Филипп Август

Замысел

Незадолго до своего шестидесятилетия король Франции Людовик VII с тревогой обнаружил у себя первые симптомы прогрессирующего паралича. Поэтому весной 1179 года он решил поспешить с коронацией своего единственного сына Филиппа, которому было четырнадцать с половиной лет. В этом Людовик VII следовал примеру своих предшественников: короли-Капетинги не могли забыть, что их династия пришла к власти благодаря избранию, и не желали рисковать, опасаясь, что феодальная знать может резко вернуться к той практике выборов, которая позволила Гуго Капету взять верх над потомком Карла Великого в 987 году. Капетинги как нельзя лучше приспособили для своих интересов эту обязательную предварительную процедуру, приняв, в частности, серьезные меры предосторожности: избрание и коронацию преемника теперь проводили еще при жизни правящего короля. Разве Людовик VII не располагал, таким образом, самыми надежными средствами для того, чтобы возвести своего сына на престол? Однако требовалось еще выбрать удачный момент. Слишком поспешные, преждевременные действия могли привести к тому, что сын стал бы соперником отца в делах управления — и, напротив, слишком долгое промедление грозило осложнениями в случае внезапной смерти правящего государя. На протяжении двух столетий, за исключением лишь периода несовершеннолетия Филиппа I, каждому королю-Капетингу выпадала необычайная удача: иметь сына, годного по возрасту к управлению, обеспечить его избрание и коронацию в подходящее время, то есть незадолго до своей кончины, но при этом быть еще достаточно здоровым, чтобы не сталкиваться с противодействием на выборах, которые в итоге сводились к единодушному согласию прелатов и великих светских вассалов. Следует ли тут говорить лишь о счастливом стечении обстоятельств, которое будет повторяться еще не раз? Разве нельзя, в самом деле, предполагать наличие замечательной интуиции у лекарей той эпохи относительно неотвратимой участи своих пациентов?

Эпизод с избранием Филиппа хорошо высвечивает слабость короля Франции и, вместе с тем, его стремление не дать феодальным магнатам возможность выбирать из разных кандидатов. У Людовика VII не было даже достаточно просторного дворца, чтобы хорошо принять «выборщиков». Поэтому Морис де Сюлли, епископ Парижский, предоставил в распоряжение короля свою новую епископскую резиденцию. Там присутствовало мало прелатов, ибо третий Латеранский собор завершился совсем недавно, и возвращение соборных отцов растянулось на несколько месяцев. Тем не менее в собрании участвовали Гуго, настоятель аббатства Сен-Жермен-де-Пре, Этьен, настоятель аббатства Сент-Женевьев, а также некоторые другие церковнослужители высокого ранга. Информация о великих светских вассалах большей частью отсутствует. Известно, однако, что там находился Робер де Дрё, королевский брат.

Людовик VII сначала удалился в епископскую часовню, чтобы помолиться. Вернувшись в большой зал, он сказал, что просит у присутствующих совета и согласия, ибо намеревается назначить королем Франции своего сына Филиппа и короновать его в ближайший праздник Вознесения всеблаженной Девы Марии, то есть 15 августа 1179 года. Тогда все воскликнули, что они согласны, и хронист Ригор заключает: «На этом собрание закончилось». Очевидно, что это была лишь видимость выборов, но король мог теперь утверждать, что он спросил и получил согласие у своих главных вассалов[2].

Неудачный отказ от власти?

В последующие дни Людовик VII разослал прелатам, герцогам, графам и даже баронам королевства приглашения присутствовать на коронации в кафедральном Реймсском соборе. Король Англии, Генрих II, который недавно высадился в Виссане и находился во Фландрии в пору Пятидесятницы, тоже был извещен должным образом[3].

В начале августа король Франции, его сын и придворное окружение, включавшее в себя ближайших советников Людовика VII, видных администраторов, ответственных за дворцовое хозяйство, их слуг, а также прелатов и великих светских вассалов, находившихся тогда подле короля, выступили в путь в сторону Реймса.

Кортеж остановился на несколько дней в Компьени, и юный Филипп получил у своего отца разрешение охотиться в соседнем лесу, который тогда назывался «Киз». Королевские ловчие и товарищи-сверстники сопровождали принца, и вот он заметил одного «удивительного вепря». Объявив его своей добычей, он устремился в погоню. Зверь-«искуситель» убежал в лесную чащу и там пропал. Никто не мог поспеть за пылким наследником престола, который вскоре заблудился среди больших деревьев и стал искать других охотников, но безуспешно. Два дня и одну ночь блуждал он в лесу, не имея иных товарищей, кроме своего коня. Все это время принц не спал, и лишь под вечер второго дня, после многократных обращений с мольбами к Богу, Деве Марии и Святому Дионисию, он заметил одного лесного обитателя, который, с лицом, почерневшим от дыма, ворошил угли в большом костре. Этот человек мог быть углежогом или одним из кузнецов, нередко проживавших тогда в лесных массивах. При виде него Филипп испугался, но затем взял себя в руки, приблизился, приветствовал незнакомца и открыл ему свое звание, а также и место, откуда прибыл. Хорошо знавший лесные тропы, собеседник Филиппа срочно отвел его в Компьень. Все, кто разыскивал принца, встретили его с великим облегчением[4].

