Это я, Дюк

Давай представим себе, что мы заблудились в трущобах, говорит Дюк, это ведь так интересно. А в следующий раз придумаем что-нибудь еще. Я не совсем понял, что ты предлагаешь, говорю я Дюку и не знаю, что я должен себе представить. Пригородные трущобы, говорит Дюк. Я предлагаю наблюдение за пролетариатом и походы в огромные дискотеки. Это можно превратить в экстремальный вид спорта, завести хипповую одежду для походов в огромные дискотеки и разбогатеть на продаже одежды для походов в огромные дискотеки. Но это работа, говорю я, а ты против работы, Дюк. О'кей, говорит Дюк, и все равно давай играть, как будто мы пошли в огромную дискотеку в пригороде. Ты извращенец, говорю я. Да, творит Дюк. Он стоит рядом со мной у зеркала и красится. Я тоже крашусь, наверное, я тоже извращенец, или, по крайней мере, болезненно любопытен. Дюк еще больше высветляет себе лицо и явно пытается стать вампиром, что я проницательно замечаю по его пластиковым клыкам. Дракула давно вышел из моды, Дюк, говорю я. Да, правда, говорит Дюк и шипит на свое отражение. Я похож на Гэри Олдмэна? Ты вылитая сестра Кристофера Ли, говорю я. Завидуешь, завидуешь, говорит Дюк и что-то весело напевает. Он зажигает сигарету, фильтр которой приклеивается к его черной помаде на губах. С тобой никогда не знаешь, что нужно, говорит он. А что, собственно, нужно: квантовая теория, или молочные продукты, или старая рухлядь, или что-то еще? Я не уверен, говорю я Дюку, пока еще я даже не уверен, смогу ли я вообще принять участие в этом пригородно-дискотечном карнавале. Кстати, на мне «Лонг Джон», как говорят профессионалы, это такой нижний комбинезон из ткани в рубчик, с длинными штанинами, длинными рукавами и с застежкой на заднице. Красного цвета. Такое якобы носят ковбои. Но мне трудно представить в таком наряде Клинта Иствуда. К комбинезону я надел еще и ковбойские сапоги. А откуда у тебя эти шмотки, говорит Дюк, ты ведь еще больше извращенец, чем я. Одна женщина подарила, говорю я, которая считала, что этот наряд мне чертовски идет. Женщины еще большие извращенки, чем все мы вместе взятые, говорит Дюк. Сотри белую краску и накрасься красной, тогда мы сможем сказать, что ты Гемоглобин. Карнавальщики из огромных пригородных дискотек считают, что «Гемоглобин» — это такая группа, говорю я, кроме того, красное мне не идет. Какая разница, говорит Дюк и пририсовывает красную кровь на черные губы. Как я выгляжу, спрашивает он. Как человек, который хочет пойти на огромную карнавальную дискотеку в пригороде, отвечаю я. Я мастер маскировки, заявляет Дюк. А ты всего-навсего кровяной шарик в ковбойских сапогах. А ты задница в черной одежде, говорю я. Кстати, о заднице. Сабина говорит, Зоя говорит, ты разбил ей сердце, говорю я. Я же просто так играл, говорит Дюк; ты бессердечный, говорю я; да, говорит Дюк, но тут я не могу ничего поделать; придурь, говорю я. Видишь, говорит Дюк, Зоя меня не заслужила. Пусть найдет себе какого-нибудь милашку и делает с ним детей. Дюк скалит пластиковые зубы. Зоя не хочет детей, говорю я. Тогда пусть их и не делает, говорит Дюк. Ты по Зое скучаешь, спрашиваю я. Иногда я пытаюсь притворится, что скучаю, но у меня не получается. Я говорю Дюку, что он задница, а он говорит, нет, он Дракула, и рисует вокруг глаз черные полосы. Выглядит интересно, поэтому я тоже рисую и скептически разглядываю свое отражение. Мое отражение одето в красный «Лонг Джон» с мешковатым задом, я похож на енота-параноика. Ну у меня и вид, Дюк, говорю я Дюку. Да, говорит Дюк, но не бери в голову, здесь все пьяные, они ничего не видят. Дюк стоит рядом со мной, у него в руке пиво в большом прозрачном пластиковом стаканчике; он курит, и он прав. Здесь все пьяны. Одним енотом больше, одним меньше — какая разница. Вокруг ужасные люди танцуют и пьют под ужасную музыку. Кстати, и то, что они пьют в больших количествах, тоже ужасно, они пьют напитки, которые человек, если ему больше шестнадцати и у него есть хоть капля достоинства, давно уже не пьет. Я не верю, что в реальной жизни остались люди, которые пьют колу-бакарди, говорю я и смотрю, как один плейбойчик пьет колу-бакарди. К тому же я не верю, что в реальной жизни существуют женщины, которые переодеваются в плейбойчиков. Нет, говорит Дюк, в это никто не поверит. Я пью пиво из прозрачного пластикового стаканчика. Пластиковые пивные стаканчики для праздника стрелков, думаю я, хотя сам еще ни разу не был на празднике стрелков. Кроме того, подобные стаканчики бывают на всех народных гуляньях. Две отвратительные женщины пьяно ковыляют мимо нас и визжат без причины. Менее страшная все время падает, более страшная следит, чтобы менее страшная не свалилась окончательно. Кстати, все женщины здесь одеты в костюмы из разряда «трахни меня». Мужчины пьяны настолько, что им безразлично, во что они одеты, главное, что вид поганый. Ужасные мужчины ведут с ужасными женщинами в костюмах из разряда «трахни меня» старомодные предварительные беседы. Ужасная музыка настолько громкая, что, слава богу, слушать ее не нужно. А как они собираются трахаться, если не могут даже стоять на ногах, спрашиваю я Дюка и рассматриваю полосатого матроса, который упал на пол и даже не делает попыток подняться. Я должен был одеться как Венерическая Болезнь, говорит Дюк и разглядывает грязного мужика, который буквально облизывает шлюшку в леопардовом белье. Стая полуголых грудей двигает мимо нас, две из них натыкаются на мою ногу. Я расплескиваю значительную часть своего пива. Принадлежащий грудям помидорный рот извиняется и как-то грязно называет меня сладеньким. Иди отсюда, шалава, говорю я. Шалава рыгает и называет меня задницей. Лицо шалавы выложено толстым слоем красной дряни. Две спевшиеся груди впиваются ей в руку и уводят ее, слава богу. «It's raining man», миллионами децибелов взрывается миллион усилителей. Пол вибрирует, лежащий на нем мертвый матрос тоже. Сейчас заиграет «I will survive», говорит Дюк. Он не прав, сначала раздается «Sweet Transvestite», и только потом «I will survive». Музыка для тех, кто не любит музыку, говорю я, об этом писал Макс Гольдт. Дюк покупает для нас еще пива. Может быть, нужно было взять с собой колеса, говорю я ему. Дюк говорит, что я брежу, это было бы уже Апокалипсисом, кроме того, запрещенные наркотики вредны для здоровья. Давай найдем себе пару пригородных шлюшек, говорит он. Для меня это слишком апокалипсично, говорю я, но Дюк хватает за меховой хвост какую-то малолетнюю пригородную шлюшку с кошачьими ушами и говорит ей что-то лестное, после чего я на ее месте тут же дал бы ему по яйцам. А кошачьеухая шлюшка восторженно верещит и позволяет Дюку угостить ее липким коктейлем. Дюк покупает кошачьеухой шлюшке липкий коктейль и обволакивает ее липким шармом, или тем, что малолетние пригородные шлюшки считают шармом. У нее колготки в сеточку, у пригородной шлюшки, и черное боди, из которого отчаянно пытаются выбраться груди. Она опрокидывает коктейль в свой ярко накрашенный рот и попискивает. Дюк обдает ее шармом. Усилители обдают нас чем-то из «АББА». На лице кошачьеухая шлюшка намалевала грязные полосы, которые, видимо, должны придавать ей сходство с кошкой, а придают сходство с деревянным забором. Наяда из серии «трахни меня» спотыкается о мертвого матроса и отламывает себе каблук. Купи пива, говорит мне Дюк, и я покупаю пиво. Кошачьеухая шлюшка подзывает малолетнюю подругу, которая одета в халат и шапочку медсестры и хочет со мной поговорить. Со времени моей сердечно-легочной операции у меня развилась медсестринская фобия, говорю я, катись отсюда. Но медсестра не катится, стоит, пританцовывая в такт танцевальной музыке, напоминающей о Майорке; может быть, она не в состоянии говорить. Я вынужден купить ей коктейль и надеюсь, что она быстро умрет от алкогольного отравления. Кошачьеухая шлюшка что-то верещит мне прямо в ухо. Я ей говорю, что кошки не носят черных боди. Это веселит кошачьеухую шлюшку, и она верещит еще более радостно. Она ласкает Дюка своим меховым хвостом. Дюк говорит, что хвосты бывают с разных сторон, это ее веселит, и она верещит еще более радостно. Наверное, ей безразлично, что говорят. Я провожу эксперимент и говорю ей на ухо, что она ошибка в эволюционном ряду. Она радуется и верещит, дура. Моя медсестра бубнит что-то о своем ПТУ и спрашивает нас, чем занимаемся мы. Мы санитары в морге, говорю я, потому что в школе я действительно был знаком с типом, который работал санитаром в морге. Я вампир, говорит Дюк; хи-хи, говорит кошачьеухая шлюшка. Дюк кусает ее за шею. Смотреть неприятно. Дюк, говорю я, давай свалим отсюда и закидаем всю округу ядерными бомбами, другого выхода я не вижу. Откуда это? «Чужие-II», говорит Дюк и роняет свои пластмассовые зубы, которые застревают в разноцветных завитых волосах кошачьеухой. Тогда он говорит, что вечер еще только начался, раскидывает руки и плащ на манер крыльев, заворачивает в него кошачьеухую шлюшку и идет с ней танцевать. Уитни Хьюстон отдыхает. Медсестра хочет танцевать со мной, но я не хочу. Я иду в туалет, говорю я, сейчас вернусь, не трогайся с места, я жить без тебя не могу. Медсестра остается и не двигается с места, я иду в туалет. Перед туалетом в рвотных массах лежит нечто вроде монаха. В одной из кабинок кого-то рвет, в другой трахаются, значит, есть еще люди, способные трахаться, не держась на ногах. Я писаю. Из кабинки раздаются хрюканье и визг, в другой кого-то чистит. Уютное местечко. Выходя, я нечаянно наступаю на монаха. Правда, на него это не производит никакого впечатления. Я закуриваю сигарету и разгуливаю по танцполам и питейным отсекам на разных этажах. В одном месте играют пригородное техно. В другом медленную романтическую трахательную музыку. За автоматом некий Майкл Джексон трахает вампиршу в кожаном корсете, значит, все идет своим чередом. У следующей стойки я покупаю себе пиво, и толстый полуголый мужик по неизвестной мне причине хочет со мной драться. Я говорю, что не бью тех, кто толще меня, и оставляю его неизбитым, но он все равно не может идти за мной, потому что без стойки, за которую держится, он тут же упадет. Высматриваю Дюка и его малолетнюю киску, но их не видно. Я надеюсь, прежде чем ее погладить, он выведет ей блох. На танцполе с испанской музыкой дерутся черт и полуголый мужик в кожзаменителе. Я немножко понаблюдал за их поединком. Кожзаменитель побеждает и чистит черту морду. Хор парикмахерш удовлетворенно и (или) неодобрительно шипит. Шипит под пение Мамбо, Бамбо и Леро, которые наяривают на гитарах. Испания годится только для людей с плохим слухом. Одетые в черную форму охранников преступники вылезают на танцпол и чистят кожзаменителю морду, а черту — то, что от нее еще осталось. Хор парикмахерш шипит удовлетворенно и (или) неодобрительно. Это я уже видел и иду дальше. Нечаянно подхожу к пивному отсеку медсестры, медсестра берет меня в оборот и спрашивает, где я был так долго; я говорю, что никогда ее не видел и думаю, что мы незнакомы. Она говорит, что мы только что чудесно веселились. Я говорю, что потерял память, и спрашиваю, где я, но она мне не верит и хочет, чтобы я купил ей выпить. Сама покупай, говорю я. Она покупает сама. Я спрашиваю, не видела ли она Дюка; кого, спрашивает она; вампира, говорю я; нет, говорит она. В плане разговорчивости она любому даст сто очков вперед. Искусственные ресницы у нес перекосились, это делает ее еще более отвратительной, чем она есть. Я ухожу, но медсестра буквально наступает мне на пятки. Я начинаю насвистывать «Auf der Flucht» Рихарда Кимбла. Медсестра шатается и повисает на мне. Какая-то инопланетная шелудивая сумчатая крыса, проходя мимо, щиплет ее за задницу. Медсестра визжит и явно чувствует себя польщенной. Я кричу вслед сумчатой крысе, не хочет ли она получить медсестру насовсем, но сумчатая крыса уходит. Она умнее меня. Медсестра хочет танцевать, я пытаюсь навязать медсестру пастуху, но и он тоже не хочет заполучить такое сокровище. Медсестра что-то лопочет и тащит меня туда, где грохочет противная матросская музыка. Тамона скачет под противный морской грохот. Приходится смотреть. Она слишком пьяна, чтобы танцевать, смотрится недостойно. Одна совсем уж разухабистая матросская песенка заставляет дрожать и трястись всю уже немолодую сельскую молодежь вокруг меня. Медсестра скачет еще более рьяно и задевает вышитую подсолнухами тетку в бикини, и та дает ей по шее. Медсестра падает на пол, скорее от неожиданности и алкоголя, чем из-за оплеухи, цветочек-бикини как ни в чем не бывало дрожит и трясется дальше. Холодный мир. Я смотрю на медсестру, лежащую на полу. У нее проблемы с сортировкой конечностей. Прелесть и грация, говорит Дюк. Он стоит рядом и смотрит, как медсестра лежит на полу. Если бы я собирался нажраться до поросячьего визга, я бы из чисто практических соображений не стал бы надевать туфли на каблуках, говорю я. Кстати, не намерены ли мы в один прекрасный день покинуть этот эскиз к картине Иеронима Босха, Дюк, или ты хочешь поселиться здесь навсегда. О'кей, говорит Дюк, но обеих красоток мы возьмем с собой. Он засунул под мышку кошачьеухую шлюшку, наверное, стоять самостоятельно она уже не может. Он курит. Я смотрю на торчащую у него из-под мышки кошачьеухую шлюшку. Ее лицевые полосы превратились в серо-зеленую грязь. Потом я смотрю на медсестру, которая, как червяк, крутится на полу, причем ее явно недостаточная юбчонка задирается на бедрах и открывает тряпки, которые малолетние пригородные шлюшки, наверное, считают сексуальным бельем; лиловая тайга невыгодно подчеркивает половинки ее задницы. Господи, да что ты собираешься с ними делать, Дюк, спрашиваю я Дюка. Никогда не знаешь, что может пригодиться, говорит Дюк, швыряет сигарету в толпу танцующих мышей и протягивает медсестре правую руку, по которой она карабкается наверх. Спасибо, говорит разжалованная медсестра. Мне плохо, говорит кошачьеухая шлюшка, я думаю, меня вытошнит. И ее тошнит. Дюк тянет ее за собой с танцпола, при этом он внимательно следит, чтобы она его не задела. Кошачьеухую тошнит прямо на ходу. У меня на шее снова висит вечная медсестра, но, по крайней мере, у нее хоть более прочный желудок. Дюк заталкивает кошачьеухую шлюшку в женский туалет и посылает вслед медсестру, чтобы та помогала проводить уборочные работы. Шикарный праздник, говорю я Дюку и закуриваю; да, говорит Дюк, гигант среди дискотек большого размера, дай мне тоже. Я даю ему сигарету, и мы курим, пока не объявляются наши красотки. Кошачьеухая слегка отреставрирована, но подручных средств тут явно недостаточно. По крайней мере, на ней не слишком много тряпок, которые завтра ей придется нести в чистку. Кстати, и пахнет она явно не розами. На стоянке я предлагаю транспортировать их в багажнике; Дюк говорит, это ты хорошо придумал, и открывает багажник. Алле-гоп, говорит он медсестре. Хи-хи-хи, хихикает медсестра. Они не хотят, говорит Дюк. Нам придется применить силу. Хи-хи-хи, хихикает медсестра. Тогда кинь ее на заднее сиденье, главное, мы снова можем вернуться в цивилизацию. Мне плохо, говорит слабожелудочная, и ее тошнит прямо на соседнюю «ауди». Когда, наконец, она оттошнилась, мы засунули ее вместе с медсестрой на заднее сиденье. Если она изгадит мою машину, я убью и ее, и тебя, говорю я Дюку. Дюк говорит кошачьеухой шлюшке, если ее вырвет в машине, то она умрет, поэтому пусть она будет добра и сообщит о приближении очистительных мероприятий заранее. Кошачьеухая шлюшка кивает, похоже, она стала слегка трезвее, но ни в коем случае не симпатичнее и не ароматнее. Я сяду за руль, говорит Дюк и садится за руль. Он едет по какой-то сельской улице в направлении, о котором я имею самое смутное представление. Все равно. Пока эта дорога уводит от большепространственного инферно, меня все устраивает. Дюк опрашивает заднее сиденье, не известно ли там, что наиболее распространенной причиной смерти пригородных девочек являются транспортные аварии при возвращении с дискотек. Заднее сиденье хихикает в два голоса. Я зажигаю две сигареты и даю одну из них Дюку. Дюк едет по сельской дороге, вокруг темно. А вторая наиболее распространенная причина смерти пригородных девочек — это, кстати сказать, убийство на сексуальной почве при возвращении с дискотек в автомобилях незнакомых мужчин, говорит Дюк. Заднее сиденье хихикает в два голоса. На высокой скорости Дюк сворачивает налево, на ухабистую дорогу. Заднее сиденье пищит и ударяется, насколько можно судить по звуку, головой или чем-то в этом роде. Машина трясется по ухабистой дороге в полной темноте. Заднее сиденье задает вопросы, которые и я сам себе задаю, например, что Дюк делает. Дюк выключает двигатель и фары. Темнота становится значительно темнее. В машине тоже темно, и только приборная доска немного освещает лицо Дюка зеленым светом. Светится огонек сигареты. Его вампирская раскраска сильно расплылась. Магнитофон тихонько постукивает. Дюк убирает звук. С заднего сиденья бормочут и проскуливают вопрос по типу «Что мы здесь делаем». Дюк разворачивается, хватает ближайшее девичье запястье и говорит, что мы делаем убийство на сексуальной почве. В хихиканье проскальзывает явно нервозный оттенок, сзади говорят, что это такая игра. Нет, говорит Дюк серьезно, я говорю серьезно. Хотя это, конечно же, игра. Мой друг с удовольствием сохранит на память пальчик или язык. Лично я не придаю большого значения вещам материальным, вместо этого у меня останутся воспоминания. Заднее сиденье ошарашенно таращит глаза. Очень смешно, Дюк, говорю я, не мог бы я тебя где-нибудь высадить. Дюк говорит, он специально оделся вампиром, потому что ему нравится кровь. Он сует сигарету в рот и роется свободной рукой в своем рюкзаке, не выпуская девушку. Я спрашиваю, что он там ищет; нож, говорит он и на самом деле достает складной ножик, который он с трудом открывает одной рукой. Ты не без ржавчины, зато чертовски острый, говорит он ножику с деревянной ручкой. На самом деле ножик не производит особенно сильного впечатления, для этого он, как мне кажется, недостаточно большой; но, видимо, это дело вкуса, потому что девушки кричат от сильного впечатления и от настоящего смертельного ужаса. Девушка № 2 хватается за ручку двери, неумело пытается ее открыть, каким-то образом ей это удается, и, громко крича, она бросается в темноту. Вперед, это твоя добыча, говорит мне Дюк. Подари мне поцелуй, говорит он девушке, покажи свою шейку. Дюк щекочет шею девушки ножом. Девушка визжит. Больная задница, говорю я Дюку и отнимаю у него нож. Оооооох, говорит Дюк. Отпусти девушку, или я вмажу тебе по морде, говорю я. Дюк отпускает девушку. Девушка плачет. Всё в порядке, говорю я девушке, просто у этой задницы извращенный юмор. Дюку я говорю, чтобы он не смел даже пальцем пошевелить. Дюк тушит одну сигарету, зажигает новую и курит. Я открываю дверь и иду искать удравшую девушку. Воздух ледяной. Я замечаю, что окончательно протрезвел. Темно, хоть глаз выколи. Я спотыкаюсь, падаю мордой вниз и снова поднимаюсь. Включи фары, ору я. Дюк послушно включает фары. Фары горят ярко, но вокруг сразу же становится еще темнее. К счастью, я натыкаюсь на поле и молю Бога, чтобы Дюку не пришла в голову еще какая-нибудь шутка, и молю Бога, чтобы я нашел проклятую девицу до того, как она замерзнет или, в свою очередь, найдет полицейского. Эй, девушка, ору я. Проклятие, если бы я знал, как ее зовут. Я ору что-то в том смысле, что всё в порядке, что это была шутка. Думаю, поверить мне могла бы только полная дура. Я несусь и ору. Темень, хоть таз выколи. И все равно я ее нахожу. Она ушла недалеко, лежит, свернувшись калачиком на кочке, и тихонько скулит. Это медсестра. Ее вырвало, замечаю я, когда наступаю на рвоту. Но сейчас дело не в этом. Я поднимаю девушку на ноги и пытаюсь ее успокоить, но, скорее всего, успокаиваю ее с видом человека, который пытается выманить из-под шкафа морскую свинку. Девушка что-то бормочет, хрипит и дрожит, но безвольно позволяет отвести ее к машине. Я обнимаю ее за плечи, и мы, спотыкаясь, бредем по чертову полю на свет фар. Я что-то говорю, стараясь вбить ей в голову, что это была всего-навсего шутка, которую она не поняла, потому что сильно пьяна и не может понимать шутки, и молю Бога, чтобы она оказалась достаточно пьяной, чтобы проглотить всю эту чушь, и не слишком пьяной, чтобы завтра не помнить моих слов, и чтобы она, если утром не сможет вспомнить мои дружелюбные разъяснения, напрочь забыла Дюка, меня, наши лица и номер нашей машины. Девушка кивает и что-то бормочет. Главное, что я не обязательно буду делить камеру именно с Дюком. Какая ужасная темнота в этом ужасном месте. Девушка спотыкается о какую-то долбаную борозду и теряет туфли. Я устанавливаю их на место и тащу ее дальше. Отпускаю пару шуток, о которых даже своим внукам смогу рассказывать как о самых неудачных шутках двадцатого столетия. Кстати, я вот-вот отморожу себе задницу. Представляю себе, как я буду костерить Дюка, но чувствую, что мне не хватит слов. Мы перелезаем через канаву и оказываемся на дороге. Девушка скользит и едва не возвращается обратно в канаву. Скачи-скачи, всадник, думаю я явно не к месту. Мы с девушкой находимся на финишной прямой и, спотыкаясь, тащимся к фарам. Я открываю переднюю дверцу, сажаю девушку рядом с водителем и снова закрываю дверь. Хлоп, произносит дверь. Я обхожу машину, открываю водительскую дверь и вытаскиваю оттуда Чарлза Мэнсона. Он слегка протестует, я говорю, заткнись и мерзни, закрываю дверь, хлоп, и опускаю кнопки со всех сторон. Потом закуриваю сигарету. Очень хорошая сигарета. Я курю. Очень хорошая сигарета. Спрашиваю заднюю девушку, всё ли в порядке, и пару раз повторяю свое заклинание по типу «это была всего-навсего шутка». Она кивает, не приходя в себя. Большего подручными средствами, имеющимися на борту, сделать нельзя. Я завожу мотор и настраиваю радио на легкую развлекательную музыку. Я отвезу вас домой, говорю я своему грузу и тщательно объезжаю неровности полевой дороги. Я был бы не против при этом случайно переехать Дюка. Дюк стоит сбоку, поэтому, трясясь на ухабах, я выезжаю, так и не переехав Дюка. Очень жаль. Сворачиваю на проселочную дорогу и ускоряюсь до восьмидесяти километров. А твой друг, спрашивает через полкилометра задняя кошечка; пусть замерзает, говорю я. Еще через полкилометра я въезжаю в поле, чуть не попав при этом в канаву, разворачиваюсь и еду обратно. Я проезжаю мимо дороги через поле и только тогда замечаю, что я проехал. Проклятие. Еще один мучительный поворот. Если сейчас на высокой скорости подъедет какая-нибудь машина, наши проблемы закончатся навсегда. Но машины нет. Я еду обратно. Медленно. Сворачиваю на дорогу через поле. Я еду медленно по этой дороге. В свете фар появляется Дюк. Он сидит прямо посередине дороги. К собственному неудовольствию, я торможу, не нанеся ему вреда. Передняя девушка, не говоря ни слова, отстегивает ремень безопасности, не говоря ни слова, выходит из машины и, не говоря ни слова, садится назад, ко второй девушке. Дюк не двигается с места. Я давлю на клаксон, который яростно клаксонит; он прав, я ведь имел в виду не его, а Дюка. Дюк встает, идет ко мне и садится рядом. Дай мне сигарету, говорит он; отстань, говорю я и разворачиваю машину. Я должен был купить себе машину с автоматической коробкой передач. Проселочная дорога. Восемьдесят. Я жду неизбежного контроля на наличие алкоголя, который удачно завершит сегодняшний вечер, но, кажется, это нас минует. Я спрашиваю девушек, как мне ехать, и еду, как мне говорят девушки. Дюк не говорит ничего, это правильно. Я доставляю девушек в убогий поселок и прощаюсь с ними под убогим уличным фонарем, одаривая их как поцелуями в размазанную краску с привкусом жира, так и развязной бодростью, от которой меня самого тошнит. Дюк тоже прощается, вежливо приносит свои извинения и даже дарит кошачьей девушке поцелуй, который она даже принимает. Придет время, и все мы вымрем. Я подталкиваю Дюка прочь от девушек в сторону машины, пока я окончательно не вышел из себя. Я разворачиваюсь в двухсотый раз. Еду по убогой улице. Потом по небольшому городку. Потом я еду по дороге, ведущей к автобану. Мы должны были взять у них телефон, говорит Дюк. Я должен был бросить тебя замерзать, говорю я. Дюк вытаскивает из пачки сигарету и закуривает. Я еду по автобану. Потом я с него съезжаю. Еду по улице и снова сказываюсь в цивилизации; цивилизация, думаю я. Дюк вставляет кассету, я выключаю. Я высаживаю Дюка где-то, куда, я надеюсь, Макар телят не гонял. Дюк выходит и говорит, я тебе позвоню. Позвони кому-нибудь другому, говорю я и уезжаю. Домой. Домой, думаю я.

