Эстетика самоубийства

ГЛАВА 1 Мифология самоубийства

Мифотворчество характерно для всех известных нам древних народов, и именно через мифы мы имеем возможность получить самую богатую информацию о жизнедеятельности, культуре и искусстве древних людей. Истоки мифов лежат намного глубже самых первых письменных источников, которые лишь зафиксировали столетиями складывающиеся представления людей об окружающем их мире.

Творческая фантазия древних китайцев, японцев, египтян, индусов, греков до сих пор поражает наше воображение, и даже спустя тысячелетия мы зачитываемся бессмертными мифами, которые сложили эти народы.

Самые древние сведения о самоубийстве мы можем почерпнуть именно из мифов — одного из первых способов творческого, художественного отражения мира человеком.

Герой-богатырь Ночжа (персонаж древнекитайской мифологии), третий сын Ли Цзюна, однажды забросил в море полоску красного шелка — хуньтянлин — и стал баламутить море. Обеспокоенный владыка моря Лун-ван послал к нему гонцов с просьбой успокоить его. Когда же они не смогли выполнить поручение господина, Лун-ван сам явился к отцу Ночжи и потребовал его смерти. Чтобы искупить свою вину перед Лун-ваном и отцом, Ночжа, как известно, покончил с собой. Следует заметить, что образ Ночжи — один из самых популярных в китайской драме, сказания о нем бытовали не только у китайцев, но и, например, у восточных монголов.

В китайской же мифологии мы встречаем божество реки Ло — Ло-шень. Это божество считали духом Фу-фей — дочери мифического первопредка Фуси, которая утопилась в рене Ло.

Самоубийством покончил У Цзысюй — бог приливов в Древнем Китае.

Многочисленны примеры самоубийств в индийском эпосе.

Один из самых любимых мифических героев древних греков Геракл тоже покончил с собой.

Из древнегреческих мифов мы узнаем про калидонскую девушку Каллирою, которая отвергла любовь Кореса, жреца бога Диониса. По просьбе оскорбленного жреца, Дионис поразил всех жителей страны безумием. Последние, обратясь за помощью к оракулу, получили приказ принести Каллирою в жертву. Когда Корее увидел прекрасную Каллирою, обреченную на гибель, любовь снова вспыхнула в его сердце, и он заколол себя вместо любимой. Каллироя после этого тоже покончила с собой возле источника, который стал носить ее имя.

В представлении древних славян Дунай — мифологический образ великой реки. Для славян Дунай был символом родины, память о которой сохранялась очень долго.

Но с Дунаем же у славян нередко связывался образ смерти. Молодец совершает самоубийство, топясь в Дунае: река отзывается выходом из своих берегов. В белорусской песне в результате неудачного брака молодец бросается в Дунай: «Разженюся, дунайчиком обернуся». Соблазненная девушка ищет смерти в Дунае.

Помимо этого, Дунай — это еще и образ богатыря в русских былинах.

Когда-то, когда Дунай служил у литовского короля, у него была тайная любовь с дочерью короля Настасьей. Когда Дунай попал в беду, Настасья выкупила его у палачей и отпустила в Киев.

Спустя время Дунай с Добрыней Никитичем приехали за сестрой Настасьи Апраксой для князя Владимира, и Настасья была очень уязвлена невниманием со стороны Дуная. На обратном пути богатыри обнаруживают чей-то богатырский след. Дунай отправляется на розыски и встречает витязя, с которым вступает в бой. Победив его, он вынимает нож для окончательного удара, но вдруг узнает в витязе Настасью. Она напоминает ему о прошлом, и Дунай вновь охвачен страстью. Он зовет Настасью в Киев, чтобы пожениться. В Киеве состоится двойная свадьба: Владимира с Апраксой и Дуная с Настасьей. На пиру гости предаются похвальбе. В результате Дунай и Настасья устраивают соревнование в стрельбе из лука. Настасья оказывается меткой, а Дунай первый раз перестреливает, второй — недостреливает, а на третий попадает в Настасью. Она умирает, а Дунай узнает, «распластавши ей чрево», что она беременна «сияющим светом младенцем». Дунай в горе бросается на свое копье и умирает рядом с женой. Дунай превратился в реку Дунай, а Настасья — в реку Настасья.

О том, что самоубийства часто происходили на самых ранних этапах развития человечества, мы можем судить и косвенно, по многочисленным мифическим ужасным и не очень ужасным (это уже зависит от отношения общества к самоубийцам) существам, в которых превращались души несчастных самоубийц.

В армянских поверьях души самоубийц превращались в горнапштикнеров — антропоморфных и зооморфных существ, выступающих в виде кошек, собак, волков, медведей, ослов и других животных, которые чаще всего стоят у дорог (особенно около кладбищ) и пугают прохожих, прыгая им на спины, на их лошадей, на арбы. Горнапштикнеры по ночам бродят вокруг домов, а к рассвету возвращаются в свои могилы.

В древнекитайской мифологии неуспокоенная душа самоубийцы, не захороненная на родовом кладбище, превращалась в демона гуя. Согласно более поздним народным представлениям, гуй похож на человека, но он не имеет подбородка, не отбрасывает тени, внезапно становится невидимым, может принимать облик пса, лисицы, других зверей, чтобы завлекать людей и убивать их. Интересно, что при этом даже различался гуй утопленника (шуйцинь-гуй) или гуй повесившегося (дяоцзингуй).

Интересны древнекитайские мифы о Диюе — подземном судилище, напоминающем христианский ад. По древнекитайским представлениям, души умерших отправляются к желтому подземному источнику, и их дальнейшую судьбу вершат духи земли и гор.

К IX веку появились описания двадцати четырех подземных судилищ на горе Фэнду. В это время у китайских буддистов появились представления о десяти залах Диюя.

Диюй состоял из десяти судилищ, каждое из которых имеет шестнадцать залов для наказаний. В первом судилище под большим шатром на Черной дороге у Желтого источника судья Циньгуанван, начальник остальных десяти судей, допросив души умерших, безгрешных отправляет в десятое судилище, где они получают право родиться вновь, грешных — к «зеркалу зла» на террасе, обращенной к востоку, в котором они видят отражение своих дурных дел.

Так вот, души самоубийц Цнньчуан-ван отправляет (кроме случаев, когда причиной самоубийства была верность долгу, сыновья почтительность или стремление сохранить целомудрие) обратно на землю в виде голодных демонов эгуй. После истечения срока жизни, отпущенного им небом, они попадают в «город напрасно умерших» Вансычэн, откуда уже нет пути к новому рождению. Существовало поверье, что они могут вернуться на землю и возродиться вновь, если им удастся вселиться в чужую телесную оболочку, поэтому души умерших самоубийц преследуют живых.

У западных славян существовали женские мифологические персонажи — богинки. Представления о богинках характерны для южнопольского и соседнего, карпатского, ареалов и близки к поверьям о мамуне, дивожене, босорке, вештице, маре и знаменитых русалках.

Главная функция богинок — похищение и подмена людей. Богинки, в отличие от прекрасных русалок с длинными зелеными волосами, выступают в облике старых безобразных женщин с большой головой, отвисшими грудями, вздутым животом, кривыми ногами, черными клыкастыми зубами.

Богинками чаще всего становились, в соответствии с представлениями западных славян, души погибших девушек, избавившихся от плода, и женщины-самоубийцы.

Места обитания богинок — пруды, реки, ручьи, болота. Ночью или вечером в ненастье они появляются по трое, «затанцовывают» прохожих, заманивают их в воду и топят.

Неуспокоенные души самоубийц также могут превращаться в известных славянских мифологических персонажей — упырей. В мифологии народов Европы их называли вампирами. Упырями или вампирами становились «нечистые» покойники — преступники и самоубийцы, умершие преждевременной смертью. Считалось, что их тела не разлагаются в могилах, и прекратить их дела можно было, вбив в тело вампира осиновый кол и обезглавив его.

Подобные примеры можно приводить до бесконечности, они могли бы составить многотомную антологию…

В целях нашего исследования нам важно подчеркнуть, что первые сведения о самоубийстве и самоубийцах мы можем получить из плодов творческого отражения мира человеком — мифов. Так, на протяжении тысячелетий, начиная от древнейших времен до наших дней, самоубийство как феномен включалось в самые различные произведения искусства: мифы, поэзию, литературу, живопись, театр, становясь при этом источником, вызывающим эстетические переживания.

Результат эстетического восприятия самоубийства мы даже можем непосредственно усмотреть в характеристиках и образах тех мифических персонажей, в которые превращаются души погибших самоубийц. Это с одной стороны — ужасные, безобразные богинки в образе старых женщин, а с другой стороны — прекрасные русалки в образе молодых девушек с распущенными волосами, с рыбьими хвостами, играющие, танцующие и поющие по ночам около рек. Кто не плакал в детстве над судьбой маленькой русалочки из сказки Ганса Христиана Андерсена! Именами самоубийц называются реки, горы, созвездия. Так самоубийство находит свое отражение в эстетике, а эстетика (в этом мы убедимся далее) в самоубийстве.

Описания различных типов самоубийств можно встретить практически во всех древнейших рукописных произведениях: Ригведе, Рамаяне, Библии, Коране, Калевале и т. д. В них мы встречаем не только описания различных случаев и типов самоубийств у разных народов, но и отражение мотивов, которые могли приводить к самоубийству, отношения общества к самоубийству отдельных своих членов или целых групп, способов и видов самоубийств, попыток препятствовать самоубийствам.

Таким образом, как далеко в глубь веков ни обратили бы мы свой взор, всегда и повсюду мы сталкиваемся в истории человечества с феноменом самоубийства. Неудивительно при этом, что самоубийство всегда вызывало и вызывает интерес, удивление и, как следствие этого, желание разобраться в корнях и истоках этого явления, свойственного только человеку.

ГЛАВА 2 Проблема самоубийства в медицине, праве, социологии, философии и религии

ГЛАВА 3 Эстетический аспект самоубийства

Уважаемый читатель! Авторы отдают себе отчет в том, что название главы воспринимается на первый взгляд как странное или по меньшей мере необычное. Может вызвать удивление соседство столь разнородных понятий, как «эстетика» и «самоубийство». Как они сопряжены?

Но будем помнить, что необычность всегда сопутствует новизне. Что же касается удивления, то вряд ли стоит сомневаться в его плодотворности. Еще Монтень говорил, что «познание начинается с удивления».

Тем более что с чувством удивления, по Канту, вообще связаны все эстетические переживания. Когда оказывается, что эмпирическое явление протекло именно так, как требует того его цель, то мы удивляемся, и это совпадение, говорит Кант, вызывает чувство удовольствия. Отсюда возникают эстетические переживания и эстетическая целесообразность. Другими словами, эстетическая целесообразность есть совпадение случайного протекания эмпирических явлений с их первообразом.

Итак, приступим к дальнейшим размышлениям, стараясь не терять этого прекрасного состояния — способности удивляться.

Определившись с предметом нашего исследования и коротко рассмотрев его в четырех традиционных плоскостях: философской, медицинской, социальной и правовой, а также проанализировав отношение различных религий к самоубийству, перейдем непосредственно к интересующему нас эстетическому аспекту самоубийства.

Поскольку основной своей целью мы ставим рассмотрение самоубийства с эстетических позиций и под эстетическим углом зрения, было бы логичным сначала определиться с основными понятиями и основными категориями эстетики.

Ознакомившись с сущностью и эволюцией понятий «прекрасного», «гармоничного», нам будет легче представить себе современное состояние эстетики как науки и обосновать правомерность эстетического анализа такого сложного поведенческого акта, как самоубийство.

Начиная с XX века, перед учеными практически всех специальностей возникла достаточно трудноразрешимая проблема унификации понятий и терминов, которыми пользуется каждая наука. Без такой унификации оказалось практически невозможным вести продуктивный диалог не только между учеными разных стран, но и между говорящими на одном языке.

Чтобы избежать недоразумений, любые специальные исследования приходится предварять строгой дефиницией основных используемых терминов и понятий. Первую половину этой задачи (в отношении самоубийства) мы уже выполнили, теперь нам предстоит проделать то же самое по отношению к основным эстетическим категориям.

Итак, что представляет собой эстетика как наука, изучающая присущую только человеку способность особым образом воспринимать и отражать окружающий мир?

Начнем с того, что термин «эстетика» впервые ввел в научный обиход немецкий философ XVIII века Александр Баумгартен. Буквальный перевод греческого слова «aisthetikos» — относящийся к чувственному восприятию. Баумгартен при этом не был создателем новой науки, а только дал имя области знания, сложившейся в глубокой древности, получившей развитие в средние века и эпоху Возрождения, достигшей своей зрелости в немецкой классической философии. Для Баумгартена эстетика — низшая ступень гносеологии, наука о чувственном познании, совершенной формой которой является красота.

Вопрос о том, что следует понимать под красотой вообще, красотой, отличной от отдельных красивых предметов и вещей, заданный Гиппию Большому Сократом, остается без ответа уже более двух тысяч лет.

«Не будет ли все прекрасное прекрасным благодаря прекрасному?» — хитро любопытствовал Сократ у Гиппия, и тот соглашался. «И это прекрасное есть нечто?» — продолжал Сократ. Гиппий и с этим соглашался. «Так ответь мне, что же такое это прекрасное?» Гиппию, который сперва ответил, что самое прекрасное — это прекрасная девушка, пришлось вскоре согласиться с Сократом, что и самая прекрасная девушка безобразна по сравнению с родом Богов. Далее Гиппий с помощью Сократа убедился в том, что и золото, и богатство, и здоровье, и удовольствие не являются прекрасными всегда, для всех и при любых условиях. Не случайно этот знаменитый диалог, приведенный Платоном, заканчивается словами Сократа: «Прекрасное — это трудно».

Действительно, трудно. Вот русскому философу Владимиру Соловьеву не нравится глиста, так он прямо и называет ее «крупным примером настоящего безобразия в природе». Что бы он, однако, сказал, глядя на гельминтолога с микроскопом в руках, любующегося совершенством строения той же глисты?

Ведь если объект, явление совершенно, то есть максимально отвечает своему назначению, значит оно гармонично. А гармония, что в переводе с греческого означает связь, соразмерность, стройность, сочетание, слияние компонентов объекта в единое целое, его органичность, рассматривается эстетикой как существенная характеристика прекрасного. Глиста же гармонична, поскольку ее строение непосредственно способствует ее выживанию, оно целесообразно в плане адаптации к тем условиям, в которых она существует.

Вряд ли кому-либо удастся провести четкую грань между безобразным и прекрасным. Не связаны ли эти понятия диалектическим законом единства и борьбы противоположностей? Тогда правильнее будет не искать абсолютную красоту, противопоставляя ее абсолютному безобразию, а изучать диалектику их взаимосвязи, взаимообусловленности и взаимоперехода.

Что есть красота, прекрасное для разных народов в разные эпохи?

Категория прекрасного проделала длинный и сложный исторический путь развития, по-разному преломляясь в различных социальных формациях, религиозных и философских системах. «Прекрасное одним — безобразное другим». Принципиально невозможно найти явление или предмет, который бы всеми воспринимался как нечто прекрасное, равно как и нечто совершенно безобразное. Этот факт точно подметил Н. Г. Чернышевский, который писал, что даже понятие о красоте девушки совершенно различается у русского крестьянина и у представителей образованного дворянского сословия и что «полувоздушная» салонная красавица может произвести неприятное впечатление на крестьянина, для которого первое условие женской красоты — здоровье и сила. Почему бы не предположить, что подобные метаморфозы возможны и по отношению к самоубийству?

Поскольку традиционно с красоты начинается любое эстетическое исследование, вспомним коротко, что же считали прекрасным те, кто жили до нас.

О понимании прекрасного у доисторического человека мы можем судить лишь по наскальным рисункам и каменным статуэткам («Венеры неолита»). К сожалению, этого слишком мало, для того чтобы можно было без надуманности судить об эстетических воззрениях древних людей. Более информативными являются древние литературные источники, которые позволяют проследить понимание категории прекрасного в цивилизациях Древнего Египта, Шумера и Вавилона. При этом, чтобы избежать излишних сложностей, проведем наш краткий анализ по двум основным критериям:

1. Что именно понималось под красотой и считалось прекрасным?

2. Как объяснялся феномен прекрасного?

Корни эстетики, как справедливо отмечают многие авторы, следует искать не в классической античности, а в культуре Древнего Египта — цивилизации, возникшей в Северо-Восточной Африке, в долине Нила.

С именем царя Мина — основателя первой царской династии — связано начало летописной египетской традиции. Африканская по происхождению, древнеегипетская культура обрела свое лицо в пределах 3300–3000 годов до н. э., когда возникла иероглифическая письменность и сложились специфические черты искусства, солярный (солнечный) культ, обожествление правителя, развитие заупокойных представлений.

Непосредственно исходя из солярного культа, в Древнем Египте под высшей красотой понимался только обожествленный солнечный свет. Солнце, или Бог Солнца, что для древнего египтянина было равнозначно, наполняет весь мир светом; оно несет тепло, своими лучами дает жизнь всему живому на Земле и является высшим благом и высшей красотой. Поэтому во всех дошедших до нас произведениях египетской письменности солнце и красота являются синонимами.

Прекрасна также для древнего египтянина и молодая девушка как продолжательница рода, несущая любовное наслаждение, которое относилось к ценностям первого ранга. При этом следует отметить, что египтяне всегда усматривали красоту не столько в форме, сколько в степени полезности тех или иных явлений и предметов.

В Древнем Шумере — цивилизации, возникшей на рубеже IV–III тысячелетий до н. э. в южной части междуречья Тигра и Евфрата, — с пониманием красоты неразрывно связано понятие тотема — родового «Я», ощущение которого было органически связано с половым ощущением. Тотем как символ рода олицетворял нечто пышное, изобильное, плодоносное и прекрасное. На шумерских печатях можно увидеть сцены половых актов человека со скорпионом и другими животными, и при этом скорпион как тотем и связанное с ним представление о половой силе воспринимается как нечто прекрасное.

Шумерам принадлежит и первая известная иерархия прекрасного:

Прекраснее всего для шумера Боги и Богини.

Прекрасны службы в их честь. (При этом, если бы, например, самоубийство являлось составной частью этих служб, оно неминуемо воспринималось бы как прекрасное. Как известно, в Древней Индии тысячи людей ежегодно лишали себя жизни под колесами идола Джагерната, так как, по учению браминов, самоубийство приятно гневным богам и, следовательно, прекрасно.)

Прекрасны храмы Богов, прекрасна музыка, прекрасна любовная страсть, так как она внушена Богами. Как и для древних египтян, для шумер прекрасно сверкающее, сияющее солнце, прекрасно все, включающее в себя возвышенное, которое понималось как нечто огромное, возвышающееся, пугающее, вызывающее ужас.

Следует обратить внимание, что прекрасное как совершенное для шумера — это «сделанное по всем правилам», это точность в исполнении ритуала, это высокая техника исполнения.

Запомним это чрезвычайно важное для древнего мира понимание прекрасного. В дальнейшем это поможет нам открыть двери в сложнейший мир эстетики народов Востока: Индии, Японии, Китая. Без понимания красоты как «совершенного по всем правилам ритуала» невозможно понять эстетику ритуального самоубийства, столетиями существовавшего в Индии и Японии (сати и харакири).

В Древнем Вавилоне человек уже выделяет себя из окружающего его космоса, впервые наделяя качествами прекрасного не только Вселенную, но и собственное тело и душу. Получив автономию, атрибуты прекрасного, с одной стороны, стали тяготеть к форме, а с другой, сущность прекрасного стала наполняться земным, человеческим содержанием. К категориям прекрасного начали относить целомудрие, справедливость, добро. Эстетический комплекс прекрасного, связанный с божественным абсолютом, тотемом, распадается, и начинается постепенное становление нового эстетического комплекса, где центр — личность человека.

Выдающийся памятник шумеро-вавилонской словесности «Эпос о Гильгамеше» считается первой трагедией в мире, а Гильгамеш — первым трагическим героем. В этой трагедии повествуется о поисках человеком бессмертия и ставится вопрос о смысле человеческой жизни.

Видимо, лишь с этого периода мы можем говорить о возможности эстетического переживания смерти человека вообще и самоубийства в частности, как явления трагического.

Еще одна из самых древнейших цивилизаций мира — Древний Иран. Древнеиранские религии (зороастризм, зервенизм, манихейство) оказали значительное влияние на последующее развитие философских воззрений античного мира и эсхатологические учения в христианстве и исламе. Единственная дошедшая до нас древнеиранская книга Авеста определяет прекрасное как хорошее, доброе, благое. Прекрасно то, что хорошо и полезно для человека. Свет также понимается древними иранцами как высшее благо, добро и высшая красота.

Эти же представления находят свое отражение и в древней книге народа Палестины — Библии. Прекрасен свет, ибо он выявляет всю красоту мира. Само слово «красота» (jafe) сродни слову «сияние» (jefi). Екклезиаст проповедовал, что мир, сотворенный Богом, пронизан красотой. В Библии мы находим оригинальную эстетическую категорию tob = хорошо = прекрасно. Tob отражает красоту сотворенного Богом мира («…и сказал Бог, что это хорошо»).

В Библии впервые возникает дифференциация красоты чувственной и красоты разумной. Чувственная красота (hen) — красота видимого, осязаемого мира. Разумная красота (hadar) — красота божественного духа, его величие и слава. Hen и hadar — выражение гармонии и ценности предметов окружающего мира. Особая категория красоты — tabnith — отражает красоту и гармонию созидаемого, творимого человеком.

Огромное значение для человечества имеет цивилизация Древней Индии. С очень раннего времени она находилась в тесных контактах со многими странами Востока и античного мира. Многие выдающиеся философы Древней Греции и Древнего Рима посещали или мечтали посетить Индию.

Эстетические представления, содержащиеся в Упанишадах и Ригведе, тесно сплетены с философско-религиозными и этическими взглядами.

Древние индусы считали, что высшие эстетические переживания доступны не всем и возможны только при созерцании и познании непреходящих истин. Нет ничего прекраснее непреходящего Брахмана, его напоминают лишь свет и цвет солнца, тепло, пламя и жар жертвенного костра, на котором, по индийским обычаям, было принято сжигать труп умершего и на котором, по ритуалу, должна была кончать жизнь самоубийством индийская женщина в случае смерти мужа. Счастье познания Брахмана не может быть описано словами — оно постигается лишь своим внутренним началом. Брахман — «светоч светочей», образ бессмертия, блаженства. Знание Брахмана можно уподобить созерцанию «света в человеке» или «света внутри сердца». И это прекрасное и блаженное созерцание.

