Фурцева

Глава четвертая БОЛЬШИЕ ПЕРЕМЕНЫ В МОСКВЕ

Карьере Фурцевой помогли крупные перемены в московском руководстве, продиктованные сталинской подозрительностью. В октябре 1949 года на имя вождя в ЦК пришло письмо, под которым стояли придуманные подписи. В письме говорилось, что в Москве плетется заговор против Сталина, совсем как в Ленинграде. А по «ленинградскому делу» уже начались аресты…

Главной мишенью письма был руководитель Москвы Георгий Михайлович Попов. Сталин, похоже, заподозрил его в желании занять кресло первого человека в стране. Эта история раскручивалась несколько месяцев.

Пятого сентября 1949 года Сталин уехал на юг отдыхать. В том году ему исполнялось семьдесят лет, он хотел вернуться к юбилею полным сил. Все высшие чиновники ломали голову над тем, какой подарок преподнести вождю. Георгия Попова осенило. Сталин как-то выразил неудовольствие названиями новых улиц:

— Посмотрите — Строительных улиц целых пять, Электродные какие-то, Индустриальные, шесть улиц Энтузиастов. Нет фантазии, людей нет, одни электроды.

Двадцать седьмого октября Попов отправил в Сочи записку вождю:

«В соответствии с Вашим поручением представляю на Ваше рассмотрение и утверждение проект Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) о переименовании главных улиц и площадей Москвы».

Театральный проезд, Охотный ряд, Манежную и Моховую улицу он предлагал превратить в проспект Сталина, а Манежную площадь сделать площадью Сталина…

Георгий Попов конечно же не мог знать, что одновременно вождю переправили на юг не слишком грамотный донос на хозяина Москвы:

«Большевики Московской организации вполголоса заговорили, пока в кулуарах, о том, не пришел ли момент своевременного вскрытия давно назреваемого гнойника в головке нашей организации. Речь идет о весьма подозрительной политике, проводимой секретарем МК ВКП(б) т. Поповым…

Попов самый молодой из секретарей ЦК. Будучи одержим титовской манией вождизма, его одолевает мысль в будущем стать лидером нашей партии и народа… На банкете по случаю 800-летия Москвы один из подхалимов поднял тост:

— За будущего вождя нашей партии Георгия Михайловича.

Присутствующий Попов пропустил мимо ушей и будто согласился с прогнозом. Тогда как нужно было одернуть дурака или после обсудить о его партийности…

Попов расставляет свои кадры везде, где может, с тем, чтобы в удобный момент взять баранку руля страны в свои руки. Таким образом, Попов соревновался с ленинградцами в расстановке „своих“ людей. Шла подготовка. к захвату лидерства. В Москве начали поговаривать, что Попову дорога расчищена на этом пути.

В кругах МК открыто говорят, что за плечами Попова тов. Сталин и что пост великого вождя перейдет Попову…»

Двадцать девятого октября Сталин отправил записку Маленкову:

«На днях получил письмо, подписанное инженерами коммунистами завода имени Сталина Марецким, Соколовой, Клименко о недостатках в работе секретаря МК тов. Попова.

Я не знаю подписавших это письмо товарищей. Возможно, что эти фамилии являются вымышленными (это нужно проверить). Но не в этом дело. Дело в том, что упомянутые в письме факты мне хорошо известны, о них я получал несколько писем от отдельных товарищей московской организации. Возможно, я виноват в том, что не обращал должного внимания на эти сигналы. Не обращал должного внимания, так как верил тов. Попову…

Мое предложение:

а) назначить комиссию политбюро для проверки деятельности т. Попова с точки зрения отмеченных в письме трех инженеров фактов;

б) установить, чтобы не только секретари райкомов по Московской (и Ленинградской) областной и городской организаций, но и предрайисполкомы утверждались ЦК ВКП(б);

в) письмо трех товарищей, а также настоящее мое письмо разослать членам политбюро и секретарям Цека».

Само «письмо троих», возможно, появилось именно потому, что вождь уже выражал недовольство Поповым. Был ли советский вождь способен на искренность?

— Все государства маскируются, — однажды сказал Сталин, выступая перед партийными пропагандистами, — с волками живешь, по-волчьи приходится выть.

В зале засмеялись.

— Глупо было бы все свое нутро выворачивать и на стол выложить, — продолжил Сталин. — Сказали бы, что дураки…

У Сталина не было вечных друзей. У него был только вечный интерес — сохранение полной и единоличной власти. А друзья и соратники менялись.

«Со Сталиным, когда он был в хорошем настроении, контакт был легким и непосредственным, — вспоминал один из руководителей Югославии. — Сталин был холоден и расчетлив. Однако у Сталина была страстная натура с множеством лиц, причем каждое из них было настолько убедительно, что казалось, что он никогда не притворяется, а всегда искренне переживает каждую из своих ролей».

Для формального разбирательства в деле первого секретаря Московского обкома и горкома нужен был повод, который и организовали с помощью письма. Машина закрутилась. 31 октября послание вождя разослали членам политбюро и секретарям ЦК.

Первого ноября сталинское распоряжение оформили постановлением политбюро:

«Поручить комиссии в составе тт. Маленкова, Берия, Кагановича и Суслова проверить деятельность т. Попова Г. М., исходя из указаний т. Сталина, изложенных в письме от 29 октября с. г.».

Позиция Сталина была ясна: снять Георгия Попова с должности, так что задача комиссии упростилась — обосновать уже принятое решение. Через полтора месяца обвинительное заключение по делу Попова было готово. 4 декабря 1949 года политбюро утвердило выводы и предложения, сделанные комиссией. Текст, подготовленный комиссией, продиктовали по ВЧ Сталину.

Седьмого декабря Сталин вернулся в Москву из отпуска. Он уже решил, кем заменит Попова. Вызвал с Украины Никиту Сергеевича Хрущева. Тот выступал на митинге во Львове. Прямо во время выступления первому секретарю ЦК компартии Украины передали записку: Сталин срочно просит перезвонить. Хрущев договорил, вернулся в квартиру, где остановился, и велел соединить с Москвой.

— Когда можете приехать? — спросил вождь, ничего не объясняя.

— Если нужно срочно, могу завтра, — ответил Никита Сергеевич.

Сталин повесил трубку. Разговор был настолько коротким, что опытный Хрущев встревожился: зачем вызывают, что его ждет в Москве? Он соединился с главным кадровиком Маленковым, который знал все, что происходит в аппарате. Тот успокоил Никиту Сергеевича:

— Тебя вызывают из хороших побуждений. Подробности узнаешь, когда приедешь.

Восьмого декабря Георгий Попов отправил Маленкову письмо. Он напомнил о своем предложении переименовать улицы и площади Москвы — к юбилею Сталина и выдвинул новое: «Присвоить товарищу И. В. Сталину звание почетный гражданин города Москвы». Попов плохо понимал вождя, который не собирался получать из рук своего подчиненного ненужные ему звания.

