Песах Амнуэль. Все дозволено

Было около трех часов пополудни, и я перечитывал обвинительное заключение, собираясь продиктовать Джемме основные тезисы защиты.

— Шеф, к вам посетительница, — прозвучал голос секретарши по интеркому, и я упустил какую-то мысль, которая могла оказаться важной.

— Кто? — коротко спросил я.

— Ревекка Браун из попечительского совета «Христианских паломников».

Я спросил, идет ли речь о пожертвовании в благотворительный фонд, и если да, то…

— Речь идет о защите убийцы, — ответ оказался настолько неожиданным, что я сказал «пусть войдет» прежде, чем подумал о том, что защищать убийцу — не совсем то, чем я хотел бы заняться.

Ревекка Браун оказалась женщиной лет тридцати, одетой, на мой взгляд, несколько простовато — в строгую прямую, до щиколоток, черную юбку и белую кофточку с отложным воротником. Красотой посетительница тоже не отличалась — во всяком случае, у меня не возникло мысли о том, что я мог бы завязать с женщиной подобного типа какие бы то ни было отношения.

После вежливых приветствий я придал лицу чопорное выражение и предложил в двух словах изложить суть проблемы.

Ревекка Браун села на краешек стула — типичная поза человека, не уверенного в том, что его аргументы произведут впечатление, — и сказала неожиданно приятным звонким, как горный хрусталь, голосом:

— Вы слышали о деле Стивена Бойзена? В газетах о нем пишут вторую неделю.

— Конечно, — кивнул я. — Случай, не предоставляющий защите шансов. К тому же, у Бойзена есть адвокат… Простите, вы ему кем приходитесь?

— Адвокату или Бойзену? — улыбнулась Ревекка Браун, и я вторично подумал о том, как может быть обманчиво первое впечатление. У этой женщины не только голос оказался обворожительным, но и улыбка притягивала, подобно далекой планете, неожиданно появившейся из пустоты космического пространства.

— Бойзену, конечно, — сказал я.

— К счастью, никем, — заявила посетительница. — Я представляю религиозную организацию «Христианские паломники».

— Боюсь, — сказал я с сожалением, — что не смогу вам помочь. Я знаком с этим делом. Бойзен — серийный убийца, это доказано. От защиты он отказался еще на стадии предварительного следствия. В суде ему назначен государственный защитник, поскольку таковы правила. Я его знаю, это мэтр Деббинс.

— Жаль, — сказала посетительница. — Вы упускаете случай помочь силам добра восторжествовать в мире.

— Вы говорите парадоксами, — улыбнулся я. — Защита убийцы — помощь силам добра?

— В данном случае — безусловно.

— У вас есть какие-то аргументы в пользу Бойзена?

— Никаких.

— Тогда я не понимаю…

— Его нельзя подвергать смертной казни. Защита должна добиться пожизненного заключения.

— Понимаю… — протянул я. — Ваша организация выступает против смертной казни и потому…

— Нет, — твердо сказала Ревекка Браун. — Мы не против смертной казни. Бойзен ее заслуживает. Но казнить его нельзя.

— Почему? — спросил я заинтересованно.

— Неважно, — пожала плечами посетительница и впервые после начала нашего разговора подняла на меня свой взгляд.

Вы знаете, конечно, что такое черная дыра? Я тоже слышал, что есть на небе такие звезды. Они поглощают окружающую материю, всасывают ее, но не так, как удав заглатывает кролика, — черная дыра не гипнотизирует, она притягивает жертву, и, надеюсь, вы ощущаете разницу. Взгляд Ревекки Браун обладал бесконечным притяжением, в него невозможно было не погрузиться без надежды когда-нибудь выбраться на свет божий.

Я не помню, что говорил в последовавшие пять или десять минут. Вероятно, мы спорили о том, какой смысл в защите, если Бойзен безжалостно убил четырех человек, в их числе — девушку семнадцати лет. У обвинения было столько улик, что адвокат мог лишь просить о снисхождении. Мне это надо? А зачем это надо организации «Христианские паломники»?

Возможно, мы с госпожой Браун все это обсудили за те минуты, что я плавал и тонул в ее зрачках. Мне не хватало воздуха, шансов выплыть у меня не было, но в конце концов я все-таки выжил, потому что госпожа Браун отвела наконец взгляд и сказала:

— Спасибо, доктор Рознер. Я была уверена, что вы возьметесь за это дело. Давайте поговорим о сумме гонорара.

И мы поговорили о сумме. Должно быть, я еще не вполне пришел в себя, потому что согласился в конце концов на относительно скромное стандартное вознаграждение — наверняка «Христианские паломники» могли заплатить больше, если им по какой-то причине нужно было сохранить Бойзену жизнь.

Когда госпожа Браун ушла, я перечитал текст соглашения и над собственной подписью обнаружил пункт о неразглашении имени клиента. Стандартный пункт, таким обычно бывало требование родственников, не желавших светиться в суде и выставлять под фото — и телекамеры свои не всегда фотогеничные физиономии. Но для чего скрывать себя религиозной организации? И для чего ей, черт побери, защищать негодяя?

* * *

Так это началось, и не могу сказать, что я получил большое удовольствие, встретившись утром следующего дня с подзащитным. Войдя в камеру, Бойзен окинул меня взглядом аукционного оценщика, сел на табурет и заявил, что не намерен пользоваться ни моими услугами, ни услугами какого-либо другого адвоката. Защищать себя сам он не намерен также, поскольку абсолютно не виновен в инкриминируемых ему преступлениях.

Не будучи, конечно, патологическим идиотом, Бойзен умел читать и давно ознакомился со всеми материалами своего дела. Я-то успел лишь перелистать одиннадцать толстых томов, но даже одного взгляда было достаточно, чтобы понять, насколько безнадежно положение этого человека. Сто семнадцать свидетелей намерен был вызвать в суд обвинитель. Государственный защитник, повозившись с делом полтора месяца, нашел лишь двух человек, согласившихся свидетельствовать в пользу обвиняемого, причем оба оказались его друзьями детства, собиравшимися — так мне, во всяком случае, показалось — солгать суду из чистого сострадания.

— Вы намерены именно этой линии придерживаться во время суда? — спросил я Бойзена, чтобы расставить над i все мыслимые точки.

— Да, — отрезал этот невинный агнец.

* * *

Мне, конечно, далеко до Перри Мейсона. Полагаю, что до Перри Мейсона далеко любому реальному, а не выдуманному адвокату. Но что меня все-таки сближает с героем Гарднера, так это любовь к независимым расследованиям. Мне не часто приходилось прибегать к услугам моего приятеля Ричарда Бертона, но всякий раз, когда по делу требовались отсутствовавшие в материалах улики и доказательства, я обращался только в его агентство.

Мы договорились поужинать в «Валентино», и, когда нам подали десерт, я перешел к делу.

— То, чего я хочу, тебе может не понравиться, — сказал я.

— Немного есть заданий, которые мне могут не понравиться, — улыбнулся Рик и погрузил ложку в блюдечко с абрикосовым вареньем. — Ты прекрасно знаешь, что я люблю сладкое, — сказал он, поскольку я, видимо, не сумел скрыть легкой усмешки, — но каждый раз, когда я в твоем присутствии съедаю лишний кусок пирога, твое лицо становится похоже на осуждающую физиономию гипсового Цезаря, который стоит в кабинете окружного прокурора.

— Не обращай внимания, — пробормотал я. — Просто…

— Просто тебе вредно сладкое, вот ты и сублимируешь собственные желания.

— Хорошо-хорошо, — прервал я. — К делу, пожалуйста. Тебе придется заняться на этот раз не поиском доказательств невиновности моего подзащитного. Я хочу знать, что представляет собой клиент — организация, оплатившая защиту Бойзена.

Ричард поднял на меня удивленный взгляд.

— Тебя наняли защищать Бойзена? — удивился он. — И ты согласился?

— Представь себе, — раздраженно сказал я. — Мой клиент знает, что Бойзен — серийный убийца. Но он хочет, чтобы я добился пожизненного…

— Это возможно? — поинтересовался Рик.

— Не знаю, — признался я. — Бойзен наотрез отказался сотрудничать с защитой.

— Ну-ну… — Рик пожал плечами, показывая, как он относится к моему новому делу. — Даже если тебе предложили огромный гонорар…

— Стандартный, — сказал я. — Не стану утверждать, что, согласившись вести Бойзена, я совершил умный поступок. Возможно, самый глупый за всю карьеру. Но что сделано, то сделано. Единственное, на чем можно играть, — квалификация убийств. Первая категория или вторая. Соответственно, судья Арнольд будет выбирать между смертным приговором и четырьмя пожизненными заключениями.

— И ты не знаешь, с кем подписал договор? Надо было думать раньше…

— Ради Бога, Рик, не читай мне мораль!

— Извини, — Бертон покончил, наконец, с вареньем и приготовился слушать меня достаточно внимательно.

Я подробно описал свой разговор с госпожой Браун, не забыв упомянуть о том, какой эффект произвел на меня ее притягивающий взгляд.

— Это было наваждение, — сказал я. — Расскажи мне кто-нибудь, что женщина способна взглядом заставить меня подписать документ…

— Наверняка что-то было кроме взгляда, — покачал головой Ричард. — Но это что-то ты хочешь оставить при себе.

Я промолчал.

— Когда тебе нужен отчет? — спросил Рик.

— Я на тебя не давлю, но имей в виду: пока мне не станет известна подноготная «Христианских паломников», я не смогу спокойно пить по утрам свой кофе. Я хочу знать, для чего Бойзен нужен им живым.

— Гонорар обычный?

— Поскольку у меня обычный, то и тебе придется довольствоваться…

— Ясно. Будем на связи, — Рик подозвал официанта, чтобы расплатиться за свою половину обеда, а я заказал еще чашечку кофе с мороженым.

* * *

— Конечно, — с кислой улыбкой сказал мэтр Деббинс, когда я сообщил ему о своем намерении участвовать в процессе, — Бойзен волен выбирать адвоката, и если выбрал вас… Вероятно, мне следует отказаться от защиты. Вы же знаете, меня назначила коллегия в то время, как…

— Я все знаю, — заявил я. — Поступайте, как считаете нужным. Мы можем работать в паре, если хотите.

— Не понимаю одного, — продолжал Деббинс. — Еще вчера Бойзен наотрез отказывался от услуг защиты. Со мной он даже разговаривать не пожелал. Почему он переменил мнение?

— Не переменил. Меня нанял вовсе не Бойзен.

— А… — Деббинсу очень хотелось спросить: «Какому идиоту понадобилось нанимать защитника, который все равно завалит процесс?» Но он прекрасно понимал, что отвечать на этот вопрос я не стану, и спросил совершенно другое:

— А знаете ли вы, что один из двух свидетелей защиты — Огден Мюррей — прислал письмо с отказом выступить на процессе?

— Это его право, верно? — сказал я.

— Безусловно. Но теперь у защиты есть только один свидетель — Анна Молек. И если выставить ее против ста семнадцати свидетелей обвинения…

— Я бы вообще не стал вызывать Анну Молек в суд, — сказал я. — Эффект ее выступления может оказаться диаметрально противоположен желаемому.

— Вот и я так думаю, — с удовлетворением сказал Деббинс.

Расстались мы, пожелав друг другу крепкого здоровья, и, насколько я мог судить, коллега немедленно отправился в суд отказываться от своих обязанностей защитника. На его месте я поступил бы именно так.

* * *

Конечно, на конкурсе негодяев Стив Бойзен вряд ли занял бы первое место. В конце концов, он не был патологическим садистом. Он не измывался над своими жертвами. Семнадцатилетнюю Алису Шулик Бойзен убил единственным ударом ножа, пронзив сердце, хотя и мог, конечно, сначала совершить с девушкой сексуальный акт — никто ему не помешал бы, потому что дело происходило в квартире, которую Алиса снимала на паях с подругой. В тот вечер подруга работала, Алиса была дома одна, и по несчастливой случайности жильцы соседних по этажу квартир тоже отсутствовали. Впрочем, последнее обстоятельство случайностью, конечно, не являлось — Бойзен внимательно изучал привычки будущих жертв, места их проживания, он знал, конечно, что застанет Алису одну. Мог с ней порезвиться, но не стал этого делать.

И огнестрельное оружие он не использовал ни разу — предпочитал нож, которым умел пользоваться виртуозно: Бойзен прошел хорошую школу в армии, где служил в десантных войсках.

Казалось, его не очень-то заботила собственная безопасность: в эпизоде с убийством Алисы Шулик Бойзена видели по меньшей мере пять человек — портье, уборщик во дворе, через который проходил убийца, двое полицейских из проезжавшего мимо дома патруля и еще некая Марсия Окленд, дама пятидесяти трех лет, спускавшаяся с Бойзеном в лифте.

«Я сразу подумала, что этот человек только что кого-то убил, — было написано в ее показаниях. — От него так и разило убийством. Мне было ужасно страшно, пока мы спускались — он вошел в лифт на седьмом, а я спускалась с тринадцатого. Не представляю, как я выдержала, чуть не закричала».

Все это, конечно, была лирика — наверняка мисс Окленд боялась любого мужчины, с которым ей приходилось оставаться в лифте наедине. И не только в лифте.

Как бы то ни было, Бойзена она запомнила, и еще четыре других свидетеля его запомнили тоже. Нож, которым была убита Алиса, лежал рядом с телом. Разумеется, Бойзен позаботился о том, чтобы не оставить отпечатки пальцев, но экспертам удалось обнаружить на рукоятке следы крема для рук. Именно таким кремом пользовался Бойзен, следы именно такого крема были обнаружены на внутренней поверхности перчаток, найденных в его квартире. Разумеется, это были, скорее всего, другие перчатки, не те, в которых Бойзен убивал девушку. Наверняка те перчатки он выбросил в ближайший мусорный бак. И перчатки, и крем, и сам способ убийства, и свидетели — все указывало на Бойзена, косвенных улик было такое количество, что они, естественно, перешли в новое качество, и у защиты на процессе действительно не оставалось шансов доказать невиновность Бойзена хотя бы по одному эпизоду. Единственное, чего мог добиваться защитник — пожизненного заключения, упирая на то, что убийца не испытывал к жертвам ровно никаких чувств и убивал милосердно, не доставляя мучений.

На месте судьи Арнольда я бы не принял доводы защиты во внимание, учитывая то обстоятельство, что Бойзен не только не раскаялся, но на всех стадиях расследования продолжал утверждать, что невиновен. На предъявляемые ему улики и свидетельства он лишь пожимал плечами. «Подстроено», — говорил он. «Не имеет ко мне никакого отношения», — утверждал он. «Вы доказывайте, а я послушаю», — издевался он над следователями, и у них, я уверен в этом, чесались руки применить к обвиняемому физические методы допросов. Возможно, они так и поступали; в деле, понятно, это отражено не было.

Психиатрическая экспертиза показала, что Бойзен вменяем и не имеет патологических наклонностей. Кроме, пожалуй, одной-единственной — зачем-то он убивал же людей, с которыми никогда прежде не имел никаких дел!

Конечно, полиция расследовала возможность того, что убийства были заказными, но версия эта ни к каким результатам не привела, Бойзен постоянно менял места жительства, устраивался на работу и уходил, проработав месяц-другой, время от времени след его терялся, уехав из одного города, Бойзен полгода спустя объявлялся в другом, и на вопросы, где он обретался, лишь пожимал плечами и утверждал, что знать это полиции совершенно не обязательно, поскольку ничего предосудительного он, Бойзен, там, где находился, не совершал.

Наверно, это действительно было так — во всяком случае, доказательств противного следователи не обнаружили. Как не обнаружили и мотивов бойзеновских убийств. Почему именно Алиса Шулик, с которой Бойзен познакомился лишь тогда, когда пришел ее убивать? Почему Лео Заппари, убитый Бойзеном на автостоянке в трех милях от Сакраменто?

«Почему?» — спрашивали следователи, вопрос этот, похоже, после первого допроса набил Бойзену оскомину, он или не отвечал вовсе, или бормотал что-то вроде «Да что вы от меня хотите? Я этого человека никогда в жизни не видел»…

Добиться чего-то определенного следствию не удалось, и Бойзен был причислен к серийным убийцам — иного заключения от полицейского расследования и ждать не приходилось.

* * *

Госпожа Браун позвонила через неделю. За это время я успел изучить если не все обстоятельства дела, то основную их часть. Ревекка Браун не говорила, казалось бы, ничего ни оригинального, ни даже сколько-нибудь заслуживавшего внимания. Но, Господи, каждое ее слово все равно звучало, будто указание Господне, переданное через самого лучшего его ангела:

— О, мэтр Рознер, я была уверена, что вам хватит недели, чтобы во всем разобраться. Вы будете готовы к процессу, я уверена в этом. Не нужно держать меня в курсе, я слежу по газетам, о деле Бойзена много пишут. Я уезжаю из Финикса по делам общества, не ищите меня, я буду связываться с вами сама. Сегодня я прочитала, что вы — безумец и рискуете своей карьерой, защищая Бойзена. Неужели это так? Я надеюсь, что ваша карьера не пострадает, ведь вы выиграете процесс!

— Вы полагаете, что процесс можно выиграть? — вставил я со всем возможным сарказмом.

— Конечно! Добиться для Бойзена пожизненного заключения — значит выиграть процесс.

— Ну, если вы так это понимаете…

— Только так! — твердо сказала госпожа Браун и положила трубку.

Я посмотрел на определитель — номер ее телефона был блокирован.

* * *

Когда на очередной нашей встрече Бойзен демонстративно повернулся ко мне спиной и принялся вслух считать голубей, усевшихся на карнизе узкого окна, я решил было отказаться от защиты, уплатить «паломникам» неустойку и забыть о своей профессиональной неудаче. Конечно, я этого не сделал — выйдя из тюрьмы, позвонил Рику и поинтересовался, как идет расследование. После нашего ужина миновало десять дней — должны были быть хоть какие-то результаты, обычно Бертон работал более оперативно.

— Я не беспокоил тебя, Дин, — сказал Ричард, — потому что хотел кое-что перепроверить. Очень уж это…

— Что? — нетерпеливо переспросил я, потому что Бертон запнулся на полуслове.

— Скажи, — произнес Рик после небольшой паузы, — насколько я знаю, ты человек нерелигиозный?

— Абсолютно, — сказал я. — И если ты имеешь в виду тот факт, что моим клиентом является религиозная организация…

— Это как раз неважно, — со странным смущением в голосе сказал Рик. — Тут другое…

— Послушай, — рассердился я, — если у тебя есть информация, предоставь ее мне, и я уж сам как-нибудь разберусь, что с ней делать. Потом будешь перепроверять, если ты не уверен в точности полученных сведений, но то, что ты собрал, я хотел бы иметь сегодня.

— Хорошо, — сказал Бертон. — Буду у тебя через полчаса.

— Я в дороге, — сообщил я. — Давай через час.

— Идет, — согласился Рик.

* * *

— «Христианские паломники» — секта вполне респектабельная, — начал Бертон, когда мы поговорили о погоде и дождались, пока Джемма, приготовив нам сэндвичи и кофе, вышла из кабинета. — Зарегистрирована в 1939 году, основателем организации был некий Перл Ревиво, еврей, принявший католичество после того, как в его родной Германии начались погромы. Поступок довольно странный, Ревиво жил в то время уже в Нью-Йорке, из Берлина он сбежал сразу после Хрустальной ночи, бояться было уже некого, но однажды он объявил, что Господь явил ему свой лик и начертал огненные знаки… В общем, посоветовал ему, во-первых, стать христианином, во-вторых, убедить других евреев также перейти в христианскую веру, причем именно в католичество, и в-третьих, собрать новообращенных и пойти с ними в Иерусалим, чтобы вернуть евреям страну, которой они лишились две тысячи лет назад. Имей в виду — это было лет за десять до провозглашения государства Израиль.

— Если Ревиво был скрытым сионистом, то он избрал довольно странный метод для своей пропаганды, — заметил я.

— О сионизме он не слышал, поскольку был человеком, вообще говоря, довольно ограниченным. И большим путаником, должен тебе сказать. Если ты на досуге прочитаешь написанную им книгу…

— Досуг у меня появится после процесса, — сказал я. — Достаточно того, что ты с этим опусом ознакомился…

— За кого ты меня принимаешь? Чтение религиозных книг не входит в наш с тобой договор. Важно то, что «Христианские паломники» никогда не нарушали федеральных законов. Есть среди них евреи, перешедшие в католичество, как сам Ревиво, но таких мало, человек двадцать за все годы.

— А всего паломников сколько? — поинтересовался я.

— Тысяч пять-пять с половиной. В основном, люди среднего возраста и достатка. Я разговаривал с Норманом Грантом, это профессор в университете, он изучает христианские секты и утверждает, что таких, как «паломники», у нас в Штатах пруд пруди — секты рождаются и исчезают, как только умирает или отходит от деятельности основатель.

— Так Ревиво жив?

— Умер в девяносто первом. Ему было под восемьдесят, но старик он был крепкий, каждую субботу проводил службу или, как они это называют, «внутреннее паломничество».

— Кто у них начальником сейчас?

— Некий Морис Кошениль, он в обществе с семьдесят третьего года, президентом избран после смерти Ревиво. По профессии часовщик, у него фирма в Нью-Йорке, они починяют часы редких конструкций. Клиентура богатая и стабильная, фирма процветает.

— Какое они имеют отношение к Бойзену?

— Вот! Это самое удивительное из всего, что я слышал за всю жизнь! Детальной информации на этот счет мне получить не удалось, но по тем крохам… Ты только не подумай, что я спятил, я лишь свел воедино то, что слышали Алекс с Джозефом… Стивен Бойзен — серийный убийца, верно?

— Да, — согласился я. — Такова версия обвинения.

— Так вот, — продолжал Бертон с легкой иронией, — после того, как он, не испытывая угрызений совести, зарезал четверых, кто-то нанял Бойзена, чтобы он убил Дьявола.

— Кого конкретно? — не понял я. — И почему «Христианским паломникам» понадобилось заказывать убийство? Не ты ли десять минут назад сказал, что у «паломников» нет проблем с законом?

— Спокойно, — поднял руки Ричард. — Заказ на убийство Бойзен получил не от «паломников». Напротив, «паломники», узнав о том, чем должен заняться Бойзен, делают все возможное, чтобы заказ не был выполнен, поскольку это нарушит основные догматы христианской веры.

— Да как, черт побери, Бойзен может кого-то убить, если он уже пятый месяц сидит в тюрьме и в любом случае из нее не выйдет?

— Дин, — грустно сказал Ричард, — ты теряешь квалификацию. Ты задаешь вопросы не по существу. Ты не спросил меня, как можно убить Дьявола, если он по природе своей не материален и обитает там, откуда его в принципе невозможно извлечь?

Я провел ладонью по волосам — мне почему-то показалось, что они зашевелились и между ними пробежал электрический разряд.

— Кого должен убить Бойзен? — переспросил я.

— Дьявола, — повторил Бертон. — Того самого, который Князь тьмы, антипод Творца, хозяин Ада и предводитель Зла. А еще он известен под именами Люцифер, Сатана, Вельзевул. Согласись, что, уничтожив Дьявола, Бойзен сделал бы доброе дело, в награду оказался бы в Раю, и с него списались бы все его прежние грехи, в том числе — четыре убийства, из-за которых ему предстоит отправиться на тот свет.

— Послушай, — сказал я. — У меня нет времени обсуждать всякие…

— Нет, это ты послушай! — загремел Бертон. — Ты дал мне задание, и я его выполнил. Ты хочешь знать результат, и я его тебе рассказываю. Я тоже решил сначала, что все это бред. Дослушай, а потом делай выводы.

— Хорошо, — я вздохнул и сложил руки на груди.

Вообще-то я давно замечал за Риком стремление к большой… как бы это объяснить попроще… литературности. Отчеты у него обычно были информационно избыточными, содержали сведения, которые не касались порученного ему расследования, но должны были продемонстрировать заказчику, каких трудов стоило добиться нужного результата. Примерно так провинциальный тенор пыжится на сцене, показывая, как трудно взять верхнее до — на самом деле это хороший певец и нота дается ему легко, но зритель должен не только слышать конечный результат, но и видеть своими глазами, как трудна работа оперного солиста. Таких исполнителей приятно слушать, но смотреть на них не стоит. С Бертоном все обстояло как раз наоборот — читать его отчеты было удовольствием, но слушать рассказы о том, как ему пришлось потрудиться, — сущее мучение. Напрасно я пригласил Рика к себе, нужно было попросить переслать материалы расследования по факсу.

Видимо, задумавшись, я что-то пропустил, потому что обнаружил вдруг, что Бертон молча смотрит на меня и ждет, чтобы я ответил на какую-то его реплику.

— Извини, — сказал я, — задумался. Но ты рассказывай. С Дьяволом — это они неплохо придумали. Надеюсь, ты докопался до истинных, а не выдуманных причин. С них и начинай, преамбулу можешь опустить.

— Похоже, Дин, — с досадой произнес Бертон, — ты сегодня все-таки не в форме. Мне повторить? Слушай внимательно: Бойзена наняли, чтобы он, оказавшись после смерти в Аду, нашел там, вступил в личный контакт и уничтожил Князя тьмы.

— Ну хорошо, — я постучал костяшками пальцев по столу, это должно было продемонстрировать Рику, что я вполне серьезно отношусь к упоминанию о нечистой силе. — Бойзену заказали Дьявола. Замечательно. Кто? И при чем здесь «Христианские паломники»?

— На первый вопрос я ответа не имею, — совершенно серьезно ответил Бертон. — Разумеется, такая информация существует, но, чтобы ее получить, нужно внедрить к «паломникам» человека, дать ему срок — скажем, месяца три, — чтобы он стал у них полностью своим… Есть у нас такой срок?

— Нет, — механически ответил я. — А второй вопрос?

— Со вторым вопросом как раз все очень просто, ты мог бы и сам догадаться, если бы не впал в транс от одного лишь упоминания Дьявола, — иронически заявил Бертон. — Поскольку Бойзен отправится на тот свет с заданием уничтожить Князя тьмы, «паломники» намерены добиться, чтобы к нему не была применена смертная казнь. Тогда он останется в этом мире, не сможет выполнить заказ… Понятно, да?

— Гос-с-поди, — произнес я с чувством, — и ради подобного бреда я должен лезть вон из кожи, пытаясь доказать, что Бойзен — не такой негодяй, каким считает его прокурор? А почему, черт побери, «паломникам» нужно, чтобы Бойзен не выполнил заказ — извини, я, конечно, понимаю, что говорю чепуху, но, раз уж ты начал, то продолжим линию рассуждения. «Паломники», насколько я понимаю, секта христианская…

— Католическая, — уточнил Бертон.

— Тем более. Дьявол для них — такой же враг, как и для всего, скажем так, прогрессивного человечества. По идее, раз уж они верят в Бога и черта, то должны не противодействовать миссии Бойзена, а помогать, верно?

