Енисейск

Зато из медвежонка он вышел. Три рыбины были съедены сразу, еще две просто оглушены ударом лапы.

Поев, медвежонок лег головой мне на ноги, и мы уснули опираясь на внешнюю сторону колонны.

38.

Я повернулась на другой бок, кровать за пружинила под весом моего тела.

- Сонь, ты чего проснулась? - спросил папа. - Рано еще, спи.

Я забралась с головой под одеяло и продолжила спать.

39.

Когда я проснулась, медвежонка рядом не было. Пока я спала, вышло так, что голова оказалась на полу, и отчасти я спала за колонной. Садясь, я наблюдала, как время из ускоренного стало нормальным. Моя рубашка выцвела и была совсем ветхой. А вот остальная одежда на мне не изменилась.

В этот раз сразу под моим балконом был город, в котором никто не удивлялся тому, как я выгляжу, хотя все вокруг ходили в средневековой одежде.

Вокруг особняка была площадь, от которой во все стороны расходились улочки.

Я пошла по улице, где был рынок. На прилавках висели яркие ткани, украшения, оружие и даже еда. Было солнечно, люди были веселы, мне даже надели какой-то платок на шею. Он был рыжий с вышивкой. А когда я остановилась у прилавка с едой, продавщица с улыбкой отдала мне пирог с грибами. Пробегающие мимо дети остановились, окружив меня, и один из них вручил мне белую маску с золотыми узорами.

40.

Я потянулась в кровати. Папа был в большой комнате.

- Сегодня у нас опять поход, - сказал папа, когда я зашла в комнату.

- А куда?

- К прабабушке. Мы на кладбище поедем.

- А это далеко?

- Ближе, чем Кемь.

Мы опять поехали на автобусе.

Вышли мы на остановке у храма. Он был очень высокий и светлый, прямо празднично светлый, люди толпились перед ним. Но мы пошли дальше и зашли на кладбище.

Было очень тихо, прямо резко тихо, и, казалось, что мы тут совсем одни. А еще вокруг была осень, деревья были в листве, но она была темной, и казалась совсем не живой. Почва была влажной, но грязи не было. А еще было прохладно.

Папа вел меня вперед, иногда петляя между оградок. Я почти не различала надгробий, хоть они и были разные, мне казалось, что они просто тени на нашем пути, что их на самом деле нет. А потом мы подошли к заброшенной ограде. Когда-то она была голубой и плетеной, но теперь она была смята и местами вдавлена в землю. В некоторых местах ржавчина совсем разъела металл до дыр.

Папа расчистил старую листву с могилы. Потом почистил скамейку, которая пряталась под грудой листьев. Почти все он делал молча, да и мне говорить не хотелось.

Я разглядывала фото на надгробии, на нем была прабабушка, я видела ее только на фото. Она была медсестрой, и еще помогала моей бабушке воспитывать папу. А еще дом, где мы жили, был когда-то только ее. А вот как и откуда она попала в Енисейск, никто не говорил, лишь иногда шептались, что она откуда-то бежала. И что всю жизнь медсестрой отработала, хотя могла быть доктором.

Папа молча сидел и смотрел на ее надгробие. Чем больше он смотрел, тем больше он переставал походить на себя. Сначала он начал сереть, словно ему было тяжело даже дышать. А потом его лицо начало проясняться и глаза заблестели. И он стал очень молодым, как его студенты. Потом он достал блины, видимо, он их утром пожарил, и мы поели.

- Моя бабушка, твоя прабабушка, пекла особенные блины. Я таких нигде не пробовал, - начал свой рассказ папа. - Когда я уже в Красноярске учился, я пробовал сам жарить блины, но было не то. В Барнауле начал собирать разные рецепты, но они тоже не подходили. Потом уже твоя мама начала мне помогать, и мы нашли нужные пропорции. Они совсем не сладкие, даже с кислинкой. И всегда мягкие, но при этом не рвутся. Она их на сыворотке делала, а не на молоке. Уж не знаю почему, но вкус другой.

Он замолчал, а я рассматривала березу у скамейки. Интересно, знает ли береза мою прабабушку. Должна знать, наверно они даже общаются. Береза ей рассказывает, какая сегодня погода, а прабабушка ей рассказывает свою жизнь. И береза думает, что это все сказки, особенно когда рассказы про путешествия.

Обратно мы шли молча, и в храм зашли тоже молча, папа только на меня косынку повязал, которую взял дома.

Потолок был очень далеко, и дело не в том, что до него было не добраться, я видела лестницы, ведущие до самого потолка. Просто казалось, что за рисунками тоже есть мир, и еще неясно, где небо ближе - в храме или на улице. Храм был живой, как наш дом, только старше и светлее. Как старый дед с белой бородой и волосами. Такими белыми, что они светятся на солнце. Может, если наш дом простоит столько же, он так же поседеет?

Было очень много воздуха, люди стояли плотно друг к другу, но места все равно было много. Я все боялась потерять папу. В таком большом месте мы бы уже никогда не нашли друг друга.

Папа говорил с монахом. Тот был в черной рясе. У него светились глаза. Видимо, он носил черное, чтобы скрывать, что он весь светится. А ходить в черных очках на глазах в помещении неудобно, вот мы и видели, что глаза у него светятся.

Потом мы вышли из храма, подошли к деревянной лавке, купили свечи и вернулись обратно в храм. Папа дал мне свечи и взял на руки, чтобы я смогла их зажечь. Он сказал, что когда их зажигаешь, надо просить у Бога, чтобы Денис и мама были здоровы.

Я осторожно наклонила свечу к горящей свече и, пока она загоралась, стала просить, чтобы у Дениса не болела голова, а у мамы зубки. Я смотрела на огонь и представляла, как я в темноте прошу у далекого света, чтобы он помог нам. Он ведь добрый и теплый, и все может. Просто не всегда нужно все прекращать или получать сразу, все должно быть в свое время. И все будет в нужное время, он обещает.

Обратно мы ехали по освещённому городу. Мне казалось, что город и сам как большой храм, в нем было много церквей и храмов, многие из которых были разрушены. Но это ничего не меняло, они словно были стенами, или столбами, а небо потолком. Наверное поэтому в городе было много солнца. В храме ведь всегда светло.

41.

Мы вышли у памятника Ленину и пошли к булочной. Когда подходишь к Енисею, всегда заранее пахнет рекой, водорослями и еще немного жареной рыбой, которую продают на берегу. Но у булочной всегда пахло сладким тестом и карамелью, да так, что даже у самой воды этот запах перебивал все другие запахи. Белый маленький одноэтажный кирпичный домик находился метрах в двадцати от воды. Сразу за ним, к самой воде спускалась очень крутая тропка. Так что, подходя со стороны площади Ленина, ты видел яркий белый домик и синюю реки за ним, почти как море.

Внутри булочной было почти темно, пол и прилавок были деревянными, стены были оклеены тусклыми обоями. Они были так стары, что из желтых давно стали бежевыми, а цветы на них - коричневыми. Интересно, а эта бумага была сладкой?

Папа купил ромовые бабы, и мы пошли домой. По дороге мы проходили мимо школы, и папа увидел там свет.

- Может там кто-то из преподавателей, которые меня учили. Давай зайдем? - сказал папа, заходя на территорию школы.

Я осталась у клумбы рассматривать цветы, а папа пошел проверять, вдруг это был кто-то ему незнакомый. Я рассматривала анютины глазки. Почему же их так называют? На глаза они совсем не похожи. Скорее, на бабочек или огоньки в темноте. Каждый из цветков - это целая история, как у Шахерезады. Или может это ее наряд, каждым вечером разный. Но яркий, чтобы ночью была видна только она. Она бы танцевала с платками и рассказывала истории, это был бы целый театр.

Меня позвал папа, и я побежала к крыльцу школы. Только вот огибая клумбу, я зацепилась ногой о бордюр и упала. Боль прошла по всему телу, горели руки и коленки. Я поднялась и опять побежала, чтобы папа не заметил, что мне больно. Только вот когда я подбежала, его лицо было бледным.

Я была в синих колготках, на одной коленке темнело пятно, а вот на второй была дырка большая, и много крови. Мы пошли в туалет, папа сказал, чтобы я сняла колготки. А я все думала, что мама будет ругаться за дыру, наверное, ее можно зашить, но будет очень заметно.

Сидя в кабинке, я осторожно снимала их; обе коленки были разбиты в кровь. Только правая коленка была разбита сильнее, и крови текло много. Я сняла колготки и вышла из кабинки.

Папа выбросил колготки, что было странно и очень меня напугало. Теперь мама точно разозлиться.

Медицинский кабинет был закрыт. Папа взял меня на руки, и мы пошли в соседнее здание. Это был маленький женский монастырь. Мне было стыдно, что я упала, что кровь не останавливалась, что еще все щипало и болело. Я расплакалась, и за это тоже было стыдно.

Увидев меня, женщины только покачали головой и повели нас с папой в их медицинский кабинет.

- Ну чего ты плачешь, - сказала одна из женщин. - Ты же почти женщина, должна терпеть. Это мальчики терпеть не умеют, а девочки должны терпеть.

Она прижгла мне рану, и я сжала зубы, чтобы не закричать. Папа сидел все еще бледный.

- Ну вот и все, кровь остановлена. Купите то, что написано на листке, инструкции будут на упаковке. Главное сейчас рану не тревожить, – сказала эта же женщина, протягивая папе листок.

Другие женщины смотрели на меня с испугом и сочувствием.

Домой меня донес на руках папа, я надела на ночь другие колготки, чтобы рана была закрыта, и быстро уснула.

42.

Проснулась я от шума, папа готовил на нашей печке. Я повернулась на бок, и поняла, что колготки прилипли к ране.

- Пап, а из раны сукровица ночью потекла. – сообщила я.

- И как теперь колготки отлепить? - спросил испуганно папа.

Я испугалась - он не знал что делать. Мама бы что-нибудь обязательно придумала. А папа сейчас может что-то не то сделать, и опять будет больно. Значит, решение придется найти самой. Я осмотрела комнату.

- Пап, а сделай воды теплой, мы намочим, и снимем колготки.

- А ты себе рану не обожжешь?

- Там же сейчас короста, нам только верхний слой размочить.

Папа принес железную ванну и еще желтый таз. В таз он налил кипяток, а потом холодной воды из ведра. Я поставила ногу в ванну и папа налил воды на рану. Колготки снялись легко и почти безбоолезненно.

- Ну все, теперь ложись. Я тут тебе щавеля с сахаром сделал, витамины, чтобы ты скорее выздоравливала. Я пока в аптеку схожу.

Я забралась на кровать, положила тарелку на живот и начала рассматривать, что такое щавель. Папа давно ушел, а я все еще смотрела на эти листья. Пахло в основном сахаром, и еще чем-то кисленьким. Чуть щекотало язык. Я подцепила вилкой один лист, положила в рот и прожевала. Вот странно, эти листья были похожи на черемшу, но по вкусу совершенно другие. Правда, в черемше еще и фиолетовый цвет есть, может это он такой вкус давал. Тут же листочки были светло-зеленые, а на вкус как ягодки. Я доела все и отставила тарелку на пол. Во всем теле была слабость, и колени ныли.

Папа осторожно тряс меня за плечо. Я и не заметила, как уснула.

- Смотри, я тебе сейчас рану обработаю, будет щипать.

Он потряс белым бумажным пакетиком, оторвал у него верхушку и насыпал белый порошок на рану. Он зашипел и стал пениться, а потом потемнел. Сверху папа положил вату, а потом заклеил все пластырем.

Я лежала и ждала, когда перестанет щипать. Папа ушел в другую комнату.

Впервые солнце меня не радовало. Оно ярко светило, но было каким-то спокойным, а не игриво-радостным. Оно, как старший товарищ, подбадривало меня, освещая яркой полосой мою левую руку. Надо будет найти где-нибудь зеркальце и играть с солнцем в солнечные зайчики.

Я стала опять засыпать.

Почти все время до ужина я спала, лишь изредка просыпаясь, когда папа заходил в комнату. Снов не было, просто казалось, что меня несет по реке.

Вечером папа меня разбудил, чтобы я покушала, и опять уснула. Ему было страшно, это было очень заметно.

А на утро я проснулась, не помня, что у меня была какая-то рана. Я села, свесив ноги с кровати и папа мне улыбнулся.

- Не болит уже коленка? - спросил папа.

- Нет, совсем нет.

- Но нам все равно нужно заменить повязку.

Я вновь легла, папа принес лекарства. Мы начали сдирать пластырь. И вот тут я вспомнила, почему лучше не просыпаться, совсем никогда. У папы начали трястись руки, он видел, что я сжалась от боли.

- Пап, давай я сама, - не выдержала я.

Пластырь был очень уж липучим, совсем не отходил от кожи. Так еще местами он прилип к ране, и когда я его смещала, болела рана, как будто ее резали заново. Я просто старалась всеми способами прекратить это. И правда, чего это я себе позволяю, я уже взрослая, должна терпеть все. А если война, я же должна и не такое терпеть. Там же выстрелы и бомбы. А мне еще семью защищать. А тут какая-то мелкая рана. Я сорвала окончательно пластырь и сняла вату. Рана мокла.

- Надо снова засыпать порошком, - сказал папа и высыпал мне порошок из пакетика.

Снова все шипело и пена стала желто-бежевой. Боль прострелила по кости вниз. Я сжала рукой одеяло и просто ждала, пока папа положит новую вату и наклеит новый пластырь. Ваты теперь было больше.

- Смотри, я тут тебе малины принес, - он поставил мне на живот огромную железную глубокую тарелку с малиной.

- А сколько тебе оставить?

- Ничего не надо, ты кушай и выздоравливай.

Папа лег на другую кровать и начал читать «Руслана и Людмилу». А я ела и пыталась уловить сюжет.

Иногда читала я, чтобы папа отдохнул. К вечеру я уже не очень понимала, что происходило после полета на бороде Черномора. Зато мы целый день были вместе, и папа делал это все для меня. Нам было хорошо вместе, и ничего нам не мешало. Жалко, что так бывает только летом. Весь учебный год папы нет целый день.

Однажды он пообещал привести меня в музыкальную школу, в которой подрабатывал. Он обещал приехать в двенадцать, и я ровно в одиннадцать начала собираться. Даже платье надела. С пол двенадцатого я сидела на балконе, чтобы сразу увидеть, как он придет. Чтобы видеть, как проходит первый подъезд, потом второй, а потом заходит в наш.