Десятого декабря Сталин в первый раз после отпуска принимал подчиненных в своем кремлевском кабинете. В половине десятого вечера к нему пришли члены политбюро Берия, Каганович, Маленков и секретарь ЦК Суслов. Они привели с собой Георгия Михайловича Попова — для последнего разговора.

«Он протянул мне пачку моих бумаг, — вспоминал сам Попов. — На верхнем листе синим карандашом было размашисто написано: „Все это чепуха!“».

Зачем Сталин пожелал увидеть своего прежнего любимца? Снятие Попова провели бы и без него. Как выразился один из его подчиненных, Сталин на чувстве страха играл лучше, чем Паганини на скрипке. Ведь как он давал задания? Или сроки были нереальными, или приказ был отдан так, что как ни выполни, все равно будешь виноват.

Вождь считал себя хорошим психологом, очень доверял своим чувствам и эмоциям. Наверное, хотел окончательно решить для себя, что делать с Поповым: ограничиться лишением должности или окончательно его уничтожить.

Французский президент Шарль де Голль, познакомившийся со Сталиным во время войны, вспоминал: «Он был приучен жизнью, полной заговоров, скрывать подлинное выражение своего лица и свои душевные порывы, не поддаваться иллюзиям, жалости, искренности и видеть в каждом человеке препятствие или опасность…»

Еще одна характерная черта Сталина как прирожденного политика состояла в том, что он преспокойно расставался даже с недавними фаворитами. Через полтора часа Суслов увел уже низверженного с Олимпа Попова, а еще через пятнадцать минут, в четверть двенадцатого, в сталинский кабинет запустили Хрущева, в жизни которого начиналась новая глава.

Сталин сказал, что в Москве неблагополучно и Хрущеву пора вернуться в столицу:

— Довольно вам работать на Украине, а то вы совсем превратились там в украинского агронома.

Двенадцатого декабря политбюро утвердило решение «О недостатках в работе тов. Попова Г. М.». Для начала его обвинили в зажиме критики и самокритики:

«Тов. Попов усвоил бюрократическую, вредную практику, когда на собраниях актива, пленумах МК и МГК ВКП(б), партийных конференциях товарищей, выступающих с критическими замечаниями в отношении московских организаций, постоянно прерывает своими многочисленными, многословными и неправильными репликами, сбивает и высмеивает ораторов…»

Попову поставили в вину попытку выйти за пределы своей компетенции, командовать союзными ведомствами:

«Московский Комитет ВКП(б) прежде всего по вине т. Попова проводит неправильную линию в отношении союзных министерств и ведомств, пытаясь подмять министров и командовать министерствами, подменить министров, правительство и ЦК ВКП(б)… Министров, которые не согласны с такой подменой, тов. Попов „прорабатывает“ на собраниях партийного актива, на пленумах МК и МГК…

Возомнив, что ему все позволено, т. Попов требует от министров, чтобы они беспрекословно подчинялись указаниям Московского комитета…»

Первоначально предлагалось лишить Попова партийных кресел, но оставить председателем Моссовета, чтобы он «решительно изжил небольшевистские методы в своей работе». Но товарищи плохо поняли намерения вождя: он велел вообще убрать утратившего его доверие Попова из столицы. Получив прямое указание, вынесли окончательный приговор:

«Отметить, что т. Попову ЦК и лично т. Сталин не раз указывали на его недостатки, а он не исправил этих недостатков… Считать целесообразным:

а) освободить т. Попова от обязанностей секретаря МК и МГК ВКП(б), а также от обязанности секретаря ЦК ВКП(б) и направить на другую работу…

б) созвать пленум МК и МГК ВКП(б), на котором разъяснить ошибки и недостатки в руководстве как т. Попова, так и бюро Московского областного и бюро МГК ВКП(б)».

По иронии судьбы вместе с Поповым потерял работу будущий муж Екатерины Алексеевны Фурцевой — секретарь горкома партии Николай Павлович Фирюбин. В коллективном доносе о Фирюбине было сказано так: «…политически безграмотный человек, лизавший Попову пятки».

Николай Павлович Фирюбин стал секретарем Московского обкома до войны. Он родился в Симбирске, где с шестнадцати лет работал учеником каменщика, потом переехал в Узбекистан, где два года трудился шлифовальщиком на цементном заводе. В двадцать лет он поступил в Саратовский индустриальный техникум. Поработал недолго на заводе комбайнов и поступил в Московский авиационный институт. Несколько лет трудился на авиационных заводах, стал главным технологом — пока его не избрали секретарем парткома, а через два года, в 1940-м, сделали первым секретарем Кунцевского горкома Московской области.

В тот предвоенный год в областях, где развивалась серьезная военная промышленность, вводились дополнительные должности секретарей по оборонным заводам, и Фирюбина сделали секретарем Московского обкома по авиационной промышленности. В разгар войны, в 1943 году, Фирюбина утвердили секретарем горкома. Он входил в военный совет гвардейских минометных частей (так назывались ракетные установки залпового огня — знаменитые «катюши»).

Николай Фирюбин пострадал из-за того, что претворял в жизнь одну из любимых идей Георгия Попова — создать самоходный комбайн с электроприводом[2]. Это было очередное экономическое «чудо» — Попов обещал с помощью электропахоты поднять отстающее сельское хозяйство. Для начала в Московской области, а если вождь поддержит, то и по всей стране.

Летом 1949 года конструкторы сельхозмашин пришли в отдел машиностроения Московского горкома с просьбой поддержать их идею создания первого в мире комбайна с электроприводом. «Я в это дело вцепился обеими руками, — рассказывал Фирюбин, — так как это было действительно очень большое и интересное дело».

Московский хозяин заставил Министерства сельского хозяйства и сельскохозяйственного машиностроения выделить деньги на разработку комбайна. Фирюбин напрямую давал указания предприятиям, а потом устроил показательные испытания комбайна в Горках Ленинских и заставил ТАСС дать официальное сообщение о том, что комбайн готов. Решили первый электрокомбайн преподнести Сталину в день его юбилея. «Правда» подготовила восторженную статью. Текст попросили завизировать Фирюбина. Он велел дописать, что комбайн построен «по инициативе городского комитета партии». Эти слова, да и вся статья вызвали раздражение в отделах ЦК партии и в профильных министерствах. С каких это пор горком раздает прямые заказы производственникам? Это было сочтено тяжким нарушением государственной дисциплины, поскольку для создания сельскохозяйственной техники требовалось решение союзного правительства.

