Эйнштейн

Глава тринадцатая ОЛЕНЬ И ЛОШАДЬ

Вот письма, отосланные вскоре после смерти Эльзы. Максу Борну: «Я здесь прекрасно устроился, как медведь в берлоге, и, судя по опыту моей жизни, такой уклад мне больше всего подходит. Моя нелюдимость еще усилилась со смертью моей жены, которая была привязана к человеческому сообществу сильнее, чем я». Гансу Альберту: «Но пока я в состоянии работать, я не должен и не буду жаловаться, так как работа — это единственное, что наполняет жизнь смыслом». Майе: «Как и в юности, я сижу здесь бесконечно, думаю, делаю расчеты, надеясь добраться до глубоких тайн. Так называемый Большой Мир, то есть людская суета, притягивает меня меньше чем когда-либо; с каждым днем все больше превращаюсь в отшельника».

Ему предлагали посетить Лондон, звали в Палестину — отказался, сославшись на нездоровье. Распорядок дня еще более упростился. Пайс: «К завтраку он спускался около девяти, потом читал свежие газеты. Около половины одиннадцатого отправлялся в Институт, где работал до часа дня, потом шел домой… После обеда он на несколько часов укладывался в постель. Затем пил чай, работал, разбирал почту или принимал посетителей и обсуждал с ними научные проблемы. Ужинал он между половиной седьмого и семью. Потом снова работал или слушал радио (телевизора в доме не было), иногда принимал друзей. Ложился он, как правило, между одиннадцатью и двенадцатью. По воскресеньям в полдень слушал обзор новостей, передачу, которую вел Говард Смит (политический обозреватель). Днем в воскресенье отправлялся погулять или выезжал с кем-нибудь из друзей на их машине. Изредка ходил на концерт или в театр и крайне редко — в кино».

28 сентября 1937 года Эйнштейн писал в Берлин психиатру Отто Юлиусбергеру: «Я рожден для одиночества, как и Вы, и потому Вы меня поймете». (Юлиусбергер, однако, очень пекся о своих детях, как раз в 1937-м переправил их в США и только потом сам приехал.) А ведь Эйнштейн жил вовсе не в одиночестве: у него были Марго и Элен Дюкас. Последняя после смерти Эльзы набрала особенную силу: как считал Ганс Альберт, она перехватывала и перлюстрировала личные письма, может, даже надеялась женить на себе патрона. Марго, жившая отдельно с Марьяновым, развелась с ним и вернулась к отчиму. (Марьянов, по одним данным, вернулся в СССР и в 1937 году сгинул, по другим — работал в Голливуде на незначительной должности.)

Постоянно рядом были и помощники — Инфельд, Бергман, еще два новых — 31-летний Банеш Хофман из Англии и 29-летний Валентин Баргман из Германии. Последний вспоминал, что шеф ему казался сверхъестественно спокойным, когда все кругом суетились: «Я никогда его не видел сколько-нибудь взволнованным. Он говорил, что в детстве у него был бешеный темперамент. Я не мог этого представить». У Инфельда закончилась стипендия, вернуться в Польшу он не мог, Эйнштейн предложил платить из своего кармана, но Инфельд придумал другое — написать вдвоем научно-популярную книгу «Эволюция физики». «Когда мы обсуждали план впервые, Эйнштейн болел. Он лежал в постели, как всегда без рубашки и без пижамы, а экземпляр „Дон Кихота“ покоился рядом на тумбочке. Эту книгу он любил больше всех и много раз перечитывал, когда хотел отдохнуть… Когда мы писали книгу, мы вели длинные дискуссии о характере нашего идеализированного читателя и сильно беспокоились о нем. Мы восполняли полное отсутствие у него каких-либо конкретных сведений по физике и математике большим числом достоинств. Мы считали его заинтересованным в физических и философских идеях и были вынуждены восхищаться тем терпением, с каким он пробивался через менее интересные и более трудные страницы».

Начали они увлекательно: «Представим себе идеальную детективную повесть. В такой повести нам выдаются все важные нити и нас заставляют создавать свою собственную теорию о преступлении. Если мы внимательно следуем развитию событий, мы приходим к полному решению как раз тогда, когда автор переходит к разоблачениям в конце книги… Со времени великолепных рассказов Конан Дойля почти в каждой детективной новелле наступает такой момент, когда исследователь собрал все факты, в которых он нуждается, по крайней мере, для некоторой фазы решения своей проблемы. Эти факты часто кажутся совершенно странными, непоследовательными и в целом не связанными. Однако великий детектив заключает, что в данный момент он не нуждается ни в каких дальнейших розысках и что только чистое мышление приведет его к установлению связи между собранными фактами. Он играет на скрипке или, развалившись в кресле, наслаждается трубкой, как вдруг, о Юпитер, эта связь найдена!.. Ученый, читая книгу природы, если нам позволено будет повторить эту банальную фразу, должен сам найти разгадку, потому что он не может, как это часто делает нетерпеливый читатель повестей, обратиться к концу книги. В нашем случае читатель — это тоже исследователь, который ищет, как объяснить, хотя бы отчасти, связь событий между собой». В феврале 1937 года они начали писать книгу и тогда же приехал на неделю Бор — опять спорили о квантах, оперируя воображаемыми часами и ящиками.

Джон Дьюи, американский философ, член Американского комитета в защиту Троцкого, создал комиссию по расследованию обвинений, выдвинутых против Троцкого на московских процессах; пригласил Эйнштейна. Напомним, что Эйнштейн в 1929 году предлагал Германии дать Троцкому убежище. Но от предложения Дьюи отказался и писал Максу Борну: «Этот вопрос подняли, потому что Троцкий — чрезвычайно активный и ловкий политик, который ищет платформу для обнародования своих политических целей… Боюсь, единственным результатом будет самореклама Троцкого… Между прочим, возрастают свидетельства того, что российские процессы не фальсифицированы и действительно есть заговор людей, рассматривающих Сталина как глупого реакционера, предавшего идеи революции. Хотя нам трудно об этом судить, те, кто знает Россию лучше, придерживаются такого мнения. Я раньше был убежден, что мы имеем дело с деспотическими действиями диктатора, основанными на лжи, но понял, что заблуждался».

Борн комментировал с отчаянием: «Российские процессы были чистками Сталина, через которые он пытался усилить свою власть. Как большинство людей на Западе, я полагал, что эти процессы были самоуправными действиями жестокого диктатора. Эйнштейн имел, очевидно, иное мнение: он полагал, что перед угрозой Гитлера у русских не было выбора, кроме как уничтожать внутренних врагов. Мне трудно увязать эту точку зрения с нежным, гуманистическим характером Эйнштейна».