Папа пришел в 9 вечера. Мама загнала меня с балкона только в шесть, я все ждала.

Я не хотела учиться в музыкальной школе, но папа был очень рад, когда увидел, что я сразу правильно взяла барабанные палочки. Просто так я никому неинтересна. Нужно знать и уметь совсем все. А иначе обо мне забудут, даже если обещали.

Перед сном я сжимала одеяло в ладони, и когда я уже совсем почти уснула, мою руку сжала чья-то ладонь. И я вспомнила, что так уже было. Ну, здравствуй друг.

43.

Утром я встала с тяжелой головой. Я долго просто лежала и не хотела открывать глаза. Я не хотела снова менять повязку.

- Сонечка, просыпайся, мы сегодня поедем к Вадиму Андреевичу.

- А кто это? - сразу открыла глаза я.

- Ну как же, мой директор школы, помнишь мы у него были? Он еще улей старый показывал?

- Опять на автобусе поедем?

- Ты с ним отдельно поедешь.

- Почему?

- Мне нужно будет еще кое-куда зайти, я позже приеду.

Мы пошли к детской музыкальной школе.

Это было одноэтажное здание, все новое, но деревянное. Даже деревянные кружева на крыше были новыми. Окна были пустыми и совсем не живыми, наверно из-за чистых стекол. Везде были мытые стекла с неровностями и трещинками. А эти стекла были надменно ровными. А поленья были словно покрыты карамелью. Весь дом был надменный, совсем не из этого города, как пряничный домик. Новый, но деревянный.

Папа долго разговаривал с Вадимом Андреевичем. Тот отвечал ему сдавленным шепотом, и я все пыталась научиться различать его слова. А потом папа ушел, а Вадим Андреевич засобирался домой.

Он взял меня за руку левой рукой, и мы пошли к остановке. Ладонь была шершавой и мозолистой. У него были мозоли и на ладонях, и на подушечках пальцев, как у папы.

Ехали мы молча, а потом Вадим Андреевич спросил:

- Ты уже учила таблицу умножения?

- Нет, но это же просто должно быть.

- С чего та взяла?

- Ну в песенке поется, что дважды два четыре, а пять ю пять - двадцать пять. Значит умножение это сколько раз надо сложить одно и то же число.

- И почему же это просто?

- Так можно же просто сложить.

- Ну-ка сложи мне четыре на шесть.

- Восемь и еще восемь уже шестнадцать и еще восемь это четыре до двадцати и потом еще четыре. Двадцать четыре.

- А пять на три?

- Это десять и пять, пятнадцать.

- А семь на три?

Мы вышли из автобуса и пошли по детской площадке, я смотрела себе под ноги и считала.

- Это четырнадцать, от семи шесть до двадцати и еще один. Двадцать один.

- Ну хорошо, а семь на восемь?

- Ой, сейчас, двадцать один да двадцать один это сорок два, а потом еще сколько надо… - я задумалась и совершенно растерялась в числах. Вадим Андреевич рассмеялся.

- Ну ладно, тебе это еще рано знать.

Мы зашли в подъезд, поднялись и вошли в их квартиру.

Папа уже сидел на кухне и общался с женой Вадима Андреевича. Из одной из комнат вышли их внуки, у девочки тоже была разбита коленка.

- Баааа, у меня коленка чешется.

- Ты только не чеши, чешется - значит зарастает.

Папа вышел из кухни ко мне и повел меня в ванну.

- Сонечка, смотри, сейчас набираешь ванну и отмачиваешь пластырь, он сам слезет и ничего рвать не нужно. А потом выйдешь, и мы все снова заклеим. Ты главное не торопись.

Он вышел из ванны, и я закрылась.

В ванне лежать было странно, да и папа ошибся, пластырь от воды, даже горячей, никак не отлипал. Пришлось снова срывать. Зато я так и рану от какой-то желтой пленки почистила. Была только красная вмятина, по краям была рваная кожа. Я спустила ванну и ополоснулась, потом оделась и вышла со старым пластырем в руках.

- С легким паром! – сказал папа.

Я села, и он заклеил рану.

Мы пообедали с хозяевами дома. Несмотря на то, что я стала старше, пренебрежительное отношение со стороны их внуков ко мне не прошло. Они даже не сели с нами обедать, несмотря на все уговоры их бабушки.

По пути обратно в автобусе я уснула. Меня уже начинала злить эта постоянная сонливость и то, что я не могла расслабиться. Приходилось постоянно двигаться осторожно, чтобы не было больно.

Выходя из автобуса, я зацепилась за ступеньку и вывалилась на тротуар. И конечно же на обе коленки. Злость и обида на себя начали душить. Ну как же так, я что совсем разучилась ходить? Неужели я вечно буду падать!

Папа довел меня до скамейки на остановки. Рядом стояла бабушка. Сначала папа осмотрел мои коленки, когда я села. Из-под пластыря текла кровь. А потом он посмотрел на бабушку.

- Сашка, неужели это ты? – спросила бабушка.

- Евгения Семеновна?

- Ну а кто ж еще-то? Как поживаешь-то? Твоя красавица?

- Моя. Да хорошо все, только вот Соня все падает.

- Да это ничего, возраст у нее такой. Я, вон, тоже падаю все время. Выходит, мы с твоей дочкой ровесницы сейчас, - она приподняла свою юбку и показала свои разбитые коленки.

Эти коленки словно были совсем не ее. У нее были сказочно-белоснежные волосы, и они были очень длинные. Она не убирала их в прическу как все бабушки с длинными волосами, что я видела. Нет, у нее была длинная свободная коса. Одежда на ней была светлая и в цветочку, а еще - удивительное лицо. Яркие голубые глаза светились изнутри и, кроме них, ты ничего уже и не видел. Надо было очень постараться, чтобы различить морщины. Хотя морщины ничего не говорили о ее возрасте, она была девочкой. В туфельках и с белыми носочками, в белой юбке с фиолетовыми цветами, которая была чуть ниже колен, в белой рубашке с желтыми цветами.

Я так засмотрелась на нее, что совершенно обо всем забыла, и про боль и про досаду, я даже не слышала, о чем они говорят. И тут папа повернулся ко мне и подал мне руку. Я поняла, что нам уже давно пора домой. Мы попрощались и пошли к нашему дому.

Весь вечер я думала о той старушке. Надо же так жить, чтобы ничего тебя не тревожило... А ведь она старенькая, ей должно быть очень больно, да и папы у нее нет, чтобы ее поддерживать. А она такая красивая и радостная.

44.

Утро, уже почти по традиции, началось с медицинских процедур. Я все думала, куда пропали мои сны. Несколько дней без снов выбивали меня из колеи. Я совсем не хотела помнить, что было вчера, и когда это вчера вообще было. Мне было уже привычно, что между вчера и сегодня может пройти пару дней, а то и недель. Это было подло - оставить меня наедине со своей проблемой.

День начинался странно, я просто села смотреть картинки, а папа убирал в большой комнате. Он вернулся только к обеду и предложил пойти в гости.

Дошли мы быстро, я была рада пройтись и отвлечься. В этой части города мы еще не были. Дом был двухэтажный, и нам нужно было на второй этаж. Дверь нам открыла просто невероятная женщина. Она была выше папы и шире, не толстая, просто она была женщина-богатырь. Про себя я ее назвала Хозяйкой Медной Горы. В ее зеленых глазах какой-то невероятный свет.

А вот в ее жилье не было ничего особенного. Почти пустой деревянный пол, на котором был один маленький коврик, круглый стол у окна, с белой скатертью, кровать, кресло, четыре стула у стены, тумбочка и маленький шкаф. Еще была дверь на кухню, но я там не была.

Мы пили чай с черемуховым вареньем. Это было что-то невероятное, я и не думала, что у этих цветов такие ягодки. Я мазала варенье на хлеб и добавляла в чай. Иногда я видела, как женщина улыбается, глядя, как я рассматриваю ягодки на ложке, или как я специально держу ложечку так, чтобы с нее капало по капельке варенье и было видно как оно растворяется в чае.

Мне было все равно, о чем общаются взрослые, папа снова рассказывал, какие мы с братом будем музыканты, а она отвечала, что есть в кого. А еще она огорчилась, что я ушла с танцев, променяв их на рисование. И все вспоминала, что папа был отличным танцором и мог бы сейчас ездить по заграницам со своими данными.

Вечером она вышла вместе с нами из дома и указала на дерево прямо у нее под окном, это было огромное дерево, по которому лазали мальчишки. Их было так много на ветках, словно они были воробушками.

- Ребят, ну подождите еще недельку, ну ведь зеленые еще ягоды, с животом мучиться будете, - сказала женщина.

- Ничего, теть Тань, черемуха уже созрела.

- Рано ей еще созревать, - крикнула она и повернулась к нам с папой. - Вот с этого дерева вы варенье сегодня ели, правда прошлогоднее, ягоды поспеют через неделю или две. Если эти гаврики все не объедят. Вот ведь нетерпеливые.

Мы шли, и каждый молчал по-своему громко. Папа, наверное, думал о танцах, и о том, что он уже совсем музыкант, окончательно. А я думала о черемухе, какая же все-таки ягода вкусная, и название у нее чудесное.

Потом папа зашел в булочную, у дома бабы Нади, а я осталась ждать на улице. Ко мне подошла маленькая старушка, в коричневом платье и в коричневом платке.

- Ты тут кого ждешь, маленькая? - спросила она.

- Папу, он в магазине.

- А лет тебе сколько?

- Шесть.

- А мне девяносто два. У тебя зубки уже меняются?

- Да, уже четыре передних сменилось, внизу и вверху.

- А у меня опять зубы стали расти, медленно, но растут. Вот что значит дожить до девяносто двух лет.

Я смотрела на нее и не верила своим глазам, это же почти сто лет. А она сама ходит, да и не выглядит она на девяносто. На шестьдесят. Значит жить на природе полезно?

- А ко мне внуки скоро приедут. Ты приходи к нам, играть будете, мы вон в том дворе живем, - она показала на двор рядом с домом бабы Нади.

Потом она зашла в булочную, и через минуту вышел папа.

- Папа, а прожить сто лет возможно?

- Конечно возможно, раньше люди и по триста лет жили, только это было очень давно, еще до Моисея.

- Это который евреев спас от египетского царя?

- Правильно.

Дальше мы шли молча. Дома мы опять сменили пластырь, рана опять была в чем-то желтом и липком, а еще текло много сукровицы, и она не сохла. Папа насыпал порошка и опять все заклеил.

45.

Я сидела одна в темноте, где-то далеко внизу были звезды, а на горизонте светилось северное сияние. Верх и низ были просто обозначениям, чтобы не путаться, я даже не знала, почему я сижу, а уж тем более, что есть опора в полной пустоте.

«Ты должна усмирить ворона, - сказали голоса в моей голове. - А иначе он улетит из библиотеки, и ее захватят, а от тени его крыла потухнут миры».

Я увидела, как ворон с иссиня-черными перьями пролетает, и от его взмахов расходятся волны, которые гасят звезды, а планеты разлетаются как пыль по всей галактике.

Вот и работа. Я словно спрыгнула с того места, где я «сидела», и полетела вниз. Сам полет не имел значения. Я закрыла глаза и представила, что я рядом с вороном.

Он смотрел на меня очень грустными глазами. Я ощутила, что ему уже все тяжело. Он понял, зачем я здесь. Но больше охранять библиотеку он не намерен. Он не первую тысячу лет хранит ее, должен быть отдых.

Как же ему было больно и тяжело нести свое бремя. Я стала такой же большой, как он, и просто его обняла. Нужно было что-то решать. Ему, и правда, нужен был отдых. Я стала дышать с ним в одном ритме, и наши души стали словно одним целым. Не единым существом, скорее и мы, и наши души обнимались. И я поняла.

На его груди появилось золотое ожерелье с голубыми камнями. Они дублировали разум ворона, и он мог разлетаться на три стороны, оставаясь в библиотеке. Он и хранил библиотеку и путешествовал по мирам своей тенью, ничего не разрушая, но познавая настоящую жизнь, о которой лишь читал в своих книгах, ведь он сам был библиотекой, хранителем всех знаний.

Теперь он не чувствовал усталости, в нем была только благодарность. Добрый друг, надеюсь, теперь тебе будет легче нести свое бремя.

46.

Утром я долго лежала, вспоминая свой сон. Вот бы прочесть все то, что он хранит. Хотя, мне бы сейчас хоть что-нибудь почитать. Я порылась в комоде, что стоял у маленькой комнаты. Яркие книжки были совсем детскими, кроме картинок ничего и не было. Я взяла черную толстую книжку и пошла в комнату.

Открыв ее, я поняла, что дом отличный шутник. Книга называлась «Хозяйка Медной Горы». И как он ее прятал и от меня, и от мамы? Она-то точно увезла бы ее в Красноярск, она же рассказывала мне про эту сказку много раз. Прочитав самый первый рассказ, я стала смотреть следующие.

Все они были про уральских мастеров по изготовлению украшений и разных сувениров из камня и металла, которые добывали на рудниках. Про храбрость и обреченность обычных людей. Главной свободой была смерть. А ведь они были мастерами, которые творили просто удивительные вещи. А еще они не видели всей серости жизни из-за того, что были в творчестве постоянно.

Там были рассказы о волшебных камнях, которые не признавали трусов и подлецов. Были и страшилки, где кошачий глаз стал действительно глазом кошки. И с каждой страницей я все больше хотела побывать на Урале. Хотела подняться в горы, хотела увидеть настоящих мастеров. А еще мне хотелось выточить из камня хоть какую-нибудь фигурку.

А папа готовил что-то особенное, он вешал новые занавески и мыл полы. Мне двигаться было категорически запрещено.

Вечером, почти ночью, мы вместе вышли к остановке и стали ждать, когда приедут мама и Денис.

Когда они подъехали и стали выходить из автобуса, папа сразу забрал у мамы сумки, и мы вчетвером пошли к дому. Денис почти спал. Мама спросила, зачем мне залепили коленку, если так рана может задохнуться.

Дома мы попили чаю и легли спать.

А утром мама увидела, что у меня с ногой.

- Так, во-первых больше никаких пластырей, Малашкин, ты чего, совсем что ли? Ты хочешь, чтобы ей ногу ампутировали?

- Я все делал так, как меня в детстве лечили.

- Даже странно, что ты дожил до своего юбилея. Хотя, ты ж у меня теперь на шее. Я вас всех на себе тяну.