Расследовать дело поручили министру государственного контроля Льву Захаровичу Мехлису, бывшему помощнику вождя. Мехлис признавал авторитет только одного человека — Сталина. Мехлис, когда он отстаивал более жесткую позицию, позволял себе возражать и самому вождю, иногда публично, в присутствии многих людей. Вождь не обижался. До конца жизни Сталин сохранил привязанность к Льву Захаровичу как к человеку, который не только был бесконечно ему предан, но и во всем подражал вождю и действовал исключительно сталинскими методами.

Лев Мехлис очень жестко относился к кадрам, безжалостно и часто несправедливо снимал с должности — иногда за дело, иногда по чьим-то наветам. В первых числах октября 1949 года на заседании Совета министров СССР разбиралась история с самоуправством Московского горкома. Приняли постановление «О нарушении государственной дисциплины и шумихе в печати об испытаниях электрокомбайна».

Дело Попова, кстати говоря, стало последним для Мехлиса. В том же 1949 году Лев Захарович отметил шестидесятилетие, получил орден Ленина. А в декабре у него случился инсульт, затем инфаркт. Он почти не мог ходить, одна рука не действовала.

Вечером 4 октября Попов провел закрытое заседание бюро горкома и обкома. Думал, что сможет отделаться увольнением проштрафившихся помощников. Ему было приказано избавиться от всех, кто забыл, что такое партийная работа. Первыми лишились высоких постов Николай Фирюбин и сотрудники отдела машиностроения.

Николая Павловича сняли с должности, записав в решении:

«Бывший секретарь МГК ВКП(б) тов. Фирюбин нарушал государственную дисциплину, командовал предприятиями и учреждениями союзного подчинения в деле проектирования и изготовления электрокомбайна, проявлял местнические тенденции и организовал, в целях саморекламы, неправильные сообщения в печати об испытаниях электрокомбайна».

Вот после этой истории, когда выяснилось, что Георгий Михайлович Попов и его команда утратили статус неприкосновенных, и родился донос, который сломал блестящую карьеру хозяина Москвы. Заодно сменили руководителей столичных газет, в том числе и заместителя редактора «Вечерней Москвы» — брата Попова, который совсем не был похож на Георгия Михайловича.

Тринадцатого декабря 1949 года политбюро приняло решение избрать Хрущева секретарем ЦК. В тот же день провели объединенный пленум МК и МГК. Собрали руководителей города и области. Маленков зачитал постановление политбюро «О недостатках в работе Попова Г. М.». Московские чиновники, в том числе Екатерина Алексеевна Фурцева, затаив дыхание, слушали, как сокрушают многолетнего хозяина столицы.

Слово предоставили самому Попову. Он каялся в своих грехах:

— Товарищи, Центральный комитет и товарищ Сталин подвергли суровой и справедливой критике меня как руководителя московской партийной организации за крупные недостатки и ошибки, допущенные мною в работе. Я признаю решение ЦК правильным, и не только правильным, а совершенно правильным; глубоко переживаю и сделаю для себя правильные большевистские выводы.

Вслед за ним выступали все другие руководители Москвы. Пленум продолжался три дня. Попов еще раз попросил слова:

— Я считаю, что критика, которая была здесь, на пленуме, совершенно правильная. Она показывает также и то, что я как бывший секретарь МК и МГК очень многих фактов не знал, что свидетельствует о том, что у меня была слабая связь с партийным активом и прежде всего с секретарями райкомов. Я в этом виноват перед Центральным комитетом и перед Московским комитетом…

Попов не выдержал и прошелся по одному из своих критиков — секретарю горкома партии Олимпиаде Васильевне Козловой:

— Товарищ Козлова — допустим, сегодня, 13-го числа, вышло решение, его зачитали — так она уже 13-го числа выступала и говорила о том, что боролась, что она ставила вопросы, а пять дней назад она сидела у меня в кабинете и пела мне дифирамбы. Это показывает, что человек по погоде строит свои взгляды. Разве так можно?

Георгий Максимилианович Маленков поучающе заметил из президиума:

— И пять дней тому назад не надо было допускать, чтобы вам пели дифирамбы.

— Правильно, товарищ Маленков, — поддакнул Попов.

Георгия Попова освободили от обязанностей первого секретаря и члена бюро МК и МГК. Николая Фирюбина вывели из бюро горкома «за нарушение трудовой дисциплины». 18 января 1950 года Попов лишился и должности председателя исполкома Моссовета, Фирюбина даже лишили мандата депутата Моссовета.

Никиту Сергеевича Хрущева избрали первым секретарем горкома и обкома. 29 декабря провели партийный актив столицы. Фурцева впервые слушала выступление нового руководителя города. Никита Сергеевич начал с шутки:

— Товарищи, мне, как молодому москвичу (смех, аплодисменты), выступать на активе, собранном по такому важному вопросу, довольно сложно… У меня сложилось такое мнение, что товарищ Попов не понял своих ошибок. Мне удалось поговорить с товарищем Поповым на объединенном пленуме МК и МГК ВКП(б), и вот сегодня я слышал его выступление. У меня сложилось твердое мнение, что он не понял своих ошибок.

Зал откликнулся возгласами «Правильно!» и зааплодировал. Это были те же люди, которые еще недавно встречали аплодисментами любое слово Попова. Хрущев считал Попова неумным человеком и грубым администратором:

— Товарищ Попов пошел по линии зазнайства. Большое доверие вскружило голову человеку… Я прямо скажу, я всегда с завистью смотрю на годы, когда мне пришлось работать в Москве. Почему? Потому что, работая в Москве, работник получает такое преимущество, как ни в какой иной организации: он может видеть и чувствовать близость Центрального комитета партии… Здесь имеется возможность слышать чаще товарища Сталина и руководствоваться непосредственно его указаниями… Могут мне сказать, что ты, товарищ Хрущев, новый человек, так почему не лягнуть старого с тем, чтобы приукрасить свое будущее в области строительства. (Смех.) Нет, товарищи. Знаете, если неправильно лягнешь уходящего, то это лягание обернется против того, кто лягает. (Смех.) Это неизбежно. Я не это преследую…

Никита Сергеевич обещал московским партийным кадрам полную поддержку и расположил к себе москвичей, в том числе секретаря райкома Фурцеву:

— На пленуме Московского комитета партии выступали секретари и говорили, что по три года добиваются приема у товарища Попова, чтобы встретиться и поговорить. Товарищи, это же немыслимое дело. Чтобы руководить такой большой партийной организацией, надо же знать кадры… Надо же знать имя, отчество, фамилию каждого из них, надо знать способности, понимание дела надо оценить… Товарищ Попов не принимает секретарей райкомов. А ведь секретарь райкома — это центральная фигура… Вчера мы спросили товарища Попова, будет ли он выступать. Товарищ Парфенов спрашивал, будет ли выступать товарищ Попов. Сказал, что будет. Вызываем товарища Попова, а его нет. Это говорит о чем? Партия наказала заслуженно, приди, раскрой себя и сделай все, чтобы не повторились ошибки…

Постановление политбюро от 24 февраля 1950 года было посвящено кадровым вопросам — решалась судьба московского партийного начальства. Выдвиженцев Попова, вторых секретарей горкома и обкома партии, убрали «за беспринципную позицию, зажим критики и самокритики, серьезные ошибки в работе с кадрами». Кампания осуждения бывшего хозяина прошла по всей Москве. В январе 1950 года на активе Фрунзенского района Фурцева разоблачала ошибки своего недавнего руководителя Попова.