Мне скучно, говорит Дюк в трубку, мне так скучно. Давай поиграем. Сам играй, говорю я и кладу трубку.

Мне скучно, говорит Дюк в трубку, мне так скучно. Давай поиграем. Нет, говорю я; да, говорит Дюк. Не хочу, говорю я. Тогда давай хотя бы выпьем, говорит Дюк. Я угощаю, пропустим по стакану. Или по много стаканов. Нет, говорю я, сегодня вечером у нас с Сабиной культурная программа. Что за культурная программа, спрашивает Дюк. Я говорю, не знаю, какая-то авангардная музыка и авангардное чтение авангардными певицами из авангардных групп. Из других тоже. Или что-то в этом роде. То ли из Берлина, то ли из Нью-Йорка. Или что-то в этом роде. Спроси Сабину. Или нет, не спрашивай Сабину. И ты туда идешь, говорит Дюк. И я туда иду, говорю я. Дюк не говорит ничего. Потом он говорит, возьми меня с собой. Я не говорю ничего. Пожалуйста, говорит Дюк, или это мне послышалось. Я не говорю ничего. Потом я говорю, что это открытое мероприятие, поэтому мне трудно его туда не пустить. Я тоже тебя люблю, говорит Дюк. Кстати, я люблю и авангардных чтицо-музыкантш. Дюк стоит рядом со мной и пьет бутылочное пиво. Я тоже пью бутылочное пиво, и огромное количество одетых преимущественно в черное людей тоже пьет бутылочное пиво и стоит рядом. Это усталый штамп насчет одетых в черное, говорит Дюк тихо и зажигает сигарету. Я знаю, говорю я, но ты тоже устало надеваешь черное, поэтому не стоит тебе первым бросать камень. Я знаю. Нужно было надеть костюм Венерической Болезни, говорит Дюк тихо. Если бы я имел право бросить первый камень, я бы, кстати говоря, бросил его в авангардную чтицо-музыкантшу, лучше, если камень будет большой. Авангардная чтицо-музыкантша сидит на сцене за пультом, из которого время от времени извлекает некрасивые звуки, чтобы точнее обозначить контуры своего некрасивого чтения. Выйдя на сцену, а это, кстати сказать, было уже очень давно, она превратилась из, возможно, милой молодой дамы в мать сыру землю и с тех пор дрожащим серьезным голосом рьяно что-то декламирует. В основном речь идет о желании, душе, дожде, воде, ранах, ранимости и о человеке вообще. Много поглаживаний и покрикиваний. Кроме того, молодая дама обращается преимущественно к одинокому визави, который, вероятно, уже давно сделал ноги, что я не могу поставить ему в упрек. Я в это просто не верю, тихо говорит Сабина, которая, кстати, тоже стоит рядом со мной, это же неправда, это же из какого-то пропагандистского фильма, направленного против женщин. Такого в настоящей жизни уже не бывает, я имею в виду, у нее есть клевая популярная группа, она ведь не может делать все это всерьез. Все это не всерьез, тихо говорю я Сабине, чтобы ее утешить. Выдрючивайся дома перед своим любовником, ты, проститутка, тихо говорит Сабина авангардистке. Я иду за пивом. Сабина идет за пивом. Мать-землю ничего не смущает, она распространяется о пользе родов и рассказывает своему воображаемому собеседнику во всех деталях такие вещи, подробности которых меня не интересуют. При этом она издает звуки, которые, несмотря на всю свою авангардность, неприятно напоминают свирель Пана. Дюк скалит зубы. Перед нами одна из тех женщин, которые охотнее всего регулярно с пятнадцатиминутным интервалом стали бы разрешаться от бремени, подобно волнам морского прибоя, чтобы доказать превосходство женского начала, тихо говорю я Дюку. Да, тихо говорит Дюк и скалит зубы, я бы пожелал им нечаянно наступить на плаценту и поскользнуться. Мать сыра земля как раз разбирает проблему родов и в стихотворной форме сползает в следующий штамп; она начинает трахать Космос с желанием, болью, криками, ласками, если я ничего не путаю. Услышав такое, теряешь всякую охоту заниматься сексом, по крайней мере с женщиной. Я бы очень удивился, если бы Сабина изменила мне с Космосом, тихо говорю я Дюку. Дюк тихо говорит, что он воспринимает это скорее как отвязный секс втроем, с Космосом и ее мужчиной, к которому она все еще обращается во втором лице единственного числа. Тогда пусть бы она рассказала об этом своему мужчине тет-а-тет, говорю я тихо. Сабина подходит с пивом. Мать сыра земля подходит к оргазму. Если бы ты обманула меня с Космосом, я бы тебя никогда не простил, говорю я Сабине. Сабина обещает мне никогда этого не делать, а если уж так получится, то никогда об этом не писать. Мать-земля добирается до оргазма, забирает пульт и фруктовую воду и покидает сцену. Теперь снова можно дышать, говорю я громко, но дышать нельзя. Непричесанный американец оккупирует сцену и грубо предлагает стоящим вокруг сохранять спокойствие и желательно понимать по-американски. Раболепный лакей тащит на сцену большой гонг. Гонг выглядит китайским, а лакей несчастным. Это не сулит ничего хорошего, говорю я Сабине и Дюку, причем явно слишком громко; нечесаный американец бросает на меня взгляд, который способен сжечь правительственное здание в Ираке. Я подхалимски замолкаю. Дюк скалит зубы. Пристроившийся у микрофона оккупант начинает читать нечто, похожее на то, что мог бы написать Керуак, если бы он был безнадежно бесталанным. Нечесаный читает о тибетских монахах, которые идут но шуршащему гравию и при этом улыбаются. Много шуршащего гравия и щедрая раздача улыбок. Он заводит тибетскообразное тра-ла-ла на гонге и поет под него тибетскообразное аааааааааааууу. Я бы не смог выразиться лучше, тихо говорит мне Дюк. Я тихо говорю Сабине, что это доказательство того, что мужчины точно так же трахнуты на голову, как и женщины. Кажется, Сабина слегка утешилась. Хочется уволиться из членства в человеческой расе, тихо говорю я Дюку, я всегда считал, что коллективный стыд есть признак биологического рода. Тра-ла-ла, делает вспомогательный тибетец. Вспомогательный Керуак зачитывает доказательства того, что наркотики могут нанести человеческому мозгу непоправимый вред. Ты стремился к культуре, говорит Дюк тихо. Ты стремилась к культуре, тихо говорю я Сабине. Тра-ла-ла, ааааааааааууу. Американец встречает очередных улыбающихся монахов и по этому поводу заводит очередную канитель. Гравий шуршит. Тра-ла-ла, тра-ла-ла, ууу. Самые изнеженные натуры начинают покидать зал. Это они хорошо придумали. Давайте свалим, тихо говорю я Сабине и Дюку; я думал, ты никогда не предложишь, говорит Дюк вполголоса и записывает себе на счет наполненный ненавистью американский взгляд. Мы убегаем с Тибета и заказываем в баре пиво, чтобы сгладить полученное впечатление. Мы пьем пиво. Сгладить полученное впечатление трудно, тра-ла-ла доносится даже до бара. Лет через семь с Тибетом покончено и авангардистская группа начинает играть авангардистскую музыку, лихо и небезынтересно, но мы слишком отупели, чтобы переварить что-нибудь кроме пива, поэтому мы перевариваем пиво еще и еще авангардистские музыканты справятся и без нас. Нечесаный американец объявляется в баре, заказывает пиво и идет смешивать с пылью слушателя, который, по его мнению, слушал недостаточно внимательно. Дзен и искусство смешивать с пылью слушателей, говорю я, но не настолько громко, чтобы пиит мог услышать, он выше меня. Ставлю на пиита, говорит Дюк, слушатель ослаблен слушанием. Слово сильнее кулака. Друзья пиита оттаскивают пиита от его жертвы. На самом деле жаль, драться пиит может гораздо лучше, чем пиитствовать. Это был бы шикарный смертельный бой для MTV, создатели культуры против ее потребителей, говорю я. Дюк говорит, что ринг был бы заполнен до отказа, потому что все, кто не способен создать ничего путного, создают культуру. Но создатели культуры думают, что созидание культуры — дело более путное, чем все остальное, говорю я. Дюк говорит, что он лучше бы создавал деньги, а не культуру; я говорю, что для меня это новость. Дюк говорит, что он просто так говорит. Сабина говорит, что она тоже охотнее создавала бы культуру, чем что-то еще; Дюк говорит, что это нормально, что у нее тоже есть свои амбиции. Потом он говорит, что он бы лучше создал что — нибудь путно-путное. Сабина хочет знать, что это — что-нибудь путно-путное. Я тоже хочу знать. Дюк говорит, что он не знает, но надеется, что он сразу заметит, как только до этого дойдет. Я покупаю еще пиво, Сабина говорит, что она больше не хочет. Итак, я покупаю пиво только для себя и для Дюка. Кто-то рядом с нами разговаривает об американских индейских сигаретах, купить которые можно только в магазинах хипповых шмоток. Мы с Дюком пьем пиво. Сабина идет послушать небезынтересную лихую авангардистскую музыку. Давай поиграем, говорит Дюк. Давай поиграем в Виннету и Верную Руку Друга Индейцев. Мы идем охотиться на буйволов. Мы Виннету и Верная Рука, а остальные — буйволы. Где моя (ох, как же ее звали?) Серебряная Шкатулка, Убийца Мирных Жителей, Ловчиха Медведей или как ее там? Где мой верный вороной конь? Или он был белым? Так ничего не выйдет, Дюк, говорю я Дюку, кроме того, мне всегда больше нравился Кара Бен Немей, и тогда ты должен быть Хаджи Халиф Омар. Для этого я слишком большое значение придаю своему внешнему виду, говорит Дюк и начинает насвистывать «Хаджи Халиф Омар» группы «Dschingis Khan». Я же говорю, так ничего не получится, говорю я и замечаю, что Хаджи Халиф Омар тут же превращается в наушник. И прекрати петь, пожалуйста. Дюк прекращает петь и пытается вспомнить имя лошади Виннету, но у него не получается. Я говорю, мне все равно больше нравятся «Робинзон Крузо» и «Остров сокровищ» и все такое. Дюк спрашивает стоящую рядом с ним у бара женщину, как звали лошадь Виннету, но женщина тоже не помнит. Потом Сабина возвращается с авангардистской музыки. Хай, скво, говорит ей Дюк. Я устала, говорит мне Сабина, игнорируя Дюка, пойдем домой. Не надо домой, говорит Дюк. Я спрашиваю его почему и не обнаружилась ли у него внезапная страсть к авангардистской музыке. Дюк говорит, что я должен остаться, иначе ему будет скучно. Я говорю, мне бы на его месте уже сейчас было бы скучно. Дюк говорит, что я прав, но ему будет еще скучнее, если мы уйдем. Я говорю, тогда иди спать, Дюк. Дюк говорит, что он бы спал, если бы ему было лет тридцать. Так долго я тут точно торчать не буду, говорю я и желаю Дюку спокойно ночи. Дюк желает спокойной ночи нам. Мы уходим. Дюк остается у бара и просит сигарету у женщины, которая тоже не знает, как зовут лошадь Виннету, но женщина не курит.

Давай позавтракаем, говорит Дюк, давай весело встретим новый день и будем совершенствовать этот мир: помогать детенышам появляться на свет, переводить пожилых дам через дорогу и все такое. Все, чем люди занимаются целый день, после того как позавтракают. Ты же не завтракаешь, Дюк, говорю я в трубку. Я не хочу портить тебе настроение, но ты ни разу еще не ел на завтрак ничего, кроме пачки сигарет с кофе. Ты ведь не веришь в завтраки, да и насчет пожилых дам у меня тоже есть сомнения. Сигареты и кофе уже были, говорит Дюк, а сейчас я хочу позавтракать с тобой, заходи. Я спрашиваю его, стоит ли. Ты, тюфяк, говорит Дюк, я уже сделал завтрак, не порти игру. Сейчас мы будем играть в завтрак. И кладет трубку. Я не порчу игру и отправляюсь на завтрак. Дюк открывает дверь, держа в одной руке кофе, а в другой сигарету, и ведет меня на кухню. Фанфары, говорит он и показывает мне накрытый к завтраку стол, довольно убогое обличье которого скрасил белой скатертью. А белую скатерть он скрыл целой горой продуктов питания высшего класса. Открой шампанское, а я буду делать омлет, говорит Дюк и сует мне в руки шампанское высшего класса. Ты ведь ни разу в жизни не делал омлет, говорю я Дюку. Я сажусь. Дюк наливает мне кофе и говорит, что тогда он будет играть, как будто он делает омлет. Я открываю шампанское. Дюк закуривает новую сигарету и, слегка пританцовывая, помешивает в сковородке. Я пью кофе. Дюк во все горло распевает «Pussy Walk», кромсает в сковородку пару каких-то овощей и спрашивает меня, как я себя чувствую и не хочу ли я апельсинового сока. Я говорю, как я себя чувствую, отказываюсь от апельсинового сока и спрашиваю его, что мы празднуем и почему он хочет меня подкупить. Я начинаю новую жизнь и становлюсь завтракальщиком, говорит Дюк, добавляет в свой омлет крабов и фальшиво поет. Я пью кофе. Дюк вешает себе на руку грязное полотенце, выкладывает омлет на тосты и зажигает на столе две свечки. Я наливаю шампанское. Дюк садится, снова вскакивает и ставит на стол две тарелочки с половинками грейпфрута, берет свой бокал и чокается со мной. За нас, говорит он, бокалы звенят. За нас, говорю я и закуриваю под шампанское. Дюк забирает у меня сигарету, тщательно тушит ее в пепельнице. Сначала займемся омлетом, а то остынет. говорит он. Плотом вскакивает еще раз и убирает со стола пепельницу. Я ем омлет. Пока он не остыл. Вкусно, на удивление по-омлетски. Я делаю Дюку омлетовый комплимент. Дюк вежливо благодарит. Мы едим омлет и пьем кофе. Чертовски хороший кофе, говорю я; интересно, откуда это. Наверное, «Твин Пикс», говорит Дюк. Бинго, говорю я, а это откуда? «Матрица», естественно, говорит Дюк, а потом спрашивает меня, кто мне нравится больше всего в «Твин Пикс». Я заглатываю омлет и размышляю. Последний раз я смотрел его очень давно, говорю я. Агент Купер неподражаем, это ясно, говорит Дюк, и Одри, конечно. Если бы я был агент Купер, я ни за что не толкнул бы Одри под едущую кровать. Да, говорю я. Остальные женщины не так хороши. Подруга Лауры, как там ее зовут, действует мне на нервы. Дюк говорит, он тоже не помнит, как ее зовут. Потом он встает, уносит тарелки, снова варит кофе и ставит новый диск, который я не знаю. Я спрашиваю его, что это; он говорит, это «Giant Sand», вне времени. Он снова садится и пьет со мной шампанское. Я пью шампанское с Дюком. Потом я ем свою половинку грейпфрута, давно не ел грейпфрутов. Дюк рассказывает что-то, о чем он где-то читал, потом приносит свежий кофе и открывает свежее шампанское. Я больше не хочу кофе, говорю я, так что Дюк пьет кофе в одиночку. Он пьет кофе и шампанское и курит и что-то рассказывает. Потом я что-то рассказываю. Потом Дюк говорит, давай что-нибудь делать. Или поиграем. Во что-нибудь. Во что-нибудь радостное. Мне лень, говорю я, омлет и шампанское вызывают лень, к тому же у меня нет никакого желания помогать пожилым дамам переходить улицу. Это необязательно, говорит Дюк, а потом говорит еще что-то. Пойдем гулять. Или что-нибудь в этом роде. Может быть, покатаемся на лодке. Сейчас зима, Дюк, говорю я. Точно, говорит Дюк. Он закуривает сигарету и разливает по бокалам остатки шампанского. Тогда, может быть, музей с чучелами эскимосов, доисторическим барахлом и дохлыми животными. Или живые животные, зоопарк; зоопарк-это хорошо, говорит Дюк. Не знаю, наверное, я не был в зоопарке лет с десяти, говорю я. Я отношусь к зоопарку скептически. Давай просто никуда не пойдем, Дюк, говорю я. Не-а, давай что-нибудь делать, говорит Дюк, давай пойдем в зоопарк. Посмотрим на животных. Обезьян и жирафов. И зебр. Покормим слонов. Земляными орехами. А потом поиграем в «Дактари». Или в этого, льва, как там его зовут. Кимба, говорю я; не, говорит Дюк, другой, настоящий лев, не этот вшиво-мультяшный. Ну ладно, «Дактари» тоже годится. Я не помню про «Дактари», Дюк, говорю я, вернее, помню, но плохо. Да все равно, говорит Дюк, зоопарк-то все равно хорошо. Я не знаю, говорю я; я уговорю тебя, говорит Дюк и уговаривает меня. О'кей, о'кей, говорю я; где мой тропический шлем, говорит Дюк. Он стоит рядом со мной у кассы, курит и ждет, пока расплатится блондинка. Ты бы лучше купил шапку, говорю я, потому что идет снег, большие липкие снежинки, которые становятся грязными, еще не успев достичь земли и растаять. Шапка испортит мне прическу, говорит Дюк мне, а кассирше он говорит, один билет. У тебя нет прически, говорю я Дюку; двадцать пять марок, говорит кассирша. Вы шутите, говорит Дюк, а кассирша говорит, что она вовсе даже не шутит. Дерьмо, говорит Дюк, у вас что, в цену включена зебра или как. Кассирша говорит Дюку, что он должен платить или катиться отсюда. Я говорю Дюку, что для меня это дороговато. Да, говорит Дюк. Дерьмо. Но я хочу в зоопарк. Забудь, говорю я Дюку, может быть, зимой они показывают не больше половины животных, давай уйдем. Да, говорит Дюк и враждебно смотрит на кассиршу. Кассирше на это наплевать. Я говорю, давай уйдем, Дюк, все равно очень холодно. О'кей, говорит Дюк. Мы уходим. Обратно на станцию. Все равно очень холодно. Небо серое, а на дороге серые лужи. А теперь куда, спрашиваю я Дюка; не знаю, говорит Дюк; давай пойдем куда-нибудь в другое место, говорю я; о'кей, говорит Дюк. Мы идем куда-нибудь в другое место. Большие липкие снежинки падают с неба и становятся грязными; они достигают земли и тают.

Возьми трубку, говорю я в автоответчик Дюка, я же знаю, что ты дома. Мужская интуиция. Ты дома, телефон стоит прямо перед тобой, ты слушаешь мой голос на автоответчике и не берешь трубку только потому, что как раз в этот момент лежишь в постели с Кэрри-Энн Мосс и играешь с ней. Но это не по-товарищески, поэтому подойди к телефону. Мне очень скучно. Поэтому сделай что-нибудь, Дюк. Например, возьми трубку. Дюк не берет трубку. Автоответчик делает «пин» и не дает мне договорить. Ну, нет так нет, говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь, тогда займусь чем-нибудь другим. Кладу трубку и занимаюсь чем-нибудь другим.