Античная эстетика базируется на мифологическом толковании окружающего мира. «На вопрос, что прекраснее всего для тогдашнего человека, можно ответить только одно: прекраснее всего для него Боги, демоны, герои как предельное и космическое обобщение общинно-родовых отношений» (А. Ф. Лосев).

Прекрасна и родовая община, и прекрасен всецело подчиненный этой общине человек, не имеющий собственной цели, кроме служения родовой общине, и если самоубийство какого-либо члена общины или даже группы ее членов будет служить интересам общины, такое самоубийство несомненно прекрасно.

Но прекраснее всего, конечно, космос — космос живой и одушевленный. Именно созерцание и эстетическое переживание красоты космоса привело античность к формированию таких категорий эстетики, как мера и размеренность, симметрия, ритм и гармония.

Античную классическую эстетику принято подразделять на четыре основных этапа: ранняя классика, средняя классика, высокая классика и поздняя классика.

Представители ранней космологической классики рассматривали красоту и искусство как нечто внешнее и материальное. Гераклиту принадлежит своеобразная, несколько отличная от шумерской, иерархическая лестница прекрасного. Он различал в порядке убывания:

1. Красоту Богов.

2. Красоту человека.

3. Красоту животных.

Впервые в истории эстетической мысли Гераклит, предвосхищая софистов, счел возможным самостоятельно рассматривать красоту человека.

Эмпедокл же вообще признавал прекрасным весь чувственный мир и являлся, таким образом, основоположником одной из двух существующих концепций панэстетизма. Первая из них утверждает, что все в мире прекрасно, вторая — что все в мире может быть прекрасным. Согласно второй концепции панэстетизма, нет ничего в мире, что при определенных условиях не могло бы восприниматься человеком как прекрасное. И тем более нет ничего в мире, что при определенных условиях не могло бы восприниматься эстетически. Очень интересная в плане нашего исследования мысль, уважаемый читатель.

Если мы убедимся, что все в мире может восприниматься эстетически и все в мире может восприниматься как нечто прекрасное, сама собой отпадет надобность доказывать, что и самоубийство может рассматриваться с позиций эстетики.

Некоторые современные отечественные авторы, не отрицая релятивности категории прекрасного, однако, оговариваются, что вот ведь невозможно, например, представить себе, чтобы когда-нибудь вид хищника, терзающего ребенка, мог дать кому-нибудь из нормальных людей эстетическое переживание.

Некорректность этого, казалось бы, бесспорного примера, заключена в этих самых незначительных на первый взгляд «когда-нибудь» и «кому-нибудь».

Попробуем включить подобный сюжет в религиозный или мистический обряд (история знает случаи и пострашнее), и подобная сцена несомненно будет восприниматься его участниками как нечто прекрасное, если допустить, что для них, например, только ребенок, растерзанный хищником, получит доступ к бессмертию, или этот хищник является для данной общности тотемом, и нет ничего прекраснее принесения ему в жертву самого дорогого.

Кроме того, если, согласно авторам, данное зрелище не может вызвать эстетических переживаний у нормального человека, следовательно, у ненормального оно таковые может вызывать. Не углубляясь подробно в очень сложную проблематику взаимосвязи и дифференциации понятий психической нормы и патологии, зададимся для себя вопросом — неужели были психически ненормальными тысячи и тысячи древних римлян, любующихся тем, как те же хищники на арене терзали тело раба? Если подобные зрелища вызывают эстетические переживания, значит эстетическое переживание зависит от самого человека, что опять-таки доказывает их субъективность и релятивность. Релятивность красоты неизбежно приводит к возникновению панэстетической концепции, которая провозглашает, что все в мире может быть прекрасным и все в мире может быть эстетичным. И при этом совершенно бессмысленна не только любая попытка поиска «красоты вообще», но и попытка поиска «безобразного вообще». Однако вернемся к древним грекам. К периоду средней классики относятся известная школа софистов (Протагор, Горгий, Продик, Гиппий, Антифонт) и великий Сократ, самоубийство которого, наверное, является одним из самых известных в мире. Красота, с точки зрения софистов, всегда релятивна (относительна), всегда чувственно выразима, она захватывает человеческую личность, наполняет ее бурей страстей.

Сократу принадлежит известное изречение: «Прекрасно то, что разумно, что имеет смысл». Он впервые в истории эстетической мысли поставил проблему прекрасного «самого по себе, прекрасного для всех и при любых условиях» и, конечно, не смог решить эту проблему, как, впрочем, и ни один философ после него. Красота, по Сократу, есть принцип, основное положение, индуктивно определяемый смысл. Одно из последних предположений Сократа в его знаменитом диалоге с Гиппием Большим: «Красота вообще есть целесообразность».

Для эстетики Платона как представителя высокой классики, в которой произошло слияние на более высоком уровне ранней космологической и антропологической эстетики, их синтез и возвращение к космосу, основополагающим является учение об идеях, эйдосах. Красота для Платона — это взаимопронизанность идеального и материального. Чем полнее идеальное воплощается в материи, то есть, чем в вещи меньше материи, тем она прекраснее.

Для представителя поздней классики Аристотеля высшая красота есть Единое, Ум, Мировая Душа и Космос. Ум для Аристотеля — некая вечная сущность, бытие, не подверженное внешнему воздействию, которое и является красотой. Наивысшая красота — это красота живого, одушевленного и наполненного умственными энергиями чувственного космоса.

В человеческой жизни красота и благое сближаются, теряя различие. Оба эти термина сливаются у Аристотеля в новое понятие «калокагатия» — единство этически «хорошего» и эстетически «прекрасного». Прекрасное — внутренняя добродетель (справедливость, мужество, великодушие, благородство и т. д.). Если античности в целом свойственно понимание добродетели как блага, а ее внешнее проявление рассматривалось как красота, то, у Аристотеля благо — это обычные жизненные блага, а добродетель — суть красота.

Для средневековой христианской эстетики характерна оценка трансцендентной, духовной, божественной красоты как самой высшей. Эта духовная, умопостигаемая красота несравненно выше красоты природного мира, выше красоты чувственной. Если для представителей античной эстетики самое прекрасное есть космос, то для представителей средневековой христианской эстетики самое прекрасное есть Бог.

Согласно одному из первых христианских теоретиков св. Августину, только чистая душа, не замутненная грязью чувственных наслаждений, может постичь красоту Бога и красоту Вселенной, как отражение высшей божественной красоты. Исходя из этого св. Августин выводил красоту из соразмерности, формы, порядка, царящих во Вселенной. И человека и природный мир он также наделял свойствами прекрасного, но это была уже не чистая красота, а то, что он именовал «aptum», что примерно можно перевести как «соответственный». Все земное настолько прекрасно, насколько оно соответствует мысли, слову и воле божьей. Человек прекрасен потому, что он является «подобием Божьим, создан по его воле и желанию и несовершенен потому, что презрел слово Божье и нарушил клятву свою, за что и был наказан».

С другой стороны, для св. Августина не существует и абсолютно безобразного. Безобразное для него — это только относительное несовершенство, самая низкая ступень прекрасного. Самоубийство, как не соответствующее воле божьей («живите и размножайтесь» и «не убий»), никак не может рассматриваться христианскими мыслителями как нечто прекрасное, однако когда жизнь человека приходит в противоречие с другими, более важными заповедями божьими, тогда самоубийство если и не становится прекрасным, то, по крайней мере, в соответствии с принципом «aptum» перестает быть уж совсем безобразным и грешным. Иначе бы в Библии не описывалось самоубийство благонравного старца Разиса, не канонизировала бы церковь двух святых: Пелагею и Софронию, не стал бы Суассонский епископ Жак дю Шатель отправляться в рай, чтобы позорно не возвращаться с Людовиком Святым во Францию, не доведя до конца крестового похода.

Подобное понимание красоты и прекрасного мы можем найти и в работах другого средневекового философа — Боэция, который считал, что созерцание высшей красоты — дело интуитивного разума. Созерцание этой высшей духовной красоты французский филолог и теолог Гуго-Сен-Викторский назвал «интеллигенцией». Более же низкую красоту, воспринимаемую ощущениями и воображением, он называл «imagination». Красота незримых вещей для него — в сущности, красота зримых — в форме. У Гуго мы можем встретить высказывания, которые позволят отнести его к представителям второй концепции панэстетизма, о которой мы уже говорили и для представителей которой характерна убежденность, что все на свете может быть прекрасным.

Фома Аквинский считал, что для красоты в первую очередь необходимы цельность, должная пропорция, ясность. В целом для средневековой эстетики характерна убежденность в трансцендентном характере абсолютной красоты, которая сконцентрирована в Боге и так же объективна, как и Бог. Красота всего окружающего мира является проявлением и отражением абсолютной божественной красоты. Красота человека и его поведения непосредственно выводится через их соответствие воле и замыслам божьим.

Некоторые христианские мыслители выдвинули в теологии и апологетике своеобразный «религиозный» второй закон термодинамики. Они утверждают, что порядок, гармония и красота, которые существовали на Земле в момент креации ее Богом, в дальнейшем постепенно «истекают», разрушаются и происходит энтропия божественной красоты, что, по их мнению, рано или поздно приведет к концу света, когда божественная красота и гармония полностью иссякнут и растворятся во Вселенной.

Среди представителей византийской философской и религиозной мысли следует обратить особое внимание на Псевдо-Ареопага, который, непосредственно исходя из христианско-религиозного понимания мира, создал очень четкую и абсолютно точно отражающую христианское мировоззрение классификацию красоты:

Абсолютная божественная красота.

Красота небесных существ.

Красота явлений и предметов окружающего мира.

Эта иерархия достаточно полно передает сущность эстетических концепций и сущность эстетического отражения мира, свойственного раннему и позднему христианству.

Некоторые специфические отличия мы можем обнаружить разве что только в Византии и Древней Руси.

Позднее принятие христианства в Византии и в Древней Руси привело к своеобразному синтезу понимания абсолютной божественной красоты и пониманию красоты Солнца — основного языческого божества. Категория света получила самостоятельное трактование. Свет есть сама красота и красота такая, по сравнению с которой «свет солнца — тьма». Сам Бог в какой-то степени олицетворяется со светом. Такая трактовка Бога с языческой подоплекой совершенно чужда истинному христианству, где не Бог есть свет, а Бог создал свет, чтобы рассеять мрак. Свет для христианства не сущность Бога, а его акценденция, проявление его величия и могущества.

У византийцев три понятия — Бог, свет и красота — слились в некое триединство и включились в единую сущность, в которой все они теряют свою дифференцированность. Свет есть красота. Красота сияет и передает всем предметам свои достоинства. Красота и свет — это Бог.

Еще выразительнее подобное смешение мифологических, языческих и христианских мотивов звучит в Древней Грузии. Источник прекрасного — солнце. Куда проникают его лучи, там и возникает красота. И здесь свет — олицетворение прекрасного.

Интересные высказывания о сущности человеческой красоты мы можем найти у древнерусского автора Нила Сорского: «Се бо зрим в гробы и видим нашу красоту безобразну и без славы, — писал Нил Сорский. — Где красота и наслаждение мира сего? Не все ли есть злообразие и смрад?» — вот лучший пример того, что Ницше справедливо подметил в христианстве как признак «глубочайшей болезни, усталости, угрюмости, истощения и оскудения» и который разительно отличает христианство от жизнелюбивого и жизнеутверждающего языческого мировоззрения. Для христианства жизнь по своей сущности есть «нечто ненормальное». Христианство, писал Ницще, есть «самая опасная и жуткая из всех возможных форм воли к гибели». Не случайно многие первые христиане, буквально восприняв это жизнененавидящее учение, принялись поодиночке и группами кончать жизнь самоубийством, чтобы скорее предстать перед Всевышним и оказаться в царстве «вечной красоты и блаженства».

Если буквально воспринять слова Екклезиаста «и возненавидел я жизнь, ибо все суета и томление духа», проникнуться пессимизмом книги Иова («человек рождается на страдания») и при этом верить, что на том свете человека ожидает райское блаженство, то где найти способ оставить на этом свете хоть одного разумного человека который бы не стремился всеми силами и средствами удрать из этого мира третьесортной красоты, страдания и печали в божественные «райские кущи»? Тот, кто правильно понимает сущность христианства, только и должен возопить, как святой Павел: «Кто избавит меня от сего тела смерти?»

Недаром теоретикам христианства и, в частности, тому же св. Августину, чтобы прекратить массовые самоубийства первых христиан и не остаться без паствы и богатых прихожан, которых они предпочитали убеждать в суетности богатства, а не в суетности жизни, пришлось специально провозгласить самоубийство грехом и слабостью, так как, якобы, при этом нарушается заповедь господня «не убий». Как только самоубийцам был обещан вместо сладостных кущ рая жаркий и вонючий ад, самоубийства резко пошли на убыль. Если бы христианство не додумалось до такой уловки, в настоящее время на Земле, наверное, не было бы ни одного христианина, а каждый новообращенный существовал бы ровно столько, сколько нужно времени, чтобы завязать на веревке петлю и накинуть ее на шею.

Родоначальник немецкой классической эстетики: Иммануил Кант в первую очередь считал прекрасным то, что согласуется с природой наших познавательных способностей. Как следует понимать это не совсем ясное на первый взгляд высказывание знаменитого кенигсбергского мудреца?

По Канту, есть две формы целесообразности в природе — логическая и эстетическая. Эстетическая целесообразность включает в себя то чувство удовольствия или неудовольствия, которое налично в субъекте, когда он находит в эмпирической случайности совпадение или несовпадение со своими познавательными способностями, требующими понятия цели. Эстетика у Канта — наука о «правилах чувственности вообще».

К концу XVIII — началу XIX века развивается понимание эстетики в более узком, специальном смысле, как философии искусства, что нашло свое отражение в работах Гегеля.

Главным достижением гегелевской философской мысли, как известно, является диалектический метод. Все реальные процессы, которые Гегель представил в виде диалектического развития, имеют у него своей основой диалектическое развитие идеи. В основе развития художественной культуры, таким образом, по Гегелю, лежит идея прекрасного.

Для молодого Гегеля идеалом гармонической общественной жизни, воплощением красоты и меры представляется Древняя Греция. Древние греки воплощают для него идеал всесторонне и гармонически развитой личности, и, — как пример того, он приводит (что интересно для нас) знаменитую историю Катона, который после того, как было разрушено все то, что было для него дорого: его мир, его республика, «нашел прибежище для себя в порядке более высоком», то есть покончил жизнь самоубийством. Как видим, для «отца диалектики», по выражению Карла Маркса, самоубийство отнюдь не являлось диссонансом для гармонически развитой и прекрасной личности, которая воплощалась для него в образе «благородных мужей» Древней Греции.

Гегель мечтал о возрождении прекрасного античного мира и полагал, что путь к этому лежит через эстетическое воспитание граждан. Христианской религии он противопоставлял «природную религию» — религию красоты, которая воспитывает у граждан чувство свободы, собственного достоинства, общественной добродетели. Если бы мы спросили у Гегеля (авторам позволено немного фантазии), будет ли самоубийство прекрасным и гармоничным в том случае, если свобода, человеческое достоинство и общественная добродетель, которые он так ценил, грубо попираются и у человека, за неимением другого выхода, остается только етот, что бы он ответил? Не является ли ответом то, что великий мыслитель, которого в XIX веке называли просто Философом и все понимали, о ком идет речь, привел самоубийство Катона как пример гордости и благородства?

Закончим на этом наш краткий исторический обзор, хорошо сознавая его неполноту и эклектичность. Эстетика, как мы уже писали в самом начале, не входит в наши интересы как самостоятельный предмет исследования и выполняет строго подчиненную функцию. Того, что мы рассмотрели, нам кажется вполне достаточным, чтобы сделать некоторые выводы относительно исторической динамики содержания категории прекрасного и возможности ее применения для характеристики явления самоубийства. Мы старались по возможности показать лишь то новое, что вносилось в содержание и понимание прекрасного на протяжении многих столетий различными авторами, философскими и религиозными концепциями и художественными школами.

Попробуем в конце нашего краткого обзора вспомнить, что же считали люди прекрасным в разные времена. Список получится очень длинный. Это — Космос, «Брахман», Единое, Ум, Мировая Душа, Боги, Бог и небесные существа, обожествленное солнце, тотем, весь чувственный мир, явления и предметы окружающего мира, солнце, его свет и сияние, месяц, луна, звезды, золото и драгоценные камни, человек, его внутренняя добродетель, его нравственная личность, животные, предметы, творимые человеком, храмы богов, музыка и т. д., и т. д.

Что вкладывалось в понятие прекрасного? Прекрасное — это благое, доброе, хорошее, соразмерное, целесообразное, соответственное, полезное, пышное, изобильное, плодоносное, разумное, цельное, ясное, сверкающее, сияющее, огромное, возвышающееся, пугающее, сделанное по всем правилам, целомудренное, справедливое, свободное, чувственное и пр., и пр.

Итак, ясно, что понятие прекрасного относительно и зависит от многих факторов (традиций, верований, особенностей национальной психологии, пола, возраста и т. д.), оно изменяется со временем, и нет абсолютной красоты в объективном мире без человека, воспринимающего, изучающего и оценивающего этот мир. Сама по себе «Вселенная не совершенна, не прекрасна, не благородна и не хочет стать ничем из этого, она вовсе не стремится подражать человеку! Ее вовсе не трогают наши эстетические и моральные суждения!» (Ф. Ницше).

Красота есть субъективная, релятивная эстетическая видимость, конкретное содержание которой существенно менялось на протяжении исторического развития человечества. Нет ни одного явления или предмета в окружающем нас мире, который не мог бы попасть в сферу эстетической видимости и, следовательно, не восприниматься как нечто прекрасное. Ни сам человек, ни все его поведение не составляют в данном случае исключения.

И самоубийство как один из аспектов человеческого поведения может быть (и мы это показали, а сейчас перечислим еще раз) не только эстетичным вообще, не только трагичным, ужасным, безобразным и т. д., но и прекрасным.

Самоубийство рассматривалось как нечто прекрасное в Древней Индии и Японии, Древнем Египте и Палестине, Греции и Риме. Можем ли мы не считаться с этими фактами? Если самоубийство на протяжении многих столетий не препятствовало тому, чтобы человека считали мудрым, благородным, честным, храбрым, гордым, должны ли мы и дальше, по-христиански засучив рукава, забивать «осиновые колья» в могилу каждого самоубийцы и брезгливо морщить губы при упоминании о самоубийстве?

Даже некоторые служители церкви еще в начале века понимали это. Епископ Михаил в 1911 году писал, что «в конце концов, лишение самоубийц погребения — кара для близких самоубийц, и несправедливая кара».

Читателю должно быть понятно, что в плане дальнейшего разговора нас не будет интересовать эстетика как область философии, занимающаяся фундаментальными проблемами искусства.

Для нашего исследования важно соотнести феномен самоубийства, конкретные примеры суицидальных актов с важнейшими категориями эстетики: гармония, мера и в конечном счете красота и прекрасное. Но даже если, говоря о каком-то конкретном суицидальном акте, мы воспринимаем его как ужасный, безобразный, то и тогда эти определения оцениваются нами в сопряжении, сравнении с нашими представлениями о прекрасном и воспринимаются как их противоположность, но в любом случае анализ происходит с эстетических позиций. Не случайно Розенкранц посвятил отдельный труд эстетике безобразного. Виктор Гюго не боялся вводить «безобразное» в сферу эстетического, а Де Сантис включал «уродливое» в ряд эстетических категорий.

Оставив философам разрешение спорных вопросов эстетики, противоречия различных школ и течений (в какой науке обходится без этого?), примем как должное основные категории эстетики и качественное своеобразие присущего только человеку эстетического отражения мира. В основе эстетического отражения мира или, если угодно, его художественного познания лежит художественный образ и рождаемое им переживание, чувство.

Сущность эстетического отражения качественно своеобразна. Его можно смело назвать шестым квазиизмерением, которое очень точно и быстро на допонятийном уровне позволяет нам реагировать на окружающий мир и тем самым обеспечивать лучшую приспособляемость в нем. Сущность эстетического отражения мира составляют не действие и не мысль, а переживание, эмоция, образ. И, следовательно, мы можем сделать вывод, что эстетика не есть наука о красоте или о красоте и безобразии; эстетика есть наука об эстетических переживаниях. Вот то общее, что имеется у каждого живущего на Земле человека, независимо от того, жил ли он две тысячи или сто лет тому назад, живет ли он в Нью-Йорке или в российской провинции, раб ли он или президент Соединенных Штатов Америки.

Эстетическое переживание — именно оно формирует оценочные категории прекрасного, безобразного, трагического, комического и т. д. Только эстетически переживая, мы вообще можем иметь представление о любой из вышеперечисленных категорий.

Именно эстетическое переживание имел в виду Александр Баумгартен, когда вводил в научный лексикон свою «эстетику», определяя ее как науку о чувственном познании. И красоту Баумгартен не считал предметом эстетики, а называл ею лишь «совершенную форму чувственного познания».

Только понимая эстетику как науку об эстетических переживаниях, мы получим возможность рассматривать самоубийство человека, как, впрочем, и все остальные проявления человеческого бытия, с эстетических позиций.