Папа вышел из комнаты, он был обижен. И зачем они постоянно ссорятся и говорят о разводе, ведь это ничего не меняет, только орут много.

- Так, собирайтесь, пойдем гулять на речку, - сказала мама и вышла из комнаты.

А мы уже были в уличном, так что мы просто подождали, когда она вернется, и пошли на каменистый пляж в центр города, без папы.

Шли мы сначала тихо, а потом Денис начал рассказывать, что за машины проезжают или стоят у обочины. Но машин было меньше, чем его познаний, так что он начал рассказать про все марки машин. Про то, что «Мерседес» назван в честь дочери основателя, а первая скоростная машина в СССР называлась «Пионер», что скоро будут машины на электричестве, а когда-нибудь вместо колес будут магнитные подушки.

На пляже было тепло и солнечно, только иногда холодный ветер с реки щекотал руки. Мы пришли со стороны булочной, и все вокруг пахло сдобным тестом.

- Так, теперь оба разулись и гуляем по колено в речке. Никому не бегать. Соня, будешь гулять, пока коросты не размокнут.

Мы с Денисом гуляли у берега. Он не мог гулять рядом со мной, там где у меня вода была чуть выше колен, у него уже мокли шорты. Иногда он пытался брызгаться, но мама сразу начинала кричать, и мы просто расходились в разные стороны. Под ногами был песок. Весь пляж был в камнях, но вода бережно укрывала собой песок и водоросли.

Иногда можно было различить мальков, они огибали мои ноги. Они напоминали детей, играющих в догонялки. Наверное, все дети одинаковы. Когда коросты стали похожи на липкое тесто, я вышла на берег. Горячие камушки почти не кололи мои оледеневшие пятки

- Вот, держи, - сказала мать и протянула красную пластиковую плоскую расческу. – Будешь ей снимать весь гной.

- Зачем?

- Чтобы гной не пошел дальше в мясо.

- А может лекарствами?

- Один уже тебе все испоганил лекарствами. Либо сама, либо я это сделаю.

Я представила, как ее руки будут этой расческой прикасаться к ране. Мне стало не по себе, все сжалось и захотелось, чтобы она вообще никогда не приезжала, чтобы мы спокойно жили с папой, и никто на нас не кричал просто так. Зачем она вообще приехала. Есть же у нее сын, Дениса она любит. Вот бы и жила с ним и радовалась, а нас бы с отцом не трогала.

Я взяла расческу и сама начала снимать липкий верхний слой. Было больно и стыдно за все. Капельки воды стекали вниз, к пяткам и пальчикам, и на камнях оставались мокрые следы.

Камни были разные. Для людей, которые просто ходили по пляжу, камни были серо-коричневые. Но если присмотреться к каждому из них, можно было увидеть, что все они разные. Были желтые и белые, и даже совсем прозрачные в трещинах, а еще иногда камень был смешан из других камней. А еще были почти красные, как кирпичи. Рядом со мной лежал один такой, маленький, похожий на сливу. Я подняла его левой рукой, - в правой все еще была ненавистная расческа, - и стала разглядывать.

С одной стороны был скол, из-за которого было видно, что красный он только снаружи, внутри он был зеленым. А вдруг он был зеленым еще при динозаврах? А потом уже стал красным. От моих мокрых рук камешек стал бордовым. Значит и правда волшебный, живой, с долгой-долгой жизнью. Я положила его в карман, но продолжала думать только о нем, я не хотела видеть, как я расческой чищу рану.

- Ну вот, правильно делаешь, - сказала она, нависая за моей спиной. - Кто маму не слушает, тот долго не живет, а так ты себе еще пару дней выиграешь. Вот же кровь то у тебя гнилая, папанькина.

Я просто молчала, объяснять можно только тем, кто тебя слушает, она же меня не слышала, она знала, что только она главная в нашей семье.

47.

Дома мы расселись с братом по кроватям и занялись своими делами. Я продолжила читать про мастеров Урала, а Денис читал свою энциклопедию о машинах. Родители были где-то в доме.

В комнату вошла мать. В руке у нее было что-то большое, похожее на сверток. А потом она его поставила. Это оказался Дед Мороз, пластиковый и белый. Когда-то он был раскрашен, но теперь краска осталась только в мелких трещинах пластика.

Мы с братом рассматривали его, боясь прикоснуться. Мать вышла из комнаты и принесла еще один сверток. На этот раз это была женщина в русском народном костюме, только не в бело-красном, а в зеленом. У ног ее были змеи, и все платье как бы в камнях.

- Ну, вот тебе, Сонечка, и Хозяйка Медной Горы. Странно, что я ее в прошлый раз на чердаке не нашла. Пока ничего не трогайте, все в пыли. Я сейчас приду с тряпкой, и мы все протрем.

Она вышла из комнаты, а я рассматривала эту горную царицу. Кокошник у нее был как корона, а коса почти до самого пола. Смотрела она гордо и надменно, но если смотреть ей прямо в глаза находясь на одном уровне, то казалось, что взгляд у нее добрый и заботливый. Руки были в перстнях, а сарафан по низу был расшит камнями.

А потом я отошла и поняла, что она же - просто работа очень умелого мастера, хоть и живая. А может потому и живая, что мастер знал, кого делает. И вообще, было похоже, что дом нас всех слышит, и решил меня приободрить. Услышал, как я восхитилась Хозяйкой Медной Горы и начал делать мне подарки. И ничего, что вслух я ничего не сказала, он же как Дед Мороз, все слышит. Или как Бог. А может они все просто его помощники? Он все слышит, а они исполняют. Хотя, они тоже все слышат. Наверно они просто органы Бога, а он везде и всюду, и в каждом из нас.

Мама принесла тряпку и все протерла. А я просто наблюдала, завороженная, как Хозяйка начала светиться на солнце. Она была покрыта такой краской, которая на солнце блистала, как камешки.

Вечером мама снова рассказывала о феях:

- Над Дениской летает фиолетовая фея. Она поможет ему запоминать все, и он еще много чего узнает. У нее очки и сумка с инструментами, а еще она не прилетела, а приехала на своей машине. Но если она захочет, она сможет переделать ее в вертолет.

Я представила, что у этой феи есть где-то далеко свой ангар с инструментами и деталями, и она мастерит разные механизмы, даже механических птичек. И те могут и петь, и летать. А еще она только к людям надевает юбку, в обычной жизни ходит в штанах и ужинает на крыше ангара, глядя на закат.

- А у Сони изумрудная фея, она приносит в своем лесу здоровье всем травам. К ней приходят разные зверушки с ранками, и она всех лечит. Может, она к тебе прилетела лечить тебя.

А вот и нет, зверушек с ранками съедают волки, чтобы никто не болел и все были осторожны. Но наверное эта фея раньше их спасает. А может это мама не поняла, что это наша Хозяйка Медной Горы вылетела из своего тела и кружится надо мной, потому что дом приказал ей меня охранять.

- Не забудьте поздравить папу завтра с днем рождения. И будьте хорошими завтра, к папе гости придут, - сказала напоследок мама.

48.

Утром мы все были в очень праздничном настроении. Родители как-то по особенному наряжали большую комнату. Днем папа ушел, а мы с мамой накрыли на стол. Даже достали праздничную енисейскую посуду, которую мама не увозила, потому что в дороге могло все разбиться.

Тарелки и чашки были в цветах и позолоте. А еще было два стеклянных кубка. Снаружи кубки были украшены узорами.

Я все рассматривала их и не могла понять, их так отлили или выточили. Один кубок был из розового стекла, а второй белый. Мама разлила по ним разные варенья и поставила на стол. Откуда у нас появилось варенье, я не знала, зато я знала, как появился торт.

Папа утром пожарил блины, и мама теперь промазывала каждый из них, собирая в торт. А еще на столе стояли разные салаты и даже какая-то копченая рыба. Все было белым и радостным.

А потом пришел папа и привел с собой дядю Валеру и его жену. Его жена была просто потрясающей, она была очень худой и высокой, больше всего она походила на моделей из журналов, при этом она была инженером.

А вот дядя Валера был маленький и бородатый, он был даже ниже мамы. Зато у него был свой театр и своя рекламная фирма.

Взрослые смеялись и вспоминали свои праздники, особенно те, что проводили в театре. Как они играли на сцене, а еще иногда разыгрывали сценки прямо на улице. Вспоминали общих друзей. Все были радостны. Мы с Денисом поняли, что нам тут не место и ушли на крыльцо. Мы слышали, как взрослые смеются все вместе. Их радость каким-то образом заполняла все пространство вокруг. Как же хорошо, когда родители не ссорятся.

Даже вечером, когда дядя Валера с женой ушли, сказав на прощание «чао-какао», улыбка не сходила с наших лиц. Как же хорошо в Енисейске. Наш дом не терпит конфликтов, он делает все, чтобы внутри него все было хорошо. Вечером мы все еще были веселы, словно гости и не уходили.

Я лежала в кровати, и подушка приятно холодила щеку. С другой стороны на подушке были вышиты цветы. Их вышивала моя бабушка. Из-за рассказов матери я не знала как к ней относиться.

С одной стороны, она много пила, и из-за нее у папы было не очень хорошее детство. Поэтому папа все еще не стал ответственным и не может за нас отвечать. А еще она пила алкоголь. Это очень плохо и страшно. Но разве может плохой человек вышивать такие красивые цветы? Даже если она говорила, что она меня проклинает, когда я родилась.

Люди странные, они говорят и делают много всего плохого, когда им плохо. А от алкоголя людям плохо. Сначала хорошо, потом плохо. Так и появляются алкоголики. Ну так я понимала. Мама много рассказывала, зачем люди пьют яд.

А еще наша семья странная. Чем мы ближе по родству, тем мы меньше говорим и показываем, что любим друг друга. А ведь мы любим, как-то же мы до сих пор живем.

49.

Утром приехали гости. Это был папин знакомый Виталий Ульянович. Он приехал с женой и сыном, на машине. У них был большой внедорожник, который они набили вещами. Папа сказал, что они на неделю приехали, и я обрадовалась, - значит и мы еще будем жить неделю в Енисейске.

Они ворвались в нашу солнечную жизнь серой пылью города, смогом. Она шла от них, невидимая, душила, щипала носик, глушила лишним шумом. Им всем хотелось постоянно кричать, не говорить, кричать. Мама тоже это чувствовала и ходила из комнаты в комнаты, тихо злясь, как кошка, которая бьет хвостом.

- Галочка, а можно я порежу колбаску на столе? Или клеенку положить? - сказала жена Виталия Ульяновича.

Лицо у нее было припухшее, а волосы лежали как парик.

- Вот же доска рядом, - сказала мама с улыбкой и отвернулась, выходя из комнаты.

- Ой, точно. Хорошо, порежу на ней.

Мама прошла мимо меня с очень злым лицом. Если бы эта женщина не была гостьей, мама бы ее порезала на этой доске сама. Мама может.

Папа общался во дворе у машины с Виталием Ульяновичем, а их сын ходил по двору и курил. Если от его родителей веяло городской серостью, то от их сына веяло чернотой. Словно он был скелетом, на котором вместо мяса была слизь и черный дым. Ему было лет двадцать, как папиным студентам. Только папины студенты были веселые и беззаботные. А он не жил.

Весь день родители обустраивали для них комнату. Нас с Денисом посадили в маленькой комнате, чтобы мы не мешались. Лишь изредка мы слышали разговоры. Про то, что надо выпить за встречу. Что если выпить сегодня, то завтра уже можно будет ездить на машине, и они успеют в монастырь. Мама иногда приходила, лицо ее было каменным, я ее боялась. Она приносила бутерброды нам и уходила. Иногда вместо бутербродов были фрукты. Мне казалось, что она это делает, чтобы не быть там.

Но когда пришел отец, я поняла, что там действительно плохо. Он не был пьян, от него почти не пахло, но он был серым. Папа очень любит общаться с людьми, но эти люди его травили.

Потом родители нас уложили и ушли в большую комнату к гостям за стол.

Ночью, когда я уже успела уснуть, они вернулись.

- Ну, и зачем они на самом деле приехали? - спросила шепотом мама.

- Димка наркоман, Виталя уже не знает, что с ним делать.

- К наркологу, что ж еще?

- Четыре раза к разным докторам пробовали, все едино. Деньги-то на это есть.

- А тут он что позабыл?

- Слышал про монаха, который лечит.

- То есть, уже настолько все плохо?

- А как ты думаешь? Света спивается до белочки, сын на наркотиках. Он уже не знает, что делать.

- И вот они собираются так всю неделю провести?

- Надеюсь нет, завтра в монастырь, я с ними поеду, посмотрим, что там будет.

- Думаешь, они сразу начнут себя иначе вести? Света была пьяна уже в три часа дня. Все готовила я, а потом твой же Виталя начал за столом говорить, что все женщины бесполезны и их заслуги сильно преувеличенны.

- Он просто такой человек.

Родители замолчали. Видимо, это плохие гости. Вот бы дом умел выгонять плохих гостей.

За окном пошел дождь, и я захотела на улицу, бегать по мокрой траве. В комнате становилось душно, пищали комары, а я не должна была двигаться, я же сплю. Писк иногда пролетал мимо уха. Я прижала ладошку к стене и представила, что я это я и еще - я дом.

На его серую, совсем бесчувственную крышу падали тяжелые, холодные капли. На стенах капли проникали в древесину, это было приятно, словно дождь гладил стены, и стены расслаблялись от его прикосновений. А когда дождь капал на окна, казалось, что он освежал взгляд. Днем солнце грело стекла, а еще к ним приставала пыль. А ночной дождь все смывал и охлаждал. Это было приятно. Даже приятнее дневного дождя. Мокрая листва опустилась на крышу от тяжести. От порывов ветра крыша качалась в разные стороны. Такие прикосновения ощущала даже почти бесчувственная крыша, словно дом гладили по голове.

50.

Утром я проснулась под шум в соседней комнате. Гремели стеклянные бутылки, переругивались обитатели комнаты. Родителей не было. Я пыталась различить по голосам, есть ли они в соседней комнате.

Я лежала на кровати и старалась дышать как можно тише, чтобы понять, кто и где находится в доме. Но тут проснулся Денис. Он сел на кровати и стал оглядываться еще не совсем открытыми глазами.

- А где мама? - спросил он.

- С гостями.

- А когда придет?

- Не знаю, я их еще не видела.

- Есть что поесть?