— Неверно, — отрезал Бертон. — Точнее… Я тоже думал, как ты, когда начал анализировать информацию. Дело вот в чем. «Паломники» — секта фундаменталистская. То есть, они полагают, что истинно и непогрешимо каждое слово, сказанное в Библии. Все религии сейчас возвращаются к истокам, и фундаменталисты, скажем, в исламе и иудаизме…

— Пожалуйста, — поморщился я, — не нужно читать мне лекций, я знаю, что такое религиозный фундаментализм. После одиннадцатого сентября это все знают. При чем здесь поход в Иерусалим, о котором говорил основатель секты?

— Взгляды меняются, — философски заметил Рик. — Вторая книга Ревиво существенно отличается от первой, а третья от второй. В конце жизни он — и «паломники», естественно, — пришли к истинному христианскому фундаментализму. Дьявол существует, и не человеку думать о том, как с ним покончить. На все воля Божья. Если кто-то уничтожит Вельзевула..

— То Добро окончательно восторжествует над Злом! — воскликнул я.

— Ты думаешь? Напротив, лишившись своего верного антипода, Бог примет на себя его функции, и тогда нам мало не покажется. Новый всемирный потом, например… Или ужасное землетрясение… Бойзена нужно остановить — для «паломников» это очевидно. Нельзя допустить, чтобы его казнили.

— Но он же все равно умрет когда-нибудь, пусть даже через полвека!

— Это не будет иметь значения. Если Бойзена казнят за его преступления, он не получит прощения ни на земле, ни на небе, попадет, естественно, в Ад, и там сможет выполнить задание. Если же он умрет своей смертью, то, во-первых, на весах судьбы может оказаться…

— Хватит! — рявкнул я и закашлялся. — Большего бреда я еще не слышал!

— Ну… — протянул Бертон. — Три года назад ты успешно защитил в суде интересы некоего Германа Холдингера, а его дело, между прочим, было не менее бредовым.

— Оно было идиотским, — поправил я. — А это совсем другое определение.

— Как хочешь, — пожал плечами детектив. — Я тебе изложил факты…

— Если это можно назвать фактами… — пробормотал я.

— Я изложил сухие факты, — повторил Бертон. — И если учесть, что отказаться от контракта ты не можешь… Я правильно тебя понял?

— Правильно, — мрачно сказал я. — Ревекка Браун загипнотизировала меня своим взглядом, и я подписал бумагу, которую в иных обстоятельствах…

— Но ты ее подписал, — перебил меня Ричард. — Перед чарами прекрасной Ревекки, кстати, мало кто может устоять. Гипнотическими способностями она не обладает, но в прошлом была замечательным рекламным агентом, и если бы не подалась к «паломникам», ее ждало бы блестящее профессиональное будущее.

Я встал и принялся ходить по кабинету от стола к окну и обратно, так мне лучше думалось, хотя думать тут было в общем не о чем.

— Какую линию защиты ты выбрал бы на моем месте? — спросил я, перебрав в уме все возможные варианты защитительной речи.

— Я детектив, а не адвокат, — пожал плечами Бертон.

— Какую линию защиты ты выбрал бы на моем месте? — повторил я, остановившись перед Риком и глядя на него сверху вниз.

— По-моему, единственное, что можно сделать, — сказал Бертон, не поднимая взгляда, — это стоять на том, что Бойзен слаб умом, определенные моральные ценности просто недоступны его разуму… Естественно, ни слова о Дьяволе, тем более, что мне так и не удалось выяснить, кто поручил это Бойзену и откуда об этом стало известно «паломникам»… Недостатки воспитания, тяжелое детство, не тебе это объяснять. Одинокий волк, загнанный нашей жестокой цивилизацией. Не ведал, что творил.

— Да, — кивнул я. — Стандартный набор, присяжные на него не клюнут.

— Тогда не знаю. Тебе решать.

— Оставь материалы, — сказал я. — Мне нужно подумать.

* * *

Мисс Браун позвонила, как только за Бертоном закрылась дверь. Если это не было случайностью, то получалось, что «паломники» знали о проведенном по моему заказу расследовании и — более того — следили за моим агентом, а, возможно, даже специально снабдили его информацией, которая была им выгодна.

— Господин адвокат, — несмотря на сугубо официальный стиль построения фразы, голос мисс Браун обволакивал, завлекал, заставлял себя слушать — и не только слушать, он заставлял поступать так, как хотелось этой удивительной женщине, — господин адвокат, могу ли я, как представитель вашего клиента, поинтересоваться, насколько продвинулась работа и готовы ли вы к защите?

— Пока нет, — сказал я, — Я изучаю дело. Должен сказать, что зацепок слишком мало, чтобы надеяться…

— Я убеждена, что вы найдете нужные зацепки, господин адвокат, — перебила меня Ревекка. — Такой человек, как Бойзен, не должен закончить свои дни на электрическом стуле!

— Вы сказали «такой человек», госпожа Браун, — произнес я вкрадчиво. — Вы полагаете, что в прошлом Бойзена есть нечто, чем могла бы воспользоваться защита? Если у вас есть информация, вы обязаны ею со мной поделиться, не так ли?

— Нет, — сказала Ревекка после небольшой паузы. — Мы о прошлом Бойзена не знаем ровно ничего, уверяю вас. Я позвонила, чтобы просить вас заниматься делом Бойзена, а не делом «Христианских паломников». Уверяю вас, изучение биографии нашего руководителя, уважаемого мессира Ревиво, никак вам не поможет в подготовке к выступлению на суде. Я не думаю, что…

Голос Ревекки Браун был пуховым одеялом, в которое хотелось закутаться, спрятаться от мерзостей мира, мне стало тепло, спокойно, голос обтекал меня, как теплая вода, журчал, пел…

— Почему бы нам не пообедать вместе, мисс Браун? — сказал я неожиданно для себя самого. — Наш разговор мы бы продолжили в более удобной обста…

— Нет! — твердо произнесла Ревекка. — Разве что… — она сделала паузу и закончила, — после суда и если вы выиграете процесс. Тогда — да.

Бестия! Теперь ради этого «да» я, пожалуй, действительно готов буду сделать невозможное. Во всяком случае, попытаюсь.

* * *

Документы, собранные Бертоном, мало что добавили к той картине, что сложилась в моей голове после его устного доклада. Я и раньше знал, что Бойзен был католиком — мать его приехала в Штаты из Италии, девичья ее фамилия была Минестрони, а отец — Герхард Бойзен — был сыном немца и француженки, католичество было религией его матери, отец-атеист не мешал жене воспитывать сына так, как учила святая церковь. Что не помешало Бойзену стать убийцей — лишнее свидетельство того, что религиозные догмы, вбиваемые в человека с младенческих лет, часто становятся совершенно формальным признаком его конфессиональной принадлежности, а на мораль влияют куда меньше, чем любой школьный приятель, угостивший дозой героина или таблеткой «экстази».

Если бы к Бойзену действительно явился некто и за определенную плату (интересно, однако, каким образом и с кем собирались расплачиваться заказчики?) предложил покончить с Князем тьмы — как отнесся бы к этому предложению мой подзащитный, чей психологический портрет был мне, в общем-то, достаточно очевиден?

Пожалуй, Бойзен согласился бы выполнить заказ. Он не очень-то разбирался в теологических тонкостях. С другой стороны, он был католиком и верил — безусловно, искренне — в Ад, Рай и Божественное присутствие. Служа Дьяволу в реальной жизни и, скорее всего, понимая это, он готовился попасть в Ад, и когда оказалось, что неким поступком он мог заслужить себе вечное блаженство… Я бы на его месте согласился — если бы, конечно, верил во всю эту чепуху.

Любопытно, — думал я, перелистывая страницы Бертоновской распечатки, — каким оружием можно убить Дьявола? И что значит — убить, если он и без того находится в мире мертвых? Можно ли уничтожить Дьявола ножом? Или, точнее, — идеей ножа, нематериальным символом, ведь там, в Аду, одни идеи и символы, в которых путается и мучится душа: символы и идеи для нее наверняка более реальны, чем для меня, нормального живого человека, — настоящий котел с кипящей смолой.

Язычники, хороня своих покойников, клали в могилы их личные вещи — понимая, скорее всего, что там, в другом мире, любимые умершие родственники будут пользоваться не самим предметом, а его символической копией. И если в могилу клали нож, то знали (мне так казалось, но я не был знатоком древних религий, да и новейшие тоже не входили в мою компетенцию), что покойник не возьмет с собой этот металл, насаженный на рукоятку, а будет пользоваться символом ножа, единственно реальным в мире, где материальной реальности не существует.

Символ чего должен был унести с собой Стивен Бойзен? Оказавшись в Аду после казни, он должен был получить оружие, которое, видимо, тогда же теряло в нашем мире свое материальное воплощение. Допустим, в тот момент, когда в камере включается рубильник и на клеммы подается высокое напряжение, где-то (возможно, совсем рядом, если местоположение в пространстве имеет какое-то значение в этом случае) сжигается в плавильной печи острое лезвие или уничтожается автоматическая винтовка, а может, в груду металла обращается пушка или даже ракета среднего радиуса действия. Почему нет — сейчас как раз проходит процесс утилизации то ли тысячи, то ли двух тысяч ракет с ядерными боеголовками, я читал об этом в газетах, меня не очень все это интересовало, я-то прекрасно понимал, что речь идет о политических играх, и на самом деле ракеты — и уничтоженные, и оставшиеся на боевом дежурстве — никогда не будут пущены в ход, во всяком случае, до тех пор, пока цивилизация не лишится напрочь здорового инстинкта самосохранения.

Я ходил по кабинету от окна к столу и обратно, стало темно, я включил свет и опустил шторы, меня раздражали бликующие огни реклам, я попросил Джемму заказать из «Одеона» ужин и отпустил секретаршу домой, она ушла не сразу, ей хотелось знать, что со мной происходит, а мне не хотелось ей рассказывать, хотя обычно я поступал иначе.

Я должен был прежде всего сам для себя решить — будет моя защита хоть как-то учитывать известные мне сейчас обстоятельства или я должен сосредоточить свое внимание исключительно на положительных качествах личности обвиняемого, на его трудном детстве и плохом воспитании — в общем, на том стандартном наборе средств, к которым присяжные относятся стандартно плохо, поскольку прекрасно знают цену этим так называемым аргументам.

Но если хотя бы косвенно затронуть в суде будущую загробную деятельность Бойзена, процесс неминуемо обратится в фарс, моя репутация окажется погубленной, а спасти клиента от уготованной ему участи не удастся — это очевидно.

Убедительно говорить можно лишь о том, во что веришь. Или о том, во что могут поверить судья и присяжные.

Оставим Дьявола в стороне. Потом, когда все закончится, я приглашу Ревекку Браун в ресторан, и она, как обещала, пойдет со мной, и уж тогда я попытаюсь не поддаться ее чарам и получить ответы на некоторые вопросы.

Или не получить. Разве это будет иметь какое-то значение, если мы сядем напротив друг друга и посмотрим друг другу в глаза, и я начну тонуть, захлебываться и не захочу выплывать…

Неужели я влюбился в эту женщину?

Я захлопнул досье, выключил компьютер и кондиционер, погасил свет и… остался стоять в темноте кабинета, потому что именно сейчас мысль заполнила не только мой мозг, но и все пространство, и мне не нужно было отвечать самому себе на глупые вопросы, потому что ответы были очевидны и не видеть их я мог лишь при электрическом свете, наводящем тени на все нематериальное, что есть в душе.

Да, черт возьми, мне нужна была Ревекка Браун. Да, да и да. И я не допущу, чтобы Бойзена казнили, потому что иначе мне нечего будет ей сказать, и я не смогу пригласить эту женщину в ресторан, и не смогу утонуть в ее взгляде.

А потом мы поедем ко мне.

* * *

Судебное слушание по обвинению Стивена Бойзена в четырех предумышленных убийствах с отягчающими обстоятельствами началось на второй день после празднования Дня независимости. Погода была дрянь — жаркий влажный ветер дул со стороны Калифорнийского залива, и казалось, что теплые струи переплетались, сталкивались как раз над моей машиной, создавая завихрения и маленькие смерчи; с утра я дважды принимал душ и в суд прибыл не то чтобы с опозданием, но в тот момент, когда порядочные защитники заканчивают последний разговор с обвиняемым, подбадривают его и желают ему — и себе, соответственно, — убедительной победы.

Мои пожелания я мог адресовать лишь самому себе — на протяжении двух последних недель Бойзен наотрез отказывался встречаться со мной, хотя и перестал возражать против моего участия в процессе. В комнату заключенных я вошел за пять минут до начала заседания, Бойзен сидел на стульчике, поставленном в углу специально для того, чтобы создать подсудимому максимум неудобств. Рядом подпирали стену два конвоира, демонстративно положив руки на кобуры — впрочем, Бойзен не обращал на эскорт никакого внимания: взгляд его был прикован к какой-то точке на противоположной стене, ничем не отличавшейся от прочих. Он даже не посмотрел в мою сторону и никак не реагировал на мои попытки привлечь внимание; похоже, что мои краткие наставления также прошли мимо его ушей. О чем он думал, что видел, что слышал — для меня так и осталось неизвестным.

В зале я внимательно оглядел ряды зрителей и журналистов. Не так уж много зевак собрал этот процесс, не ожидалось ничего действительно интересного: семейных тайн, экстравагантных откровений, неожиданных разоблачений — того, что обычно привлекает публику и прессу. Тривиальное дело: «Штат Аризона против серийного убийцы».

Я поискал глазами Ревекку Браун, но она, похоже, не собиралась лично следить, как адвокат отрабатывает выплаченный ему аванс. Впрочем, наверняка какой-нибудь представитель «Христианских паломников» находился в зале — возможно, красивый старик с длинным лицом и пышной седой шевелюрой, сидевший в пятом ряду, скрестив руки на тощей груди.

Предварительное чтение отняло много времени, присяжные откровенно скучали, хотя и делали вид, что внимательно слушают секретаря суда, чей скрипучий и монотонный голос, с одной стороны, навевал крепкий сон, но, с другой, не позволял заснуть из-за визгливых интонаций, появлявшихся совершенно неожиданно и мгновенно вырывавших слушателя из состояния полудремы. По-моему, Сильверстон делал это специально, чтобы создать в зале нужное напряжение.

До перерыва обвинение успело вызвать только двух свидетелей — оба были полицейскими, обнаружившими тело последней жертвы Бойзена. Показания их были четкими, исчерпывающими, отрепетированными, обвинитель довольно кивал, а судья даже не поворачивал головы в мою сторону — по его мнению, у защиты не могло быть к представителям власти никаких каверзных вопросов. У меня их действительно не было, но я все-таки поднялся, когда сержант Цингер собрался покинуть свидетельское место, и спросил, в каком положении находилось тело, можно ли было сделать вывод, что жертва мучилась перед смертью или удар был нанесен таким образом, что смерть наступила мгновенно.

Вопрос, естественно, был немедленно оспорен обвинением, судья протест принял, впервые с начала заседания вперив в меня удивленный взгляд — вопрос и ему показался не относящимся к компетенции данного свидетеля.

Я сказал «вопрос снимается» и сел.

Так мы и тянули резину, пока не объявили перерыв. Я уединился в адвокатской комнате, с Бойзеном мы по-прежнему не обмолвились ни словом, он игнорировал мое присутствие с таким видом, будто сама мысль о возможном помиловании или смягчении приговора казалась ему невыносимой. Не знаю, собирался ли Бойзен сражаться с Дьяволом на том свете, но на этом он, похоже, полагал свои дела законченными.

Мобильник во время заседаний был, естественно, выключен, но первым, кто позвонил мне, как только объявили перерыв, была Ревекка Браун. Голос этой женщины показался мне на этот раз уставшим, не таким пленительным, как прежде, а может, я сам устал и не различал тонкие нюансы, на которые прежде обращал внимание?

— Вы были не очень активны, господин адвокат, не так ли? — сказала госпожа Браун.

— Нет, — согласился я. — Намерен наверстать свое в ходе перекрестных допросов, а до них мы доберемся в лучшем случае дня через три, а то и позже.

— Я бы очень хотела, — помолчав, сказала госпожа Браун, — чтобы вы не относились к вашему подзащитному, как к человеку, которого нужно спасти от казни.

— Да? — пораженно переспросил я. — До сих пор мне казалось, что именно это является моей целью! Вы изменили решение?

— Нет, конечно. Вы просто не поняли меня, уважаемый мэтр Рознер. Человек Бойзен нас не интересует. Он негодяй и заслуживает смертного приговора. Но он является орудием, которым может быть нанесен удар по… Вам уже известно об этом, не буду повторяться. Ваша задача — не спасти Бойзена, а не допустить, чтобы это орудие было пущено в ход. Понимаете? Возможно, если вы будете смотреть на дело с такой стороны, вам окажется легче выбрать нужные аргументы.

— Оригинальный взгляд на взаимоотношения защитника и подзащитного, — иронически сказал я. — Постараюсь так и сделать. Если бы вы находились в зале и помогали мне хотя бы своим взглядом, то я…

Зачем я это сказал? Получилось само собой, язык произнес слова, которые я не собирался говорить.

— К сожалению, — в голосе Ревекки действительно послышалось сожаление, даже больше — грусть, которой я не мог найти объяснения, — я не могу быть рядом с вами. Разве что мысленно. Извините…

Разговор прервался так неожиданно, что мы не успели попрощаться.

* * *

Во время перекрестных допросов мне действительно удалось если не склонить чашу весов в руке слепой Фемиды в свою сторону, то, во всяком случае, поколебать уверенность присяжных в том, что дело это ясное, однозначное и сомнений в его квалификации быть не может. Три свидетеля путались в показаниях — происходило это исключительно из-за того, что по складу характера они были не способны сосредоточиться и не нервничать в присутствии судьи, множества юристов, присяжных, да еще и журналистов, записывавших каждое слово и наверняка перевиравших смысл. Я это понимал, и обвинитель это понимал не хуже меня, все мы прекрасно понимали, что в путанице нет никакого реального противоречия, и помощник прокурора Николсон, замещавший своего шефа, пытался донести эту мысль до сознания присяжных, но тут я, по-моему, отыгрался за пассивность первых дней, и у присяжных наверняка остался некий осадок, ощущение, что в этом деле все-таки есть подводные камни, не выявленные обвинением. Что мне и было нужно.

* * *

Бертон явился ко мне поздно вечером, прошел двадцать восьмой день процесса, я был вымотан до предела и вовсе не только необходимостью вытаскивать Бойзена, еще три процесса висели надо мной дамокловым мечом, нужно было готовиться и к ним, причем, должен сказать, там-то дела выглядели куда более благоприятными для защиты, в двух из них — оба были связаны с недоказанными попытками ограблений — я собирался выйти победителем, но изучение материалов требовало времени, возвращался я домой не раньше десяти часов и в тот вечер собирался принять душ, выпить чаю — никогда не пью на ночь крепких напитков, даже если собирается хорошая компания — и отправиться в постель. Визит Рика заставил меня переодеться — наши отношения были вполне приятельскими, но все же я не мог появиться перед гостем в пижаме, будто дядюшка Римус.

— Извини, что вытащил тебя из постели, — сказал Бертон, расположившись перед телевизором. Разговаривая со мной, он продолжал смотреть на экран, где «Реал» теснил к штрафной футболистов «Мадрида», и, по-моему, мозг его работал в это время в двух совершенно независимых режимах — умение, которому я так и смог научиться. — Есть кое-какой материал, который тебе может пригодиться.

— Давай, — сказал я, тщетно пытаясь приглушить звук — Бертон немедленно усиливал громкость, не глядя в мою сторону.

— Черт, — воскликнул он, — эти болваны опять проиграют! Извини, Дин, ты знал, надо полагать, что полиция подозревала Бойзена в том, что Бенджамена Вершбоу он отправил к праотцам по заказу Большого Папы?

— Конечно, — коротко ответил я, морщась от воплей болельщиков — «Реал» забил второй гол и при счете два-ноль команды ушли на перерыв. Комментаторы в студии принялись спорить о том, кто сегодня играл хуже всех, и я все-таки приглушил звук.

— Большой Папа, — продолжал я, наливая гостю рюмку «Наполеона», — был еще тот тип, с его смертью ночная жизнь в нашем городе стала чуть спокойнее. Но Вершбоу Бойзен убил исключительно из любви к искусству. Большой Папа к этому не имел никакого отношения — версия проверялась на стадии предварительного следствия. Хотя Бойзен и Большой Папа действительно были знакомы…

— А ты знаешь, что Большой Папа был ревностным католиком и не упускал случая послушать мессу?

— Конечно, — нетерпеливо сказал я. — Если это все твои новости…

— Я еще не начал, — сказал Бертон, бросив на меня кроткий взгляд. Он всегда так делал, прежде чем ошеломить какой-нибудь неожиданной информацией. — Связи Папы с католической церковью оказались куда более глубокими, чем он старался представить. Не знаю, что известно полиции, и не представляю, как это может помочь тебе в защите Бойзена, но дело в том, что Большой Папа был членом «Опус деи».

— Есть факты? — спросил я. Вряд ли Бертон сумел обнаружить настоящие доказательства, «Опус деи» — тайная папская гвардия — не допускала утечек информации, я не помнил случая, когда «Опус деи» прокололась бы настолько, чтобы это название всплыло в ходе хотя бы одного судебного разбирательства.

— Доказательств нет, конечно, я не Интерпол, — Бертон допил наконец свою рюмку, из которой он цедил мелкими глотками, не отрывая взгляда от экрана, где комментаторы в студии были готовы, похоже, вцепиться друг другу в глотки. — Но вот что удалось обнаружить, когда я работал по связям твоих «Христианских паломников».

Рик полез в боковой карман, вытянул оттуда лазерный диск и протянул его мне.

Я оставил Бертона досматривать матч и отправился в кабинет. Голова у меня раскалывалась, но я перестал о ней думать, когда начал смотреть материал — здесь были не только донесения одного из сотрудников Бертона, но и фотокопии кое-каких документов, а также звуковые файлы.

Похоже на то, — думал я, переключая изображения и прерывая на полуслове речи свидетелей, чтобы потом послушать их более внимательно, — похоже на то, что Большой Папа действительно был связан с этими итальянскими мафиози, именующими себя тайной папской гвардией. У Ватикана были свои интересы — далеко не только теологические — в любой части земного шара. Большой Папа — в миру Доменико Чекетти, хозяин спортивного комплекса «Бернардито», — был сыном итальянского эмигранта, переехавшего в Штаты в начале двадцатых годов. Карьеры он на новой родине не сделал, попадался на мелких мошенничествах и в тюрьме провел больше времени, чем на свободе. Но все-таки успел жениться и наплодить шестерых детей — Доменико был самым младшим и самым талантливым. Во всяком случае, он хорошо усвоил, что с полицией лучше не иметь никаких дел — и ни разу не попался, хотя я-то знал, сколько раз его хотели прижать и каждый раз отступались, поскольку он либо предоставлял неопровержимое алиби, либо находил нужных свидетелей, а его бухгалтерские книги всегда отличались образцовым порядком, и хотя эксперты из отдела экономических преступлений уверены были в том, что многие счета подтасованы, доказать это им не удалось ни разу.

С Бойзеном Чекетти был знаком — это факт. Что до связей Большого Папы с римскими папистами, то обнаруженные Риком свидетельства все-таки нельзя было считать сколько-нибудь надежными. Может — да, может — нет.

И что? Допустим, нить тянется от Бойзена к Большому Папе, а от него — в «Опус деи». Я понимал, какую логическую цепочку пытался выстроить Бертон. Папская гвардия обычно занимается финансовыми аферами, добывая для казны Ватикана сотни миллионов долларов ежегодно. Но известны случаи, когда паписты выполняли и иные поручения Святого престола. История с Туринской плащаницей, к примеру, — это знают все, участие Ватикана и его заинтересованность в результате экспертиз не особенно и скрывалась.

Возможно ли, чтобы идея расправиться с Дьяволом с помощью засланного в Ад убийцы, родилась в голове кого-то из папских приближенных или даже в голове самого понтифика? Иоанна Павла Второго я видел на телеэкране, папа не казался мне фанатиком, он поступал разумно, и у меня в голове не укладывалась мысль о том, что Святой престол мог принять в разработке этого нелепого плана хоть какое-нибудь участие.

В конце концов, «Опус деи» мог действовать и самостоятельно — это была настолько законспирированная система, что, вполне вероятно, даже папа не знал всех деталей организации, ее планов и возможностей.

Все это притянуто за уши, — подумал я. Единственное, что удалось откопать Рику: в одном из разговоров Чекетти действительно упомянул о том, что без Дьявола мир был бы куда более совершенным. Интересное заявление в устах отпетого мошенника.

Я поймал себя на мысли, что всерьез обсуждаю сам с собой идею о том, что Бойзен должен уничтожить Князя Тьмы. Домыслы, домыслы, домыслы… Что мне давала вся эта информация для защиты? Ничего. Будь Большой Папа жив, он вряд ли стал бы давать показания в пользу моего подзащитного.

Я вышел в гостиную и застал Бертона в высшей стадии экстатического транса — «Мадрид» забил третий гол, ребята, должно быть, играли, как звери, у меня в глазах рябило от этих красно-желтых, носившихся по полю, как броуновские частицы — и на мой взгляд, с таким же видимым эффектом.

— Не убедительно, — сказал я, отобрал у Бертона пульт и отключил звук.

— Эй, — сказал Рик. — Футбол без звука — все равно что война без разрывов бомб, стонов раненых и воя сирен.

— Как поэтично! — воскликнул я. — Ты полагаешь, что в аду царит такой же гвалт? Наверняка черти носят в ушах затычки или вовсе лишены слуха. Кстати, есть ли действительно у чертей уши? Я что-то не помню.

— Есть, конечно, — Бертон, не отрываясь, смотрел на экран. — Когда ты был в церкви в последний раз? На всех витражах черти нарисованы с ушами, а у Вельзевула, кажется, уши козлиные. Или хвост?

— Неважно, — отмахнулся я. — Повторяю — не убедительно. Связь Большого Папы с Ватиканом не доказана.

— Больше ничего я тебе представить не могу, — нетерпеливо сказал Бертон. — Обратись в ФБР, они помогут. И, в конце концов, это ведь вопрос веры, а не логических доказательств. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я нашел убедительные аргументы в пользу того, что Бойзен действительно получил задание расправиться с Дьяволом, оказавшись на том свете? Для меня это такая же чушь, как астрология, гадание на картах и лечение по телефону. Я в свое время занимался этими специалистами, все они оказались шарлатанами, и это мне удалось доказать вполне определенно.

— Ну-ну, — пробормотал я и вздрогнул, потому что Бертон неожиданно издал вопль, подобный воплю павлина, и подскочил в кресле, будто его уколола воткнутая в сидение игла.

— Го-ол! — заорал он и потянулся к пульту с очевидным намерением присоединить общий хор к своему уникальному баритону. Я отодвинул пульт и сказал:

— Хорошо, подойдем практично. Я должен вытащить Бойзена с того света — точнее, не позволить ему туда попасть. Присяжные, кстати говоря, люди религиозные, и потому я не собираюсь, как ты понимаешь, говорить о Дьяволе и Аде. Но, черт возьми, я сам, для себя, не для процесса, хочу докопаться до сути. И еще — если Бойзен действительно намерен расправиться с Дьяволом, то его должны обеспечить оружием. Это звучит дико, но допустим, что мисс Браун права и нашлись такие идиоты, которые… Какое оружие будет Бойзену дано? И как?