Невозможно и глупо доказывать, что самоубийство в настоящее время может кому-либо казаться красивым и прекрасным. Но утверждать, что самоубийство вызывает эстетические переживания, мы имеем полное право. При этом, если у индийского брамина или древнего кельта, или у почти современного нам Латреамона, который в своем произведении «Песни Мальдорора» так и писал: «…лицо сверхчеловеческое, печальное, словно Вселенная, прекрасное, словно самоубийство», самоубийство вызывает эстетические переживания красоты, благородным мужем в Древней Греции самоубийство переживается как нечто возвышенное, Альбер Камю находит самоубийство Кириллова в «Бесах» Достоевского юмористическим, мы можем расценивать самоубийство как нечто трагическое, а вы, читатель, как нечто безобразное или ужасное — не имеет никакого значения. И прекрасное, и безобразное, и трагическое, и комическое — все это эстетические категории. Все они отражают различные эстетические переживания. Все они входят в сферу интересов эстетики. Почему — вот вопрос, на который следует искать ответ. Почему самоубийство, равно как и множество других человеческих поступков, диаметрально противоположно оценивалось в различные времена в различных странах и различными людьми? Что лежит в основе субъективности и релятивности эстетических переживаний — вот вопрос, который должен интересовать эстетику. При таком подходе название этой книги ни у кого не вызовет удивления, как не вызывают удивления книги об эстетике спорта или эстетике быта, а мы сможем далее рассматривать самоубийство как один из аспектов человеческого поведения, который имеет прагматическое, теоретическое и, не в последнюю очередь, эстетическое значение. Какие эстетические переживания может вызвать самоубийство, что именно вызывает эти переживания, — это станет предметом нашего дальнейшего разговора.

Вопрос о том, что самоубийство может быть рассмотрено с эстетических позиций и что самоубийство может вызывать эстетические переживания и входит, как любая другая человеческая деятельность, в сферу интересов эстетики, мы можем считать в целом разрешенным. В дальнейшем нам останется только уточнить, какие именно аспекты самоубийства (сам акт, мотивы, способ, место, ожидающие последствия, возможность выбора) оказывают влияние на эстетическую окраску самоубийства и его эстетическое восприятие.

Тем, у кого еще остаются какие-либо сомнения относительно возможности эстетического рассмотрения самоубийства, советуем вспомнить, что акт самоубийства десятки и десятки раз находил отображение в самых различных произведениях искусства. Это и художественная литература, и поэзия, и живопись, и скульптура, и театр. Можно вспомнить «Страдания молодого Вертера» Гёте, «Ромео и Джульетту» Шекспира, «Анну Каренину» Толстого и многие другие произведения, в которых так или иначе изображался акт самоубийства. Разве можем мы не сопереживать, не воспринимать как трагедию самоубийство юных веронских влюбленных, ставших символами трагической любви для всего человечества? А разве не является категория «трагического» одной из основных среди эстетических категорий? Задумайтесь над этим, читатель, и вы согласитесь с нами.

На протяжении многих веков каждый культурный и образованный европеец воспитывался на исполненных глубокого драматизма и героики образах Катона и Лукреции, которые, как известно, покончили с собой. Самоубийство Катона было известно в древнем мире почти так же, как самоубийство Сократа. Тем, кто часто бывает в Эрмитаже, может быть, запомнилась картина известного художника Летьера «Самоубийство Катона».

Если бы самоубийство не несло в себе тех или иных эстетических компонентов, разве могло бы оно попасть в сферу внимания искусства и привлекать внимание великих мастеров прошлого и настоящего? При этом у большинства людей все эти произведения вызывают отнюдь не отрицательные эстетические переживания. Мы говорим о большинстве людей, так как всегда помним о субъективности и релятивности эстетических переживаний. Один наш знакомый, человек образованный и интеллигентный, который, исходя из традиционного христианского мировоззрения, сугубо отрицательно относится к самоубийству, во время нашего спора заявил, что и самоубийство Анны Карениной вызывает у него в определенном отношении чувства отвращения, брезгливости и омерзения. Что же, он имеет на это право.

Единственное, что нас утешает, что если мы и покажемся все-таки кому-нибудь из читателей безнравственными циниками и святотатцами, то мы будем в этом случае в одной компании с такими людьми, как Сократ, Эпикур, Сенека, Плиний и Монтень.

Для нас, повторяем, даже не столь интересен вопрос, вызывает ли самоубийство эстетические переживания. Мы в этом нисколько не сомневаемся и доказывать это более не считаем нужным. Как говорит академик Д. С. Лихачев: «Есть вещи, которые люди либо понимают, либо нет. И доказывать что-либо бесполезно». Для нас гораздо более интересно показать, как и какие эстетические переживания вызывало самоубийство в различные исторические периоды. Что для этого делалось? Не секрет, что у некоторых народов самоубийство было возведено в ранг искусства. Этому обучали с детства. Посмотреть, как человек будет совершать самоубийство, собирались десятки и сотни зрителей, и никому из них даже не приходило в голову помешать происходящему, как нам не приходит в голову во время спектакля броситься спасать Дездемону.

Итак, согласимся, что акт самоубийства может, как и любое другое явление, быть рассмотрен с эстетических позиций. Ведь суицидальный акт есть не что иное, как акт поведенческий, присущий человеку, им исполняемый. Следовательно, в нем обязательно в той или иной мере отражается своеобразие духовного мира человека, в том числе и те эстетические переживания, принципы, понятия, которые были ему свойственны. А тем самым через духовный мир человека проявляют себя и социальные факторы, его формирующие. Иными словами, в самоубийстве — его способе, деталях, нюансах, мотивах, ему способствовавших, — отражаются и жертва и общество, в котором она жила и из которого вынуждена была уйти.

«Человек — это процесс его поступков», — сказал А. Грамши, и если мы привычно не сомневаемся в возможности эстетического анализа таких поведенческих актов, как половой акт, процесс еды и др., то и такой сложный, ответственный, наконец, просто решающий, последний в жизни акт, каким является самоубийство, не может быть обойден вниманием эстетики.

Совершению самоубийства, естественно, предшествуют факторы, толкающие человека на это. Чаще всего (если речь идет о психике нормальных людей) это сложное сочетание психотравмирующих воздействий самого различного свойства и самых различных сочетаний. Тут и семейные ссоры, и так называемые «производственные конфликты», которые, сочетаясь со своеобразием характерологических свойств конкретного человека, обусловливают то, что на языке психиатров называется «психотравмирующей ситуацией».

В любом случае, факторы, воздействующие на личность, являются для нее индивидуально стрессовыми, неразрешимыми, приводят к внутриличностному конфликту, нарушающему адаптационные ресурсы человека. В итоге — личностный слом, переживание тупика и, как следствие, самоубийство.

Описанное — не более чем схема, но в каждом конкретном случае при всем многообразии тех причин, что побудили самоубийцу решиться на непоправимый шаг, эта схема, подобно каркасу, несет на себе конструкции мотивов самоубийства.

Может показаться неожиданным, что среди этих причин нередко могут быть факторы несомненно эстетического свойства, то есть такие, которые, приходя в некоторое противоречие с эстетическими принципами человека, приводят его к решению покончить с собой.

ГЛАВА 4 Самоубийство как гармоничное завершение жизни

Анализируя эстетический аспект самоубийства, мы имеем в виду рассмотрение с позиций эстетики как явления в целом (т. е. самоубийство как самостоятельный феномен), так и отдельных конкретных суицидальных актов с той мерой индивидуальной неповторимости, которая отличает каждый из них.

Эстетическое содержание самоубийства в общем плане как социального и, следовательно, исключительно человеку присущего феномена поведения выражается в том, какое место занимает этот феномен в человеческой культуре. Мы уже убедились в том, что самоубийство нашло поэтическое отражение в сказаниях и мифах, по существу, всех народов, в форме мифологизированных эпизодов вошло в большинство религиозных учений и священных книг от древнеиндийских Вед до Библии (в конечном счете и самопожертвование Христа, заранее знавшего об уготовленных ему муках, есть не что иное, как самоубийство, совершенное во имя высшей цели — искупления грехов человечества и его дальнейшего спасения). И кто решится оспорить тот факт, что эта история, как она изложена в Библии, несет на себе не только огромной силы этический заряд, но и излучает чрезвычайно мощное поэтическое напряжение. О том, что самоубийство на протяжении столетий привлекало внимание и служило источником вдохновения для величайших поэтов, художников, писателей, уже говорилось, и читатель без труда может дополнить приведенные нами примеры множеством других.

Более или менее подробный эстетический анализ феномена самоубийства в рамках отдельных субкультур, в истории искусства и литературы разных народов с учетом специфики их развития, национальной психологии и т. д., а также в творчестве того или иного художника, писателя, думается, является темой чрезвычайно благодатной и еще найдет своих исследователей. Мы же в рамках нашей книги попытаемся дать лишь общие контуры проблемы, принципиальные подходы к ее решению. Естественно, исследование феномена самоубийства в целом предполагает анализ конкретных случаев и примеров. Здесь разделение общего и частного, как и вообще в науке, весьма условно и, в принципе, одно дополняется другим и посредством его выражается и доказывается. Чтобы анализ отдельных суицидальных актов в плане их эстетического наполнения был достаточно конкретен и логичен, необходимо принять систему критериев, в соответствии с которыми он будет проводиться.

Первый из трех предлагаемых критериев вынесен в заголовок этой главы. Мы предлагаем рассмотреть возможность соответствия гармоничности акта самоубийства тем обстоятельствам, которые непосредственно привели человека к решению покончить с собой и, в конечном счете, соответствия гармоничности самоубийства всей предшествующей жизни.

Возможно, полученные в результате выводы будут в определенной степени относительны, ибо выбор любой модели поведения человека в конкретных обстоятельствах отнюдь не фатален, а всегда вариабелен, предполагает, по крайней мере, альтернативный вариант. И если совершен какой-либо поступок, то совершенно не значит, что в этих же в общем-то обстоятельствах, при незначительных, казалось бы, нюансах, не мог быть совершен поступок прямо противоположный. На этот факт обращал внимание еще граф Лев Николаевич Толстой, говоря об обусловленности поведения человека, подчеркивая значение свободы выбора, воли и влияния сиюминутных обстоятельств. Он сравнивал личность со зданием и утверждал, что «если здание рухнуло, то это не значит, что оно вообще не могло устоять». Но что поделаешь, если эта относительность неизбежна во всем, что касается человека, и с ней приходится считаться всем наукам, которые его изучают.

Посмотрим же, насколько применимы по отношению к самоубийству как поведенческому акту две важнейшие предэстетические категории — гармония и мера.

Посмотрим, как может самоубийство в качестве целостного поведенческого акта гармонировать или дисгармонировать со всей предыдущей жизнью человека, с взглядами и традициями окружающего его общества, с тяжестью тех обстоятельств, которые толкнули человека на совершение самоубийства.

Можно сказать, что при определенной ситуации для любого нормального человека самоубийство будет являться гармоничным поступком по отношению ко всей его предшествующей жизни, если тяжесть сопутствующих обстоятельств превышает определенную меру. Но для такой оценки, по понятным причинам, мы должны обладать максимальной полнотой информации не только о внешней стороне тех или иных событий, но и об их внутреннем личностном преломлении. Давно известно в психологии, что одни и те же события оказывают на различных людей совершенно различное воздействие: от легких переживаний до тяжелой психотравмы. Даже введено специальное понятие — «личностно значимая ситуация». Поэтому мало знать, что толкнуло человека на самоубийство, нужно знать самого человека и его индивидуальную психологическую реакцию на какие-либо внешние факторы. В жизни это трудно, а вот в художественном произведении проще. Не потому, что в жизни все иначе — нет. Хорошее художественное произведение — не вымысел, это самая настоящая жизнь, только в ее самых глубоких и тонких аспектах, на которые мы не всегда умеем, успеваем, а порой и желаем обращать внимание. В этом отношении талантливый писатель для психолога является как бы рабочим инструментом, тем микроскопом, через который он рассматривает интересующий его аспект человеческого поведения.

Анализ литературных произведений использовался не только в психологии, но даже и в психопатологии — настолько верно писатель, даже не зная сущности психических заболеваний, их клиники и динамики, умеет изобразить их в своем творчестве. Вспомним Достоевского, Гоголя, Бальзака.

В качестве примера, как писатель может усмотреть тончайшую гармонию в акте самоубийства, мы приведем отрывок из Гёте.

Таким образом, как видим, самоубийство может быть гармоничным завершением жизни, и это «история многих людей».

Но более того, самоубийство может не только гармонировать со всей предшествующей жизнью человека и с тяжестью сложившихся обстоятельств, оно может в определенном смысле искупить и скрасить многое в предшествующей жизни. Так, например, Марк Сальвий Отон, провозглашенный в конце первого столетия нашей эры императором Рима, пользовался среди римлян плохой репутацией. Отличаясь безудержной склонностью к разврату, пьянству и роскоши, он был неизменным напарником Нерона во всех его оргиях. Захватив с помощью заговора власть, он вверг Рим в состояние гражданской войны. Как писал Тацит: «Отказавшись от любовных похождений и скрыв на время свое распутство, он всеми силами старался укрепить императорскую власть. Правда, такое его поведение внушало еще больший ужас, ибо все понимали, что добродетели его показные, а его порочные страсти, если им снова дадут волю, окажутся еще страшнее, чем прежде».

В 69 году в отсутствие Отона его войска вступили в битву с войсками его соперника Вителлин и были полностью разбиты. После этого Отону в скором времени пришлось покончить с собой. По свидетельству Диона Кассия, перед смертью он сказал слова немногие, но достойные: «Справедливее умереть одному за всех, чем всем за одного».

Плутарх писал о его смерти:

Нерон, который покончил с собой за год до Отона, истощил терпение римлян своими сумасбродствами, и против него восстали войска, находящиеся в Галлии, Испании, Африке. Оказавшись первым императором, лишенным при жизни власти, Нерон, понимая, что обречен, покончил с собой. Однако, ни его самоубийство, ни его знаменитая последняя фраза «Какой великий артист погибает!» не вызвали у современников ни малейшего сочувствия.

Видимо, не сам акт самоубийства, не его отдельные причины и обстоятельства, а только их общая соразмерность, уравновешенность и гармония вызывают у окружающих людей те или иные эстетические переживания, вплоть до одобрения и восхваления.

Что же представляют собой гармония и мера, которые, как мы говорили, считаются одними из важнейших предэстетических категорий, на основании которых и возможно, собственно, возникновение эстетических переживаний?

Гармония отражает слаженность системы, согласованное взаимодействие составляющих ее элементов и уравновешенность ее отдельных частей. Каждый взятый в отдельности элемент системы, как правило, не приводит к возникновению каких-либо эстетических переживаний, однако те же элементы, взятые в единой, гармонично выстроенной системе, уже приводят к их возникновению. Так, отдельный звук редко когда может вызвать эстетическое переживание, однако мелодия — система звуков, гармонично увязанных между собой, не только вызывает эстетические переживания, но и служит основой музыкального искусства. Пифагорейцы впервые высказали мысль, что качественное своеобразие музыкального тона зависит от длины звучащей струны. На этой основе они развили учение о математических основах музыкальных интервалов. Они же установили следующие музыкальные гармонии: октава 1:2, квинта 2:3, кварта 3:4, понимая гармонию как «согласие несогласных».

Точно так же и Гераклит говорил о гармонии как о единстве противоположностей. Гармония и мера имеют универсальный характер: мы видим их в основе космоса, природы, человека, человеческих поступков.

Следовательно, если мы рассматриваем самоубийство с эстетических позиций, нам необходимо показать и доказать, что оно как отдельный акт человеческого поведения, как поступок, входит в сложную систему человеческой жизни и способно либо гармонировать, либо дисгармонировать с ней.

Самоубийство, взятое как отдельный элемент, вне более сложной системы, подчиняется общим законам эстетики и не может вызывать каких-либо эстетических переживаний. Если мы читаем в газете, что некто нам неизвестный «X» покончил жизнь самоубийством, то мы лишь испытываем понятное сожаление по поводу гибели человека. В этом случае самоубийство, взятое именно как отдельный несистемный элемент, не несет на себе никакой эстетической нагрузки.

Совсем иное дело, когда мы получаем сообщение о самоубийстве близкого или хорошо знакомого нам человека. Нам достаточно полно известны его характерологические черты, обстоятельства и события его жизни, и мы можем судить о соразмерности или несоразмерности его поступка имеющимся обстоятельствам. Отсюда становится понятным, что для оценки гармоничности факта самоубийства всей предшествующей жизни человека очень важно иметь исчерпывающую информацию о нем самом и о его жизни, причем не просто то, что принято называть «сухими фактами», как бы много их ни было. Здесь чрезвычайно важно знать именно детали, те лишние, казалось бы, штрихи и нюансы характера человека, привычки, ему только свойственные милые чудачества и склонности, которые вкупе обусловливают личностное своеобразие, неповторимость индивидуума.

Например, Владимир Маяковский, который к моменту смерти Есенина знал его уже много лет, неоднократно встречался с ним, следил за обстоятельствами жизни, писал, получив известие о его самоубийстве, что конец Есенина «огорчил, огорчил обыкновенно, по-человечески. Но сразу же этот конец показался совершенно естественным и логичным». То есть, зная все обстоятельства жизни Есенина, Маяковский воспринял его поступок как вполне естественный, логичный и гармоничный, он был соразмерен всей предшествующей сложной жизни поэта и представлениям Маяковского о ее возможном конце.

А спустя несколько лет Марина Цветаева, также получив известие о самоубийстве уже самого Маяковского, в письме к Тесковой пишет: «Бедный Маяковский!.. Чистая смерть. Все, все, все дело — в чистоте!»

Почему у нее возникло именно такое эстетическое переживание смерти Маяковского? Почему она восприняла его смерть как нечто чистое? Потому, что она хорошо знала сложные обстоятельства жизни поэта и понимала, что самоубийство в данном случае было, может быть, единственным гармоничным и «чистым» выходом из тех сложных, трагических обстоятельств, в которых оказался поэт. Прошли годы, и, как известно, сама Цветаева воспользовалась тем же самым выходом, и у кого из знающих ее судьбу хватит решимости осудить ее, если этого не смогла сделать даже ее сестра.

Сложная судьба России, сложная судьба поэтов… Как писала Марина Цветаева в одном из своих стихотворений:

В этом вопросе мы так близко подходим к проблеме смысла человеческого существования, что просто не можем ее не затронуть.

Человек не просто биологический индивид, для которого жизнь является абсолютной ценностью и борьба за нее — главной задачей. Дело обстоит гораздо сложнее. Точно так же как человек является биологическим существом с присущим ему инстинктом самосохранения, человек является существом социальным, тем, что в широком смысле слова называется личностью. Одной из основных характеристик развитой личности является наличие самосознания. То есть человек внутри себя в течение всей своей жизни создает особый внутренний мир (то, что мы называем ядром личности), которым управляют свои внутренние законы и в котором имеются свои внутренние правила, и преступить их человек порой не в силах, даже если при этом приходится преодолевать мощные биологические инстинкты и, в частности, инстинкт самосохранения.

Имея такой внутренний мир с индивидуальными внутренними критериями оценки всего окружающего, человек иногда попадает в ситуации, когда он не может далее продолжать существование без того, чтобы не нарушить этот внутренний мир. Для такого человека жизнь не есть абсолютное благо. Жизнь для него имеет ценность только тогда, когда он в своих поступках может соответствовать своим внутренним убеждениям, своему моральному закону, об удивительности которого написано на могиле Канта. Как только обстоятельства жизни меняются и внешние причины препятствуют или прямо заставляют его идти наперекор своим убеждениям, такой человек не изменит своим убеждениям, а, скорее, поставит перед собой вопрос о целесообразности продолжения жизни. Какие обстоятельства могут заставить человека сделать этот выбор — зависит уже от самой личности и определяется не менее важной, чем гармония, предэстетической категорией меры.

К наиболее важным личностным ценностям обычно относят свободу, независимость убеждений, соблюдение внутренних нравственных законов, честь, совесть, целомудрие, долг и некоторые другие. Несмотря на то, что внутреннее содержание этих ценностей менялось со временем, в тех случаях, когда человек попадал по разным обстоятельствам в ситуацию, которая требовала преступления этих внутренних личностных ценностей и не было никакой другой возможности поступить иначе, самоубийство у любых народов, независимо от религиозных и других установок, признавалось допустимым и никогда не рассматривалось как нечто низкое и предосудительное.

Как писал Луций Анней Сенека:

Для Сенеки основным критерием являлась этическая ценность жизни. В этом вопросе он несколько расходился с представителями школы стоиков, которые считали, что человек в вопросах продолжительности своей жизни должен ориентироваться только на себя. Сенека же наравне с долгом человека перед собой ставил долг перед другими. Нельзя и некрасиво уходить из жизни, если в зависимости от тебя находятся другие люди и своим самоубийством ты бросаешь их на произвол судьбы.

Заметим, что сам Сенека покончил жизнь самоубийством, чем подтвердил отсутствие голословности в своих утверждениях.

Таким образом, в отношении самоубийства вопрос никогда не стоял в жесткой плоскости его полного одобрения или полного запрещения. Оценка каждого случая во все времена определялась мерой, соразмерностью и гармоничностью самоубийства со всей остальной жизнью человека, с вызвавшими его обстоятельствами, с традициями, принятыми в данном обществе. В тех случаях, когда самоубийство представлялось соразмерным тяжести и непреодолимости внешних обстоятельств, оно допускалось и одобрялось, в тех случаях, где эта мера нарушалась, — осуждалось и преследовалось. Даже в Библии, которая чаще всего однозначно осуждает самоубийство, мы уже видели пример «доброго старца Разиса — отца иудеев», покончившего с собой, чтобы не отдаться в руки злодеев и не позволить им унижать себя.

В другом библейском сюжете великий герой Самсон, не знавший поражений, влюбился в коварную филистимлянку Далилу и выболтал ей секрет своей силы. Узнав его, коварная женщина усыпила Самсона на своих коленях и остригла все его волосы, в которых заключалась сила Самсона. После этого филистимляне одолели Самсона, заковали в цепи, выкололи глаза и выставили бессильного, ослепленного пленника на посмешище. После этого его поместили в темное подземелье, где, прикованный к конному поводу, он должен был вращать жернова. Победу над Самсоном филистимляне решили отметить жертвоприношениями и большим пиром в храме их бога Дагона. Это было высокое здание, подпираемое огромными крепкими столбами. Собралось много гостей, и все шумно веселились. Опьяневшие гости потребовали, чтобы побежденный Самсон развлекал их во время попойки музыкой; его привели из подземелья и втиснули ему в руки семиструнную арфу. Слепой великан, униженный всем, что с ним стряслось, стоял в храме между двумя колоннами и покорно играл на арфе для своих врагов и обидчиков. Бледный, Самсон терпеливо сносил издевательства и оскорбления. Никто не догадывался о том, что он переживает в данную минуту. Никто не заметил также, что у него снова отросли волосы, источник его великой силы. Тихо шевеля губами, он с мольбой прошептал: «Господи Боже! Вспомни меня и укрепи меня только теперь, о, Боже! Чтобы мне в один раз отомстить филистимлянам за два глаза мои». Потом Самсон обхватил руками два столба, у которых стоял, и громко воскликнул: «Умри, душа моя, с филистимлянами!» В храме Дагона наступила тишина, филистимляне с ужасом повскакивали с мест, и в то же самое мгновение Самсон напряг мускулы и изо всех сил рванул на себя столбы. Храм с чудовищным грохотом рухнул, погребя под своими развалинами и Самсона и три тысячи филистимлян, которые пировали и издевались над ним.