Что опять с ним стряслось? Что еще за люди, которые «знают лучше»? А их полно: Розен, Натан, Термен, Марьянов, Конёнковы… Философ, еврей, антикоммунист Сидни Хук умолял Эйнштейна все же вступиться за Троцкого, получил отказ, напросился на встречу и, по его воспоминаниям, Эйнштейн ему сказал: «Сталин и Троцкий оба — политические бандиты». Не совсем то, что он писал Борну…

Комиссия Пиля между тем заслушала 130 свидетелей, арабов и евреев, поняла, как те и другие ей осточертели, и приняла решение о постепенном отказе британцев от мандата на Палестину, за исключением «коридора», соединяющего Иерусалим со Средиземным морем. Остальная территория должна быть разделена на еврейское государство (часть Прибрежной равнины, Изреельская долина и большая часть Галилеи) и арабское (остальная территория плюс Трансиордания). И арабы, и евреи этот план отвергли. 21 июля муфтий аль-Хусейни повторно обратился к германскому консулу Гансу Доле, предлагая оказать помощь Гитлеру, если Германия поддержит арабов против сионистов. Британская полиция пыталась его арестовать, но он укрылся в святилище на Храмовой горе, и скоро началось новое арабское восстание…

Эйнштейны лето провели на Лонг-Айленде, в местечке Вест-Коув-Роуд на мысе Нассау — опять рассказы местных, как он переворачивался на лодке и детишки его спасали. Соседка Луиза Томсон, тогда еще ребенок, вспомнила, что был спор ее семьи с Эйнштейном из-за прохода к пляжу и что детям очень не нравилась игра на скрипке: «Это было ужасно» (наверное, единственный отзыв такого рода об игре Эйнштейна). Гости, дамы, откровенный флирт с 27-летней Луизой Райнер, немецкой актрисой, работавшей в Голливуде (она была первой женщиной, получившей два «Оскара», первой из актеров, получившей несколько «Оскаров», и первым человеком, получившим их подряд.) Приехал в Вест-Коув-Роуд и английский писатель и физик Чарлз Перси Сноу: «Вблизи Эйнштейн оказался таким, каким я и представлял себе, — величественный, лицо светилось мягким юмором. У него был высокий, покрытый морщинами лоб, пышная шапка седых волос и огромные, навыкате, темно-карие глаза. Я не могу сказать, за кого можно было бы принять его… Меня удивило его телосложение. Он только что вернулся с прогулки на лодке и был в одних шортах. Его массивное тело было очень мускулистым; правда, он уже несколько располнел, но выглядел весьма крепким и всю жизнь, должно быть, отличался физической силой… Его большие глаза невозмутимо глядели на меня, словно вопрошая, для чего я пришел и о чем хочу говорить? В доме, по-видимому, не было строго установленного времени для еды. В комнату то и дело вносили подносы, на которых были бутерброды».

Зашла речь о британском математике Годфри Харди, Эйнштейн спросил, пацифист ли тот, назвал пацифизм «непрактичным» и обрадовался, узнав, что Сноу не такой. «Говорили мы главным образом о политике, о моральном и практическом выборе, который стоял перед нами, и о том, что могло бы спасти от надвигающейся грозы не только Европу, но и человечество. Когда говорил Эйнштейн, неизменно ощущалось значение его духовного опыта… В сущности, он не был сентиментален и у него не было никаких иллюзий… Мне приходилось раньше не раз слышать о том, что Эйнштейн — веселый. Но его веселость исчезла, и, видимо, навсегда». Заговорили о Черчилле — Эйнштейн, как ни странно, его очень любил. «Эйнштейн с грустью размышлял. „Чтобы победить нацизм, — сказал он, — нам потребуются все силы, даже национализм“».

«Эйнштейн заговорил об условиях плодотворной творческой жизни. Он сказал, что человек не способен создать что-либо значительное, если он несчастен, и это он знает по себе. Едва ли кто назовет ему такого физика, который сделал бы выдающуюся работу, находясь в горе и отчаянии. То же самое можно сказать о композиторе. Или о писателе… А я вспомнил о Толстом. Ведь он писал „Анну Каренину“, находясь в глубоком отчаянии… Снова заговорив о творческой жизни, он сказал, покачав своей крупной головой: „Нет, чтобы понять мир, надо прежде всего самому не мучиться“». Сноу прикинул этот принцип на самого Эйнштейна: действительно, тот был счастлив в 1905 и 1915 годах, когда делал великие открытия.

Денис Брайан, дабы опровергнуть утверждение, что Эйнштейн был одиночкой, пишет: «Не прошло и года со смерти жены, как он пригласил Ганса погостить на три месяца». Да уж, достижение… Ганс приехал в октябре, отец предложил остаться в Штатах, и тот нашел работу гидролога в Южной Каролине, в Департаменте сельского хозяйства. Рассказал об Эдуарде — тот жил то в клинике, то с матерью и был так плох, что теперь его уже никак не удалось бы привезти в США…

1 октября британские власти в Палестине объявили вне закона Высший арабский комитет, наш друг муфтий уехал в Ливан и объявил джихад. Из Германии в Палестину и другие страны до конца 1937 года выехали 135 тысяч евреев — одна четверть от живших там. Но осенью 1937-го все стало хуже. У евреев отняли загранпаспорта, ввели «налог на бегство», составлявший сперва 25 процентов капитала, а потом уже 90 процентов, причем евреи должны были отдать эти деньги независимо от того, эмигрировали они или нет. В США евреев впускали все неохотнее, Эйнштейну пришлось потратить три года, чтобы вывезти знакомого врача Рудольфа Эрмана с семьей. В августе он писал берлинскому знакомому Манфреду Гогенэмзеру, что будет хлопотать о приезде его однофамильца-физика, но «очень трудно еврейским ученым закрепиться в университете». Афроамериканцам было не лучше, хоть они и не «понаехали», в Принстоне все строго разграничено, школы отдельно, в гостиницы негров не пускали; той осенью не пустили знаменитую певицу Мариан Андерсон (хотя ее принимали в Белом доме); Эйнштейн поселил ее у себя. Мир был безумен. Люди убегали, чтобы спастись, и попадали из огня да в полымя. Помните, мы называли фамилии немецких и австрийских ученых, что в конце 1920-х и начале 1930-х годов переехали в СССР? 1 декабря 1937 года был арестован физик Фриц Хоутерманс, коммунист, работавший в Харьковском ФТИ, его пытали, он оговорил себя, признав, что был «троцкистом» и «немецким шпионом».

После заключения пакта Молотова — Риббентропа Хоутерманса, как и многих других, передали гестапо. Но благодаря усилиям Макса фон Лауэ он был освобожден, а вскоре переехал работать в Швейцарию. Хоутерманс приехал в СССР по приглашению своего друга Александра Семеновича Вайссберга, австрийского коммуниста: того тоже взяли, предъявив обвинение в шпионаже и подготовке к убийству Сталина и Ворошилова.

Ответа на это письмо Эйнштейна, видимо, не было. За Вайссберга просили также рьяные коммунисты — семья Кюри, но он все равно был отдан гестапо. На территории Польши ему удалось бежать, он попал в партизанский отряд, которым руководила польская графиня Цыбульская, и женился на ней… После войны он жил в Швеции. (Везет же этим евреям, скажет кто-то…) Эйнштейн ничего не писал по поводу передачи Хоутерманса и Вайссберга гестапо. Да и кому писать?

Фриц Нетер, брат великого математика Эмми Нетер, с 1933 года был профессором в Томском университете. В конце 1937-го он был приговорен к двадцати пяти годам как «немецкий шпион».

Нетер был расстрелян 10 сентября 1941 года в лесу под Орлом. (Советские власти оказались чуть более милосердны, чем Эйнштейн, и обратно в СССР детей Нетера не впустили. Оба стали в Америке известными учеными.) Ни одно из писем Эйнштейна действия не возымело. Бору повезло больше: они с Капицей просили за Льва Ландау — в отличие от иностранцев действительно провинившегося: его арестовали 27 апреля 1938 года за листовку, в которой Сталин назывался фашистским диктатором, — и того выпустили. (Ландау в 1940 году теоретически обосновал невозможность создания атомной бомбы, и работы в СССР по ее созданию были заморожены.) А помните Мюнца, который в 1931 году заставил Эйнштейна взять обратно свои слова о 48 расстрелянных? Повезло: в 1937-м его всего лишь выслали и он спокойно жил в Швеции. Натан Розен, приехавший в СССР в 1936-м, выжил и два года спустя вернулся в США, потом уехал в Израиль. А вот Целестин Бурстин, друг Якова Громмера, под пытками оговорил себя и коллег, сошел с ума и умер в камере…