— Наверняка что-то нематериальное, — сказал Бертон. — Молитва какая-нибудь, новое изобретение Академии Ватикана.

— Нет-нет, — отмахнулся я. — Ничего нематериального! Ты не уловил сути идеи. Ты понимаешь, что речь идет о радикальнейшем изменении церковной концепции? Потусторонний мир материален, вот что получается, если Бойзену действительно дано задание уничтожить Дьявола. Тот свет так же материален, как и наш. Просто это некое другое, параллельное, скажем так, существование, которое начинается после того, как умирает наше бренное тело. Вот почему «Христианские паломники» не готовы принять эту концепцию — она противоречит догматам христианской веры!

— О чем ты говоришь? — воскликнул Бертон. Идея, над которой я раздумывал последние дни, не только не приходила ему в голову — даже сейчас, когда я объяснил суть, он не был способен ее воспринять. — Когда человек умирает, в ад или рай отправляется его бессмертная душа, она-то и терпит муки или вкушает блаженство. Душа нематериальна, или ты это будешь отрицать?

— Буду, — твердо сказал я. — Именно это я и буду отрицать. Похоже, не только я, но кто-то из церковных деятелей — может, даже сам папа, — пришел к такому же выводу.

— Ерунда, — раздраженно сказал Бертон. — Церковь не может говорить ни о чем подобном, это действительно противоречит религиозным догматам.

— Но ведь кто-то нанял Бойзена уничтожить Дьявола! Или согласимся, что твои сведения не стоят ломаного гроша.

Рику пришлось выбирать между собственным профессионализмом и религиозными идеями, к которым он всегда относился без особого почтения. Конечно, он выбрал профессионализм и сказал:

— Это надежные сведения.

— Тогда от них и будем плясать, — кивнул я. — Примо: Князь Тьмы существует, и его можно уничтожить. Секундо: для этого Бойзен должен иметь оружие. Терциа: в момент перехода Бойзена в иной мир где-то уничтожается, возможно, целый арсенал.

— Господи, бред какой, — пробормотал Бертон. — Они что, взорвут бомбу, когда Бойзена будут отправлять на тот свет?

— Не взорвут, — поправил я, — а уничтожат. Ну, не знаю… Разломают, что ли… В любом случае, ты ж понимаешь, души у оружия нет, взять с собой дух бомбы душа Бойзена не сможет. Значит, речь идет о материальном аналоге. Что-то вроде закона сохранения. Разрушаем здесь, получаем там. Человек умирает здесь, появляется там. Дьявол, в таком случае, некий могущественный властитель иной вселенной — назови ее Адом, если угодно.

— А что насчет Рая? Он тоже материален?

— Конечно! Концепция должна быть едина. Параллельные миры. Между ними, как котлета в гамбургере, — мы, наша вселенная.

— Бог, между прочим, всемогущ и всеведущ, — напомнил Бертон. — А у тебя получается, что он — всего лишь главное начальство в параллельном мире. Чем тогда Бог отличается от президента Соединенных Штатов?

— Бог всемогущ — с нашей, достаточно ограниченной, точки зрения. И всеведущ — также по нашим, человеческим меркам. Я не исключаю, что этот материальный Бог, которого ты сравнил с нашим президентом, дал Моисею заповеди на горе Синай — почему нет, если это вполне в его возможностях? Не исключаю, что Иисус также был посланцем из параллельной вселенной. Может, даже в определенной степени сыном Бога. Почему нет? И кстати, тот факт, что Христос перешел в иной мир, прихватив с собой все грехи человечества, свидетельствует о том, что такое возможно.

— А Дьявол? — заинтересованно спросил Бертон.

— Это очевидно! Дьявол — существо из альтернативной вселенной. В конце концов, то, что считается правильным, законным, этичным в одном мире, вполне может оказаться неправильным, незаконным и неэтичным — в другом. Иные, понимаешь ли, физические условия, иные законы эволюции… Добро и зло, вообще говоря, амбивалентны. Все зависит от конкретных обстоятельств. Заряд электрона вполне могли назвать положительным, а заряд протона — отрицательным.

— Сравнил! Где протон с электроном, а где добро и зло…

— Какая разница? Это знаковое различие, различие в принятых природных законах. Идея в том, что и наш мир, и оба других — мир добра и мир зла, скажем так, — материальны, но мы еще не знаем законов перехода из одного мира в другой, хотя смерть — наверняка один из таких способов…

— «Паломники» — фундаменталисты. И значит, духовная природа Ада и Рая, как и Добра со Злом, для них несомненны, — возразил Бертон.

— Совершенно верно, — сказал я. — Потому они и не хотят, чтобы Бойзена казнили. Для них это все равно, что эксперимент по проверке существования Бога. В любом случае — кощунство, ересь, с которой нужно бороться.

— Совершенно бездоказательная концепция, — возмущенно сказал Рик. — У тебя фантазия, похоже, пошла вразнос. Азимов нашелся!

— Не обижайся, Рик, — сказал я примирительно.

— Мне-то не на что обижаться, — пожал плечами Бертон и налил себе коньяка. — Ты платишь из своего гонорара, я на тебя работаю, вот и все. Хотя и не понимаю, зачем тебе эти сведения, если ты не собираешься использовать их в суде.

Я промолчал. Не мог же я сказать Рику, что интересовали меня не столько «паломники» и не вздорная, как ни крути, идея убийства Дьявола, сколько личность Ревекки Браун. Возможно, я влип, возможно, зря трачу деньги, возможно, нужно было прямо назвать Бертону цель расследования, но я не мог этого сделать. Ревекка смотрела на меня, говорила со мной, но только тогда, когда сама того хотела.

У «паломников», похоже, была приличная служба безопасности, я подозревал это с самого начала — они вычислили Рика, мисс Браун мне дала понять это совершенно определенно. Я не хотел, чтобы она поняла другое…

— Ты получил всю информацию, что заказывал — сказал Рик. — И ты не можешь сказать, что я зря потратил твои деньги.

— Но ты сделал что-то сверх того, — догадался я, и Бертон кивнул. Господи, неужели он все-таки догадался, кто меня интересует на самом деле?

— Анита Матеуала, — сказал Рик. — Тебе что-нибудь говорит это имя?

— Нет.

— Можешь себе представить, полиции это имя тоже не известно.

— Разумеется, — сказал я, — если бы эта девушка… или женщина?

— Женщина. Мать двоих детей, если быть точным.

— Если бы полиция нашла женщину, имеющую к Бойзену какое-то отношение, ее имя фигурировало бы в деле, и я бы, конечно, его знал.

— Логично, — Бертон потянулся было за пультом, но, встретив мой предостерегающий взгляд, сделал вид, что всего лишь хотел почесать щеку. — Так вот. Анита Матеуала — жена Бойзена. У них двое детей — мальчик и девочка.

— Бойзен — холостяк.

— По документам — да. Однако в его биографии есть лакуна — период примерно в два года, о которых практически ничего не известно. Два года между его демобилизацией из спецназа и первым убийством.

— Бойзен мотался по разным штатам, это есть в деле, — возразил я. — Более точные сведения действительно отсутствуют, но никому эти годы и не были интересны. С законом у него проблем не возникало, в полицейском компьютере данных на Бойзена за те годы нет.

— А в компьютере федеральной службы — есть, — объявил Ричард. — Если бы следственная группа поинтересовалась…

— Что ты обнаружил? Запись о браке? Где это произошло? Когда? И почему эта женщина не появилась на процессе? Ее не интересует судьба мужа? Почему Бойзен ни словом не обмолвился о том, что женат?

— Не все сразу! — Бертон поднял руки. — Анита Матеуала — не гражданка Соединенных Штатов, вот почему полиция не нашла о ней ничего в федеральном банке данных. Она живет в Мексике, небольшой городишко Нуэва-Росита, шестьдесят миль от американской границы. Девять лет назад она нелегально работала посудомойкой в одном из ресторанов Хьюстона, там огромное количество мексиканских рабочих, большая часть находится на территории Соединенных Штатов незаконно…

— Знаю, — прервал я. — Дальше.

— Бойзен, как ты справедливо заметил, в те годы переезжал с места на место. Познакомился с Анитой — подробностей не знаю, но, скорее всего, обедал в том ресторане, где она работала… Брак зерегистрирован в мэрии Нуэва-Росита. Наверняка в какой-нибудь церкви этого городка можно найти и запись об их венчании — оба они католики, дело вряд ли ограничилось гражданской регистрацией. Эта женщина и сейчас живет в Нуэво-Росита. Бойзен навещал семью два-три раза в год — границу пересекал нелегально в обоих направлениях, поэтому полиции об этом ничего не известно. То есть, они бы наверняка раскопали, если бы поинтересовались…

— Да-да, — нетерпеливо сказал я. — У Бойзена есть жена и дети в Мексике. Что это нам дает?

— Тебе решать!

— Жена Бойзена знает, что муж в тюрьме?

— Конечно, об этом пишут в газетах — в мексиканских в том числе.

— И не появилась…

— А как она тут может появиться? Работала нелегально, мужу помочь ничем не может, наверняка жила на деньги, которые он зарабатывал…

— Ты ее видел? Говорил с ней?

— Ты действительно воображаешь, что я способен перевернуть мир? Я польщен. Нет, я ее не видел. Говорил с ней по телефону — минуты три, не больше, она повесила трубку, когда я начал настаивать на ее приезде. Сказала, что все в руках Божьих, и судья примет правильное решение… В общем, в суд ее можно привести только силой.

— Та-ак, — сказал я. — Ну спасибо. Надо будет получить копию записи о регистрации брака…

— Этим сейчас занимается Гарри, возможно, копия уже в моем компьютере. Вернусь в офис — проверю.

— Замечательно! Спасибо, Рик. Когда получишь документ, перешли мне.

— Естественно. Присяжные любят душещипательные истории. Надеюсь, этот мексиканский сериал найдет в их душах активный отклик. А ты перестанешь забивать себе голову идеями о Дьяволе и потустороннем мире.

— Одно не связано с другим, Рик. Жду копию свидетельства. А теперь мне нужно отдохнуть — завтра с утра заседание…

— Понял, — сказал Бертон, вставая.

Он дотянулся, наконец, до пульта, и включил телевизор. На экране забегали, гоняя мяч, красно-зеленые и фиолетовые, шел уже другой матч, и Бертону непременно нужно было увидеть счет в верхнем левом углу. Ноль-ноль. «Атлантик» против «Кардамо баффолз». Мне эти названия ничего не говорили, а Бертон застыл в напряжении, отгородившись от меня локтем, чтобы я не мешал ему вслушиваться в скороговорку комментатора. Трибуны вопили.

— Будешь уходить, защелкни дверь, — сказал я и пошел в спальню. Рик даже не обернулся.

* * *

— Защита закончила допрос свидетеля?

— Да, ваша честь, больше вопросов не имею.

— В таком случае объявляю перерыв до четырнадцати часов. После перерыва заслушаем речи обвинителя и защитника.

— Ваша честь, прежде чем суд удалится на перерыв, я хотел бы сделать заявление и приобщить к делу документ, который в нем не фигурирует.

— Протестую, ваша честь! Процесс переходит в заключительную фазу, слушания закончены, никакие, не предъявленные ранее, документы не могут быть приняты во внимание!

— Адвокат, вы слышали протест обвинения. Я могу принять его или отклонить в зависимости от аргументации защиты. О каком документе речь и почему он не был предъявлен суду в предшествовавших заседаниях?

— Дело в том, ваша честь, что подсудимый женат и имеет двоих детей. Это обстоятельство стало известно защите несколько часов назад…

— Прошу сохранять тишину в зале! Адвокат, у вас есть доказательства вашего утверждения?

— Да, ваша честь, вот копия записи в книге регистраций мэрии города Нуэва-Росита, Мексика. Прошу приобщить к делу.

— Если в зале будет продолжаться шум, я прикажу очистить помещение, и процесс продолжится при закрытых дверях!

— Ваша честь, я протестую! Слушания завершены, и никакие вновь открывшиеся обстоятельства…

— Протест отклоняется. Объявляю перерыв до четырнадцати часов. После перерыва суд исследует документ, предъявленный защитой, и вынесет решение о продолжении процесса с учетом вновь открывшихся обстоятельств.

* * *

Ревекка позвонила мне, как только я вышел из зала суда — неужели она все-таки находилась среди зрителей? Как иначе эта женщина могла узнать об изменении в ходе процесса — ни радио, ни телевидение еще ничего не сообщали!

— Спасибо, адвокат, — произнес ее чуть хрипловатый и такой возбуждающий голос. Я крепче прижал к уху телефон, чтобы не упустить ни одного звука. — Вы действительно сделали невозможное. Мы не знали, что Бойзен женат.

— Полагаю, что действительно не знали, — сухо сказал я, стараясь не показать, как мне приятно слышать этот голос. — Иначе было бы непонятно, почему вы не сообщили мне об этом сразу.

— Вы полагаете, — продолжала Ревекка, — этой информации достаточно, чтобы повлиять на решение присяжных?

— Надеюсь, — сказал я. — Извините, здесь такой шум, что я вас почти не слышу. Вы, видимо, где-то рядом? Давайте встретимся и обсудим кое-какие детали. Очень важные.

— С удовольствием, адвокат. После оглашения вердикта, мы же договорились, верно?

— Есть кое-какие идеи…

— Вот тогда мы их и обсудим, — твердо заявила Ревекка Браун и отключила связь прежде, чем я успел вставить слово.

Номер ее телефона был, как обычно, блокирован.

До двух часов оставалось достаточно времени, и я провел его с толком, наводя глянец на собственную речь. Джемма помогала мне и, кажется, как-то комментировала сегодняшнее заседание и мой будущий триумф, в котором она была уверена — слова секретарши пролетали мимо моих ушей, я все еще слышал — «после оглашения вердикта», «мы же договорились?» Кажется, она сказала «мы непременно встретимся» или это мне только почудилось?

В половине второго я прошел в комнату, где Бойзен сидел, закрыв глаза, на скамье в окружении пяти конвоиров, державших руки на табельном оружии. Он даже не посмотрел в мою сторону, сказал, обращаясь к плафону на потолке:

— За каким чертом вы впутали Аниту? Она не приедет.

— Это единственный способ повлиять на решение…

— Лучше бы вы удавились, адвокат, — бросил Бойзен и закрыл глаза.

— Видимо, — сказал я, — после вашей смерти Аните и детям достанется немалая сумма, если вы предпочитаете умереть.

Никакой реакции.

— Я одного не понимаю, — продолжал я. — Вы действительно полагаете, что окажетесь в аду и сделаете то, что вам заказано? Мне это просто интересно — по-человечески. Вы всю жизнь служили Дьяволу и готовы его уничтожить?

Я говорил в пустоту, похоже, что Бойзен меня не только не слушал, но и не слышал.

Я повернулся и вышел.

* * *

— Суд внимательно изучил материалы, представленные защитой. Документы приобщены к делу, размножены и переданы присяжным. Суд не считает необходимым откладывать вынесение вердикта по данному делу. Переходим к прениям сторон. Прокурор Иллингворт, пожалуйста, ваше слово…

* * *

Присяжные заседали три с половиной часа. Все это время я провел, внимательно вглядываясь в лица людей, заполнивших зал. Женщин было много, Ревекки среди них я не увидел. Может быть, она ушла, не дожидаясь оглашения вердикта? Маловероятно. Она была где-то здесь; возможно, я даже встречался с ней взглядом и не смог распознать? Нет, конечно, если бы наши взгляды встретились, между нами непременно пробежал бы ток, молния, я бы увидел эту вспышку, не мог не увидеть…

Когда присяжные вернулись в зал, Бойзен впервые за несколько часов поднял голову и посмотрел — не на председателя присяжных, державшего в руке лист бумаги, а на меня, и во взгляде этого человека я увидел торжество, фанатическую уверенность в том, что все будет так, как он решил. Он, а не присяжные. Он, а не судья. Он, только он и никто больше. Бойзен распорядился своей судьбой задолго до того, как был арестован, и сейчас ждал лишь, что будет поставлена точка.

— …на вопрос, виновен ли присутствующий здесь подсудимый, Стивен Фримен Бойзен, в преступлении, согласно предъявленному обвинению…

— Ваша честь, наше единогласное решение: виновен по всем пунктам предъявленных обвинений без смягчающих обстоятельств.

* * *

— Ты проиграл дело, — сказал Бертон. Мы сидели вдвоем за столиком в «Валентино», официант только что принял заказ, людей в зале было немного, больше всего мне хотелось сейчас залезть в свою нору, отключить телефоны и заснуть, чтобы забыть наконец взгляд Бойзена. Бертон, однако, настоял на том, чтобы мы поужинали вместе, ему не терпелось обсудить причины поражения, и я не смог отказать. У меня не было сил ни для отказа, ни для согласия с кем бы то ни было.

— Ты проиграл, потому что твоя речь была пресной, как вода в озере Эри, — продолжал Бертон. — Господи, ты угробил такой материал! В прошлом году Энсон при аналогичных обстоятельствах…

— Не рассказывай мне про Энсона, — вяло отмахнулся я. — Там было другое дело.

— Такое же самое! Убийство первой степени. И в последний день открылось, что у подсудимого больная мать, и все деньги, которые он получил как долю в ограблении инкассатора, пошли в уплату за операцию. Присяжные признали это смягчающим обстоятельством — ты помнишь, как Энсон из себя выходил, расписывая бедственное положение…

— Прекрати, — сказал я. — Возможно, я произнес не лучшую речь в жизни.

— Но почему?

— Рик, — сказал я. — Что произойдет с нашим миром, если в нем не будет Дьявола?

Бертон закашлялся, и я постучал его по спине.

— Господи, Дин, — пробормотал он, — ты все еще об этом…

— И еще о том, что моя клиентка не захочет меня видеть.

— Эта женщина из «Христианских паломников»?

— Ревекка Браун.

— Дин… Извини, я тебя не понимаю. Когда год назад ты проиграл дело «Штат Аризона против Майкла Камерона», то был на грани депрессии, потому что думал о карьере. Сейчас тебя, похоже, совершенно не заботит, что твоя речь никуда не годилась…

— Я думаю, — пробормотал я. — Мы ведь так и не узнали, какое оружие выбрал Бойзен, чтобы убить Дьявола.

— О Господи, Дин! Ты поверил этой чепухе?

— В это верит Ревекка Браун, моя клиентка, — сказал я. — Ты сам готов был этой чепухе поверить, пока занимался делом. А сейчас ты расслабился, тебя переполняет злость от того, что мы проиграли процесс, и сейчас ты уже ни во что не веришь.

— Ты будешь подавать апелляцию? — перебил меня Бертон.

— В зависимости от того, какой вариант приговора выберет судья. Скорее всего, да.

Зазвонил телефон, и я поспешил поднести аппарат к уху.

Это была она, моя клиентка — я ждал, что она позвонит сразу после оглашения вердикта, но госпожа Браун почему-то выдержала паузу, несколько часов я провел в состоянии гроба Магомета — между небом и землей.

— Адвокат, — сказал голос, который даже, будучи искажен различными телефонными фильтрами и беспроводными линиями, казался мне если не ангельским, то наверняка принадлежавшим существу не от мира сего, — я хочу вам сказать, что вы сделали все от вас зависящее…

— Спасибо, — пробормотал я, — но мы все равно проиграли.

— Значит, так было предрешено, — спокойно сказала Ревекка Браун. — Будем считать, что условия нашего соглашения выполнены полностью.

— Еще не все потеряно. После оглашения приговора — кстати, это будет в ближайший понедельник, — мы подадим апелляцию в Верховный суд…

— Нет, — твердо сказала Ревекка, и впервые я услышал в ее голосе металл. — Без апелляций.

— Но этого будут от нас ждать все! — воскликнул я. — Есть определенная процедура, долг адвоката, я не могу пренебрегать…

— Дорогой мэтр Рознер, — сказала Ревекка Браун проникновенным голосом, и у меня голова пошла кругом, — давайте обсудим это завтра вечером, если он у вас свободен. Вы позволите мне пригласить вас на ужин?

— Вы — меня? Я хотел пригласить вас…

— Я пригласила первая, значит, инициатива за мной. Отель «Плаза», розовый зал, семь часов вечера — вас устроит?

— Конечно! — воскликнул я с большим энтузиазмом, чем следовало бы, и сидевший напротив меня Бертон насмешливо поднял брови.

— До завтра, — сказала Ревекка Браун и оставила меня наедине с телефонной пустотой.

— Я так понял, что от апелляции «паломники» отказываются, — сказал Бертон, принимаясь за десерт. — Странный народ, как ты полагаешь? Потратить такие деньги и не идти до конца…

— Они считают, что дошли до конца, — вздохнул я. — Видишь ли, глас народа для них — глас Бога. Народ — это присяжные, а Бог…

— Да, кто для них Бог?

— Об этом мы поговорим завтра с моей клиенткой.

— Ты уверен, что будешь говорить с ней о Боге, а не о том, как продолжить ваши отношения?

Я положил вилку, вытер салфеткой губы и сказал твердо:

— Пожалуйста, Ричард, не нужно касаться вопросов, которые не связаны с нашими совместными делами.

Бертон кивнул:

— Похоже, ты серьезно вляпался, Дин, — сказал он, чуть заметно улыбаясь. — Извини. Если бы я имел возможность поговорить с этой женщиной…

— Но у тебя такой возможности нет, — отрезал я, у меня не было желания развивать эту тему.

Рик покачал головой — наверняка остался при своем мнении, которое меня в тот момент совершенно не интересовало.

Ужин закончился в молчании. Только после того, как мы выкурили по сигаре в курительной комнате, Бертон сказал:

— Еще раз извини, старина. Просто мне стало обидно за тебя…

— Все в порядке, — прервал я. — Не первое наше дело и не последнее.

— А если, — произнес Бертон, поднявшись с кресла, — Бойзену удастся выполнить задание? Он, видишь ли, профессионал. Три года в спецназе, был в Сомали, Панаме…

— Час назад ты спросил меня, верю ли я этой чепухе!

— Однако ты в нее веришь!

— Нет. Но все-таки интересно, какое оружие собирается прихватить с собой Бойзен на тот свет. Проблема в том, что никто не заплатит за это расследование.

— Заранее — никто, — согласился Рик. — А потом? Сведения можно продать…

— Без меня, — сказал я. — И тебе не советую.

* * *

Мы пили легкое вино, танцевали, я болтал чепуху, вспоминал анекдоты времен собственной молодости, которые почему-то смешили Ревекку больше, чем шуточки Барри Лена, комика с канала CBS, которые я случайно запомнил и не преминул рассказать. Ревекка смотрела на меня своими серо-зелеными глазами, и мне очень хотелось думать, что она, так же, как и я, забыла о связывавшем нас деле, о том, что процесс мы проиграли и что в понедельник судья Арнольд приговорит, скорее всего, Бойзена к смертной казни.

Без пяти девять у меня в кармане зазвонил телефон, и я мгновенно вернулся из романтической дали в заполненный людьми полутемный зал ресторана.

— Извините, — пробормотал я.

— Адвокат Рознер? Это комиссар полиции Дорсон Эшер, шестнадцатое отделение. У меня неприятная новость. Вы можете говорить?

— Да, — сказал я, прижимая трубку к уху.

— Вы хорошо знали Ричарда Бертона, частное детективное агентство «Бертон»?

— Конечно. Комиссар, что произошло?

— Тогда нам понадобится ваша помощь. Вы можете к нам приехать?

— Что случилось, комиссар?

— Бертон погиб.

— О нет! — воскликнул я и опустился на стул напротив Ревекки, старательно делавшей вид, что ее не интересуют мои профессиональные разговоры.

— Хорошо, комиссар, — сказал я, — буду через полчаса.

— Через полчаса? — спросила Ревекка. — Вы хотите меня покинуть?

— Бертона убили, — вырвалось у меня.

* * *

В полицию Ревекка поехала со мной, наотрез отказавшись оставлять меня одного. Мы молчали, но разговор наш продолжался мысленно, Ревекка сидела рядом, изредка поворачивала голову в мою сторону, и я понимал, о чем она в это время думала. Я отвечал на ее невысказанные вопросы и задавал свои, и получал ответы, и почему-то знал, что наш диалог не был игрой моего воображения.

«Может, Бертон покончил с собой?»

«Исключено. Его убили».

«Кто?»

«Тот, кто не хотел, чтобы мы искали оружие Бойзена. Может быть, папская гвардия? У вас, у „паломников“, должны быть свои счеты с этими людьми».

«Опус деи? Что у нас с ними общего?»

«Бойзен».

— Бойзен? — сказала Ревекка вслух. Неужели она действительно слышала мои мысли?

— Конечно, — сказал я, заворачивая на стоянку перед полицейским участком. — Это я виноват. Рик хотел поискать оружие… Ну, которым Бойзен собирается убить Дьявола. А я не смог — или не захотел — его отговорить.

Ревекка прерывисто вздохнула.

* * *

— Никаких зацепок, адвокат?

— Никаких, комиссар. Последнее дело, по которому Рик… мистер Бертон работал для меня, это дело Бойзена. Вы следили за процессом? Бертон нашел жену Бойзена, представил документы, я заплатил за сведения. Это все. У него ведь были и другие клиенты?

Я посмотрел на комиссара пристальным вопросительным взглядом, который обычно вызывал приступы нервозности у свидетелей на перекрестных допросах. Эшер едва заметно улыбнулся, он-то наверняка знал эти уловки. Но и скрывать ему от меня информацию не было никакого резона.

— Возможно, — сказал он. — Но не документировано. Секретарша Бертона утверждает, что новые заказы не поступали, а по старым работа закончена.

— Эльза очень аккуратная девушка, — вставил я.

— На меня она тоже произвела благоприятное впечатление, — кивнул Эшер.

— Комиссар, это могло быть подстроено? Узкая улица, встречная машина…

— Не похоже. Тормозных следов нет. Бертон ехал со скоростью около сорока миль — вполне допустимо. Возможно, устал. Не справился с управлением и врезался в дерево.

— Неисправность тормозов…

— Это проверяется, эксперты, конечно, разберут машину по винтикам, а патологоанатом определит, пил ли Бертон и принимал ли наркотики.

— Чушь! — сказал я с возмущением.

— Возможно, — согласился комиссар, — я вас потому и позвал, что вы знали Бертона и можете о нем рассказать. Как вы находили его в последнее время? Был ли он расстроен, в депрессии…

— Вы полагаете…

— Если окажется, что машина в порядке и Бертон был трезв, то единственной разумной версией окажется самоубийство, верно?

— Чушь! — повторил я. — Рик… Бертон обожал жить! Я полностью исключаю самоубийство.

— Так и зафиксируем, — сказал комиссар, но мысль о том, что Рика могли убить, так и не пришла ему в голову.

— Бедняга Бертон, — пробормотал я. — Какая глупая смерть…

И какая глупая эпитафия, — подумал я, подписывая протокол допроса.