Денису голодать нельзя, он сразу злой становится. Я встала с кровати и пошла к печке. На ней был теплый чайник, значит родители ушли недавно, печка у нас сейчас не топилась, значит чайник из другой комнаты. На тарелке были порезанные фрукты. Кольца апельсин и яблок, столбики бананов, только виноград был целым. Некоторые фрукты были проткнуты шпажкой, некоторые просто лежали.

Я вытащила пару шпажек, разовую и светло-зеленую. Пластиковые, прозрачные, они вполне могли лежать в руках кукол, если бы они у меня были с собой. На рукоятках были полоски, - видимо, не только у японских мечей рукоятки обматывают тканью. Но у шпажек была еще дуга, от того места, где лезвие переходило в рукоять и до самого окончания рукояти. Видимо, для защиты пальцев.

Я показала шпажки Денису, но ему еда была интереснее, а я не знала, можно ли есть фрукты. Мы решили дождаться родителей. Через какое-то время я тоже захотела есть. Денис уже весь извелся, даже попробовал грызть пальцы. Пришлось следить, чтобы его руки были далеко ото рта. Потом я взяла нам по два куска яблока и по две виноградины. Было вкусно, но мало. Каждый раз я старалась переместить фрукты так, чтобы не было заметно, что я что-то взяла.

Наконец пришли родители.

- Мама, я есть хочу! - тут же сказал Денис.

- Ну так вон же фрукты, для кого оставили-то?

- Ну мы думали мы их вместе есть будем, и записки нет, - сказала я.

Признаться, что мы уже давно их потихоньку едим, было стыдно.

- Значит теперь будете есть сначала картошку, а потом фрукты.

У папы в руках была кастрюля, он поставил ее на стол и открыл крышку. Сначала из кастрюли пошел пар, а потом я разглядела картошку в мундирах. Мама уже поставила на стол три тарелки. Каждый брал себе вилкой по картошке и чистил ее, а потом ел. Мама чистила картошку Денису, потому у них была общая тарелка. Папа эстетничал, у него был еще и специальный нож, совсем безопасный и тупой. Им он разрезал очищенную картошку, потом отрезал ножом кусочек масла и клал его на картошку. Потом резал половинку картошки с тающим маслом пополам и уже эти кусочки ел.

Денис и мама просто сразу ели очищенную картошку, еще горячую. Как у них это выходило, я не понимала. Может у них кожа толще? Для меня же картошка была слишком горячей. Потому я ее чистила, делила на кусочки вилкой и оставляла в тарелке стыть. Мама недовольно на меня смотрела, но молчала. Как-то давно она запихнула мне горячую картофелину в рот, несмотря на мои протесты. Она была убеждена, что картошка холодная. Месяц у меня облезала с нёба кожа, о чем я ей иногда говорила. С тех пор мы больше не ссорились из-за температуры еды. Хотя она и говорила, что я пью не чай, а мочу, а суп уже давно покрылся льдом.

Почистив четыре картошки, и разрубив их вилкой на куски, я все посолила и начала есть. Временами картошка была горькой, причем настолько, то челюсть сводило. После таких кусочков сразу хотелось больше воды и заесть это все нормальной картошкой.

Когда в кастрюле ничего не осталось, папа сказал, что сегодня едет с гостями в монастырь.

51.

Через час они уехали, а мы остались с мамой. Она делала уборку в другой комнате, а мы строили из кубиков башни и придумывали, кто мог жить в крепости.

Под вечер папа вернулся очень грустный, а гости сразу уснули в другой комнате.

- И как прошло? - спросила мама, когда уложила нас спать и везде было темно.

- Мне было страшно.

- Почему?

- Понимаешь, монах этот просто сказал идти к нему. Мы были должны стоять у проема, в комнату не входя, а Димка - к нему идти, через пустую комнату.

- И что?

- Ну Димка пошел, а монах молитвы читает. Димка шаг, другой еще нормально, а потом на пол падает, но ползет вперед.

- А Витя что, так и стоял?

- Нет, он еще и жену держал. Если бы Динька так упал, я бы не смог стоять, я бы подбежал. А он стоял с каменным лицом и просто смотрел.

- А потом что?

- Да добрался Димка до монаха, все лицо в слюне, в слезах. Добрался, приподнялся на колени, и так и стоял рядом, пока молитва не кончилась. Потом мы уже зашли в комнату, а он смотрит на нас, словно и не узнает. Монах сказал еще привозить. Только Виталя не повезет. Он его там на время жить хочет оставить.

- Может и прав твой Виталя, а вдруг поможет? Нам-то откуда знать?

- Может и поможет, только ты бы лицо Светы видела.

- Переживет. А ему и правда помочь может.

- Поможет, он так уснул в машине, прямо с улыбкой. Словно с него тяжесть какую сняли.

- Конечно сняли. Ладно, давай спать.

Родители вскоре уснули, а я лежала в кровати и думала. Как это так: сидеть и читать молитвы, из-за которых люди идти не могут. Мама рассказывала, как люди читали молитвы и останавливали кровь даже в самой тяжелой ране. Может, правда в наркоманах селятся бесы и демоны? Они и жрут изнутри, и заставляют яд принимать. Тогда, наверно, с алкоголем та же история.

Наверное, этот монах всех очень сильно любит. Иначе невозможно творить добро. Иначе бы он не смог смотреть на то, как из-за его помощи сначала людям плохо. Он же врач, просто гной вырезает из души. Хороший значит. Но почему-то мне было его очень жаль.

На следующий день наши гости тихо собрали вещи и уехали.

Погода портилась и все было серым. Мама тоже собрала вещи и мы поехали в Красноярск.

Часть четвертая

52.

Мы ехали в Енисейск втроем: мама, я и брат. Папа уехал за неделю до нас, и я все ждала, когда же поедем мы.

На этом различия не заканчивались. Мы ехали в машине папиного друга. Он ехал в Енисейск к своей маме. Она нам еще когда-то отдала деревянную водовозку.

Ехали мы с вечера, сразу после работы папиного друга, чтобы утром приехать. Спать было невозможно, запах машины был хуже, чем запах автобуса, а форточку нельзя было открывать, мог простыть брат.

В основном дорога была прямой, почти без поворотов, но я точно знала, что нам еще придется проезжать Тещин Язык. Это был резкий поворот направо, да еще и дорога при этом уходила вниз. Выходило так, что мы огибали скалу, и слева от резкого падения вниз с косогора нас спасали только железные ограждения.

Когда мы стали приближаться к этому повороту, я вспомнила, что в автобусе мне не было страшно его проезжать, а вот в машине стало страшно. Словно она может не войти в поворот, проскользить по песку, который был рассыпан сразу после дороги, и сорваться вниз.

Мысленно я попросила скалу, чтобы она нас держала, и ни в коем случае не отпускала. Я уже училась в школе, но мне все равно казалось, что все в мире живое и доброе, кроме некоторых людей. Почему-то школа только усилила мою веру в это.

Поворачивали мы медленно, пару раз водитель ругался, что дороги так нормальные и не делают. Что в Америке важно, чтобы дорога была прямая, и они рубят горы и строят мосты над оврагами. А у нас наоборот, всем плевать на водителей.

Когда мы прошли поворот, он открыл форточку и закурил. Я была рада, что все прошло благополучно, а еще наконец-то появилось хоть немного свежего воздуха. Я и сама не заметила, как уснула.

Утром нас встретил папа. Мы зашли в маленькую комнату и легли досыпать. Папа о чем-то шептался с мамой.

53.

Проснулись мы с братом уже под вечер. Родителей не было.

Мы открыли дверь и решили выйти на крыльцо.

Папа с мамой общались с девушкой. Она была очень высокая, худая, и беременная. На вид она была очень тупенькая. Лицо у нее было вытянутое, нижняя губа оттопырена, глаза были как у мертвой селедки. Но самое ужасное - говоря с нашими родителями, она закурила. Мама тут же поджала губы, но промолчала. Папа же так удивился, что замолчал. Да и привычная улыбка исчезла его лица.

Потом они продолжили разговор. Мы стояли у вторых дверей, и нас было не видно девушке, зато мама уже заметила, что мы проснулись. Она кивком указала папе на нас и пошла к нам. Вместе мы вернулись в комнату.

- Это наши квартиранты, они будут снимать большую комнату.

- Мама, девушка курит… - сказала шепотом я.

- Ее право, мы ей не родители.

- Мама, у нее же ребеночек в животе. А она курит.

- Я тоже это видела. Просто отходите дальше, если она будет курить.

- А они долго у нас будут жить?

- Ох надеюсь, тогда зимой дом с нашего угла промерзать не будет.

В комнату вошел папа.

- Ну что, дети, кто пойдет знакомиться с соседями? У них есть собака.

Эта новость была самой важной, нужно было с нее начать.

Денис полез на кровать, а я пошла знакомиться с соседями.

Девушку звали Алена, а ее парня - Дима. Собака жила не с ними, так что они мне стали совсем не интересны. Собака, Рекс, жила в своей будке.

Будка находилась между бочками с водой и амбаром. Рекс был совсем щенком, похожим на бигля. Он сидел на цепи, и когда я подошла к нему, он начал на меня прыгать. Он не нападал, просто ему было скучно. Морда у него была при этом очень счастливая. Только вот его хозяева запрещали к нему подходить.

Я постояла перед его будкой и пошла домой, гладить собаку мне тоже запретили.

Мама стала собираться гулять по городу. Я села читать сказки Пушкина, а Динька - рисовать машины.

Мама очень гордилась Динькой, говорила, что его рисунки очень техничны. Мои же рисунки она воспринимала как возрастное увлечение. Она так и говорила знакомым: «У Сони это из-за возраста. Все девочки лет до десяти рисуют и придумываю, что станут художницами. А вот у Дениса видна крепкая рука художника».

Мама вскоре вернулась и принесла пряники. Мы сели пить чай, и за чаем она достала сережки.

- Вот смотри, этот камень называется александрит. Посмотри внимательнее, какой он под разным освещением, - сказала мама и дала мне одну сережку.

Сережки были из золота, даже проба на дужке был. Вокруг камня была огранка, как будто это цветок, а камень - центр цветка. Камешек был розово-фиолетовый. Но когда он оказался у меня на руке, он стал зеленым. Я удивилась и стала рассматривать его со всех сторон. От разного освещения камень имел разный цвет.

Я специально подольше разглядывала сережку, запах пряников мне совсем не нравился. Пряники были мятными, однако помимо запаха мяты, который был слишком резким, пряники пахли еще и какой-то кислинкой.

- Так, а ты чего опять не ешь? Ты ж любишь сладкое, - строго сказала мать.

И Денис, и папа к тому времени успели съесть по два пряника и ждали меня. В семье все делилось поровну.

- Они странно пахнут, - ответила я, зная, что участь моя неизбежна.

- Ну так с мятой же. Ешь, кому говорю, и так совсем дохлая.

Пришлось взять пряник и съесть его. Если кусать помаленьку и запивать чаем в больших количествах, было не так плохо. Второй пришлось съесть уже без чая, под строгим взглядом матери. А потом и третий, и четвертый. Это был праздник под строгим надзором.

Засыпала я тяжело, все вспоминая чудесный камень. Вот интересно, почему он такой. Мне нравились камни, причем, не важно - были они прозрачными или плотными. Хотя нет, больше всего я любила янтарь, а он в основном прозрачный. Но самое важное, что он был живее всех камней. Трогая его, ты чувствовал, что он мог растечься. С другими камнями было иначе. Совсем непрозрачные камни чувствовались как дедушки и бабушки, которые, прожив свое время, погрузились в себя и закрылись в кокон. Глаза их закрыты, а руки лежат на коленях. Они готовы тебя защитить, спрятав в себя, но они не будут с тобой говорить. Да и зачем, - их одежды и морщины расскажут тебе больше, если уметь смотреть.

Прозрачные камни, наоборот, так уплотнились, что начали сиять, и их свет пронизывает все вокруг. Они готовы осветить твой путь, или проникнуть в тебя песнью. Только глядя на них, ты не расскажешь об их жизни, не за что зацепиться.

54.

Голову разрывала боль, и жутко тошнило. Чем больше я пыталась отвлечься, тем хуже мне становилось. Начало морозить. Я спряталась под одеяло с головой и старалась дышать медленно, прогревая своим дыханием воздух вокруг. Сейчас было очень важно отключиться прежде, чем мне станет совсем невыносимо. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох…

Меня рвало, меня просто выворачивало наизнанку. Каждая мышца стремилась избавиться от яда, а мозг, спасая меня от потрясений отказывался включаться. Лишь на несколько мгновений я увидела, что у матери испуганное лицо, что свет они не включали, что поменяли ведро на кастрюлю. Потом я опять откинулась на кровать. Простыни были холодные, меня переложили на кровать родителей. Мать поднесла к моим губам воду, я смогла отвернуться.

- Пей, кому говорю, лекарство.

Главное дышать ровно. Если я не буду осторожна, меня опять вырвет. Я поворачиваюсь и выпиваю все. Меня трясет, и судороги тела сбивают с ритма. Главное сейчас считать. Раз и два и три и четыре и. Лучше через нос, так меньше тошнит. И тут новый спазм. Я еле успеваю приподняться от подушки. Судя по звуку, родители успели подставить ведро, или кастрюлю, не важно. Почему же так холодно. За что мне это.

Иногда я открываю глаза, я под одеялом по самый подбородок, оно тяжелое, и это неприятно. Слабость во всем теле такая, что я не могу повернуться на бок, хотя очень этого хочу. От стараний я опять засыпаю.

Мать подносит к губам стакан, я отворачиваюсь. Она поворачивает мою голову к стакану. Ну что такое, почему нельзя оставить меня в покое.

- Это просто вода, ничего не будет. Ты слишком много жидкости потеряла.

Как же хочется спать. Приоткрываю рот, цепляюсь передними зубами за край кружки, так она не выскользнет. Вода течет по языку, осторожно глотаю. Все сжимается, надо перетерпеть, не вечно же меня будет так выворачивать. Допиваю до конца.

- А теперь открой рот, это салат.

Пахнет вкусно, но мне же будет плохо. Зачем?

- Открой, кому говорю, или я тебе сама его открою. Ты не ела весь день.

Ну не смогу я. И говорить-то не могу.

Мать давит на рот ложкой, она уже упирается в зубы. Я открываю рот и стараюсь медленно пережевывать капусту с помидорами. Вкусно-то как. Новый спазм, и я опять успеваю только отклониться от кровати. Кислота из желудка обжигает горло. Ну все, как закончится, буду спать пока не стану здоровой.