Давай поиграем, Дюк, говорю я Дюку, давай во что-нибудь поиграем, мне надоела скука. И давай поиграем во что-нибудь теплое, мне надоел этот вечный собачий холод. Да, говорит Дюк, давай поиграем во что-нибудь, от чего становится жарко. Во что-нибудь настоящее. Как насчет автородео, автородео по пыльной пустыне Южного Запада. Страна Мальборо, только на прохладном автомобиле вместо дурацкой лошади. И перекати-поле, нам обязательно нужны перекати-поле, поставь меня в известность, когда хотя бы одно из них покатится мимо, чтобы мы могли его поймать. Дюк сидит рядом со мной за рулем прохладного автомобиля и курит, что, конечно же, само собой разумеется, потому что в автородео обязательно нужно курить. Мы едем по проселочной дороге, которая ровной полосой уходит к горизонту, где у горизонта блестит асфальт, это известно по все другим автородео. Жарко, конечно же. Я опускаю стекло. Дюк, почему у нас не кабриолет, спрашиваю я. Только Барби ездит на кабриолете, да, по-моему, еще Тельма и Луиза. Кабриолеты не для мужчин, говорит Дюк. Встречный ветер, залетающий в открытые окна, почти не чувствуется. Воздух слишком горячий. Мы едем прямо. Иногда на обочине видна табличка, которая утверждает, что на этом участке скорость контролируется вертолетами, но я не видел еще ни одного вертолета. В синем безоблачном небе я вижу только силуэт большой птицы. Дюк едет быстро. Дорога пылит, но немного. Мы едем прямо. А почему же мы не слышим музыки, говорю я Дюку; я не знаю, говорит Дюк и включает радио. Кантри. Блюз был бы лучше, но и кантри тоже неплохо. Мы едем прямо. Давай остановимся, Дюк, говорю я через некоторое время. Дюк спрашивает, почему; я говорю, не знаю, только чтобы посмотреть. Дюк останавливает машину у обочины и выключает двигатель. Я открываю дверь и выхожу и смотрю. Я смотрю против солнца, из-за этого больно глазам. В нескольких милях к югу от нас начинаются красно- коричневые скалы. На обочине растет жалкий пыльный куст. Очень тихо и очень жарко, так жарко, что, кажется, жару можно услышать. Я слышу жару. Потом я слышу выходящего из машины Дюка; хлоп, делает дверца машины. В этой местности у меня такое чувство, будто я случайный центр, от которого концентрическими кругами расходится все остальное: небо, и жара, и пустыня. У меня такое чувство, что в этой местности ты получишь солнечный удар, говорит Дюк. Он закуривает сигарету. Щелк, делает зажигалка; из соображений стиля чаще всего он пользуется «Зиппо». Потом снова тихо. Дует легкий ветер, но шума от ветра нет. Давай прогуляемся, говорю я Дюку. Куда, говорит Дюк, здесь ничего нет. Тогда какая разница, куда идти, говорю я, пойдем вон туда. Дюк пожимает плечами, и мы идем вон туда. Каменистая почва настолько горяча, что жара заползает за подметки. Я опускаюсь на колени и трогаю почву: она такая горячая, что можно обжечь пальцы. Мы идем в направлении красно-коричневых скал. Солнце слепит. Мы не разговариваем. Скалы слишком далеко, до них не дойти, поэтому мы поворачиваем обратно и идем назад и едем дальше. Теперь веду я. Я тоже еду быстро. Прямо. Я еду прямо. А теперь куда, спрашиваю я Дюка: не знаю, говорит Дюк. Я говорю, я думаю, что-то должно произойти, я думаю, не должна ли за нами гнаться полиция или что-то в этом роде. Да, говорит Дюк, я тоже так думаю. Наверное, мы должны были напасть на склад ликера. С помповыми ружьями. И клевой музыкой. И темными тачками, конечно же. Чтобы слегка оживить сцену. Звучит хорошо, говорю я, хороший план. Завтра, говорит Дюк, пусть мы сначала переночуем в засаленном мотеле и поваляемся на засаленной кровати и поедим засаленный фаст-фуд из пакетов. Дюк лежит рядом со мной на засаленном красном покрывале в засаленном мотеле, пьет «Будвайзер» из банки, курит и смотрит на телевизор, из которого слышится тихая музыка. Я тоже открываю «Будвайзер». Ш-ш-ш, делает «Будвайзер» и выплескивается мне на футболку и оказывается теплым. Через открытое окно слышно тихое стрекотание кузнечиков. Мы не задвинули оборванные коричневые занавески, в комнату падает неоновый свет. Нам нужны помповые ружья, темные очки, клевая музыка и заложники, говорю я и пью тепловатое пиво. В багажнике, говорит Дюк; настоящие, спрашиваю я; думаю, да, говорит Дюк, какие же еще. Тут он прав, наверное. В багажнике. Конечно. Я бросаю свою пустую банку из-под пива в ведро, но слегка промахиваюсь. Все еще холодно, мы выключили кондиционер, потому что он слишком громкий. Так лучше слышны музыка и кузнечики. Телевизор привинчен к маленькой полке на стене, напротив кровати. Он что-то болтает и мелькает. Я выуживаю из пластиковой шестибаночной упаковки еще одно пиво. Дай мне тоже, говорит Дюк. Я даю ему тоже. За нас, говорит Дюк, и чокается со мной. За завтрашний день, говорю я. Дзинь, говорят пивные банки и заливают пеной засаленно-грязное покрывало. Стрек-стрек, говорят кузнечики. Телевизор мерцает.