На втором Большом Московском процессе (январь 1937-го) из семнадцати подсудимых шестеро были евреями, но обвинить Сталина в антисемитизме никто бы не смог: из четверых главных обвиняемых двоим евреям — Карлу Радеку (Собельсону) и Григорию Сокольникову (Бриллианту) сохранили жизнь. Правда, стали закрывать еврейские школы, газеты, клубы, из «Правды» и «Известий» убирали евреев. Крупская — Сталину, 7 марта 1938 года: «Мне сдается иногда, что начинает показывать немного рожки великодержавный шовинизм…» В Германии ОТО называлась еврейской теорией — в России началось похожее. А. А. Максимов опубликовал в 1938 году в журнале «Под знаменем марксизма» статью «О философских воззрениях акад. В. Ф. Миткевича и о путях развития советской физики», обвинив С. И. Вавилова, Г. А. Гамова, Л. Д. Ландау, Л. И. Мандельштама, И. Е. Тамма, Я. И. Френкеля, В. А. Фока и Я. Н. Шпильрейна (почти сплошь евреи) в «физическом идеализме». Эйнштейн по этому поводу не высказался. Тем временем в Германии распространяли информацию, что он посещает партсъезды в СССР; это могло повредить ему в Америке, и он обратился к Зигмунду Ливингстону, президенту Антидиффамационной лиги. Тот сказал, что надо подавать в суд иск о клевете. Эйнштейн не захотел связываться.

Он выступал на заседании Палестинского национального комитета труда 17 апреля 1938 года: «Созданию еврейского государства я предпочитаю разумное соглашение с арабами на базе совместной жизни в мире… мое знание сущностной природы иудаизма отвергает идеал еврейского государства с границами, армией и элементами светской власти… Возвратиться к нации в политическом смысле этого слова было бы все равно что отвернуться от одухотворения нашего сообщества, которому мы обязаны гению наших пророков». И сам себе противоречил: одухотворение, конечно, хорошо, но «возделываемые поля должны круглосуточно иметь вооруженную охрану от фанатичных арабских преступников». Вейцман и другие крупные сионисты, однако, были возмущены тем, что он не хочет государства. Зато хоть одному арабу его слова понравились: живший в США Фуад Исса Шатара, президент Арабской Национальной лиги, написал ему, что их национализмы схожи; встретились в Принстоне, говорили, что хорошо бы арабским и еврейским лидерам сесть за стол переговоров. В том же году для проверки осуществимости плана раздела Палестины согласно рекомендациям комиссии Пиля была направлена новая комиссия — Вудхеда. Она доложила, что раздел Палестины невозможен.

Вышла «Эволюция физики». Инфельд: «Он совершенно не заинтересовался книгой, даже не посмотрел, как она выглядит, так же, как не взглянул на нашу работу, когда была прислана верстка… Полагаю, что он не знал даже, как выглядела наша книга…» А книга имела бешеный успех, была переведена почти на все языки мира и обеспечила Инфельду будущее; он уехал работать в университет Торонто.

С оставшимися помощниками, Бергманом и Баргманом, Эйнштейн продолжал искать волшебные уравнения поля. Соловину, 1938 год: «Я работаю со своими молодыми людьми над чрезвычайно интересной теорией, которая, надеюсь, поможет преодолеть современную мистику вероятности и отход от понятия реальности в физике…» Шрёдингеру: «Успокаивающая философия (или религия?) Гейзенберга — Бора помогает верующему обрести подушку для спокойного сна. Его нелегко согнать с подушки. Пусть отлеживается. Но эта религия чертовски слабо действует на меня, и я, несмотря на все, говорю: не „Е и v“, а „Е или v“. И именно не v, а Е — эта величина, в конечном счете, и обладает реальностью. Но никаких математических изменений я из этого не могу вывести. Моя мозговая шарманка уж очень выдохлась…» Бывшему ассистенту Корнелию Ланцошу: «Я сражаюсь с этой основной проблемой электричества уже больше двадцати лет и совсем пал духом, хотя и не могу оставить ее. Уверен, что нужен вдохновенный подход, который по-новому высветил бы проблему; я также верю, с другой стороны, что уход в статистику нужно считать временной уловкой, позволяющей лишь обойти фундаментальные вопросы».

Знакомому, экономисту Давиду Митрани, он в начале 1938-го сказал: «Наконец-то я нашел ключ к единой теории поля». Это ему в очередной раз показалось, что из пяти измерений Калуцы можно как-то вывести кванты, надлежащим образом измеренные и поставленные в жесткие рамки. А спустя полгода писал ему же: «Я ошибся. Мои расчеты оказались неправильными. И все же я опубликую свою работу. Надо по возможности предостеречь другого глупца, чтобы он не потратил два года на такую же идею».

12 февраля 1938 года австрийский канцлер Шушниг был вызван в резиденцию Гитлера и под угрозой военного вторжения подписал ультиматум о вхождении Австрии в состав Третьего рейха. Но, вернувшись домой, Шушниг срочно объявил референдум о независимости. Тогда германские войска вошли на территорию Австрии, и 10 апреля, уже без Шушнига (на его место оккупанты назначили лидера местных нацистов Зейсс-Инкварта), в Германии и Австрии состоялся плебисцит об аншлюсе; по официальным данным, в Германии за него проголосовало 99,08 процента жителей, в Австрии — 99,75 процента. Как бы голосовали австрийцы без войск на их территории, одному Богу известно, но немцы искренне ликовали: мы — собиратели земель, заступники «братьев». Теперь в опасности оказались и австрийские евреи. А бедная Маргарет Лебах в те дни умерла в Вене: всеобщий переполох помешал ей оперировать рак…

Эйнштейн выступил в «Нью-Йорк таймс» с обращением: «Ни одно правительство не имеет права проводить систематическое физическое уничтожение сегмента своего населения. Германия встала на этот путь, бесчеловечно преследуя немецких и австрийских евреев… Может ли быть что-нибудь более унизительное для нашего поколения, чем просить, чтобы невинных людей не убивали?» В мае к нему обратился очередной проситель, надеявшийся попасть в Штаты: Бетти Нойман, его давняя любовь. Он написал поручительство и нашел второго поручителя. Просить ему было все сложнее, в феврале 1939 года он писал Гогенэмзеру: «Я не могу больше давать поручительств, не подвергая опасности те слишком многочисленные, что я давал раньше…» За Бетти он хлопотал три года — до 1942-го. (Если он и повидал ее в США, отношения между ними, насколько известно, не возобновлялись.)

Лето 1938 года провел опять на мысе Нассау, в июне приехал Ганс с семьей, бывали ли в гостях дамы и, в частности, Конёнкова, неизвестно; Леон Уотерс гостил у Эйнштейна и вспоминал, что он был сильно озабочен тем, как вытаскивать людей из Европы, просил денежной и организационной помощи.

22 марта 1939 года Германия под предлогом защиты своих заняла область Клайпеды, переименовав ее в Мемель (опять никто в Европе и слова не сказал, восторг немцев еще усилился); Гитлер произнес речь: «Сегодня мемельские немцы вновь становятся гражданами могучего Рейха, решительно настроенного взять в свои руки свою судьбу, даже если это не нравится половине мира». В июле во Франции прошла международная конференция по вопросу еврейских беженцев, созванная Рузвельтом. (После аннексии Австрии под нацистами осталось 450 тысяч немецких и 185 тысяч австрийских евреев.) Америка их больше не принимала: из-за Великой депрессии боялись, что «шибко умные» евреи составят конкуренцию местным. Вот уж где горе от ума — ашкенази приезжает, не ставя цели никого ниоткуда выдавливать, но начинает работать и не может нарочно плохо работать, и… На словах делегаты сочувствовали беженцам, однако все страны, кроме Доминиканской Республики, отказались их принять. В 1939 году сенат США отклонил билль сенаторов Вагнера и Роджерса, требовавший принять хотя бы 20 тысяч еврейских детей. Как сказал Вейцман, для европейских евреев мир разделился надвое: места, где они не могли жить, и места, куда они не могли попасть…