Вечером я просыпаюсь одна в комнате. Солнце гладит меня по щекам. Я тоже по тебе скучала, ты же везде разное. Я сажусь. Мне кажется, что от солнечных лучей во мне становится больше сил. Какое-то время я просто сижу, свесив ноги с кровати, и согреваюсь от солнца. Как же холодно вчера было. Я открываю глаза, надо бы найти, где остальные. Я иду на крыльцо. На крыльце стоит мама и брат. Они что-то считают.

- Вон как Дениса напугала, пришлось успокаивать, - говорит мама, повернувшись ко мне. - Постой пока тут с братом, скоро папа с лекарствами придет. Я пока чайник поставлю.

Я встаю за спиной брата, и когда мама уходит спрашиваю:

- Что считаем?

- Машины. Сколько в город, сколько из города.

- И как?

- Пока стоим, четыре в город, одна из города. А еще коровы.

- А коров мы не считаем?

- Нет, они же просто так ходят.

- Хочешь, покажу, как я лазить умею?

- А мама ругаться не будет?

- Она же пока чайник ставит, я успею.

- Давай.

Я перелезла через перила и полезла вниз по наружной части крыльца. Несложно, но немного страшновато. Когда я оказалась на земле, я посмотрела снизу вверх на Диньку. Не так уж и высоко, и чего я боялась. Я стала подниматься вверх, это было труднее. Особенно перекидывать ногу через перила.

- Я так лазить не буду, - сказал Динька.

- Я и не прошу, просто показала.

- О, еще одна, красная, в город. Уже пять.

Открылась калитка, зашел папа, пару шагов он сделал опустив голову, еще в своих мыслях. Потом поднял голову и увидел, что мы стоим. Сразу улыбнулся. Когда мама рядом, ему ничего не надо решать, просто надо выполнять ее указания. Он так меньше боится, но тревожность еще остается. А еще он так чаще убегает и бегает дольше, потому мать дает ему сразу много поручений в дорогу, чтобы не зря бегал.

В комнате меня ждал салат и куча лекарств. Запихнув это все в себя, я легла читать и читала, пока не уснула.

55.

Я в другой части Енисейска, такой белой и невозможной, очень советской, с домом культуры. Нас ведет папа, в руке у меня мороженое, я прохожу мимо белых домов с колоннами. Это как парк домов. Даже не знаю, почему я решила, что это Енисейск.

Я огибаю одно из зданий. Сначала я вижу просто стену с голубой мозаикой. Потом ступеньки, ведущие к большим дверям, по бокам от которых стоят колонны. Есть несколько вывесок-плакатов, я не могу различить, что на них написано. Может это кинотеатр? Хотя людей нет вокруг.

Перед зданием фонтан. Очень большой, огромный. Я не видела таких больших круглых фонтанов. Прямоугольные есть в Красноярске, они даже больше, и светятся. А тут большой и круглый, и в елях.

Мама рассказывала, что ели высаживали вокруг правительственных объектов, чтобы снайперам было сложно стрелять. Мамы с нами нет, только я, папа и брат, и то я вечно от них отстаю. Они все тут знают, я же стараюсь разглядеть все и запомнить. Особенно узоры. Мне нравится, когда человек пытается повторить красоту природы. Даже простые колоски.

Солнце слепит белизной, все вокруг словно нарисовано мелом на голубой бумаге. Дома растворяются и вот они уже просто полоски мела. Потом полоски света. Свет.

56.

Свет бьет в веки, теплый, желтый. Может город из сна и не Енисейск. В Енисейске-то свет желтый и теплый, и дружелюбный. За окном лают собаки. Стоп. У нас же только одна собака на дворе.

Я выглянула в окно. В самом углу, у забора, перед амбаром, сидел черный щенок. Из подвала вышла женщина с тазиком и пошла к собаке.

- Глеб, ты чаво разгавкался? На тебе байды. Розку потом выпустим, как этот успокоится.

Она оставила тазик с едой перед собакой и пошла в подвал. Глеб был щенком, и очень походил на немецкую овчарку. А ведь они умные собаки, с ними кинологи работают. Но мне его мама точно гладить не разрешит. Он же от подвальных, а от них могут быть болячки разные.

В комнату заходит папа:

- Пойдешь к тете Ане?

- У которой куры в подвале?

- Ну да, которая мама дяди Валеры.

- Конечно пойду.

- Тогда собирайся, я маме скажу, что мы пошли и мы пойдем.

Я быстро собралась. Папа как раз вернулся, когда я была готова к походу в гости. Хорошо хоть мама не заставила завтракать. Мы быстро дошли до двора тети Ани. Она встретила нас на крыльце.

- Саш, ну чего твоей с нами, стариками, сидеть. Тут, вон, детей привезли. Пусть хоть побегает.

- Ну давай, - согласился папа, и я осталась на крыльце.

У второго крыльца сидели двое, девочка и мальчик. На вид они были моими ровесниками. Я подошла к ним.

- Здравствуйте, а давайте знакомиться?

- Давай. Я Настя, - сказала, повернувшись ко мне, девочка с белыми хвостиками.

- А я Коля, - сказал мальчик, и я увидела, что его зубы были просто огромными.

Они были толще моих и больше. Может это молоко так на него повлияло? А как же он дальше жить будет? Может в городе его зубы истончатся и станут нормальными?

- Я Соня, - ответила я. - Вы во что-то играете?

- Нет, сегодня Колю родители увозят, вот мы и ждали на крыльце. Хочешь посмотреть на моего брата? - сказала Настя.

- Давай, - согласилась я.

Мы пошли к третьему крыльцу. Напротив него сидели дедушка и совсем маленький мальчик. Он с трудом стоял на двух ногах. Молоточек в его руке, хоть и был маленьким, постоянно выпадал из ладошек мальчика, а его дедушка постоянно говорил ему его поднять.

То, что это дедушка и внук, было понятно по их одуванчиковым волосам. Казалось, что первый же порыв ветра их сдует, и они разлетятся пухом по округе.

Дедушка поставил перед внуком доску и вбил в него гвоздь так, чтобы внук продолжил его забивать. Мне стало интересно, смогу ли я забить гвоздь.

- А можно мне попробовать? - спросила я.

- Ну попробуй, - дедушка дал мне молоток побольше.

Я попробовала забить гвоздь. Это оказалось не трудно. Ржавый гвоздь легко входил в старую серую доску. Внук наблюдал за мной с интересом. Впрочем, Настя и Коля тоже за мной внимательно смотрели.

Я вернула молоток дедушке. Он взял доску и вбил новый гвоздь. В этот раз внук сам полез его забивать. Выходило у него не очень хорошо, он часто промахивался. Я очень хотела помочь. Но именно сейчас я чувствовала себя чужой. Гвозди и молотки - это способ деда общаться с внуком, вырастить из него мужчину. Я же просто чужая девочка.

Мы немного побегали с Настей и Колей друг за другом, а потом приехали его родители на машине, и мы начали прощаться. От неловкого одиночества, когда родители посадили Колю в машину, Настя пошла к дедушке и брату, а меня спас отец, который вышел от тети Ани.

Мы шли вместе домой, а я все думала, как же Коля будет жить с такими зубами. Неужели молоко и правда так влияет.

57.

Дома меня ждал нагоняй за то, что я пропустила завтрак. Мама ужасно злилась, если я не ела. После того как я выслушала ее крики, мне пришлось есть суп. Не то чтобы он был невкусный. Просто я не ощущала его вкуса. Мало что можно было бы различить после того, как на тебя накричит мама. Её крики - широкие, как плохой твердый ветер, который бьет тебя в грудь и оставляет черный след внутри. После такого все внутри сжимается, и ты перестаешь думать и ощущать мир. Есть в таком состоянии просто невыносимо. Каждый глоток дается с трудом.

Вечером мама достала наволочку, в которой оказалось много разных обрезков ткани.

- Это от твоей бабушки осталось. Она шила много, - сказала мама.

- А зачем это? - спросила я.

- Кусочки оставляли для заплат. Или куклам наряды делать, если дочка была.

- И мы будем куклам наряды шить?

- Да, когда найдем для кого.

- А в Красноярск привезем? Там-то куклы есть.

- Привезем, если место будет, еще чего не хватало туда-сюда тряпки возить.

Она положила наволочку в шкаф, на дно. В этот вечер мы ничего не делали с лоскутками, но я только и думала о них. Ведь можно было бы шить, а это интересно. Из ткани получался наряд. Это было интереснее, чем моделировать из бумаги. Из бумаги выходили машины, у которых большая часть стыков были прямыми линиями. А тут и кривые линии, и даже круг.

58.

Я была в лесу. В очень старом лесу, где верхушки деревьев так высоко, что свет снова начинает заливать землю, проходя сквозь далекую листву. Корни деревьев были покрыты мхом, часто рядом со стволами росли молодые деревца, они были очень тоненькие, с маленькими листочками.

Навстречу мне вышел волк. Точнее, волчица. Это было понятно по ее морде. Она смотрела на меня спокойно, словно чего-то ждала. Я не люблю убегать во сне, чем больше бежишь, тем хуже. Потому я просто сделала шаг в ее сторону. Волчица не сдвинулась с места. Я сделала еще один шаг, она вильнула хвостом, как собака.

Я подошла к ней, и она уткнулась мне лбом в грудь. Я попробовала погладить ее по голове, шерстка у нее была мягкая, у основания почти черная, потом коричневая, а на кончиках почти рыжая. Она снова посмотрела на меня и мотнула головой вправо. А потом отошла от меня и, развернувшись, пошла за деревья. Я пошла за ней, и мы пришли к ее берлоге.

Не знаю почему, но я полезла за ней в ее жилище. Там мы просто легли на листья и уснули. Странно, но все пахло фиалками и еще немного персиками.

59.

Утром мы позавтракали и пошли к юннатам. Мама всё торопила нас. Оказалось, что папа сегодня должен уехать. Отъезд папы был плохой новостью, это его родной город, и он тут все знает. И его все знают, и рады нам просто потому, что мы его семья. А с мамой мы - просто с мамой. Очередная курортная семья. Только дом и знает, что мы здесь почти свои.

У дома юннатов мы позвонили в звонок, и к нам вышла очень советская учительница. Прямо как из фильма. У нее была высокая прическа, блузка с расшитым воротничком, коричневая жилетка и прямая юбка ниже колена, а еще коричневые туфли на невысоком каблуке. Она улыбнулась нам.

- Вы зачем пожаловали?

- За огурцами, помидорами, еще лук зеленый, - сказал папа.

- Ой, у нас как раз все теплицы забиты. В этом году дети перестарались, и урожая вышло очень много. Вы проходите, я сейчас все соберу.

Мы зашли всей семьей на территорию юннатов. Тропинка была обозначена деревянными квадратными досками, от нагрузки они немного смещались по мягкой земле то влево, то в право. Однако учительница цокала каблучками по ним так, словно это обычный паркет. У нее была идеально прямая спина, и двигалась она почти как робот или английская леди.

Мы зашли в деревянный домик. Слева была комната администрации, а справа живой уголок, правда за закрытыми дверями. Я прилипла к стеклу в дверях и пыталась разглядеть хоть что-нибудь. Стекла были витражные, их покрывали крупные розовые лилии.

Я разглядела клетку с ежиком и еще клетку с зайцем. Судя по звукам, там были еще и птички.

- Можем попросить, чтобы комнату открыли, и ты посмотришь зверушек, - сказала мама.

Я стала ждать возвращения учительницы. Пришла она с двумя большими пакетами. Папа отдал ей пятьдесят рублей и спросил, можно ли нам посмотреть животных. Но у нее ключа не оказалась.

Обратно мы дошли быстро.

Родители начали делать салат, а я сидела на кресле и думала, что же будет вечером, ведь день начался очень плохо. Хотя в Енисейске даже плохой день был теплее и радостнее, чем в Красноярске любой день в году.

60.

Папа уехал еще до обеда. Мы проводили его на автобус. Хорошо быть взрослым, тебя не заставляют есть. Правда, салат вкусный, но папа его все равно не ел. На прощание папа нас всех расцеловал, правда мама сначала отказывалась, строго говоря целовать сначала нас. Папа всегда на прощание целует трижды, в обе щеки и в нос. При этом он исколет тебе все щеки своей бородищей с усами. После того как он целует тебя, надо так же поцеловать его. Я всегда этого стесняюсь. В семье у нас обнимаются только мама и Динька постоянно. Потому я всегда стесняюсь обниматься и, тем более, целовать кого-то, слишком редко это происходит. И дело не в том, что мы друг друга не любим, мы все конечно боимся маму, но в целом мы просто не проявляем эмоций. Эмоции - это лишняя окраска, мама говорит, что они отнимают силы.

Когда папа нас расцеловал, мама наконец сдалась. По ее лицу было понятно, что ей тоже не нравится его борода. Хотя, это она сказала ее отрастить, а то он от студента не отличался.

Вытерпев его поцелуи, она наигранно и нарочито зажала его голову между ладоней и начала чмокать, - не целовать, а именно чмокать. Выходило так, словно она хочет показать, что она тут главная, а он скорее домашнее животное, или даже ее слуга. Папа рассмеялся, взял сумку и зашел в автобус, который скоро отъехал.

Потом мы пошли в центр, и там мама зашла в магазин, где было много серых отдельных прилавков. Мама смотрела что-то из книг, а я увидела маленьких куколок в пластиковых чехлах.

Каждая кукла была не больше ладони, они были в современной одежде, и на наклейке сверху был рисунок, как они поют на сцене. Это были не те куклы, для которых можно шить одежду, они уже были в одежде. Но они были маленькими, и у них было столько разных деталей. Казалось, стоит их освободить из пластикового чехла, и они начнут двигаться сами. В этот миг я их очень захотела, только мама такие не купит. Я вздохнула и отошла от прилавка.

Дома мы сели за стол и, пока мама раскладывала салат, я вертела вилку в руках. В открытые окна влетали и улетали мухи. Одна из них села на ручку вилки и поползала по узорам. Я стала медленно дышать и осторожно передвинула к мухе большой палец. Миг, - и ее лапки с левой стороны под моим большим пальцем. Муха жужжала, но не двигалась. И зачем мне ее труп. Пусть летает. Я же уже поняла, что могу ее поймать. Я подняла палец, и муха улетела.