* * *

Ревекка ждала в моей машине. Я молча выехал со стоянки на седьмую улицу, проскочил на желтый сигнал светофора, промчался по бульвару до проспекта генерала Гранта и, убедившись, что за нами не увязался хвост (не должен был, но кто знает, что пришло в голову Эшеру), свернул к тротуару, остановился и только после этого повернулся к своей спутнице, за все это время, так же, как и я, не вымолвившей ни слова.

— Комиссар утверждает, что Рик покончил с собой, — сказал я. — Это чушь. Его убили. Но ведь он еще не успел ничего узнать — это тоже очевидно. Зачем было его убивать, дьявол бы их всех побрал?

— Дин, — Ревекка положила мне на запьястье свою тонкую ладонь, и я накрыл ее своей, мне показалось, что женская рука напряглась, но сразу расслабилась, и я погладил ее, и поднял взгляд на лицо этой женщины, я слушал ее слова, а сам представлял, как мы едем ко мне и пьем кофе в гостиной под тихие звуки Вивальди, и как потом медленно направляемся в спальню; в это время Ревекка высвободила свою ладонь, будто почувствовала мое состояние, и иллюзия сразу исчезла. — Дин, не нужно поминать это имя всуе…

— Дьявола? — вскинулся я. — Вроде бы не положено упоминать всуе имя Бога… Не могу себе представить… Рик хотел выяснить что-нибудь относительно оружия… Я говорю об этом так серьезно, будто…

— Это очень серьезно.

Меня охватило сухое бешенство, я так называю ощущение, когда перестаешь логически оценивать ситуацию и хочется просто дать кому-нибудь в морду, все равно кому, это может быть собеседник, сидящий напротив, женщина, которой я готов был целовать руки, а сейчас…

— Что с вами? — с беспокойством спросила Ревекка; должно быть, что-то все-таки отразилось на моем лице, хотя я умел сдерживать свои эмоции, особенно такие, которые вообще стыдно выставлять напоказ.

— Ничего, — сказал я, переведя дыхание. — Ричард говорил мне, что Бойзен, похоже, по-настоящему любил жену и детей. К сожалению, на присяжных это не произвело впечатления.

Ревекка молча смотрела мне в глаза.

— Наверняка, — медленно сказал я, — Рик первым делом собирался сделать именно этот шаг. Он не успел. Следовательно…

Я замолчал — не хотелось посвящать Ревекку в мои планы, тем более, что я и сам не был еще уверен в том, что собирался сделать.

— Если вылететь утренним рейсом, — сказала Ревекка, — мы сможем увидеть Аниту перед обедом и к вечеру вернуться, как вы думаете?

— Мы? — спросил я.

— Я полечу с вами, — решительно заявила Ревекка, и эти слова заставили меня принять решение.

— Нет, — отрезал я. — Вы моя клиентка, а не сотрудник детективного агентства.

— Но ведь и вы не детектив, а адвокат!

— Я полечу один и позвоню вам сразу после возвращения. Если вы дадите мне, наконец, номер своего телефона.

— Я сама вам позвоню, — сказала Ревекка.

— Позвольте мне подвезти вас до дома…

— Спасибо, — сказала она. — Я возьму такси.

* * *

Я не поехал следом — у меня не было навыков наружного наблюдения, я понимал, что Ревекка, скорее всего, обнаружит слежку, и мне хотелось избежать неприятного разговора.

В аэропорт я отправился, заехав на полчаса домой — я принял и отправил кое-какую электронную почту и захватил легкий багаж: кейс со сменной рубашкой и бритвенными принадлежностями. Худшие мои опасения оправдывались, и из дома я вышел в отвратительном настроении.

В аэропорту пришлось показать документы, но я купил билет за минуту до окончания регистрации, после меня не оказалось ни одного пассажира, да и слежки никакой я за собой не заметил, хотя на этот счет мог и ошибаться — мне было далеко до опыта Рика, уж он бы точно сказал, есть у меня хвост или все действительно чисто.

Самолет — небольшой DC-9, рассчитанный на полсотни пассажиров — был заполнен менее чем наполовину, в Монтеррей летели, в основном, бизнесмены и несколько семейных пар, похоже, возвращавшихся домой после посещения детей, обосновавшихся в Штатах. Я надел на глаза повязку и попытался проанализировать обстоятельства.

Я мог ошибаться в главном — гибель Рика могла быть не связана с делом Бойзена. Совпадение во времени? Я не верил в совпадения, но ведь в жизни они действительно происходят, причем значительно чаще, чем нам бы того хотелось. Но для разработки такая версия бесперспективна. Случай не поддается анализу. Значит, примем пока — за невозможностью разработки других версий — что Рика убрали те, кому нужно было, что Бойзена казнили. Те люди, которые не хотели, чтобы Рик искал оружие.

Правильнее было мне остаться дома, дожидаться оглашения приговора и окончания полицейского расследования по делу о гибели Бертона. Чаще всего бездействие и ожидание приносят больше пользы, чем совершение каких-то, далеко не всегда оправданных и, главное, не всегда хорошо продуманных действий.

И что я стану делать с полученной информацией, если Анита даже и захочет со мной разговаривать? Судебный процесс окончен, осужденный давно выразил свою волю, а теперь и мой клиент отказался продолжать борьбу. Все, что мне может сообщить Анита, не повлияет на дальнейшее прохождение приговора — это ясно.

Почему Ревекка хотела отправиться в Мексику вместе со мной? Проиграв процесс, «паломники» наверняка все-таки хотят знать, какое оружие возьмет на тот свет Бойзен. Возможно, они намерены лишить Бойзена этого оружия.

Каким оружием можно уничтожить Дьявола? Академический вопрос. Никакого Князя Тьмы на самом деле не существует, как и Ада, и вообще потустороннего мира. Это очевидно для меня, но у «паломников» иное мнение, и у тех, кто стоял за Бойзеном. Для них Ад реален, и Дьявол реален тоже, и значит, чтобы понять их образ мысли, представить себе их дальнейшие планы и действия, я тоже должен поверить в существование загробной жизни. Поверить так же, как верю в невиновность любого своего подзащитного, несмотря на то, что знаю все обстоятельства совершенного им преступления.

Что было известно Аните о планах мужа? На месте Бойзена я не стал бы посвящать женщину в свои дела. Возможно, он так и поступал.

Насколько выгодна Аните смерть мужа, а не его пожизненное пребывание в тюрьме? От федеральных властей госпоже Матеуала в любом случае не достанется ни цента, поскольку имущество Бойзена подлежит конфискации.

Другой вариант: деньги за убийство Дьявола Анита получит от неизвестных лиц в какой-то момент после его казни, и ей это прекрасно известно. Тогда понятно, почему она отказалась участвовать в процессе — она не любила Бойзена, она сотрудничала с ним… из-за денег? И родила ему двух детей?

Самолет начал снижение, у меня заложило уши, шея затекла, я понял, что какое-то время дремал, склонив голову на плечо. Я снял с глаз повязку — в салоне горел полный свет, и стюардесса разносила прохладительные напитки.

А если?..

Идиотская мысль. Что если Бойзен с самого начала — почти десять лет! — делал то, что должно было неминуемо привести его не просто на скамью подсудимых, но обязательно — на электрический стул? И если Анита с самого начала знала, с кем и почему связался ее супруг…

Самолет коснулся колесами посадочной полосы, побежал, подпрыгивая, я отстегнул привязной ремень, снял с полки кейс и шагнул в проход. Мексиканцы о чем-то громко переговаривались, американцы стояли спокойно, ожидая, когда откроют дверь.

— Не позволите ли пройти? — сказал за моей спиной голос, настолько знакомый, что я его, естественно, не узнал. Я обернулся — Ревекка стояла, прижимая к груди внушительный саквояж, и улыбалась, глядя на мое изумленное лицо.

— Прошу вас, — сказал я и посторонился. — Вы непременно хотите выйти из самолета раньше меня?

— Нет, — сказала она. — Сейчас вы, конечно, скажете, что совершенно не удивлены.

— Я удивлен. Более того — поражен.

— Может, вы поможете мне нести сумку?

— О, конечно! — я забрал у Ревекки саквояж, оказавшийся не тяжелым, а скорее чересчур объемистым для своего небольшого веса. — Но когда вы успели?.. На регистрации я был последним.

— Я приехала раньше вас, — пояснила Ревекка, продолжая наслаждаться моим — больше наигранным, чем истинным, — изумлением. — Я видела, когда вы вошли в зал ожидания и потеряли минут двадцать у касс, я-то купила билет заранее…

— Так вы знали, что… Погодите, Ревекка, вы что же, решили, что я полечу в Мексику, еще не зная о гибели Рика? Мы же с вами не расставались после того, как получили сообщение от комиссара! Как вы могли заранее купить билет?..

— Если бы Бертон был жив, — сказала Ревекка, — то сейчас в Монтеррей летел бы он, вот и все.

— Так вам было все равно с кем… — пробормотал я, не сообразив, что выдаю себя с головой.

— Давайте поговорим об этом в другой раз, — сухо сказала Ревекка и взглядом показала, что пассажиры уже покидают салон и пора нам тоже пробираться к выходу.

Я пропустил Ревекку вперед, мы сошли с трапа и следом за группой пассажиров направились к стоявшему в отдалении зданию аэровокзала. Город располагался на дне довольно глубокой чаши, образованной горами, и мне показалось, что мы с Ревеккой, подобно мухам, попали в липкую и хищную мухоловку, и небо над нами — блеклая плоская крыша, лежавшая на вершинах гор, будто тонкий и полупрозрачный лист бумаги, — вот-вот опустится, сомнет нас, и долина между горами превратится в клетку, где мы будем заперты во веки веков.

Почему у меня возникла эта странная и лишенная смысла мысль? Ревекка обернулась в мою сторону, и я, поравнявшись с ней, сказал:

— Может, сразу и отправимся в Нуэва-Росита?

— Естественно, — улыбнулась Ревекка. — Что нам делать в Монтеррее?

* * *

Назвать Нуэва-Росита городом мог лишь человек с очень богатым воображением. Деревня, причем достаточно бедная. На арендованной в Монтеррее машине мы добирались до Нуэва-Росита почти час по проселочной дороге, построенной, похоже, лет пятьдесят назад и столько же лет не ремонтированной.

Дом, в котором жила Анита Матеуала с бойзеновскими отпрысками, стоял в отдалении от остальных строений. Два этажа, во дворе плоское строение, похожее на коровник, неплохая подъездная дорога, забор. Детей не было видно, а хозяйка, открыв ворота, не торопилась впускать нас внутрь.

Анита оказалась не такой, какой я ее представлял — в ней было не меньше двухсот фунтов веса, огромные груди выпирали из платья, будто паста, выдавленная из тюбика. Когда Анита наклонилась, чтобы заглянуть в машину, мне показалось, что грудь ее сейчас отвалится или потянет женщину к земле, как привязанная к шее свинцовая гиря.

— О чем нам разговаривать? — сухо спросила Анита. — Я не хочу иметь с этим никакого дела, слышите? А если здесь появятся репортеры, я на вас, адвокат, подам в суд.

Я вышел из машины, за моей спиной хлопнула вторая дверца — Ревекка не стала дожидаться, пока я подам ей руку. Взгляд Аниты лишь на мгновение задержался на моей спутнице.

— Можно подумать, — сказал я, — что это не вашему мужу грозит смертный приговор.

— Mi esposo, — буркнула Анита. — И чем быстрее его приберет Господь, тем лучше.

— Вы надеетесь, что вашего мужа приберет именно Господь, а не Дьявол? — спросил я.

— Вы ехали из Финикса, чтобы поговорить об этом?

— Может, войдем в дом? — предложил я.

— Pase, — сказала Анита.

В гостиной первого этажа стоял огромный телевизор — дюймов сорок, не меньше, показывали новости с выключенным звуком, диктор канала Fox News беседовал с репортером, находившимся в Каире, о чем извещала бегущая строка. Детских голосов не было слышно и в доме, хотя присутствие детей все-таки ощущалось — на полу были разбросаны части несобранного пазла, в углу скучал большой разноцветный мяч, а диван был покрыт флагом футбольного клуба «Мадрид реал» — бедняга Рик болел за эту команду, и цвета ее были мне хорошо знакомы.

Ревекка села в дальнем углу дивана, сдвинув флаг, взглядом показала мне, чтобы я не обращал на нее внимания и вел разговор сам.

— Миссис Бойзен… — начал я.

— Фамилия моего отца — Матеуала, — прервала меня Анита.

— Хорошо, — сказал я, помедлив. — Вы должны понять простую вещь — по решению суда имущество господина Бойзена будет, скорее всего, конфисковано, и, поскольку ваш брак больше не является тайной, вы останетесь без дома… вообще без ничего.

— Я — гражданка Мексики! — сказала Анита таким тоном, будто мексиканское гражданство освобождало ее от любой ответственности и вообще было высшей наградой после Нобелевской премии.

— Это не имеет значения, — терпеливо объяснил я. — Между Соединенными Штатами и Республикой Мексика существует протокол о выдаче преступников и решении имущественных споров от восемнадцатого октября тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года, и согласно этому документу…

Анита не слушала — фраза оказалась слишком длинной, — но суть поняла мгновенно: дом у нее могут отнять.

— Es imposible! — заявила она, выпятив грудь так, что тонкая ткань платья натянулась и четко обозначились тугие соски. — Есть завещание. Стив все нам оставил.

— Могу ли я, как адвокат вашего мужа, ознакомиться с этим документом? — поинтересовался я.

— No, — отрезала Анита.

Мы говорили еще полчаса, хотя мне было ясно, что добиться от этой женщины нужной информации не удастся.

— Анита, — сказала неожиданно Ревекка, прервав на полуслове мой монолог о правах, предоставленных законом штата Техас осужденным на смерть. — Все это чепуха, дорогая. А вот если вы не узнаете точное время казни вашего любимого Стива…

Впервые за время нашего разговора я увидел, как эта женщина вскинулась:

— No faltaba mas! — воскликнула она. — Об этом сообщают по радио, я знаю! Это показывают по телевидению! Я увижу это!

Она несколько раз повторила «это», прежде чем до меня дошло, что Анита имеет в виду демонстрацию в прямом эфире процесса казни осужденного на смерть преступника. Когда лишали жизни Мак-Колина, это видели миллионы людей, и, на мой взгляд, не было передачи более гнусной — я не понимал, какое удовольствие (именно удовольствие, я точно знаю, я видел этих упырей, наблюдавших за казнью по большому ящику в ресторане на девятой улице) получают люди, когда на их глазах убивают человека; негодяя, убийцу, но все же не бабочку, не муху, не таракана какого-нибудь. В шестнадцатом веке парижане с полуночи собирались на Гревской площади, чтобы присутствовать при сожжении еретика или повешении вора — но в те времена, возможно, не было других развлечений?

Я всегда был против публичности, я был против и смертной казни как таковой, но изменить закон не в моей власти, с этим я готов смириться, но как, черт побери, понять жену осужденного, которая ждет-не дождется, когда ЭТО покажут по телевидению в прямом эфире?

— Вы ненавидите мужа? — вырвалось у меня.

— Я люблю Стива! — сказала Анита с таким пылом, что сомневаться в ее искренности мог бы лишь человек, абсолютно чуждый людских страстей.

Я видел, как улыбнулась Ревекка — похоже, она лучше меня понимала чувства этой женщины.

— Вы этого не увидите, — сказала Ревекка. — Прямая передача из тюрьмы будет отменена.

— No… — растерялась Анита. — No puede ser… Есть же правила.

Она была права — процессуальный кодекс штата Аризона, статья двести шестьдесят третья, предусматривал демонстрацию казни, — правда, там была оговорка: «если общественность выразит протест, суд может принять решение, отменяющее демонстрацию». До сих пор общественность таких протестов не выражала.

— У адвоката есть возможность добиться отмены прямой трансляции, — продолжала Ревекка.

У меня не было такой возможности, и я собирался заявить об этом, но промолчал, встретившись с Ревеккой взглядами.

— Вы этого не сделаете… — пробормотала Анита.

— Синьора Матеуала, — сказал я мягко, — почему вам так важно видеть эту ужасную сцену?

— Я… — Анита не знала, что ответить, и я пришел ей на помощь:

— Вам важно знать, в какой именно момент душа вашего мужа расстанется с телом, верно?

— Я не буду смотреть! — закричала Анита, поднимаясь на ноги и гневно наставив на меня палец, будто лично я должен был включить рубильник или ввести ее мужу смертельную дозу яда. — Я увезу детей!

— Не понимаю, — сказал я. — Только что вы говорили…

— Дин, — Ревекка положила мне на ладонь свою руку, — вы еще не поняли, что Анита действительно любит своего Стива? И она не будет смотреть… Смотреть будут другие, потому что нужно точно знать момент… А если передачу отменят, то все сорвется. Верно?

— Si, — кивнула Анита.

— Вы не будете смотреть. Кто же будет? Кто эти люди?

Не так нужно было задавать вопрос, совсем не так. У Ревекки не было ни моего опыта общения с клиентами, ни достаточного терпения. До сих пор мы понемногу приближались к цели, я увел бы разговор в сторону, чтобы ослабить напряжение, а потом вернул в нужное русло… Нельзя иметь дело с дилетантами, сейчас Анита замкнется и ничего больше не скажет.

Анита хмуро посмотрела на Ревекку и одним словом поставила ее на место:

— Siga. Нам не о чем разговаривать.

Ревекка растерянно посмотрела на меня, ожидая моего вмешательства, но я лишь пожал плечами — разговор был безнадежно испорчен, не было смысла продолжать.

— Siga, — повторила Анита.

* * *

— Незачем было ехать, — сказал я после долгого молчания. — Она так ничего и не сказала. Правда, теперь у нас с вами больше шансов выжить — мы ничего нового не узнали, и, следовательно, не представляем опасности.

— Мы? — горько сказала Ревекка. Она смотрела куда-то в пространство, а я, то и дело к ней оборачиваясь, видел лишь ее профиль и высокую шею над прямым воротником.

Ревекка молчала, я тоже не проронил ни слова, обдумывая шаг за шагом наши поступки — Ревекки и свои собственные — и все больше утверждаясь в мысли, которая теперь казалась мне единственно возможной и объяснявшей все обстоятельства дела. Включая смерть Бертона. Включая и мою собственную смерть, если я сделаю шаг в неверном направлении.

Мы вернулись в Монтеррей поздно вечером и сняли два номера в гостинице «Трокадеро». Мне дали обычный на третьем этаже, а Ревекка потребовала люкс и получила — на пятом. Похоже, она не хотела ни общаться со мной, ни находиться от меня на таком расстоянии, чтобы я мог заподозрить с ее стороны желание как-то сблизить наши отношения.

Билеты в Финикс я заказал, как только мы прибыли в Монтеррей, и забрал их у портье, спустившись в холл и ожидая, когда появится Ревекка. Пойти со мной в ресторан она все-таки не отказалась.

Мы заняли столик в дальнем углу; если кто-то захочет подослать к нам — ко мне, если быть точным — наемного убийцу, то лучшее место найти было трудно: я представлял собой прекрасную мишень, если стрелять со стороны входной двери. Я сел так, чтобы пуля, если это действительно произойдет, попала мне в лоб, а не в затылок. Я очень надеялся, что мои страхи беспредметны, но не мог заставить себя не думать о том, что тот же убийца, который расправился с Бертоном, теперь следил за каждым моим движением.

Официант принес кувшин с соком, наполнил бокалы, положил меню.

— Вы правы, Ревекка, — сказал я, — мне следовало бы говорить только о себе.

Ревекка молчала, изучая огромный лист меню, в котором, по-моему, не было ничего интересного, во всяком случае, ничего специфического, говорившего о том, что мы находимся в Мексике, а не в средней руки ресторанчике на Восьмой улице.

Чувствуя себя в какой-то степени свободным от чар, я выпил полный стакан сока и продолжал развивать свою мысль:

— Я представился Аните, она знала, что я защищал в суде ее мужа. Может, даже видела меня по телевизору. А вы не представились. Самым естественным для Аниты было подумать, что я приехал с секретаршей, верно? Но она обращалась к вам, отвечая на мои вопросы. Она ведь уже видела вас, я прав? И потому ко мне отнеслась без доверия, поскольку ваше присутствие не позволяло ей говорить то, что, возможно, она хотела бы или могла сказать. Вы потому и отправились со мной, чтобы не позволить Аните говорить. Вы задали ей вопрос, который задал бы и я, но вы меня опередили и все испортили. Почему, Ревекка?

Она положила лист меню на стол и спросила:

— Наш самолет в восемь двадцать?

— Да, — сказал я, сбившись с мысли. Так всегда с женщинами: выстраиваешь логическую цепочку, а она задает не относящийся к делу вопрос или произносит реплику, которую решительно нечем парировать.

— Мы должны приехать в аэропорт за час до вылета, — сказала Ревекка, глядя поверх моей головы. Мне не хотелось оборачиваться, но, насколько я помнил, там, куда она смотрела, висела картина местного авангардиста, изображавшая, судя по буйству и безумию пятен, то ли Судный день, то ли момент Сотворения мира, а может, оба события сразу.

Она опустила взгляд и посмотрела мне в глаза. Госпожа Браун боялась. Она не просто чего-то боялась, она была в ужасе.

— Что… — сказал я. — Что с вами?

— Сейчас, — проговорила она одними губами, — извините… Мне нужно…

Туалетные комнаты находились — на это я обратил внимание, когда мы вошли в зал, — рядом с дверью, которая вела, видимо, в административные помещения: на левой было что-то написано по-испански, на правой изображены традиционные мужчина и женщина. Если Ревекке нужно было в женскую комнату, ей следовало пойти направо и обогнуть первый от стены ряд столиков. Вместо этого она обошла столик, взяла меня под руку и повела к двери — это было самое удивительное, она меня вела, и я шел, ощущая себя в том самом тоннеле, в котором оказываешься, как утверждают, после смерти, и где можешь идти только в одном направлении — к свету в далеком конце. Здесь тоже возник свет — точнее, точка притяжения, в направлении которой я только и мог перемещаться, влекомый странной силой, которую не мог определить — вроде бы это была Ревекка, я хотел ей помочь, а в результате она помогала мне достичь чего-то, что совсем недавно было дверью в зал ресторана, а сейчас стало воротами в пылающую бездну: откроешь, ослепнешь от адского пламени и упадешь лицом вперед на шипящую сковороду, где тебя будут поджаривать в масле долгую и несчитаемую вечность. Наверно, ужас перед этой возможностью и пылал во взгляде Ревекки, значит, она знала, какой ад нас ждет, а я еще не понимал, но тогда почему она позвала меня за собой, и почему я пошел, не раздумывая, дошел до двери, потянул ее на себя, Ревекка подтолкнула мою руку, будто хотела, чтобы мы с ней быстрее оказались там, куда я вовсе не торопился попасть, и там, в холле, а может, это был не холл, а чистилище, да, скорее всего это было именно чистилище, нас ждали те самые монстры, ужас перед которыми заставил только что Ревекку подняться со скалы, на которой мы с ней проводили свое лучшее в жизни время, у монстров не оказалось тел, но зато были огромные плотные осязаемые и дурно пахнувшие серой души, окружившие нас и повлекшие за собой в холод и мрак, а вовсе не в кипящую топь, и контраст между ожидаемым и реальным оказался таким неожиданным, что я остановился — точнее, я точно помнил в течение какого-то времени, что хотел остановиться, но земное притяжение почему-то влекло меня не вниз, а вперед, и Ревекка подталкивала меня сзади, я ощущал на своей спине ее теплую ладонь, а потом, в холоде и мраке той неизвестности, куда я шел не по своей воле, ладонь Ревекки становилась все жарче, и мне показалось, что на моей спине тлеет рубашка, отчетливо запахло паленым, но я не сразу потерял сознание, я еще сделал несколько шагов и оказался наконец там, куда меня вела Ревекка — почему-то мелькнула мысль, что это женская туалетная комната, я еще удивился тому, что мне-то делать здесь решительно нечего, но и уйти я уже не мог, потому что вокруг была темнота, окутанная тишиной, как ватным одеялом.

Я перестал видеть, слышать, а потом и чувствовать.

* * *

В Аду было жарко, по спине стекал пот, а может, это была кровь, потому что с меня с живого содрали кожу, и мне очень бы не хотелось увидеть сейчас себя в зеркале.

Мысль показалась настолько странной, что я сразу пришел в себя — будто включился, точнее, будто какой-то тумблер перевел в моем сознании искаженную реальность в нормальную.

Я увидел над собой низкий потолок машины, где-то рядом, то ли сзади, то ли впереди, то ли подо мной урчал мотор, а я лежал на откинутом сидении и пытался сдержать неожиданно охвативший меня озноб. Может, трясло не меня, а машину?

Я повернул голову — сначала вправо, потом влево, — мне так хотелось увидеть знакомое лицо и глубокий темный взгляд, но и справа, и слева были стены, не вертикальные, а плавно изгибавшиеся, а сверху был ряд плафонов, и я наконец понял, что нахожусь не в автомобиле, а в небольшом самолете.

Я попытался приподняться на локте, но не сумел и не мог понять почему. Голова была относительно ясной, какие-то облачка дурмана в мозгу еще плавали, то и дело сбивая с мысли, но я мог рассуждать и, конечно, сразу рассудил, что, будучи полным болваном, поддался элементарному внушению, подкрепленному действием химической гадости, подсыпанной мне в бокал с соком, потому что больше никуда ничего, насколько я помнил, Ревекка мне подсыпать не могла.

И значит, мое предположение оказалось правильным. Глупо было, наверно, высказывать его прямо, нужно было дождаться возвращения в Финикс… Нет, я вспомнил почему так поторопился рассказать о своих выводах. Мы были с Ревеккой вдвоем, и я рассчитывал на неожиданность, на то, что смогу заставить ее признаться, а потом наводящими вопросами вытащить нужные мне сведения. Это была обычная тактика, с женщинами она почти всегда проходила без каких-либо сложностей, я раз тридцать или больше в своей практике прибегал к этому методу и в судебных заседаниях, во время перекрестных допросов, и в адвокатской комнате, оставшись с обвиняемыми один на один, и у себя в офисе, когда видел, что клиент говорит не то, что думает, и мешает мне делать то, ради чего он же меня и нанял.

С Ревеккой не получилось. Глупо. Гипноз и химия. Куда меня везут? Почему на самолете? В Мексике мы еще или уже в Соединенных Штатах?

— Почему он проснулся? — спросил чей-то голос, я не видел этого человека, мне показалось, что слова рождались в воздухе и вламывались мне в барабанные перепонки, давили на них, стало больно, я замотал головой и раскрыл пошире рот, чтобы уравнять давление.

Что-то укололо меня в левое предплечье, чуть повыше локтя, наверно, это был комар — если бы меня укололи шприцем, я, по идее, должен был увидеть руку, а я не видел ничего, кроме стенки, покрытой серым пластиком.