Иудеи выкупили тело героя, который предпочел покончить жизнь самоубийством, чем жить в рабстве и унижении. Самсона похоронили в могиле его отца Маноя и с той поры с гордостью вспоминают историю его жизни. С такими же почестями был выкраден и похоронен на своем кладбище царь израильтян Саул.

«В жизни случается многое, что гораздо хуже смерти», — писал Монтень. Подтверждением может служить пример того спартанского мальчика, которого приближенный военачальник Александра Македонского Антигон взял в плен и продал в рабство и который, понуждаемый своим хозяином заниматься грязной работой, что противоречило его внутренним убеждениям, заявил: «Ты увидишь, кого ты купил. Мне было бы стыдно находиться в рабстве, когда свобода у меня под рукой», и с этими словами он бросился на камни с вышки дома.

Когда один из крупнейших полководцев и государственных деятелей Македонии хотел заставить лакедемонян подчиниться своему требованию, они ему ответили: «Если ты будешь угрожать нам чем-то худшим, чем смерть, мы умрем с тем большей готовностью», ибо и они не ценили жизнь как абсолютное благо, а каждый раз соизмеряли ее с чем-то более главным, при покушении на которое жизнь теряла для них смысл.

«Но нет ничего благороднее той смерти, на которую обрекла себя жена приближенного Августа, Фульвия», — пишет Монтень в своих «Опытах». Когда до Августа дошло известие, что Фульвий проговорился о важной тайне, которую он ему доверил, и когда Фульвий однажды утром пришел к нему, Август встретил его весьма неласково. Фульвий вернулся домой в отчаянии и рассказал жене, в какую беду он попал, добавив, что решил покончить с собой. «Ты поступишь совершенно правильно, — ответила она ему смело, — ведь ты много раз убеждался в моей болтливости и все же не таился от меня. Позволь только мне покончить с собой первой». И без лишних слов она пронзила себя мечом.

Некто Вибий Вирий, потеряв надежду на спасение своего родного города, осажденного римлянами, и не рассчитывая на милость с их стороны, на последнем собрании городского сената, изложив все свои доводы и соображения на этот счет, заключил свою речь выводом, что в данном случае лучше всего им будет покончить с собою своими собственными руками и так спастись от ожидавшей их участи. «Враги проникнутся к нам уважением, — сказал он, — Ганнибал узнает, каких преданных сторонников он бросил на произвол судьбы». После этого он пригласил всех, согласных с его мнением, на пиршество, уже приготовленное в его доме, с тем, что, когда они насытятся яствами и напитками, они все также хлебнут из той чаши, которую ему поднесут. «В ней будет напиток, — заявил он, — который избавит наше тело от мук, душу от позора, а глаза и уши от всех тех мерзостей, которые разъяренные победители творят с побежденными». Многие одобрили это решение, и двадцать семь сенаторов пошли за Вибием в дом и закончили пир условленным смертельным угощением. Посетовав вместе над горькой участью родного города, они обнялись, после чего некоторые из них разошлись по домам, другие же остались у Вибия, чтобы быть похороненными вместе с ним в приготовленном перед его домом костре.

И Платон в своих «Законах» оправдывал самоубийство «по причине какой-либо неизбежной случайности или из-за невыносимого стыда». Среди древних философов даже возникали споры, какие причины достаточно вески, чтобы заставить человека принять решение лишить себя жизни. Они считали это «разумным выходом», ибо хотя, как они говорили, иногда приходится умирать из-за незначительных причин, так как те, что привязывают нас к жизни, недостаточно вески, все же в этом должна быть какая-то мера. Если эта мера соблюдена, самоубийство будет гармоничным и даже прекрасным, если нет — то «безрассудным и взбалмошным порывом».

Плиний утверждал, что есть лишь три болезни, из-за которых можно лишить себя жизни; из них самая мучительная — это камни в мочевом пузыре, препятствующие мочеиспусканию. Сенека же считал наихудшими болезнями те, которые надолго повреждают умственные способности.

При этом очевидно, что то, что считалось гармоничным в древности, в настоящее время совершенно не может рассматриваться подобным образом, так как те же камни в мочевом пузыре легко поддаются терапевтическому и хирургическому лечению и нет никакой необходимости лишать себя из-за этого жизни. И сегодня самоубийство по этой причине вряд ли кто-то расценил бы как соразмерное.

Монтень же, например, восхищается достоинствами совместного самоубийства мужа и жены, описание которых ему встретилось в письмах Плиния Младшего. У последнего был сосед в Италии, который невероятно страдал от гнойных язв, покрывавших его половые органы. Его жена, видя непрестанные и мучительные страдания своего мужа, попросила, чтобы тот дал ей осмотреть себя, заявив, что никто откровеннее не скажет ему, есть ли надежда на выздоровление. Получив согласие мужа и внимательно осмотрев его, она нашла, что надежды на выздоровление практически нет и что ему предстоит еще долго влачить мучительное существование. Во избежание этого она посоветовала ему вернейшее и лучшее средство — покончить с собой. Но, видя, что у него не хватает духу для такого решительного поступка, она прибавила: «Не думай, друг мой, что твои страдания терзают меня меньше, чем тебя; чтобы избавиться от них, я хочу испытать на себе то же самое лекарство, которое я тебе предлагаю. Я хочу быть вместе с тобой при твоем выздоровлении, так же как была вместе с тобой в течение всей твоей болезни. Отрешись от страха смерти и думай о том, каким благом будет для нас этот переход, который избавит нас от нестерпимых страданий: мы уйдем вместе, счастливые, из этой жизни». Сказав это и подбодрив своего нерешительного мужа, она решила, что они выбросятся в море из окна своего дома, расположенного у самого берега. И желая, чтобы ее муж до последней минуты был окружен той преданной и страстной любовью, которую она дарила ему в течение всей жизни, она захотела, чтобы он умер в ее объятиях. Однако, боясь, чтобы руки его при падении и от страха не ослабели и не разомкнулись, она плотно привязала себя к нему и рассталась с жизнью ради того, чтобы положить конец страданиям мужа.

И Плиний и Монтень особенно отмечают, что это была женщина совсем простого звания, и удивляются, что и среди простых людей нередко можно встретить проявления необыкновенного благородства. Здесь же хочется привести еще один пример героического поведения женщины — жены консула Цецины Пета, Аррии, чье самоубийство вошло в историю наравне с самоубийствами Клеопатры, Сафо и Лукреции. Аррия, когда ее муж, Цецина Пет, был захвачен солдатами императора Клавдия после гибели Скрибониана, стала умолять тех, которые увозили его в Рим, позволить ей ехать вместе с ним. Она была согласна исполнять все обязанности рабов: убирать его комнату, стряпать и все остальное. Но ей было отказано. Тогда она на рыбачьем суденышке следует за мужем до самой Иллирии. Уже в Риме, в присутствии императора Клавдия, Юния, вдова Скрибониана, приблизилась к ней с выражением дружеского участия ввиду общности их судеб, но Аррия резко отстранила ее от себя со словами: «И ты хочешь, чтобы я говорила с тобой или стала тебя слушать? У тебя на груди убили Скрибониана, а ты все еще живешь?» После этих слов и других признаков родные заключили, что Аррия готовит самоубийство и стремится разделить судьбу своего мужа. В ответ на вопрос своего зятя Тразея, захотела ли бы Аррия, чтобы в подобной ситуации ее дочь и его жена покончила с собой, Аррия восклицала: «Что ты сказал? Захотела бы я? Да, да, безусловно захотела бы, если бы она прожила с тобой такую же долгую жизнь и в таком же согласии, как я со своим мужем». Близким, которые ее охраняли, она сказала: «Это ни к чему: вы добьетесь лишь того, что я умру более мучительной смертью, но добиться, чтобы я не умерла, вы не сможете». С этими словами она вскочила со стула, на котором сидела, и со всего размаху ударилась головой о противоположную стену. Когда после долгого обморока ее, тяжело раненную, с величайшим трудом привели в чувство, она сказала: «Я говорила вам, что если вы лишите меня возможности легко уйти из жизни, я выберу любой другой путь, каким бы трудным он ни оказался». Смерть этой благородной, по описаниям Монтеня, женщины была такова. У ее мужа Пета не хватало мужества самому лишить себя жизни, как того требовал приговор, вынесенный ему жестоким императором. Однажды Аррия, убеждая своего мужа покончить с собой, сначала обратилась к нему с разными увещеваниями, затем выхватила кинжал, который носил при себе ее муж, и, держа его обнаженным в руке, в заключение своих уговоров промолвила: «Сделай, Пет, вот так». В тот же миг она нанесла себе смертельный удар в живот и, выдернув кинжал из раны, подала его мужу, закончив свою жизнь следующими благороднейшими словами: «Пет, не больно».

Когда благородная Аррия подала своему Пету кинжал, который только что пронзил ее тело, она сказала: «У меня не болит, поверь мне, рана, которую я нанесла себе, но я страдаю от той, Пет, которую ты нанесешь себе».

Так передал ее речь Плиний, и она производит глубокое впечатление. Совершив этот высокий и смелый подвиг единственно ради блага своего мужа, она до последней минуты заботилась о нем. Пет, после этого, не раздумывая, убил себя тем же кинжалом; очевидно, он устыдился того, что ему понадобился такой урок.

Мы уже говорили, что в некоторых странах государственная власть пыталась установить, в каких случаях самоубийство правомерно и допустимо добровольное лишение себя жизни, то есть пыталась найти тот критерий, когда самоубийство будет гармоничным завершением жизни. Одно время в Марселе хранился запас цикуты, заготовляемой за государственный счет и доступной всем, кто захотел бы укоротить свой век, но при условии, что причины самоубийства должны быть одобрены советом шестисот, то есть сенатом. Наложить на себя руки можно было только с разрешения магистрата и в узаконенных случаях.

Подобный пример приводит Секст Помпеи, который во время путешествия присутствовал при самоубийстве одной всеми уважаемой женщины. Эта женщина прожила девяносто лет в полном благополучии, и телесном и духовном, и боязнь, что дальнейшая жизнь может привести к тому, что фортуна отвернет от нее свой благой лик, заставила ее обратиться к своим согражданам с просьбой разрешить ей покончить с собой. Сограждане выслушали изложенные ею причины своего намерения и единодушно его одобрили. После этого она дала наставления своим близким, призвала их к миру и согласию, разделила между ними свое имущество, затем твердой рукой взяла чашу с ядом и, вознеся мольбы Меркурию и попросив его уготовить ей какое-нибудь спокойное местечко в загробном мире, быстро выпила смертельный напиток.

У многих северных народов, хотя и не регламентировалось жестко, однако, считалось просто неприличным достигать глубокой старости, и люди, дожившие до почтенного возраста, после славной пирушки бросались в море с вершины, специально предназначенной для этой цели скалы.

«Раньше ты умрешь или позже — неважно, хорошо или плохо — вот что важно. А хорошо умереть — значит избежать опасности жить дурно… Самая грязная смерть предпочтительнее самого чистого рабства», — утверждал Сенека, называя «прекрасным, благородным» зрелище того, как варвар, участвующий в потешных сражениях кораблей, вонзает себе дротик в горло, предпочитая умереть, чем убивать!

Н. Видгорчик прямо пишет, что не все случаи самоубийства могут быть подведены под рубрику патологических явлений. «Бывают обстоятельства, при которых самоубийство является единственно объективно-разумным выходом из данного положения, бывают обстоятельства, когда самоубийство свидетельствует не о слабости психической организации, а наоборот, о ее силе и устойчивости».

Ясунари Кавабата в рассказе «Стон горы» приводит случай самоубийства двух стариков. Ему было шестьдесят девять лет, ей — шестьдесят восемь. Они вышли в неизвестном направлении из дома и не вернулись. В газетах были опубликованы их прощальные письма к приемному сыну, его жене, внукам. Они пишут: «…представляя себе, сколь убоги люди, влачащие жалкое существование забытых всеми, мы не хотим дожить до такого дня».

«Упиваться солнцем всю теплую пору, всегда жить в цвету, всегда благоухать, а потом, при первом же страдании, уснуть с надеждою прорасти где-нибудь в другом месте, — разве это не достаточно долгая, разве это не наполненная до краев жизнь? Упорствовать в желании продлить ее — значит только испортить прожитое!» — так писал Эмиль Золя в романе «Творчество», главный герой которого покончил жизнь самоубийством.

Выдержки из предсмертных писем в Японии и в некоторых других странах принято публиковать в печати. В отношении предсмертных писем самоубийц существуют самые разнообразные неписаные правила и обычаи. Во многих странах считается некрасивым и неприличным самовольно уходить из жизни, не оставив предсмертного письма. В Японии, если мужчина и женщина еще молоды и решили покончить с собой, они пишут раздельные письма. Если это же делают муж и жена, достаточно того, что напишет муж от имени обоих.

Софья Богатина, на рубеже двадцатого века размышляя о самоубийствах женщин, пишет о том, что оставить письмо, в котором объяснены причины самоубийства, — это последний долг перед обществом, который женщины в силу своей безграмотности часто не выполняют.

Г. Гордон в своей работе о письмах самоубийц пишет, что это интереснейшие человеческие документы, отражающие в себе, как в зеркале, жизнь отдельных людей. В тоне писем самоубийц он находит удивительное эпическое спокойствие, проникновенность мысли и чувства — «письма эти — яркие вспышки догоревших костров жизни, на мгновение озаряющие окружающий мрак. Они — последние аккорды разыгравшихся симфоний бытия».

Из этого следует, что с позиций человека, решившегося на самоубийство, оно всегда гармонично сложившимся обстоятельствам, так как поступая подобным образом, он не видит другого выхода из ситуации, кроме ухода из жизни. Для самоубийцы его самоубийство гармонично уже по определению, уже потому, что он его совершает. Иное дело, что при неудавшихся суицидальных попытках человек в последующем зачастую уже совсем по-иному оценивает казавшуюся, безвыходной ситуацию, и свой поступок. Но никогда не нужно забывать, что в этих случаях мы имеем перед собой уже иную ситуацию и иного человека, который по-новому оценивает многое в своей жизни.

Эстетическая оценка самоубийства, базирующаяся на предэстетических категориях гармонии и меры (то, что мы называем гармоническим завершением жизни), это всегда двойная оценка — изнутри и извне. Изнутри отражается внутреннее видение ситуации самим человеком, совершающим самоубийство, и мы говорили, что для него самоубийство всегда гармонично. Извне отражается наше видение, наше знание человека, ушедшего из жизни, и знание обстоятельств, причин его выбора. В этой оценке находят свое отражение и наши индивидуальные представления о мере и гармонии, которые свойственны самому оценивающему.

Неудивительно поэтому, что один и тот же случай самоубийства, в смысле его эстетической оценки, может быть расценен разными людьми совершенно по-разному. Единственное, о чем мы должны помнить, что такая оценка всегда есть. Происходит ли это в очевидной и наглядной форме, как эстетические оценки Маяковского, Цветаевой, или в более завуалированной, не столь явной, не имеет значения.

Чем сложнее обстоятельства жизни человека, чем сложнее его внутренний мир, тем сложнее эта оценка.

Недавно вышедшее двухтомное собрание сочинений Осипа Мандельштама предваряет очень тонкая и с любовью написанная статья Сергея Аверинцева, посвященная жизни и творчеству поэта, Анализируя последние годы жизни Мандельштама, период трехлетней ссылки, которая через год обернулась повторным арестом и скорой гибелью поэта, он приводит четыре строки из «стихотворения этой поры, написанных легкими, короткими строками, уже где-то за пределами собственного существования»:

Что это? Подсознательное стремление или вполне осознанное желание поэта уйти из этой жизни?

И буквально через абзац, невольное признание Аверинцева: «Было бы утешительнее, пожалуй, если бы на этом последнем удивительно чистом взлете голос поэта навсегда оборвался. Но случилось совсем не так».

О чем же сожалеет Сергей Аверинцев? Неужели о том, что поэт не умер на полтора года раньше или не покончил с собой (хотя несколько раньше он пытался это сделать)? А если это так, то почему? Как получилось, что человек, с великой любовью и нежностью относящийся к поэту, осознанно или подсознательно желает ему смерти? Не потому ли, что, зная все последующие обстоятельства жизни и творчества Мандельштама, заставившие его пойти наперекор своим убеждениям, ситуацию, когда поэт, пересиливая себя, написал оду человеку, которого презирал всем сердцем, Аверинцев понимает, что все это нарушает ту самую меру и гармоничность, которая трудноуловима, но столь важна в жизни любого человека, а особенно в жизни поэта.

А может быть, Аверинцев и не имел в виду конкретного человека из плоти и крови и его сожаление — сожаление даже не о Мандельштаме, а о Поэте, Творчестве и Творце, созидающем удивительно гармоничный поэтический мир, который так грубо ломается внешними обстоятельствами. И собственная смерть Мандельштама по вине чужой злой воли, вдали от близких и друзей, в холодном бараке лагеря так страшно не соответствует его жизни и поэзии. Аверинцев сожалеет о несостоявшейся гармонии.

ГЛАВА 5 Эстетика способа самоубийства

Рассмотрев эстетическое восприятие самоубийства как целостного поведенческого акта с позиций его гармоничности и соразмерности всей предшествующей жизни человека, мы перейдем к анализу эстетических элементов, содержащихся в самом акте самоубийства и имеющих подчиненное, но, тем не менее, очень важное значение. В данной главе мы поговорим об эстетике способа самоубийства.

Как ни странно, достаточно трудно дать четкое определение того, что в суицидологии понимается под способом самоубийства. В доступной нам литературе, посвященной проблемам суицидологии, работ, касающихся отдельно именно этой темы, встретить не удалось.

Очевидно, эта проблема представляется второстепенной в сравнении с актуальностью изучения причин самоубийства, мотивов и других аспектов акта самоубийства. В определенном смысле это вполне объяснимо. Ушел из жизни человек, ушел по своей воле и унес с собой целый мир, который никогда уже не будет повторен. И нас, очевидно, в первую очередь волнует вопрос: каковы причины? Что можно было сделать, чтобы не допустить этого? И так ли уж важно — каким способом самоубийца оборвал жизнь, не является ли это просто мелочью в сравнении с самим фактом преждевременной сознательной смерти?

Однако, сталкиваясь со сложными проблемами, необходимо помнить, что в них никогда не бывает мелочей, и поэтому не только из любопытства мы задаемся вопросом: почему, например, один человек предпочел повеситься, другой — отравиться, третий — выброситься из окна, а четвертый — пустить себе пулю в лоб.

Мы уже говорили о сложном комплексе мыслей, чувств, представлений, образов и переживаний, обязательно имеющихся у человека, который собирается расстаться с жизнью. Можно ли говорить здесь о мелочах, когда любой нюанс может подтолкнуть или, наоборот, предотвратить роковой шаг. И среди этих, казалось бы, мелочей существенную роль играет эстетический фактор. Бородавка на носу или дурной запах изо рта могут привести человека к мысли о самоубийстве, точно так же, как ужас от образа своего тела, висящего в петле, может отвратить человека от нее.

В данной главе мы собираемся поговорить о той роли, которую играют эстетические переживания в выборе способа самоубийства, и о том влиянии, которое оказывает выбор способа на эстетическую оценку самоубийства окружающими.

Под способами вообще мы понимаем различные варианты действий, направленные на достижение какой-либо цели. Следовательно, способы самоубийства — это различные действия, направленные на то, чтобы лишить себя жизни.

В большинстве случаев природа, конечно, хорошо обходится и без нашей помощи. Смерть — естественный конец всего живого на Земле. Можно было бы себя особо и не утруждать, но человек существо нетерпеливое и, к большому удивлению ученых, которые до сих пор не могут объяснить возникновение феномена самоубийства, некоторые из нас предпочитают не дожидаться естественного конца и уходят из жизни, как с затянувшегося спектакля, сюжет которого надоел или непонятен.

Ф. Достоевский в «Дневнике писателя» приводит рассуждение одного самоубийцы, который пишет: «Так как на вопросы мои о счастье я через мое же сознание получаю от природы лишь ответ, что могу быть счастлив не иначе как в гармонии целого, которую я не понимаю, и очевидно для меня никогда понять не смогу… Так как, наконец, при таком порядке я принимаю на себя одновременно роль истца и ответчика, подсудимого и судьи и нахожу эту комедию со стороны природы совершенно глупою, а переносить эту комедию с моей стороны считаю даже унизительным, то в моем невольном качестве истца и ответчика, подсудимого и судьи, я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдания, вместе со мною к уничтожению».

Поскольку жизнь, как известно, это «способ существования белковых тел, существенным моментом которого является постоянный обмен веществ с окружающей внешней природой» и с «прекращением этого обмена веществ прекращается и жизнь», не трудно догадаться, что все известные способы самоубийства направлены именно на то, чтобы тем или иным образом прекратить этот обмен веществ.

Уже в древнейших письменных источниках человечества мы находим описания некоторых широкораспространенных способов самоубийства. Вот Библия, где Саул предпочел заколоть себя после поражения в битве, но не достаться врагам живым.

Вот карело-финский народный эпос Калевала, где Айно, дева молодая «в море к рыбам отправляясь, в глубину пучины темной» поет о своей несчастной доле:

Вот свидетельство крупнейшего географа арабской Испании XI века Ал-Бакри, который в своем сочинении «Книга путей и государств» рассказывает о городе Аудагасте (на современном плато Ркис), господин которого участвовал в войне против царя Аугама. Когда Аугам был убит и «…женщины Аугама воочию увидели его убитым, они бросились в колодцы и убили себя разными способами из-за печали по нему и не желая, чтобы ими овладели белые».