За окном начал лаять щенок подвальных жителей:

- А ведь они его съедят, - сказала мать.

- Как съедят? - удивилась я.

- Как-как, как простое мясо.

- Как же можно есть собак?

- А как можно есть коров? Они же тоже и в сараях живут, и даже сами по городу ходят.

- Но это же коровы, а тут собака.

- А в чем разница? Та же домашняя скотина.

- Но собаки умные.

- Если бы мы ели только глупых, то тебя тоже можно было пустить на мясо. Хотя нет, откуда у тебя мясо, одни кости. Из тебя только суповой набор получится.

Есть после такого разговора не хотелось. Может она с папой так же поговорила? Потому он и уехал, не поев вкусного салата. После таких разговоров есть совсем не хочется.

Вечер прошел очень тихо. Мама с Динькой читали, и я пыталась прочесть сборник скандинавских сказок. В них было слишком много глупых и злых троллей. Раз я глупая, значит, я тоже злая и плохая?

61.

Я снова оказалась на мраморном балконе. Иногда мои сны были с продолжением. Мне это даже нравилось. Если сон продолжался через время, значит он жил и без меня.

Я перелезла через балкон. Вид вокруг особняка очень изменился, с тех пор как я там была. Из эпохи средневековья он скакнул в эпоху первых паровых машины, от которых все еще цепенели дамы с зонтиками и маленькими собачками. Я зашла в лавку через дорогу от особняка.

На вывеске были непонятные символы и брошь. За прилавком стоял милый старичок, с невероятно белыми волосами и загорелой лысиной. Он казался очень тонким, почки хрупким, и его рост только усиливал этот эффект. Он приветливо улыбнулся и поклонился. Я поклонилась в ответ и стала рассматривать застекленные прилавки.

Похоже, в этом мире камни были гораздо крупнее, чем у нас. По крайней мере, было всего две работы с маленькими камушками: две разного размера бабочки, выполненные так, словно металл, похожий на серебро, был кружевом, усыпанным мелкими бриллиантами и топазами. В остальном же металл просто обрамлял огромные булыжники, напоминающие сапфиры, гранаты и изумруды.

Старик кашлянул, и я подняла взгляд на него. В руках он держал черную бархатную подушечку с брошкой. Брошка была в виде огня. Огромный, примерно с грецкий орех, оранжевый камень был огранен так, что в нем словно полыхало пламя. Оправа из странного, почти красного металла была покрыта маленькими оранжевыми камнями. Он протянул подушечку мне.

Я отступила и отрицательно покачала головой. Потом вывернула карманы, показав, что там ничего нет. Старичок улыбнулся и поднял палец вверх. На стене висел мой портрет. Это был рисунок, на котором была я. В оранжевом платке, майке, джинсах и кедах. Кто же мог меня нарисовать? И как портрет сохранился до этой эпохи.

Старичок снова протянул мне подушечку с брошью. Я взяла ее и прицепила на майку. Старичок улыбнулся. Брошь была холодная, но стоило мне прицепить ее, как она начала греться. А еще она была удивительно легкой.

Я еще немного поулыбалась старичку и скоро вышла из лавки. Пройдя немного вдоль особняка, я обогнула его.

Перед главным входом стояла моя статуя, метров десять высотой, белая. Какое-то время я просто стояла перед ней, не веря своим глазам.

- Если вам что-то не нравится, мы можем ее изменить. Мы делали ее по портретам, - сказал женский голос за моей спиной.

Я обернулась и увидела милую женщину лет пятидесяти. У нее была высокая пышная прическа и пенсне. А еще - длинное серо-фиолетовое платье из плотной ткани.

- Да нет, очень похоже. Только зачем вам моя статуя? - ответила я.

- Вы наша богиня, народ вас любит и чтит. Мы решили, что статуя и портреты будут радовать людей.

- Богиня?

- Вы спите веками, и лишь иногда навещаете наш мир, чтобы показать, что вы живая. В нашем мире нет войн. А все наши исследования показывают, что именно войны уничтожили прошлых хозяев этого мира. Вы же не меняетесь никогда, как и ваш дом. Возможно, именно ваш спокойный сон - и есть залог нашего мирного существования.

- А откуда такие точные портреты? Последний раз я выходила, когда здесь были рынки, а о паровых машинах еще и не было речи.

- Мы можем наблюдать за вашим сном через открытые двери, это все, что нам под силу, а вот зайти в вашу комнату мы не можем. Иначе мы бы уже переложили вас на кровать.

- Понятно, - сказала я.

И задумалась, смогу ли я через двери попасть в этот особняк, или мне так и придется всегда лазать через балкон.

- А что находится в остальных комнатах?

- Библиотека, обсерватория. Есть еще маленькое кафе, оно совсем недавно открылось.

- Проведите мне экскурсию.

- О, я и мечтать не смела.

Она провела меня по всем залам. В книгах, что я смотрела, не оказалось ни одного знакомого символа. Да и на картах звездного неба не было ни Медведиц, ни Кассиопеи. Я даже посмотрела на свою комнату. Войти в нее я смогла, в отличие от женщины. Она оказалась директором библиотеки.

Пока директор держала дверь, я смогла выйти обратно. А вот когда я решила провести эксперимент, и она ненадолго отпустила дверь - та закрылась, и я могла выйти только в кинотеатр.

После, когда мы пили чай в ее кабинете, я спросила.

- А вы не думаете, что я не бог?

- А кто же вы?

- Ну, скажем, просто человек из другого мира.

- И чем это отличается от богов?

- Как же, бог создал весь мир и помогает всем его обитателям.

- Даже если вы не бог, вы такая же достопримечательность, как и наши горы.

- Что вы имеете виду.

- Вы слишком долго живете. Да, большую часть времени вы спите, но никто не может похвастаться таким долголетием. Скажите, что первое вы помните о нашем мире?

- Войну. Потом вулкан сжег то, что не сожгли люди. Потом уже природа начала все сначала.

- Видите? Это было очень давно. Камень, что на вас висит, в тот момент еще не был камнем. А вы еще говорите, что не бог.

- По-вашему выходит, что бог это все странное?

- Все, что поддерживает мир. Вы - наглядное доказательство, что любая война уничтожит наш мир. У нас нет убийств, нет насилия как такового. Совсем. Все знают, что в особняке спит девочка-подросток и, только благодаря ей, все человечество получило второй шанс.

- Странная логика.

- Она - основа нашего мира. Во всех городах стоят ваши статуи и везде можно найти ваш протрет, бесплатно, милосердие получают бесплатно.

62.

С мамой я меньше понимаю, что происходит вокруг. Словно перестаю видеть и слышать, и даже вкусы пропадают.

Утро пролетело незаметно. Мы что-то поели и пошли на речку, на каменистый пляж, мама не хотела идти на песчаный.

На каменистом пляже все кажется холоднее, а может там и правда холоднее. Мы с Динькой пытались плавать, мама все старалась объяснить Диньке, как держаться на воде. Когда она начинала злиться, что он не понимает, она загоняла нас на плед. А сама делала заплыв до буйков и обратно.

Это было наше время. Сидя на пляже мы тряслись от холода обернутые в полотенца и разглядывали камни.

- Смотри, этот как стекло, - сказал Динька и, осторожно наклонившись, взял маленький коричневый камушек.

При ближайшем рассмотрении камушек действительно оказался как стекло. Он был прозрачный. Посмотрев через него на солнце, можно было увидеть, что он весь в трещинках, даже немного расслаивался. Я отдала Диньке камешек, и стала сама высматривать интересные.

Мы сидели на островке-пледе, и каждый высматривал свой камень. Когда камень был замечен, мы наклонялись, не покидая пледа, и брали камушек. Так было интереснее, не сходя с пледа найти все интересные камни. Коллекцию мы складывали в центре. А когда мама плыла обратно от буйков, мы перекладывали коллекцию за край пледа.

Первым не выдержал Динька. Когда мама в третий раз вернулась от буйков, он решил показать ей свою коллекцию.

- Смотри, это камушки, - сказал он.

- Вижу. И? - ответила мама, вытираясь.

- Смотри, какие они. Вот этот как яичко, только наоборот, - он показал маме белый камушек с желтым пятном. - У него желток снаружи.

Мама взяла камушек и начала разглядывать.

- А этот, хоть и зеленый, но весь в красных точках, как в веснушках, - подал Динька следующий камешек.

- А в этом - планеты, - показала я серый камень, на котором были белые точки и несколько вкраплений кварца; это походило на рисунок галактики в учебнике.

- А какие еще есть? – спросила наконец мама.

Мы вытащили всю коллекцию и начали рассказывать о каждом камушке. Мама рассматривала их вместе с нами. Потом сказала, что мы можем погулять по пляжу, и еще камни поискать.

Мне нравились прозрачные или те, в которых были прозрачные вкрапления. Я принесла несколько таких, и мама рассказала, что это кварц, из него делают стекло. Я стала представлять, как его режут, и составляют пазл, чтобы получилась картинка, как мозаика. Но когда я спросила, как именно делают стекло, мама сказала, что кварц просто плавят.

А все остальные камни были глиной, с разными примесями. Когда-то в земле глина была рядом с каким-нибудь металлом и под давлением стала совсем твердой, и даже цвет сменила. А уголь вообще был когда-то деревом, а потом станет алмазом.

А потом мы нашли с Динькой леску с крючком. Мама была на пледе, далеко, и мы не знали, стоит ли нести ее к маме.

- А если мама будет ругаться? - сказал Динька.

- Но это же для рыбалки, может мы рыбачить будем, а это как грибы собирать, а за грибы мама не ругалась.

- Но крючок острый, мы можем уколоться. Мама тогда точно кричать будет.

- Я возьму за леску, видишь какой большой моток.

- Тогда крючок может потеряться.

- Я буду следить, чтобы не потерялся.

- Но несешь ты. И нашла ты.

- Я так и скажу, не бойся.

Я взяла леску за моток, крючок болтался от каждого моего шага. Я осторожно несла его, Динька плелся позади, глядя то на маму, то на камни. Я подошла и сразу все выложила:

- Это леска от удочки. Тут еще и крючок есть, все запутанно, но я могу распутать, и можно будет ловить рыбу.

- Ну, для рыбы еще палки подходящие найти надо. Папа приедет и пойдете с ним рыбачить. Молодец, что нашла.

Динька насупился и показал, какие еще камни нашел. Мама посмотрела, а потом они пошли еще пробовать плавать. Мама сказала найти ему у самого берега большой камень и держать его руками, а ногами шевелить так, чтобы были брызги. Так Динька точно лежал на воде.

Я плавала рядом с ними, на расстоянии видимости мамы. Как же хорошо, что мы сможем порыбачить. А потом мы будем готовить рыбу. Почему-то мечты эти показались мне фантазиями, которые не исполнятся, как текст в книге. Я постаралась забыть это ощущение.

Потом мы выбрались на пляж и стали собираться. Под юбку мама мне сказала надеть бриджи, которые она сшила из старых мужских трусов. Мама говорила, что это для того, чтобы я ноги не стирала, хотя стирал ноги Динька. Он часто потел и еще у него была аллергия на жару, он покрывался красными пятнышками. Но маме было все равно. Если случилось с одним из нас, она лечила обоих, за компанию. Когда у меня постоянно шла кровь из носа, Динька тоже какое-то время принимал мои лекарства.

На самом выходе с пляжа мы увидели пластиковую упаковку из-под гитары. Она полностью повторяла рельеф маленькой гитары, даже струны были намечены. Я взяла ее и начала изображать, что играю на гитаре. Динька смотрел на меня немного ошарашенно, да и мама не понимала, зачем я держу мусор в руках. Тогда я решила спеть, и начала с Бременских музыкантов. Динька сразу понял зачем все, и забрал у меня пластиковую упаковку. Мы стали петь вместе. Потом мы пели Боярского, про городские цветы, потом про мушкетеров. Потом Пугачеву, про волшебника и про короля, который не мог жениться на простой девушке, потом про Арлекино. Мы пели во весь голос и по-очереди играли на гитаре. Мама лишь иногда нас прерывала, когда мы переходили дорогу. Проходящие мимо бабушки улыбались нам. А я радовалась, что мы не в Красноярске. В Красноярске так петь нельзя, там люди, они будут осуждать. А тут можно спокойно петь, если поется.

У последнего перекрестка, перейдя дорогу, мы увидели шампиньоны. Они были большие. Гораздо больше, чем в Красноярске. Мама рассказывала, что шампиньоны растут только рядом с людьми, в деревнях и городах, а в лесу они не растут. А в деревнях некоторые не знают, что они съедобные, и зовут их шпионами. Я перелезла через маленькую железную ограду и собрала грибы. Они там были целой семьей, даже совсем молочные попадались, у них еще шляпка не отделилась.

А дома мама сказала мне почистить грибы, и потом мы сварили суп. Мама говорила, что и в каких количествах кидать в кастрюлю. Зато потом она говорила Диньке, что этот суп есть благодаря мне, потому что я грибы собрала. Приятно быть полезной.

63.

Утром мы позавтракали вчерашним супом и пошли гулять. На этот раз мы пошли к школе. По пути нам попадались только коровы, которых недавно выпустили погулять. Все вокруг либо еще спали, либо закопались в огороды.

Школа была огорожена деревянным забором, издали она не отличалась от обычных домов. Как и папина школа, она была кирпичной. Только папина школы была серой, а эта была оранжевой, как персик. Солнце ярко освещало и школу, и двор вокруг нее. Все, кроме кедров на заднем дворе школы. От деревянного забора к школе вела тропинка через луг. Вдоль тропинки росла лекарственная ромашка. Что она лекарственная, я узнала уже после того, как мне понравилось ее есть, прабабушка рассказала. Мне нравилось есть желтые головки цветков, что-то в их вкусе заставляло меня есть их при первой возможности. Я не рассказывала об этом маме, но всегда их ела.

Вот и сейчас я сорвала несколько цветков и положила в карман. Уже в кармане я ногтем большого пальца оторвала желтую часть от основания цветка и сжала в ладошке. Когда мама точно на меня не смотрела, я незаметно положила это в рот. На вкус это было похоже на молодую зелень, еще упругую, со сладковатым привкусом.