Укус произвел именно такое действие, на какое, видимо, рассчитывали те, кто впустил комара в салон самолета. В голове у меня поплыли серые облачка, гул моторов оказался тиной, которая быстро меня засосала и сомкнулась надо мной, и я поплыл в глубине куда-то, будто самолет стал подводной лодкой, и мы утонули вместе — я внутри, а он снаружи, и оба в придуманном мире, из которого невозможно выбраться…

* * *

Я очень боялся последствий. Конечно, мне вкололи наркотик и получили результат, на который рассчитывали, но это никогда не проходит бесследно для жертвы, уж мне ли не знать, минимум четыре раза я вел в суде (и трижды выигрывал) дела о насильственных действиях с применением наркотических препаратов. Мне было очень жаль жертв — все для них вроде бы закончилось благополучно, но только по видимости, внутренне это были уже навсегда покалеченные люди с измененной психикой, и больше всего я не хотел стать одним из таких. А то, что предала меня именно Ревекка, казалось верхом человеческого — точнее, женского — вероломства.

В себя я пришел достаточно быстро — была темнота, а потом я открыл глаза и увидел, что лежу в небольшой комнате на широком диване. Я помнил все, и именно потому сразу начал бояться, что ясность мысли это всего лишь обман сознания, а обстановка комнаты — стены, выкрашенные в светлозеленый цвет, занавешенное синей шторой окно — мне мерещится, потому что, по идее, после случившегося я должен был прийти в себя с тяжелой головой и заторможенным мышлением.

Где-то за моей головой хлопнула дверь, и знакомый голос произнес:

— О, вы проснулись, Дин? Хотите, я принесу кофе?

Я сел и увидел стоявшую в дверях Ревекку. На ней было легкое открытое платье до колен, а волосы она стянула резинкой и выглядела так соблазнительно, что я встал, подошел, обнял ее и потянулся, чтобы поцеловать в губы. Ревекка увернулась от поцелуя, но не сделала попытки вырваться из моих объятий. Так мы и стояли некоторое время — я вдыхал наркотический аромат ее волос, а она медленно водила ладонями по моей спине.

— Очень хочу кофе, — сказал я наконец. — Если в нем не будет отравы.

— Не будет, — улыбнулась Ревекка. — Уверяю тебя, Дин, с тобой не могло случиться ничего дурного. И не случится.

— Да? — сказал я, вложив в это короткое слово все свои сомнения.

— Да, — твердо произнесла Ревекка. — Оденься, а я пока займусь едой.

Только тогда я обратил внимание на то, что стоял посреди комнаты в одних трусах. Одежда была аккуратно сложена на стуле, а туфли стояли рядом с диваном. Ревекка вышла, я оделся, и несколько минут спустя мы сидели за столом, пили кофе, и Ревекка говорила быстро, не позволяя мне вставить ни слова.

— Они бы тебя убили, это точно. А что мне оставалось делать? Я не могла этого допустить. Пожалуйста, не спрашивай — почему. Я все время об этом думаю и не могу сама себе объяснить, почему поступила так, а не иначе… Нам важно было знать, что произойдет, если не удастся спасти Бойзена от казни. Кто предполагал, что у него есть жена? Бертон ее нашел, и у нас возникло подозрение… А когда Бертон погиб, подозрение превратилось в уверенность. Я не могла не поехать с тобой — это был шанс узнать… Понимаешь? Против нас действует сильная организация. Нас могли убить — тебя и меня, — и нужно было…

Я допил кофе, поставил чашку на стол и сказал, повысив голос, чтобы быть услышанным:

— Стоп. Давай сначала. Где мы находимся? Могу я уйти? Просто встать и уйти — или за дверью стоит охранник с пистолетом?

— Да, — сказала Ревекка. — Именно охранник. Находимся мы в Финиксе. И ты, конечно, отсюда выйдешь — в тот день, когда Бойзена казнят.

— Понятно, — протянул я. — Все это время ты будешь со мной?

Ревекка кивнула.

— Значит, нам посчастливится провести вместе много месяцев. Может, год или два. Адвокат Бойзена исчезает при странных обстоятельствах. Ведется расследование. Назначается новый защитник. В течение этого времени судья оттягивает вынесение приговора. Допустим, это займет месяц. Новый адвокат подает апелляцию. Рассмотрение апелляции — месяцев пять, но, скорее, около года. Апелляцию, конечно, отклонят, но тогда будет послано прошение о помиловании на имя президента. Кстати, через год выборы, новый президент не сразу займется уголовными делами… Ты знаешь, что Мак-Кензи просидел в тюрьме восемь лет после приговора? Господи, а моя практика? От карьеры не останется даже обломков. Кто будет оплачивать мои счета и кто будет вести дела, которые я уже начал? Все к черту, вся жизнь, ты понимаешь, и только ради удовольствия провести с тобой это время? Ты что, действительно не выйдешь из этой комнаты еще десять лет?

Я и не заметил, как голос мой стал визгливым, будто вопль павлина, пальцы судорожно сжали чашку, и я почувствовал, что сейчас раздавлю ее и пораню ладонь, и кровь потечет по пальцам…

— Прекрати истерику, — спокойно сказала Ревекка. — Я думала, что ты умеешь держать себя в руках.

— Это все наркотик, — пробормотал я.

— Чепуха, — отрезала Ревекка. — Обычное снотворное.

Возможно, так и было. Во всяком случае, чувствовал я себя действительно выспавшимся — и только.

— И проводить месяцы в моем обществе тебе тоже не придется.

— Жаль, — вставил я.

— Не уверена, — усомнилась Ревекка. — Приговор уже вынесен. А апелляции не будет.

— Погоди, — забеспокоился я. — Какое сегодня число? Я проспал несколько месяцев?

— Ты сам понимаешь, что это глупости, — рассердилась Ревекка. — Сегодня понедельник. Полдень. По телевизору час назад сказали в новостях, что судья Арнольд вынес приговор по делу Бойзена. Убийства первой степени без смягчающих обстоятельств. Смертная казнь.

— Но я… Меня не ищут?

Должно быть, в моем голосе изумления оказалось даже больше, чем я вложил в эту фразу.

— Нет, — сказала Ревекка, — не ищут. И не собираются.

— Этого быть не может!

— Комиссар полиции и судья получили подписанные тобой письма, в которых ты сообщаешь, что отправляешься по делам в Южную Америку, от подачи апелляции отказываешься по желанию клиента — и это соответствует действительности, — вернешься через пару недель, не мне тебе рассказывать, что в ближайшее время нет судебных заседаний, требующих твоего присутствия.

— Я сам подписал эти письма?

— Не я же! Подпись твоя, это подтвердит любая экспертиза. Но кто ее станет проводить? Зачем?

— Я вылетел не в Южную Америку, а в Мексику!

— Верно, а из Монтеррея ты полетел в Сан-Паулу, есть билет, багаж зарегистрирован, в самолет ты вошел и в Сан-Паулу его покинул.

Я встал, подошел к окну и поднял штору. Я думал, что стекла окажутся поляризованными и непрозрачными, но ошибся в который уже раз — с высоты примерно десятого этажа улицы внизу казались фотографиями, сделанными с борта самолета. Дом стоял рядом со строительной площадкой, которую я сразу узнал — здесь второй год велось сооружение двадцатиэтажного здания Торгово-промышленного центра, и значит, комната, в которой мы с Ревеккой сейчас пили кофе, находилась в «Марк-сити», где я бывал сотни раз, но никогда не поднимался выше четвертого этажа, там находились офисы нескольких адвокатских фирм, с хозяевами которых у меня были если не дружеские, то вполне нормальные рабочие отношения. А на первых двух этажах располагались торговый центр «Респект» и рестораны — в «Респекте» я купил рубашку, которая сейчас была на мне, а в одном из ресторанов несколько раз ужинал с Элис еще в те дни, когда у нас с ней все было в порядке.

— У тебя нормальный инстинкт самосохранения, — сказала Ревекка за моей спиной, — и ты не станешь выбрасываться из окна.

— Нет, — буркнул я и опустил штору. — Я вообще недолюбливаю высоту.

* * *

Телефона в комнате, естественно, не оказалось. Телевизор, висевший напротив дивана на кронштейне, не работал. Мой мобильник исчез, чего, конечно, следовало ожидать. Ванная была отделана зеленым кафелем, что, видимо, должно было успокаивать нервы. Из ванной я прошел в короткую и узкую прихожую, где нашел дверцу встроенного одежного шкафа, внутри на плечиках висел мой пиджак и несколько рубашек на смену. Я распахнул дверь, которая, по идее, должна была вести в коридор на этаже, но обнаружил лишь небольшой тамбур, освещенный единственной висевшей под потолком люминесцентной лампой. В тамбуре сидел на стуле огромный, как гризли, афроамериканец, мило мне улыбнувшийся и кивнувший курчавой головой. Возможно, у него было оружие. Возможно — нет, я не заметил. Не заметил я и какой-либо двери, выхода куда бы то ни было. Возможно, выхода действительно не было. Во всяком случае, для меня.

Я вернулся в комнату, сел на диван и сказал:

— Скоро мне захочется есть, в полдень у меня всегда разыгрывается аппетит. Не знаю, как и кто доставит сюда еду, но прежде я бы хотел покончить с делами, чтобы потом к ним не возвращаться. Садись сюда, я не люблю разговаривать, когда смотрю на собеседника снизу вверх.

Я похлопал по дивану рядом с собой, и Ревекка села, колени ее коснулись моих, по телу пробежала сладкая дрожь, это было попросту глупо — мало ли было женских колен на моем веку, а к Ревекке я сейчас испытывал странное чувство, не имевшее ничего общего с тем вожделением, которое на самом деле было наваждением, навязанным мне этой женщиной, наверняка обладавшей даром внушения.

— Ты меня обманула, — сказал я осуждающе. — Ты говорила, что вы, то есть «Христианские паломники», не хотите, чтобы Бойзена казнили, потому что… Черт, не стану я пересказывать тебе твои же слова! Меня и наняли, чтобы приговор оказался достаточно мягким. Я проиграл дело, а вы… Где логика?

— Ты слишком хороший человек, Дин, чтобы поступить с тобой так, как они собирались.

— Ах, — сказал я. — Теперь понятно.

— Ничего тебе не понятно, — рассердилась Ревекка. — Ты должен был довести Бойзена до электрического стула. При этом сделав все возможное, чтобы его спасти. А ты поручил Бертону собирать информацию не о Бойзене, что было бы логично, а о нашей организации.

— Я всегда поступаю нестандартно, — сухо сказал я. — Если вы меня нанимали, то должны были изучить мою биографию.

— Изучили, — вздохнула Ревекка. — Ты — единственный адвокат в коллегии Финикса, не посещающий церковь и абсолютно не религиозный. Это очень важно, и выбор по сути отсутствовал. В процессе не должно было возникнуть никаких религиозных моментов, а они бы непременно появились, будь у Бойзена адвокатом хотя бы тот же мэтр Деббинс. Если бы Бертон не нашел Аниту, все было бы в порядке.

— Но мы так и не узнали, где находится оружие, которое…

Я прикусил язык. Господи, — подумал я, — надо было оказаться таким слепым! Ферма. Коров разводят. Как же. Я смотрел на Аниту, а рядом стояла Ревекка, и ее взгляд, как обычно, лишал меня воображения. Постройка, стоявшая рядом с домом, не могла быть коровником — не бывает таких коровников, высоких, бетонированных, похожих на цех завода. И подъездная дорога слишком хороша для мексиканской фермы. И ворота с электронной сигнализацией. Наверняка там, кроме Аниты, было несколько человек, внимательно следивших за нами и готовых в любую минуту…

Господи, ну и сделали бы это, кто им мог помешать, если жертва явилась сама и готова была отправиться к праотцам?

Должно быть, и понимание, и страх, и вопрос отразились на моем лице — плохо, если так, значит, кроме всего прочего, я еще и квалификацию терял стремительно, — Ревекка похлопала меня по колену и сказала:

— Дорогой, ты, наверно, думаешь, что я Медуза Горгона и загипнотизировала тебя до смерти?

— Конечно, — согласился я.

— Хорошо бы, — протянула она. — Но нет у меня таких способностей. Нет и не было. Когда я вошла в твой кабинет, у меня было одно желание — договориться, дать тебе на подпись контракт и уйти. А получилось…

Она протянула руку, провела по моей небритой щеке, и мне стало стыдно — судя по щетине, не брился я дня два, а если верить Ревекке, прошло не больше суток, я перестал правильно оценивать время, что-то сдвинулось в моем организме, но сейчас, что бы ни говорила Ревекка, я понимал только одно — она здесь, рядом, и ничто не мешает мне — бородат я или чисто выбрит, голоден или сыт — сделать то, что мне так хотелось вот уже который месяц. Кто мог помешать? Охранник за дверью?

Я поцеловал Ревекку, и мне показалось, что целовал я всех женщин, какие были и еще будут в моей жизни, а потом я что-то бормотал и пытался Ревекку раздеть, но ничего не получалось, она помогла мне, и что-то произошло, я не знаю, что это было, но время и пространство изменились, и изменились масштабы, и возникла новая вселенная, в которой не было ни звезд, ни планет, ни тяжести, ни боли, ни Бойзена, ни самого Дьявола, ни даже Бога. Ничего, кроме ощущения, которое я не берусь описать, потому что, во-первых, у меня не хватит для этого слов, а во-вторых, потому что все это никого не касается, в созданной мной вселенной мы с Ревеккой были вдвоем, и то, что между нами происходило — со всеми бесстыдствами, нежностью, грубостью, напором, грязью и чистотой, — осталось с нами и только с нами.

И все об этом.

* * *

Ночью я курил, голова Ревекки лежала на моем плече, за окном — я поднял штору, впустив старый мир в нашу новую реальность — мигали, бежали и летели огни реклам, звуки снаружи не проникали, и я слышал тихое дыхание, так и не поняв, кто дышит — я или Ревекка, или мы оба, и дыхание у нас было одно на двоих, один ритм, одна жизнь.

— Бог, — сказал я, — не мог допустить того, что происходит.

— Что? — пробормотала Ревекка.

— Я пытаюсь, — объяснил я, — рассуждать так, будто Дьявол действительно существует в потустороннем мире, и будто его действительно может уничтожить наемный убийца, если снабдить его оружием, которое отправится за ним на тот свет… Раньше я в это не верил, и сейчас тоже, извини… Но допустим. Есть разные гипотезы о Вселенной, и в них должна быть внутренняя логика, верно?

— Внутренняя логика, да, — сказала Ревекка, — конечно.

— Тогда объясни. Есть Дьявол, которого нужно убить. Значит, есть и Бог, который создал наш мир и этого Дьявола в том числе?

— Конечно, — сказала Ревекка, — Бог. Он все видит, он знает, что мы сейчас вдвоем, и он говорит: вот хорошо весьма.

В этом она, конечно, была права, но я не позволил ей сбить себя с мысли.

— Неужели, — сказал я, — Бог, если он действительно хочет избавить мир от зла, не в состоянии сделать это сам? Я знаю, что в иудейской религии, например, Сатана находится в подчинении у Бога и не совершает ничего без Господнего соизволения. Сатана нужен Богу так же, как Земле нужен восход солнца, как женщине нужна любовь, а мужчине — дело и женщина. Человек, и все живое, и все неживое тоже могут существовать и развиваться только в мире противоречий. Если есть добро, то должно быть зло. Дьявола нельзя убить, потому что тогда и добро исчезнет. Если у электричества убрать минус, то и плюса не станет, и самого электричества тоже, движение электронов прекратится и все остановится.

— Вот и мы говорим то же самое. Нельзя допустить, что…

— Прекрати, пожалуйста! — резко сказал я. — Нет никакой другой организации, которая наняла Бойзена уничтожить Дьявола. Нет и не было. Все это вы — «паломники», ваша идея, ваша работа, ваш расчет.

Ревекка пошевелилась в темноте, но не произнесла ни слова. Может, ей нечего было сказать. А может, просто не было смысла говорить.

— Я говорю о ваших богословах, у вас есть умные люди, которые обсуждали эту проблему… И не поняли, что Дьявола нельзя убить, потому что это против Божьей воли? А если это против Божьей воли, то Бог не допустит, чтобы Сатана исчез, и значит, его невозможно уничтожить, и тогда я не понимаю, почему ваши богословы…

— Ты никак не можешь закончить фразу, — сказала Ревекка, приподнявшись. — Скажи просто: не верю.

— Не верю, — сказал я.

— Неважно, — сказала Ревекка. — В царство небесное попадают и неверующие. Верит человек или нет — не имеет значения. Важно, как он поступает в жизни. Негодяй он или праведник. Он может думать, что хорошим его сделало воспитание, а не вера. Он может думать, что убивать его направил не Дьявол, погубивший душу, а бедность или наследственность. Думать вообще можно все что угодно. Но от того, что казнят преступника, убившего четырех человек, и где-то в то же время уничтожат какое-то оружие… Это будет торжеством правосудия, верно? Того правосудия, которому ты служишь.

— Правосудию? — пробормотал я, даже не стараясь вложить в это слово всегда посещавшие меня сомнения.

— А если, — продолжала Ревекка, — Бойзену удастся то, для чего он умрет на электрическом стуле или от смертельной дозы яда… Станет хорошо всем, и тебе тоже, и мне. Мир станет лучше. Ты хочешь, чтобы мир стал лучше?

— Хочу, — сказал я. — Но Дьявола невозможно убить. Во-первых, он бессмертен. Во-вторых, нематериален. Идея. Концепция.

Ревекка придвинулась ко мне ближе, шептала мне в ухо, видимо, не хотела, чтобы нас услышал Дьявол и обиделся, пока существует, на мои слова:

— Во-первых, — прошептала она, — бессмертна лишь душа. Где ты читал о бессмертии Князя Тьмы? Во-вторых, с чего ты взял, что невозможно уничтожить концепцию? Мало ли концепций, идей погибло в нашем мире? Откуда ты можешь знать, сколько идей в то же время исчезло в высших мирах? Мы знаем, что Дьявол существует, потому что каждый день, каждую минуту видим, ощущаем на себе результат его деятельности. Он искушает, направляет, насылает, подавляет, из-за него люди убивают, насилуют, воруют…

— Не было бы Дьявола, — сказал я, — то и заповедей не было бы тоже? Не убий, не укради, не прелюбодействуй…

— Конечно! Дьявол появился раньше, чем Творец создал человека — иначе как бы он искушал Еву в райском саду? Не было бы Дьявола, мы так бы и жили среди кущ и вечного счастья…

— Ты действительно в это веришь? — поразился я, и Ревекка оставила вопрос без внимания.

— Моисей получил бы на горе Синай не десять заповедей, а всего три, — сказала Ревекка.

— Если все так просто, — сказал я, — почему раньше никому в голову не приходило…

— Когда? В средние века? Чем мог тогдашний Бойзен уничтожить Князя Тьмы? Выстрелом из арбалета? Или позднее — из пулемета в Дьявола целиться? Уничтожение должно быть полным — на атомы…

— Атомы в потустороннем мире? — поймал я Ревекку на очевидном противоречии.

— Не изображай себя глупее, чем ты есть, — рассердилась она. — Конечно, там нет материальных атомов. Но всякая концепция, идея, сущность, состоит из элементов, у всего есть первооснова. Математика, например, — здание, построенное в строго определенном порядке из теорем, покоящихся на аксиомах. И если разнести это здание на кирпичики-теоремы, разорвать связи… Что останется от математики? Ничего.

Любопытное сравнение, — подумал я, — Дьявол и математика… Что-то показалось мне… нет, не сомнительным, как раз наоборот, очень существенным, принципиально важным, но мысль промелькнула и сгинула, и я спросил:

— Как же вы узнаете, что Бойзену удалось?..

— Но это понятно, — проговорила Ревекка с удивлением. — Зло исчезнет. В тот момент, когда не станет Дьявола, исчезнет зло в мире.

— И все возлюбят ближнего, как самого себя…

— Конечно, — убежденно сказала Ревекка, и я понял, что спорить бессмысленно. Я и не хотел спорить. Блажен, кто верует.

Но если через месяц в мире прекратятся убийства… Если афроамериканцы в Бронксе перестанут обкуриваться и ждать в темных углах случайных прохожих… Последние грабители забудут о своих планах и начнут ломиться на концерт в «Мэдисон сквер гарден»… В Боснии прекратят стрелять, в Северной Ирландии — подкладывать бомбы, в Израиле — взрывать автобусы, в Шри Ланке и Алжире — вырезать целые деревни, в Чечне — отрубать головы пленникам… Если подлецы перестанут творить свои мелкие пакости — пусть не покаются, просто перестанут…

Смерть останется, потому что жизнь конечна, и останутся катастрофы — природные и техногенные, — землетрясения, наводнения, взрывы в шахтах, и самолеты будут падать, поезда — сходить с рельсов, машины — срываться с дороги в кювет и переворачиваться, проламывая водителям грудные клетки, но все равно это будет другой мир, я не верил, что это возможно, это невозможно, но как хорошо человеку, который в это верит, и, к тому же…

Что если и природные катастрофы, и техногенные аварии — тоже козни Дьявола и происходят при его личном участии, по его планам, которые противоположны планам Творца: неужели, создавая горы, Он создавал и камнепады, а создав Землю, Он сам и покарал ее землетрясениями?

Если Бойзен уничтожит Дьявола, результат я увижу своими глазами.

Все увидят.

Что ж, тогда я поверю в Бога. Только в Бога, потому что Дьявола уже не будет.

Ревекка спала на моем плече, и в нашем с ней мире не было зла.

* * *

Бугаи, сторожившие нас с Ревеккой (мне почему-то хотелось думать, что и Ревекку нужно сторожить, чтобы она не сбежала вместе со мной), сменялись каждые шесть часов. Установить это было легко, но информация ничем не могла помочь — разве что выяснить, каковы финансовые возможности организации, позволяющей себе нанимать столько народа для охраны безоружного адвоката.

Контактов с внешним миром — кроме замечательного вида из окна — у меня не было, Ревекка на вопросы не отвечала, да, собственно, она и сама, скорее всего, не знала ничего о том, что происходило за окнами, поскольку из номера не выходила, все время мы проводили вместе, однажды даже вместе отправились в туалет, и безумная легкость нашего поступка дошла до нас лишь тогда, когда мы одновременно потянули на себя ручку двери. Ревекка рассмеялась, поцеловала меня в щеку и сказала:

— Если есть на свете две половинки одного целого, то это мы с тобой, ты не находишь, милый? Ты ведь об этом подумал в тот момент, когда впервые увидел меня в своем офисе?

— Иди, женщина, — мрачно сказал я, — я подожду, мне не к спеху.

Однажды ночью я проснулся и не обнаружил Ревекку рядом с собой. «Конечно, — подумал я, — нужно же ей докладывать своему начальству. Наверно, и в прежние ночи она дожидалась, пока я усну, а может, в мое питье она что-то подсыпала, чтобы спал я крепко, я ведь действительно в последнее время сплю, как сурок, хотя вроде не должен бы»…

Я встал и тихо, как только мог, прошел в темноте к двери на лестницу. С той стороны не доносилось ни звука, но у меня так и не хватило решимости посмотреть, на месте ли охранник. Наверняка на месте, и единственное чего я добьюсь — увеличения дозы снотворного в своем вечернем питье.

Я обернулся на легкий шорох и увидел у окна, выходившего в сторону стройплощадки Торгового центра, знакомую тень. Ревекка прислонилась лбом к стеклу, смотрела вниз, на улицы, освещенные рекламами, она набросила на себя простыню и в темноте выглядела призраком, до которого, тем не менее, хотелось дотронуться, что я и сделал, прошептав ей на ухо:

— Я подумал, что ты меня бросила…

— Не спится, — сказала Ревекка. — Утром должны казнить Бойзена.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

Неужели она все-таки выходила, пока я спал?

— Знаю, — сказала Ревекка.

Я открыл было рот, чтобы высказать пришедшую в голову мысль, но промолчал и прижался лбом к оконному стеклу, чтобы даже в полумраке Ревекка не увидела выражения моего лица. «Неужели? — подумал я и сам себе ответил вопросом на вопрос: — А разве есть другой вариант решения?»

Мы постояли у окна еще несколько минут, а потом вернулись в постель, и до утра сон не шел, мы лежали и разговаривали, я чувствовал себя не адвокатом, а подзащитным, Ревекка расспрашивала меня о жизни, я неожиданно разговорился и, будто на исповеди, выложил все, даже о собственном предательстве рассказал, о том, как бросил Элис на третьем месяце беременности, это было давно, я учился на юриста и семейные сложности были ни к чему, но все равно мне еще долго оставалось не по себе, я знал, как пришлось страдать Элис, и хотел помочь, но у меня не было лишних денег, я с трудом самого себя содержал, легче стало на четвертом курсе, когда мне присудили за отличную учебу стипендию имени Брегсона, я попытался найти Элис — у нее давно уже должен был родиться ребенок и моя помощь ей не помешала бы, — но мне это так и не удалось: из Финикса она уехала, не оставив адреса, а задействовать свои уже довольно обширные знакомства я не решился; я мог найти Элис потом, когда стал адвокатом, и тем более — когда на меня начал работать Бертон, для которого поиск пропавших был рутинным делом. Почему я и потом не стал искать Элис? На этот вопрос я много раз отвечал по-разному. Сначала была Кэт и наша неудавшаяся женитьба, и наш сын Чарли, которого я уже не бросил, а впоследствии, когда мы с Кэт разошлись, помогал деньгами — только деньгами, потому что, уехав в Сиэттл, моя бывшая жена лишила нас с сыном возможности нормального общения. Было много коротких романов, не оставивших следа в душе, но и времени для поиска Элис — так мне казалось — не оставивших тоже.

Как бы то ни было, то, что я сделал, было злом, тем более — с точки зрения таких наверняка жестких моралистов, как «Христианские паломники», и почему я рассказал об этом Ревекке? Я ждал слов осуждения, даже надеялся на это — такой у меня случился приступ мазохизма перед самым рассветом, но Ревекка неожиданно сказала:

— Не бери в голову. Ты слишком чувствителен, милый. С Элис все в порядке. Не думаю, что она приняла бы от тебя какую-то помощь.

Я приподнялся на локте и посмотрел ей в глаза — в комнате уже было довольно светло, в восточное окно продавливался тяжелый, как мешок, серый и бесформенный рассветный призрак.

Ревекка провела по моей щеке ладонью и сказала:

— Да, ты правильно подумал. О тебе наводили справки.

— Вы нашли Элис?

— Конечно.

— Зачем?

— Ну… Возможно, эта история позволила бы держать тебя на крючке. Но ничего не вышло. Элис Морфи — преуспевающий юрист, живет в Детройте, ведет бракоразводные дела…

— Вышла замуж?

— Да, дважды. Детей у нее сейчас, кстати, трое, так что твой Макс не ощущает своей обособленности.

— И ты молчала…

— Ты не заговаривал об этом, — напомнила Ревекка.

Я повалился на подушку и смотрел в потолок до тех пор, пока Ревекка не прикрыла мне глаза ладонью. Потом на некоторое время мир исчез, во всяком случае для меня, и когда я опять обрел способность воспринимать окружавшую реальность, было, по-моему, не меньше девяти часов, и все для Бойзена, по идее, уже закончилось.

Я перелез через спавшую Ревекку, оделся и, открыв дверь на лестничную площадку, убедился в том, что Бойзена действительно казнили — охраны не оказалось на привычном месте.