18 августа Эйнштейну из Швейцарии написала его первая любовь Мари Винтелер (после разрыва она преподавала в школе, потом один из ее братьев застрелил свою семью и себя, что нанесло ей психическую травму; в 1911 году она вышла замуж, в 1927-м развелась, у нее было двое детей): надеялась, что он ее не забыл, напоминала, как много ее семья сделала для него и его сестры, умоляла вывезти ее в США. Ответа не было. Денис Брайан предполагает, что письмо Мари перехватила ревнивая Дюкас. Однако если Дюкас и уничтожала письма с просьбами, то выборочно: в тот же период Эйнштейн помог семье своих дальних родственников Александер-Кац перебраться из Франции в Мексику. В октябре Гитлер аннексировал Судетскую область Чехословакии, «защищая» тамошних немцев; территориальная целостность Чехословакии была защищена множеством международных соглашений и уставом Лиги Наций, однако 30 сентября Гитлер, Чемберлен, Муссолини и Даладье подписали Мюнхенское соглашение, по которому немецкая армия получала право занять Судеты. («Мы не должны обманывать, а тем более обнадеживать малые государства, обещая им защиту со стороны Лиги Наций и соответствующие шаги с нашей стороны, — говорил Чемберлен в британском парламенте, — поскольку знаем, что ничего нельзя будет предпринять».) Итак, в плену оказались еще и судетские евреи, а Муссолини немедля издал ряд расовых законов, изгонявших евреев из итальянских учреждений и запрещавший им браки с итальянцами. Эйнштейн — Микеле Бессо, 10 октября 1938 года: «Я не хотел бы жить, если бы не моя работа… Хорошо, что я уже старый и не рассчитываю на длительное будущее». Морису Соловину, 23 декабря: «Предательство Францией Испании и Чехословакии ужасно. Последствия будут прискорбными».

7 ноября в Париже советника германского посольства во Франции расстрелял семнадцатилетний польский еврей Гершель Гриншпан. Со стороны Германии последовал «симметричный ответ»: в ночь на 10 ноября — ее назвали Хрустальной из-за осколков, которыми были усыпаны улицы немецких городов, — было сожжено 267 синагог и 815 предприятий, принадлежавших евреям. В концлагеря сослали 20 тысяч евреев, 36 человек убили. И сразу появился новый пакет законов против евреев: исключение студентов из университетов, запрет детям учиться в немецких школах, конфискация имущества, запрет появляться на определенных улицах и площадях, ходить в рестораны, жить в отелях, сидеть на уличных скамейках, водить машину (вы представляйте, представляйте себя и свою семью на месте этих людей…). Гитлер стремился выдавить всех евреев из страны, но им было просто некуда ехать. Через полгода после Хрустальной ночи 900 евреев, бежавших на Кубу, вернули в Германию… Муфтий аль-Хусейни в Иерусалиме встретился с Адольфом Эйхманом и наконец получил финансовую и военную помощь, после чего ликвидировал — нет, не евреев, а Палестинскую оппозиционную партию, не желавшую сотрудничать с Гитлером…

Вот одна из самых откровенных и страстных «еврейских речей» Эйнштейна (журнал «Кольерс», 26 ноября 1938 года): «Почему они ненавидят евреев?». Он начал с притчи: «Пастух сказал лошади: „Ты самое благородное животное на свете. Ты заслужило жизнь в безмятежном блаженстве, и твое счастье было бы полным, если бы не подлый олень. Он бегает быстрее тебя. Его быстрый бег позволяет скорей добраться до воды. Он и его племя пьют воду (если в кране нет воды… — М. Ч.), в то время как ты и твой жеребенок мучаются от жажды. Живи со мной! Мое мудрое руководство избавит тебя и твою расу от печального и позорного существования“. Ослепленная завистью и ненавистью к оленю, лошадь согласились. Она дала пастуху надеть на себя узду. Она стала рабом».

«Ситуация из этой басни происходит снова и снова в жизни народов. Но почему роль оленя из басни так часто отдают евреям? Почему евреи так часто вызывают ненависть масс? В первую очередь потому, что евреи есть повсюду и всюду их слишком мало, чтобы защитить себя». Ненависть особенно проявляется, когда народам плохо, когда беспорядки, но и в мирное время никуда не деться от антисемитизма: «Члены любой группы более тесно связаны друг с другом, чем с остальным населением. Поэтому население не будет свободным от трений при наличии разных групп. Я убежден, что однородность народа нежелательна, даже если бы была достижима. У каждой группы есть свои убеждения, цели, интересы. Евреи тоже образуют такую группу с определенным характером, и антисемитизм не что иное, как антагонизм нееврейских групп к еврейской. Это нормальная социальная реакция. Но если бы она не была чрезмерна, ей никогда не дали бы специального названия.

Что отличает еврейскую группу? Кто такие евреи? Иудейская вера лишь одна из особенностей еврейской группы. Еврей, отказавшийся от своей веры, остается евреем. Связь, которая объединяла евреев тысячи лет и объединяет их сегодня, это, прежде всего, идеалы социальной справедливости в сочетании с идеалом взаимопомощи и терпимости… Люди, подобные Моисею, Спинозе, Карлу Марксу, какими бы они ни были разными, жертвовали собой ради идеала социальной справедливости. Уникальные достижения евреев в области благотворительности происходят из того же источника… Вторая черта — почтение к интеллекту и сильный критический дух, предотвращающий от слепого поклонения власти смертных…

Может быть, даже больше, чем из-за своих традиций, еврейская группа процветала из-за угнетения и антагонизма, которыми всегда встречал ее мир. Евреи как группа могут быть слабы, но сумма достижений ее отдельных членов говорит сама за себя, причем эти успехи были достигнуты в тяжелых условиях… Отсюда ненависть к евреям со стороны тех, кто боится просвещения. Больше, чем чего-либо, они боятся влияния интеллектуально независимых людей. Я вижу в этом существенную причину для дикой ненависти к евреям в современной Германии. Для нацистской группы евреи не просто средство, чтобы отвлечь недовольство людей от самих угнетателей, они воспринимают евреев как элемент, который нельзя заставить некритически принимать догмы и который, следовательно, покуда существует, угрожает их власти из-за его настойчивого стремления к просвещению масс». Но, заключил Эйнштейн, чем сильнее они нас ненавидят, тем сильнее мы становимся.

Германия отозвалась статьей Фрица Редлина из одного нацистского «исследовательского института», «изучавшего» евреев: «Евреи всех стран видят в их собрате по расе Эйнштейне — Мессию… Но мир (за исключением евреев) давно бы забыл об „относительности“ Эйнштейна, если бы время от времени не возникали мерзости „политика“ Эйнштейна».

Ганс Альберт устроился в Южной Каролине, в сельской местности близ Гринвилля, построил деревянный дом, как в Капуте, в декабре 1938 года получил гражданство; отец приезжал к нему два-три раза в год, с невесткой вполне примирился, переписывался с ней о здоровье внуков. Увы, под Новый год умер от дифтерита шестилетний Клаус. 9 января 1939 года Эйнштейн писал королеве Елизавете: «Безуспешно пытаюсь глубоко погрузиться в работу… неотвязное впечатление неизбежной трагедии…»

В том же месяце Отто Ган (в 1934-м в знак протеста против увольнения еврейских коллег уволившийся из Берлинского университета), Фриц Штрассман и бежавшие от нацистов Лиза Мейтнер и Отто Фриш продолжали дело, начатое Ферми (тот, напомним, бывший фашист, женатый на еврейке, в 1939-м поехал получать Нобелевку в Стокгольм вместе с семьей, но не вернулся в Италию, а бежал в США), доказали, что при бомбардировке ядер урана медленными нейтронами ядра должны расщепляться — делиться, и предсказали, что такое деление должно сопровождаться высвобождением огромного количества энергии.