С глубокой древности человечеству известны такие способы самоубийства, как самоутопление, самоповешение, самосожжение. Древние воины, потерпевшие поражение на поле битвы, чтобы не сдаваться в плен врагам и не терпеть унижения и позор плена, убивали себя собственным оружием, ибо подобная смерть приравнивалась к героической смерти от оружия врага.

У историков Древней Греции и Рима мы находим описания индийского обычая «сати» — самосожжения индийских вдов после смерти мужа, а также примеры самовольного лишения себя жизни, практикующегося у древнеиндийских философов гимнософистов и т. д.

К изобретению и разработке новых способов самоубийства человечество подходило с присущей ему обстоятельностью. В Египте во времена Марка Антония существовала целая академия — синапофименон, члены которой в порядке очередности заканчивали свою жизнь самоубийством, а на заседаниях обсуждали и придумывали новые легкие и «приятные», его способы.

У разных народов в тот или иной период их истории были свои излюбленные и предпочитаемые способы самоубийства. Некоторые государства, как мы помним, настолько радели об исполнении желаний своих граждан, что создавали государственные запасы ядовитых веществ или с раннего детства, как это было в Японии, обучали мальчиков и девочек искусству самоубийства.

Вообще, способов самоубийства существует не так уж и много. Разные авторы в зависимости от подхода различают от 8 до 16 возможных способов самоубийства. В современной суицидологии принято выделять:

1. Самоповешение.

2. Самоудавление.

3. Самоутопление.

4. Самоотравление.

5. Самосожжение.

6. Самоубийство с помощью колющих и режущих предметов.

7. Самоубийство с помощью огнестрельного оружия.

8. Самоубийство с помощью электрического тока.

9. Самоубийство с помощью использования движущегося транспорта или движущихся частей механизмов.

10. Самоубийство при падении с высоты.

11. Самоубийство с помощью прекращения приема пищи.

12. Самоубийство переохлаждением.

Одни из этих способов используются чаще, другие реже, что зависит от многих причин: культурно-исторических, социальных, религиозных и эстетических, на что некоторые авторы прямо указывают, облегчая тем самым нашу задачу.

К наиболее распространенным способам самоубийства относятся: самоповешение, самоутопление, самоубийства с помощью колющих и режущих предметов, огнестрельного оружия, самоотравление. Некоторые же встречаются крайне редко и рассматриваются как казуистические. Так, например, судебные медики отмечают, что крайне редко встречаются случаи самоубийства переохлаждением. В литературе мы встретили всего шесть подобных примеров. У В. С. Житкова есть описание самоубийства охлаждением шестидесятилетней женщины, которая поссорилась с сыном, ушла в лес, аккуратно повесила верхнюю одежду на дерево, легла в снег и замерзла.

Далее следует отметить, что каждый из вышеперечисленных способов самоубийства может быть совершен с помощью различных средств — то, что в судебной медицине называют средством самоубийства. Можно повеситься на веревке, ремне, галстуке, собственном носовом платке и даже на собственной косе, и все это будут различные средства одного и того же способа самоубийства.

Естественно, что средства самоубийства в первую очередь зависят от способа. При самоотравлении используются сотни самых разнообразных веществ — ядов; при самоубийствах с помощью колющих и режущих предметов — ножи, топоры, бритвы, ножницы, стекла и т. д. Как говорят суицидологи: нет такого предмета, про который можно было бы сказать, что он специально создан для самоубийства, как и нет такого предмета, который бы нельзя было использовать как средство самоубийства. Такими средствами могут стать и линза от очков, и крышка от консервной банки, и арматура от пульверизатора, и палочка «для подтирки срамных мест» и простая швейная игла. Такой случай был описан В. А. Клевно в журнале «Судебно-медицинская экспертиза» за 1982 год.

При исследовании трупа мужчины тридцати девяти лет, который неоднократно высказывал мысли о самоубийстве, в левом желудочке сердца была обнаружена игла длиной четыре с половиной сантиметра. Сопоставляя обстоятельства дела с данными исследования трупа, эксперты установили, что игла была введена в межреберный промежуток самим пострадавшим с целью самоубийства.

С редкими, изощренными и необычными способами, а также средствами самоубийства в основном приходится сталкиваться там, где добросовестно приложены все усилия к тому, чтобы человек не мог покончить с собой каким-нибудь обычным способом, например, в психиатрических лечебницах или в тюрьмах. Какие только меры предосторожности не предпринимаются для этого! В психиатрических больницах начала XIX века, после провозглашения английским психиатром Конноли принципа «нестеснения», когда были запрещены все смирительные рубашки и веревки, которыми больных с суицидальными намерениями фиксировали к кровати и т. п., приходилось создавать специальные палаты, практически лишенные какой-либо фурнитуры и обитые по всем стенам и полу мягкой тканью. В тюремных камерах вся электропроводка прячется в глубь стены, а электрическая лампочка, которая горит в течение всей ночи, специально защищена металлической сеткой. У заключенных изымаются все части одежды (пояса, галстуки, шнурки от ботинок), с помощью которых он мог бы при желании удавиться или повеситься. Более того, в некоторых тюрьмах на ночь у заключенных изымаются даже очки, чтобы они не могли осколком линзы вскрыть себе вены. Во время Нюрнбергского процесса у окошка каждой камеры велось круглосуточное наблюдение за поведением главных нацистских преступников. И, тем не менее, Геринг и Лей все-таки покончили с собой.

Юристам и психиатрам хорошо известны примеры, когда, несмотря на все меры предосторожности, строгий контроль и наблюдение, находящийся в полной изоляции человек все равно находил способ свести счеты с жизнью и добивался своего, несмотря на все усилия предотвратить самоубийство. Даже в условиях полной изоляции в голой камере, лишенные одежды и острых предметов, некоторые заключенные или психически больные люди умудрялись покончить с собой, разбежавшись и размозжив голову о стену. О подобных способах самоубийства среди политических заключенных пишет Н. Видгорчик в статье «Политические психозы и политические самоубийства». Он приводит пример одного политического заключенного, который с целью самоубийства наглотался кусков жести от сардиночной коробки.

При меньшем контроле, для этих целей используются очки, ложки, тарелки, спинки стульев и кроватей, не говоря уже о частях одежды или постельном белье.

Известный русский психиатр В. П. Осипов в своей монографии «Курс общего учения о душевных болезнях», выпущенной в 1923 году, пишет, что «больные, все мысли которых направлены на самоубийство, становятся чрезвычайно изобретательными». Так, он приводит случай больной, которая сделала попытку самоудавления веревкой, сплетенной из собственных волос, и была спасена лишь благодаря опытной сиделке, которая обратила внимание на необычные движения больной под одеялом, быстро сдернула его и, увидев волосяной шнурок на шее задыхавшейся больной, перегрызла его зубами. В другом случае больной вскрыл себе лучевую артерию обломком крышки тонкого жестяного портсигара. Известен случай, когда больной покончил с собой в лечебнице следующим исключительным способом: он лег под кровать, приподнял ее и, поставив одну из ножек на область своего сердца, надавил кровать на себя; сердце было поранено, и больной погиб.

При особом желании человек может покончить с собой, вообще не пользуясь никакими дополнительными средствами: достаточно сознательно не принимать пищу в течение определенного времени, и желаемый результат будет достигнут.

Монтень приводит пример одного знатного человека, который, совершив преступление, попал в тюрьму. Его родители, узнав, что он наверняка будет осужден на казнь, и желая избежать такой постыдной смерти, подослали к нему священника, внушившего ему, что наилучшим для него средством избавления будет отдаться под покровительство того или иного святого, принеся определенный обет, после чего он в течение недели не должен притрагиваться к пище, какую бы слабость ни чувствовал. Узник послушался совета священника и уморил себя голодом, избавив себя этим и от опасности и от жизни.

При недоступности этого способа или ограниченности во времени известны и более ужасные примеры, когда человек сам себе перегрызал зубами вены на руках и погибал от кровопотери.

В средневековой Японии существовал очень распространенный способ самоубийства — прокусывание языка. Так как в глубине языка располагаются достаточно крупные кровеносные сосуды, их повреждение приводит к обильному кровотечению и смерти. Предотвратить подобные самоубийства по понятным причинам почти невозможно.

Мори Огай в своих «Исторических рассказах», описывая инцидент в Сакаи, упоминает о конфликте в конце XIX века с французскими войсками, когда были убиты девятнадцать французов и двадцать японских солдат были приговорены к смерти. Всем им было разрешено совершить харакири. Во время этого ритуала в храме Мекокудзи присутствовал французский консул. После одиннадцатого харакири консул не выдержал и покинул храм. Оставшихся девять человек помиловали, но один из них, Хасидзуме, прокусил себе язык, выразив таким образом свой протест и желание «красиво умереть вместе с товарищами».

Следует также отметить, что каждый способ самоубийства при использовании одних и тех же средств может быть совершен в различных видах. При самоповешении, например на веревке, петля может быть скользящей (в виде кольца, которое может затягиваться) и неподвижной (длина окружности остается неизменной). В зависимости от числа оборотов вокруг шеи различают одиночные, двойные, тройные и даже множественные петли. Узел петли по отношению к шее может располагаться либо сзади — типичное расположение, либо на передней или боковой поверхности шеи — атипичное расположение. При самоубийстве с помощью огнестрельного оружия можно убить себя выстрелом из пистолета в висок, лоб, рот или сердце — и все это будут различные виды одного и того же способа самоубийства с использованием одного и того же средства.

Поскольку данная глава посвящена эстетике именно способа самоубийства, можно было бы достаточно подробно говорить и об эстетике вида самоубийства и об эстетике средства самоубийства. Можно повеситься и на бельевой веревке, а можно на специальным образом сплетенном шелковом шнурке, который в великолепной шкатулке вручает посланец турецкого паши, которого по каким-то причинам перестал устраивать его приближенный. Можно при желании утопиться и в отхожем месте (полицейские сведения по Петербургу начала века сообщают о семи случаях покушения на самоубийство детей восьми-четырнадцати лет, бросившихся в люк отхожего места), а можно сделать это в красивом, живописном месте (В. М. Бехтерев во время доклада на тему «О причинах самоубийства и возможностях борьбы с ними» в 1911 году рассказывал, что встречаются целые эпидемии самоубийств в условиях красивой поэтической обстановки — Иматра, Лизин пруд и т. д.).

Говоря об эстетике средств самоубийства, можно вспомнить и римского императора Элагабала, который, когда возымел намерение покончить с собой, то захотел сделать это самым изысканным образом, так, чтобы не посрамить всей своей жизни. Он велел возвести роскошную башню, низ и фасад которой были облицованы деревом, изукрашенным драгоценными камнями и золотом, чтобы броситься с нее на землю; он заставил изготовить веревки из золотых нитей и алого шелка, чтобы удавиться; он велел выковать золотой меч, чтобы заколоться; он хранил в сосудах из топаза и изумруда различные яды, чтобы отравиться. И все это он держал наготове, дабы, когда пожелает, выбрать один из названных способов самоубийства.

А вот обратный и не менее замечательный пример, римский философ и политический деятель Сенека в «Письмах к Луцилию» пишет: «Не только великие взламывали затворы человеческого рабства. Люди низшего разряда в неодолимом порыве убегали от всех бед и, когда нельзя было умереть без затруднений, не выбрать орудие смерти по своему разумению, хватали то, что под рукою, своей силой превращая в оружие предметы, по природе безобидные». Далее Сенека говорит об одном германском рабе, которого готовили для боя со зверями во время утреннего представления и который перед этим отошел, чтобы опорожниться, так как ему больше негде было спрятаться от стражи. Там лежала палочка с губкой для подтирки срамных мест; ее-то он и засунул себе в глотку, силой перегородив дыхание, и от этого испустил дух.

«Но ведь это оскорбление смерти! До чего грязно, до чего непристойно!» — восклицает Сенека и тут же сам себя опровергает: «Но есть ли что глупее, чем привередливость в выборе смерти? Вот мужественный человек, достойный того, чтобы судьба дала ему выбор! Как храбро пустил бы он в ход клинок! Как отважно бросился бы он в пучину моря или под обрыв утеса! Но лишенный всего, он нашел и должный способ смерти и орудие…».

«У кого в руках довольно орудий, чтобы освободить себя, тот пусть выбирает, — пишет далее Сенека Луцилию. — Кому не представится случая, тот пусть хватается за ближайшее как за лучшее, хотя бы оно было и новым и неслыханным». И в подтверждение своих слов приводит пример другого бойца, которого под стражей везли на утреннее представление и который, словно клюя носом в дремоте, опустил голову так низко, что она попала между спиц, и сидел на своей скамье, пока поворот колеса не сломал ему шею.

Мы уже отметили, что современная суицидология практически не уделяет внимания способам самоубийства. Однако, в нескольких фундаментальных работах начала века, посвященных проблемам самоубийства, мы можем при желании заметить, что вопросы выбора способа самоубийства не обходились стороной.

Вспомним несправедливо забытого русского суицидолога П. Ф. Булацеля. Его монография «Самоубийство с древнейших времен до наших дней», вышедшая в 1900 году, по своей значимости не только не уступает, но и в чем-то превосходит более известную монографию Дюркгейма «Самоубийство», о которой мы уже упоминали и к которой мы еще вернемся в данной главе.

Булацель, описывая самоубийства в Российском государстве, сетовал на современных ему самоубийц, что большинство из них не только характеризуются «полным равнодушием к вопросам религии», но и то же «поразительное равнодушие проявляют они и по отношению к призывам сердца. Потребность красоты и изящества в них отсутствует. Эти особенности современных самоубийц наглядно сказываются в тех способах, которые они выбирают для прерывания своей жизни. Способы эти грубы, безобразны, бессердечны».

Далее Булацель приводит ряд случаев, которые настолько поразили его своей «антиэстетичностью», что он пишет об этом столь эмоционально, как нигде в своей книге.

Судите сами:

Просим извинения у читателей за столь пространную цитату, но, анализируя доступные литературные источники, только у Булацеля мы нашли попытку рассмотрения феномена самоубийства не только в культурно-исторической, медицинской, социальной, правовой и философской плоскостях, но и в эстетической. Оказывается, что в самом акте самоубийства и его способе (Булацель большее внимание обращает именно на способ) возможны «красота и изящество»!

То, что подобное возможно, по нашему мнению, бесспорно. Другое дело — критерии эстетической оценки отдельных способов самоубийства. В этом вопросе можно поспорить с Булацелем, который свое субъективное видение проблемы, свои эстетические принципы излагает как неизменные, абсолютные. Между тем с изложением «абсолютных» эстетических критериев вряд ли стоит торопиться, и Булацель в своих оценках эстетичности отдельных способов самоубийства несомненно субъективен. Иногда он просто вступает в противоречие с самим собой. Приходя в ужас от тех способов самоубийства, которые приводят к обезображиванию человеческого тела, головы, лица или бесстыдно открывают взорам толпы самые интимные части тела, он пишет далее, что среди самоубийц нашего века «не все заслуживают такого сурового приговора», каким он заклеймил тех из них, «которые относятся равнодушно к вопросам религии, морали и эстетики». Он приводит в качестве иллюстрации выписку из дневника Достоевского, где описан «трогательный случай» молодой девушки-швеи, тщетно искавшей себе занятие и работу для пропитания и, которая, помолившись Богу, выбросилась из окна четвертого этажа на петербургскую мостовую, держа в руках образок.

Где же здесь отсутствие «оскорбления эстетических чувств окружающих людей» и «отсутствие желания выставить напоказ свои язвы»? Можно смело утверждать, что вид, разбитой о мостовую, головы этой девушки вряд ли мог вызвать восторг у кого-то из окружающих. И разве не могла при таком падении «самым бесстыдным образом» завернуться ее одежда, состоянию которой Булацель придает такое большое значение?

Да и нельзя, наверное, основываясь на собственном опыте, утверждать об отсутствии эстетических понятий у всех современных самоубийц. Даже если мы коротко коснемся того, на что Булацель обращает внимание, — места самоубийства, то в книге современника Булацеля В. К. Хорошко «Самоубийства детей» можно встретить пример застрелившегося гимназиста семнадцати лет, который в своей предсмертной записке написал: «…Простите, что я застрелился в гимназии: по некоторым причинам это было удобнее для меня». Даже в предсмертной записке человек извиняется, что не смог выбрать подходящего места самоубийства. Не думаем, что именно желание ужаснуть как можно большее количество окружающих является главным мотивом выбора того или иного места совершения самоубийства. Ограниченность во времени, средствах самоубийства и другие обстоятельства чаще всего являются главными причинами того, что человек совершает самоубийство в таких местах, где его поступок может привлечь всеобщее внимание и вызвать неприятные эстетические переживания у людей.

Анализируя в целом позицию Булацеля в отношении его подходов к оценке эстетичности способов самоубийства, отметим, что он обращает внимание на три момента: выбор места самоубийства, оценка степени деструкции тела и лица и оценка тех эстетических переживаний, которые вызывает труп самоубийцы на окружающих людей. Исходя из этого Булацель даже прямо указывает, какие способы самоубийства можно считать более эстетичными (угар, самоотравление, самоудушение), а какие «грубыми, безобразными и бессердечными» (смерть под колесами поезда, использование огнестрельного оружия). Даже проводя анализ в рамках одного способа самоубийства, например с помощью огнестрельного оружия, Булацель обращает внимание, что один из его видов менее эстетичен — выстрел в глаз, рот, висок и вообще в голову, другой более эстетичен — выстрел в сердце. Уместно задаться вопросом: на чем основано подобное разделение?

Ведь если рассматривать эстетичность способа самоубийства только с тех позиций, с которых это делает Булацель, окажется, что он во многом прав. На самом деле, если отбросить другие аспекты, то вид деструктированного человеческого тела вызывает у нас неприятные эстетические переживания. Не случайно тела людей, которые попали в катастрофу или стали жертвами несчастного случая и оказались сильно изуродованы, перед похоронами тщательно реставрируют или, если это невозможно, хоронят в закрытых гробах. Подобные традиции приняты во многих странах. Естественное желание родственников перед похоронами в последний раз увидеть близкого человека в подобных случаях не выполняется из чисто гуманных соображений — щадя их чувства.

При использовании огнестрельного оружия в целях самоубийства, если выстрел производится с близкого расстояния в рот, глаз, висок или лоб, в зависимости от вида оружия, калибра, размера и формы пули, происходит частичное или полное разрушение головы. В силу законов движения пули в тканях с различной плотностью размер выходного отверстия при таких выстрелах оказывается значительно больше, чем размер входного отверстия пули. Так, например, при выстреле в висок размеры выходного отверстия могут достигать десяти сантиметров. Через это отверстие вслед за пулей огромным фонтаном вылетают брызги крови, мозга, костные обломки и т. д. Если человек сидит у стены и стреляет себе в рот, размер кровавого пятна на стене за ним может достигать в диаметре полутора метров. Даже в фильмах ужасов не часто показывают данный способ самоубийства.

Еще большую деструкцию головы вызывают самоубийства с использованием ружей и винтовок. В этих случаях дуло, как правило, упирается в подбородок, а спуск крючка производится большим пальцем ноги. После такого выстрела обычно происходит полное разрушение мягких и твердых тканей головы вплоть до полного ее отрыва.

Подобные, а также еще более тяжелые последствия наблюдаются при использовании таких способов, как самоубийство с помощью движущегося транспорта или движущихся частей механизмов, самоубийства путем падения с высоты и т. п.

До сих пор в Москве вспоминают случившееся несколько лет назад самоубийство молодой женщины на одной из станций метрополитена. Никто из ожидавших электричку не обратил внимания на женщину, которая стояла у самого края перрона в том месте, где поезд на огромной скорости вылетает из темноты туннеля и, промчавшись вдоль всей станции, резко тормозит в конце. Когда в глубине туннеля показался свет, женщина внезапно подошла к краю перрона, за белую черту, отделяющую опасную зону и, пропустив несколько вагонов, летящих со скоростью семидесяти километров в час, вперед головой бросилась между ними. Ужасна ее смерть, ужасны переживания людей, ехавших в вагонах, между которыми она бросилась, и видевших, как после внезапного удара по стеклу медленно сползает кровавая маска того, что еще минуту назад было человеческим лицом. Думала ли эта женщина о тех людях, которые станут невольными свидетелями ее трагедии, о тех, кому придется по частицам собирать останки ее тела, перемешанные с осколками стекла и металла?

Трудно сказать, что заставило ее выбрать именно такой способ самоубийства, в отношении которого как будто бы полностью справедливы слова Булацеля, сказанные около ста лет тому назад, что современные самоубийцы ищут «многолюдства и дневного света для совершения своего кровавого расчета с жизнью».

Булацель, как нам думается, не прав в другом — бесполезно спорить об «эстетичности» пли «антиэстетичности» того или иного способа самоубийства. И дело вовсе не в нескромно загнувшихся юбках, оголившихся «интимных частях тела» и тому подобном. Время меняет нравы, формирует новые принципы моды и кардинально пересматривает то, что принято называть нормами приличия и «рамками стыдливости».

Сегодня даже завзятые пуритане смирились с мини-юбками, купальниками-супербикини и эротикой в литературе и на экране. Согласимся же, что если все сказанное естественно для живых, то почему для мертвых надо изобретать другие критерии?

К чему пытаться оценить с эстетических позиций обезображенный труп самоубийцы (без различия способа, каким он воспользовался, чтобы уйти из жизни), когда следует признать, что ничего эстетического в нем, собственно, нет и не может быть, как и в трупе человека, умершего естественной смертью, так и в трупе вообще. И здесь вряд ли что-нибудь изменится с течением времени и трансформацией эстетических подходов. Но бесспорно, что эстетические переживания, с большей или меньшей степенью осознанности, присутствуют у человека, решившегося на самоубийство, обдумывающего его, выбирающего тот или иной способ покончить с жизнью. И чем в каждом конкретном случае обдуманнее этот шаг, чем шире у потенциального самоубийцы выбор способов, видов и средств для достижения цели, тем в большей степени он выражает себя как личность в деталях и нюансах уже совершенного суицидального акта. И тем в большей степени, следовательно, выражаются и эстетические принципы той микросоциальной среды, к которой он принадлежит, и, в более широком плане, той социальной формации, субкультуры, в которой он существовал.