Для юного «избранного» короля это приключение не прошло даром. Страх, голод, бессонная ночь и лесная прохлада так сильно сказались на его здоровье, что даже пришлось перенести коронацию на более поздний срок. Каково было точное название серьезной болезни, которая угрожала жизни юного принца? Неизвестно. Однако выздоровление проходило медленно. Поскольку возле гробницы Томаса Бекета, бывшего архиепископа Кентерберийского, убитого английскими рыцарями, происходили чудеса, Людовик VII решил безотлагательно, уже 19 августа, отправиться туда, дабы вымолить у «мученика» исцеление для своего наследника. Сопровождаемый канцлером Гуго дю Пюизе, графом Фландрским Филиппом Эльзасским, Бодуэном Гинским и Генрихом Лувенским, король Франции проследовал через Домар, отчалил из Виссана и высадился на другом берегу Ла-Манша 22 августа. На следующий день он прибыл в Кентербери и провел там два дня, постясь и молясь в соборе. По возвращении в свое королевство он узнал о выздоровлении сына.

Английские источники сообщают нам об этом паломничестве, но Ригор не говорит о нем ни слова, а Вильгельм Бретонец, который стал его продолжателем, чтобы описывать великие деяния монарха, ограничивается замечанием о том, что Людовик VII обращался с молитвой к Томасу, дабы добиться покровительства для Филиппа. Хронист, впрочем, спешит добавить, что король Франции принимал у себя архиепископа Кентерберийского в пору его изгнания из Англии в 1169 году[5]. Считали ли французские историографы неподобающим и унизительным приписывать какому-то английскому святому исцеление наследника королевства Французского? Похоже, что «информационные посредники» той эпохи уже умели пользоваться оружием дезинформации, полностью умалчивая или умышленно «забывая» определенные сведения. Желая возвеличить юного принца, не затеняли ли они некоторые факты? Возникновение таких вопросов свидетельствует о том, что необходимо сверяться с зарубежными хрониками, которые часто предлагают точку зрения, отличную от той, которой придерживались сторонники короля Франции.

Никто не указывает на природу болезни Филиппа, но Вильгельм Бретонец, долго живший подле короля, утверждает, что это испытание изменило его в лучшую сторону, сделало его «более внимательным к делам королевства». Эти замечания позволяют лучше понять психологический склад короля. Принять под свою власть королевство — это важное событие; между тем наследник еще более стал ценить этот дар после того, как едва не потерял его. Пережив страх возможного отстранения от власти, он еще сильнее полюбил эту «великую должность» и связанный с ней выдающийся почет. Отныне он дорожил королевским званием, за которое так дорого заплатил. Королевский капеллан продолжает свои рассуждения и тонко анализирует перелом, произошедший в мировоззрении юноши. Он замечает, что власть, доставшаяся слишком легко, становится скучным бременем. Его господин избежал этой опасности, ибо ценил по самой высокой мерке то, что сохранил за собой с таким великим трудом. Вильгельм Бретонец сначала сравнивает кабана с дьяволом, который хотел похитить «его сеньора, его шевтена (главу) у французов, у отца и у королевства»[6]. Затем он уточняет, что дьявол, враг и обманщик, портит то, что не в силах похитить. Таким образом, Филипп избежал сразу двух опасностей: с одной стороны, он не потерял ни жизни, ни королевского звания, а с другой, его миновал стороной риск сделать из своей власти вредную привычку и стать пустым, суетным и тщеславным королем, который расценивал бы как должное королевскую власть, доставшуюся ему в силу рождения и формального избрания.

Итак, юный Филипп, будучи еще только «избранным» королем, под влиянием внезапных и драматичных событий осознал цену власти, которую ему доверили отец и магнаты королевства. Потрясение было сильным, и лишь несколько дней отделяли его от принятия на себя обязательств, не подлежащих отмене, от миропомазания, которое сделает из него избранника Божьего. Головокружение, охватившее юношу, ясно увидевшего свою будущую ответственность, не должно удивлять. Безудержная скачка в лесу, очевидно, свидетельствует о его смелости и порывистости. Но не была ли она также и безоглядным бегством от предложенной ему власти, неудачным отказом в некотором роде? Не стоит забывать, что Вильгельм Бретонец был доверенным лицом Филиппа Августа. Взрослый человек, он с изумлением смотрел на этого выдающегося короля. Разве хронист не раскрывает изначальную причину этого поведения, которое является одной из характерных черт великих исторических гениев, причину, побуждающую их избегать пустого тщеславия и заставляющую постоянно соответствовать своей высокой должности? Воля, постоянная, неослабевающая, становится критерием настоящего политика. Дважды упоминая в своем рассказе о дьявольском вмешательстве, королевский капеллан указывает на два искушения юного принца: стать королем вялым и самодовольным или же вовсе отказаться от власти. Он их, впрочем, меняет местами, поскольку жестокое испытание, связанное с более или менее осознанным желанием бежать от власти, не позволило развиться первому искушению. Юный Филипп постиг, таким образом, что это значит — быть настоящим королем.