Я разбудил Ревекку и сказал:

— Ты пойдешь со мной или останешься здесь?

* * *

Если Джемма и удивилась моему неожиданному появлению, то не подала вида.

— С приездом, шеф! — улыбнулась она. — Как Бразилия?

— Замечательно! — воскликнул я. — Ты видишь, какой у меня загар?

Джемма всегда говорила только правду, за что я ее порой ценил, а порой тихо ненавидел.

— Не похоже, шеф, что вы много времени проводили на пляже, — сказала она и добавила обиженно: — Не могли предупредить меня перед отъездом? Что я должна была говорить — полиции, журналистам, судье? Неужели дело было таким срочным и конфиденциальным?

— Да, — сказал я. — Очень интересное дело. Расскажу. Меня, надо полагать, искали не только перечисленные тобой лица, но и президент Соединенных Штатов, который не мог понять, почему мы не подаем на его имя прошения о помиловании Бойзена?

— Вот список, — Джемма, как всегда, была предельно аккуратна, перечень звонивших и приходивших состоял из четырех скрепленных страниц, и, пробежав его глазами, я понял простую вещь, давно уже, надо полагать, известную и Ревекке, и всем ее «паломникам»: никому мы в этом мире, в общем-то, не нужны по большому счету. Разве только тем, кто сам нам ни к черту не нужен.

Я разорвал листы на четыре части и бросил в урну.

— Надо полагать, — сказал я, — судья Арнольд — он в списке под номером два — очень удивился моему отсутствию?

— Не очень, — сообщила Джемма. — Он сказал, что ваш отказ от апелляции значительно упрощает и ускоряет процедуру.

— И все?

— Все.

— Замечательно, — сказал я задумчиво. — Именно этого я и ждал от судьи… Комиссара полиции — он в списке шестой — мой отъезд тоже из себя не вывел?

— А должен был? Эшер звонил трижды, но вопросы у него были административного характера — о ваших рабочих контактах с фирмой мистера Бертона, — так что я сумела удовлетворить его любопытство.

— Убийц Рика не нашли?

— Убийц? — удивилась Джемма. — О чем вы говорите, шеф? Это был несчастный случай. Дело закрыто.

Я прошел в кабинет, сел за стол — без единой пылинки, уборщица в мое отсутствие продолжала, конечно, работать, как обычно, — и задумался о том, как жить дальше.

С Ревеккой мы расстались в холле «Марк-сити» — она вызвала мне такси, внимательно оглядела со всех сторон, костюм, почищенный и отутюженный, сидел прекрасно, я это и сам чувствовал, рубашка и галстук тоже были в порядке. Мобильник оказался в кейсе, счастливо обнаруженном в камере хранения в ячейке, номер которой Ревекка вспомнила в тот момент, когда мы спустились в холл.

— Я позвоню, милый, не надо меня искать, — сказала она и исчезла, будто призрак из дешевой телевизионной мелодрамы.

До вечера я ждал, просматривая «Финикс таймс» и отвечая на звонки, не перестававшие поступать с тех пор, как по городу разнесся слух о моем возвращении. Любопытно (впрочем, это было бы любопытно, возможно, для комиссара Эшера, а я лишь скомкал листок и отправил в корзину следом за отчетом Джеммы), что в одном из отделений дипломата я обнаружил билет на Сан-Паулу, использованный в оба конца. Хотел бы я знать, кто летал в Бразилию под моим именем, и как провел там время. Наверняка его загар был сейчас более глубоким и ровным, чем мой.

Судья Арнольд зачитал приговор в понедельник, две с половиной недели назад. Судя по заметке в «Финикс таймс», осужденный Бойзен не был обескуражен отсутствием защитника, процедурных сложностей не возникло, нежелание подавать апелляцию, известное суду из представленной адвокатом Рознером записки, было лично подтверждено осужденным, отказавшимся и от заключительного слова.

Поскольку прошение о помиловании также подавать не предполагалось (адвокат Рознер утверждал это все в той же оставленной им, то есть мной, записке, а осужденный подтвердил), то подготовка к приведению приговора в исполнение прошла по ускоренной, а точнее, не заторможенной действиями защиты процедуре, и номере вечерней газеты уже помещены были фотографии, сделанные с экрана телевизора — большая пустая камера с единственной койкой посредине, все в белых тонах, типично больничная обстановка, на заднем плане застекленное окно, за которым видны лица присутствовавших при казни — размытые очертания, неважно. Лица Бойзена, лежавшего на кушетке, тоже было не разглядеть.

От священника, пришедшего в камеру, чтобы принять у осужденного последнюю исповедь и дать отпущение грехов, Бойзен наотрез отказался и умер в грехе, в каком и жил. Это особенно подчеркивалось в заметке некоего Артура Хауснера, отмечавшего, что Бойзен упустил последний свой шанс очиститься от скверны, и теперь-то уж наверняка его душа попадет в ад, которого он вполне достоин.

И куда стремился, — добавил я мысленно.

Больше ничего интересного в газетах я не нашел, а по телевизору в пятичасовых новостях CNN все-таки сказали, правда, не показав картинку, так что невнимательный зритель мог и не обратить внимание на информацию, но я-то ждал именно этого сообщения и потому запомнил каждое слово: «В Мексике, в городке Нуэва-Росита, произошел взрыв, уничтоживший ферму, принадлежавшую некой Аните Матеуала. Вероятно, хозяйка фермы и двое ее детей погибли во время взрыва. Таково мнение комиссара полиции округа Монтеррей майора Хименеса. Полиция полагает, что произошел несчастный случай, но пока неизвестно, для чего на ферме хранилось значительное количество взрывчатых веществ».

И ни слова о том, что Анита была женой казненного именно в момент взрыва серийного убийцы Бойзена. То ли журналисты не обратили внимания на этот факт, то ли сочли его не столь важным для короткого сообщения.

Значит, Бойзен уже там, — подумал я. Вооружен и очень опасен.

Я поймал себя на мысли, что думаю об этом спокойно, без иронии и даже малейшего скепсиса. Не говорю сам себе — «чушь». И даже пытаюсь представить, как может произойти эта встреча — Бойзена и Дьявола.

— К вам комиссар Эшер, — сообщила Джемма, воспользовавшись почему-то мобильником, а не интеркомом.

Эшер. Мне не хотелось видеть комиссара полиции. У меня для него было много разнообразной информации, но сообщать ему что бы то ни было я не собирался. Во всяком случае — пока.

— А что, если меня нет на месте? — спросил я.

— Не пройдет, шеф, — вздохнула Джемма. — Я ему так и сказала… Или не нужно было?

— Все правильно, Джемма. Он не клюнул?

— Уселся в кресле и решил ждать до второго пришествия. Я вышла в туалет…

— Понятно, — сказал я. — Впусти его.

Комиссар Эшер, похоже, не стал дожидаться приглашения — он вошел в кабинет через пять секунд.

— Вы хорошо выглядите, мистер Рознер, — сказал он, усаживаясь не в кресло для посетителей, а на диванчик у окна, откуда можно было следить за каждым моим движением. — Вели в Бразилии какое-то дело?

— Да, — сухо сказал я, давая полицейскому понять, что мои дела в Бразилии его не касаются. Желая перехватить инициативу, я продолжал:

— Вас озадачил мой внезапный отъезд? Погиб детектив, работавший, в частности, и на меня. Не оглашен приговор по делу, которое я вел. А я вылетаю в Южную Америку…

— Это выглядит странным, не так ли? — широко улыбнулся Эшер.

— Ничего странного. Большие деньги, комиссар, только и всего. Некогда было раздумывать.

— Много заработали?

— Господин комиссар, — сухо сказал я, — вам не кажется, что вы задаете лишние вопросы?

— Извините… Значит, деньги, ну конечно…

— Вы разобрались в том, почему погиб Бертон? — перебил я.

— Нет, — помедлив, ответил комиссар. — В крови Бертона ни алкоголя, ни наркотиков. Тормозной след отсутствует. Техническое состояние машины в норме. Причин для самоубийства — никаких. Формально я не закрыл дело, но…

— Я могу чем-то помочь? — вежливо поинтересовался я, понимая, конечно, что комиссар не стал бы тащиться ко мне в офис только для того, чтобы рассказать о проделанной работе.

— Есть две вещи… — протянул Эшер. — Вы вели дело Бойзена и проиграли его.

— Не наступайте на больную мозоль…

— И проиграли, — повторил Эшер. — Ричард Бертон нашел в Мексике жену и детей Бойзена, но на присяжных это не подействовало. Бертон погиб. Вы срочно улетаете в Бразилию, будто от кого-то прячетесь. Летите почему-то через Мексику, хотя до Сан-Паулу есть прямой рейс. Попытки найти вас в Бразилии успехом не увенчались…

— А вы пробовали? — поинтересовался я.

— Конечно, вы были нам нужны, как свидетель. Но удалось лишь узнать, что в Сан-Паулу вы пробыли час или чуть больше, в аэропорту ждала машина, которая увезла вас в неизвестном направлении. Действительно — в неизвестном. Дорожный патруль следов машины не обнаружил. Скрылись вы основательно. Значит, чего-то боялись. Мы оба с вами понимаем, что дело в Бразилии — прикрытие.

— Я получил за него гонорар…

— Да? Ваш банковский счет для меня закрыт, поверю на слово… Дальше. Бойзена приговаривают к смертной казни и в отсутствие адвоката быстро доводят дело до исполнения приговора.

— Очень быстро, — вставил я, надеясь, что мои слова подтолкнут комиссара к определенной мысли.

— Жена Бойзена с детьми погибают на своей ферме, — продолжал Эшер. — Что это — акт самопожертвования? Не смогли жить без любимого папы? Не проходит и суток, как вы возвращаетесь, и я замечаю, что бразильский загар к вам совершенно не пристал…

— Моя секретарша сказала то же самое, — кивнул я. — И знаете, вы оба правы. Я действительно ни разу не был на пляже. Дела, как вы уже говорили.

— В Бразилии легко загореть и не побывав на пляже, — заметил комиссар.

— Послушайте, — сказал я, демонстративно посмотрев на часы, — если у вас есть конкретные вопросы по одному из ведущихся вами дел, — задавайте. Дела, которые веду я, касаются только меня. Моей поездкой в Бразилию я нарушил закон?

— Нет, конечно. Доктор Рознер, давайте будем откровенны друг с другом. Возможно, вы ездили в Бразилию, возможно, нет. Ваша фамилия в списках пассажиров ни о чем не говорит, вы это прекрасно понимаете. Вы что-то знаете о Бертоне. Вы что-то знаете о Бойзене — что-то, что заставило вас отказаться от апелляции.

— От апелляции меня заставило отказаться личное требование Бойзена. Он был… странной личностью. И жена у него была странная, судя по рассказу Бертона. Устроила такой фейерверк, детей не пожалела… Ну и что?

— Я все думаю, — продолжал комиссар, — как связать в узел эти события.

— Что тут связывать? — раздраженно спросил я. — Не пойму, комиссар, в каком направлении вы копаете.

— О Господи, — пробормотал Эшер, вытащил из кармана платок и вытер затылок и шею: из окна, около которого он сидел, на него падал солнечный свет, но пересаживаться комиссар не думал, хотел держать меня в поле зрения. Неужели воображал, что я могу его пристрелить? Нет, конечно, он наверняка знал, что у меня нет оружия. Но если в моем столе лежал интересовавший полицию документ, то невольным взглядом я мог это выдать.

— О Господи, — повторил Эшер. — Я понимаю, что у меня нет против вас ровно ничего. Я не могу даже вызвать вас на допрос.

— А я могу попросить вас удалиться.

— Верно. И что прикажете мне делать? Доктор, в деле Бойзена было что-то, о чем не зашла речь на суде. Если я не узнаю, что это было, я не продвинусь в расследовании смерти Бертона. Я знаю, что вы это знаете. И не хотите мне помочь.

— У вас есть доказательства того, что я знаю больше, чем говорю?

— Нет, но…

— Тогда извините, комиссар, у меня много работы.

— О'кей, — Эшер оставил наконец свои попытки поймать меня на неловком движении или уловить нечаянный взгляд, поднялся и пошел к двери. — Если вы вспомните что-то, что может пригодиться в расследовании, — сказал он на пороге, — звоните в любое время.

— Непременно. Всего хорошего, комиссар.

Эшер вышел, и я слышал, как он в сердцах громко хлопнул дверью в приемной.

Странное посещение. Он действительно думал, что я начну выкладывать подробности своих отношений с клиентами? Эшер не мог так думать. Судя по вопросам, он не узнать хотел от меня что-то, а напротив, что-то хотел сказать, и ждал, когда я задам нужный вопрос. А я не задал. Я даже догадывался, какой вопрос Эшер от меня ждал. И я действительно хотел это спросить, но что-то удержало. Нет, не что-то, я прекрасно понимал, что, задав вопрос, спровоцирую комиссара продолжить логическую цепочку, оборвавшуюся для него в таком месте, которое он не мог восстановить без моей помощи.

И не нужно.

Вопрос я задам, конечно, но не Эшеру.

* * *

Ревекка так и не позвонила. Не было звонка ни ночью, ни утром, весь следующий день я просидел в офисе, как на иголках, звонили десятки людей — клиентов и просто знакомых, по обычному телефону и на мобильный, я дал интервью репортеру из «Аризона пост» и ведущему программы новостей Fox News, и, по-моему, к вечеру у меня начался жар — во всяком случае, чувствовал я себя отвратительно, голова раскалывалась, в груди что-то тлело, я отпустил Джемму, остался в офисе один, и на меня нахлынули воспоминания — банальное выражение, но они именно нахлынули, как волна на берег, и так же, как волна, откатывались назад, в подсознание. Ревекку я вспоминал почему-то в ее белой ночной рубашке, которую она надевала после того, как все заканчивалось и мы оба начинали ощущать прохладу. В рубашке она была похожа на ангела, какими их изображают в детских книжках, и я как-то сказал, что ей нужно научиться играть на арфе.

«А я умею, — улыбнулась Ревекка. — И на арфе, и на флейте. В раю это пригодится».

«Ты уверена, что попадешь в рай?»

«Да, — серьезно сказала она. — Ты хочешь сказать, что я грешила? Есть поступки, которые выглядят греховными и дурными, но, если конечная их цель — победа над злом, то в конце концов эти поступки вознаграждаются».

Мне не хотелось спорить, и, уже будучи в полусне, я задал Ревекке тот вопрос, ответ на который хотел получить у комиссара Эшера. Я помнил, что Ревекка что-то ответила, но не помнил — что именно: я уже спал. А на другой день забыл и о самом вопросе…

Что если Ревекка не позвонит никогда?

Я не мог без нее. Не мог думать, есть, пить. Не мог жить. Работать, впрочем, я, как ни странно, мог — по утрам приезжал в офис и принимал клиентов, число которых после моего возвращения увеличивалось с каждым днем. Реклама, даже дурная, — великая сила. Впрочем, случаи это были не интересные, большая часть — нападения с попыткой ограбления, практически без телесных повреждений, но попались и несколько дел, от которых я не мог отказаться. Из офиса я обычно отправлялся в ресторан, который неожиданно обнаружил на углу улицы Линкольна и Третьей авеню — остановившись там как-то у красного светофора, я обратил внимание на рекламу с изображением рогатого господина, похожего на оперного Мефистофеля, каким его играл русский бас Шаляпин. Тем же вечером я нашел поблизости место для парковки и неплохо провел время в темном полуподвальчике, где тихо играла музыка из «Фауста», под которую было легко танцевать со случайными соседками — женщинами, видимо, такими же одинокими и готовыми на случайные связи. С некоторыми из них я после приятного вечера отправлялся домой — иногда к себе, но чаще к ним, — и ночи тоже получались приятными, а утром Джемма, кисло улыбаясь, стирала с моей щеки, а однажды даже с затылка следы помады. Не знаю, что думала обо мне секретарша, я никогда ее об этом не спрашивал, держал дистанцию, хотя и знал, что она тоже была одинока, как те женщины из «Мефисто», и, возможно — нет, даже наверняка — согласилась бы поужинать со мной и в этом ресторане и в любом другом, и поехать потом ко мне или к ней, и провести ночь, я даже представлял, как это у нас могло получиться, но никогда не приглашал ее не то что в ресторан, но даже в кафе на первом этаже, где собирались на ланч знакомые юристы и куда принято было приходить с секретаршами, поскольку считалось, что здесь не просто завтракают, но обсуждают юридические проблемы, которые не всегда удается решить в официальной обстановке.

В общем, я старался забыться, как мог, и был уверен в том, что Ревекка никогда больше не появится ни в моем кабинете, ни, тем более, в моей спальне. Осторожно попытался навести дополнительные справки о «Христианских паломниках» — был бы жив Рик, получить информацию оказалось бы гораздо проще, а сейчас приходилось обращаться к совершенно мне не известным людям, по рекомендации, конечно, но все равно не внушавшим особого доверия, я не мог и не собирался делиться с детективами всей имевшейся у меня информацией, а без этого они не очень понимали условия задачи, на столе у меня лежали четыре отчета о деятельности секты, где много говорилось о Ревиво и его завиральных идеях, о нынешнем главе «паломников» Кошениле, личности, насколько я понял, совершенно бесцветной, и ни разу не было упомянуто имя Ревекки Браун.

В отчетах я нашел телефонные номера нескольких офисов «паломников» и позвонил по всем, называя каждый раз новые имена и представляясь то репортером, то поклонником идей мэтра Ревиво. Со мной говорили вежливо — до тех пор, пока я не спрашивал, как найти мисс Ревекку Браун из опекунского совета. Никто не знал этого имени — во всяком случае, если верить голосам, сразу становившимся отрешенными, лишенными былых вежливых интонаций.

Конечно, я провел полный контекстовый поиск во всех телефонных и адресных книгах Аризоны — без результата, — а потом перешел к другим штатам, но по мере удаления поиска от Финикса надежды мои уменьшались, причем по вполне физическому закону: обратно пропорционально квадрату расстояния.

Я не пропускал полицейских хроник ни в «Финикс пост», ни в других более или менее осведомленных газетах и по телевидению следил за всеми новостными каналами. Я не думал, что «паломники» способны расправиться с Ревеккой — это было глупо, — но все равно изучал криминальную хронику.

После казни Бойзена зла в мире не стало меньше ни на йоту. Чего и следовало ожидать, конечно, вся эта история изначально не стоила того, чтобы относиться к ней серьезно. «Паломники» были обычными религиозными фанатиками, а идеи у фанатиков такие, что нормальным людям не понять. Чтобы убедить себя в этом окончательно, я перечитал Библию, чего не делал вот уже лет десять — во время процесса Бойзена мне, конечно, приходилось заглядывать в оба Завета, но не для философского осмысления содержания, на что у меня тогда и времени не было, а для поиска соответствовавших случаю цитат.

После Библии я взялся за религиоведческую литературу и прочитал несколько досадно бездарных, на мой взгляд, трудов, подписанных, впрочем, известными учеными-теологами и даже одним физиком, Нобелевским лауреатом, ударившимся на старости лет в религию и ставшим одним из самых серьезных ее адептов и интерпретаторов.

Разумеется, о противостоянии Бога и Дьявола сказано было много, но на тысячах страниц разнообразного по стилю и уровню мудрости текста я так и не нашел ничего для себя нового. И конечно, ни слова, подтверждающего идею спасения мира с помощью убийства Князя Тьмы.

Прошли два судебных разбирательства, которые я без труда выиграл. Джемма, по-моему, собралась замуж — во всяком случае, в офис она являлась, как на званый ужин, и сразу после пяти исчезала, иногда даже не попрощавшись, чего раньше с ней никогда не случалось. Я не задавал вопросов и, соответственно, не получал ответов, но незадолго до Рождества просто формальности ради поинтересовался, не согласится ли Джемма провести со мной вечер в любом ресторане по ее выбору. А перед этим мы могли бы посмотреть любой — опять же, по ее выбору — фильм в любом из кинотеатров Финикса. Я был уверен, что Джемма сошлется на то, что занята, но она неожиданно — и мгновенно, чего я вообще не ожидал! — согласилась и сразу же, будто обдумывала мое предложение задолго до того, как оно было сделано, назвала мюзикл «Чикаго» в кинотеатре «Олимпик» и ресторан «Мефисто», в котором наверняка не была ни разу, поскольку я ее там никогда не видел, и слышать о котором, по идее, не могла тоже — во всяком случае, от меня.

Вечер удался. «Чикаго» мне понравился, хотя я и не мог бы объяснить, чем именно — просто входил я в зал с одним настроением, не грустным, но скорее меланхоличным, а вышел взбодрившийся, готовый на подвиги, в том числе сексуальные, в том числе с собственной секретаршей, на которую я давно заставил себя смотреть, как на канцелярскую принадлежность. Цвет ее кожи, во всяком случае, прекрасно гармонировал со светлошоколадномым цветом стола, за которым она сидела, и шкафами, в которых хранились старые папки.

В «Мефисто» тоже было хорошо. Я спросил Джемму, не собирается ли она замуж, она странно на меня посмотрела, и я перевел разговор, оставив на потом вопрос о том, почему она столько времени вела себя на работе, как чужая и недоступная невеста. Господи, тут и спрашивать было не о чем — мало ли какие уловки придумывают женщины, чтобы привлечь внимание мужчины! У Джеммы это определенно не получалось, и, возможно, она считала, что виной расовые предрассудки, а у Ревекки получилось мгновенно, ей достаточно было на меня посмотреть…

Напрасно я вспомнил в тот вечер о Ревекке. За несколько месяцев я о ней не то что забыл, но загнал воспоминания в дальний угол сознания. Не нужно было, чтобы она оттуда выходила, но разве Ревекка когда-нибудь спрашивала о том, как ей поступить? Она вышла и села с нами рядом за столик, и была рядом весь вечер, пока мы с Джеммой танцевали, и стояла рядом, когда часа в три ночи мы вышли на морозную улицу, где было шумно, будто вечер только начался. Джемма ждала, что я скажу: «Поедем ко мне». Я и хотел сказать именно это, но Ревекка дернула плечом, и у меня с языка сорвалось: «Я провожу вас, поздно, и утром мне надо прочитать кое-какие документы».

Кому как не моей секретарше было знать, что ничего срочного перед рождественскими каникулами меня не ждало? Мог бы придумать отговорку поинтереснее.

«Доберусь сама, спасибо», — с этими словами Джемма повернулась ко мне спиной и оставила одного со своими мыслями и стоявшей рядом Ревеккой, которая, хотя и была воображаемым призраком, но вела себя, будто женщина из плоти и крови: дотронулась до моей щеки теплой ладонью, и мне стало хорошо.

Я подумал, что на месте Джеммы я бы утром подал заявление об уходе, понадеялся, что она этого не сделает, обещал себе позвонить ей через пару часов, когда она придет в себя, но не сделал этого, потому что, вернувшись домой, повалился в постель, с трудом заставив себя раздеться, и заснул, как принято писать в дурных романах, раньше, чем голова коснулась подушки.

В ту ночь мне явился первый кошмар.

* * *

Я проснулся в липком поту, и хотя это выражение часто используют авторы бульварных романов, я просто не могу подобрать другого, более подходящего. Мне было жарко, и я весь дрожал от холода. Пот струился между лопаток, как по узкому руслу и вмерзал в тело, я не понимал, как жар и холод могли существовать во мне одновременно, и этот страх двух жизней, двух сознаний, двух восприятий, страх шизофренической раздвоенности привел меня в чувство быстрее, чем переливистый звон и телефона, и мобильника.

Скатившись с кровати, я поднял телефонную трубку, а мобильник отключил, чтобы его верещание не мешало разговаривать.

— Шеф, — сказала Джемма, — извините, что звоню домой, но по мобильному вы не отвечаете, а здесь клиент уже полчаса носом землю роет и грозится найти другого адвоката.

— Черт, — сказал я, взглянув на часы. — Извини, я проспал. Это Риксон? Задержи его, я еду.

Память мобильника была забита оставленными сообщениями. Джемма звонила три раза в последние четверть часа. Я прослушал информацию, стоя под душем и прикрывая телефон от водяных струй пластиковым мешочком. На завтрак времени не оставалось, а о ночном кошмаре, вырубившем меня из реального мира, я вспомнил в машине.

Что это было?

Собственно, я знал — что, но все равно этого быть не могло. Если есть где-то потусторонний мир, то душа Бойзена, конечно, оказалась в самом жутком круге Ада, потому что только там ей и место, но разве в какой-нибудь из прочитанных мной книг или прослушанных по телевидению воскресных проповедей Ад был таким, каким я увидел его глазами Бойзена?

Реакция у меня была замедленной, и я не остановился вовремя на красный сигнал, проскочил «зебру» и выехал на перекресток. Коп подошел вразвалку, штраф выписал прежде, чем опять зажегся зеленый, и я поехал дальше, чертыхаясь и заставляя себя быть более внимательным.

Весь день я размышлял над тем, что мне привиделось ночью — я знал, что это не был обычный сон, я вообще не запоминал снов, это было таким же свойством моей натуры, как отвращение к крепким напиткам — не принимал их мой организм и снов не запоминал.

Кем я был во сне? Самим собой, оказавшимся в воображаемом мире? Или Бойзеном, попавшим туда, куда он должен был попасть, и делавшим то, что обязался сделать?

Мне нужно было поговорить об этом с Ревеккой или с кем-нибудь, кто мог понять. Я пригласил Джемму поужинать, она — сразу, как и вчера, — согласилась, и мы провели довольно скучный вечер, перебрасываясь малозначительными репликами, оба соблюдали дистанцию, хотя, как мне казалось, по разным причинам, на пустом стуле справа от меня, невидимая для всех, кроме моего внутреннего взгляда, сидела Ревекка, она опустила голову и, хотя я все время пытался поймать ее взгляд, ни разу не посмотрела в мою сторону.

— Шеф, — сказала Джемма после второго танца, когда мы вернулись к столику, а официант принес мороженое в широких вазочках. — Конечно, это не мое дело и простите, что вмешиваюсь. Вы меня об этом не просили и, значит, я превысила полномочия…

— О чем вы? — удивился я. Многословие вообще не было свойственно Джемме, а уж оправданий по поводу того, что она вмешивается не в свое дело, я никогда от нее не слышал.

Она поискала что-то в сумочке и протянула мне через стол листок бумаги, вырванный, насколько я мог судить, из блокнота, в который Джемма обычно записывала мои поручения. На листке не было ничего, кроме номера телефона. Судя по коду, Калифорнийское побережье.

— Что это? — спросил я, хотя уже догадался и мысленно посылал через стол Джемме тысячу поцелуев — дружеских, конечно.

— Номер домашнего телефона Ревекки Браун, нашего клиента, — сказала Джемма опустив взгляд в вазочку с мороженым.

— Как вам… — Я даже не старался скрыть свое волнение. — Я хочу сказать…

— Она всегда блокировала номер своего телефона, — подсказала Джемма. — Восемнадцатого августа — это был вторая неделя процесса Бойзена, вы прямо из дома поехали в суд, я была в офисе одна, — позвонила мисс Браун и спросила, поступил ли на счет ваш гонорар. Я сказала «да, все в порядке, если вам нужен шеф, то он в суде». «Спасибо, — сказала она, — я только хотела справиться»… И повесила трубку. На этот раз номер телефона почему-то оказался не блокирован, я, конечно, записала его в блокнот…

— И не сказали мне ни слова!