Когда мы подошли к школе, мы увидели развал. Рядом со школой была раскидана старая мебель. Белая, она казалась кукольной в окружении травы и кустов. В старых шкафах были портреты и исписанные листки, стопки тетрадей и старые журналы. Запахи старой бумаги смешались с запахами лета. От всего происходящего стало радостно. Как будто мы были в театре. Что всё вокруг - декорации, а значит понарошку. Мы смотрели, есть ли интересные книги в шкафах, жалели, что нельзя взять с собой парты домой. Даже разрисованные и с потрескавшийся краской они были отличными столами, даже сидеть можно, крепкие.

И тут мы увидели карту. Она была большая, на ней был весь мир. Мама сложила ее аккуратно и положила в пакет. Это было нашим школьным сокровищем.

Больше ничего интересного, из того, что было можно взять с собой, на школьном дворе не оказалось. Мы с Динькой начали бегать между мебелью, играя в догонялки. Мама стала ругаться, что мы запнемся и упадем. Потому мы побежали к кедрам.

Сухие иголки под ногами были влажными и холодными. Это чувствовалось даже через подошвы сандалий. Мы еще немного побегали, но в тени было уже не так весело. Мы стали просто гулять под кедрами, замолчали и разошлись подальше.

Стоя под кедром и глядя на солнечную поляну, на которой были парты, казалось, что все мы сейчас в фильме. В любой момент могли появиться еще люди, или животные, или прилететь драконы. Но никого не было. Только мы втроем у школы.

Мама предложила пособирать шишки. Когда мы собрали все шишки, мы пошли домой. По дороге я постоянно перелезала через ограду, которой были огорожены трава и деревья у дороги, и собирала грибы. Грибов было много. Мне нравилось обходить каждое дерево и находить все грибы. Словно все они были одной системой и можно было найти легкий способ, даже не глядя на землю, найти все грибы. Они росли узором, и можно было рассчитать этот узор. Так до самого дома я перелезала через ограды и собирала грибы. А у дома мы собрали молодую крапиву.

Дома мама первым делом разложила на моей кровати карту. Потом мы стали думать, куда и на что ее повесить, скотча не было. Зато были иголки из-под пятикубовых шприцов. Те, что остались после уколов Диньке.

Мы повесили карту, и мама сказала нам лежать и не мешать, пока она готовит. На карте все страны были отмечены разными цветами. Что было написано, я не различала даже лежа на кровати под ней, а вот Динька с кровати напротив моей, стоящей у противоположной стенки, все видел. Сначала мы просто перечисляли все страны, которые знаем. Я иногда садилась и смотрела, где какая страна находится, и завидовала маме и Диньке с их идеальным зрением. А потом мы начали рассказывать, какая страна на что похожа. Начали с Италии, которая похожа на сапог. Пока Динька это рассказывал, я стала искать что-нибудь необычное.

Африка была похожа на идущего робота, когда одну ногу не видно, потому что он идет. Австралия - на голову кошки сбоку. Япония походила на морского конька, только вытянутого.

Было весело обсуждать это и иногда вставать и пальцем обводить контуры того, что видишь ты. Даже мама к нам иногда присоединялась.

Потом мы покушали и сели каждый по своим углам. Я рисовала комнату, в которой выросло много растений, а посреди комнаты на диване сидел муми-тролль. Когда-то я видела этот рисунок в книге и мне очень понравилось.

64.

В театре было тихо и нервно. Музыканты по-очереди выступали на сцене, пробуя звук. Было много криков на звукорежиссеров. А я сидела в третьем ряду и сторожила вещи: плащ и несколько сумок. Сидела и писала картину.

Даже странно, как это было удобно. Стулья были деревянными, они остались с тех времен, когда клуб «Космос» был обычным ДК Космонавтов. Фрески с Гагариным, да деревянные линейки стульев, с откидными сидушками, - все что осталось от ДК. На кресле справа были краски, на левом подлокотнике моего кресла - палитра.

Всегда думала, что на коленках возможно писать акварелью, по-крайней мере, я это делала. А вот маслом писать было странно. В какой-то момент я заметила, что совершенно не использую льняное масло. Посмотрела на рисунок. Мазки были мелкие, больше напоминали мелкую листву.

- Зря ты используешь так много оранжевого, - раздалось за моей спиной.

- Я думаю добавить в листву еще немного коричневого, будет совсем осень, и желтого.

- Желтого не надо, больше коричневого. Я скоро на сцену пойду, а потом мы все к тебе, так что не скучай.

- У меня картина, я не скучаю.

Справа была комната, слева осенний лес, разномастный, некоторые деревья были еще зелены, а некоторые уже с коричневой листвой. Почти готово, осталась комната и акценты в листве. Надо бы пройтись, готовая картина мне нужна к концу концерта, время есть. Встав и положив картину рядом с красками, я потянулась. Затекли все конечности сидеть, согнувшись в три погибели, поднимая коленки к голове и опуская голову к коленкам, оставляя место только для руки с кистью. Пока ты рисуешь, напряжение всего тела не заметно.

Идти вдоль ряда было не удобно, уж очень узко. То и дело я цеплялась за деревянные подлокотники, - не удивлюсь, если останутся синяки. Потом я поднялась наверх, и в середине зала направилась к входу. Потом поднялась на балкон.

С балкона был виден темный зал, редкие кучки вещей на разных рядах, людей не было. На сцене начали петь музыканты. Одного куплета достаточно. Администратор пробежала по залу наверх, к звукачам. Потом еще пол куплета. Администратор вернулась к нашим вещам, посмотрела картину. Интересно, она дурак?

Я спустилась. Солист уже сидел и пил минералку, надеюсь без газа, на связках ведь отразится. Я посмотрела на картину, на ней была нимфа. Успела все изгадить, хуже дурака. А нимфу жало, платье и головной убор из листвы были неплохие, а вот лицо корявое, теперь править.

Нимфа села рядом и закрыла глаза. Тонкими мазками я выравнивала ей линию глаз, правила нос. Губки пришлось и вовсе закрасить и положить новые, не такие вульгарные. С этой нимфой я потеряла много времени, а ведь мебель сама по себе цвет не обретет. Пришлось в срочном порядке лезть в картину. Пока с голубой краской. Деревянные подлокотники дивана должны быть синими, но изнутри светиться голубым, так что слоями надо цвет накладывать. Хорошо хоть кисти в картине увеличиваются до размера малярных.

В холст и из него приходилось заглядывать много раз, краски не хотели уходить вместе со мной в картину. Но даже с этими переходами работа шла гораздо быстрее, да и тело не затекало. Администратор побежала требовать бесплатный билет для нимфы.

65.

Проснувшись, я долго смотрела на белую стену, потом подняла взгляд и увидела нижнюю границу карты.

- Мам, я нашла новый способ рисовать картину.

- И какой же? - спросила мама с другой кровати.

Я повернулась и закрыла глаза, света в комнате было как всегда очень много.

- Нужно зайти в картину и красить каждую деталь отдельно. Я зашла в картину и красила подлокотник дивана сначала голубым, чтобы он через синий цвет светился.

- И чем же ты рисовала?

- Маслом.

- А ты хоть знаешь, как маслом-то рисовать?

- Ну, я видела.

- И где же ты видела?

- У художника, он с дядей Сережей снимал помещение, где они папе разрешили уроки вести.

- Дядя Сережа это который краснодеревщик? В которого ты влюбилась?

- Я не влюблялась, он просто красивый, и все. Ну и из дерева у него красивые вещи получаются, даже баба-яга в карандашнице красивая.

- Ты вставать будешь, влюбленная наша?

- Ничего я не влюбленная, - сказала я, уже садясь на кровати.

Утро прошло незаметно, я все злилась, что мама так легко решала за меня, к кому я и как отношусь. За Диньку она так не решала. Динька был верным и не влюбчивым, значит хорошим. А я, по ее мнению, влюблялась во всех подряд и из-за этого была плохой.

После завтрака мы вышли в город. Было солнечно и пусто. Мы быстро прошли в самый центр, и в этот раз повернули от памятника Ленину налево, в противоположную сторону от берега.

Домики на этой стороне улицы старались быть максимально непохожими на дома через дорогу. Даже железные ограды на этой стороне отличались от железных оград с другой стороны. Они были в краске, и ржавые, и в растениях, - одним словом, живые. Дома были деревянными, с обязательной резьбой. Они выглядели как лорды и господа с кружевными воротниками и платками. Строгие и величественные. Другие дома в городе, даже с резными украшениями, были ниже их по статусу. А деревья рядом с домами в центре не были простыми плодоносящими растениями, нет, они были украшениями домов, шляпками и веерами.

Иногда между домами шли маленькие аллеи с лавками и клумбами. На входах в такие аллеи стояли турникеты, которые больше всего походили на маленькие карусели. Мы с Динькой вставали одной ногой на противоположные деления турникетов, а другой ногой отталкивались, как на самокате, и крутились. Иногда мы по-очереди вставали двумя ногами и крепко держались руками за поручень, а второй крутил за двоих. А иногда, если турникет был хорошо смазан, нас крутила мама. На нашем пути попалось два голубых турникета. Тот, что был с ржавчиной, сильно скрипел, так что из него выходила плохая карусель. Следующий был черный, с загнутыми еловыми ветвями и шишками, крутился он очень быстро, мы на нем долго крутились. Потом было еще два зеленых, но они были узкие.

В глубине аллеи за ними стоял дом с железной оградой. Прямо у самого дома росли деревья с красными ягодками. Сам дом был обит светлыми узкими досками. На каждом окне были деревянные кружевные рамы, окрашенные в белый цвет. Дом был утонченный и правильный, словно в нем жила старая леди. Даже деревья перед домом, с темной листвой, не казались лишними, - это был садик для настоящей леди.

Мама подошла к железной ограде и сорвала с ветки, что росла между железной сеткой, несколько ягод.

- Это боярышник, он для сердца полезен.

Мы взяли с ее ладони по ягоде и положили в рот. Это была странная ягода, в ней не было много сока, она скорее походила на вареную картошку, только с другим вкусом. А еще внутри был твердый шарик. Когда я чуть надавила зубами, это оказались дольки семян. Они были твердые и не особо вкусные.

Мы насобирали ягод и сели на лавку их есть. Динька никак не мог научится нормально выплевывать. Каждый раз выходило смешно, и он обижался, а мама вытирала его подбородок и подбадривала, что он всему научится.

Динька плохо учится новому, но он основательный. Долго учит что-то одно, пока не узнает про это все. Но пока учится, у него ничего не выходит.

Когда ему понравились шахматы, он прочитал все книги у нас в доме по шахматам, но до этого провел много игр со мной, мамой и папой постоянно проигрывая. От проигрышей он злился, плакал или начинал драться. И так, пока он не прочел все книги. После этого он указывал как та или иная стратегия, что мы ведем, называется и кто ее использовал или придумал. В конечном итоге с ним стало неинтересно играть, вся игра превращалась в лекцию, и мы отвлекались и проигрывали.

Когда мы съели все ягоды, мы пошли домой. По дороге обратно мы опять катались на турникетах-каруселях. Динька из-за этого повеселел и забыл, что он не умеет плеваться.

Мы начали петь песни. В этот раз у нас не было пластиковой гитары. Но разве это обязательно для пения? Мы шли и пели. Коровы настороженно поднимали головы, услышав нас.

Когда мы проходили мимо музыкальной школы, на доске объявлений мы увидели плакат. На нем было написано, что в день города пройдет конкурс, на котором будут давать разные призы, даже велосипед. Всего-то нужно собрать много кругляшков от мороженого. Но мама не покупала нам мороженого, и конкурс был не для нас.

Мама посмотрела на меня, потом взяла с края урны два кругляшочка, слепленных вместе.

- Этой фирмы нужны? - спросила мама, протягивая мне их.

Я сверила фирму и кивнула. Я не понимала, что происходит. Мама положила кругляшки мне в нагрудный карман, и мы пошли домой.

Дома мама достала папину старую тетрадь, она смочила кругляшки водой и прижала к листку.

- Так мы будем видеть, сколько уже собрали. Это как грибы собирать, только вместо грибов эти этикетки. То, что мы не покупаем мороженое, ничего не значит.

Вечером я все смотрела на закрытую тетрадь и думала, что же мы сможем выиграть. В голове была пустота. Видимо, ничего нам не светит. Мама все-таки странная.

66.

Мама разбудила нас среди ночи. Такое случалось только если мы болели. Но мы были здоровы. Близилось утро, за окном было светло, словно днём. Мы с братом сонно осматривались и пытались понять, что происходит.

Мама положила мне на кровать стопку вещей и начала одевать Диньку. Я оделась, все ещё не понимая, что происходит. Мама взяла нас за руки и мы вышли на улицу.

Было прохладно, а ещё все было серебряное. Трава и окна, забор и вода в бочках.

- Енисейск и Питер, - начала мама. - Находятся на одной широте. По ней ещё часовые пояса считают. Белые ночи в Петербурге знают все, но белые ночи идут по всей полосе.

- А разве сейчас не утро? - спросила я.

- Нет, сейчас только час ночи, максимум час тридцать. Потому и называется белыми ночами.

Мы шли по серому городу, на небе были редкие серебристые тучи. Людей не было. Было сумрачно и странно, даже страшно. Небо светилось само по себе. Мы гуляли по дорогам, и я представляла, как где-то в Питере по мостам гуляет много людей. Здесь же с нами были только деревья. Они шумели на ветру и успокаивали.

Я поняла, что мне страшно слушать, как шепчется листва. Словно все затихло в ожидании чуда и бояться нечего. Мы шли по мосту, и чугун отливал серебром. А ведь на солнце он не отливал золотом. Видимо, серебро ему ближе. Я дышала в такт своим шагам, мне казалось, что воздух тоже состоит из серебра, он был холодный и сладкий, как вода в холодном роднике.

- А ещё в Енисейске можно увидеть Северное сияние, не сильное, но можно, - прервала тишину мама и остановилась.

Мы смотрели на небо. Оно было все таким же серым, и я пыталась разглядеть любые перемены. Ветер гнал тучи на нас, и я увидела, как на небе что-то сломалось. Как трещина в камне. Словно радугу решили растянуть в ширину. Трещины менялись и прятались, а может, свет исходил с разных сторон. Словно в небе кто-то крутил огромный прозрачный камушек, который прятал настоящее солнце, но сквозь трещины пропускал странный свет.

Город казался мертвым. Людей не было, хотя днём это радовало. Может не хватало коров? Хотя серые коровы бродящие по улицам казались бы мертвыми.