Означает ли страх, охвативший принца, когда он вгляделся в свое будущее, что он был робким и малодушным? Такой вывод был бы ошибочным. Наш образ мыслей слишком часто заставляет нас переносить в прошлое современные представления. В наших демократиях власть приобретают лишь те персоналии, которые, стремясь к ней с упорным рвением, оттесняют своих соперников и наконец получают голоса многочисленных избирателей. Они никогда не станут утверждать, что не желали власти. Вместо этого в любой монархии, стремящейся быть наследственной, власть переходит от предыдущего короля к его старшему сыну. Она дается ему без всякого учета его мнения. Ребенок, испорченный и избалованный лестью, но при этом также и вдумчивый, Филипп совершенно внезапно, на пороге взрослой жизни, обнаруживает тяжелое бремя государственных дел, которое его ожидает. Осознание своей ответственности сопровождается внутренним кризисом, глубочайшим разломом личности между тем, кем он был, и тем, кем ему надлежит стать. Это суровое испытание, которое началось с неудачной попытки бегства в лес, продолжалось несколько недель. Разумеется, усталость и холод сыграли свою роль в ослаблении организма, но завеса молчания, окружающая его болезнь, позволяет предполагать присутствие в нем глубокой тревоги. Впрочем, Вильгельм Бретонец ясно говорит: кризис преобразил юного принца и сделал из него короля, достойного своего звания.

Рассмотрим же первые годы жизни Филиппа, который вот-вот будет коронован и расстанется с детством.

Первые годы

Рождение Филиппа заставило долго себя ждать клан Капетингов и жителей королевства, которые отпраздновали его появление на свет в субботу 21 августа 1165 года, в начале ночи. Он был поистине «а Deo datus», то есть «подаренный Богом», или «Богоданный» (Dieudonne), как это столь мило напишет Ригор[7]. Его отец, Людовик VII, уже имел двух дочерей, Марию и Алису, рожденных первой супругой короля, Алиенорой Аквитанской, которая вышла за него замуж в 1137 году и развелась в 1151 году. Вторая жена, Констанция Кастильская, с которой он заключил брак в 1154 году, тоже родила ему две дочери, Маргариту и Аделаиду, прежде чем умереть в 1160 году. В том же году король женился на Адели Шампанской, Прошло несколько лет, и уже начали испуганно поговаривать о бесплодии новой королевы[8]. Когда же она все-таки забеременела, король и его окружение стали надеяться — не слишком, правда, в это веря — на исполнение своего самого заветного желания: на рождение сына. Людовик VII велел молиться своим клирикам и народу, увеличил раздачи милостыни и попросил Бога послать ему наследника, которому суждено будет править французами.

Любитель романов о рыцарях Круглого Стола и особенно легенды о Святом Граале, смешанной с легендами артурова цикла, Людовик VII увидел во сне одного мальчика, который держал в руке кубок и показывал его магнатам королевства. Король доверительно описал свой сон кардиналу Альбано, взяв с него обещание никому не рассказывать об этом до тех пор, пока он не умрет[9].

Король и обитатели королевства были преисполнены радости, когда королева Адель произвела на свет мальчика. Это случилось 21 августа 1165 года, однако место его рождения точно неизвестно. Было ли это в замке Гонесс или, что более вероятно, во дворце Ситэ? Конечно, принца в период его юности называли «Филипп де Гонесс», но первые годы своей жизни он довольно часто находился в этой сеньории, которую пожаловал ему отец, откуда и могло появиться это прозвание. Кроме того, новость о его появлении на свет распространилась по улицам Парижа столь быстро, что можно справедливо полагать: Филипп родился в парижских пределах. В спешке сержант Ожье доставил эту весть Людовику VII, путешествовавшему по землям своего домена, несомненно, в сторону Этампа. Счастливый отец, которого переполняла радость от рождения столь долгожданного сына, пожаловал вестнику ежегодную ренту в три мюида муки (примерно 12 квинталей) и освободил нескольких сервов. В то время как гонец мчался с вестью к королю, парижан уже охватило всеобщее ликование. Монахи аббатства Сен-Жермен-де-Пре, которых один королевский капеллан срочно уведомил о случившемся, сразу грянули Benedicts. Возбуждение ликующего народа было велико. Колокола громко трезвонили, площади озарялись огнями, люди толпами высыпали на улицы, другие радостно кричали из своих окон. Ночной шум заставил внезапно проснуться юного английского студента Жиро де Барри (именуемого также Гиральд Камбрийский или Герольд Гэлльский). Распахнув окно, он заметил факелы и, еще не совсем очнувшись ото сна, вообразил, что столицу опустошает большой пожар. Он выбежал на улицу. Соседи узнали студента и объяснили ему, что Бог дал королевству принца-наследника, который однажды одержит верх над королем Англии[10].

Новость распространилась по королевству и за его пределами. Во Франции, вне королевского домена, епископ Лизьё и совет городской общины Тулузы выразили свое удовлетворение. Один правитель в империи, который был также и хронистом, Бодуэн Авенский, и зарубежный поэт Рига не преминули отметить в своих сочинениях рождение королевского наследника. Это рождение решительно положило конец затянувшейся политической интриге как во Франции, так и в соседних землях по поводу возможной кандидатуры будущего короля и устранило угрозу возникновения династического кризиса, который не замедлил бы возбудить в среде феодальной знати яростные амбиции, чреватые тяжелыми конфликтами[11].

На следующий день после своего рождения, в воскресенье 22 августа, младенец был крещен в часовне Сен-Мишель де ла Плас, расположенной за пределами ограды королевского дворца, который, будучи еще весьма скромным, включал в себя лишь донжон, королевскую резиденцию, построенную в период правления Людовика VI (1108—1137), а также две замковые часовни. Первая часовня относилась к донжону, а вторую Людовик VII велел возвести в 1154 году в честь Богоматери возле королевских апартаментов.