Happy Birthday to me, happy Birthday to me, поет Дюк прямо в телефонную трубку. Он фальшивит. Дай отгадаю, говорю я, когда Дюк отпел, у тебя день рождения. Так точно, говорит Дюк, поэтому ухаживай за мной. Я зайду за тобой и моими подарками, а потом мы пойдем делать что-нибудь еще. Собственно говоря, у меня другие планы, говорю я; отмени, говорит Дюк. Поиграй со мной в день рождения. Я за тобой зайду. Не забудь про подарки. Он кладет трубку. Я нажимаю на рычажки, звоню Сабине и отменяю встречу. Сабина говорит, это невежливо отменять встречу; я говорю, у Дюка день рождения и он хочет праздновать. Сабина говорит, почему он не устраивает вечеринку; я говорю, ему некого приглашать. Поздравь его от меня, говорит Сабина. Мы встретимся завтра, о'кей, говорю я: о'кей, говорит Сабина. Я кладу трубку. Размышляю, что подарить Дюку. Размышления абсолютно бесплодны, в голову ничего не приходит. Да и магазины все закрыты. Дерьмо. Ну кто мог подумать. К тому же я замечаю, что у меня немного побаливает голова. Я беру стакан, наливаю в него воды и бросаю туда растворимый аспирин. Аспирин растворяется. Я смотрю. Аспирин торопится раствориться и булькает. Потом булькают только маленькие частички по краям. Потом я выпиваю раствор, который, к слову, имеет отвратительный вкус. И, кроме того, я все еще не знаю, что подарить Дюку, но зато знаю, что он обязательно захочет получить подарок. Я беру телефон и звоню парню, который иногда продает наркотики, но у наркоторговца в данный момент нет наркотиков, которые он мог бы продать, говорит он, и говорит так, как будто он не имеет продажных наркотиков по той простой причине, что уже успел использовать их по назначению самостоятельно. Сервисная пустыня под названием Германия. Я отбрыкиваюсь от потенциального наркоторговца, который пытается заняться рекламной деятельностью, быстро кладу трубку. Тогда никаких наркоподарков. Так даже дешевле. Тогда что-то другое. Может быть, рулетик «Yes», он, по крайней мере, приводит людей из рекламных роликов в неописуемый восторг. А может быть, и нет. Мысленно я просматриваю находящийся в моем распоряжении лишний хлам, пытаясь обнаружить что-нибудь подходящее, но не нахожу ничего стоящего. Потом иду на бензоколонку и ищу что-нибудь стоящее и в конце концов покупаю самое дорогое из плохого шампанского, киндерсюрприз и ароматическую автомобильную елочку, которая совсем не кажется мне стоящей. Кассирша не хочет все это красиво упаковывать. Ну, тогда не надо. Я иду обратно домой, и начинается дождь. Перед дверью стоит Дюк и мокнет. Хай, Дюк, говорю я. Поздравляю. Я насвистываю «For he's a jolly good fellow» и обнимаю Дюка. Спасибо-спасибо, говорит он, а где подарки. Я сую ему в руки ароматическую елку и яйцо; для тебя, от всего сердца, говорю я. Это совсем не обязательно, говорит Дюк и тоже обнимает меня. Кстати, идет дождь, не мог бы ты открыть дверь. Я открываю дверь. На самом деле я хотел связать тебе шапочку, говорю я, но потом выяснилось, что я не умею вязать. Главное — это добрые намерения, говорит Дюк. Он садится рядом со мной на диван и просит подарить ему на день рождения сигарету Я зажигаю ему сигарету. Ты должен ее задуть и загадать желание, говорю я, но только никому не рассказывай. Дюк говорит, что он с удовольствием задует ее и загадает желание и никому не расскажет. Я иду за бокалами под шампанское, которое хоть и на самом деле нехорошее, но, по крайней мере, холодное. Дюк вытаскивает из рюкзака диск, вставляет и нажимает кнопку, раздается Девятая симфония Бетховена. Дюк ничего не упустит. Радость прекрасных божественных искр, говорит он, когда я возвращаюсь с шампанским и бокалами. Я сажусь и чокаюсь с ним. Дзинь, говорят бокалы. За тебя, говорю я. За меня, говорит Дюк. С днем рождения, говорю я. Обнять готов я миллионы, говорит Дюк. И тебя, конечно, тоже. Но только в том случае, если получу разрешение забыть здесь ароматическую елочку. Безусловно, оно уже у тебя в кармане, говорю я, ведь, в конце концов, это ты сегодня именинник. Мы пьем шампанское, за Дюка. Готов обнять я миллионы, поет Бетховен. Ну, говорю я Дюку, как же лучше всего отметить это историческое событие, принимая во внимание, что я не смог во время заказать ни наркотиков, ни телевизионного балета, ни порочных нимф. Сначала мы выпьем твое шампанское, говорит Дюк, а потом выпьем мое шампанское. Поставь его тоже на холод. Он вытаскивает бутылку шампанского из рюкзака, который, похоже, стоит больше, чем позволяют его финансовые возможности. А потом посмотрим. Я ставлю шампанское на холод. Я бы действительно с удовольствием сделал Дюку подарок. Я бы действительно с удовольствием сделал тебе подарок, говорю я ему. Плевать три раза, говорит он, дело ведь не в подарках, а в отношении. Откуда это? Я понятия не имею. «Трехгрошовая опера», невежда, говорит Дюк. Этим Брехтом нас еще в школе довели до полного идиотизма, говорю я и тем не менее чувствую, как в моем образовании разверзлась маленькая пропасть. Да в основном у него все отстой, говорит Дюк, а вот «Трехгрошовая опера» хороша. Мы бы поиграли в «Трехгрошовую оперу». Если бы ты ее знал, тогда я бы мог быть Мекки Мессером, потому что я именинник. А ты мог бы быть тем чуваком, имя которого не помню, он, по-моему, отец женщины, имя которой я тоже не помню, кажется, Полли. Проклятие, мне кажется, я постепенно пропиваю и память, и гуманитарное образование, говорит Дюк, так что дай мне еще шампанского. Я даю Дюку шампанского, и Дюк говорит, что я мог бы сыграть роль конного посыльного: он бы появился в конце и всё исправил, тогда бы его не повесили, а это особенно приятно. Я наливаю шампанского себе тоже. Потом мы еще раз чокаемся с Дюком, это не повредит, думаю я. За конного посыльного, говорю я. Хоп, говорит Дюк; хоп-хоп, едет посыльный, поет Дюк. Конечно же, он фальшивит. Кстати, ты фальшивишь, говорю я Дюку. Дюк говорит, это из-за того, что Вейль пишет фальшивую музыку; я говорю, это из-за того, что Дюк не умеет петь. Тоже может быть, говорит Дюк. Он чокается со мной. Мы слушаем Бетховена и пьем шампанское. Это шампанское значительно лучше. Даже головная боль проходит, что удивительно. Наверное, завтра рано утром она вернется, но это нестрашно. Кстати, что мы сейчас будем делать, говорю я Дюку, мы должны сделать что-нибудь совершенно особенное. Да, говорит Дюк, точно. Я бы действительно купил наркоты, говорю я, если бы мой наркоторговец не оказался столь ненадежным партнером. Наркоторговцы к этому склонны, говорит Дюк, но это ничего, у меня все равно не то настроение. Подари мне еще одну сигарету. Я дарю ему еще одну сигарету и пью еще шампанское и размышляю над планами на вечер. Давай пойдем понищенствуем, говорит Дюк. Только не это, говорю я. Нет, не так, говорит Дюк, я имею в виду, будем нищенствовать где-нибудь поблизости. Нокечно, говорю я, откуда это? Понятия не имею, говорит Дюк; «Астерикс», говорю я и иду рыться в журналах «Астерикс». Мне не вспомнить, в котором «Астериксе» было слово нокечно, поэтому я беру наобум один журнал, мне помнится, он был хорош. Вот, подарок на день рождения, говорю я Дюку и даю ему «Астерикс», он обязательно входит в комплект гуманитарного образования. Остальные дам тебе потом, этот просто на пробу Дюк благодарит и спрашивает, являюсь я поклонником Дональда-Дака или Микки-Мауса; Дональда, конечно, говорю я. Слава богу, говорит Дюк, пойдем нищенствовать. Что ты предлагаешь, говорю я Дюку, неужели что-нибудь, о чем мне потом придется пожалеть? Не-е, говорит Дюк, никакого стресса, только чуть-чуть пошлых пивнушек, в которых стареющие женщины с тоннами косметики под пошлые шлягеры из автомата танцуют с толстыми пьяными водителями кранов, — здорово расслабляет. Это же весело. О'кей, говорю я весело. В походах по злачным местам нет ничего нового. Это весьма приятные заведения, говорит Дюк, мне кажется, они романтичны. Конечно, говорю я, просто я думал, может быть, ты по случаю дня рождения хочешь побить все рекорды. Да я уже, говорит он, побил рекорды, я думаю, сегодня я во всех смыслах становился старше. А теперь, после такой работы, я просто хочу злачно отдохнуть в пошлой пивной. Дело в том, что мужчины моего возраста всегда злачно отдыхают в пошлых пивных. Подари мне сигарету, говорит Дюк. Сигареты кончились. Подожди-ка, говорю я и иду к киоску. Дюк ждет-ка, а я покупаю три пачки сигарет и спрашиваю киоскового турка, нет ли у него ленточки для подарков. У турка есть настоящая лента для подарков, которую он и продает мне за две марки, а потом он еще расхваливает пару пыльных поздравительных открыток: на одной из них пыльный желтый аист поздравляет с радостным событием, за три марки покупаю и аиста. Обвязываю подарочной лентой сигаретные пачки, делаю бант и иду дарить их Дюку. Дюк стоит перед киоском и смотрит, как специальная машина оттаскивает чей-то автомобиль. Смотреть, как специальная машина оттаскивает чей-то автомобиль, — это одно из немногих занятий, которые заставляют почувствовать настоящее удовлетворение. Я рад, говорит он. Кстати, всё это машины провинциалов. Поздравляю с радостным событием, говорю я и даю ему открытку и сигареты. Я тронут, говорит он, и он тронут. А еще я угощу тебя стаканчиком пива, чтобы тебе было стыдно, говорю я; мне стыдно, говорит Дюк. Угости меня стаканчиком пива вон там. Мы идем вон туда — стандартная трущобная пивная, очень мило, классический стиль. Тихо, спокойно. Для субботнего вечера пустота прямо потусторонняя, два старика за стойкой, третий старик за столом. Может быть, еще слишком рано. Мы садимся. Подходит особо старая особа. Мы заказываем у особо старой особы два пива. На столе стоит роза. Если быть точным, на каждом столе стоит роза. Тихо. Музыки нет. Старики за стойкой молчат. Старик за столом что-то говорит своему бокалу с шампанским и подхихикивает. Особа приносит пиво. Мы с Дюком чокаемся, Чок — очень громко, музыки нет. За меня, говорит Дюк; за тебя, говорю я. За тебя тоже, говорит Дюк. За нас, говорю я. Пойду включу музыку, говорит Дюк. Он идет через пустой танцпол к автомату, кидает в него монеты, и автомат играет слащавые песенки. Старик за столом спит. Его бокал с шампанским смотрит, как он спит. Особо старая особа стоит за стойкой и устало смотрит перед собой. Мы пьем пиво и больше ничего особенного не делаем. Здесь прямо необузданное веселье, говорю я; правда, говорит Дюк. Он встает и подходит к старой особе за стойкой. Угощаю всех пивом, говорит он, у меня сегодня день рождения. Поздравляю, говорит женщина усталым голосом и ставит два пива перед Дюком и два перед стариками. Потом наливает и себе. Один из стариков по-приятельски хлопает Дюка по плечу. Дюк приносит мне мое пиво, а старая особа приносит пиво спящему старику и ставит его рядом с шампанским, чтобы тому не было так одиноко. Дюк ставит передо мной пиво, хватает старую женщину, пока она не успела снова скрыться за своей стойкой, и почти профессионально танцует с ней вальс под слащавый почти вальс. Но старухе это нравится, и Дюку, видимо, тоже. Старики у стойки смотрят на них. Шикарный поклонник, Ирена, кричит один из них Ирене. Ирена хихикает и позволяет Дюку вести ее в танце. Я разглядываю металлический ящик с массой маленьких отверстий на стенке. «Экономклуб», написано на нем. Я не знаю, как функционирует «Экономклуб», и шло второе пиво. Автомат играет вторую песенку, а Дюк галантно транспортирует Ирену обратно за стойку. Пора ревновать, говорит один из стариков и целует Ирену. Ирена получает удовольствие и наливает нам с Дюком пива. За Ирену, говорит Дюк и чокается со мной — чок; за Ирену, говорю я. Ирена получает удовольствие. Мы выпиваем пиво за Ирену. У нее такой вид, как будто и ей нужно выпить. Дюк закуривает сигарету и дает мне то тоже; да, говорит он, пожалуй, веселье здесь слишком разнузданное. Пойдем куда-нибудь в другое место. Да, говорю я, только допью пиво, и допиваю пиво. На прощание Дюк дарит Ирене поцелуй, а потом Ирена дарит Дюку нечто, напоминающее скорее чмок, чем поцелуй. Третий старик все еще спит. Может быть, он умер. Не самый плохой способ откинуть копыта. Мы с Дюком уходим. Ирена кричит вслед Дюку что-то слишком двусмысленное для ее возраста. Старая кляча, говорю я Дюку; а что прикажешь мне делать, говорит он, если женщины ко мне так и липнут. Я говорю. а что у тебя есть такого, чего нету меня; день рождения, говорит Дюк. Тут он прав. Сначала мы идем но одной улице, потом сворачиваем на другую. На тротуаре перед полухипповым магазином стоят полухипповые парни лет двадцати пяти с пивом и неинтересными разговорами и мешают нам пройти. Отойдите, терпеть вас не могу, говорит им Дюк и проталкивается сквозь них, потому что они, конечно же, не отходят. Я, от греха подальше, иду по мощеной проезжей части. Мне нравится шорох машин, едущих по мощеной дороге. Лучше всего по мокрой. Машины, которые едут по мокрой дороге, шуршат более приятно, чем машины, едущие по сухой дороге. Но в данный момент дорога довольно сухая, моросящий дождь давно закончился. И все равно холодно. В этом году вообще никогда не наступит весна, — говорят, иногда так бывает. Мне надоел этот собачий холод, заявляю я. Я думаю, я рад, что становлюсь старше, говорит Дюк и снова идет рядом со мной; дело в том, что я не выношу молодых людей. Хотя на самом деле я и старых людей не выношу. Я говорю, ты ненормальный, Дюк; точно, говорит Дюк и пинает маленького крысообразного пса, который его облаивает. Гав, говорит пес. Я не выношу старых людей, говорит Док старой владелице крысообразного пса, который в это время его облаивает, и мы идем дальше. Нельзя пинать маленьких собак, которые меньше, чем ты сам, говорю я Дюку. Чушь, говорит Дюк, можно пинать только собак, которые меньше, чем ты сам, все остальное опасно, поэтому рассчитано только на слабоумных. Попробуй пни питбуля, если не веришь. Он, наверное, прав, с этой точки зрения. И тут я замечаю, что постепенно пьянею и неожиданно спотыкаюсь о какую-то ерунду. Вот это называется «Богема», говорит Дюк и показывает на унылую пивнушку, давай зайдем, мы же в каком-то смысле богема, так что это место именно для нас. Наверное, он прав. Если он так думает. Кроме того, он переходит улицу и целенаправленно движется в сторону «Богемы». Я иду следом. Я иду за Дюком в «Богему». Здесь мило. Много дерева. И темно; красиво, когда не слишком светло. Дюк заказывает у хозяина два пива. Хозяин высокий и комкообразный и похож на Чингисхана, настоящего, не на группу, потому что у него чингисхановая борода; кроме того, он весь покрыт четкими татуировками. Симпатично. Пестренько. Он сразу же отводит нам место в своем сердце и осыпает нас градом пива и дружелюбия. Здесь мило, действительно мило. Некий беспризорный Удо подбегает к нам и тоже отводит нам место в своем сердце. Удо говорит, что завтра ему вставать в половине пятого. Чингисхан говорит, тогда ему пора ложиться спать. Удо говорит, что он хочет сначала купить всем нам пива, и покупает всем нам пива. Мы пьем пиво за Удо и стоим около стойки. Удо доверчив, хозяин невозмутим, Дюк полуразговорчив, а я пьян. Между нами завязывается беседа. Как мило. Уютно, как в гнездышке. Удо покупает еще пива и рассказывает, что завтра он должен встать в половине пятого. Постепенно мы становимся частью интерьера, со всем этим пивом, выпить которое не хватит никакого времени. Чингисхан несет розовое вино усталым женщинам, играющим в скат. Кстати, кроме них, здесь никого нет, не считая нас и Удо. Я выпиваю одно пиво из тех, что стоят передо мной. Удо рассказывает, что работает в порту, завтра, например, с половины пятого. Автомат играет ужасные шлягеры, эстетически соответствующие играющим в скат усталым женщинам. Мне нравится, когда в помещении учтены мелочи. Мне нравится «Богема». Пиво мне, кстати, тоже нравится, поэтому я выпиваю еще стакан. Приятное пиво. Удо покупает еще пива и рассказывает грустную историю. Печальна она, эта история, но приятен он, этот Удо. Покупает хорошее пиво. От него развязывается язык, замечаю я, когда у меня развязывается язык, но это не страшно, ведь Дюк становится неразговорчивым, что восстанавливает баланс. Я рассказываю что-то длинное и слегка качаюсь на табуретке. Одна из скатовых женщин заводит новый ужасный шлягер из автомата. Другая женщина, зареванная, возникает рядом с нами и рассказывает грустную историю. Чингисхан дает ей пива, но женщина все равно грустит. Как грустно. Но тут уж ничего не поделаешь. Разве что выпить за нее пива. Это я хорошо придумал, так и сделаю. Чингисхан рассказывает анекдоты. Веселые они, анекдоты Чингисхана. Но грустная женщина все равно грустит и рассказывает еще и еще другие грустные истории. Удо говорит, что ему завтра