В Копенгагене Фриш провел эксперимент, подтвердивший это, а также изложил теорию Бору, который собирался ехать в Принстон. 16 января на собрании «Журнального клуба» физиков Леон Розенфельд выступил с сообщением о делении урана; 17-го прибыл Бор. Неизвестно, встречались ли они с Эйнштейном, кроме одного раза, когда Бор присутствовал на его лекции о единой теории поля: Бору было не до дискуссий, а Эйнштейн даже теперь не выказал интереса к урановым ядрам. (Бору предоставили роскошный кабинет, формально принадлежавший Эйнштейну, но он, как и тот, сбежал, попросив комнату попроще.) 26 января в Вашингтоне открылась конференция по делению урана: собрались 24 физика, Бор встретился с Ферми. 27-го в Институте земного магнетизма все было готово для решающего опыта. И все удалось. Однако никто еще не мог сказать, возможно ли на практике создать атомную бомбу. Работать над этим стали Бор, Ферми и Лео Сцилард, изобретатель холодильников. И в том же январе 1939 года министр иностранных дел Германии Риббентроп предупредил, что Германия должна рассматривать образование еврейского государства как опасность, ибо оно «увеличит мощь мирового еврейства».

18 марта Ферми пытался убедить руководство ВМС США, что атомная бомба возможна и немцы могут ее создать, — военные проявили лишь вежливый интерес. В конце марта, когда под угрозой немецкой оккупации находилась уже Польша, англичане и французы наконец решили проявить твердость и заявили, что будут ее защищать. В Принстон приехала Майя — законы Муссолини заставили ее бежать (ее муж, которому въезд в США запретили по состоянию здоровья, поселился в Женеве у Бессо). Историк Эрих Калер и его жена Алиса, которым помог выехать из Германии Томас Манн, сдружились в ту пору с Эйнштейнами; отношения Майи с братом они описывали как необычайно нежные (ежевечерне читали друг другу вслух). А Эдуарда, потерявшего близких — Ганса и Майю, — начали лечить электрошоком. Способ и сам по себе сомнительный, и делали его в 1930-х совсем неумело; Ганс Альберт считал, что лечение убило брата.

Калеры приводили к Эйнштейну своих друзей — художников, философов; появились еще два друга — врачи Генри Абрамс и Конвей Хиден (с докторами, как мы помним, Эйнштейн всегда завязывал дружбу): хождения в гости, музицирование, обсуждение книг. Элен Дюкас во всем этом не участвовала; быть может, от обиды, или из ревности, или из нежелания расстраивать патрона без ответа осталось второе, душераздирающее письмо от Мари Винтелер, которая писала, что ее семья голодает, и просила хоть немного денег. Трудно представить, что Эйнштейн при всех его недостатках не отвечал на ее письма сознательно: даже если допустить, что он не хотел ее приезда в Штаты, деньги он бы, конечно, послал.

В Испании кончилась гражданская война — победой Франко; Эйнштейн был уверен, что тот вступит в союз с помогавшим ему Гитлером, но хитрый лис от союзов отказался и большая война миновала его страну. В Лондоне Британия созвала в феврале — марте очередную бестолковую конференцию по Палестине: еврейскую делегацию возглавлял Вейцман, в арабскую входили представители пяти государств и палестинских арабов, все они отказались даже сидеть за одним столом с евреями. Стороны, естественно, выдвинули противоположные требования. Евреи требовали увеличения иммиграционной квоты, создания новых еврейских поселений и легальной армии. Арабы — запрещения еврейской иммиграции и лишения евреев права на приобретение земель. В итоге британский министр колоний Макдональд объявил, что Британия желает сложить с себя мандатные полномочия и создать Палестинское государство, которое пусть живет как хочет, но будет союзником Британии.

Опубликовали новую Белую книгу: она предлагала создать в течение десяти лет единое палестинское государство, границами которого служили бы Средиземное море и река Иордан. На пять лет дозволялась еврейская иммиграция в количестве 75 тысяч человек, но затем, если не будет согласия арабов, она должна быть прекращена. Это означало полный отказ Великобритании от Декларации Бальфура и условий мандата Лиги Наций. Но одновременно Британия отреклась и от обещаний, данных арабам в 1915 году, которые предусматривали «независимое арабское государство в его естественных границах», включающих, по мнению арабов, всю Палестину. С этого момента и евреи, и арабы окончательно возненавидели англичан.

Для обхода ограничений на иммиграцию евреи создали подпольную организацию Моссад ле-Алия Бет: с 1938 по 1948 год она перевезла в Палестину 70 тысяч нелегальных иммигрантов. Британцы же пытались перехватывать корабли с иммигрантами и размещали их в лагерях на Маврикии и Кипре. Не менее жестоко вели себя другие государства. Давид Бен-Гурион сказал: «Мы будем сражаться с Гитлером, как будто нет Белой книги, и бороться против Белой книги, словно нет Гитлера». Одна из боевых групп евреев — «Лехи» (тогдашний ее лидер — Авраам Штерн) заявила, что англичане худшее зло, чем нацисты, потребовала провозглашения еврейского государства и предложила Гитлеру союз против Англии (тот, конечно, отказался). Все окончательно запуталось…

В Принстон приехал из Канады Инфельд: «…мы разговаривали о социальных проблемах, и Эйнштейн был настроен более пессимистически, чем когда-либо. Этот пессимизм повлиял на меня. Эйнштейн считал, что будущее Европы предрешено событиями в Мадриде и в Мюнхене, что рок надвигается. Никогда до тех пор он не считал политическое положение столь безнадежным и хаос столь близким». Американцы, однако, были уверены, что их проблемы Европы не коснутся, и спокойно развлекались: открыли 30 апреля Всемирную выставку в Нью-Йорке, Эйнштейн на нее тоже ходил, и там его сфотографировали с Марго и Стивеном Вайсом. Лето 1939 года вновь провел на мысе Нассау — вот тут уже очевидно начался роман с Конёнковой, так как Эйнштейн написал ее мужу, что она больна и ей для поправки надобно находиться в том же климате, в каком Эйнштейны проводили лето. (Муж не протестовал.)

Эйнштейн, несомненно, был влюблен; любила ли его Конёнкова, судить сложно, но, во всяком случае, окружила его заботой, как будет позднее ясно из его писем: мыла ему голову, расчесывала кудри, командовала, как одеваться, дарила недорогие, но милые подарки: плед, трубки, карандаши… Как и с Милевой и Эльзой, он искал прежде всего «материнской заботы» и нашел ее. Летняя жизнь, как обычно, была идиллической: завели собаку — эрдельтерьера, катались на лодке. «У нас тут 30 человек утверждали, что они спасли Эйнштейна, когда он перевернулся», — вспоминал Роберт Ротман, который был тогда ребенком; с его отцом Давидом Ротманом Эйнштейн сдружился. По рассказу Роберта, Эйнштейн пришел в магазин отца и «со своим тяжелым немецким акцентом спросил, продаются ли здесь солнечные часы. Мой отец развернул его назад и показал ему солнечные часы. Эйнштейн сказал: „Нет, нет. Солнечные часы“, — и показал на свои ноги. Он искал сандалии».

Единственной обувью в подобном роде оказались женские босоножки без каблуков, они Эйнштейна устроили, и он потом постоянно покупал такие. Ротман: «Я так и вижу, как он стоит здесь с растрепанными волосами. Прическа была очень необычной для мужчин того времени, а вместо ремня на нем была хлопковая веревка». Ротман-старший любил музыку, и они стали встречаться, чтобы сыграть скрипичный дуэт; десятки людей собирались у дома Ротмана послушать. Приехал доктор Баки, и они с Эйнштейном поспорили: может ли обычный человек, как Ротман, понять физику; по воспоминаниям Ротмана-старшего, он не понял ни единого слова, зато потом выгодно продал с аукциона бумажки, на которых Эйнштейн чертил свои объяснения. И Ротман же был свидетелем того, как 12 июля приехали «двое очень озабоченных мужчин»: то были Сцилард и Юджин Винер, профессор теоретической физики Принстонского университета.