Итак, епископ Парижский, Морис де Сюлли, крестил юного принца в часовне Сен-Мишель, также построенной по приказу Людовика VII. Согласно обычаю, Филипп получил сразу несколько крестных отцов и матерей. Крестных матерей было три: Констанция, сестра короля, жена графа Тулузского, отвергнутая им, и две вдовы-парижанки, чьих имен история не сохранила. Крестными отцами были настоятели аббатств Сен-Жермен-де-Пре, Сен-Виктор и Сент-Женевьев, а также Филипп Эльзасский, граф Фландрский, относящийся к кровным родственникам короля. В тот момент все полагали, что королевский сын получает имя в честь своего крестного отца Филиппа, и хронист-поэт Муске еще напишет в начале XIII столетия: «Граф Филипп, лев Фландрии, дал ему свое имя и обещал ему великий почет». Между тем после ссоры, возникшей в 1184 году между графом Фландрским и его крестным сыном, ближе к 1186 году стали утверждать, что имя Филипп было дано в память о старшем брате Людовика VII, умершем в 1131 году, или же в память об одном из предков-Капетингов, Филиппе I, который был королем Франции в 1060—1108 годах. Хотя Ригор и Вильгельм Бретонец благоразумно хранят молчание по этому поводу, нельзя не заметить, что противники графа Фландрского, желая подорвать его престиж, не упускали из виду ни одной сколько-нибудь существенной детали[12].

Согласно обычаю и стандартным формулировкам писателей той эпохи, Филипп получил надлежащее образование и был воспитан в страхе Божьем. Однако мы не знаем, где именно юный принц проходил свое обучение, тогда как относительно Людовика VI и Людовика VII известно, что они брали уроки в монастырской школе Сен-Дени, одного из крупнейших парижских аббатств. Эта неопределенность не должна удивлять. Действительно, по мере того как в городах получали распространение школы каноников, монастыри сворачивали свои образовательные программы, начиная с тех своих школ, которые прежде были открыты для детей, не предуготованнных к монастырской жизни. Можно поэтому предположить, что с Филиппа берет начало обычай воспитывать наследных принцев с помощью особых наставников, которые обучали их письму, чтению и счету, а затем давали им основные элементы общей культуры, следуя образовательному стандарту литературного тривиума (грамматика, риторика, или искусство сочинять речи и письма, диалектика, или искусство умозаключений) и научного квадривиума (арифметика, геометрия, музыка и астрономия). Выходит, будущий король не изучал географии своего королевства и разных других земель, известных в то время? Он не знал истории своей страны и истории христианства? Не стоит тревожиться по этому поводу, ибо программа семи свободных искусств подразумевала активный метод обучения. Овладение навыками грамматики, риторики и диалектики зависело от непосредственного знакомства с текстами писателей античности, первых веков христианства и Вульгаты (латинского перевода Библии). Профессора не ограничивались простым чтением, но заостряли внимание на фрагментах, где описывались разные страны, области, история того или иного народа, дабы их объяснять, комментировать и тем самым сообщать некоторое количество полезных сведений будущему королю.

Какую пользу извлек из такого обучения юный король? Его хулители, не колеблясь, называли его невежественным, тогда как сторонники отзывались о нем как о человеке, который предпочитал лишь серьезное чтение. Эти оценки противоречат друг другу только на первый взгляд. Филипп никогда не увлекался модными веяниями времени, рискуя, согласно критериями аристократического общества, попасть в разряд необразованных людей. Куртуазная литература не увлекала его: он не читал даже рыцарских романов, которые были одним из самых заметных ее украшений. Тем не менее король разбирался во многих делах. Того, кто защитил и официально признал Парижский университет, никак нельзя обвинить в невежественности и противодействии наукам. Он имел к ним склонность. Те, кто обучал Филиппа или советовал ему, наверняка предупредили его, сколь опасно для короля пренебрегать силой, которую научные специалисты и писатели представляли в этом молодом, полном кипения мире, где демографический всплеск сопровождался расцветом школ. Его наставники могли при случае внушить ему, что добрые отношения между политиками и учеными никогда не бывают лишними. Разве семейный клан одного из канцлеров Людовика VI, Этьена де Гарланда, не прибавил себе почета благодаря покровительству, оказанному великому мыслителю Абеляру, который доказал преимущество логических умозаключений перед традиционными воззрениями, зыбкими и противоречивыми[13]? Короче говоря, никто не хотел сделать из Филиппа какого-то интеллектуала — он им никогда и не стал, что, впрочем, не было его жизненной задачей. Однако его живой ум позволил ему в подходящее время извлечь пользу из полученного обучения.

Нам неизвестны имена наставников, которые следили за его обучением, но зато мы знаем имя человека, ответственного за постижение им науки властного управления: Робер Клеман, воин, представитель небольшого феодально-рыцарского рода из Мез-ан-Гатинэ. Этот человек, сдержанный и осмотрительный, с умением участвовал в королевских делах. Согласно хронисту Роберу Осерскому, «он воспитывал и обучал» Филиппа с самого раннего возраста. По меньшей мере он заботливо следил за тем, чтобы его воспитанник обучился верховой езде. В возрасте четырнадцати лет Филипп уже мог гнать свою лошадь галопом и в то же время действовать копьем, как показала охота в Компьенском лесу. Кроме того, Робер Клеман отметился и в другой области обучения принца. Он объяснил ему некоторые из секретов управления, в частности, показал, как проходят эти скучные заседания курии, на которых даются отчеты, обсуждаются дела королевства, а иногда и вершится суд. Он приводил Филиппа и на импровизированные собрания, где король принимал совет от некоторых советников, если считал его полезным. Однако, чтобы научить юного принца королевскому ремеслу, недостаточно было лишь приводить его на эти собрания и совещания, — нужно было еще втолковать ему, какова их цель, показать, какими способами можно руководить людьми, извлекая пользу из их советов, способностей и соперничества. Робер Клеман на диво преуспел в этом, потратив много труда, чтобы сделать из Филиппа государственного мужа. Если Филипп, едва став королем, сразу показал себя способным политиком, не было ли в этом большой заслуги его воспитателя? Он, впрочем, всегда испытывал к Роберу Клеману глубокую признательность, которую распространил и на его линьяж[14].