В целом, следует отметить, что суицидология непростительно мало внимания уделяет способу, с помощью которого человек совершает самоубийство. Пожалуй, единственная наука, которая вплотную интересуется способом самоубийства, — это судебная медицина. Наиболее подробные описания способов самоубийства мы можем найти именно в руководствах по судебной медицине.

Причину того, почему суицидология обращает сравнительно мало внимания на способ самоубийства, можно объяснить, скорее всего, превратно понимаемым научным объективизмом. Научная логика подсказывает ученым, что в случае самоубийства имеются два объективных факта: человек, который по тем или иным причинам решился покончить жизнь самоубийством, и акт самоубийства, повлекший за собой смерть этого человека. Способ самоубийства при этом рассматривается как нечто сугубо субъективное и никак не влияющее на конечный результат (в данном случае — летальный исход). Многие суицидологи утверждают, что если в акте самоубийства и есть какие-либо субъективные моменты, представляющие отдельный интерес, так это та мотивация, которая толкнула человека на подобный шаг. Что касается способа самоубийства, то считается, что он в основном зависит от массы привходящих моментов и особого значения, по крайней мере, в плане психологическом, не имеет. Как писал Варлаам Шаламов: «Однообразие, повторение — вот обязательная почва науки. То, что в смерти неповторимо, искали не врачи, а поэты».

Еще в начале XX века в период развития социологического подхода к изучению самоубийств считалось, что статистический подсчет различных способов самоубийства не имеет научного значения потому, что избрание того или иного способа зависит исключительно от случайного совпадения различных субъективных и объективных условий. При этом подмечалось, что при обдуманном самоубийстве психически здоровый человек обыкновенно выбирает тот способ, который, по его мнению, вернее и быстрее ведет к цели, причиняет менее страданий и наиболее соответствует его личным взглядам на сословную часть и порядочность. Было известно, что химики, фармацевты, фотографы чаще прибегают к быстродействующим ядам (цианистый калий, хлороформ), военные пользуются преимущественно огнестрельным оружием, у механиков, кузнецов, цирюльников, сапожников излюбленными орудиями являются привычные им колющие или режущие инструменты, прачки и служанки нередко отравляются пятновыводящей жидкостью. Лица, страдающие психической болезнью или находящиеся в аффекте или нищете, прибегают к тем средствам, которые у них ближе всего под рукой: выбрасываются с верхних этажей зданий, топятся, вешаются.

Дети по своей беспомощности и неразвитости эстетических чувств выбирают иногда «ужасные» способы. Мы уже упоминали полицейский отчет по Петербургу о семи случаях детских попыток утопиться в отхожем месте. Самоубийства детей ужасают не только теми способами, которые они используют для того, чтобы лишить себя жизни, но и тем, что даже в момент самоубийства они остаются детьми. Они продолжают играть.

20 ноября 1889 года в газете «Figaro» появилось сообщение о детском клубе самоубийц в Англии. Группа детей, старшему из которых не было пятнадцати лет, приобрела старый пистолет и собралась в уединенном месте в поле. Выстроившись в линию, они условились, что второй должен стрелять в первого, третий во второго и т. д. до последнего, который должен был покончить сам с собой. С двумя уже было покончено, но самый маленький испугался и бросился бежать.

На особенности выбора способа самоубийства некоторое внимание обращал Дюркгейм, который подметил, что относительное число различных способов самоубийств в течение длительного времени остается неизменным у одного и того же общества и существенно меняется при переходе от одного общества к другому. У каждого народа есть свой излюбленный вид смерти, и порядок его предпочтения редко меняется.

Можно, в принципе, сразу же задаться для себя вопросом: в чем причина такой стабильности и предпочтительности? Ведь если бы на способ самоубийства оказывало влияние только желание скорейшей и безболезненной смерти, то все человечество очень быстро бы сошлось на каком-нибудь одном сравнительно быстром и легком способе самоубийства, например, с помощью самоотравления. А количество аффективных самоубийств, когда у человека нет времени выбирать себе способ, или он не имеет такой возможности, во всех социальных группах и у разных народов было бы примерно одинаковым.

Однако, начиная с начала XX века и Дюркгейм и другие специалисты, занимавшиеся проблемами самоубийства, наблюдали обратную сторону.

Во Франции, например, наиболее интеллигентная часть населения — писатели, артисты, чиновники — в начале века предпочитала застреливаться. В деревнях же, напротив, чаще встречалось самоповешение. Дюркгейм по этому поводу ошибочно считал, что в случае самоубийства «человек выбирает то, что привычно, что ему попалось под руку». Например, по его мнению, в городах чаще бросаются с возвышенного места, потому что там дома выше, чем в деревне. С одной стороны, конечно, в этом есть доля истины, однако по той же логике получается, что в деревнях чаще вешаются, потому что там больше веревок.

Однако Дюркгейм одним из первых подметил одну очень важную для нас деталь. Именно у него мы находим упоминание о том, что различные способы самоубийств занимают разные места: некоторые считаются более благородными, другие более вульгарными и даже унизительными, и способ их оценки (какой?) различен у разных социальных групп. Самоповешение, например, носит на себе отпечаток чего-то грубого и дикого, что оскорбляет утонченность городских нравов и тот культ, который городские классы населения поддерживают по отношению к человеческой личности. Может быть, считает Дюркгейм, отвращение к этому виду смерти проистекает еще из того позорного характера, который придан этому способу умерщвления по причинам исторического порядка и который более утонченный в эстетическом плане городской житель, воспринимает с большей живостью и чувствительностью, чем деревенский.

Хотя Дюркгейм подробно не останавливался на этом вопросе и прямо не говорил о влиянии эстетических переживаний на выбор способа самоубийства, однако, в целом из его рассуждений можно сделать вывод, что он обратил на это внимание и под различной оценкой самоубийства у разных социальных групп понимал в том числе и эстетическую оценку.

Более определенное высказывание на этот счёт мы находим у современного отечественного суицидолога В. А. Тихоненко, который в статье «Классификация суицидальных проявлений» пишет, что в качестве средств лишения себя жизни могут быть использованы самые разнообразные объекты. Выбор того или иного способа суицида обусловливается следующими факторами: культурно-историческими моментами, представлениями о летальности способа, и (вот, наконец, то, что мы ищем) «выбор способа суицида обусловливается эстетическими понятиями человека». И хотя Тихоненко не останавливается подробно именно на этом аспекте, но, как специалист, хорошо разбирающийся в своей области, он обратил на это внимание и упомянул в общем перечне факторов, обусловливающих выбор способа самоубийства.

Мы же, поскольку это представляет непосредственный предмет нашего рассмотрения, остановимся именно на эстетическом аспекте выбора способа самоубийства, сознательно оставляя за скобками многие другие факторы, которые, без сомнения, также участвуют в этом выборе.

Мы не будем подробно останавливаться на всех способах самоубийства, которые были приведены выше, а уделим внимание только наиболее часто встречающимся, к которым большинство исследователей относит самоотравление, самоутопление, самоповешение и самоудавление, самоубийство с помощью огнестрельного оружия, самоубийство путем причинения себе тяжелых механических повреждений (падение с высоты, смерть под колесами движущегося транспорта или движущихся частей механизмов и т, д.) и самосожжение.

Мы перечислили все эти основные способы в порядке убывания частоты встречаемости, хотя, надо заметить, что статистические данные в этом отношении весьма противоречивы, как и мнения исследователей по этому поводу.

О некоторых способах мы уже говорили, о других речь пойдет ниже в этой главе или более подробно в следующих главах.

Проанализировав всю информацию, касающуюся того, что может влиять на выбор способа самоубийства в эстетическом плане, можно прийти к следующим предварительным выводам:

1. При прочих равных условиях человек стремится выбрать тот способ самоубийства, который наиболее соответствует его понятиям о чести и красоте; приемлемости и допустимости того или иного способа самоубийства в данной социальной среде. Как говорил Розанов: «Если уж нельзя эстетически прожить, то зато эстетически можно умереть».

Помнится, у А. Дюма в романе «Граф Моите-Кристо» Эдмон Дантес, заключенный в камеру замка Иф и лишенный всего, что привязывало его к жизни, впал в угрюмое оцепенение, приходящее с мыслями о самоубийстве. У Эдмона было два способа умереть; один был весьма прост: привязать носовой платок к решетке окна и повеситься; другой состоял в том, чтобы только делать вид, что ешь, и умереть с голоду. Дантес выбрал второй способ — более длительный и мучительный и отверг первый, потому что с детства был воспитан в ненависти к пиратам, которых неоднократно на его глазах вешали на мачте; поэтому петля казалась ему позорной смертью и он испытывал к ней отвращение.

2. При прочих равных условиях человек стремится выбрать тот способ, который, по его мнению, ведет к наименьшему обезображиванию тела.

3. При прочих равных условиях человек всегда считается с тем, какие эстетические переживания вызовет вид его тела у окружающих.

В Японии старики, которые собираются покончить жизнь самоубийством, заранее уходят в такие места, где их заведомо никто не сможет найти. А в древности в этой же стране существовали специальные места, куда по традиции уходили люди преклонного возраста, чтобы умереть там голодной смертью. Никто, кроме этих стариков, не имел права приближаться к этим местам.

Какой же из всех известных нам способов самоубийства, если применять к ним эти три вышеперечисленных критерия оценки, можно условно считать самым «эстетичным»? И вообще, возможна ли в принципе подобная постановка вопроса?

Если мы начнем со второго критерия, а третий тесно с ним связан, тогда мы получим примерно следующую классификацию:

1. Самоотравление.

2. Самоповешение.

3. Самоутопление.

4. Самоубийство с помощью огнестрельного оружия.

5. Самоубийство путем причинения себе тяжелых механических повреждений (с помощью движущегося транспорта, движущихся частей механизмов, падения с высоты и т. п.).

6. Самосожжение.

Однако при этом мы должны тут же оговориться, что эта классификация правомерна только в тех условиях, когда человек имеет возможность самостоятельного, свободного выбора. В тех случаях, когда выбор способа и даже средства самоубийства жестко регламентирован (например ритуальные самоубийства), критерий наименьшей деструкции полностью утрачивает свою силу. Средневековый японец мог покончить с собой, только совершив харакири и никак иначе, турок — только повесившись, а офицер русской армии — только застрелившись. Поэтому эстетическую оценку ритуальных самоубийств следует производить отдельно, и мы посвятим этому отдельную главу.

Интересно, что в начале века среди выдающихся русских писателей, поэтов и деятелей искусства был проведен опрос об их отношении к самоубийству. Среди прочих вопросов был один, касающийся того, какой из способов самоубийства они бы выбрали, если бы имели такую возможность. Так вот, многие из них выбрали самоотравление.

Не случайно Николай Гумилев, который, как известно, обращал на себя внимание современников подчеркнутым эстетизмом, обращаясь к теме самоубийства, выбрал именно самоотравление. Вспомним его известное стихотворение:

А. Н. Толстой в статье «Памяти Н. С. Гумилева», напечатанной в «Последних новостях» (Париж, 23 и 25 октября 1921 года), рассказывает, что у самого Гумилева была неудачная попытка отравиться цианистым калием в Булонском лесу. Толстой пишет, что он так никогда и не узнал, из-за чего Гумилев хотел тогда умереть, но «смерть всегда была вблизи него — думаю, его возбуждала эта близость».

А Глеб Струве даже отмечает в творчестве Гумилева «навязчивую тему самоубийства». Помимо приведенного стихотворения, это самоубийство Гондлы в одноименной пьесе и самоубийство трапезонского царя в «Отравленной тунике», бросившегося вниз с одной из площадок строящегося собора св. Софии.

Весьма распространенная склонность к самоотравлению обусловливается тем, что, с одной стороны, смерть от некоторых ядов, принятых в соответствующей дозировке, быстра и безболезненна, что уже само по себе играет большую роль в предпочтении именно данного способа. С другой стороны, при самоотравлении в большинстве случаев не наблюдается какой-либо видимой деструкции тела. Человек имеет возможность выбора достойного места для окончания жизни, чтобы не качаться на веревке в лесу по воле ветра и не висеть, задрав голову к потолку, в туалете.

При приеме некоторых веществ в больших дозировках человек просто засыпает, сон постепенно переходит в кому и смерть. Для многих, если не для большинства, намного эстетичнее представлять свое тело лежащим после смерти в постели или, в крайнем случае, на полу, чем висящим на веревке или исковерканным каким-либо движущимся транспортом или разбитым об асфальт. Не случайно, по статистике, к самоотравлению чаще всего прибегают женщины, у которых, как правило, эстетические чувства развиты тоньше.

Другое дело, что производство, хранение и продажа веществ, которые могут быть использованы как яды с целью самоубийства, строго контролируются, что искусственно снижает общий процент самоотравлений среди других способов самоубийства, отодвигая их на 3–4-е место после самоповешения, самоутопления и т. д. Подобное ограничение толкает человека, который решился покончить жизнь самоубийством, на иные способы.

В конце XIX — начале XX века в аптеках свободно продавались и опий, и цианистый калий, и, судя по воспоминаниям современников, очереди у аптек не стояли. Если еще в начале века было доказано, что общее количество самоубийств подчиняется строгим статистическим законам и в среднем остается достаточно стабильным в одном и том же государстве на протяжении длительных отрезков времени, то логично предположить, что если мы запретим продажу быстродействующих ядов, то общее количество самоубийц не снизится, а просто мы будем их находить утром не в постели, а под окнами своих домов, в реках или в петле.

Самоотравление как способ самоубийства известно с глубокой древности. Отравилась великая египетская царица Клеопатра, отравил себя Сократ, Демосфен, Сенека и многие другие выдающиеся личности.

Существовали специальные лаборатории, в которых алхимики, запершись в темных подвалах, извлекали и создавали таинственные вещества, ничтожного количества которых хватало, чтобы отравить целую армию. Эти вещества за огромные деньги приобретались знатными вельможами, императорами и царями, заключались в драгоценные сосуды, порой изготовленные из цельных драгоценных камней, и всегда носились при себе. Яд этот всегда можно было использовать при желании для врагов (знаменитый перстень Борджиа), а в случае безвыходной ситуации — выпить самому и не достаться на поругание врагам.

С тех далеких времен человечество значительно продвинулось вперед. Изобретены и созданы сотни самых различных ядов, по сравнению с которыми яды алхимиков — приятный десерт. В настоящее время известны такие вещества, считанных граммов которых хватило бы, чтобы отравить все население земного шара.

В медицине не существует общепризнанной классификации ядов. Условно их можно разделить на местные, оказывающие значительное поражение в области первичного воздействия, и резорбтивные, проявляющие свое действие только после всасывания в кровь. В организм человека яды могут проникать через пищевой тракт, кожу, легкие, при внутримышечных и внутривенных инъекциях. Чаще всего при самоубийствах встречается пероральный прием ядов.

Мы уже говорили о том, что традиционно использование ядовитых веществ с целью самоубийства считается во многих странах одним из самых легких, быстрых и красивых видов смерти. И на самом деле есть такие вещества, прием которых в соответствующей дозировке ведет практически к мгновенной смерти или вызывает сон, после которого человек уже никогда не просыпается. Например, подобным действием обладают большие дозы опия. Однако следует заметить, что большинство ядов, вопреки общераспространенному мнению, приводит к достаточно тяжелой, болезненной и мучительной смерти. «Эстетический идеал» красивой и быстрой смерти, связанный с самоотравлением, создан в большей части не суровой жизненной реальностью, а поэтическим вымыслом, тем, как это описывается в художественных произведениях и как это видится на сцене.

Может быть, только там все это и происходит быстро и красиво. В жизни все намного прозаичнее.

Если мы обратимся к едким ядам, которые наиболее часто используются в целях самоубийства (различные кислоты и щелочи), то увидим, что прием этих веществ сопровождается резкими болевыми ощущениями во рту, по ходу пищевода, в желудке. Сразу же после этого возникает обильная рвота с примесью крови и отторгнутых участков слизистой оболочки желудка. Вследствие аспирации кислоты или ее паров в легкие появляется упорный кашель и одышка. Далее, если смерть не наступает в результате развившегося шока, наступает отек тканей у входа в гортань и мучительная смерть от удушья.

Если же человек, который собирался покончить с собой, выживет, чаще всего он на всю жизнь остается инвалидом, с безобразными следами вокруг рта и на шее.

Несмотря на тяжесть и антиэстетичность самоотравления кислотами и щелочами, данный способ самоубийства чаще предпочитается женщинами, возможно, потому, что они чаще сталкиваются с этими веществами в быту.

Не менее тяжело наступает смерть от многих резорбтивных ядов (соединения ртути и мышьяка, цианистый калий и др.). В результате их приема развивается отек языка и гортани, одышка, кашель, озноб, лихорадка, судороги и лишь изредка наступает практически мгновенная смерть в результате расширения сосудов, падения давления и коллапса.

Самая тихая смерть бывает при приеме больших доз снотворных или наркотических препаратов. В этих случаях человек на самом деле постепенно засыпает, также постепенно сон переходит в кому и смерть. Самоотравление снотворными и наркотическими препаратами оказывается по этим причинам зачастую наиболее привлекательным. Человек не испытывает никаких болезненных ощущений, и сама смерть многим напоминает естественную смерть во сне. Не следует, однако, забывать, что при современных достижениях токсикологии многих отравившихся удается вернуть к жизни, если реанимационные мероприятия предприняты своевременно. При этом длительное пребывание в коматозном состоянии часто приводит к необратимым психическим изменениям, оставляя незадачливого самоубийцу глубоким инвалидом.

Самоповешение и самоудавление также занимают практически первое место среди всех способов самоубийства, встречающихся в большинстве стран Европы и Америки. Например, в начале века во Франции приходилось 440 человек повесившихся на 270 утопившихся, 110 застрелившихся, 30 бросившихся с высоты, 20 отравившихся и 65 задохнувшихся. Примерно то же самое соотношение характерно для Англии, Германии, и лишь в Италии относительное количество утопившихся и застрелившихся больше, чем повесившихся.

По отношению к самоповешению существуют различные эстетические воззрения. Во многих странах, особенно христианских, самоповешение считается вульгарным, низким, недостойным и некрасивым способом самоубийства.

Во многом подобный взгляд связан с христианскими преданиями о том, что Иуда, предавший Христа, после его смерти покончил с собой, повесившись на осине (по другой версии на сливе). Эмоциональная окраска личности Иуды и его поступка накладывает отпечаток и на самоповешение, которое ассоциируется с ним. Более того, даже про осину существует легенда, что листья ее постоянно трепещут именно потому, что на ней повесился предатель сына божьего, и дерево вечно дрожит от страха презрения со стороны людей. Существует также обычай вбивать в могилу предателя осиновый кол. Вот как далеко может завести эстетическая трансмиссия, когда не только способ самоубийства, но и одно из средств самоубийства на многие века получает негативную эмоциональную окраску. С другой стороны, самоповешение, и вообще смерть в петле, считается позорной и унизительной во многих социальных группах и слоях, например, среди интеллигенции и офицерства. Как писал об этом Дюркгейм, «повешение носит на себе отпечаток чего-то грубого и дикого, что оскорбляет утонченность городских нравов и тот культ, который городские классы населения поддерживают по отношению к человеческой личности».

Чем же самоповешение вызывает отрицательное отношение со стороны высокообразованных и «утонченных» слоев населения?

Ну, во-первых, уже само по себе некрасиво, когда человек висит на веревке, подобно какому-то мешку, качаясь по воле ветра в разные стороны и позволяя птицам безнаказанно выклевывать у себя глаза и мягкие ткани. Некрасиво и страшно. Вспомним, что у Виктора Гюго в романе «Человек, который смеется» описание переживаний, которые испытывает маленький мальчик при виде качающегося на цепи скелета, оставшегося от когда-то повешенного здесь человека, занимает несколько страниц.

Во-вторых, и об этом мало кто знает, помимо того, что смерть в петле довольно мучительна (агония может длиться до нескольких минут) и даже чисто внешне некрасива (во время агонии лицо человека совершенно обезображивается в результате отека, выпадения языка и вылезания глазных яблок из орбит), помимо этого, непосредственно после наступления смерти, если тело находится в подвешенном состоянии, вследствие расслабления всех сфинктеров происходит посмертное мочеиспускание и дефекация.

Именно поэтому самоповешение, а также смертная казнь через повешение, считается и среди интеллигенции, а особенно среди офицеров, столь позорным видом смерти. В русской армии специально оговаривалось, что солдат за различные проступки можно было вешать, а офицеров только расстреливать. В некоторых случаях замена смертной казни через повешение — расстрелом — считалась особой милостью и даже честью.

Для иллюстрации мы хотим привести цитату из романа Эмиля Золя «Творчество», которая столь же экспрессивна, сколь и реалистична в описании деталей. Думается, что если дать ее прочесть человеку, решившемуся повеситься, можно будет надеяться на то, что он изменит свое решение.

Мы можем привести пример из собственной практики, когда именно эстетические переживания или, во всяком случае, соображения эстетического порядка по существу предотвратили самоубийство. Это был случай с молодой девушкой, находившейся в состоянии невротической депрессии, развившейся из-за разрыва с женихом.

Отчаявшись, по ее словам, «вернуть любимого» и не видя смысла дальнейшего существования, она решила повеситься и даже все уже для этого приготовила, выбрала место и написала предсмертное письмо. Однако перед этим решила зайти к своей близкой подруге, чтобы «увидеть ее в последний раз». И в доме своей подруги, которая была студенткой медицинского института, пока та готовила чай на кухне, девушка случайно увидела учебник по судебной медицине. Быстро найдя интересующую ее главу и «пробежав глазами» описания трупов повесившихся, наша пациентка, по ее словам, была более всего потрясена даже не самим видом трупа — багрово-синюшным лицом, вывалившимся языком и т. д. Самое сильное впечатление на нее произвело то, что в большинстве случаев при повешении из-за расслабления сфинктеров происходит то, о чем мы уже говорили, — мочеиспускание и дефекация! Вот этого-то она и не смогла перенести, не смогла представить себя в таком состоянии. А вернее будет сказать — представила себя очень хорошо, представила, содрогнулась от омерзения и… осталась жить!

Самоутопление — также весьма частый способ самоубийства. И он также не обойден вниманием в искусстве и литературе.

Влюбленный Бисэй стоит под мостом у воды и ждет свою возлюбленную. Наверху над ним мелькают поля одежды проходящих по мосту прохожих… А его девушка все не идет.