Все было сказочно и странно. И не понятно. Словно чего-то не хватало. Динька начал зевать, и мы пошли домой. Дома мы быстро переоделись в домашнее и легли в кровати. Стало тепло и спокойно. Может. все должно было быть как в рассказах о Мери Поппинс? Может я что-то пропустила или не поняла?

Мне снились мосты и люди, и все под серебристым небом, даже почти голубым. Они не знали как тихо и странно в городе, где все соединилось. И белые ночи, и Северное сияние. Сказочный город.

66.

Утро выдалось холодным, за окном лил дождь. Мама пошла на чердак. Я хотела с ней, но она сказала, что на чердаке столько пыли, что у меня от этого обязательно начнется пневмония. Я ждала ее у лестницы внизу и пыталась понять, в чем между нами разница, раз она на чердаке пневмонией не заболеет. Через какое-то время мама спустилась с ворохом перчаток и варежек.

Меня она загнала в комнату сидеть с Динькой и следить за водой, что кипятилась на печи. Когда вода закипела, я вышла из комнаты к маме в коридор.

На столе мама разложила перчатки отдельно от варежек и общалась с какой-то женщиной. Когда я подошла к ним, я вспомнила, что это мама того мальчика, с которым я играла когда-то. Я сказала маме про воду, и мы вместе пошли в комнату. Мама поставила кастрюлю на стул и пошла обратно к женщине. Через дверь я старалась услышать о чем они говорят.

- Я решила продать... - говорила мама Димы.

- Уверены? Давно ведь стоит, почему только теперь?

- Сдавать пытались. Да разве в этом городе остались нормальные люди?

- А продавать кому будете?

- Не важно, мы в Лесосибирске теперь будем... В нашей кладовке есть Димины игрушки, можете забрать. Он вырос, да и возить их смысла нет, новые куплю.

Потом послышались шаги и хлопнула дверь. Следом мама зашла в комнату и взяла кастрюлю. Я сидела и ждала, когда она позовет доставать игрушки. За дверью было слышно, как она переливает воду, потом замачивает варежки и перчатки, потом тоже уходит и хлопает дверью. Потом она вернулась, оставила что-то на столе и опять пошла к комнате.

- Идите с Денисом смотреть игрушки, может какие починить удастся, - сказала мама, открыв дверь.

Динька непонимающе на нее смотрел, а я попыталась выйти за дверь.

- Куда разутой, пол холодный.

- Так ведь из дерева.

- Это не означает, что он теплый, обуетесь с братом и идите к кладовке.

Мама ушла, а я стала надевать сандалии, потом завязала брату кроссовки. Мы вышли в коридор и сразу пошли к выходу. Дверь кладовки была напротив двери на наш чердак. Выходило так, что со всех четырех сторон были двери.

Мама вынесла нам несколько пластиковых солдатиков и машинок, потом какую-то железную машинку, залепленную пластилином. Пока мама стирала в коридоре, мы с Денисом чистили игрушки. Когда я протерла солдатов, я приступила к машине. Для начала я убрала весь пластилин, - очень странный способ ремонта железных машин.

Без пластилина машина выглядела гораздо лучше. Это была моделька машины, которые ездили в старой Англии, когда еще танцевали на балах. Машина была темно-зеленой, без крыши, хотя насчет крыши я не была уверена, у машинки было много повреждений. Пластилином была прилеплена решетка спереди, без пластилина она не держалась, так что я решила от нее отказаться. Было много ржавчины, и колеса плохо крутились. Большим плюсом было то, что гвоздики у машинки не углублялись, а были на поверхности. Так что я открутила их с помощью ложки и отсоединила дно.

Когда Динька это увидел, он расплакался, и пошел жаловаться маме. Мама пришла рассерженная вместе с плачущим Динькой.

- Что ты тут устроила? Денис говорит, что ты сломала игрушку, - сказала мама.

Я почувствовала себя жалкой, я ведь все нормально делала. Пришлось показывать, что я делаю.

- Пластилин мешался, я его убрала, весь пластилин с машины вот, - сказала я, показывая три маленьких кусочка, черный, голубой и зеленый. - Шурупы или гвоздики, как правильно? Вот все три. Видишь, в дне три отверстия? Я ничего не потеряла. Колеса плохо крутились, вот я и разобрала. Решетку на место не получится вернуть, можно на спички заменить, но так мне тоже нравится.

Мама все посмотрела и ушла, Динька, все еще заплаканный, сел рядом смотреть, что я делаю. Машина оказалась с моторчиком, если ее покатить назад, заводя моторчик, то она поедет вперед. Только на железячке, соединяющей колеса, было много волос, потому ничего не работало. Я все почистила, и собрала машинку обратно.

Потом я стала искать парафин. Динька начал ныть, чтобы я дала ему машину поиграть. Три маленькие машины ему уже были неинтересны. Пришлось объяснять, что без парафина она быстро сломается, а то он опять собирался жаловаться маме. Найдя остатки свечи, я протерла все места, где отошла краска и где появилась ржавчина. После этого я отдала машину Диньке и начала чистить маленькие машинки. Их я тоже разобрала. У одной пришлось раскручивать шурупы кончиком ножа, хорошо, что мама не видела. Их все я тоже протерла остатком свечи.

Вернулась мама и развесила варежки и перчатки перед печкой. Дождь за окном закончился, выглянуло солнце. Мы собрали игрушки и пошли гулять.

68.

Мы дошли до пляжа. На улице было холодно, и о купании не могло быть и речи. Однако и мы, и мама хотели на пляж.

От реки дух холодный ветер, никакая вязанная кофта не могла от него спасти. Серые камни казались в таком холоде гораздо острее обычного. Мы с Динькой кидали их в волнующиеся воды Енисея. Это не были волны. Волны, что я видела на картинках, были с пеной, и большие. Казалось, что где-то далеко кто-то большой встряхнул полотно Енисея, словно покрывало.

Мы даже не понимали, зачем нам нужно было кидать камни. В этом не было соревнования, я была старше и кидала камни лучше. Зато у Диньки они падали близко от берега и с большими брызгами, на что ругалась мама. Может мы просто так грелись, или воевали с Енисеем, чтобы он скорее успокоился.

Река и правда становилась спокойнее. Я стала упрашивать маму, чтобы разрешила мне пройтись вдоль берега в воде. На удивление, мама согласилась. Я не понимала почему. Даже мне эта идея казалась глупой и холодной. Но хотелось.

Я разулась и зашла по щиколотку в воду. Все мышцы в теле сжались, а еще стало щекотно от любого порыва ветра. Я шла у границы накатывающей на пляж воды, волны то поднимались выше щиколотки, то чуть задевали ступни. Брат смотрел на меня с недоверием, он прекрасно понимал, как мне холодно. При каждом шаге я заново ступала на острые камешки, это не было больно, просто нужно было заранее сжаться и потерпеть. Если просто долго стоять на одном месте, камушки не чувствовались, только вода гладила по ногам.

Дальше я не заходила, не хотела намочить бриджи. А еще дальше начинались водоросли, их прибило к берегу с глубины. Иногда я их задевала ногой, они были склизкие и холодные. И хотя в них не было ничего опасного, мне не хотелось к ним прикасаться.

Когда берег пошел на подъем, я вышла на пляж и стала ходить по сухим камням, чтобы быстрее высушить ноги. Это было не так приятно как в воде, острее. Я ходила по камушкам, пока за мной не перестали оставаться мокрые следы. Отпечатки моих ног становились все тоньше и бледнее, пока вовсе не исчезли. Я села на камни и надела носки, а следом - обувь. Стало мягко и тепло. Мы пошли к дому.

Когда мы проходили мимо папиной школы, где я когда-то разбила коленку, мы решили зайти во двор. Во дворе мы прошли мимо клумб, налево, к игровой площадке. На площадке было много горок, шины, вкопанные в землю ступеньками.

Я ходила по деревянным брусьям, которые были высоко над землей, и вспоминала, как однажды упала примерно с такой высоты.

69.

Похороны проходили тихо, все ходили оглоушенные, словно осенние мухи, и ждали машину.

Посреди комнаты стоял гроб, в нем лежала прабабушка, не спала, она в нем мертвая лежала. Не понимаю, зачем мне мать сказала представить, что она спит. Разве не глупо спать в гробу?

Потом мужики закрыли гроб. Почему этого не делал мой дядя, не ясно, он красный сидел в углу и смотрел на нас пустым взглядом.

Потом мы в автобусе поехали на кладбище. Там мне дали монетки, чтобы я их кинула, когда будут закапывать прабабушку. Одна монетка завалилась за рукав, пришлось кидать несколько раз. Я достала монетку, когда все уже кинули свои горсти и монет, и земли. Стало стыдно, но я кинула.

А дома у прабабушки накрыли на стол. Было много пьяных рож, в основном мужских, и трезвые женские. А еще мы все пели. Да так, что люстра звенела от каждой песни. Но только если пели вместе, я, мама, тетя и бабушка. Если кто-то молчал, то все было в порядке.

Потом все расходиться начали, зазвучало про посошок. Я спряталась на кухню, на кухне хорошо. Тут прабабушка читала молитвы, чтобы я спала лучше. Иногда мне казалось, что мама привозит меня к прабабушке только ради этих молитв.

Забравшись на стул с ногами, как мама не разрешает, я положила голову на коленки и просто наблюдала за выходом. А еще, за теперь уже частыми пьяными рожами.

Потом мама с тетей начали убирать со стола и носить все на кухню. Папа вышел со мной на улицу, и я стала ходить по бетонному крыльцу. Пять шагов туда, пять обратно.

Прабабушки больше нет.

Она как-то подарила хвост глухаря, и мы сделали фото. Значит, теперь я увижу ее только на фото. А еще она радовалась моему рисунку девочки, которой не существует. А потом высморкалась в него, значит она не видела, что я нарисовала.

А когда она стала глохнуть, мама пожарила церковные свечи на сковородке, они растаяли, а папа обмакивал полоски ткани в воск, он порвал наволочку. И они сделали большую трубу, как подзорную, только из воска и ткани. Странно, свечи церковные, а теперь воск обычный. Потом они положили прабабушку, воткнули в ухо эту трубу и подожгли. А когда догорело почти до головы прабабушки, они вытащили. Оказалось, что у прабабушки было много серы в ухе, и без нее она опять слышать начала.

А когда весной мама сказала мне спросить, как было на войне, прабабушка расплакалась. И мне было стыдно, я не хотела задавать этот вопрос, но маму я боялась сильнее.

70.

Падаю. Очень медленно, как в кино. Или во сне. Асфальт приближается, и мне не верится в происходящее. А потом на время все исчезает, и меня окружает тьма. Папа поднимает меня держа за локоть. Немного больно от его пальцев. Кружится голова, капает кровь.

Когда мы заходим в квартиру прабабушки, мама начинает кричать на папу и искать, чем мне остановить кровь. Тетя просто бледнеет и смотрит на меня, крови она что ли не видела.

70.

Я ходила по бревнам, шаги были ритмичными, чтобы не теряться в пространстве. Я вспоминала, как было на похоронах. Было странно видеть перед глазами прошедшие события и при этом идти над землей по бревну. Но возможность навернуться и пораниться меня сдерживала, я просто думала и вспоминала, без эмоций. Плакать можно только маленьким, и если уже не можешь терпеть.

В какой-то момент меня окликнула мама, я спустилась, и мы пошли домой.

Дома мы поужинали и мама села за шитье. Я тут же полезла ей помогать. Сначала мама сказала, что в помощи не нуждается, а потом, когда порезала варежки на детали, велела каждую деталь выкройки обметочным швом обшить, чтобы не рассыпалось ничего. Я села на кровать и начала выполнять задание. Мама на своей кровати занималась тем же.

Динька на тахте сидел за столом и рисовал машинки. Когда я заканчивала одну деталь, мама давала мне следующую. Мне все хотелось шить быстрее мамы, но она уже принялась собирать детали вместе. Из нескольких варежек она нам сшила вязаные ботинки, которые походили на мозаичные носки.

- Вот вам носки. Снимете - убью, нечего простужаться, - сказала мама, протягивая нам носки.

- Но мы же сейчас спать будем, - сказала я.

Динька уже надевал второй носок.

- И пока спите, тоже снимать нельзя.

Я надела носки, и мы легли спать. Ноги чесались из-за шерсти. Постоянно хотелось их снять носки.

72.

Утром я проснулась без носков.

На улице шумела компания. К кому это они приехали?

Мама зашла в комнату сердитая, это сразу почувствовалось. Она когда сердится, вокруг нее все разлетается, словно она ураган, причем черный.

Мы позавтракали, и я собралась выходить из комнаты, босая. Мама стала кричать на меня, и я получила свою порцию черного ветра. Когда мама так кричит, ты даже не разбираешь слов, просто ощущаешь, как сквозь тебя проходит черный ветер, оседая в тебе, где-то внутри, песком. Я надела босоножки и вышла из комнаты.

В коридоре не было ничего интересного, а вот на крыльце было шумно. Оказалось, что к нашим квартирантам приехали друзья. Они заехали шумной компанией прямо к нам во двор и поставили машину напротив бочек.

Пес квартирантов, который постоянно сидел на цепи у будки бегал по двору. А еще вокруг крыльца были натянуты нитки, и на них были вьюны.

- Красиво ведь, цветы, - сказала девушка, что теперь жила в нашей большой комнате, и хлебнула пива.

Я не могла вспомнить ее имени и просто мотнула головой. Беременная, а пиво пьет, и курит. Странная.

Вьюны были тонкие, светло-зеленые, с красными маленькими цветами. И они не должны были тут расти. Крыльцо и само по себе красивое. Как теперь с него слезать через перила? И как она смеет менять что-то в доме? Кто ей вообще разрешил?

Пришел Динька, принес свои машинки и кубики. Мы сели на крыльце играть и греться на солнышке. Рекс бегал по лугу, то гоняясь за бабочками, то приставая к Розе.

Роза рычала на него и не позволяла приближаться. Когда Рексу все надоело, он стал подниматься к нам на крыльцо. Сначала я решила, что он поиграет с нами. Но когда он к нам приблизился, он зарычал и попробовал укусить Диньку. Я оттянула его за ошейник и спустила по лестнице вниз. Уже внизу, сидя на последней ступеньке, я начала уже лично общаться с Рексом, осторожно протягивая ему ладонь и давая ее обнюхать. Пару раз он дал себя погладить. А потом начал кусать. Я не понимала его поведения, я ведь не сделала ему ничего плохого. За моей спиной, наверху, послышался голос хозяина Рекса.