Вместе с тем был риск, что сын Людовика VII не использует во благо ни свои способности, ни полученное образование. Избалованный в детстве, он мог вырасти безнадежно испорченным человеком. Его детские высказывания быстро подмечались и получали известность: в те времена это было большой редкостью, даже для будущего короля. Эти высказывания — удача для нас, ибо они обнаруживают в принце живой и рано созревший ум. Об одном из них сообщается в письме Томаса Бекета. Изгнанный из Англии, Бекет нашел прибежище подле Людовика VII, который в 1169 году устроил для него встречу с Генрихом II, королем Англии. Последний выразил желание повидать наследника французского престола. Людовик VII ответил согласием. Когда король Англии дал поцелуй мира Филиппу, тот, с высоты своих четырех лет и нескольких месяцев, обратился к нему с речью и напомнил, что он должен «любить его отца, королевство Французское и его самого, если желает снискать милость Божью и расположение людей». В ходе другой встречи, на этот раз в Жизоре, в 1174 году, два короля побеседовали снова. Тем временем их окружение любовалось замком, который Людовик VII завоевал в 1146 году, а затем отдал в приданое за своей дочерью Маргаритой по случаю ее бракосочетания в 1160 году с юным Генрихом, сыном и наследником Генриха II. Филипп, которому тогда уже исполнилось 9 лет, тоже внимательно оглядывал внушительную твердыню. Совершенно неожиданно он заявил, что разочарован, ибо камни замка не содержат ни серебра, ни золота, ни алмазов. Его спросили о мотивах, побудивших его сделать столь странное заявление. На это он ответил, что помышляет о выгоде, которую получит, когда завоюет замок[15].

Самоуверенный ребенок, он имел для этого основания. Мирские властители очень быстро обратили свои взоры к наследнику французского престола. «Король испанских сарацин», то есть эмир Кордовы, отправил посланника, нагруженного подарками для Филиппа, когда тот еще лежал в колыбели. Хотел ли эмир уже тогда подготовить какой-нибудь альянс в расчете на отдаленное будущее? Очень скоро имя Филиппа стало указываться рядом с именем его отца в большинстве актов и других записей, где шла речь о Французском королевстве. Разве это не было лучшим способом закрепить в общественном сознании мысль о том, что сын должен наследовать отцу? В 1171 году Гийом, архиепископ Сансский и брат королевы Адели, положил начало этой практике, упомянув короля вместе с его сыном в одной из своих грамот. В 1172 году Жерар де Макон и Эмбер де Божё присягнули на верность Людовику VII и Филиппу[16]. Это ли не было самой надежной гарантией успешного будущего этих сеньоров, а равно и их потомства? Высокое покровительство, продвижение по службе, обретение новых преимуществ — всё это зависело от сохранения преемственности в рамках правящей королевской династии.

Инициативы, имевшие целью заблаговременно обеспечить Филиппу королевский престол, получили продолжение, ибо 3 августа 1172 года брат короля, Робер де Дрё, и его шурин, Гийом, архиепископ Реймсский, стали убеждать Людовика VII, что больше ждать нельзя: необходимо срочно короновать его сына и призвать вассалов принести ему оммаж. При этом они ссылались на пример Генриха II, который велел короновать своего старшего сына Генриха еще в 1170 году, а также на пример императора Фридриха Барбароссы, который отдал венец короля римлян своему сыну Генриху. Однако Людовик VII остался глух ко всем уговорам, не желая к ним прислушиваться. По прошествии трех лет он принял компромиссное решение. Он сделал Филиппа своим прямым соучастником при дарении денег аббатству Клерво, затем при пожаловании привилегий обитателям Дён-ле-Руа (ныне — Дён-сюр-Арон в департаменте Ньевр), при освобождении от подорожных и мостовых пошлин аббатства Воклер и при пожаловании коммерческих льгот иностранным купцам.

Международная политика тоже очень скоро включила юного Филиппа в свои списки. Брачная стратегия, наряду с войной, была одним из главных видов взаимоотношений между королевскими династиями и линьяжами великих феодальных владык. Между тем было бы ошибкой усматривать в этих фамильных хитросплетениях лишь изощренную и суетную игру. Решить, что эти хитросплетения были первоочередной целью политиков того времени, значило бы совершить еще одну ошибку. Разумеется, любая власть может опираться лишь на общественные и родственные связи. Сеть внешних союзов в данном случае является одной из главных и принимает разные формы в зависимости от эпохи. В ту эпоху, которая видела новое появление королей, герцогов и графов, старающихся восстановить публичную власть, столь долго узурпированную их подчиненными, браки между наследниками и наследницами были одной из самых эффективных мер, позволяющих упрочить или видоизменить на более или менее долгий срок набор союзов, необходимых для удержания территорий и власти. Тем не менее эти браки, проектируемые или реализованные, не должны заслонять от нас подспудные силы, которые, оставаясь существенными, знали также другие формы соглашений (договоры и т.д.) и без колебаний пренебрегали брачными союзами, уже заключенными или только планируемыми. Войны, которые непрестанно вспыхивали в конце XII столетия между Францией и Англией, несмотря на браки и проекты союзов между дочерьми Людовика VII и сыновьями Генриха II, достаточно хорошо показывают, что народы и их правители спешили разорвать эти связи, как только они начинали противоречить их интересам. Поэтому нельзя сводить всю внешнюю политику к королевским брачным союзам, но невозможно также и игнорировать их.