Они беспокоились, что немцы сделают бомбу. Сцилард решил обратиться с помощью Эйнштейна к королеве Елизавете: Бельгия располагала запасами урана, и Сцилард надеялся помешать их использованию в Германии. Он также хотел через посредство Эйнштейна привлечь внимание правительства США. «Возможность цепной реакции в уране, — вспоминал Сцилард, — не приходила в голову Эйнштейну. Но почти сразу, как я начал рассказывать ему, он оценил возможные последствия и изъявил готовность помочь нам».

Сцилард посоветовался со знакомыми, в частности с Александром Саксом, другом и неофициальным советником Рузвельта: решили, что надо сперва писать президенту (от имени Эйнштейна), а бельгийская королева подождет. 2 августа Сцилард вновь приехал к Эйнштейну, на сей раз с физиком Эдвардом Теллером. Далее участники событий вспоминают их по-разному. Сцилард: «Насколько я помню, Эйнштейн диктовал письмо Теллеру по-немецки, а я использовал текст этого письма как основу еще для двух вариантов, одного краткого и другого длинного… Я предоставил Эйнштейну выбрать тот, который он предпочитал. Он выбрал длинный. Я подготовил также меморандум в качестве пояснения к письму Эйнштейна». Теллер же утверждал, что Эйнштейн только подписал готовое письмо. Антонина Валлентен рассказывала, что сам Эйнштейн сказал ей: «Мне принесли готовое письмо, и я должен был его подписать». Правды здесь уже не доищешься.

Дальше в письме предлагалось, чтобы правительство содействовало ускорению экспериментальных работ. Бюрократическая машина слабо заворочалась. А Эйнштейн подписал и с плеч долой — продолжил сражаться с квантами. 18 сентября, Паулю Бонфилду: «Физики нашего времени считают, что нет возможности описать то, что происходит на самом деле в пространстве и времени. Они убеждены, что законы носят лишь вероятностный характер… Я, однако, уверен, что мы вернемся к тому, чтобы описывать реальность… Я не верю, что световые кванты реальны в том же непосредственном смысле, что и электроны. Аналогично я не верю, что частицы-волны реальны в том же смысле, что и частицы электричества. Волновой характер частиц и корпускулярный характер света следует понимать более косвенно, не как непосредственную физическую реальность…» А ведь он сам первый когда-то говорил, что свет — и частица и волна, и не «косвенно», а на самом деле… В письме Шрёдингеру от 9 августа он назвал Бора мистиком. Но Бор и остальные физики (исключая Шрёдингера) мистиком считали его.

Письмо Эйнштейна попало к Рузвельту 11 октября и сперва не произвело на него впечатления; считается, что прислушаться президента убедил Сакс. 19 октября Рузвельт написал Эйнштейну: благодарил за информацию и сообщал о том, что сделано. Создали (из военных) консультативный комитет по урану: Л. Бриггс (председатель), Дж. Гувер и К. Адамсон. Бриггс включил в комитет ученых: Сциларда, Вагнера, Теллера и еще нескольких человек, а также Сакса. 1 ноября комитет представил Рузвельту доклад, в котором говорилось о реальной возможности создания бомбы.

Насколько письма Эйнштейна сыграли роль в ее создании — вопрос дискутабельный. Пайс: «Я считаю, что роль этих писем была незначительна… решение о развертывании крупномасштабной программы создания атомного оружия было принято только в октябре 1941 года… после получения сведений о работе англичан в этом направлении. Только тогда об атомном проекте впервые был информирован военный министр Стимсон… Позднее Эйнштейн неоднократно сожалел о том, что подписывал эти письма». Сожалел или не сожалел — тут тоже данные противоречивы. Например, в 1951 году он сказал в интервью японской газете: «Я подписал письмо президенту Рузвельту, в котором подчеркивал необходимость проведения в крупных масштабах экспериментов по изучению возможности создания ядерной бомбы. Я полностью отдавал себе отчет в том, какую опасность для человечества означает успех этого мероприятия. Однако вероятность того, что над той же самой проблемой с надеждой на успех могла работать и нацистская Германия, заставила меня решиться на этот шаг. У меня не было выбора». Вот представьте, что у Гитлера есть атомная бомба, а больше ни у кого нет…

23 августа был подписан пакт Молотова — Риббентропа; 1 сентября западную часть Польши заняли немецкие войска, 17-го восточную часть — советские. 3 сентября Великобритания с доминионами и Франция объявили Германии войну. После этого въезд евреев из Германии в Англию и США был окончательно закрыт под предлогом предотвращения шпионажа. Эйнштейн — Инфельду, 23 ноября: «Представляю, как Вы обеспокоены судьбой своих сестер в Польше. Надеюсь, что женщинам угрожает меньшая опасность. Ничего нельзя сделать с этой бандой преступников. Но мне кажется, что их ожидает заслуженная кара».

Эмиль Гумбель, старый друг, который когда-то уговаривал Эйнштейна, что большевики хорошие, но с тех пор переменил свое мнение, подписал манифест, подготовленный немецкими членами франко-германского союза, где утверждалось, что договором с Германией Россия предала весь мир. Эйнштейн отказался его подписать. На ежегодном нобелевском ужине в Нью-Йорке он сказал: «Мы не забудем гуманное отношение Советского Союза, который был единственным среди великих держав, открывшим двери сотням тысяч евреев, когда нацисты вступили в Польшу». Еще одно интервью 1939 года: «Мы не должны забывать, что в годы зверского преследования евреев Советская Россия была единственной страной, спасшей сотни тысяч еврейских жизней. Размещение 30 000 еврейских сирот в Биробиджане и обеспечение им счастливого будущего — вот доказательство гуманного отношения России к еврейскому народу».

После раздела Польши из 3,3 миллиона евреев две трети достались Германии, одна — СССР. Многие евреи приветствовали советские войска как освободителей. В октябре 1939 года была создана германо-советская комиссия по эвакуации и обмену. В Советский Союз хотели переселиться около 40 тысяч человек, среди них большинство евреев. Советское руководство согласилось принять 34 тысячи, а 60 тысяч переправило в Германию. В советскую зону нелегально бежало около 300 тысяч евреев (Германия смотрела на это сквозь пальцы: бегут и слава богу); большинство из них отправлялись советскими пограничниками обратно — кому нужна такая прорва беженцев? — или помещались в лагеря. В советском плену было 230 тысяч польских солдат, среди них — 25 тысяч евреев; в списках расстрелянных под Катынью — 700 евреев. К июню 1940 года были сосланы в лагеря практически все польские граждане, бежавшие от немцев, — 130 тысяч (из них 77 тысяч евреев). Но им все же повезло: три четверти из них выжили, тогда как на немецкой половине было куда хуже. В ноябре 1940 года СССР передал Германии 42 тысячи польских военнопленных (половина — евреи): все они погибли. Что же касается еврейских сирот, то несколько десятков действительно были отправлены в Биробиджан, но не 30 тысяч (это было бы почти все население Биробиджана). Резко выступил против вторжения в Польшу Яльмар Шахт, тот, что поднял германскую экономику, направил Гитлеру письмо с критикой режима и ушел в окончательную отставку…

Эйнштейну (по иронии судьбы, совместно с Эдгаром Гувером) еще одного человека удалось вытащить из Европы — старую знакомую Иоганну (Джоанну) Фантову. Нашел ей временную работу — приводить в порядок его библиотеку; потом она поступила учиться на библиотекаря в университет Северной Каролины. (Неясно, была ли Фантова интимной подругой Эйнштейна в Берлине, стала ли теперь.) В декабре пришло третье умоляющее письмо от Мари Винтелер и также осталось без ответа. Она умерла в психиатрической лечебнице в Швейцарии в 1957 году. Если действительно Дюкас украла ее письма, то почему пропустила письмо от Фантовой? Считала Мари опасной, а Джоанну — нет? Или патрон сам так распорядился, потому что в Швейцарии тихо и Мари незачем приезжать в США? Но, повторимся, невозможно представить, что Эйнштейн, даже при том равнодушии, которое он порой проявлял к близким, мог не послать Мари хотя бы денег.