вставать в половине пятого. Я думаю, что я совсем даже не уверен, что еще нет половины пятого, я смотрю на свои часы, но сейчас еще только половина второго, вот как можно ошибиться. Над стойкой висит большая темная деревянная сова. У-у-у, говорю я сове. Сова смотрит неодобрительно. Давай свалим отсюда, говорит Дюк мне. Он тоже смотрит неодобрительно. Почему, говорю я Дюку, здесь все так по-домашнему и грустно. От избытка сентиментальности бывает рак, говорит Дюк и пытается оплатить наше пиво, но Удо не разрешает. Давай пойдем, говорит мне Дюк, и я иду. Я со слезами на глазах прощаюсь с Удо и Чингисханом и со всеми моими друзьями. Мне будет так их не хватать. Мне будет их не хватать, говорю я Дюку, который стоит рядом со мной на улице и закуривает. Милые люди. Милое пиво. Милое заведение. Ты видел сову? Одна сова весенней погоды не сделает, говорит Дюк. Мне здесь все понравилось, упрямо говорю я. Да, но не надолго, говорит Дюк, мне бы хотелось чуть побольше пестроты. Здесь для меня слишком созерцательно. Да ради бога, говорю я, в конце концов, это ведь ты у нас именинник, так что высказывай желания. Я не знаю, говорит Дюк. Что-нибудь попестрее. Может быть, наркотики. Bay, говорю я и начинаю дружить с этой мыслью. Давай заглянем на негритянскую наркоулицу, говорит Дюк и идет к негритянской наркоулице, где обычно нарконегры продают наркоту. Только сегодня там никого нет. Смешно. Может быть, на зиму они улетели в теплые края и еще не успели вернуться. Я ведь давно здесь не был. Мы дважды проходим в одну сторону улицы и дважды в другую, но практической пользы это не приносит. Ну, нет так нет, говорит Дюк. Тоже хорошо, говорю я, я все равно уже слишком пьян. Я прав, я уже слишком пьян, я боюсь, что мое прямохождение оставляет желать лучшего. Дюк, кстати, тоже уже довольно пьян, но, несмотря на это, все еще настроен на продолжение банкета. Сначала мы немножко стоим. Женщина и мужчина спрашивают нас о чем-то, что нас не интересует. Женщина несет невыгодную сумку под мышкой, мужчина — невыгодное выражение на лице. Мы их посылаем куда-то далеко, где они никому не помешают. Потом мы еще немного стоим. Давай продолжим таскаться по злачным местам, говорю я, это же был хороший план. Давай продолжим в «Веселой стойке». В «Веселой стойке» наверняка весело. Кроме того, «Веселая стойка» напротив, тут недалеко, это ведь тоже весело, а мне холодно. О'кей, говорит Дюк, пойдем в «Веселую стойку». «Веселая стойка» — это пошловатая пивная, в которой, помимо всего прочего есть танцующий медведь. Стареющие женщины с тоннами косметики под пошлые шлягеры из автомата танцуют с толстыми пьяными водителями кранов и все такое. Дюку должно понравиться. Покрытая толстым слоем косметики толстая дама с двойным подбородком как раз сейчас танцует под популярный шлягер со своим мужиком. При этом места для танцев практически нет, но, кажется, она этого просто не замечает. У нее узкий красный вязаный свитер и грудь, которая явно велика для вязаного свитера. Зато груди и подбородки трясутся очень красиво: синхронно и в такт музыке. Когда мы протискиваемся к стойке, я спрашиваю мужика, не крановщик ли он случайно, но он не отвечает, значит, видимо, не крановщик, а жаль. Или, может быть, он меня не понял, потому что очень шумно, ведь здесь очень шумно. Я протискиваюсь к стойке между футбольным фанатом и пожилым человеком с золотой цепочкой, похожим на вице-парикмахера из Майами, и с трудом заказываю у пахнущей серой женщины пиво для себя и Дюка, потому что я думаю, что теперь снова моя очередь угощать, ведь у Дюка день рождения, к этому времени я уже почти про это забыл. Жабообразная старуха с ужасными роговыми очками подмигивает мне и немного меня пугает, но, может быть, я излишне чувствителен, иногда я бываю и таким. Иногда я бываю параноиком, потому что замечаю, что Жаба подмигивает вице-парикмахеру из Майами, а не мне. Вице-парикмахер из Майами тоже это замечает и покупает Жабе розовое вино. Я плачу чахлой тетке за своих два пива и пробираюсь к Дюку. Дюк как раз разговаривает с человеком с закрученной бородой, тот тоже разговаривает с Дюком. Это предприниматель, он занимается сносом зданий, говорит мне Дюк и представляет меня сносовому предпринимателю. Привет, сносовый предприниматель, говорю я сносовому предпринимателю, а Дюку — вот пиво. Дюк берет пиво. Привет, пиво, говорит он пиву. Сносовый предприниматель рассказывает мне что-то насчет сноса домов. Он любит сносить дома, по крайней мере, судя по его словам. Человек быстро кружит толстую даму и чуть не попадает ею в Дюка. Дюк подает крученый мяч и возвращает даму на место. Сносовый предприниматель рассказывает мне о своем предприятии и о том, что он идет покупать для нас еще пива. Он идет покупать пиво, а вице-парикмахер из Майами идет танцевать с Жабой. Я рассказываю Дюку, что в Австралии есть жабы размером с футбольный мяч. Дюк говорит, что он не интересуется футболом. Я тоже не особенно им интересуюсь. Что это вдруг на меня нашло? Кто-то толкает меня на кого-то, и я почти падаю на столик, за которым бледная дама из французского андеграундового фильма разговаривает сама с собой. У нее черная косметика, и мне ни за что не хочется завязывать с ней спонтанное знакомство. Какой-то леший рассказывает Дюку, что он пьян, леший, а не Дюк, хотя Дюк тоже пьян. Леший прав, леший пьян. Он крепко, с искренней сердечностью обхватывает Дюка, что, кажется, ни в коем случае не доставляет Дюку удовольствия. Он пытается скинуть с себя лешего, но тот упорен и не отлипает. Дюк волей-неволей вынужден оставить его в покое. Автомат сам по себе выдает шлягеры. И здесь тоже на самом деле довольно мило. Если, конечно, любишь подобные вещи. Сносовый предприниматель приносит пиво и находит нас симпатичными. Я говорю спасибо и тоже нахожу его симпатичным. Беру пиво, которое, наверное, мне не следует пить; с другой стороны, это уже ничего не меняет. Много пива в разных местах за сегодняшний вечер. И много людей. Подходит человек и втягивает сносового предпринимателя в многословную беседу, что меня вполне устраивает, я от него избавился. Появляется еще один, он протискивается мимо нас и считает, что мы проклятые гомики. При этом леший уходит. Дюк вежливо говорит, что мы проклятые гетеросексуалы. Тип невежливо интересуется у Дюка, не хочет ли тот в рыло, если что, он поможет. Нет, спасибо, вежливо говорит Дюк. Тип разочарован и снова начинает протискиваться в направлении стойки. Я чувствую облегчение, потому что тип в два раза выше Дюка и к тому же весьма массивен. Следующий шлягер все, кроме нас, поют хором. Дюк курит и пьет свое пиво от сносового предпринимателя. Если такие вещи считать милыми, то здесь мило, говорю я ему. Я не знаю, говорит Дюк, я не знаю, что нам здесь нужно. Я говорю, здесь никто не знает, что ему здесь нужно; Дюк говорит, что это совсем не одно и то же. Он не особенно резв, его нерезвость бросается в глаза, особенно в этом резвом обществе. Ну, говорю я. Дюк ничего не говорит и курит. Это ты хорошо придумал, говорю я и тоже закуриваю. Тогда давай пойдем домой, говорю я. Не~е, говорит Дюк, слишком скучно. Давай лучше во что-нибудь поиграем. Для этого мы слишком пьяны, говорю я. Дюк считает, что он не слишком пьян; я говорю, ничего подобного. Я прав. Это из-за большого количества пива. Кстати, мое уже опять закончилось. Где же наш сносовый предприниматель, сейчас он был бы как нельзя кстати. Тогда давать играть, как будто мы во что-то играем, говорит Дюк. Давай играть, что мы ищем ссоры вон с тем жирным чистильщиком обуви. Дюк ставит свою бутылку пива на стол бледной женщины и протискивается к знакомому невежливому типу. Идиотская идея, Дюк, говорю я и держу его за пальто, но Дюк выскальзывает из пальто, и я держу в руках одно пальто. Я держу пальто. Пальто вяло висит на моей руке и без находящегося в нем Дюка выглядит неприкаянно. Я держу пальто и теряю необходимые для реакции важные секунды, которых всегда не хватает пьяным водителям в опасных ситуациях. За это время Дюк успевает подойти к жирному чистильщику обуви и говорит что-то, чего я не слышу из-за шума, но в чем я с большой долей вероятности предполагаю нечто неумное, потому что чистильщик обуви толкает Дюка на другую стойку. Я, наконец, бросаю идиотское пальто и спешу Дюку на помощь, но сталкиваюсь с толстой дамой и несколько отклоняюсь от траектории. Когда я снова выправляю маршрут, я вижу, что Дюк на самом деле пытается драться с чистильщиком обуви. Но Дюк не умеет драться по-настоящему. А жирный чистильщик обуви умеет очень даже хорошо и навешивает Дюку. Дюк слегка сгибается. Стоящим вокруг искателям удовольствий удается освободить место, хотя на самом деле места просто нет. Женщина за стойкой зовет какого-то Вернера. Я зову Дюка. Кто-то еще зовет полицейского. Дюк наскакивает на жирного чистильщика обуви — тот в последнее время потрясающе покорен — с таким вдохновением, какого я от него не ожидал. Но это ему не помогает, жирный чистильщик обуви с потрясающей покорностью и почерпнутым из телевизора профессионализмом пинает его в живот и швыряет на пол. Я по какой-то бессмысленной причине вспоминаю дурацкий телевизионный сериал с длинноволосым спортсменом-мотогонщиком и пытаюсь прорваться к чистильщику. Чистильщик бьет Дюка. Отвратительный звук. Дюк сгибается. Какие-то люди что-то кричат. Я пытаюсь напасть на чистильщика, но не имею никакого представления, как это делается. Чистильщик стряхивает меня, я ему несколько мешаю. Я запутываюсь в табуретке и падаю, в падении успеваю подумать, что нужно быть спортсменом-мотогонщиком, и все происходящее воспринимается как дурацкий телевизионный сериал. Проклятие. Высокочастотная кинокамера. И много воплей. Какой-то тип проходит через бар, наверное, это Вернер, думаю я; он и еще один мужик из публики пытаются схватить впавший в амок шкаф, который все еще пытается выяснить отношения с Дюком, несмотря на то что Дюк теперь уже вносит не слишком большой вклад в разбор полетов. Проклятие. Это не может быть на самом деле. И все же это на самом деле. Проклятие. Опять стою на ногах. Но не очень твердо. Тот и другой перехватили шкаф на полпути и проталкивают его сквозь посетителей в направлении двери. И все равно я не могу поверить, что так получилось. Наверное, получилось. Ведь Дюк лежит на полу и корчится, наверное, этому есть причина. Я пытаюсь собрать его в кучу. Он слегка шевелится. Смотрите, ваша страна выигрывает, вы, задницы, говорит женщина за стойкой кому-то, возможно мне. Кстати, я бы с удовольствием выиграл страну. А сейчас я не знаю, что делать: вызывать скорую или что-то в этом роде или упаковывать Дюка и забирать с собой. Но как и почему это должно было случиться именно сейчас, и почему это вообще должно было случиться? Проклятие. Я хватаю Дюка там, где ранений кажется поменьше, и спрашиваю его, достаточно ли он жив, чтобы постараться выйти отсюда вон. Обстановка кажется мне довольно враждебной, может быть, я параноик, но в данный момент у меня, по крайней мере, для этого есть все причины. Дюк бормочет что-то, что я принимаю за согласие, поэтому пытаюсь поставить его на ноги. Какая-то женщина пытается мне помочь. Мы ставим Дюка на ноги. Он выглядит ужасно. Мы кладем Дюка мне на плечи. По непонятной причине я вспоминаю палантины из фильмов шестидесятых годов, или их называют паланкины и еще пытаюсь вспомнить, что я здесь, собственно говоря, делаю. Надо вытащить Дюка и выиграть страну, думаю я. А что, если этот зверь ждет нас за дверью, думаю я, — хотя бы одна мысль по теме. Но выбора нет, вероятно, это Вернер эскортирует нас к двери и дает понять, что мы должны идти именно туда. Дюк позволяет тащить себя как мешок и не являет собой ходячий пример чувства коллективизма. Я пытаюсь сосредоточиться на двери. Дверь, думаю я. Дверь — и за дверь. Холодный воздух. Чувство интересное. Что я, собственно говоря, здесь делаю. И самое главное, что здесь делает Дюк. Стонет и пускает носом кровь. Вот черт! Но никакой зверь нас не ждет, это уже кое-что. А сейчас куда-нибудь доставить Дюка. Хороший план. Я сбрасываю Дюка в ближайшем подъезде. Хоть что-то функционирует. Сначала отдышусь. Это я хорошо придумал. Потом рассмотрю Дюка поближе. Вблизи он тоже выглядит ужасно. Сейчас я не спрашиваю, всё ли в порядке, потому что у него явно нет ничего, что было бы в порядке. Ты выглядишь ужасно, Дюк, говорю я. Я чувствую себя ужасно, говорит Дюк более или менее разборчиво, это уже хорошо. Я чувствую облегчение. И злость. Злость я, кстати, чувствую тоже, только сейчас заметил. Проклятие. Что я сейчас с ним сделаю! Да ничего; желание дать ему по физиономии устарело и вышло из употребления. Вместо этого я даю ему шарф для заливания этого шарфа кровью. По-моему, он тебе нужен, Дюк, говорю я, он тебе обязательно нужен. Мне нужно мое пальто, с трудом говорит Дюк, собачий холод. Тебе нужен врач, говорю я. У тебя сломан нос, и с головой не все в порядке. Больница. Больница и «скорая помощь». Или еще лучше такси. Хороший план. Мое пальто, творит Дюк, где мое пальто. Я понятия не имею, где его пальто. Да и какое вообще сейчас может быть пальто. Потом мне приходит в голову, что когда-то, несколько дней назад, я стоял где-то и как дурак держал в руках пальто Дюка. Наверное, в «Веселой стойке», это моя любимая пивная. Забудь, говорю я, я туда не пойду. Тогда пойду я, устало говорит Дюк в моем шарфе. Никуда ты не пойдешь, говорю я. Кроме того, ты совсем не можешь идти, мне ли не знать, я только что тебя оттуда вытаскивал. Дюк пытается встать, но поза у него никакая, лучше он еще немного полежит скрючившись. Мне все еще его жалко, и это меня особенно злит. О'кей, тогда, значит, пальто. Сначала пальто, потом больница. Оставайся здесь и согнись, говорю я. Дюк кивает. Я иду в «Веселую стойку». Это недалеко. Я перед ней. Мне не хочется заходить. Проклятое пальто. Проклятый холод, это он во всем виноват. Из «Веселой стойки» выходит пьяная женщина и кажется неопасной, поэтому я беру ее в оборот. Скажи, говорю я, не могла бы ты посмотреть, не валяется ли где-нибудь на полу черное пальто. Женщина тупо уставилась на меня, но я на нее не обижаюсь. Пальто моего друга, того, который только что схлопотал по морде, и я думаю, мы там сейчас очень популярны. Не могла бы ты посмотреть, пожалуйста, говорю я. Дай мне три марки на пиво, говорит женщина. Я даю ей три марки на пиво. Она идет на поиски пальто. Что обходится мне в три марки, какое легкомыслие. Я жду. Женщина возвращается с пальто. Чудесно. Люблю, когда планы срабатывают. Откуда это? Понятия не имею. Дай мне сигарету, говорит чудесная женщина: я даю ей сигарету и подходящее огниво, а женщина дает мне пальто, и все счастливы. Кстати, сигареты. Это я хорошо придумал. Я тоже хочу сигарету. Я закуриваю. Афера с пальто позади, теперь в больницу. Дюк все еще послушно сидит в своем подъезде и корчится. Я укрываю его пальто. Как насчет того, чтобы встать, говорю я, и мне надоедает возиться с Дюком. Стоит попробовать, говорит Дюк. Мы сообща ставим его на ноги. Удовольствия это ему не доставляет, но как-то удается. Как-то мы выбираемся на улицу, туда, где есть такси. Дюк тяжелее, чем кажется. Я подзываю такси. Такси останавливается, но тут же уезжает, едва успев разглядеть нас вблизи. Наверное, боится за свои сиденья. В общем-то, я могу его понять. Подзываю второе такси. Такси останавливается. Я знаками через окно объясняю водителю нашу просьбу. Водитель позволяет себя уговорить, Дюк позволяет погрузить себя на заднее сиденье. Водитель едет в ближайшую больницу скорой помощи, это не очень далеко. Хоть что-то. Я замечаю, что очень устал. Слишком много всего случилось за сегодняшнюю ночь. Происходит какое-то дерьмо, а если его нет, то Дюк обязательно обеспечит. Как бы между прочим. Я выгружаю Дюка перед больницей, и мы плетемся, как два моряка из комикса, через всякие широкие стеклянные двери в больницу, где я сгружаю Дюка на пластмассовый стул и рассказываю сотой женщине, сидящей в стеклянном ящике, кто такой Дюк, как его зовут и что она должна найти врача, который его вылечит. Женщина не особенно впечатлилась, хотя Дюк все еще выглядит ужасно, но она, наверное, здесь кое к чему привыкла. Я сажусь рядом с Дюком на пластмассовый стул. Я устал. Мы ждем. Я закуриваю, хотя здесь, наверное, курить запрещено. Все равно. Дай мне тоже сигарету, говорит Дюк. Я даю ему свою, а сам закуриваю новую. Дюк курит с трудом. Но это хоть какой-то признак жизни. Хоть что-то. Я устал. Мы ждем и курим. Потом приходит человек в белом и забирает Дюка куда-то, за какие-то стеклянные двери. Я надеюсь, они его вылечат. Я все еще чувствую усталость. Я жду. Дюка. Я устал.