Филипп был принцем, с которым хотели породниться многие государи. Для него это не было тайной, и, если мы хотим понять склад его личности, необходимо учитывать, что он очень рано осознал, какую важную фигуру в политической игре из себя представляет. Если верить хронисту Вильгельму Бретонскому, это обстоятельство льстило наследнику французского престола и тешило его самолюбие, как, впрочем, и все другие знаки почета и уважения, которыми он был осыпан начиная с самого нежного возраста. Первое предложение брачного союза поступило от императора Фридриха Гогенштауфена (Барбароссы). В борьбе против папы Александра III, которого Людовик VII признал в пику императорскому антипапе Виктору IV, Фридрих крайне нуждался в союзниках. Уже в 1169 году он предложил заключить договор королю Франции. Между тем Людовик VII тоже столкнулся с необходимостью иметь союзников в его участившихся столкновениях с Генрихом Плантагенетом. В 1152 году Генрих сочетался браком с его разведенной супругой Алиенорой Аквитанской, после чего стал королем Англии в 1154 году.

Таким образом, Генрих II, который уже был герцогом Нормандии, графом Анжу, Мэна и Турени, присоединил к своим территориям владения Алиеноры, то есть весь юго-запад Франции, включая Пуату. Кроме того, он стремился распространить свой сюзеренитет на Бретань. Хотя он и был вассалом короля Франции за Нормандию, области средней Луары, Пуату и сопредельные земли, его фьефы и другие владения представляли серьезную угрозу для французской короны. Заключенный в 1160 году брак Маргариты, дочери Людовика VII, и старшего сына Генриха II, а затем помолвка Аделаиды, четвертой дочери короля Франции, и Ричарда Львиное Сердце, второго сына английского короля, были лишь короткими паузами в беспощадной борьбе. В этих условиях король Франции стал искать сближения с императором и отправил к нему посольство в 1169 году. Это подтверждает, что он не возлагал больших надежд на брачные союзы своих дочерей с юными английскими принцами. В июне 1169 году Людовик VII был вынужден заключить договор, по условиям которого Генрих II признавался верховным сеньором Бретани и становился опасным посредником между королем Франции и его бретонскими вассалами. Ситуация стала еще более напряженной, когда в 1170 году король Англии стал угрожать Буржу[17].

Приняв французских послов в Италии, Фридрих Барбаросса направился в сторону Лионской области, относившейся к Империи. Там он принял Раймунда де Сен-Жиля, графа Тулузского, и Эмбера де Божё, которые от имени короля Франции начали переговоры. Аббат Клерво и епископ Клермонский продолжили их. В воскресенье 14 февраля 1170 года два государя встретились близ Туля. Они составили тогда проект женитьбы Филиппа на одной из дочерей Фридриха. В их намерения входило и восстановление церковного единства: император был готов признать Александра III истинным папой. Однако понтифика напугала возможность установления длительного согласия между Людовиком VII и Фридрихом именно по причине планировавшегося брачного союза. Папа написал архиепископу Реймсскому, Генриху, брату короля Франции, чтобы помолвка была расстроена[18]. При этом он, однако, понимал, что должен дать некоторую почетную компенсацию Людовику VII, хотевшему женить своего сына на императорской принцессе, и устроил так, чтобы Агнесса, младшая сестра Филиппа, вышла замуж за Алексея, сына и наследника императора Византии. Брак был заключен в 1180 году, когда принцессе исполнилось 14 лет. Зато переговоры относительно брака Филиппа с дочерью Фридриха Барбароссы завершились ничем, и наследник французского престола так и не женился на принцессе из рода Гогенштауфенов.

Кроме того, Людовик VII уже не нуждался в поддержке Священной Римской империи. Убийство Томаса Бекета 24 декабря 1170 года вызвало живое возмущение против Генриха II, особенно среди церковнослужителей. Королева Алиенора, разгневанная на своего супруга, который ее покинул и завел любовницу, удалилась в свои аквитанские земли. Там она поддержала мятеж четырех своих сыновей против отца, тяжелая опека которого стала для них невыносима. Еще ранее, в 1169 году, Генрих II выделил Англию, Анжу и Нормандию в удел старшему сыну, Генриху, Аквитанию — младшему, Ричарду, но при этом не предоставил им никаких полномочий и ничего не обещал самым юным сыновьям — Жоффруа и Иоанну. В 1173 году четверо принцев вместе с матерью восстали против него. Людовик VII ловко разжигал эту ссору, но не вступал при этом в какие-либо официальные коалиции с английскими принцами. Генрих II победил, добившись сначала покорности от старшего сына, а затем и от Ричарда. В 1177 году он уже в свой черед стал угрожать Капетингу. Папский легат вмешался на стороне последнего, и король Англии прекратил наступательные действия.