В 1940 году Институт перспективных исследований покинул Файн-холл и разместился в отдельном здании — полчаса ходьбы от Принстона. А в Германии, в Физическом институте кайзера Вильгельма, группа физиков под руководством К. Ф. фон Вайцзеккера начала работу по расщеплению урана. По инициативе Сциларда 7 марта 1940 года Эйнштейн направил Рузвельту второе письмо — о немецких исследованиях и необходимости ускорить работу над «нашей» бомбой. (Ученые уже знали, что деление урана, вызываемое нейтронами, происходит только в уране-235. Однако из-за бюрократии дела шли ужасно медленно.) В Европе — «странная война»: Англия и Франция делают вид, что воюют, немцы спокойно оккупируют Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию, Люксембург… И вот 10 мая пришло спасение: король Георг VI прогнал Чемберлена и велел Черчиллю сформировать правительство, а тот объявил цель войны — «уничтожить Гитлера». И тут уже пошла война настоящая…

Эйнштейн работал над своей пятимерной теорией с Баргманом и Бергманом, Конёнкова постоянно гостила в Принстоне, приезжая как бы к Марго (у той был отдельный домик), писала мужу 31 мая: «Вчера я приехала к Маргоше и думаю побыть здесь до субботы… Они абсолютно в панике из-за европейских событий. Ожидают, что здесь тоже будет нацизм, и Марго собирается продать свой дом и бежать в Калифорнию. Штат Нью-Джерси и штат Нью-Йорк они считают самыми опасными в случае вспышки здесь национализма. P. S. Эйнштейн шлет тебе привет».

Рузвельт наконец отреагировал то ли на письмо Эйнштейна, то ли на донесения разведки, и был организован Исследовательский комитет национальной обороны (во главе с инженером и опытным администратором Ванневаром Бушем), в который вошел Урановый комитет. Ученых иностранного происхождения из него убрали, все засекретили до невозможности, даже изъяли из библиотек номера газет, где хоть что-то говорилось об атомной бомбе. Лето 1940 года Эйнштейн и его «гарем» — Марго, Майя, Дюкас и Конёнкова — провели в Саранак-Лейк, постоянно приезжала Фантова, приезжал внук, с которым дед ежедневно плавал на «Барахле» и продолжал писать всем знакомым, что абсолютно одинок. Давал интервью газетам, говорил о необходимости международных вооруженных сил. 22 июня Франция, ко всеобщему изумлению и ужасу, подписала Компьенское перемирие, добровольно согласившись на оккупацию; Гитлер готовился к вторжению в Англию. Помните Техова, одного из убийц Ратенау? Он уехал в Африку, вступил в британскую армию, потом был послан во Францию, где спас более 700 евреев. Странные вещи порой происходят с людьми…

В 1940–1941 годах Германия разрабатывала несколько вариантов решения «еврейского вопроса»: предлагала СССР принять всех евреев рейха (Переселенческое управление при Совете народных комиссаров отвергло эту идею), пытались переселить евреев на Мадагаскар или создать еврейскую резервацию в своей части Польши. Все эти проекты не были реализованы. А к Эйнштейну явился «австрийский Дрейфус» фотограф Халсман, за которого он хлопотал в 1928-м; в США Халсман перебрался сам, но теперь ему нужна была работа. Он сделал несколько снимков Эйнштейна, выгодно продал их и стал модным фотографом в Нью-Йорке, как когда-то в Париже.

В августе Эйнштейн вернулся в Принстон, и там к нему обратились за помощью из ФБР: что он может сказать о датском физике Петере Дебье, подозреваемом в шпионаже? По этой истории видно, что Эйнштейн не за всех заступался огульно; он сказал, что ему известны контакты Дебье с Герингом, это скорее всего невинно, но в целом он за Дебье ручаться не может, да еще и предупредил: «Если мотивы этого человека дурны, то он чрезвычайно опасен». Историки в 2006 году доказали, что Дебье таки был нацистским шпионом (хотя есть версии, что он был шпионом дружественным — британским).

В том же месяце в Принстон приехал работать Вольфганг Паули, тот, что издевательски критиковал всех, не исключая Эйнштейна; сейчас он с Гейзенбергом (оставшимся в Германии) пытался «проквантовать», то есть описать в квантовых терминах, электромагнитное поле. Пайс: «Паули, хорошо знакомый с работами по единой теории поля и одно время активно работавший в этой области, был чем-то вроде Мефистофеля при Фаусте-Эйнштейне. Он любил повторять, что не человеку объединять то, что разделил Господь». Паули: «До последнего вздоха Эйнштейн требовал от нас синтеза». А ведь был поблизости еще Джон Уилер (1911–2008), преподаватель Принстонского университета, знакомый Эйнштейна с 1933 года и его единственный настоящий наследник, единственный физик, кто также хотел создать единую теорию поля, геометризировав всё, — но, как ни странно, с Уилером Эйнштейн, несмотря на приятельские отношения и частое общение, никогда вместе по-настоящему не работал. Его ассистенты становились все моложе и моложе: видимо, он специально брал таких, у кого еще не было никаких предвзятых идей и кто не слишком претендовал на самостоятельность.

Для конференции о науке, философии и религии, которая состоялась 9–11 сентября в Нью-Йорке, Эйнштейн написал доклад, который всех запутал: «В течение прошлого и частично предыдущего столетия было принято считать, что между знанием и верой существует непреодолимое противоречие. Среди образованных людей превалировало мнение, что вера должна во все большей степени заменяться знанием, что вера, не основанная на знании, — это предрассудок… для любого достаточно здравомыслящего человека ясно, насколько односторонней является такая формулировка. Верно, что убеждения лучше всего подкреплять опытом и ясным осмыслением… Слабость этой позиции, однако, в том, что убеждения… нельзя найти исключительно только на твердой научной почве. Научный метод может научить нас только, как факты связаны друг с другом. Но в то же время ясно, что знание того, что есть, не открывает дверь к открытию того, что должно быть…

Объективное знание предоставляет нам мощные средства для достижения конкретных целей, но конечная цель сама по себе и средства ее достижения должны прийти из другого источника… Знание правды как таковой — это замечательно, но этого слишком мало для того, чтобы служить путеводителем, так как оно не может доказать обоснованность и ценность этого стремления к знанию истины. Следовательно… разум сам по себе не может разъяснить смысл главных целей. Выявить эти цели и сделать их основой эмоциональной жизни индивидуума — именно в этом, как мне представляется, состоит наиболее важная функция религии…

Религиозно просвещенный человек представляется для меня человеком, который в максимально возможной для него степени освободил себя от пут эгоистических желаний и поглощен мыслями, чувствами и стремлениями, которых он придерживается ввиду их сверхличностного характера. Мне кажется, что важна сила сверхличностного содержания и глубина убеждения в его всемогущей значимости безотносительно от того, делалась ли попытка объединить это с божественным Существом, ибо в противном случае нельзя было бы считать Будду или Спинозу религиозными личностями. Соответственно, религиозная личность блаженна в том смысле, что у нее нет сомнений в значимости и величии этих сверхличностных объектов и целей, которые не могут быть рационально обоснованы, но в этом и не нуждаются… Если религию и науку постигать в соответствии с этими определениями, конфликт между ними невозможен… В борьбе за этическое добро проповедники религии должны иметь мужество отказаться от доктрины Бога как личности, отказаться от этого источника страха и надежды, который в прошлом дал такую всеобъемлющую власть в руки служителей церкви. Они должны будут посвятить себя тем силам, которые способны культивировать Божественность, Истину и Красоту в самом человечестве».