Это Зоя, говорит мне Зоя но телефону; Зоя, это я, говорю я. Ах, говорит Зоя. Я говорю, скажи, Зоя, у тебя случайно не осталось ключа от квартиры Дюка. Зоя говорит, да, осталось, почему ты об этом спрашиваешь, Дюк хочет получить его обратно и слишком труслив, чтобы спросить самому, или что, говорит она. Не-е, говорю я, просто он не подходит к телефону, в субботу ему дали по физиономии, и теперь я только хочу посмотреть, не свалился ли он потом замертво при мысли о том, какой он идиот. Ах, говорит Зоя. Потом она ничего не говорит. В телефоне что-то шипит, у Зои телефон без шнура. В нем иногда что-то шипит. Ну, говорю я. Зоя говорит, не сыт ли я по горло необходимостью быть Дюку мамой; почему же, говорю я. Зоя ничего не говорит, потом она спрашивает, он что, сильно поранен; не очень, говорю я. Синяк под глазом; нос, как ни странно, остался цел, здорово-повезло, хотя его противник очень рьяно занимался своим делом. Я его понимаю, говорит Зоя, можешь заезжать за ключом, если хочешь, я хоть от него избавлюсь. Спасибо, Зоя, я зайду, говорю я, и я передам Дюку от тебя привет. Не смей, говорит Зоя и отключается, и я захожу.

Давай поиграем, говорит Дюк; давай поиграем, говорит он с трудом, а потом не говорит ничего. Да, говорю я, давай поиграем, давай. Во что будем играть, Дюк, скажи, во что мы будем играть. Дюк не говорит ничего. Он лежит рядом со мной, в левой руке моя левая рука, или наоборот, я сижу рядом с ним, я сижу рядом с ним и говорю, давай, Дюк, посмотри на меня и скажи мне, во что мы будем играть. Дюк очень медленно открывает глаза. Окаменелый цивилист за рулем слишком быстро поворачивает направо. Может быть, ему так нравится. Давай, говорит Дюк, давай играть в таблетки и все такое, говорит он, и в спасательную машину, говорит он, и потом он не говорит ничего. Дурацкая игра, Дюк, говорю я, дурацкая игра, давай играть во что-нибудь другое. Дюк не говорит ничего; я говорю, поиграй со мной, Дюк, давай, и хотя бы смотри на меня, когда со мной разговариваешь. Но ведь Дюк совсем не разговаривает со мной. Я говорю, тогда давай хотя бы играть, что мы делаем что-нибудь другое, Дюк, послушай меня и делай что-нибудь, эй, мерзавец, будь добр, послушай меня. Дюк не говорит ничего, может быть, он меня не слушает, он редко бывает особенно хорошим слушателем, он закрыл глаза и действует мне на нервы и позволяет другому окаменелому цивилисту в белом запускать ему в другую руку через прозрачный шланг прозрачное вещество — бесплатно, это должно бы ему понравиться, но он ничего не говорит; скажи что-нибудь, задница, говорю я ему, но он мне ничего не говорит. Как скучно, это скучно, Дюк, говорю я, это скучная дурацкая игра, давай делать что-нибудь другое. Я только что заметил, что у меня по лицу течет вода; соленая, думаю я; дежавю, думаю я; дежавю, говорю я Дюку, дежавю, откуда это, Дюк, скажи, откуда это. Дюк слегка приоткрывает глаза и слегка ухмыляется и говорит, сигарету. И снова закрывает глаза. Проклятие, говорю я. Лa-лю, говорит сирена. Это я уже говорил?

Давай во что-нибудь поиграем, говорю я Дюку; мне ничего не приходит в голову, говорит Дюк. Зато мне приходит, говорю я, хотя мне в голову тоже ничего не приходит. Дай мне сигарету, говорит он. Я даю Дюку сигарету, хотя здесь, наверное, курить запрещено. Все равно. Я даю Дюку зажигалку. Дюк курит. У него вокруг рта черный гнусный след, это выглядит смешно, немного напоминает раскраску Дракулы, которая у него когда-то была. Ты выглядишь как Дракула в неудачный день, говорю я. Слишком много солнца, говорит Дюк, или это шлюха, которую избивали вампиры по каналу Pro 7. Входит медсестра и говорит, что мы не должны курить; Дюк говорит медсестре что-то двусмысленное про карболовых мышек. Я не очень точно знаю, кто такие карболовые мышки, медсестра, видимо, тоже-так, наверное, лучше. И все равно мы ее запугали. Давай играть в полевой лазарет, говорит Дюк, или в Хемингуэя на Килиманджаро. Этого я не знаю, говорю я, извините. Тогда не знаю, во что, говорит Дюк. Зато я знаю, говорю я, хотя мне ничего не приходит в голову, а потом мне приходит в голову Лоуренс Аравийский. Лоуренс Аравийский, говорю я Дюку, давай играть, что мы — Лоуренс Аравийский. По мне, так Питер О'Тул слишком уж похож на гомика, говорит Дюк; я говорю, тогда ты Оуда. Дюк говорит, что не знает, пойдет ли ему борода. Конечно пойдет, говорю я. Я прав. Борода ему идет. Наверное, он снова напрашивается на комплимент. Черный плащ ему тоже идет, черный цвет ему всегда шел. Черный плащ развевается. Песок поблескивает на солнце. Легкий ветер гонит волны песка вниз по дюнам, струящийся песок создаст и шум струящегося песка. А вообще-то тихо. Я еду рядом с Дюком. Мы едем прямо, вверх по дюне, с трудом. Песок уходит из-под копыт. Или как там это называется у верблюдов. Дюк едет вперед и останавливается на гребне дюны. Его плащ развевается. Он показывает на горизонт. Акабар, говорит он. Из-за слепящего солнца и слепящего песка приходится щурить глаза. Дюк прав, Акабар. Акабар, говорю я; я же говорил, говорит Дюк.

Это Зоя, говорит мне Зоя по телефону; Зоя, это я, говорю я. Ах, говорит Зоя. Я говорю, скажи, Зоя, ты не сходишь навестить Дюка. Зачем, говорит Зоя; я не знаю, говорю я, это я придумал. Тебе нужна няня, говорит Зоя, неужели они его все еще не отпустили. Не-е, говорю я, наблюдают; Зоя говорит, бедные свиньи, что за проклятая работа. Я говорю, не хочешь ли ты все равно сходить его навестить. Нет, говорит она. Я говорю ей, что она дрянь; наверное, это не очень дипломатично с моей стороны. Проспись, говорит мне Зоя, я была там два дня назад и получила от ворот поворот: мне было велено катиться на все четыре стороны, я и покатилась на все четыре стороны. Так кто же здесь дрянь? Хороший вопрос, думаю я и говорю Зое извини. Забудь, говорит Зоя, мне все равно жаль. Да, мне тоже, думаю я, и говорю это, и точно не знаю, что я имею в виду. Забудь, говорит Зоя еще раз, и пока, говорит она и кладет трубку. Дзинь-дзинь, говорит трубка.