Хрущев возглавил Московский обком, а первым секретарем столичного горкома сделал Ивана Ивановича Румянцева, который большую часть трудовой жизни провел на заводе № 24 имени М. В. Фрунзе: начал учеником фабрично-заводского училища, поработал токарем и слесарем, пошел по комсомольской линии и стал заместителем секретаря парткома. Одновременно Иван Иванович окончил авиационный техникум и три курса Московского авиационного института. В 1941 году завод эвакуировали в Куйбышев, а в ноябре сорок третьего Румянцева отозвали в Москву и утвердили инструктором отдела авиационной промышленности горкома партии. Из аппарата вскоре перевели парторгом на авиационный завод № 30.

В мае 1946 года Румянцева сделали первым секретарем Ленинградского райкома. Он вместе с Фурцевой учился на заочном отделении Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б), а в 1949 году экстерном закончил еще и Московский учительский институт. Назначение Ивана Румянцева первым секретарем горкома было неожиданным для Москвы. Надо полагать, сыграло роль его производственное прошлое. Хрущев предпочитал не профессиональных партийных работников, а людей с производства. Мог директора совхоза сразу назначить министром сельского хозяйства.

Вторым секретарем горкома при Попове был Иван Андреевич Парфенов. По профессии инженер-электрик, он руководил Сталинградской электростанцией. Перед войной его взяли в Наркомат путей сообщения начальником отдела паровозного управления. В апреле 1942 года утвердили секретарем Московского горкома по транспорту, потом два года он работал в исполкоме Моссовета, а в ноябре 1946 года его перевели на должность второго секретаря горкома. Иван Парфенов считался работником с перспективой. Его не только сделали союзным депутатом, но и председателем Совета Союза Верховного Совета, то есть он формально руководил одной из палат парламента. Должность эта исполнялась без отрыва от основной работы, в качестве общественного поручения. Но это означало, что Парфенова прочили на более высокие посты. Однако его карьера рухнула вместе с карьерой Попова.

В письме, которое Сталин использовал как повод для смещения Попова, презрительно говорилось: «Недоросль и делец Парфенов, работая в наркомате путей сообщения, через комиссионные магазины добывал деньги спекуляцией».

Ивана Парфенова сделали первым заместителем начальника Московского метрополитена. Его место в секретариате МГК заняла Екатерина Алексеевна Фурцева. Она была обязана внезапным повышением Хрущеву. Одним из секретарей горкома была женщина: Олимпиада Козлова, хотя она в последний момент и пыталась дистанцироваться от Попова, лишилась должности вместе со всей его командой. Хрущев мог бы поискать женщину-секретаря где-то на стороне. Но он хотел показать, что будет работать с московскими кадрами. И главное — сразу обратил внимание на энергичную и деловую Фурцеву.

Знатоки аппаратной жизни говорили, что второй по степени значения человек после первого секретаря — это вовсе не второй секретарь, а заведующий финансово-хозяйственным отделом. За ним — заведующий общим отделом, заворг. И только после них идут второй и третий секретари. Казалось бы, второй секретарь Фурцева сидит рядом с первым — Румянцевым, пользуется почти теми же благами, ан нет. Дистанция между ними огромная. Первый секретарь был полным хозяином. Жизнь города развивалась в соответствии с его интересами и целями. Если первый играл на музыкальном инструменте, именно этот инструмент становился главным, а художественная самодеятельность — приоритетом культурно-массовой работы. Если играл в волейбол, весь актив следовал его примеру, и все предприятия формировали волейбольные команды.

Первый секретарь — наместник высшей власти. Он зависел только от вождя. Территориальный сектор орготдела ЦК конечно же представлял определенную опасность: если на первого секретаря приходили анонимки, если город отставал по показателям, если случались чрезвычайные происшествия. Орготдел составлял тревожную записку, которая начинала двигаться по длинной иерархической лестнице. Любой из ее читателей мог сказать «чепуха», а мог отправить дальше — в зависимости от ситуации.

Сложность положения Фурцевой состояла в том, что Румянцев был номинальным начальником, а Хрущев реальным. Он был политиком жестким и требовательным. Но своих работников в обиду не давал.

Четырнадцатого декабря 1950 года Никита Сергеевич выступал на московском активе, распекал чиновника, ответственного за поставку овощей в город:

— Вы критиковали сейчас двух секретарей райкомов. Вы не думайте, что я хочу их защищать. Они сами сильны и сами могут защититься, если в этом будет нужда… Но товарищ Федоров, дорогой мой, когда мы летом собирались в МК и рассматривали вопрос о ходе заготовок овощей, я спросил, а где начальник, который занимается обеспечением Москвы. Мне ответили — я точно не помню, вы можете поправить — или в Кисловодске купается в кислых водах, или же в Сочи распаривается под южными лучами нашего замечательного кавказского солнышка. Тут надо возить огурцы, овощи, надо давать другие продукты, а начальник, который отвечает за это дело, большевик, видите ли, изволил уехать и там прохлаждается… Вы говорите, капусту завезли. Дорогой товарищ Федоров, если мы вас посадим — утром капуста, днем капуста, вечером капуста, сегодня капуста, завтра капуста, послезавтра капуста. Что вы скажете нам? Люди хотят получать овощи в ассортименте… У нас имеется пятьдесят тысяч тонн двух- и трехлетней капусты. Меня очень убеждали в том, что эта капуста отличного качества. (В зале смех.) Я товарищам советовал, которые меня в этом убеждали, давайте мы вас посадим на эту капустку. Как она может быть отличного качества, когда она годами киснет! Эта капуста может быть уже черной, заплесневелой, и потом она просто-напросто прокисла. И вместо того, чтобы освежить от нее емкости, этого не делается потому, что по статистике у них не будет значиться столько-то тысяч тонн заготовленной капусты. Но от такой капусты блохи дохнут!

Хрущев негодовал по поводу непорядков в городской торговле:

— Все остродефицитные товары (меховые шубы, хорошая обувь и шелковые ткани) в основном попадают к людям, которые работают в магазинах и близко находятся с заведующими секциями и складами, или же в руки перекупщиков, которые систематически ежедневно посещают магазин… Ремонт обуви, одежды, чистка должны быть организованы. Ведь почистить костюм, пятна снять — это надо иметь знакомства. Без знакомства вам не почистят…

Никита Сергеевич процитировал полученное им письмо: «Никак не назовешь московскую торговлю культурной. Не купишь ничего без очереди, даже папиросы или спички, везде очереди или к продавцу или в кассу. В Центральном универмаге очереди бесконечные, давка, духота. Чтобы купить что-либо, надо несколько часов в этой костоломке попариться, да еще и не купишь, чего хочется. Так я не смог купить сыну костюм приличный. Не нашел жене резиновых бот и шелка подходящего на платье и себе костюм».