— Вы не спрашивали, — парировала Джемма.

— А почему вы решили, что это номер ее квартирного телефона? — насторожился я. — Из разговора не следовало, что мисс Браун звонила из дома. Это мог быть таксофон… Офис, наконец.

— Слишком чистый звук, — улыбнулась Джемма. — Во время разговора по таксофону слышны уличные шумы, а разговоры из офисов обычно блокируются автоматически. И это не номер какого-нибудь из офисов «Христианских паломников» — я проверила.

— Браво! — сказал я.

— И еще, — продолжала Джемма, собирая из вазочки остатки мороженого, — номер зарегистрирован за мисс Ревеккой Дэниэл Браун, проживающей по адресу: Шестая улица, дом пятьдесят три, Окленд, Калифорния.

— А это вам откуда известно? — поразился я.

— Я навела справки. Думала, что вам это может когда-нибудь пригодиться.

— Но вы ни разу даже не намекнули…

— Вы ни разу не поинтересовались!

Джемма положила ложечку и подняла на меня наконец свой взгляд.

— Вы отвезете меня домой или вызовите такси? — спросила она.

— Отвезу, конечно, — сказал я, хотя больше всего на свете мне хотелось в этот момент остаться одному и набрать номер, который я уже успел выучить наизусть. Господи, все это время — недели, месяцы! — Джемма носила в сумочке этот листок, а я мучился вопросом, который даже и не думал задать вслух…

Я наверно должен был говорить Джемме комплименты, но всю дорогу до ее дома молчал, потому что не мог сказать тех слов, какие ей хотелось услышать, и пустого разговора о приятно проведенном вечере тоже вести не хотел, Джемма меня прекрасно понимала, она села не рядом со мной, а на заднем сиденье, и смотрела в окно. Когда мы подъехали, она вышла из машины, сказав «спасибо», будто таксисту. Каблучки процокали по ступенькам, я подумал, что напрасно ее обидел, нужно было все-таки найти слова, пусть не те, что она ждала, но похожие, всегда есть какая-то замена, женщины это прекрасно понимают…

Я набрал номер.

— Слушаю!

— Добрый вечер, — сказал я.

Молчание.

— Добрый вечер, — повторил я. — Скажи что-нибудь, чтобы я убедился в том, что говорю с нужным мне человеком.

— Ты знаешь, — сказала Ревекка, — я почему-то была уверена, что ты позвонишь. Не знаю, как ты узнал мой номер…

— Ты ждала моего звонка?

— Как поживаешь, Дин? — спросила Ревекка, не отвечая на вопрос.

Я тоже предпочел не отвечать на вопрос, на который все равно не смог бы ответить так, как мне того хотелось.

— Похоже, — сказал я, — что Бойзен не выполнил своей миссии. Не вижу, чтобы зла в мире стало хотя бы чуточку меньше.

— Дин, — сказала Ревекка, — ты просто не знаешь, о чем говоришь. И совсем не то хочешь сказать.

— Ты тоже была в этой… — я поискал правильные слова, — я не могу описать словами, это было слишком страшно… если ты меня понимаешь.?

Ревекка молчала.

— Значит, была, — заключил я. — Нам нужно увидеться. Хотя бы для того, чтобы вместе пережить этот кошмар. Ты слышишь меня?

Молчание.

— Я буду у тебя к утру, — сказал я. — Есть рейс в три двадцать.

— Я же просила…

— В семь я могу быть у тебя.

— Хорошо, — сказала Ревекка.

Мне показалось, или в ее голосе действительно прозвучало облегчение?

* * *

Не нужно было лететь ночью, но мне не терпелось увидеть Ревекку, я рад был, что она не сказала «нет», мне казалось, что если я не полечу немедленно, то к утру она передумает и я не застану ее дома или она вовсе исчезнет. Пока я ехал в аэропорт, пока оформлял билет, пока проходил контроль, мне удавалось преодолевать сонливость, но едва я опустился в кресло, как тут же уснул — мы еще не взлетели, я надел на глаза повязку и — погрузился в кошмар.

— Мистер! Проснитесь, мы уже на земле! — женский голос тряс меня за плечо, я понимал, что, видимо, все-таки вернулся, но глаза говорили обратное — в полной темноте голос звучал, как необратимость судьбы, возвращавшей меня туда, куда я не хотел, где был ужас, где я был мертв, где я вообще был не я…

Я сорвал с глаз повязку и только тогда очнулся. Стюардесса наклонилась ко мне и участливо смотрела в глаза.

— Вам плохо? Хотите, чтобы я вызвала врача?

— Нет, — сказал я.

Сказал? Скорее, подумал, а может, действительно произнес вслух, я еще не совсем понимал, что жив.

Салон самолета был пуст, пассажиры вышли, и я, расстегнув ремень, выбрался в проход, взял с полки дипломат и побрел к выходу, там стояла вторая стюардесса и смотрела на меня странным взглядом, будто я был ее личным врагом. Должно быть, мне показалось. Девушка улыбнулась, пожелала приятно провести время, и я вышел в коридор, прошел в здание аэропорта и что-то еще наверняка делал, но память моя почему-то именно в то время сбилась с ритма, возникло странное наложение, и мне казалось, что сразу за моим появлением в аэропорту последовал эпизод из далекой уже студенческой юности, будто переставили местами кубики ситуаций, я вспомнил вечеринку у Мейсонов, мою первую встречу с Элис, и как мы танцевали до упаду, а потом в спальне у Марты Мейсон, на ее постели, целовались, и я хотел Элис, и она тоже хотела, но сопротивлялась, я был уверен, что для вида, но воспитание все-таки не позволило мне быть слишком навязчивым, а потом пришла Марта и легла с нами, и…

Кубик исчез в прошлом, где ему и надлежало находиться, а я увидел собственную руку, нажимавшую на кнопку звонка.

Голос из интеркома не был похож на голос Ревекки.

— Да? — сказала женщина. — Это ты, Дин? Заходи, я открываю.

Я повернул ручку и вошел.

* * *

— Значит, нам снятся одни и те же кошмары?

— Видимо, да.

— Так не бывает.

— Это не сны. Это информация. От него.

— Почему мне?

— А мне — почему?

— Ты — из тех, кто его послал…

— Я? Я его ни разу не видела до начала процесса!

— Может, этот кошмар является всем вашим «паломникам», всем, кто имел к делу Бойзена какое-то отношение?

— Ты думаешь? Я позвоню Кошенилю.

— У вашего шефа не было неприятностей в связи с делами Бойзена и Бертона?

— Нет, почему у него должны были быть неприятности?

— Хорошо, звони своему Кошенилю. А я — судье Арнольду.

* * *

У пастыря «Христианских паломников» было хорошее настроение, никакие кошмары его, похоже, не одолевали. Или он великолепно владел собой. Или был лицом подставным. Я прослушал разговор по второму аппарату и едва удержался от того, чтобы вмешаться и наговорить гадостей, которые Ревекка мне не простила бы.

Судья Арнольд, когда я до него дозвонился, ехал в машине, и слышимость была не очень хорошей. Я не стал задавать вопрос в лоб, но из краткого разговора (судья не любил нарушать правила, а разговор по мобильному телефону во время вождения транспортного средства являлся административным нарушением) понял, что Арнольд забыл и думать о процессе Бойзена. Конечно — нет человека, нет и повода о нем вспоминать. Возможно, судью и посещали кошмары, но я так и не задал прямого вопроса.

— То, что мне… нам… снится, — сказал я Ревекке, — совсем не похоже на образ христианского Ада. И на мусульманские представления не похоже. Иудейские сфирот тоже не имеют со всем этим ничего общего. И Будда не рассказывал ни о чем подобном. Что-то от друидов? Но очень уж отдаленно…

Мы сидели с Ревеккой на мягком (пожалуй, чересчур мягком — заниматься здесь любовью было бы отчаянно неудобно) диване перед низким (пожалуй, чересчур низким — чтобы взять в руки чашечку с кофе приходилось наклоняться чуть ли не до пола) журнальным столиком, держали друг друга за руки и говорили медленно, будто пропуская собственные впечатления через очень тонкие фильтры, сквозь которые не проходили совсем уж, казалось бы, нелепые впечатления, вроде глаз, смотревших на меня из тумана, я не рассказал о них Ревекке и был уверен, что она тоже сохранила кое-что для себя — возможно, даже очень вероятно, что это были те же глаза или что-то, оказавшееся заменителем в ее сознании, поскольку я был уверен, что далеко не все увиденное и запечатленное в памяти соответствовало действительно происходившему где бы то и когда бы то ни было — с нами или с кем-то другим. Сознание искажает мир, поскольку часто не находит адекватных образов для создания понятной мозгу картины, а память дополнительно искажает картину, нарисованную сознанием. Мы видим мир, мы пытаемся понять его, но как часто то, что мы хотим понять, не соответствует тому, что мы видим, а то, что мы видим, решительно не соответствует тому, что происходит в реальности…

— Я все время об этом думаю, — сказала Ревекка, и я не понял сначала: то ли она отвечала на мои слова, сказанные вслух, то ли на мысли, вслух не сказанные, но для нее очевидные и требовавшие ответа. — Это просто кошмар. В том мире нет места Христу. И заблудшим душам. И ангелам.

— А злу? — сказал я. — Бойзен охотится… должен охотиться за Князем тьмы. Мало ли куда Дьявол мог завести его…

— Дин, — сказала Ревекка, — ты же не верил во все это.

— Я… не знаю. Понимаю, что есть нечто выше нас, но это не обязательно Бог, это может быть и что-то совершенно неразумное, природа, например, — бесконечность, как ни бездарно она организована, все равно бесконечно сложнее, чем мы, поскольку все, из чего мы состоим, конечно по определению.

— Да, я понимаю, — сказала Ревекка. — Жаль, что мы не говорили об этом там, я бы многое тебе объяснила.

«Там» мы вообще мало разговаривали, там мы были вдвоем, мы были вместе, нам было хорошо, а сейчас… Мы сидели рядом, мы могли даже рядом лечь, но с появлением кошмаров что-то изменилось в моем восприятии мира, и в мире Ревекки изменилось тоже, Бойзен разлучил нас вернее, чем тюрьма или смерть, хотя, вроде бы, все должно было оказаться наоборот — разве общие кошмары не должны сблизить людей, оказавшихся в страшном и необъяснимом мире?

Мы долго молчали, а потом Ревекка сказала:

— Это может продолжаться всю жизнь. Нашу жизнь. Сколько займет у Бойзена охота на Дьявола? Сто лет? Триста? Миллион?

— Надеюсь, — сказал я, — что вы не пошлете ему на подмогу еще одного отморозка? Или десяток?

— Эта идея обсуждалась, — спокойно сказала Ревекка. — Я не знаю подробностей, но мэтр Кошениль намекал на такую возможность.

— Кошениль? — переспросил я скептически, но Ревекка, видимо, не расслышала.

— Похоже, что идея не понравилась, — продолжала она. — Во всяком случае, о других мне ничего не известно. Ты тоже не встречал в практике похожих случаев?

— Нет, — сказал я.

— Как продвигается расследование гибели Бертона? — осторожно спросила Ревекка. — Ты общаешься с комиссаром Эшером?

— Никак, — сказал я. — Ни малейших зацепок. Для комиссара, я имею в виду.

— Ты все еще думаешь, что…

— Не надо об этом, — попросил я.

— Дин, уверяю тебя…

— Не надо… Пожалуйста.

— Никто из наших не убивал Рика!

Не нужно было ей настаивать.

— Конечно, — сказал я. — Это сделала ты.

— Я?

— Пожалуйста, я не хочу это обсуждать.

— Нет, говори, — Ревекка придвинулась ко мне, руки ее крепко сжимали мои запястья, я был сильнее и вырваться мне ничего не стоило, но я не хотел, я не пошевелился бы, даже если бы она угрожала мне пистолетом, лежавшим сейчас в тумбочке красного дерева слева от окна, я был уверен, что оружие именно там, в одном из верхних ящиков, Ревекка слишком часто бросала в ту сторону беглые, но вполне читаемые взгляды. — Ты три недели был со мной, ты был со мной счастлив и все это время воображал, что я…

— Я не воображал, Ревекка, — сказал я. — Сначала — предполагал. После разговора с Эшером убедился. В крови Рика не обнаружили никаких препаратов. Уверен, что и в моей крови их тоже не обнаружили бы. Я ничего не понимаю в химии… А ты виделась с Риком перед тем, как поехала ко мне.

Ревекка не пошевелилась. Не нужно было ей заводить разговор о Рике. Я не удержался, я хотел, чтобы она поняла простую вещь: убийство Дьявола — такое же зло, как убийство человека, убийство есть убийство, против кого бы оно ни было направлено, и потому у Бойзена ничего не получится, нельзя бороться со злом с помощью зла. Невозможно сделать черное белым, если мазать по черному черной краской. Это только в математике минус, умноженный на минус, дает плюс. Но минус, сложенный с минусом, все равно дает минус — еще больший, чем раньше.

— Я не убивала Рика, — сказала Ревекка, — но если ты думаешь иначе…

— Конечно, — сказал я. — Конечно. Конечно.

Я повторил это еще пару десятков раз — пока Ревекка не закрыла мне рот поцелуем. Может, этого я и добивался?

Мы перешли в спальню, оказавшуюся не такой, какой я ее себе представлял: это была маленькая комнатка, в которой помещалась кровать и встроенный шкаф с большим зеркалом, отражавшим все происходившее на постели, и все, что там действительно происходило в течение последовавших часов, было отражено и, наверно, погрузилось в память материала, и мне бы хотелось стать зеркалом, чтобы помнить, но я остался собой и уснул очень быстро, во всяком случае, я не ощутил никакого перехода — был в спальне, а оказался…

Не знаю, где я оказался. И не знаю — когда.

Но мне довелось присутствовать при гибели Князя Тьмы.

* * *

Я хватал ртом воздух, но воздуха не осталось, вместо воздуха была пустота, и легкие мои было пусты, и сердце было пусто, и я умер.

Ревекка рассказывала мне потом, что отчаянно перепугалась, вернувшись из ванной и обнаружив меня лежавшим на полу и, будто рыба, выброшенная на берег, дергавшимся и ловившим воздух широко раскрытым ртом.

Ревекка рассказывала мне, что в ванной ей вдруг отчаянно захотелось спать, она пустила холодную воду, чтобы не заснуть, и это, похоже, спасло ей жизнь. И мне тоже, потому что опоздай Ревекка хотя бы на полминуты, мне не помогло бы ни искусственное дыхание изо рта в рот, ни электрошок, который применили парамедики, приехав по вызову и найдя меня в состоянии клинической смерти.

В больнице я провел трое суток. Лежать под капельницей было скучно, за ширмой слышались голоса, и мое обостренное восприятие разбирало отдельные слова, но все это было неинтересно, и визиты Ревекки были не интересны тоже, что-то изменилось во мне, и эта женщина потеряла обаяние. Она говорила голосом, казавшимся мне прежде бархатным и обволакивающим, и я не понимал, что находил в скрипучем тембре и простонародных южных интонациях.

Я хотел сказать ей о том, что все кончено, Дьявола нет больше, и пусть Бойзен сейчас где-то и в чем-то, что христианское учение интерпретирует, как Ад, но Дьявола и в Аду нет, и нигде, он уничтожен взрывом, разнесен не на атомы, поскольку он и раньше состоял не из атомов, а из субстанции, которая не являлась материей и описать которую я не мог бы — особенно сейчас, зная только английские слова и не зная ни слова из того языка, на котором Бойзен говорил с Ним.

Я хотел все рассказать Ревекке, но промолчал.

— Что с тобой было? — спросила она.

— Понятия не имею, — сказал я. — Прихватило сердце. Инфаркт?

— Нет, — покачала она головой. — Сильный приступ, сбои в ритме. Так что с тобой случилось?

— Понятия не имею, — повторил я и отвернулся.

Почему-то я знал, что не должен рассказывать Ревекке о том, что видел и чувствовал в последние свои минуты. Свои? Почему я думал об этих минутах, как о своих? Может, потому, что боль, испытанную Им и победившую Его, я ощущал сам?

Если бы Ревекке дано было знать, она оказалась бы там вместе со мной. Она плескалась в душе. Она отогнала сон, я — не смог. Мы были теперь по разные стороны.

Разные стороны — чего?

— Что с тобой было? — спрашивала она раз за разом, и я раз за разом отвечал:

— Не знаю… Не знаю…

Когда меня выписали, Ревекка ждала в приемном покое.

— Отвези меня в аэропорт, — попросил я. — Я три дня не был в офисе, Джемма говорит, что клиенты выстроились в очередь. Ведут они себя безобразно, раньше такого не было.

— Мы поедем ко мне, — сказала Ревекка, голос ее скрипел, как флюгер на ветру, — тебе нужно прийти в себя.

— В аэропорт, — повторил я. — У меня обратный билет с открытой датой, так что тебе не придется занимать мне ни доллара.

В аэропорту я от Ревекки попросту сбежал — она пошла в женскую комнату, а я зарегистрировал билет и поднялся в зал отлетов. Мобильник звонил не переставая, Ревекка искала меня, должно быть, по всему первому этажу, но я не отвечал, а, когда вошел в самолет, выключил телефон.

Я съел обед и заказал вторую порцию — очень хотелось есть. Стюардесса швырнула мне на столик поднос и пробормотала что-то о полезности воздержания. У меня почти не осталось наличных денег, я расплатился кредитной картой и обнаружил, что кто-то внимательно изучил содержимое моего бумажника — все там лежало не так, как я привык класть. Ну и ладно.

Из аэропорта я поехал в офис — работы действительно накопилось много, я терял клиентов, на завтра было назначено заседание суда по делу Пильмана — последнее перед рождественскими каникулами, — обвиненного штатом Аризона в попытке кражи со взломом, в принципе, я был готов к процессу, но трехдневное отсутствие не могло не сказаться, обвиняемый и прежде был не в лучшем психическом состоянии, а сейчас — я мог себе представить…

— Потом, потом, — бросил я Джемме, сгоравшей, естественно, от желания узнать, что со мной происходило. В туалетной я привел себя в порядок и вышел в кабинет, не только одетый так, как обязывала профессия, но и заставив себя забыть о кошмарах последних дней и главное — о Ревекке и ее странно изменившемся голосе.

Работал я до восьми, а потом мы поехали с Джеммой ужинать в «Мефисто». Она ждала рассказа, я хотел тишины и участия, и мы оба получили то, что хотели — в заказанном на пару часов номере в «Шератоне». Не думаю, что мой рассказ был очень правдив, а Джемма наверняка подумала, что я не всегда бываю таким вялым в постели, но все-таки, когда мы часам к полуночи вернулись в офис, чтобы доделать кое-какие мелочи перед завтрашним судебным заседанием, настроение у меня было приподнятым, а Джемма сияла очаровательной улыбкой, которую я почему-то не замечал прежде.

Потом мы, конечно, поехали ко мне — я даже не предлагал, так получилось само собой, — и неладное почувствовал уже в лифте, когда обнаружил, что кнопка шестого — моего — этажа не заблокирована, как я это обычно делал.

— Подожди-ка, — сказал я Джемме, — я войду и позову тебя, хорошо?

Она остановилась в дверях, а я прошел в гостиную, где горел свет и на диване в позе тициановской Венеры возлежала Ревекка — к счастью, одетая в свой лучший брючный костюм.

— Ты не один, — сказала она разочарованно, приподнявшись на локте, и я с раздражением обнаружил, что Джемма не последовала моему совету, вошла следом и теперь рассматривала Ревекку взглядом, в природе которого трудно было усомниться.

— Как ты сюда попала? — спросил я.

— Садитесь, — сказала Ревекка, обращаясь скорее к Джемме, а не ко мне. — Все слишком серьезно, чтобы заниматься выяснением отношений.

Она порылась в сумочке, вытянула лазерный диск и огляделась в поисках компьютера.

— Ты должен это увидеть, — сказала она, продолжая смотреть на Джемму, хмуро стоявшую в двери.

Я не знаю, что происходило между этими женщинами. Я вообще плохо понимаю, что происходит между женщинами, когда они остаются одни, а сейчас у меня сложилось впечатление, что для Ревекки и Джеммы я перестал существовать, между ними возникли какие-то токи, электрические или иные, я взял у Ревекки дискет и пошел в кабинет, оставив женщин разбираться — почему я был уверен, что разбираться они будут в том, кто лучше ко мне относится и кто из них двоих останется со мной на ночь? Мужское тщеславие является самым глупым человеческим недостатком, оставшимся, вероятно, с того времени, когда ничем иным мужчина и гордиться не мог.

На диске оказалось два файла, которые я начал просматривать не очень внимательно — меня больше интересовали голоса и странные звуки, доносившиеся из гостиной, — но постепенно понял, что ничего более важного не видел за всю мою жизнь.

Это была статистика правонарушений за последние три дня. Обычная полицейская статистика, данные с сайта Федерального управления полиции.

До утра 22 декабря все шло, как обычно — процент грабежей с применением оружия, процент непредумышленных убийств, процент грабежей без применения оружия, процент изнасилований и попыток изнасилования, сексуальные домогательства, квартирные кражи…

К вечеру 22 декабря — графики это иллюстрировали — все изменилось. Впрочем, если бы это не было отмечено на графиках красными точками, а в комментариях красными буквами, я, возможно, не обратил бы на случившееся внимания. Наверняка никто не обратил. Или мало кто. Или обратили, но не поняли.

Четырнадцатилетний Эд Шиккер в Окленде, Калифорния, расстрелял из автоматического пистолета пять школьных приятелей и покончил с собой, когда полиция окружила школу. Похожие преступления уже происходили, но впервые убийство совершил мальчик из богобоязненной протестантской семьи, истово веривший в Творца.

Двадцатитрехлетний еврейский юноша из религиозного квартала Бруклина убил и расчленил (с помощью приятеля, такого же набожного еврея, принадлежавшего к ортодоксальной хасидской общине) приятеля, а потом сдался полиции и заявил, что всего лишь выполнял волю Творца.

Симона Руис, сорока одного года, посетила одного за другим шесть своих бывших любовников — это не заняло много времени, благо дело происходило в небольшом городке Пьюласки в штате Теннесси — и совершила над каждым надругательство, выразившееся в попытке отсечения детородного органа. Ни в одном случае Симоне не удалось довести дело до конца, но лишь последняя по счету жертва сумела скрутить нападавшую и вызвать полицию. На допросе несостоявшаяся преступница заявила, что выполняла Господню волю.

О воле Аллаха говорил Мохаммед Самхи, приехавший в Соединенные Штаты из Саудовской Аравии, бегавший по улицам Тримонта, штат Иллинойс, и стрелявший из пистолета в каждого, кто казался ему похожим на еврея.

Именем Аллаха пытался защитить себя Муса Хамеш, бывший Макс Хершо, принявший ислам год назад, а вечером 23 декабря вышедший из дома с большой сумкой в руке, показавшейся подозрительной местному копу, знавшему в лицо всех жителей вверенного ему участка. В сумке оказался пятикилограммовый заряд взрывчатки с автоматическим спусковым устройством, и на допросе в полиции Хамеш утверждал, что все его действия были продиктованы Аллахом, да будет благословенно имя Его, но больше он ничего не сказал и о возможной принадлежности Хамеша к какой-нибудь террористической организации приходилось лишь догадываться.

И никто иной, как Господь, надоумил Ирвина Блеквуда натянуть прочную леску поперек тропы, проходившей на высоте трехсот футов над ущельем, по дну которого протекала быстрая речка Ношуа, штат Массачусетс. По этой тропе жители поселка Арчибан каждое утро ездили на велосипедах на работу в промышленную зону. Трое упали в пропасть, сбитые с велосипедов натянутой леской. Двоим Блеквуд помог отправиться на тот свет, подтолкнув их к краю обрыва после того, как они, споткнувшись, упали на тропу и пытались подняться.

Я еще не сделал никаких выводов, только досмотрел до конца досье — там было триста семнадцать случаев за трое суток после 22 декабря. И для сравнения — во втором файле — семь случаев за предшествовавшие три месяца.

Статистика банковских махинаций — увеличение на 43 процента за последние трое суток.

Статистика изнасилований — вдвое по сравнению…

Жалобы на насилие в семье — не только мужей над женами, но почему-то в большей степени жен над мужьями — в три с половиной раза чаще, чем…

Странный шум из гостиной привлек мое внимание, и я, оставив компьютер, пошел посмотреть что происходит.

Лучше бы я не делал этого. Джемма и Ревекка…

Я все понимаю, за годы адвокатской практики навидался всякого, а однажды защищал в суде семью геев, против которых сосед-невротик выдвинул обвинение в нарушении общественного порядка, хотя ничего эти бедняги не нарушали, кроме, конечно, пуританских устоев, и мне удалось убедить судью в том, что мораль — понятие, конечно, важное в обществе, но внесудебное, и геи эти были так мне благодарны, что пригласили на какое-то свое сборище, но я не пошел, мне это было не нужно, мне это было противно, наконец, и я никогда не думал, что в своем доме… Женщины, которые мне нравились… С которыми я был близок и полагал, что все еще впереди…

Они даже не обратили на меня внимания.

Я ушел и громко хлопнул дверью, чтобы они услышали.

Мобильник зазвонил лишь полчаса спустя, когда я сидел в своем кабинете и договаривался с комиссаром Эшером о просмотре хроники правонарушений. Пришлось наплести что-то о докладе, который я взялся сделать для заседания коллегии адвокатов, и Эшер даже согласился рассказать мне кое-что о делах, в отчет еще не включенных.

По голосу судя, комиссар был растерян, и я представлял себе причину — вряд ли когда-либо в его практике Эшеру приходилось расследовать столько дел одновременно. Интересно — сколько на самом деле? Неужели по числу жителей вверенного ему участка?

Телефон звонил, сначала это была Джемма, потом Ревекка, мне было некогда, я работал.

Джемма появилась в офисе в полдень — села за компьютер в приемной и занялась деловой перепиской, будто ничего не произошло, а я сделал вид, будто не заметил ее отсутствия, хотя больше всего мне сейчас хотелось прикрикнуть на нее, бросить в нее книгу, уволить наконец.

Я не сделал ничего. Я думал. Надо же и адвокату когда-нибудь просто посидеть и подумать. Подумать и сопоставить. Сопоставить и попытаться понять.

Если бы Рик был жив, я смог бы обсудить это с ним. Сейчас я даже с Ревеккой не мог быть откровенным. С Джеммой — подавно.

С кем тогда?

Я подумал, что почти все точки над i уже расставлены. Кроме последней.

И позвонил судье Арнольду.

* * *

— Дин! — искренне обрадовался старик. — Хорошо, что вы позвонили! Вы, конечно, бросили Бойзена на растерзание Фемиде, но он ведь сам не хотел жить, верно? Такие люди, как Бойзен…

— Сэр, — прервал я поток судейского красноречия, — помнится, как-то вы приглашали меня к себе, и я отказался?