Постепенно начинается прилив, и вода начинает заливать илистую отмель, на которой стоит Бисэй. Вот уже его колени скрылись под водой. А она все не идет. Сгущается вечерняя синева, вода заливает его по грудь, а она все не идет. Высоко в небе зажигаются звезды, а она все не идет…

Этот сюжет, в основу которого легло самоубийство молодого влюбленного мужчины, который предпочел утонуть, чем сойти с места, на котором было назначено свидание с его возлюбленной, стал основой новеллы великого японского писателя Акутагавы Рюноске.

К самоутоплению различные народы и в различные времена относились по-разному. Особенно распространен был данный способ самоубийства у тех народов, жизнь которых протекала вблизи воды. У большинства северо-европейских древних народностей существовал обычай: старикам не дожидаться естественной смерти от старости (что считалось недостойным и некрасивым) и кончать свою жизнь, бросаясь с высоких скал в волны моря. Таким образом кончали свою жизнь старики в Древней Швеции. Плиний сообщает об одном из северных народов, люди которого благодаря мягкости тамошнего воздуха столь долговечны, что обычно сами кончают с собой, устав от жизни. Они обыкновенно, по достижении весьма почтенного возраста, после славной пирушки бросаются в море с вершины определенной, предназначенной для этой цели скалы.

Bartholin в своей книге «De causis conteptae mortis a Danis» пишет, что датские воины считали позором для себя умереть в своей постели или покончить свои дни от болезней и в глубокой старости, и для того, чтобы избегнуть такого позора, сами кончали с собой. На границе вестготских владений возвышалась высокая скала, носившая название «скалы предков», с которой старики бросались вниз головой в воду и умирали, когда жизнь им становилась в тягость.

Подобные обычаи существовали у фракийцев и герулов. Готы, например, думали, что люди, умирающие естественной смертью, обречены вечно гнить в пещерах, наполненных ядовитыми животными. Эти люди создавали в легендах описания ужасных страданий людей, которые умерли от старости, а не погибли во время битвы или не прервали самостоятельно свою жизнь. Удивительно, что спустя несколько веков великий Данте в тех же красках описывал мучения душ умерших людей в аду, только уже речь шла не о тех, кто дождался своей естественной кончины, а о тех, кто самовольно прервал свою жизнь. Вот пример относительности этических и эстетических принципов.

Дюркгейм приводит свидетельство Шерлевуа о том, что у древних японцев существовал целый ритуал самоутопления. «Очень часто можно видеть, — писал Шерлевуа, — вдоль берегов моря целый ряд лодок, наполненных фанатиками, которые или сами бросаются в воду, предварительно привязав к себе камни, или просверливают свои лодки и постепенно погружаются в море, распевая гимны в честь своих идолов. Громадная толпа зрителей следит глазами за ними и возносит до небес их добродетели и просит их благословить себя прежде, чем они исчезнут под водой».

Среди индусов был очень распространен обычай искать смерть в водах Ганга и других священных реках. Найденные надписи свидетельствуют нам о королях и министрах, которые готовились кончить свои дни таким образом, и еще в XIX веке эти обычаи были в силе.

Самоутопление было широко распространено среди славянских народов (особенно у девушек) и породило же особый раздел мифологии — многочисленные сказания и легенды о русалках или мавках — прекрасных девушках с человеческим телом и рыбьим хвостом. Согласно этим легендам, эти девушки, утопившиеся от несчастной любви или не сумевшие сохранить свою честь, в лунные ночи выплывают на поверхность вод и своими песнями и танцами заманивают в воду проходящих мужчин.

Смерть при утоплении наступает через пять-шесть минут после погружения в воду. Вода проникает в дыхательные пути, полностью перекрывает их. В тот момент, когда человек погружается на дно и сознание уже отключено, он совершает еще несколько рефлекторных дыхательных движений, после чего дыхание останавливается, а сердце еще несколько минут продолжает работать. В скором времени останавливается и оно. При извлечении трупа утопившегося или утонувшего из воды вокруг отверстий носа и рта, как правило, появляется розовато-белая, стойкая мелкопузырчатая пена.

Уже через несколько часов после пребывания трупа в воде появляется жемчужно-белая окраска лица, ладоней и стоп. В течение одних-двух суток кожа сморщивается — «руки прачки», а к концу недели всю кожу можно снять, как перчатку с руки, — «перчатки смерти».

В результате гниения и образования гнилостных газов труп чаще всего всплывает на поверхность воды, даже если к нему привязан груз массой до тридцати килограммов. При этом труп представляет собой страшную картину. К концу месяца, особенно в теплой воде, наступает полное облысение, трупу причиняются различные повреждения обитающими в водоеме раками, водяными крысами и т. д. Сказки сказками, а вид утопленника доставляет мало эстетических переживаний окружающим людям.

Самосожжение — сегодня далеко не самый распространенный способ самоубийства. И причину этого долго искать не надо — слишком велики физические страдания человека, решившегося покончить с собой таким образом. И, естественно, в большинстве случаев люди, решившиеся свести счеты с жизнью, выбирают и менее мучительный и более быстрый способ. Однако этот, один из самых мучительных способов, остается в суицидологической практике и вряд ли когда-нибудь исчезнет. Причин тому немало.

Огонь — не яд, не веревка, даже не меч или нож, — предметы, назначение которых более или менее утилитарно, приземленно, их отставляют в сторону, когда в них отпадет необходимость. Другое дело — огонь!

С ним человек сроднился с древнейших доисторических времен. Огонь — защитник, охранитель, тысячелетний спутник человечества. Да, огонь может быть и разрушителем, вестником и причиной несчастий и катастроф, но предки наши и в древности на практике знали «двойную суть» вещей, недостижимость абсолютного добра в этом мире. Вспомним, что, перестав бояться огня, сделав его своим союзником, человек и стал человеком, выделился, вытащил себя из животного царства. Так и хочется сделать дополнение к хрестоматийной формуле Ф. Энгельса: «Труд, огонь и членораздельная речь сделали из обезьяны человека!» В глубинных пластах любого языка заложено почтение и восхищение огнем, с ним связаны положительные эмоции. Прилагательные «теплый», «горячий» ассоциируются с жизнью, сытостью, благополучием. Какие чувства рождают у нас выражения: «горячее сердце», «огненный взгляд», «свет родимых окон», «тепло домашнего очага»? А ведь они (как и многие другие) прямо или косвенно связаны с образами огня. Огонь — в основе человеческой культуры, он — понятие, образ, объединяющий цивилизации разных эпох и народов. Огню молились (религия огнепоклонников жива до сего дня, есть ее представители и в нашей стране), его возжигали в храмах самых разных религий и продолжают ставить свечи, зажигать лампады, светильники и посмертные костры.

Вспомним, что сжигание умерших было принято в ту или иную эпоху, пожалуй, у большинства народов — индейцев Америки и древних славян, индусов и древних греков. Все они, отдавая посмертные почести умершим, сжигали их тела. Существовали и обряды ритуального самосожжения как индивидуального, так и массового. Этому вопросу мы уделим внимание в специальной главе этой книги. Но даже и вне жесткого ритуала индивидуальный уход из жизни через самосожжение в древности считался почетным и достойным.

Великий герой Древней Греции Геракл стал жертвой ревности своей жены Деяниры. Желая отвратить сердце мужа от прекрасной пленницы Иолы, она послала ему одежду, пропитанную отравленной кровью кентавра Несеа, убитого Гераклом. Деянира рассчитывала только вернуть себе любовь мужа, но отравленная ткань прилипла к коже Геракла и стала жечь его, доставляя страшные страдания. Не в силах вынести мучений, Геракл приказал сжечь себя на огромном костре, сложенном на горе Эта.

Сюжет этот настолько поэтичен и целостен в своей гармонии, что может служить великолепной иллюстрацией и к главе, которую мы назвали «Самоубийство как гармоничное завершение жизни». Очевидно, что любимейший и славнейший герой греческих сказаний просто не мог погибнуть от чьей-либо руки, если даже боги Олимпа не посягали на его жизнь, а жена Зевса Гера, пытавшаяся сделать это, постоянно терпела неудачи. Смерть от старости и болезней также не пристала Гераклу. Он мог уйти из жизни только по своей воле, уйти мужественно и красиво, как жил. И орудием смерти стал огонь, из недр которого Геракл был живым (единственный из смертных) вознесен на Олимп, награжден бессмертием и божественной супругой — Гебой, богиней цветущей юности.

Этот миф, воспевающий великого Геракла, воспевает и огонь, а также прекрасную добровольную смерть в огне. Самосожжение редко совершается в одиночестве, тайно, в стороне от людских глаз. Для этого оно слишком эффектно, слишком красочно, почти театрально. Этот способ просто требует зрителя, шума, ажиотажа, оставляет после себя долгую память о каждом таком случае. Вот достойный тому исторический пример.

Известный древний тиран Сарданапал, предвидя свое скорое падение и свержение с трона, решил, не дожидаясь худшего, выказать не свойственное ему ранее мужество и уйти из жизни добровольно. Для этой цели он повелел вблизи своего дворца построить огромный дом-костер, который снаружи был богато украшен. Внутреннее убранство зала поражало своей роскошью — мягкие раззолоченные ложа, драгоценные ткани, на инкрустированных драгоценными камнями столах — изысканные яства и вина. Сопровождаемый несколькими десятками прекрасных жен и наложниц, которые не подозревали о замысле тирана, Сарданапал вошел во дворец-гробницу, и двери были наглухо запечатаны. В условленный час был подожжен высокий забор, в несколько рядов окружавший роскошную гробницу. Две недели, по свидетельствам летописцев, горел забор, две недели длилась в замурованной гробнице чудовищная предсмертная оргия, пока огонь не окружил ее и рухнувший деревянный дворец не погреб под горящими обломками и Сарданапала и всех, кто был с ним.

Точно так же известный индусский священник Нинахтон, прослышав о намерении португальского вице-короля отрешить его без всякой видимой причины от занимаемого им в Малакке поста и передать его царю Кампара, принял следующее решение: он приказал построить длинный, но не очень широкий помост, укрепленный на столбах, и роскошно украсить его цветами, расставив курильницы с благовониями. Облачившись затем в одеяние из золотой ткани, усыпанное драгоценными камнями, он вышел на улицу и взошел по ступеням на помост, в глубине которого был зажжен костер из ароматических деревьев. Народ стекался к помосту, чтобы посмотреть, для чего делаются эти необычные приготовления. Тогда Нинахтон запальчиво и с негодующим видом стал рассказывать о том, чем ему обязаны португальцы, как преданно он служил им, как часто он с оружием в руках доказывал, что честь ему куда дороже жизни и что сейчас он не может не подумать о себе и так как у него нет средств бороться против оскорбления, которое ему хотят нанести, то его доблесть велит ему по крайней мере не покориться духом и сделать так, чтобы в народе сложилась молва о его торжестве над недостойными его людьми. Сказав это, он бросился в огонь.

Своеобразная эффектность, театральность самосожжения привлекает к нему, как правило, людей истерического склада характера, личностей аффектированных, тех, кого ранее было принято называть «людьми позы». Примеры иного рода крайне редки и возможны разве что в виде исключения. Во всяком случае, за последние годы нам известен один такой случай, имевший место в Перми, когда старая больная женщина была брошена детьми и осталась одна в квартире, не в силах даже выйти, чтобы купить еду. Доведенная до отчаяния и решившись на самоубийство, она, видимо, не имела уже сил даже для того, чтобы повеситься. Тогда, лежа в постели, она обложила себя кипами старых газет и подожгла их.

В последнее время все чаще приходится видеть случаи, когда самосожжение (или по крайней мере угроза совершить его) используется в качестве своеобразной политической акции, как средство для выражения протеста, своего рода — шаг отчаяния. И в этих случаях расчет делается на прилюдность исполнения суицидального акта, о котором зачастую заранее объявляется. Близки к этому по характеру и угрозы, зачастую приводимые в исполнение, сжечь самолет или автобус при захвате их террористами и, уничтожив в огне команду и пассажиров, покончить с собой, если их требования не будут выполнены. Впрочем, и это не ново. Разве широко известные самосожжения раскольников в России, преследуемых по соображениям религиозным, не были по сути своей массовыми актами политического и социального протеста? В специально построенных избах-гарях, а то и просто в банях, сгорели десятки и сотни людей. В правление Петра I, например, сжег себя князь Мышецкий со всей своей дворней — всего сто человек!

Заканчивая главу, повторим еще раз, что, рассматривая эстетическое содержание способа самоубийства, мы имеем в виду главным образом те эстетические принципы и установки, которые свойственны человеку, и при условии возможности выбора того или иного способа эти эстетические установки и принципы проявляют себя. При этом понятием «способ самоубийства» мы для удобства анализа объединили собственно способ, вид и средство самоубийства, то есть все то, что создает индивидуально своеобразный антураж ситуации. Если же возможности выбора ограничены или их практически нет, то выбранный способ не столько раскрывает особенности личности самоубийцы, в том числе и его эстетические принципы, сколько характеризует своеобразие ситуации и тех условий, в которых человек оказался. Попытка же выявить большую или меньшую эстетичность того или иного способа самоубийства, на наш взгляд, абсолютно невозможна в том смысле; что эстетическое восприятие одних и тех же событий значительно отличается у различных людей, в различных культурах и в разные времена. Другое дело, что, исследуя определенные микросоциальные группы, мы, вероятно, сможем установить роль эстетических воззрений, принятых в данном микросоциуме, в оценке не только самого факта самоубийства, но и тех способов, с помощью которых оно совершается.

Самоубийца, определенным образом эстетически самовыражаясь в выборе способа самоубийства, проявляет не только индивидуальные эстетические качества, но и, в известной мере, той микросоциальной среды, в которой он жил, и, в более широком плане, той субкультуры, к которой принадлежал. Хотя, безусловно, степень проявления данных качеств будет различной — в большей степени проявляются индивидуальные, далее по убывающей — микросоциальные и макросоциальные.

Сказанное в полной мере относится и к так называемой объективной оценке эстетики способа самоубийства, то есть оценки извне — к тому, что с такой страстностью делал Булацель. Речь идет не о том, что такая оценка не нужна, речь идет о необходимости учитывать релятивность категорий эстетики, о которой мы уже говорили. И здесь, давая оценку, проводя анализ, исследователь выявляет эстетические принципы и идеалы, но уже свои, вольно или невольно сопоставляя, сталкивая их с принципами и идеалами самоубийцы. В конце концов, Булацель, негодуя по поводу нравов современных ему самоубийц и описывая отдельные способы самоубийства, которые он считает низменными или, наоборот, возвышенными, выразил свои эстетические идеалы, уровень своего эстетического воспитания и, в конечном счете, эстетические принципы своего времени и социальной сферы.

ГЛАВА 6 Эстетическая аура самоубийства

В переводе с латинского «аура» означает «сияние», «дуновение». Изначально термин «аура» с древнейших времен использовался в медицине. Им обозначались разнообразные патологически обусловленные переживания и ощущения страдающих эпилепсией больных, предшествующие эпилептическому припадку. Многие больные эпилепсией незадолго до припадка, буквально за несколько секунд до начала, испытывают весьма своеобразные ощущения как бы дуновения, холода или жара, различные иллюзорные и галлюцинаторные видения, чувства страха, тревоги и т. п. Использовался этот термин и в теософии как синоним сияния, нимба, окружающего лики или всю фигуру святых, ангелов и самого Бога. В подобном же смысле используют этот термин и современные шарлатаны и жулики, не имеющие ничего общего ни с медициной, ни с религией, — всевозможные экстрасенсы, ясновидцы, белые и черные маги и т. д. По ауре, окружающей человека, они якобы могут судить о его характере или состоянии здоровья.

Значительно позднее того, как этот термин стал использоваться в медицине и теософии, с ним произошла обычная, часто встречающаяся метаморфоза — он был использован в совсем другой, далекой от вышеперечисленных областей науке. При этом само собой несколько изменилось и понятийное содержание термина. Сделал это современный литературный критик В. Беньямин, который ввел термин «аура» в эстетику, обозначив им сиюминутную неповторимость эстетического переживания и возникающую при этом некоторую дистанцию, отрешенность от самого объекта или явления, вызывающего эстетические переживания. Некоторые рассуждения В. Беньямина встретили возражения коллег, но сам термин закрепился в искусствоведении как выражение непосредственного, сиюминутного впечатления от произведения искусства и той гаммы эстетических переживаний, которые оно вызывает в данный конкретный момент.

Вводя понятие «эстетическая аура самоубийства», мы вкладываем в него смысл, близкий к тому, что имеют в виду искусствоведы. В самом деле, узнав о каком-либо конкретном совершившемся самоубийстве (при этом подразумевается определенная полнота информации о самом человеке, покончившем с собой, его жизни, обстоятельствах, толкнувших его на этот шаг, способе самоубийства, который он выбрал), мы практически сразу же готовы дать ему эстетическую оценку, которая как бы складывается сама собой, опережая анализ и строгую рациональную обработку информации. Мы восклицаем: «Ужасно!» или «Какая трагедия!», либо что-то в этом роде, тем самым давая обобщенную эстетическую оценку происшедшего.

Между прочим, вся идея написания книги «Эстетика самоубийства» родилась после того, как один из авторов, обсуждая детали самоубийства знакомого ему человека, чисто импульсивно воскликнул: «Некрасивая смерть!», а второй задал ему очень важный вопрос: «А почему? Как может быть смерть человека красивой или некрасивой и, вообще, применимы ли категории эстетики к данному феномену?» Результат того, что стало темой дальнейших обсуждений и споров, читатель держит перед собой.

Первая интуитивная оценка эстетического содержания конкретного самоубийства, то общее впечатление, которое оно вызывает, те переживания, которые мы при этом испытываем, рождаются на уровне подсознания, не столько интеллектуально, сколько эмоционально обусловлено. Ведь и красота воздействует сначала на эмоции, воспринимается прежде всего эмоционально, а не умозрительно. Как верно заметил А. Гулыгаг «существует сугубо интеллектуальная, сверхчувственная красота, но и ее нужно пережить, иначе вы окажетесь за пределами ее воздействия». Так, «первый взгляд» — первая интуитивная оценка, характеристика человека очень часто оказывается верной. Анализ, интеллектуальное обоснование этой оценки придут позднее, расширят и углубят ее, а иногда благодаря дополнительным сведениям, например постороннему влиянию, могут и изменить ее. Так приходит любовь с первого взгляда, которую и но прошествии времени трудно, рационально объяснить: «За что же я люблю этого человека?». Так шахматисты экстракласса «на глазок» чисто эстетически оценивают позицию на доске, соответственно ее определяя — «симпатичная для черных» или «более привлекательная для белых», или просто «красивая комбинация». Так и мы эстетически «схватываем» самоубийство.

Понятие «эстетическая аура самоубийства» объединяет в себе и те эстетические переживания, которые мы испытываем от гармоничности (или дисгармоничности) свершившегося суицидального акта со всей жизнью человека, то ощущение меры, соразмерности случившегося сложившимся обстоятельствам и те переживания и оценки, которые мы даем выбранному способу самоубийства, и то впечатление, которое вызывают у нас эстетические принципы погибшего, проявившиеся в самоубийстве и которые могли оказаться для нас неожиданными, может быть, совсем не такими, как мы полагали.

Понимая ауру как своего рода эпифеномен эстетических переживаний, вызванных самоубийством, и суммарный интуитивно обусловленный результат его оценки, мы обращаемся к ее анализу после рассмотрения таких составляющих ее компонентов, как гармоничность (мера и соответствие) суицидального акта с жизнью человека и обстоятельствами, ставшими причиной самоубийства, эстетика способа самоубийства, с единственной целью — для удобства анализа. Ведь рассуждения об интеллектуальном либо эмоциональном восприятии красоты, их последовательности, в принципе, весьма относительны, так как внеэмоциональное восприятие вообще невозможно, как невозможно и чисто чувственное внеинтеллектуальное. Невозможно уже потому, что психическая деятельность как «субъективное отражение объективного мира» едина и деление ее на отдельные психические процессы весьма условно и вызвано чисто практическими соображениями удобства изучения, — такова особенность человеческой психики, познающей самое себя, и процесса познания вообще — необходимость анализа, разложения целого с последующим синтезом полученных результатов.

Следовательно, мы лишь условно говорим об этапах эстетического восприятия и переживания, об их преимущественно эмоциональном либо интеллектуальном характере.

Тем не менее, понимая меру этой условности, мы признаем первоначальную эмоциональность, чувственность эстетических переживаний и эстетической оценки. Но в искусствоведении, да и в эстетике как науке в целом, анализ конкретного произведения искусства проводится как раз в обратном порядке. Общее впечатление если и заявляется и декларируется изначально, то только в самой общей форме, собственно же анализ его (т. е. ауры) слагается из анализа составляющих, специфических для данного вида искусства (в живописи, например, это цвет, рисунок) и для искусства вообще (например, ритм, композиция и др.). Подобным образом поступили и мы, занявшись сначала рассмотрением слагаемых, чтобы затем проанализировать суммарный результат. В последующих главах, разбирая эстетику индивидуального и ритуального самоубийства, мы будем делать это с позиций анализа эстетической ауры и составляющих ее основных компонентов, о которых речь шла выше. Сейчас же, чтобы наши рассуждения не носили характер чистого теоретизирования, рассмотрим несколько примеров, чтобы наглядно представить различие эстетических аур в конкретных случаях.

В качестве первого примера мы приведем отрывок из романа Эмиля Золя «Проступок аббата Муре». Мы позволим себе привести не более или менее длинную цитату, а именно, отрывок, не только с той целью, чтобы после наших теоретических выкладок читатель мог получить наслаждение от первоклассной прозы (хотя это и немаловажно), но, главным образом, потому, что сократить этот текст невозможно без того, чтобы не нарушить ту эстетическую ауру, которую излучает самоубийство героини Золя, молодой девушки, соблазненной аббатом, горячо впервые в жизни полюбившей и отвергнутой. Итак:

Сила эстетического воздействия самоубийства Альбины бесспорна. Вряд ли можно в истории литературы найти подобные по своей красоте описания. Хочется вспомнить стихи французского поэта Пьера Ронсана:

Мы видим перед собой пример настоящей эстетизации смерти и самоубийства, и в этом нет ничего отталкивающего. Самоубийство Альбины прекрасно. Данное конкретное самоубийство, не самоубийство вообще. Кажется, только выбранный героиней способ самоубийства позволяет, даже не зная всей фабулы романа, а уж тем более зная, составить достаточно полное представление о ее личности — натуре романтической, эмоциональной, наивной и необычной, выросшей с детства среди вековых деревьев сада Параду. Зная же все о жизни Альбины и обстоятельствах, толкнувших ее на самоубийство, мы убеждаемся в полной гармонии между ее поступком и ситуацией, между всей ее жизнью и тем, как она трагически завершилась. Это по-настоящему красиво. Личность, обстоятельства, способ формируют в данном примере такую ауру самоубийства, устоять перед воздействием которой практически невозможно, как бы мы ни относились к самоубийству.