Хрущев требовал от секретарей горкома и райкомов контролировать ателье и мастерские, столовые и кафе, и прежде всего магазины:

— Возьмите дамские головные уборы. Мне дважды их приносили в МК, выставку делали. Красивые шляпы, но сколько их делают? Что же, за хорошей шляпой женщина пошла и стала навеки калекой, она не пробьется через очередь. Нам нужно много миллионов хороших шляп, потому что всех московских женщин нужно обеспечить и приехавших в командировку в Москву мужчин, чтобы они сделали достойный подарок от хорошего мужа своей жене…

И все-таки в Москве жизнь была много лучше, чем в других городах. Будущий крупный партийный работник Наиль Бариевич Биккенин, который приехал учиться в столицу, вспоминал: «После военных лет и трудной провинциальной послевоенной жизни Москва предстала перед нами, студентами из разных концов страны, как сказочный город, который многие из нас видели впервые. Впечатлял столичный быт: метро с его ослепительной чистотой, такая же и в дождь, и в снег улица Горького, „Елисеевский“ и другие центральные магазины, в которых было все, кроме киви… Обед в студенческой столовой обходился в несколько рублей, общежитие и транспорт были фактически бесплатными. Музеи, кино, театры — общедоступны (разумеется, если удавалось достать билеты). В общем и жить, и учиться было можно».

Строили тогда в столице кустарными методами — только из кирпича, господствовал ручной труд. Строительством занимались отдельные министерства, это распыляло ресурсы. Хрущев добился централизации строительного дела в Москве. Объединив строительные организации, проектные институты и заводы строительных материалов, он создал Главмосстрой, Главное архитектурно-планировочное управление и Управление капитального строительства. Все они стали подчиняться Мосгорисполкому.

В городе катастрофически не хватало детских садов и яслей, больниц и поликлиник. За пару лет Хрущев удвоил объем строительства. Активный и живой человек, Никита Сергеевич поддерживал инженеров и строителей, предлагавших новые методы и новые материалы. 21 октября 1952 года Хрущев выступал на активе сотрудников Архитектурно-планировочного управления. Обсуждали, что и как строить в Москве. Многое было в новинку.

— Правильно ли, что мы вводим мусоропроводы в жилье, или неправильно? — рассуждал с трибуны Хрущев. — Казалось бы, удобство хорошее. Но в эти мусоропроводы будут и мусор валить, и остатки кухонные, каким зловонием несет из этой трубы, и загрязняем лестничную клетку и всю секцию. Это неизбежно. Надо подумать с точки зрения санитарных условий, может быть, есть другое решение по этому вопросу. Может быть, какие-то сосуды раздавать по квартирам, как-то организовать это дело и утилизовать эти ценные отбросы и создать лучшие санитарные условия…

«В лице Хрущева московский актив получил надежную защиту, — вспоминал Николай Григорьевич Егорычев, тогда еще начинающий партийный работник. — Хрущев был талантливый руководитель».

Никита Сергеевич сам много работал и от других требовал полной отдачи. Фурцева, как и другие сотрудники горкома, не покидала своего кабинета, пока Хрущев на месте. А он уезжал домой под утро. У секретарей горкома были комнаты отдыха с диваном, если уж совсем было невмоготу, могли прилечь. Однажды кто-то из работников не выдержал и позвонил в приемную Хрущева:

— Ну что, дед уже уехал?

— А что?

— Так мы можем по домам разъезжаться?

— Можете, — последовал ответ.

Это был сам Хрущев. На следующий день он собрал аппарат и велел по ночам не сидеть:

— Если кто-то понадобится, оставлю! Остальные пусть спят по ночам. Сонные люди не должны руководить городом.

Для Екатерины Алексеевны это было важно. Женщине труднее выглядеть свежей после бессонной ночи.

Власть Никиты Сергеевича была куда больше власти любого другого первого секретаря обкома. Он сам входил в состав высшего партийного руководства, обедал у Сталина на даче, и сотрудники аппарата ЦК по собственной инициативе не могли предъявить ему никаких претензий. Впрочем, личный контроль вождя был не менее пристальным.

Через пять лет после смерти Сталина Хрущев пустился в воспоминания:

— Когда я приехал с Украины и стал секретарем МК, я пообедал, а потом сел и поехал в Луховицы — это сто двадцать километров в сторону от Москвы. А мне звонят и спрашивают, куда я уехал. Сталин приглашал вас на обед и спрашивал, где вы. Так ведь я же секретарь Московского комитета, если я не будут ездить, то что же я буду стоить? Мне говорят — этого делать нельзя. Вот и получилось — я поехал и должен давать объяснения, почему поехал. Нельзя было этого делать…

Тем не менее второй секретарь столичного горкома — видная должность. Екатерина Алексеевна Фурцева это сразу ощутила. Особенно когда женщин на высоких постах было совсем немного. В основном они занимали должности второго-третьего ряда. При Сталине в политбюро не состояло ни одной женщины. Только в конце 1920-х годов в оргбюро ЦК ненадолго ввели Александру Васильевну Артюхину, которая с 1924 года заведовала в ЦК отделом работниц и крестьянок. Потом отдел упразднили, и больше в руководящие органы партии женщин не включали.

Вождь считал, что с руководящей работой в состоянии справляться только крепкие мужчины. Назначив Николая Константиновича Байбакова наркомом нефтяной промышленности, Сталин задал ему вопрос:

— Вот вы такой молодой нарком. Скажите, какими свойствами должен обладать советский нарком?

Байбаков стал перечислять. Вождь остановил его:

— Советскому наркому нужны прежде всего бычьи нервы плюс оптимизм.

Бычьих нервов Екатерине Алексеевне Фурцевой явно недоставало. Она была слишком эмоциональным человеком.

Политбюро часто собиралось в неформальной обстановке на сталинской даче. Нравы были грубые, в выражениях не стеснялись. Словом, присутствие женщины в такой компании показалось бы странным. В своих воспоминаниях один из руководителей Югославии Милован Джилас не без брезгливости написал, как на сталинской даче они с Молотовым одновременно прошли в уборную. И уже на ходу Вячеслав Михайлович стал расстегивать брюки, комментируя свои действия:

— Это мы называем разгрузкой перед нагрузкой!