Было очевидно, что это лишь временная отсрочка, и Людовик VII стал искать союзников. Он не мог опять обратиться с просьбой к императору, поскольку не желал лишиться поддержки папского престола, который недавно помог ему выйти из очень тяжелой ситуации. Поэтому король Франции бросил взор в сторону богатого графства Фландрского, сеньором которого был Филипп Эльзасский. Разве брачный союз не был бы лучшим средством для закрепления соглашения? Но у графа Фландрского не было детей в его браке с Елизаветой де Вермандуа, и он предложил дать в жены Филиппу Французскому самую старшую из своих племянниц, Иду, дочь его брата Матьё, чья супруга, Мария, была наследницей графства Булонь.

Осмотрительный человек, граф Фландрский не желал, однако, вызывать неудовольствие у короля Англии. Он дал знать о брачном проекте Генриху II, который направил к нему посольство. Филипп Эльзасский прибегал к уловкам, не желая сердить ни короля Франции, ни короля Англии, и в итоге не принял никакого решения. На этом дело и встало[19].

Можно ли было привести юному принцу более наглядный пример международных отношений, чем этот торг, объектом которого он стал? Робер Клеман, который, по всей вероятности, советовал королю по этому поводу, не упустил случая ввести своего воспитанника в курс дела. Ведь политическое образование будущего государя в те времена больше зависело от анализа конкретных случаев и решений, которые принимались по насущным вопросам, встававшим изо дня в день, нежели от какого-нибудь теоретического, книжного собрания знаний. По меньшей мере Филипп знал определенный набор данностей, с которыми постоянно приходилось иметь дело королю Франции: империя, папство, Англия и великие территориальные владения в королевстве, в особенности французские фьефы короля Англии, графство Шампань с его графской фамилией, имевшей такое большое влияние при королевском дворе, и графство Фландрское, чей правитель с замечательным мастерством проводил политику лавирования между Францией и Англией ради наибольшего удовлетворения своих собственных амбиций.

Несомненно, что Филипп получил превосходную подготовку. Это позволяет лучше понять его испуг, когда он осознал, сколь трудную задачу предстоит решать будущему королю Франции. Предложенный «дар» мог показаться ему отравленным. Королевство было разделено между несколькими могучими силами, и он должен был это учитывать, одновременно не упуская из виду отношений с другими государствами. Свое собственное расколотое королевство вызывало в нем куда больше тревоги, чем зарубежные страны с их правителями. Он был на пороге очень ответственной и жестокой игры, из которой ему надлежало выйти с честью, к наибольшему благу для своего государства, королевской власти и династии Капетингов.

Быть в курсе запутанных интриг, опасностей и секретов власти — это одно, а сознавать, что тебе предстоит нести бремя правителя и в одиночку держать ответ перед Богом — это, по своей сути, уже совсем другое дело. Зрелые по возрасту люди, страстно желавшие власти, откровенно описывали чувство головокружения, которое охватывало их при мысли о своей ответственности, как только они достигали заветной цели. Вполне естественно предположить, что, когда перспектива коронации стала неизбежной, подросток, живой, вдумчивый и чувствительный, был взволнован до самой глубины своего существа и поддался искушению, быть может, неосознанному, отказаться от уготованной ему участи. Это испытание сопровождалось психологическим кризисом, который изменил его поведение и мировоззрение. Избалованный, рано поумневший, дерзкий и самоуверенный ребенок открыл для себя, со страданием и болью, кем ему надлежит быть: королем, достойным своего звания. Когда он взял себя в руки, то принял решение, от которого уже не отступится: если и быть королем, то в самой полной мере, ведя себя как политик, как государственный муж. Бесполезно задаваться вопросом, желал ли Филипп быть королем? У него просто не было выбора. Он должен был им стать, но от него зависело, принять ли власть обдуманно и пользоваться ли ею в полной мере. Пугающая гонка в Компьенском лесу и ее болезненные последствия внесли свой вклад в глубокое телесное и умственное потрясение, испытанное принцем. Этот кризис личности преобразил подростка и сделал из него властителя. Как и все великие исторические деятели, он проникся острым осознанием — и пронес его через всю свою жизнь — несовпадения между тем, кем он был, и своей должностью, между тем, кем он был, и той ролью, которую он взял на себя: одновременно быть человеком, как другие, и королем; быть исключительным в том звании, которое он собирался принять. Это постижение произошло стремительно, при деликатных обстоятельствах, и некоторые охотно сравнили бы его с нарушением внутреннего равновесия, которое должно было оставить свои следы в душе Филиппа на всю оставшуюся жизнь. Но насколько это верно?

Когда при исследовании психологического облика какого-нибудь видного государственного деятеля выявляется его глубокое раздвоение на лицо частное и лицо публичное, это непременно вызывает ряд вопросов. Что касается Филиппа, это опасное раздвоение было в нем столь явным, столь постоянным, что он от этого испытывал определенное беспокойство. Если Филиппа порою трудно «расшифровать», построив с неопровержимой уверенностью цепочку аналитических выводов, если он иногда неуловим и даже непостижим, к тому обязательно должны быть причины. Власть меняет человека: таково распространенное мнение. Когда же власть доверена юному принцу, упрямому, эмоциональному, импульсивному, который в ходе очень глубокого подросткового кризиса со всей остротой начинает ощущать возложенный на него груз ответственности, не возникает ли при этом риск слишком большого внутреннего напряжения? Только воля, холодная, несгибаемая, постоянная, смогла провести глубокую разделительную черту между его собственной личностью и королем Франции, которым ему надлежало стать. Разве этой твердой позиции, которая вела к жертвованию своими вкусами, личной жизнью и даже репутацией, не было достаточно для того, чтобы вызвать опустошения во внутреннем мире принца и сделать из него незаурядного человека?