Вспомним еще одно произведение русского писателя Михаила Арцыбашева «Санин». Когда один из главных героев романа Юра Сварожич кончает жизнь самоубийством, «никто не мог понять, почему он сделал это, но всем казалось, что они понимают и в глубине души разделяют его мысли. Самоубийство казалось красивым, красота вызывала слезы, цветы и хорошие слова…».

Анализируя эстетические ауры различных конкретных самоубийств, ощущаешь порой не только силу, но и настолько выраженное своеобразие эстетического воздействия, что можно смело говорить о жанровой определенности эстетической ауры самоубийства в рамках литературных и драматургических традиций. Разве не соответствует эстетическая аура самоубийства Альбины жанру высокой мелодрамы?

Особенно явственно проступает эта жанровая определенность и разнообразие эстетической ауры самоубийства при сопоставлении суицидальных актов, совершенных одним способом.

В качестве иллюстрации нам хотелось бы привести три акта самосожжения, которые мы уже описали в разделе «Эстетика способа самоубийства». Это — смерть Геракла, Сарданапала и одинокой старой женщины из города Перми.

Величественное в своей строгости самоубийство Геракла излучает эстетическое воздействие, родственное трагедиям Софокла или поэмам Гомера. В трагической гибели Сарданапала, жестоко распорядившегося жизнями своих жен, наложниц и слуг, звучат резкие диссонирующие фарсовые оттенки, самосожжение же несчастной пермячки явно, на наш взгляд, ассоциируется с мотивами современной бытовой трагедии.

Три самоубийства, три человека, живших в разные эпохи, принадлежавших разным народам и культурам, и — один способ, которым они воспользовались, чтобы уйти из жизни. Но как различны обстоятельства, толкнувшие их к смерти, какие разные жизни они прожили, как различны характеры этих людей, отразившиеся в итоге в своеобразии эстетической ауры суицидального акта. По контрасту можно привести еще один акт самосожжения, описанный великим греческим сатириком Лукианом в знаменитом памфлете «О смерти Перегрина». Перегрин-Протей — лицо историческое, христианский пророк и лжекиник, а по существу — обманщик, фигляр и аферист, желая возвыситься в глазах толпы, держал длинную речь, рассказывая, как провел свою жизнь, каким подвергался опасностям и что он перенес ради философии… Протей говорил, что хочет золотую жизнь закончить золотым венцом; тот, кто жил наподобие Геракла, должен умереть как Геракл и соединиться с эфиром. «Я хочу, — продолжал он, — принести пользу людям, показав пример того, как надо презирать смерть…». Вопреки ожиданиям оратора, большинство поддержало его решение. «Последнее обстоятельство, — пишет далее Лукиан, — очень смутило старика, так как он надеялся, что все за него ухватятся и не допустят до костра, но против его воли сохранят ему жизнь. Вопреки ожиданию, приходилось исполнить решение, и это заставило его еще больше побледнеть, хотя он и без того был уже мертвенно-бледен; теперь же, клянусь Зевсом, его бросило в дрожь, так что он был вынужден закончить свою речь». Таковы непосредственные обстоятельства и мотивы самоубийства.

А вот как описывает Лукиан сам факт самосожжения, которому был непосредственно свидетелем:

Еще одно самоубийство с помощью самосожжения, но наполненное совершенно иным эстетическим содержанием и вызывающее совершенно иные эстетические переживания. Общая эстетическая аура самоубийства Перегрина, переданная Лукианом сродни анекдоту. Невольную улыбку вызывает полное несоответствие между напыщенностью претензий Перегрина на жизнь героя и полная неспособность соответствовать ей на практике. Здесь и мертвенно-бледный цвет лица и грязное белье «презирающего смерть» трусливого Протея.

Подобным же образом с юмористическим оттенком обыгрывает самоубийство, вернее попытку самоубийства, Ярослав Гашек в рассказе «Как дедушка Перунко вешался».

Собственно говоря, читатель может и не согласиться с нами в определении жанрового своеобразия эстетических аур самоубийства в каждом конкретном примере. Но это и не столь важно. Каждый сам определяет жанр согласно своим эстетическим вкусам, принципам и знаниям. Расхождение во мнении здесь естественно. Важен сам подход. Мы уже упоминали, что, например, Альбер Камю расценивает самоубийство Кириллова в «Бесах» Достоевского как комическое, а вот М. Туган-Барановский, видный экономист, историк, социолог, один из крупнейших представителей «легального марксизма» в России, в своей статье, посвященной анализу нравственного мировоззрения Достоевского, находит самоубийство Кириллова «возвышенным», приносимую им жертву — «поразительной», а картину смерти Кириллова — «потрясающей».

Это доказывает, что переживания, которые вызывает эстетическая аура каждого самоубийства у разных людей, могут не совпадать, и несовпадение это будет тем большим, чем больше отличаются эти люди друг от друга как личности. Далее мы еще будем говорить, что в конце XIX века в некоторых случаях представители властей Франции или Англии должны были присутствовать в Японии во время совершения ритуала харакири самураями. Известен не один случай, когда эти представители в ужасе уходили, не в силах вынести того, чему они стали свидетелями. Японцы же воспринимали совершаемый ритуал как нечто совершенно естественное и даже красивое.

В этих случаях происходит то же самое, что и при восприятии произведения искусства: человек смотрит его и в него смотрится, самовыражается в тех эстетических переживаниях, которые в него заложены и возникают под влиянием того или иного произведения искусства.

Но если мы выражаем себя в тех эстетических переживаниях, которые вызывает у нас конкретный случай самоубийства (хотя многие этого не осознают и сама мысль о возможности возникновения подобных переживаний кажется нелепой), и оценке, преимущественно интуитивно-эмоциональной, его эстетической ауры, то формирует ауру, ее эстетическое наполнение сам самоубийца. Происходит это в большинстве случаев подсознательно, реже осознанно, но так или иначе эстетические переживания, вкусы и принципы самоубийцы обязательно находят свое отражение в самом суицидальном акте.

Каким образом это происходит, мы рассмотрим далее. Начнем мы с того, что эстетические нюансы могут довести человека до самоубийства, и этому существует множество примеров и трагического и анекдотического характера.

Лосев в «Диалектике мифа» приводит такой случай. К одному иеромонаху на исповедь пришла женщина. Исповедь была самая настоящая, удовлетворившая обе стороны. В дальнейшем исповеди стали повторяться. В конце концов так получилось, что исповедальные разговоры постепенно переросли в любовные свидания, и духовник и духовная дочь почувствовали взаимное любовное влечение. После долгих переживаний и мучений оба наконец решили вступить в брак. Однако одно эстетическое обстоятельство оказалось роковым. Иеромонах расстригся, обрил бороду и, одев светский костюм, явился однажды к своей будущей жене с сообщением о своем окончательном выходе из монастыря. Однако та встретила его вдруг почему-то неожиданно холодно и нерадостно, несмотря на долгое страстное ожидание. На соответствующие вопросы она долго ничего не могла вразумительно ответить, но в дальнейшем ответ выяснился в ужасающей для нее самой форме: «Ты мне не нужен в светском виде». Никакие увещевания не смогли помочь, и несчастный иеромонах повесился у ворот своего монастыря. Такая вот история с эстетической начинкой и печальным концом.

Незадачливый иеромонах виноват, конечно, не только своим изменившимся внешним видом. Терпкие с привкусом страха и греха эстетические переживания, которые испытывала женщина в святых стенах храма, среди незримо присутствующих людей, перед мрачными одеяниями черного духовенства, перед человеком, для которого краски мира навсегда закрыты…

А сколько можно привести примеров из клинической практики, когда основной причиной самоубийства было какое-нибудь незначительное врожденное уродство или несчастный случай, приведший к обезображиванию лица или тела. Подобных примеров можно привести десятки, особенно среди женщин и подростков.

Так, одна очень красивая 14-летняя девушка случайно обварила себя кипятком. Обезображенная внешность и последовавшие за этим насмешки подружек довели ее до того, что она бросилась в реку.

Известны многочисленные случаи самоубийств молодых девушек из-за потери волос, из-за кривизны одного глаза, из-за излишней полноты или, наоборот, излишней худобы. Один мальчик во время игры в войну получил удар камнем в лицо, причем, при этом у него оказались выбиты три зуба. Он утопился и оставил записку: «Если я покончил с собой, бросившись в воду, то это потому, что у меня три выбитых зуба» (Хорошко В. К., 1909).

Другой аспект этой проблемы: влияние описаний или непосредственных впечатлений, связанных с чьим-либо самоубийством на окружающих людей. Как пишет В. П. Осипов, «наиболее впечатлительный и склонный к подражанию юный возраст встречает в ежедневной прессе множество подобных описаний самоубийств с обращением особого внимания на вызвавшие их причины и способы осуществления; при этом обращается внимание и на трогательно-пышную обстановку похорон самоубийц».

Профессор Попов также оттеняет «вредное» влияние подобных описаний. Как велико влияние эмоциональной стороны погребального обряда на подражаемость, видно из примера, когда девушка пыталась повеситься, так как ей понравилось, как одна самоубийца в их доме лежала в гробу, убранная цветами, и как вокруг ее гроба собрались оплакивающие ее подруги; «мой гроб понесут гимназисты, а крышку гроба гимназистки», мечтала четырнадцатилетняя девушка, отравившаяся карболовой кислотой и уксусной эссенцией. Таких случаев много. Попов пишет, что влияние примера особенно рельефно, когда дело идет о самоубийстве родственников или близких людей, причем, учащаяся молодежь в большей степени подпадает под это влияние.

В еще большем количестве случаев эстетические нюансы если и не являются основными причинами самоубийства, то играют роль своеобразного пускового механизма. Для человека, который мысленно уже подошел к последней черте, а самоубийство, как писал Камю, «подготавливается в безмолвии сердца, подобно Великому Деянию Алхимиков», — для такого человека иногда достаточно криво повязанного галстука, или порезанного во время бритья подбородка, или просто дождливой погоды, чтобы совершенно неожиданно для окружающих выброситься из окна или утопиться. При этом, конечно, нельзя утверждать, что галстук или погода — причина ухода из жизни. Самоубийство зрело давно, но именно эстетический фактор выступил в роли пускового механизма, своеобразного детонатора.

Таким образом, как мы видим, эстетические аспекты могут служить непосредственной причиной самоубийства. Они могут также подтолкнуть человека к самоубийству, являясь последней каплей в цепи жизненных невзгод и невезений.

Нам известен случай, когда в однокомнатной квартире покончила с собой, приняв большую дозу снотворных препаратов, пожилая женщина. Жила она одиноко. Никто никогда не видел, чтобы к ней за последнее время приезжали родственники. Женщина часто болела, с трудом выходила из дому, чтобы купить себе самое необходимое. В последнее время для этого приходилось тратить все больше и больше усилий. И вот однажды соседи обратили внимание, что она несколько дней не выходит из квартиры. На звонки никто не отвечал. Когда взломали замок, увидели, что женщина лежит мертвая на кровати, рядом приготовлен комплект чистого белья и незначительная сумма денег. Никакой записки обнаружить не удалось, но когда зашли в ванную комнату (а жила она на первом этаже), увидели, что весь пол затоплен водами из унитаза и нечистотами.

Страшно, конечно, подумать, но не явилось ли это событие той самой последней каплей, о которой мы уже упоминали. Усталость от жизни — та самая taedeum vitae, о которой говорили древние римляне, и некрасивость нашего быта, его неэстетичность в целом, незаметно, незримо умаляют ее ценность.

Однако же, обратите внимание, перед смертью эта женщина положила рядом с собою чистое белье — и в этом поступке самое главное. Помните, как мы говорили, что эстетические чувства, эстетические переживания сопровождают человека в течение всей его сознательной жизни. Маленький ребенок уже в два с половиной года, взирая на окружающий мир, говорит: «Красиво!». Но задумывался ли кто-нибудь о том, что эстетические переживания человека могут простираться значительно дальше его последнего вздоха. Причем, не только у людей верующих. Большинство людей хотят красиво умереть, хотят быть красиво похоронены — эти желания не зависят ни от национальности, ни от вероисповедания, они заложены в самой структуре личности. Мало кто может, как Диоген, перед смертью завещать выбросить свое тело на съедение собакам.

Мы уже говорили выше, что эстетические переживания могут подтолкнуть человека к самоубийству, но оказывается, с помощью эстетических переживаний можно и предупреждать самоубийства. Удивительно, но факт. Ничто не оказывает столь явного и действенного влияния на человека, склонного к самоубийству, как воздействие на его эстетические чувства. Никакие логические, философские, моральные, нравственные и религиозные доводы не оказывают столь потрясающе действенного эффекта на потенциальных самоубийц, как, например, простая угроза лишения погребального ритуала или угроза осквернения и поругания их тела после смерти.

Еще в древнем Карфагене массовые самоубийства женщин прекращали, применяя угрозу выставить на всеобщее обозрение обнаженное тело покончившей с собою женщины. Когда самоубийства приняли эпидемический характер в Древнем Риме, царь Тарквиний Приск, не зная что делать, приказал распинать тела самоубийц и отдавать их на съедение диким зверям. Императоры Андриан и Антонин издали декреты, которые запрещали погребать самоубийц и запрещали носить по ним траур. Эти декреты в дальнейшем оставил в силе и Юстиниан. В Афинах у трупа самоубийцы отрубали руку и погребали ее отдельно от тела. Платон в своих «Законах» предписывал позорные похороны для того, кто «лишил жизни и всего предназначенного ему судьбой своего самого близкого и больше чем друга, то есть самого себя».

Светские законодательства средних веков, как известно, строго преследовали самоубийц. Каким же образом? В средневековой Европе тела самоубийц лицом вниз протягивались по улице, а затем закапывались на перекрестке дорог с вбитым в сердце деревянным колом. В Лилле труп мужчины, протащив по улице на вилах, вешали, а труп женщины сжигали. В Цюрихе тело вытаскивали из дома веревками через отверстие, проделанное под дверьми. Если самоубийца закололся, над его могилой в головах сажали дерево или деревянный кол с воткнутым в него ножом; если он утопился, его погребали в 5 шагах от воды; если он бросился в колодец, то ему клали три камня: один в голову, другой на живот, третий на ноги. Наконец дошли до того, что стали вырывать тела лиц, уже похороненных, в отношении которых в последующем возникло подозрение о самоубийстве. В Бордо труп вешали за ноги. В Аббевиле его тащили на плетенке по улице. Средневековое законодательство Европы изобрело даже особое позорное наказание для самоубийц — предание земле трупа самоубийцы вместе с падалью (sepultura asinina seu canina). По уголовному положению, обнародованному Людовиком XIV в 1670 году, труп самоубийцы тащили на плетенках по улицам и переулкам лицом вниз, затем вешали и бросали на живодерню.

Великий Данте, строго придерживавшийся христианской доктрины, в «Божественной комедии», написанной в 1300 году, поместил самоубийц среди грешников, мучающихся в аду. Души их превращались в деревья, а безжизненные тела навеки вешались на эти деревья и своим видом возбуждали вечное отвращение и ужас у несчастных грешников.

Когда Вергилий входит во второе отделение, где в деревьях заключены души самоубийц, одно из деревьев этого леса таким образом описывает свою судьбу:

Данте был уверен, что человек, насильственно вышедший из оков своего тела, никогда к нему не возвратится; но так как труп производит в нас природное отвращение, то потому самоубийца будет целую вечность иметь его перед глазами как предмет великого позора.

Чувство негодования по отношению к самоубийству и самоубийцам, свойственное средневековому периоду в целом, нашло, таким образом, свое отражение в поэзии, которая с помощью полетов фантазии постаралась изобразить всю гнусность и мерзость положения души самоубийцы в загробном мире. Не секрет, что многие поколения людей представляли себе ад, основываясь на картинах именно «Дантова ада». Не удивительно, что средневековым самоубийцам было над чем задуматься.

Церковь, продолжая дело св. Августина, в 563 г. на Пражском соборе запретила самоубийства и рекомендовала следующую карательную санкцию: «Честь поминовения во время святой службы и пение псалмов не должно сопровождать тела самоубийц до могилы». Для «лечения» самоубийств церковь практиковала следующие две основные меры (еп. Михаил, 1911):

1. Гнев божий и вечные муки.

2. Лишение погребения и пения церковного.

Однако сам же епископ Михаил пишет: «Пугание карой тамошних мук стало даже для верующих таким же неинтересным, не затрагивающим внимания, как забавные магические откровения спиритов об „астрале“ и элементах самоубийц, вынужденных воровать смрадное тело какого-нибудь нищего, чтобы освободиться от своего грешного тела…» «Как ни странно, — пишет епископ Михаил (а для нас с вами совсем не странно), — но даже будущее тела может удерживать от самоубийства — больше и вернее». Еще бы! Что может быть вернее, чем воздействие на эстетические чувства человека?

Подобные меры профилактики самоубийств существовали у всех христианских народов. В Англии еще до 1823 года существовал обычай тащить труп самоубийцы по улицам и, проткнув его колом, хоронить у большой дороги без всяких религиозных церемоний, и еще в начале XX века самоубийц хоронили отдельно от всех.

Русское право еще более строго по отношению к самоубийцам. При Петре I в Военном и Морском Артикуле появилась суровая запись, касающаяся самоубийц: «Ежели кто себя убьет, то мертвое его тело привязать к лошади, волоча по улицам, за ноги подвесить, дабы, смотря на то, другие такого беззакония над собой чинить не отважились».

Таким образом, мы можем наглядно убедиться, что воздействие на эстетические чувства на протяжении многих веков служило одним из основных и при этом самых действенных способов предупреждения самоубийств. Для этого использовались, в первую очередь, самые разнообразные способы надругательства над телом самоубийцы: от простого вывешивания его на всеобщее обозрение в голом или перевернутом виде, до самых ужасных обезображивающих мероприятий.

Подобное обращение с трупом было недвусмысленно направлено на вызывание у окружающих чувства отвращения, ужаса, страха и омерзения. Закрепившись, эти эмоции надежнее самых убедительных доводов останавливали многих потенциальных самоубийц, так как любому человеку страшно представить себе, что то же самое будет сделано и с его телом. В качестве дополнительных методов эстетического воздействия использовалось лишение человека тех мелких эстетических радостей, которые ждут его тело после смерти.

С первого взгляда — парадокс. Ну какое человеку дело до его тела и всего того, что с ним будет происходить после смерти, если сам он уже ничего этого не увидит и не почувствует? Однако все дело в том, что и свою смерть и свои похороны человек (иногда не без удовольствия) представляет, неоднократно проигрывает и непосредственно переживает задолго до самой смерти, это даже как-то примиряет человека с ужасом смерти. Не известны ли вам люди, которые пред смертью всерьез интересовались местом своих похорон, оформлением своей могилы, тем церемониалом, которым будут сопровождаться похороны. Некоторые даже специально заказывают себе ту или иную мелодию, которая должна исполняться на их похоронах.

Об устройстве могил, о гробницах, надгробиях люди заботились с древнейших времен и зачастую еще при жизни готовили место своего последнего успокоения.

Сатирик Петроний рассказывает, что богач Тримальхион, заказывая себе гробницу, заявил, что неправильно заботиться о доме, где обитаешь кратковременно — при жизни, и при этом пренебрегать обустройством вечного жилища.

Он попросил ваятеля украсить гробницу рельефами с изображением гладиаторских боев, фруктов, венков. Богач попросил каменотеса изобразить на памятнике корабли, плывущие под парусами, его самого в белой тоге с пурпурной каймой и золотыми кольцами, разбитую урну и, конечно, плачущего над ней раба. Посередине гробницы Тримальхион велел устроить солнечные часы: тогда каждый, кто захочет узнать, который час, невольно обратит внимание и на великолепие его гробницы.

Более того, чтобы люди не вздумали справлять малую нужду на его великолепную гробницу, он нанял специального служителя, который после его смерти должен был охранять могилу.

Сейчас другие времена — но другие ли вкусы? Скорее — другие возможности. Было бы чисто на могиле — и на том спасибо. Что может позволить себе средний человек, не сумевший оставить после себя существенного наследства и не имеющий возможности оговорить в завещании себе достойные похороны, — разве что пару чистого белья.

Хорошо известно, что каждый пожилой человек стремится подготовить к своей смерти чистое белье, деньги на достойные похороны. Что это все, если не эстетика? А составление собственных надгробных надписей? Это вообще, кажется, любимое занятие культурного человечества. Все это, конечно, в мечтах, в мыслях, ибо человек в большинстве случаев понимает, что сам ничего не увидит и не услышит, — так ведь этого и не надо. Важна сама возможность заранее и не один раз все представить, продумать, пережить и прочувствовать в каждой детали: что скажет этот, а в чем придет на похороны та, и т. д., и т. д. И вдруг всего этого тебя лишают — серьезная угроза.

Именно на эти психологические тонкости и были направлены законодательные запрещения ритуалов, церемониалов и служб во время похорон самоубийц, именно поэтому самоубийц вообще хоронили отдельно в поле, у дороги или вообще, как это делали во времена Людовика XIV, выбрасывали на помойку и запрещали хоронить — ужасно, но зато как действовало! «Неприятно остаться без могилы, без звона колокольного, — писал епископ Михаил в 1911 году и все же добавлял: — что, в конце концов, лишение самоубийцы погребения — кара для близких самоубийцы и несправедливая кара». Так-то оно так, и наверное, даже без сомнения так, но все же следует объективно признать, что sepultura asinina seu canina в плане профилактики самоубийств в свое время действовало намного эффективнее, чем десять антикризисных стационаров в настоящее время.