Милован Джилас был родом из деревни, партизанил, но такая простота нравов его сильно смутила. Тяжелые застолья заканчивались чем-то непотребным. Перепившиеся члены политбюро швыряли спелые помидоры в потолок и хохотали как сумасшедшие. Первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко, любимец Сталина, рассказывал, как побывал на даче у вождя:

— Я отошел что-то положить в тарелку, вернулся и чувствую, что сел в нечто мягкое и скользкое. Обомлел, не шевелюсь. Все уже курят на террасе, а я остался за столом один.

Его позвал Сталин. Пономаренко робко объяснил:

— Я во что-то сел.

Сталин взял его за локоть и поднял. Позвал Берию:

— Лаврентий, иди сюда. Когда ты кончишь свои дурацкие шутки? Зачем подложил Пономаренко торт?

Судя по тому, что Сталин продолжал приглашать Берию к себе на дачу, эти шутки вождя развлекали…

Ни о чем связанном с жизнью вождя Хрущев со своими помощниками не делился. Второй секретарь столичного горкома Фурцева и не подозревала, каковы реалии быта и нравов кремлевского двора. Екатерина Алексеевна наслаждалась жизнью.

«В 1950 году, летом, я была в Сочи, в санатории ЦК, — вспоминала Нами Микоян, дочь крупного партийного работника. — В то лето там была Екатерина Фурцева, секретарь горкома партии. Мы много плавали, Фурцева не вылезала из воды, играла в волейбол, причем прекрасно. Она была молода, стройна, энергична, очень привлекательна светлой русской красотой. Она была одарена даром человеческого общения и обаяния. Это было врожденное, а не благоприобретенное качество…»

Хрущев как-то жаловался на свою сложную жизнь — приходится работать и в отпуске. Увидев в зале председателя ВЦСПС Виктора Васильевича Гришина, балагурил:

— Тут вот присутствует товарищ Гришин. Мы аккуратно платим членские взносы, но защиты от него очень мало. (Аплодисменты.) Идет почта, и сидишь на берегу моря и слушаешь ВЧ, ты в море прыгнул, а тебя просят к телефону. Я не жалуюсь, раз попал в такое положение, надо нести крест в интересах нашей партии и народа…

В отличие от Хрущева, Фурцева в отпуске отдыхала и занималась спортом. На здоровье Екатерина Алексеевна не жаловалась. Но как партийному работнику высокого ранга ей было позволено пользоваться медицинскими учреждениями Лечебно-санитарного управления Кремля. Ей вручили номерную медицинскую карточку с фотографией и за подписью начальника Лечсанупра. В карточке указывались имя, фамилия, место работы, и должность, дата рождения и время вступления в партию, а также номер истории болезни. Отдельная страничка — для членов семьи с указанием степени родства, возраста и номера истории болезни.

На карточке значились правила пользования поликлиникой для начальства:

«Медкарточка действительна только для лиц, в ней перечисленных, и передаваться другим не может. Передача медкарточки лицам, не вписанным в карточку, влечет за собой лишение права пользования медпомощью в Лечсанупре Кремля. При перемене места работы медкарточка должна быть немедленно перерегистрирована в Лечсанупре Кремля в бюро учета тел. К 4-16-74 (ул. Коминтерна, 6)… Несообщение о перемене места работы в 3-дневный срок влечет за собой снятие с медобслуживания».

Иван Иванович Румянцев недолго продержался в кресле первого секретаря Московского горкома. Его карьеру — редкий случай — сломала не политика, не интриги, а дамская история. Кто-то стал свидетелем интимной встречи первого секретаря МГК с женщиной (не женой!), хотя он надеялся остаться неузнанным — поднял воротник пальто, поглубже надвинул шляпу…

Вольности партийным чиновникам — раз уж они становились известны — не позволялись. Вся эта история обсуждалась на пленуме горкома, в сентябре 1952 года Румянцева с треском сняли и, понизив на много ступенек, отправили заместителем директора авиационного завода № 43. Через два года повысили — перевели директором авиационного завода № 124. Недавний хозяин города командовал небольшим в этой мощной отрасли заводом. И только в 1963 году ему доверили более серьезное предприятие — «Знамя Революции», он стал Героем Социалистического Труда.

Многолетний министр авиационной промышленности Петр Васильевич Дементьев, пишет его биограф, ценил директора Румянцева, а особенно его связи. «После смерти вождя старые знакомства в партийных и советских органах столицы у Ивана Ивановича оказались очень кстати. Ему гораздо проще было решить многие вопросы, связанные со строительством жилья и всего остального. Очень часто и министр прибегал к помощи Румянцева в щекотливых ситуациях…»[3]

Вместо Румянцева партийным руководителем города в 1952 году утвердили Ивана Васильевича Капитонова. Строитель по профессии, он в 1930-е годы работал на Украине, а за год до войны стал в Москве начальником планово-производственного отдела Краснопресненского трамвайного хозяйства. В 1941 году Капитонова сделали секретарем партбюро, оттуда перевели в райком, и он начал взбираться по аппаратной лестнице. У него была репутация надежного служаки, аппаратчика до мозга костей, который не подведет: звезд с неба, может быть, и не хватает, зато и ошибки не совершит. В те годы эти качества ценились.

Когда назначили Капитонова, в партийном аппарате говорили, что эту должность должна занять Фурцева. Иван Васильевич был моложе Фурцевой на пять лет, практически одновременно с ней начал партийную карьеру в Москве — в 1943 году Капитонова избрали секретарем Краснопресненского райкома. Но он быстрее Фурцевой поднимался по должностной лестнице. Не потому, что считался более сильным работником. Женщин продвигали со скрипом.

В июле 1952 года Хрущев доложил Сталину:

«После Вашей критики и замечаний о том, что в Московской партийной организации имеют место факты, когда на партийную работу и другие важные участки пробирались люди, не внушающие политического доверия, мы собрали секретарей райкомов гор. Москвы, рассказали им о фактах неправильного подбора кадров и притупления большевистской бдительности в некоторых партийных организациях столицы и дали им политическую оценку».

Речь шла о новой кампании поиска старых врагов — мнимых троцкистов и других оппозиционеров. Люди, которые давным-давно отошли от политической жизни, вновь арестовывались органами госбезопасности. Критике подверглись секретари Щербаковского и Краснопресненского райкомов, которые «проморгали» оппозиционеров на своей территории.

Хрущев обещал вождю навести порядок в городе:

«В ближайшее время на бюро заслушаем отчет Щербаковского райкома партии о партийной работе и практике подбора и воспитании кадров. Предварительно мы проведем глубокую проверку. Это тем более необходимо, что первым секретарем Щербаковского райкома около года работал Жиленков, который во время войны вместе с Власовым изменил Родине».