Наконец, коронация

Когда Филипп выздоровел, как морально, так и физически, были разосланы новые приглашения прелатам и главным светским вассалам короны, чтобы они прибыли в Реймс к 1 ноября 1179 года для присутствия на миропомазании и коронации. В этот день Всех Святых, в ходе торжественной церемонии, наследник Людовика VII прошел обряд посвящения, который, согласно символизму того времени[20], сделал из Филиппа священную особу, отличную от него прежнего. Однако он уже осознал тот рубеж, который отделял его личность от человека-властителя, которым ему надлежало стать. Посвящение играло и другую роль. Оно делало ясным для всех смысл миропомазания, превращавшего Филиппа в человека особого, неприкосновенного, убить или ранить которого значило совершить святотатство. Тайна, которая окружает любую власть, и глубокая вера людей того времени, соединяясь вместе, позволяли видеть в новом короле хозяина судьбы королевства Французского, назначенного и осененного свыше. Избрание по праву наследования лишь указывало на будущего короля; посвящение превращало уже избранного наследника в короля и облекало его королевской властью. Смысл последующей коронации сводился только к тому, чтобы дать королю символ его власти: корону[21].

Атмосфера, в которой проходила коронация, оставляла желать лучшего. Память о драме, которую пережил принц, была не единственной тому причиной. В ходе задержки, продолжавшейся с 15 августа до 1 ноября, паралич Людовика VII принял такую тяжелую форму, что он не смог участвовать в долгой церемонии. Королева использовала как предлог болезнь короля, чтобы остаться подле него. Кроме того, отсутствие на коронации двух ее братьев не предвещало ничего хорошего: Генрих, граф Шампанский, и Этьен, граф Сансерский, отказались участвовать в церемонии, поскольку не желали видеть триумф графа Фландрского. После паломничества в Кентербери крестный Филиппа стал всесильной фигурой в окружении Людовика VII. На коронации он собирался вручить юному Филиппу королевский меч, несмотря на то что эта честь по праву принадлежала Тибо, графу Шартра и Блуа, еще одному брату королевы.

Среди присутствующих отметились Генрих Младший, коронованный король Англии, а также его братья, Ричард и Джеффри. Причина их приезда понятна: это было только из-за фьефов, которые держала от короля Франции королевская династия Англии. Напротив, присутствие Бодуэна V, графа Эно, князя Империи, удивляло. Подозревали, что он прибыл на церемонию коронации, чтобы еще больше повысить престиж своего шурина, графа Фландрского. Конечно, некоторая часть его графства Остревантского располагалась к западу от Шельды, но о ее принадлежности к Франции уже давно не вспоминали, и графы Эно не приносили за нее оммаж французскому королю. Впрочем, хронист из Эно, Жильбер де Моне, уточняет, что Бодуэн, приехавший в Реймс с восьмьюдесятью рыцарями, не был обязан присутствовать на коронации ни в силу оммажа, ни по причине какого-либо союза[22].

Архиепископы Сансский, Буржский и Турский, а также многочисленные епископы окружали дядю короля по материнской линии, Гийома Белорукого, архиепископа Реймсского с 1176 года, кардинала и папского легата, который должен был отслужить торжественную мессу после миропомазания и коронации[23]. Из королевского аббатства Сен-Дени тамошний настоятель привез корону, меч, золотые шпоры, обувь, шелковую тунику, а также литургическое одеяние: далматику иподьякона, в которую облачали короля во время службы. Итак, Филипп последовал обычаю и начал с того, что принес присягу, которая обязывала его беречь права Церкви, защищать и блюсти справедливость, а также проявлять милосердие во всех судебных постановлениях. Настал момент, и архиепископ Реймсский миропомазал короля елеем из священной ампулы, которая хранилась в аббатстве Святого Ремигия Реймсского и которая, согласно легенде, использовалась при крещении Хлодвига. По правде говоря, с помощью золотой иголки архиепископ вынул из ампулы лишь несколько кусочков елея, ибо за столетия он затвердел. Затем архиепископ смешал извлеченные частицы с новым освященным елеем. Он последовательно нанес несколько мазков по голове, груди и плечам Филиппа. Отныне король стал священной особой. Иногда королевское посвящение ошибочно приравнивали к посвящению в сан епископа. Разумеется, король получал один мазок елеем по голове подобно епископу при его посвящении в сан, тогда как обряд поставления в обычные священники предусматривал лишь помазание груди и плеч. Однако в ходе церемонии король был облачен только в далматику иподьякона, чтобы присутствовать на мессе, которая следовала за этим.

Прежде чем началось месса, архиепископ взял с алтаря королевскую корону и возложил на голову короля, а великие вассалы стали ее поддерживать[24]. Ригор настаивает, что Генрих Младший, король Англии, поддерживал эту корону на голове Филиппа вместе с другими магнатами, — жест, символизирующий готовность помогать и подчиняться королю Франции во исполнение вассального долга. Все присутствующие приветствовали нового короля и запели Vivat Rex[25]. Желая увековечить эту коронацию в людской памяти, Людовик VII даровал свободу всем своим сервам в районе пяти миль вокруг Орлеана.

Каким же было королевство, вверенное Филиппу II, королю Франции?