Давай что-нибудь поделаем, Дюк, говорю я Дюку, давай что-нибудь поделаем, что-нибудь настоящее. Что-нибудь сделаем, куда-нибудь сходим. Или во что-нибудь поиграем. Но валяться просто так — это отстой. Да, говорит Дюк. Он валяется рядом со мной на своей кровати, курит и пьет пиво, которое я принес. Без звука мелькает телевизор. Я тоже пью пиво, прямо из банки. Пойдем же, говорю я; не хочу, говорит Дюк. Не задавайся, говорю я; расслабься, говорит он. Я расслаблюсь, когда мне будет тридцать, говорю я, а до этого давай что-нибудь поделаем. Удовольствия, приключения и по-настоящему клевые вещи, ты же знаешь. Откуда это, говорит Дюк. Он ищет сигарету в куче пустых пачек, которые валяются под кроватью. Я даю ему свою, хотя он и не просил. Welcome to the desert of the real, говорит Дюк и ухмыляется, откуда это. «Матрица», Морфеус, говорю я. Точно, говорит он и закуривает мою сигарету. Я говорю, тогда давай играть, что мы что-то делаем и идем в кино. Я думаю, я лучше пойду спать, говорит Дюк. Оставь мне еще одно пиво. Я оставляю Дюку еще одно пиво. Дюк идет спать. Я иду домой. Пешком, мой велосипед уже несколько дней сломан. Идет дождь, но небольшой и теплый. Я не устал. Мелькает желание ударить собаку, но подходящей собаки мне не попадается. Я думаю, не позвонить ли Сабине, и все-таки не звоню. Меня не тянет звонить Сабине. Дождь теплый, это хоть что-то.

Мне скучно, говорю я Дюку; да, мне тоже, говорит Дюк, скучно — скучно и есть. Но ты же сам сюда хотел. Дюк прав. Он сидит рядом со мной на помоечном диване в помоечном клубе. Вокруг нас раскрепощенные люди веселятся и относятся к этому совершенно серьезно. Отвязный диджей, который относится к себе особенно серьезно, ставит музыку, для которой больше всего подходит определение «громкая». Мы с Дюком смотрим, как люди веселятся. Дюк прав, скучно — это скучно и есть, и я сам сюда хотел. Понятия не имею почему, наверное, ради веселья. Хотя на самом деле я настроен против веселящихся раскрепощенных людей. Я говорю, давай пойдем куда-нибудь в другое место. Или давай злить веселящихся раскрепощенных людей. Это им не понравится, говорит Дюк, а у меня будет стресс. Я же говорю, давай делать что-нибудь другое, говорю я. Что-нибудь пестрое. Я не знаю, говорит Дюк; а я знаю, говорю я, только пока еще не знаю что. Дюк говорит, что он идет за пивом, и идет за пивом и возвращается и садится. Рядом со мной. Он не говорит ничего. Ну и что, спрашиваю я. Я же говорю, говорит он, я не знаю. И ты тоже. Он прав. И все равно я говорю, что он неправ. Потом я говорю, а как насчет наркотиков. Секс плюс наркотики плюс рок-н-ролл и все такое — это прекрасно и не подвластно времени. Я не знаю, говорит Дюк, я думаю, это, видимо, в прошлом. Про наркоту я говорю слишком много дерьма, прежде всего ты говоришь слишком много дерьма. Он ухмыляется. Героин хорош со мной, но не думаю, что это хорошо для меня, а после психоделиков в последнее время мне все время кажется, что я смотрю ночное повторение своих галлюцинаций, которые уже показывали в 15.00. И наркотики — это для плохо одетых пестрых девочек, которые на самом деле уже слишком стары, чтобы быть девочками. И для цивилистов и джаз-музыкантов, конечно, говорит он. Наверное, он прав, думаю я. Мне приходит в голову, что я думаю, что меня от всего этого тошнит, но я не знаю, от чего. Что-то действует мне на нервы, но я не знаю, то ли Дюк, то ли местные весельчаки, то ли я сам, то ли кто-то еще. Вот проклятие, говорю я. Да, говорит Дюк. Потом он спрашивает, что делает Сабина. Трудно сказать, все что угодно, говорю я. А что делаешь ты сам? Не знаю. Может, пойти домой, говорит Дюк. Останься, говорю я. Будет еще скучнее. Скучнее некуда, говорит Дюк. Он прав. Диджей шумит и хочет, чтобы все считали его клевым. Давай играть, как будто мы убиваем диджеев, Дюк, говорю я. Не поможет, новые отрастут, говорит он, я иду домой и спать. Не надо, говорю я, но Дюк идет домой и спать. Я иду покупать пиво. Меня все еще тошнит, но я все еще не знаю, от чего, поэтому тоже ухожу. Пойду домой, думаю я, а завтра будет новый день. Откуда это? «Унесенные ветром». Мне скучно, думаю я, и иду не домой, а вдоль негритянской наркоулицы, что, возможно, тоже скучно, но сейчас мне все равно. Удовольствия, приключения и все такое, думаю я. Может быть. Я покупаю у нарконегра бумажный конвертик, содержимое которого вдыхаю на заднем дворе; напоминает корицу, думаю я и чихаю, наверное, оттого, что это корица. Корица. Ура. Корица. Вспоминаю пироги с яблоками. Пироги с яблоками и корицей. Бабушка пекла раньше, очень давно. Когда я был маленький. Наверное, тогда это было забавно, быть маленьким. Моя бабушка уже тогда была старой. Наверное, это забавно, быть старым. Я не могу себе представить, что к этому можно привыкнуть. Давай играть, что мы старые; что ты делаешь, говорю я Дюку, но ведь Дюка здесь нет, Дюк где-то не здесь. Задний двор теплый, и дома старые, и в подворотнях пахнет мочой. Ну, нет так нет, говорю я корице и выбрасываю ее. Тогда обойдемся и без рок-н-ролла, все равно это в прошлом, говорю я заднему двору и ухожу. Домой, наверное, куда же еще.

Возьми трубку, говорю я в автоответчик Дюка, я же знаю, что ты дома. Ты дома, рядом с телефоном, ты слушаешь мой голос на автоответчике и не берешь трубку, потому что ты тупой мерзавец. Но мне скучно, и тебе тоже скучно. Поэтому давай что-нибудь поделаем. Например, для начала подойди к телефону. Черт, возьми трубку сейчас же, Дюк. Давай. Дюк не берет трубку. Автоответчик делает «пин» и не дает мне договорить. Проклятие, говорю я трубке. Телефонная трубка делает «ту-ту-ту». Я кладу трубку. Больше ничего не происходит.

Скучно, говорит Дюк, давай что-нибудь поделаем. Давай поедем к морю, море — это лучшее дело, если не знаешь, что делать. Море — это лучшее дело для меня. Для тебя, кстати, тоже, Дюк. Ну, не знаю, говорит Дюк; я говорю, что ничегонеделание вызывает рак, и даю Дюку сигарету. Он сидит рядом со мной на переднем сиденье; я за рулем, скорость огромная. Солнце слепит, несмотря на темные очки; я опускаю козырек и обгоняю безобразный вонмобиль, за рулем которого сидит безобразный папик. Мы слушаем блюзовые саундтреки Тарантино. Давай представим, что мы в Калифорнии, говорю я Дюку. Берем Калифорнию, говорит Дюк рассеянно. Откуда это? Он разглядывает через полуоткрытое окно плоский пейзаж. Пейзаж плоский, а деревья искривлены, все в одну сторону. Это из ниоткуда, говорю я, это из «Propeller Heads», обгоняю трак с чем-то горючим и слишком близко подъезжаю к безобразной малолитражке, которая занимает мою колею. Может быть, говорит Дюк и разглядывает еще большее количество плоского пейзажа. Я включаю музыку погромче, она мне нравится. Дорога ведет наверх и превращается в мост, с него можно разглядывать пейзаж. Чрезвычайно высок он, этот мост, под ним по каналу плывут корабли. Видно очень далеко. Давай остановимся на мосту, говорит Дюк. Зачем, спрашиваю я; просто так, говорит Дюк. Чтобы посмотреть. Сверху на мосту бухточка-стоянка, специально чтобы смотреть. Я мигаю, заезжаю в бухточку, останавливаюсь и выключаю мотор. Мы выходим. Ветрено. У ветра соленый вкус, вкус моря. Мы разглядываем с моста плоский пейзаж под нами, видно очень далеко. Плоский пейзаж и искривленные деревья и маленькие дома, тут и там. Мне нравится этот мост, говорит Дюк, у меня все время чуть-чуть кружится голова на мосту, даже в машине. Да, говорю я и замечаю, что со мной происходит то же самое, хотя я не слишком подвержен головокружениям. Дело, возможно, не только в высоте, но и в пейзаже, говорю я. Хотя довольно тепло, ветер все равно прохладный, он треплет нас. Так ведет себя морской ветер. Дюк прикуривает сигарету себе и мне тоже, моя зажигалка гаснет на ветру. Мы курим и смотрим. Шаланда идет по каналу, и несколько чаек летят под нами, редко приходится смотреть на чаек сверху, а не снизу. Мы курим и смотрим вниз на чаек и далеко вперед. Больше ничего не происходит. Мне нравится, говорит Дюк и швыряет сигарету с моста. Но жить здесь я бы, наверное, не смог. Не-е, говорю я, если долго жить со всем этим пейзажем, то можно сойти с ума, мы бы и знать не знали, что с этим делать. Да, скорее всего, говорит Дюк. Все равно трудно сказать, что со всем этим можно делать. А вдруг здесь всё вверх ногами. Я не знаю, говорю я. Где-то в другом месте всё не по-другому, а если и по-другому, то совсем немного. Не надолго. Да, вероятно, говорит Дюк. Сложно. И все равно здесь здорово. Давай поедем дальше. Он прав, потому что как раз в это время безобразный семейный мобиль с безобразной семьей останавливается за нами и нарушает покой; поэтому мы едем дальше. Я веду. Слишком быстро. С моста снова попадаешь в плоский пейзаж; как будто с подиума на сцену. Я еду по автобану. Мы слушаем музыку. Потом я еду по проселочной дороге, останавливаюсь на бензоколонке и покупаю пластиковый пакет пива и сигарет. Дюк остается в машине. Милая сельская колонка, говорю я ему. Знаю, говорит Дюк, дай мне пива. Я даю ему пива, которое он пьет. Я пью синхронно с ним. Потом давай будем лежать на пляже, загорать и зарабатывать себе рак кожи, говорю я. Это я тоже уже знаю, это уже дубль два, говорит Дюк; ну и что, говорю я, все равно очень мило. Дюк молчит. Он лежит рядом со мной на песке, курит и пьет пиво. Я закрываю глаза и слушаю шум моря, слушаю, как люди играют в пляжный мяч деревянными клюшками, Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп. Звук лета, говорю я, чтобы что-нибудь сказать. Дюк молчит. Я слышу, как кричат дети и чайки. Тоже звуки лета. Хлоп-хлоп. И море, конечно же, тоже шумит. Пиво и солнце сливаются в моей голове в приятное летнее опьянение и слегка успокаивают. Кажется, Дюк тоже спокоен, по крайней мере он ничего не говорит. Скажи что-нибудь, Дюк, говорю я, чтобы что-нибудь сказать. Я что, массовик-затейник, говорит Дюк. Я не знаю, говорю я; давай во что-нибудь поиграем, тогда будет хоть не так скучно. Если ты хочешь, говорит Дюк. Мне приходит в голову, что я не знаю, хочу я или нет. Я только думаю, что мы должны играть. Открываю глаза. И открываю еще одно пиво. Дюк сидит рядом со мной на песке и курит. Отец и сын играют в пляжный мяч деревянными клюшками, пых-пых. Люди купаются. Группа сморщенных стариков и старух играет в боулинг. Наверное, самая тоскливая игра с момента изобретения мяча. Что романтичного — играть в боулинг, если ты стар, говорю я Дюку. Все дело в том, насколько тебе нравятся береты и французы и камамбер. Я думаю, мне они скорее не нравятся. А что ты будешь делать, когда состаришься, спрашиваю я. Заведу себе идиотскую собаку, может быть. Или настоящую жизнь. Женщина стоит по щиколотку в воде и бросает идиотской собаке в воду палку. Идиотская собака скачет за качающейся на волнах палкой и приносит ее женщине. Женщина снова бросает, собака опять приносит. Может быть, женщина надеется, что шавка в конце концов утонет. Палка выглядит не как обыкновенная палка, а скорее как специально изготовленная — палка для бросания в воду для собак; по крайней мере, с такого расстояния она именно так и выглядит, но мне не хочется думать, что в наше время производят и продают палки для бросания в воду для собак. Хотя, пожалуй, так оно и есть. Прежде всего, по той простой причине, что раньше я уже видел такую у другой женщины. Собаки не для мужчин, говорю я, собаки для старых одиноких женщин, у которых мужья умерли от инфаркта. Дюк говорит, тогда он, наверное, тоже умрет от инфаркта, и берет еще одно пиво, может быть для того, чтобы ускорить инфаркт. Пых-пых — делают отец и сын. Этим они действуют мне на нервы. Наверное, мы должны идти купаться, думаю я. Я говорю, давай пойдем купаться, Дюк. Слишком холодно, говорит он. Но это хоть какое-то занятие, говорю я, ничего лучше просто не приходит мне в голову. Я уговорю тебя, Дюк. Я уговариваю его, и мы идем купаться. Холодно, но не слишком. Мы проплываем немного навстречу волнам, правда, сегодня они маленькие, но у них, как всегда, соленый привкус океана. Возможно, нам следует пересечь океан, говорю я Дюку. Да, возможно, говорит Дюк. Он плывет рядом. Я говорю, давай поплывем через океан и откроем Америку. Уже открыли, говорит Дюк. Возможно, он прав. Я ныряю с закрытыми глазами. Прохладное соленое море делает мою голову пустой и холодной, но я все равно не знаю, что с ней делать. Мы плывем. А потом мы опять плывем — обратно. Потом мы опять лежим на пляже. Песок согревает. Я опять заполняю прохладную соленую пустоту в голове слегка теплым пивом, потому что все равно не знаю, что с ней делать. Дюк лежит рядом и тоже пьет пиво. У воды вопящие дети строят крепость. Старики все еще играют в боулинг, а отец с сыном все еще играют в мяч. Я хочу, чтобы они прекратили, это действует мне на нервы. Может быть, пойдем еще поплаваем, говорю я, чтобы хоть что-то сказать. Не-е, одного раза достаточно, говорит Дюк. Возможно, он прав. Так что мы не идем еще раз поплавать. Вместо этого мы лежим на пляже. Солнце путешествует над нами по часовой стрелке. И море шумит, естественно. В нем плавают ужасные люди. Мы с Дюком лежим на пляже. Потом мы едем домой. Больше ничего не происходит.

Что ты делаешь, спрашиваю я Дюка; давай что-нибудь поделаем. Обязательно. Мы должны снова что-нибудь поделать. Или во что-нибудь поиграть, все равно. Не хочу, говорит мне Дюк по телефону, всё в каком-то смысле уже позади. Или всё в лом. Я слышу, что он курит. Это действует мне на нервы. И все равно давай что-нибудь поделаем, говорю я и сам себе действую на нервы. Не появилась ли у тебя в последнее время потребность заботиться о ком-то, говорит Дюк, а если да, то заведи себе собаку. Я говорю, у меня не потребность заботиться, а скука. Все равно заведи себе собаку, говорит Дюк; а не пошел бы ты, говорю я и кладу трубку. Проклятие, говорю я телефону. Поделаю что-нибудь другое, говорю я, но не делаю ничего другого, по крайней мере, ничего такого, что можно было бы назвать игрой.