Упомянутый Хрущевым Георгий Николаевич Жиленков начинал в Воронеже на машиностроительном заводе, из слесарей стал секретарем райкома комсомола. В 1930 году он переехал в Москву и поступил в индустриально-технический техникум, закончив, стал директором фабрично-заводского училища, секретарем парткома завода «Калибр». В январе 1940 года Жиленкова утвердили вторым секретарем Ростокинского райкома. Ростокинский район — на северо-востоке столицы — вошел в состав Москвы в 1935 году. 31 декабря 1940 года Жиленкова утвердили первым секретарем райкома. После начала войны он ушел на фронт. Ему присвоили звание бригадного комиссара и утвердили членом военного совета 32-й армии. Первые секретари столичных райкомов котировались высоко. Секретаря Днепропетровского обкома Леонида Ильича Брежнева тоже произвели в бригадные комиссары, но должность дали поскромнее.

В октябре 1941 года 32-я армия попала в окружение под Вязьмой. Георгий Жиленков оказался в плену вместе с офицерами штаба. Он, вероятно, самый высокопоставленный политработник, пожелавший служить немцам. У Власова Жиленков занимался знакомым делом — возглавлял главное управление пропаганды. Даже среди власовцев, где собрались не ахти какие моралисты, Жиленкова считали абсолютно беспринципным человеком. Казнили его после войны вместе с Власовым. Имя Жиленкова в московском партийном аппарате вспоминали как символ самого отвратительного предательства.

«Большинство секретарей райкомов, — оправдывался Хрущев, — это молодые работники. Понятно, что они сами не принимали и не могли принимать участия в борьбе с троцкистами, правыми и другими враждебными группировками. Некоторые из этих товарищей формально подходят к изучению истории партии, ошибочно думая, что борьба с врагами отошла в область истории… Многие партийные работники изучают кадры по анкетным данным… Вместо глубокого изучения политических и деловых качеств зачастую ограничиваются справками, полученными от МГБ. Достаточно получить справку о том, что на того или иного работника нет компрометирующих данных, райком партии считает такого человека непогрешимым».

В середине 1952 года вторым секретарем Московского обкома стал Виктор Васильевич Гришин. В этот момент Гришин сдавал выпускные экзамены в Высшей партийной школе. Защитить дипломную работу он не успел и диплома о высшем образовании не получил.

Хрущев сказал Гришину, что в городе берет на себя строительство, а в области — сельское хозяйство:

— А вам все остальное.

Иначе говоря, Хрущев поручил Гришину всю организационно-партийную работу. Тем же самым Фурцева занималась в горкоме.

В обкоме было всего три секретаря. Секретарем МК по пропаганде Никита Сергеевич еще в декабре 1950 года сделал Елену Ивановну Третьякову. Таким образом, в руководство и обкома, и горкома Хрущев ввел по одной женщине. С Еленой Третьяковой в 1954 году Никита Сергеевич расстался, а Фурцеву двинул дальше…

Осенью 1952 года Екатерину Алексеевну Фурцеву избрали делегатом XIX съезда партии, последнего при жизни Сталина. Для нее этот съезд стал втройне важным. Она впервые выступала на съезде, была избрана в состав партийного ареопага и увидела, что происходит за кулисами большой политики.

В нарушение устава съезд не собирали много лет, предыдущий состоялся в марте 1939 года. Открылся XIX съезд 5 октября 1952 года, в воскресенье в семь часов вечера. Вступительную речь произнес Вячеслав Михайлович Молотов, которого не слишком осведомленное население страны по-прежнему считало вторым человеком после Сталина. Молотов и предположить не мог, какой неприятный сюрприз ожидает его после съезда.

Молотов попросил почтить память умерших товарищей, в том числе недавнего начальника Екатерины Алексеевны Фурцевой — Щербакова, «который особенно известен партии как выдающийся руководитель Московской партийной организации».

Вячеслав Михайлович напомнил о враждебном капиталистическом окружении, о том, что империалистический лагерь готовит новую мировую войну, но успокоил делегатов: «Наша партия пришла к XIX съезду могучей и сплоченной, как никогда». И закончил словами:

— Да живет и здравствует многие годы наш родной, великий Сталин!

Здравицами вождю заканчивались все выступления на съезде, делегаты автоматически вставали и аплодировали.

Сталин был уже слаб и отказался делать основной доклад. Отчет прочитал Георгий Максимилианович Маленков. Он был одновременно и секретарем ЦК, и заместителем председателя Совета министров, в аппарате воспринимался как заместитель Сталина. Он подчеркнул возрастающую роль государства:

— Мы оказались бы безоружными перед лицом врагов и перед опасностью разгрома, если бы не укрепляли наше государство, нашу армию, наши карательные и разведывательные органы.

Маленков говорил не только о фантастических успехах родной страны, но и о бедственном положении Запада, об обнищании американских трудящихся, о падении покупательной способности доллара, о росте дороговизны и снижении заработной платы.

Директивы по пятилетнему плану развития народного хозяйства доложил заместитель главы правительства и председатель Госплана Максим Захарович Сабуров. Намеченные изменения в уставе партии изложил Никита Сергеевич Хрущев. Изменили название. Всесоюзную коммунистическую партию (большевиков) решили впредь именовать Коммунистической партией Советского Союза. Договорились созывать съезды раз в четыре года, пленумы ЦК — раз в полгода, а от Всесоюзных партийных конференций отказаться. Политбюро преобразовали в президиум, а оргбюро ЦК вообще перестало существовать: для ведения текущей работы достаточно и секретариата ЦК.

Все выступления были на редкость серыми и скучными, ни одного живого слова. Сидя в зале, Фурцева внимательно следила, кто и за кем выступает (это свидетельствовало о положении в иерархии власти), кого критикуют и кого хвалят. Первым в прениях получил слово второй после Хрущева человек в московском партийном аппарате — Виктор Васильевич Гришин. Он рассказал о подборе и расстановке кадров в столице и области:

— В настоящее время семьдесят процентов секретарей горкомов и райкомов партии имеют высшее, а остальные среднее образование… С каждым годом растет число членов и кандидатов партии, изучающих «Краткий курс истории ВКП(б)» и другие произведения классиков марксизма-ленинизма, философию и политическую экономию.

Растущий партийный идеолог Михаил Андреевич Суслов порадовался успехам народного образования в Советском Союзе и информировал делегатов о глубоком кризисе за океаном, где трудящихся держат в «темноте и невежестве»:

— В Соединенных Штатах Америки насчитывается свыше десяти миллионов неграмотных; около одной трети детей школьного возраста не учится. Что касается среднего и в особенности высшего образования, то оно является монополией правящих классов и недоступно детям трудящихся.

Екатерине Алексеевне Фурцевой тоже предоставили слово — это была большая честь. Право выйти на съездовскую трибуну получило небольшое число первых секретарей ЦК национальных республик и крупных областей. И только от Москвы выступали вторые секретари: обкома — Гришин и горкома — Фурцева.