— Конечно, помню, Дин! И приглашаю опять, приезжайте сегодня же, я дома один, Полли улетела в Лос-Анджелес, а Джонни с приятелями сматывается, как он говорит, в кино, хотя, я думаю, до кино они не доедут, остановятся в каком-нибудь пабе.

— О'кей, — сказал я. — Хотелось просто поговорить, ничего обязывающего…

— Да-да, — согласился судья. — Восемь часов вас устроит?

* * *

Мы сидели в мягких креслах, курили, выпили всего ничего, только для того, чтобы языки не прилипали к гортани. Телевизор с приглушенным звуком показывал новости CNN, Арнольд время от времени бросал косые взгляды на экран, после чего едва заметно кивал мне, будто хотел сказать: сами видите что происходит в мире.

Судья любил говорить и любил, чтобы его слушали, поэтому, когда я начал свой рассказ, он прерывал меня и торопил, но вдруг замолчал и до самого конца не проронил больше ни слова, только пару раз вставал и наливал мне и себе виски с содовой, я предпочел бы вино, но мне не хотелось прерывать ни мысли, ни рассказа, ни рассуждений, ни выводов.

Рассказывая о своих кошмарах, прекратившихся, когда Дьявол перестал быть, я не смотрел в лицо судьи, но краем глаз следил за его реакцией. Он не побледнел, не вздрогнул, лишь кивнул головой и сказал достаточно громко, чтобы я слышал: «Да, да, Господи… Я чуть не умер».

Я положил в пепельницу недокуренную сигарету — ее вкус напоминал мне почему-то вкус травы, которую мы с приятелем, когда нам было лет по семь-восемь, рвали и жевали, потому что услышали от кого-то из взрослых, что так можно увидеть то, что хочется увидеть. Ничего, кроме противного вкуса во рту.

— Жаль, — сказал судья после долгой паузы. Он тоже затушил свою сигарету, но успев докурить ее. — Жаль, Дин, что мы говорим об этом сейчас, а не два месяца назад.

— Два месяца назад, — пробормотал я, — я не мог к вам прийти. Я ничего не понимал. И Дьявол был еще… жив. Вот странное слово по отношению к нечистой силе, верно? Если бы я пришел к вам два месяца назад, вы со мной и говорить бы не стали. Вы позвонили бы нужному человеку, и со мной произошло бы то же, что с Риком… с Бертоном.

— Вы в какую церковь ходите? — спросил судья. — В англиканскую?

— Ни в какую, — сказал я, — и вам это прекрасно известно.

— Не обижайтесь, Дин, — мягко произнес судья и положил ладонь мне на колено. В иной ситуации я бы, пожалуй, счел этот жест неприличным, но сейчас мне было понятно, что старик просто хотел сократить расстояние между нами — речь шла, конечно, о духовном расстоянии, и этот физический жест должен был стать символом, хотя, возможно, судья вообще не придал ему никакого значения — просто так получилось.

— Не обижайтесь, — повторил он и отдернул руку, будто прочитал в моих глазах понимание, которого он не хотел и о котором, скорее всего, даже не думал. — Вас потому и выбрали на эту роль, что вы — единственный среди адвокатов Финикса — абсолютно нерелигиозны. Нужен был человек, для которого религиозные воззрения и целеполагания Бойзена оставались пустым звуком. Он ведь мог начать говорить. Деббинс непременно это использовал бы, он религиозен, для него Бог и Дьявол — святое. В отличие от вас… Понимаете?

— В общем, да, — кивнул я и налил себе коньяка, и выпил залпом — горло, естественно, обожгло, я закашлялся, и судья протянул было руку, чтобы похлопать меня по спине, но я замотал головой, протянутая рука повисла в воздухе, а потом медленно опустилась на колено — не на мое, к счастью, а на собственное колено судьи.

Я продолжал кашлять, будучи не в силах остановиться, и довел себя до такого состояния, что мне стало не хватать воздуха, я чувствовал себя, будто выброшенная на берег рыба, и не только коньяк был тому причиной.

Наконец я взял себя в руки — точнее, позволил себе вновь вернуться к разговору после паузы для обдумывания признания, сделанного судьей. Я ждал сопротивления, готовил себя к долгой дискуссии…

— Извините, — просипел я и для того, чтобы привести в порядок голосовые связки, отпил немного из бокала с апельсиновым соком. — Я, знаете, не большой любитель выпить…

— Да, — улыбнулся судья, — это мне тоже известно. Вы идеально подходили.

— Собственно, я поперхнулся не потому, что ваши слова стали для меня неожиданностью. Меня поразило, что вы признались сами, хотя я еще не дошел до аргументов.

— Аргументы? — насторожился судья.

— Если бы мы с Риком догадались раньше, — с горечью сказал я, — он бы остался жив.

— Догадались — о чем?

— Процесс должен был при любых обстоятельствах закончиться смертельным приговором. Именно поэтому убийства свои Бойзен совершал в штатах, где смертная казнь все еще не отменена. Он не был серийным убийцей, он был исполнителем — его тщательно готовили к акции, к казни его готовили, вот в чем дело… Кем был Бойзен на самом деле? Религиозным маньяком, и именно это в судебных заседаниях не должно было обсуждаться ни в коем случае. Кто был заинтересован в таком ведении дела? «Христианские паломники» — никто больше. А защитник нужен был, конечно, нерелигиозный, Деббинс не подходил, он протестант, в церкви бывает чаще, чем в суде. Он мог выжать из Бойзена признание, добиться психиатрической экспертизы или убедить присяжных, они ведь тоже люди религиозные, и борьба со Злом для них не пустой звук. Снисхождение. Религиозный адвокат мог его добиться. Адвокат-атеист — нет. Именно потому вы меня и выбрали.

— Я? — удивился судья.

— Вы. Кто еще?

Судья смотрел на меня изучающим взглядом — не скажу, что его поразили мои слова, но и равнодушным к ним он тоже не остался. Владеть собой он умел, профессия обязывала, но и я за годы адвокатской практики успел кое-чему научиться.

— Когда Рик докопался до семейной жизни Бойзена, — продолжал я, — у вас, в общем-то, не было еще причин беспокоиться, вы вполне могли — и сделали это — повернуть личные обстоятельства убийцы против него, а не в его пользу. Но в телефонном разговоре с этой женщиной, Анитой — она ведь не ждала звонка, и вы не ждали, а потому не успели ее подготовить, — Рик услышал кое-какие фразы, его насторожившие. О том, например, что она не опасается процесса, потому что судья не допустит… Тут она прикусила язык, но слово было сказано, а Рик был не из тех, кто мог не обратить внимание даже на мельчайшую деталь в разговоре. Вы узнали обо всем в тот же день, вот почему для вас, судья, мое выступление на следующее утро не стало неожиданностью. Я рассчитывал произвести эффект, а вы даже ухом не повели, я видел вашу реакцию, точнее — ее отсутствие, но тогда не придал этому значения.

Судья слушал меня по-прежнему внимательно, постукивая пальцем по колену, взгляд его ничего не выражал, кроме заинтересованности, и я понимал, конечно, что думал судья сейчас не о моих так называемых доказательствах, а о том, что необходимо предпринять, чтобы заткнуть мне наконец рот. Я не хотел, чтобы он придумал что-нибудь такое, против чего у меня не было защиты.

— А когда Рик стал копать дальше, — вздохнул я, — вы его убили.

— Вы все время говорите «вы», Дин, — мягко произнес судья. — Что вы, черт возьми, имеете в виду?

— Хорошее выражение «черт возьми», — усмехнулся я. — Совершенно бессмысленное. Нет никакого черта, который мог бы кого-то совратить, свести с пути истинного. Нет больше черта, Дьявола, Вельзевула, Люцифера. Вы ведь этого добивались?

— Говорите, — сказал судья, — я вижу, вы не остановитесь, пока не выложите все, что у вас за душой.

— Конечно, — кивнул я, — для того и пришел… Со мной решили поступить чуть иначе — все-таки гибель довольно известного адвоката сразу после гибели нанятого им детектива была бы для полиции слишком очевидной наводкой, этого вы делать не хотели, и, к тому же, Ревекка… госпожа Браун докладывала, что я ничего толком не знаю и потому пока — пока, повторяю, — не опасен. Я и был не опасен, — особенно когда вообразил, что Ревекка Браун — женщина моей мечты…

Я вспомнил дни и ночи, проведенные в «Марк-сити», и у меня перехватило горло, пришлось отхлебнуть еще сока.

— И о вас, судья, я был самого высокого мнения — до тех пор, пока не получил от Рика досье. Он ведь был уникальным сыщиком, вряд ли кому-нибудь удалось бы даже до Аниты добраться, я уж не говорю о вас, судья.

После этой фразы я впервые в жизни увидел, как брови судьи Арнольда поползли вверх. Они сразу же вернулись на свое место, но в течение какой-то доли секунды — может быть, десятой, может, и того меньше — выражение лица у судьи было очень забавным: как у кошки, которая вместо молока и сосиски обнаружила в своем блюдце фотографию пса, недавно гонявшего ее с дороги на дерево, а с дерева — на крышу.

— Досье? — спросил судья. — Какое досье?

Прокол. Он не должен был спрашивать. А впрочем, старик по сути уже признался, так почему же не поинтересоваться деталями?

— Отчет Рик послал мне по электронной почте, — пояснил я. — И на своем компьютере уничтожил этот файл. Во всяком случае, ни полиция, ни ваши люди ничего не обнаружили. Если бы это удалось комиссару Эшеру, он непременно задал бы мне соответствующие вопросы. Если бы это удалось вам, меня уже не было бы в живых. Так что…

— Вы не получали от Бертона отчетов, — сухо произнес судья.

Он еще думал, что я блефую — в приватном разговоре со мной судья мог признать все, полагая, что мы должны наконец выяснить отношения, но другие останутся в неведении, потому что… Ну, это понятно, и думать на эту тему я не хотел, а потому продолжил, чтобы не дать судье сделать то, о чем он впоследствии пожалел бы.

— Получил, — сказал я. — Не так давно, когда я уже и сам сопоставил факты.

— Бертон мертв уже…

— Господи, судья Арнольд! — воскликнул я. — О чем вы? Файл был послан на один из серверов электронной почты. Он и лежал там, пока я не затребовал. А мне просто не приходило в голову… Когда-то, когда Рик только начинал на меня работать, мы договорились, если что-то случится — идея была чисто теоретическая, — обмениваться информацией именно через этот канал.

— Что же, — спросил судья, — было в отчете?

— Сначала я скажу, что с ним сделал, — сказал я и опрокинул в себя остатки коньяка. Естественно, на меня опять напал кашель, на этот раз не настолько сильный, чтобы я не мог следить за реакцией судьи. Не спуская с меня глаз, он набрал на мобильнике номер и произнес пять слов. А может, четыре. Я перестал кашлять и сказал:

— Это ни к чему. В моем компьютере они ничего не найдут. Но зато в десятке тысяч других… Есть программа размножения электронной почты по базе адресов. Спам, я понимаю. Преследуется по закону. Могу схлопотать три месяца тюрьмы и штраф в десять тысяч долларов. Вы сами и вынесете постановление. Переживу. Если, конечно, кто-то подаст на меня жалобу, в чем я сомневаюсь. Кстати, в списке адресов, судья, есть и ваш — как же иначе? Письмо от некоего Альфредо Беннино, к которому я, понятно, не имею никакого отношения.

Кажется, судья только сейчас начал понимать, что я не блефую. Если бы он знал, что я был искренен с ним больше, чем с кем бы то ни было на свете! И не хотел я причинять ему зла — разве что в тех разумных пределах, в которых сейчас каждый из нас готов причинить зло другому, воображая, вполне возможно, что действует из самых добрых побуждений.

Я поставлю эксперимент, тест, и то, как поведет себя судья, докажет… Докажет? Нет, но станет одним из аргументов в пользу — или против — того, что Бойзену действительно удалось уничтожить Дьявола.

Судья с видимым усилием поднял себя из кресла, он очень не хотел поворачиваться ко мне спиной, оружия при нем не было, не подумал он перед моим приходом, что ему понадобится оружие, не ждал он от меня никаких неожиданностей, пистолет, похоже, лежал в одном из ящиков старинного на вид секретера, я даже догадывался в каком именно, судя по двум-трем взглядам, брошенным судьей в том направлении.

Наконец Арнольд справился с собственной подозрительностью и вперевалку направился в соседнюю комнату, где у него лежал на письменном столе ноутбук. Дверь судья оставил открытой, чтобы не выпускать меня из поля зрения, включил компьютер, запустил почтовую программу, а я тем временем, не особенно торопясь, подошел к секретеру и начал открывать один за другим ящики сверху донизу. Пистолет оказался в третьем левом ящике, и я положил оружие себе в карман.

Судья не сказал по этому поводу ни слова. Что-то не понравилось ему в списке почтовых сообщений, брови его чуть сдвинулись, никакой иной реакции я не заметил, но и этого было достаточно. Возможно, там было еще что-то кроме моего послания. Открыл судья в первую очередь, скорее всего, то, что получил от некоего Бенино, и прочитал строк примерно двадцать о том, что Кошениль, председатель общественной организации «Христианские паломники», является фиктивной фигурой, а на самом деле руководит «паломниками» судья Арнольд. Этот вывод следует, в частности, из… а) Судья Арнольд жил по адресу… в городе Цинтиннати в период с… по… — именно в это время и именно в Цинтиннати находился главный офис «паломников». Разумеется, это не доказательство, но почему именно по указанному адресу — правда, после того, как судья прекратил аренду — собирались члены организации для проведения молитв и иных мероприятий религиозного характера? b) Судья Арнольд восемь лет назад вел дело Лимора Гамлера, одного из старейших членов секты, вступившего во времена самого Ревиво. Компания «Саймон круиз» обвиняла своего сотрудника в растрате крупной суммы. Обвиняемый был оправдан в связи с недостатком улик, хотя прокуратура штата Техас, будучи уверена в надежности доказательств, требовала десяти лет тюрьмы и выплаты штрафа в полтора миллиона долларов — похищенная сумма была втрое больше, и, как полагал Рик, вся до последнего цента ушла в кассу «паломников». с) Судья Арнольд еще раз оказался в поле зрения Бертона в связи с его участием в деле Огюстена Майра — он заменил внезапно заболевшего судью Устланда на процессе, в котором Майр обвинялся в многочисленных актах вандализма, совершенных на еврейском и мусульманском кладбищах. Экспертиза признала Майра полностью вменяемым, но судья Арнольд осудил обвиняемого условно, да и денежную компенсацию положил такую незначительную, что даже журналисты удивлялись. В списках организации «Христианские паломники» Майр числился с девяносто первого года. d) Бойзена казнили через две с половиной недели после вынесения приговора. Да, апелляция не была подана, прошения о помиловании тоже не было, но существует бюрократическая процедура, и если ее не ускорить… Судья Арнольд, председатель ассоциации судей штата Аризона, такой возможностью обладал.

Были и другие факты — числом восемнадцать, — и каждый сам по себя, взятый отдельно, свидетельствовал лишь о некоторых личных пристрастиях судьи, вполне допустимых в пределах рамок, предложенных законом. Взятые же вместе эти факты…

Судья Арнольд был прекрасным юристом, объяснять ему суть собранного Бертоном материала было не нужно.

— Если вы положите пистолет на место, — сказал он, вернувшись в гостиную, — мы смогли бы беседовать в менее напряженной обстановке.

Я покачал головой, и судья не стал настаивать.

— Все мы стали другими, — сказал я. — До… того момента… мне бы и в голову не пришло делать то, что я делаю сейчас.

— Мы хотели уничтожить зло, — сказал судья. Он не стал садиться, ходил из угла в угол, но ко мне не приближался ближе, чем на расстояние трех-четырех шагов.

— Вы можете не поверить, — продолжал судья, — но на самом деле за решением стояли многочасовые споры теологов, у нас прекрасные теологи, ученые, окончившие Сорбонну, Гарвард, Итон, Папскую академию в Ватикане, специалисты в области религии и религиоведения, каких мало во всем мире. В нашем решении не было изъянов.

— В рамках христианской концепции, — вставил я. — У иудеев Сатан — такой же слуга Бога, как прочие ангелы. У мусульман…

— Послушайте, Дин, — раздраженно сказал судья, — при чем здесь евреи, мусульмане, а также индуисты, даосисты, конфуцианцы и прочие? Мир един, Вселенная — материальная и духовная — существует объективно и независимо от того, что и как думает о ней и о Высшей силе та или иная конфессия.

— Вот именно, — сказал я. — Почему же…

— Есть общее во всех религиях и философских системах — персонифицированное Зло. Слуга Бога или его антагонист, злой дух или злая сторона божественной сути — неважно. И зачем я рассказываю? Всем это понятно. Множество литературных героев боролись со Злом и побеждали или проигрывали. Мировое Зло против мирового Добра, Армагеддон, Ариман и Ормузд… Во все времена персонифицированное Добро боролось с персонифицированным Злом. Мы всего лишь поставили эту борьбу на рациональную основу, попробовали сделать то, на что никто прежде не решался. То, что лежало на поверхности, но никому не приходило в голову. А может, и приходило… Может, кто-то уже пытался пойти на Него с булавой или пушечкой, и, конечно, смысла во всем этом не было никакого, пока…

Он все-таки устал ходить из угла в угол, сел напротив меня и продолжил:

— Пока не появилось достаточно мощное оружие, сделавшее попытку уничтожить Дьявола не лишенной смысла.

— Интересно, — задумчиво сказал я, — какое оружие ваши специалисты сочли достаточным? Насколько мне известно, на месте взрыва в Нуэво-Росита не обнаружено повышенной радиоактивности. Да и где бы вам взять атомную бомбу? В наше время тотального контроля за ядерным топливом…

— Дорогой Дин, — судья поднял на меня взгляд, в котором читалось удивление не моей проницательностью, а моей тупостью и неспособностью понять очевидные для него вещи, — вы действительно еще… Вы все поняли, а эту малость — нет, не осилили?

Я промолчал.

— Впрочем, напрасно я вас… Вы ничего не понимаете в физике, я тоже. Эти современные теории, связанные с многомерными пространствами — темный лес для меня. Я и сам почти ничего не понял, когда мне объясняли. Пришлось поверить на слово.

Я молча смотрел на судью. В физике я действительно профан, но не в психологии.

— Является ли убийство Дьявола преступлением по нашим законам? — неожиданно спросил судья, наставив на меня палец. Должно быть, он вообразил, что сидит в судейском кресле и задает вопрос защитнику обвиняемого.

— Нет, ваша честь, — ответил я. — И не потому, что уничтожение Зла не может считаться преступлением. А потому, что Дьявол или как бы его там ни звали, — нематериален, а закон предполагает ответственность за преступления, совершенные на этом, а не на том свете.

Судья кивнул.

— Значит, неподсуден, — с удовлетворением сказал он. — Есть еще два вопроса, важных для судебного разбирательства: мотив и способ. Мотив понятен. Способ — нет, но поскольку нет факта преступления и нет объекта, то и выяснение способа не представляет для суда интереса.

— Мы с вами не в суде, — разумеется, он и сам понимал это, но я решил, что нужно точно обозначить наши новые отношения. — И я уже не тот, что был до двадцать второго числа. Тогда я бы сильно подумал, могу ли ударить старого человека, — и, конечно, не ударил бы, это было выше меня. Сейчас — пожалуйста. Продемонстрировать?

Судья инстинктивно прикрыл рукой лицо, но я не сдвинулся с места — я мог его ударить, мог и убить, я ощущал сейчас в себе эту способность, но мы разговаривали, и существовали другие способны принудить этого человека сделать то, что я считал нужным.

Судья опустил руку и сказал насмешливо:

— Вот видите. Каждый в этом мире способен на определенные поступки.

Я ударил его только для иллюстрации, не вложив в это действие никаких эмоций. Судья дернулся, будто его коснулся не кулак, а электрический разряд прошел по телу — даже ноги подпрыгнули.

— Идиот, — прошипел он. — Нам еще сто лет работать вместе, вы об этом подумали?

— Подумал, — кивнул я. — Мы прекрасно будем работать вместе. Я буду защищать убийц, а вы — выносить приговоры невинным, потому что иначе не сможете проявить то зло, что вселилось в вас, и в меня, и во всех, после того, как не стало Дьявола. Раньше вы мучились сомнениями, отправляя преступников на электрический стул. Теперь это будет доставлять вам удовольствие. Раньше были люди, в принципе не способные совершить подлость, ударить женщину, обмануть, украсть… Сейчас таких людей нет.

Судья и не подумал возражать.

— Конечно, — сказал он. — Конечно. Конечно.

Он повторил это слово раз двадцать — громко и тихо, медленно и быстро, я решил, что больше ничего от него не узнаю, и поднялся. Дипломат стоял у моих ног, и я подумал, что запись нашего разговора нужно будет сразу переписать в формат MP3 и отправить все те же адресатам — с другого, впрочем, электронного адреса. Голос судьи останется, чтобы его можно было узнать, а свой я, конечно, изменю — добавлю низких частот и немного растяну во времени.

— Постойте, Дин, — сказал судья, когда я уже шел к двери. — Поймите наконец одну вещь… Я понял ее в ту ночь, когда явился третий кошмар. Дьявола больше нет — и, значит, все дозволено.

— Да? — вежливо сказал я. По-моему, судья повторил чье-то изречение, но чье именно, я не мог вспомнить.

— Раньше Он, Князь Тьмы, Дьявол, Сатана, Вельзевул был тем, кто нес в наш мир зло. Он искушал нас, и мы поддавались искушению. Или не поддавались. Мы думали, что если Дьявол исчезнет, то исчезнет и зло, и это сразу станет заметно, в считанные часы мир станет лучше, люди физически почувствуют себя более свободными, потому что истинно свободным человека делает возможность творить добро, а зло превращает его в раба. Его раба.

Интересно, на их сборищах, тех, на которых присутствовала и Ревекка, судья произносил именно эти слова или он специально для меня сочинял сейчас оправдательную речь, отобрав мои функции адвоката?

— Но мы ошиблись, — продолжал судья. Нет, пожалуй, он не ко мне обращался, он сам с собой разговаривал, и стиль речи был ему привычен, он просто не умел говорить иначе. — Мы ошиблись, — бормотал он, — мина разнесла Дьявола на атомы или на что-то иное, на частицы зла, атомы зла, и Он, умерев, действительно исчез из того мира, там сейчас хорошо, там у Творца не осталось соперников, Ад перестал существовать, но Ад пришел в наш мир, и в каждого из нас вселилась эта частица, этот атом Дьявола… Теперь зло не персонифицировано. Оно везде. Зло теперь в каждом из нас. И это — конец. Раньше средоточием зла был Он — Князь Тьмы. Он провоцировал человека, но ему можно было противостоять. Можно было сказать «нет» и остаться собой. Можно было даже стать праведником. А теперь… Свободы воли больше не существует, потому что в каждом из нас есть часть — материальная или духовная — разодранного на составляющие Дьявола. И мы — каждый из нас — уже творим и будем творить зло, как только представится возможность. Может быть, произошли какие-то изменения в ДНК, в генах, я не знаю, я не специалист, но я чувствую, что стал другим, и вы, Дин, тоже это почувствовали, вы сами сказали, что…

— Когда что-то делаешь, хорошо бы подумать о последствиях, — сказал я банальную фразу и понял неожиданно, что в мыслях моих ничего и не осталось, кроме банальностей.

— Но кто мог предположить! — вскричал судья, взгляд его прорезал меня, будто луч лазера, я физически почувствовал, как ненависть этого человека, направленная в мою сторону, обожгла мне щеки и шею и опустилась ниже, и пронзила сердце, и я испугался, я вышел из квартиры судьи, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной, потому что идти у меня не было сил.

Когда дверь закрылась с глухим щелчком, боль отпустила меня мгновенно, будто кинжал вынули из груди, предварительно, повернув его раз-другой для верности, и рана затянулась, я сделал несколько вдохов и выдохов, ноги перестали дрожать, и я обнаружил, что вылетел из квартиры судьи, оставив там дипломат с записью нашего разговора.

Возвращаться у меня не было никакого желания. Я вошел в лифт и дальнейшие свои действия продумал, пока спускался на первый этаж.

Я позвонил Ревекке и сказал автоответчику:

— Послушай, я только что был у твоего Кошениля, который на самом деле судья Арнольд, и мы хорошо поговорили. Сейчас я еду домой, и мы будем вместе, если ты все еще у меня. Если ты уехала, я тебя найду. В Остине или где бы то ни было. И мы будем вместе. Всегда. Мир рушится, и мы должны держаться друг друга. Понимаешь?

— Я люблю тебя, — продолжал я, не зная, говорю ли все еще с автоответчиком или Ревекка включила наконец связь, увидев на дисплее номер моего мобильника. — Я люблю тебя. И я готов на все, чтобы ты стала моей. На все, понимаешь? Дьявола больше нет, и, значит, все дозволено.

Судья был прав.

* * *

Из всех ужаснейших страданий нет ужасней сомненья. Это не я сказал, это сочинил Шекспир и вложил в уста своего персонажа. Отелло не хотел страдать и прекратил сомневаться, войдя однажды в спальню к любимой жене Дездемоне и убив ее способом, который в те суровые времена мог даже считаться гуманным. Какие доказательства измены он имел, приводя собственный приговор в исполнение? Платок и рассказ Яго. Глупости. Ни признания обвиняемой, ни свидетелей защиты… Произвол.

Но от сомнений Отелло себя избавил. На несколько минут, впрочем. Потом — после рассказа Эмилии — сомнения вспыхнули с новой силой («Яго, оправдай себя!»), и бедняга мавр окончательно прервал их, заколов себя. Смертью своей он попытался доказать, что человек не может жить, сомневаясь в самом для себя важном.

И все это чепуха. Только сомневаясь, человек способен существовать на этом свете.

Я сомневаюсь в том, что Бойзен действительно уничтожил Дьявола. Я заставляю себя сомневаться. Сомнения дают мне силы жить. Я сомневаюсь в том, что Ревекка любит меня. И это хорошо: если бы я не сомневался в ее любви, она давно бы мне наскучила. Сомнения позволяют нам жить вместе.

И еще я сомневаюсь в том, что поступил правильно, согласившись защищать Стивена Бойзена.

Но все случилось так, как случилось. Я могу сколько угодно сомневаться в собственной интерпретации событий, но у меня нет оснований сомневаться в сути происходящего в мире.

Вам известна полицейская статистика. Вы знаете, какой стала жизнь на нашей планете после памятного декабря. Вы ведь и сами изменились и не можете не чувствовать этого. Сколько друзей вы предали? И сколько друзей предали вас? Кого вы успели обмануть, что — украсть? Я никого не убил, но вы, возможно, не сумели справиться с этим новым искусом?

Когда разбилось зеркало Снежной королевы, осколок попал в сердце Кая, и мир изменился.

Когда Бойзен уничтожил Дьявола, частицы Зла пришли в наш мир, изменив его навсегда. Все теперь дозволено. Все.

Прости нас, Господи, мы хотели помочь тебе…

Загрузка...