Давай во что-нибудь поиграем, Дюк, говорю я Дюку. Я не знаю, говорит Дюк, нет вдохновения. И зачем? Чтобы провести время, говорю я. Тогда хоть не так скучно. Мне ничего не приходит в голову, говорит Дюк. Мне даже не приходит в голову, что мы тут забыли. Дюк сидит напротив меня в кафе и пьет кофе. Я смотрю на свое отражение в его темных очках и вижу, что на мне тоже темные очки и я тоже пью кофе. Солнечный день. Поэтому очки. Вокруг нас много молодых людей, и все они безобразны. Дюк прав, я тоже не знаю, что мы здесь забыли. У молодых людей солнечное настроение и солнечные разговоры и мало одежды, почти все загорелые. Такое впечатление, что все они скоро умрут от рака кожи, говорю я Дюку; Дюк говорит, да, но потом снова отрастут новые молодые люди. Наверное, он прав. Чем дольше смотришь, тем больше кажется, что попал не туда. О'кей, давай сначала свалим отсюда, Дюк, говорю я, сначала свалим, а потом посмотрим. Как хочешь, говорит Дюк, но я не знаю, что от этого изменится. Все равно, говорю я: у тебя невроз от хорошей погоды, говорит Дюк. У меня просто невроз от людей, у которых хорошая погода, говорю я, и я прав. Потом я говорю надменной официантке, чтобы она принесла счет. Официантка воспринимает это как нахальство, потому что считает себя более хипповой, чем мы. Я оставляю ей право так думать и не оставляю чаевых. Куда, говорю я; Дюк говорит, какая разница, может быть, погулять. Мы идем гулять к реке, но река тоже подверглась набегу любителей хорошей погоды, они усыпали пляж подобно нефтяным пятнам. Они веселые и загорелые и пьют колу. Река выглядит заплесневелой, ветра нет. Здесь полный отстой, говорю я, пойдем еще куда-нибудь. Куда тебе надо, говорит Дюк; все равно, говорю я. Не знаю, говорю я. Давай просто пройдемся. Мы просто проходимся. Улицы на такой жаре пахнут плесенью. Мы идем по улицам и курим, просто так. Что делает Сабина, говорит Дюк, наверное, чтобы что-нибудь сказать. Что-то важное, говорю я, по крайней мере, она так говорит. Ах, говорит Дюк. Да, говорю я. Это хорошо, говорит он. Да, говорю я. И что, говорит Дюк; и ничего, говорю я. Но иногда она действует мне на нервы. Или я действую ей на нервы, что более вероятно. Ах, говорит Дюк. Мы идет по более шикарным улицам, где меньше пахнет. И собачьего дерьма на тротуарах тоже меньше. Но зато больше людей, более шикарных. Люди непрерывно покупают вещи, которые потом носят в разноцветных пакетах. Что бы ты сейчас купил, если бы стал богатым, спрашиваю я Дюка. Дюк курит и размышляет. Забавно, но точно не знаю, говорит он. Может быть, клевый пиджак. Или черный «додж». Может быть, уехал бы. Не знаю куда, но в любом случае далеко. По крайней мере за океан. И конечно же первым классом, с выпиванием шампусика и смущанием стюардесс. Звучит неплохо, говорю я. Я говорю, может быть, нам следовало бы разбогатеть. Нам бы нужно завести гараж, основать компанию по производству программного обеспечения и выйти на биржу. Или, может быть, мы станем суперхакерами и переведем деньги из банка на счет на Каймановых островах и потом полетим первым классом на Каймановы острова, если, конечно, выясним, где это. Не хочу портить тебе настроение. но мы же дуб дубом в программном обеспечении, говорит Дюк. Откуда это? Мы могли бы научиться, а насчет настроения — это из «Чужих-II». Мы уже слишком стары. Поезд ушел. К тому же у нас нет даже приличного компьютера. Дюк стоит рядом со мной у витрины магазина электроники и разглядывает выставленные за стеклом компьютеры и компьютерные причиндалы. Рядом с компьютерами стоят стиральные машины. Забавное сочетание. Я тебя уже спрашивал, тебя зовут Дюком в честь Дюка Нукема, говорю я Дюку; нет, говорит Дюк, я Дюк и стал им первый. Это Дюка Нукема назвали в честь меня. Я бы должен получать за это свою долю прибыли. На подставке разместились невероятно дорогие ноутбуки с невероятно высокой разрешающей способностью и видом настоящих снобов. В стекле отражаются делающие покупки люди с пакетами. Они торопятся сделать покупки. Скучно, говорит Дюк. Я хочу домой, давай пойдем домой. Давай украдем компьютер, говорю я. Что, спрашивает Дюк, что конкретно ты собираешься украсть; компьютер, говорю я. Ты же сам говоришь, что вряд ли мы сможем стать суперхакерами, если у нас не будет приличной машины, так что давай ее украдем. Точно, говорит Дюк, это ты колоссально придумал, такой компьютер ведь совсем крошечный. Может быть, для начала ты украдешь хотя бы диск. Я украду компьютер, говорю я. Безусловно, говорит Дюк. Это я обязательно хочу увидеть. Увидишь, говорю я, ты пойдешь со мной: помирать так вместе или что-то в этом роде. Очень даже возможно. Ну ладно. Иди сразу за мной, Тейлор, говорю я Дюку; Дюк молчит, а потом говорит: Yes, Sir, и идет за мной. Мы заходим и идем мимо дисков, и стиральных машин, и людей к компьютерам. Выбирай, говорю я Дюку. Дюк говорит что-то насчет ушей от мертвого осла, похоже, он в меня не верит. Он прав. Я и сам в себя не верю. Что я тут, собственно говоря, делаю, приходит мне в голову. С другой стороны, мне нравится слегка идиотское выражение заинтересованной растерянности, которое несет на своем лице Дюк; это новое выражение лица ему явно к лицу. Мне кажется, у меня точно такой же вид растерянного идиота. Я ухмыляюсь. Дюк ухмыляется тоже. Я тебе не верю, говорит он. Что я тут, собственно говоря, делаю? До сих пор понятия не имею. Предположим, выбрасываю адреналин, потому что целая стая сердец стучит у меня в груди и ушах. Сила двух сердец, думаю я невпопад, но это не страшно-вору всё в пору. Невероятно. По всему телу начинают расти и подниматься дыбом волосы. Банзай, думаю я. Возьми монитор, говорю я. Я возьму процессор. И не оглядываться. All right, Sir, говорит Дюк. Он берет монитор. Я беру процессор, осторожно, двумя руками. Он тяжелый. Пластиковый корпус имеет температуру тела. Перед глазами мелькают кадры, а я никак не могу выбрать между Клинтом Иствудом в «Алькатрасе» и Ганибалом Лектером, но сейчас это не имеет значения, я подумаю об этом позже. Адреналин, кстати сказать, следует хватать и удерживать, как электрическую изгородь. Идите сразу за мной, Тейлор, говорю я Дюку. Сэр, живыми нам отсюда не выбраться, говорит Дюк. Я говорю, положитесь на меня, и думаю, он был бы полным идиотом, если бы положился на меня, но, похоже, он полный идиот. Из отдела дисков слышны музыка и люди, которые шаркают ногами и бормочут что-то невнятное. Двигаюсь в проход мимо принтеров, налево, в другой проход — в сторону кассы, под потолком мне видна табличка «Касса». В потолок вмонтированы галогеновые лампы, должно быть достаточно новые; галогеновые лампы отрасли в универмагах не так давно. Раньше всегда были эти пакостные подвесные потолки с небольшими дырками и, наверное, с килограммами асбеста. Что вызывает универмаговый рак. Я думаю, что я думаю о гадостной ерунде. Проход со сканерами. Здесь все неестественное. Касса всего в паре метров от нас. Естественно, перед самым выходом, чтобы никто не прихватил ничего лишнего. У кассы делающие покупки люди с покупательными пакетами. Если я не ошибаюсь, мы с Дюком тащим как раз компьютер вместе с монитором. Интересный набор. Что ты делаешь? Что я делаю, собственно говоря? Я кричу. Я кричу кассирше, что мы ненадолго заберем его с собой, кричу и удивляюсь, что мне удалось не только отыскать в собственной глотке голос, но и получить настоящее удовольствие от того, насколько профессионально скучно он прозвучал. Все как было задумано. Хотя я, конечно, не уверен, что меня слышно, — все эти сердца стучат так громко. Но меня слышно. Кассирша кивает в щель между двумя покупателями. Я награждаю ее сухой, очень деловой улыбкой настоящего профи. Выход ждет нас с камерой в руках. Хорошая камера. Дюк рядом со мной. Он поворачивается и желает кассирше приятного аппетита. Кассирша не поднимает голову, у нее проблемы с покупателями. Слышен шум кондиционера. Подходя ближе, я смотрю на сигнализацию справа и слева от выхода и задаю себе вопрос, есть ли на компьютерах штрих-код, как на шмотках, и не устроим ли мы тут переполох; с другой стороны, я еще ни разу не видел, чтобы на сигнализацию в универмагах хоть кто-нибудь отреагировал. Рядом с выходом выставлены пожарные сигналы. Стоят всего пятьдесят девять марок. Совсем недорого, думаю я. С ними мы, кстати, ни за что бы не прорвались, говорю я Дюку. Я знаю, говорит Дюк и ухмыляется. Я тоже ухмыляюсь. Мы ухмыляемся сами себе через стеклянную дверь и, как ни удивительно, стоим на улице среди увешанных покупками и пакетами людей, которые торопливо бегут мимо нас или плетутся нога за ногу. Только вперед, говорит Дюк, пока не убедимся, что прорвались; да, говорю я, быстро, но не слишком быстро; это, кстати, очень похоже на «Твин Пикс». Мы идем быстро, но не слишком быстро, вперед; вперед, между спешащих и бредущих не спеша, и еще дальше за угол, а потом мы вьемся вокруг людей и одновременно продвигаемся вперед, быстро и даже очень быстро. Мы бежим до тех пор, пока не останавливаемся, чтобы набрать в легкие воздух и отсмеяться. Я не верю, смеется Дюк; я тоже не верю, смеюсь я. Давай возьмем такси, говорю я потом, ни один человек не может одновременно нестись, тащить компьютер и смеяться. Да, говорит Дюк, возможно, за нами по следу уже идут секьюрити, может быть, как раз сейчас они перекрывают улицы. Он подзывает одно из такси, которые с голодным азартом крутятся вокруг носильщиков пакетов. Такси останавливается. Мы с воодушевлением и добычей кидаемся на заднее сиденье. Поезжайте за этой машиной, не успев отдышаться, говорит Дюк водителю, побыстрее, пожалуйста. Водитель смотрит на нас тупо и скорее даже медленно, — ну да, он же не виноват, может быть, перед нами студент-философ; куда, спрашивает он. Вывези нас отсюда, шеф, говорю я, пока весь магазин не взлетел на воздух. Мы с Дюком смеемся до колик. Студент-философ беспомощно таращится; нужно меньше баловаться наркотиками, а впрочем, какая разница. Я говорю бедному парню, куда нас везти, и привожу его в восторг. Сигарету, говорит Дюк; еще бы, говорю я. Мы курим. Замечательные сигареты. У меня в ушах все еще звенит, но уже тише и тише. Соответствующая предписанию формация V, говорит Дюк; это из «Чужих-II», говорю я, для меня истинная радость работать вместе с вами, говорю я. Мы смеемся и курим. Сигарета хороша до безобразия. Надо делать это почаще, говорю я Дюку. Да, говорит Дюк, интересно. А сейчас давай попросим нашего рулевого остановиться у бензоколонки, купим пива и пойдем учиться быть хакерами. Конечно, говорю я. А потом мы сотрем все данные в стране и переведем себе безумно много долларов. На Каймановы острова, говорит Дюк. Точно, говорю я, хороший план. Только нельзя попадаться. Не будем, говорит Дюк. Для этого мы слишком крутые. Да, говорю я, я знаю.

Давай во что-нибудь поиграем, говорит Дюк; конечно, говорю я, давай во что-нибудь поиграем. Во что будем играть? Н-да, говорит Дюк, Бонни и Клайд явно не подходят. Но как насчет Буч Кэссиди и Сандэнс Кид? Конечно, говорю я. Кто есть кто? Дело не в этом, говорит Дюк. Он стоит на солнце рядом со мной перед входом в банк; он бросает сигарету в пыль и ухмыляется и держит ружье, — я уверен, что это винчестер. На Дюке очень пыльный пыльник. Я откидываю свой собственный пыльный пыльник и, как и следовало ожидать, нахожу справа и слева на бедрах по револьверу. Я беру их в руки. Они намного тяжелее, чем я мог бы предположить, и выглядят совсем по-другому. Ствол очень длинный. На металле чеканный узор, под стволом железная палка, о функциях которой я имею весьма слабое представление. Кажется, и барабан не отскакивает в сторону, как я думал, а заряжается спереди через маленький клапан. Интересно. И очень тяжело. Я спрашиваю себя, неужели раньше ковбои всегда имели теннисную, вернее револьверную, руку. Дурацкий вопрос, совсем не к месту, говорит Дюк. Он прав. Какая разница, револьверы всегда приятны, хотя (или именно потому что) они тяжелые. Let's go in, говорю я Дюку. Откуда это? Ниоткуда, говорит Дюк, это «House of the Dead-1»и к делу не относится. О'кей, говорю я, и все равно давай зайдем. Да, говорит Дюк и бьет по двери, которая распахивается внутрь и при этом скрипит. Мы заходим. Дюк идет рядом со мной. Manos arriba, кричит он. Здесь полутьма, мои глаза все еще помнят солнце. Пахнет деревом. Я делаю небольшой разбег, половицы пружинят, я запрыгиваю на прилавок перед окошечком кассы, который тоже пружинит, и сверху целюсь правым револьвером в темного человека с усами, сидящего за не очень высоким стеклом. Стекло матовое. Мужчина испуган. Manos arriba, говорю я ему и в качестве эксперимента стреляю из левого револьвера в потолок. Выстрел чуть не вырвал револьвер у меня из руки — она ведь такая слабая, я правша, — и я пугаюсь. Усатый человек пугается еще больше. Я смотрю на Дюка. Дюк держит под прицелом двух дам и одного парня, все трое подняли руки. Я держу револьвер у головы усатого человека. Человек боится. Деньги, говорю я, потому что не знаю, как по-испански называются деньги. Наверное, он все равно меня поймет — что еще я могу от него хотеть. Человек меня понимает. Торопись, говорит мне Дюк и ухмыляется ухмылкой бродяги прямо в лицо даме. Дама смотрит робко. Я слегка подталкиваю своего усатого дулом револьвера, чтобы придать ему ускорение. Он получает ускорение и упаковывает бумажки, очень большие пестрые бумажки, в холщовые мешки. При этом он покрывается потом. Потому что жарко. И тихо, слышно только жужжание мух и шуршание денег. Bay, говорю я, хватаю мешки и прыгаю на пол. Bay. Давай сваливать, Дюк. Да, говорит Дюк, и мы идем к двери спиной вперед, плечом к плечу и смотрим вдоль стволов на людей, которые, подняв руки над головой, смотрят, как мы сваливаем. Уходим, говорит Дюк и взлетает в седло; я прыгаю в свое седло, мешки передо мной, один револьвер все еще в руке, другая держит поводья. Дай резинку, кричу я. Откуда это? «Дикое сердце», кричит Дюк. Мы скачем галопом по пыльной дороге, сначала мимо пыльных деревянных домов, а потом по пыльным равнинам. Чувство замечательное. Ветер пыльный и горячий, так и должно быть. Дюк скачет рядом со мной. Он ухмыляется. Bay, говорит он.