Такой божественностью, видимо, во всем мире обладал один Эйнштейн (да еще Спиноза), так что ни атеисты, ни верующие его не поняли; пошел слух, что священник-иезуит сумел обратить его в свою веру. Правда, как раз в этот период он заступался за абсолютного атеиста Бертрана Рассела, приехавшего работать в Калифорнийский технологический институт и подвергшегося атаке со стороны священников, депутатов и домохозяек. В итоге Расселу судебным запретом, несмотря на яростное заступничество Эйнштейна и других ученых, не разрешили преподавать в Нью-Йорке.

В сентябре 1940 года Германия заключила с Японией и Италией Тройственный пакт, а в декабре — другое любопытное соглашение: представители «арийской физики» должны были принять современную физику и прекратить нападки на нее. Сошлись на следующем: СТО является неотъемлемой частью физики, однако требует проверки; про ОТО — молчок; квантовая механика — единственная возможность описания микромира, однако требуется более глубокое понимание эффектов, нежели вероятность. Под последним Эйнштейн бы подписался.

Той осенью Эйнштейн, Марго и Дюкас наконец стали считаться американскими гражданами (глава семьи сохранил и швейцарское подданство) и 5 ноября уже голосовали за Рузвельта на президентских выборах (противником был Л. Уилки от республиканцев). У детей его дела были — хуже некуда. У Ганса и Фриды в 1940-м и 1941-м рождались мальчики, но сразу умирали. Эдуарда подвергли инсулиновой терапии: специально вызывали кому, метод очень опасный, хотя иногда действовал. Ему он не помог. Оставшись без Майи и брата, Эдуард все глубже уходил в себя; мать, сама постоянно болевшая и, вероятно, тоже страдавшая расстройством психики (это будет видно из ее дальнейших поступков), помочь не могла. Отец, видимо, был обеспокоен — писал о болезни сына Цангеру, Бессо, — но теперь уже ничего не мог сделать, если и хотел.

В 1941 году Инфельд впервые рассказал об Эйнштейне в автобиографической книге «Поиск». Эйнштейн отнесся к ней без энтузиазма, написав автору: «Не следует делать чего-либо такого, что может разрушить хрупкий мостик доверия между людьми». Что же такого ужасного написал Инфельд? «Эйнштейн, эта совесть мира, питает глубокое отвращение ко всякому проявлению нескромности, к жестокости… Поэтому можно легко впасть в искушение и представить себе Эйнштейна слишком чувствительным человеком, содрогающимся даже при слухе о несправедливости и насилии. Но такое представление было бы неправильным. Я не знаю никого, кто бы жил так уединенно и обособленно, как он. Его огромная доброта, абсолютная порядочность, его социальные идеи, как это ни парадоксально, носят „безличный“ характер и кажутся как бы занесенными с другой планеты. Такая обособленность и освобождение от окружающего мира, вероятно, и способствовали тому, что Эйнштейн достиг наибольшей моральной высоты, на которую в состоянии подняться человек».

Ни «совестью мира», ни «инопланетянином», видимо, Эйнштейну считаться не хотелось (да и кому бы в здравом уме хотелось?). Но с Инфельдом он не поссорился — никогда не ссорился из-за таких пустяков — и спокойно писал ему 6 марта: «Наша работа над уравнением движения вызывает, как ни странно, больший интерес, чем мы ожидали… Наши работы над теорией поля не привели ни к какому результату…» Он вообще редко ссорился, был бесконечно терпелив с «фриками»; тут на него свалился очередной, Вильгельм Райх, австрийский психолог, коммунист, бежавший в США и основавший Институт оргона, где исследовал «органическую энергию» — некую силу, присущую всему живому. Он долго требовал, чтобы Эйнштейн его принял, и в январе 1941-го привез в Принстон прибор «оргоноскоп». Из дневника Райха: «Когда я посетил Эйнштейна, я чувствовал себя „как дома“… Он прост и понятен. Я чувствовал его слабые стороны и знал, когда его мнение было неверным, но не нашел и следа злорадства». Во время второй встречи они установили «оргоноскоп» у Эйнштейна в подвале, и в течение недели там наблюдалось повышение температуры, якобы подтверждавшее присутствие «органической энергии». Эйнштейн так Райха и не опроверг (был довольно доверчив к «паранормальному»), советовался с Инфельдом, тот сказал, что все это чепуха, и Эйнштейн его послушал, хотя продолжал отвечать на письма Райха до самой смерти.

Летом 1941 года Подкомитет по урану расширился, назвали его секцией, но иностранцев по-прежнему не брали, создали еще комитеты и подкомитеты, а дело не двигалось — так, глядишь, в Институте кайзера Вильгельма быстрее дойдут до результатов… 22 июня Германия напала на СССР, в США русские эмигранты тотчас организовали Комитет помощи России во главе с Сергеем Конёнковым, а 31 июля Геринг назначил Рейнхарда Гейдриха ответственным за «окончательное решение еврейского вопроса». Буквально за несколько дней до этого удалось бежать другу Эйнштейна, психиатру Юлиусбергеру. Отдыхали Эйнштейны опять в Саранак-Лейк, где произошло одно из самых громких, попавшее во все газеты, спасение Эйнштейна с перевернувшегося «Барахла» десятилетним мальчиком по фамилии Дузо. В октябре в Германии был наложен запрет на эмиграцию евреев и началась их депортация в гетто Польши, Прибалтики и Белоруссии. 28 ноября «друг Эйнштейна» муфтий встречался в Берлине с Гитлером и уговаривал бить евреев совместно[32]. И тогда же наконец завелась машина Манхэттенского проекта, хотя его еще так не называли.

Руководство работами было сосредоточено в руках небольшой группы во главе с тем же Бушем, который предложил Эйнштейну сделать обзор информации по делению изотопов урана. Тот был счастлив, отнесся к поручению настолько ответственно, что даже не доверил Дюкас перепечатывать бумаги (она злилась) и отослал их в рукописном виде — сам печатать так и не научился. Он сказал Бушу, что готов продолжить расчеты и вообще участвовать в исследованиях. Ф. Эйделотт, тогдашний директор Института перспективных исследований, — Бушу: «Я очень надеюсь, что Вы воспользуетесь его предложением, так как знаю, насколько глубоко он удовлетворен тем, что делает нечто полезное для национальной обороны». Но Буш отказал, сославшись на то, что боится, как бы Эйнштейн чего-нибудь не разгласил. Резко против привлечения Эйнштейна выступил Гувер: «неблагонадежный», «либерал», «пацифист». Руководство военной разведки G2 на письме Гувера поставило резолюцию, что эти обвинения — чушь, но на всякий случай тоже запретило участие Эйнштейна в проекте. Любопытно, однако, что ФБР тут же стало расспрашивать Эйнштейна о Сциларде и, когда Эйнштейн ответил, что Сцилард абсолютно лоялен США, его мнение учли и Сцилард был допущен к работам.

Утром 7 декабря 440 японских самолетов напали на американскую военную базу Пёрл-Харбор, потопили шесть кораблей и убили 2403 человека. Через шесть часов Рузвельт объявил войну Японии. В тот же день Япония напала на Малайю и Бирму; Англия и доминионы объявили ей войну. Германия и Италия объявили войну США. Теперь уравнение большой войны сложилось в окончательном виде.