На утреннем заседании 10 октября Фурцева говорила после генерального секретаря ЦК французской компартии Мориса Тореза. Сообщила, что за годы после предыдущего съезда московская городская партийная организация увеличилась вдвое и составила 475 тысяч членов партии. Причем треть работает в различных министерствах и ведомствах, поэтому парторганизации обязаны «вести настойчивую борьбу с нарушениями государственной и трудовой дисциплины, с проявлениями бюрократизма и волокиты».

Фурцева покритиковала Министерство нефтяной промышленности за страсть к ненужной переписке. Но особенно от нее досталось одному из заместителей министра речного флота.

— 31 мая сего года в Министерство речного флота, — рассказывала Екатерина Алексеевна, — поступило письмо заместителя председателя Госснаба СССР с просьбой о продвижении важного груза. 5 июня ответ на это письмо был подготовлен главным управлением и передан на подпись заместителю министра речного флота товарищу Вахтурову. У него этот документ пролежал шесть дней и вернулся с надписью: «Освежите». Письмо «освежили» (веселое оживление в зале), поставили новых четыре визы и направили опять товарищу Вахтурову. У товарища Вахтурова письмо вновь пролежало восемь дней и вернулось в главк на этот раз с припиской: «Написано слабо» (смех). Ответ «усилили», поставили пять новых виз, но через пять дней письмо опять вернулось, на этот раз без всяких резолюций, просто перечеркнутое. Наконец, 30 июня на вновь составленном ответе появилась еще одна резолюция товарища Вахтурова: «Заместителю начальника главка т. Соловьеву. Мною сообщено о принятых мерах в Госснаб по телефону и письмо посылать не будем». Таким образом, понадобилось тридцать дней бесплодной переписки, в то время как вопрос можно было решить в течение нескольких минут…

Этот эпизод из речи Фурцевой запомнился. Зал охотно смеялся.

Досталось от второго секретаря МГК Комитету по делам искусств при Совете министров СССР «за слабое руководство московскими театрами»:

— Невнимательное отношение к Московскому Художественному театру со стороны комитета привело к тому, что этот замечательный коллектив оказался в долгу перед советским зрителем. За последние два года из намеченных к постановке новых пьес театр поставил только три. Коллектив театра долгое время работал над постановкой неполноценных в идейно-художественном отношении пьес «Потерянный дом» Михалкова, «Кандидат партии» Крона и некоторыми другими. Затратив таким образом время и средства, театр не выпустил за последние два года ни одного нового спектакля на советскую тему. Если бы Комитет по делам искусств занимался этим ведущим театром страны, он мог бы не допустить подобного положения.

Завершая свою речь, Фурцева обещала:

— Московская городская партийная организация и впредь будет верной и надежной опорой ленинско-сталинского Центрального комитета и приложит все силы к тому, чтобы выполнить исторические решения XIX съезда. Да здравствует гениальный вождь и учитель Коммунистической партии и советского народа, родной и любимый товарищ Сталин!

Сталин все-таки выступил — в последний день съезда, на вечернем заседании 14 октября, уже после выборов нового состава ЦК и Центральной ревизионной комиссии. Вождь поблагодарил братские партии за поддержку и обещал, в свою очередь, помогать им в дальнейшей «борьбе за освобождение». После съезда в Георгиевском зале Кремля был устроен прием. Иностранных гостей приветствовал маршал Ворошилов. Он провозглашал все тосты. Сталин пребывал в прекрасном расположении духа.

На съезде Фурцеву избрали кандидатом в члены ЦК КПСС, это был переход в высшую лигу. 16 октября провели традиционный после съезда первый пленум нового состава ЦК, на котором предстояло избрать руководящие органы — президиум и секретариат. Екатерина Алексеевна присутствовала на этом знаменитом пленуме ЦК, на котором Сталин в пух и прах разносил своих ближайших соратников.

Стенограмма пленума, к сожалению, не велась. О том, что в тот день происходило в Свердловском зале Кремля, известно лишь по рассказам участников пленума. В деталях они расходятся, но главное излагают одинаково.

Перед началом пленума члены высшего руководства собирались в комнате президиума рядом со Свердловским залом. Обыкновенно Сталин, приходил за десять-пятнадцать минут до начала и предупреждал своих соратников о намерении кого-то снять или назначить. На сей раз Сталин пришел к самому открытию, зашел в комнату президиума и, не присаживаясь, сказал:

— Пойдемте на пленум.

Все, что происходило потом, стало сюрпризом даже для его близких соратников.

Начало пленума не предвещало никаких неожиданностей. Фурцева, как и другие новички, следила за тем, как в президиуме рассаживались члены политбюро старого созыва. Екатерина Алексеевна и другие новенькие члены ЦК встали и зааплодировали. Сталин махнул рукой и буркнул:

— Здесь этого никогда не делайте.

На пленумы ЦК обычные ритуалы не распространялись, о чем новички не подозревали. Маленков сразу же предоставил слово вождю. Сталин в сером френче из тонкого коверкота по обыкновению прохаживался вдоль стола президиума и говорил:

— Итак, мы провели съезд партии. Он прошел хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями. Спрашивают, для чего мы значительно расширили состав Центрального комитета? Мы, старики, все перемрем, но нужно подумать, кому, в чьи руки передадим эстафету нашего великого дела. Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. Потребуется десять, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля. Вот почему мы расширили состав ЦК… Спрашивают, почему видных партийных и государственных деятелей мы освободили от важных постов министров? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра — это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии. Что касается самых видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями председателя Совета министров. Так что я не знаю, сколько у меня теперь заместителей…

Его слова звучали откровенной издевкой над старой гвардией. Но это было лишь вступлением. Вождь неожиданно обрушился на своих ближайших соратников Молотова и Микояна. У сидевших в зале был шок, хотя Вячеслав Михайлович и Анастас Иванович должны были ожидать чего-то подобного:

— Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших рядах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна.

Зал замер. Такого никто не ожидал. Фурцева и не предполагала, что вождь так относится к людям, чьи портреты десятилетиями носили на Красной площади. На пленуме ЦК Сталин предъявил своим соратникам обвинения, тянувшие на высшую меру политического наказания.

— Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаясь, не колеблясь, он отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков. Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь «под шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. На каком основании? Разве не ясно, что буржуазия — наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей — это, кроме вреда, ничего не принесет. Это первая политическая ошибка товарища Молотова. А чего стоит предложение Молотова передать Крым евреям? Это грубая ошибка товарища Молотова. На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта автономия. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских притязаний на наш Советский Крым. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член политбюро. И мы категорически отклоним его надуманные предложения. «Ощущение было такое, будто на сердце мне положили кусок льда, — рассказывал находившийся тогда в Свердловском зале Кремля Дмитрий Шепилов. — Молотов сидел неподвижно за столом президиума. Он молчал, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Через стекла пенсне он смотрел прямо в зал и лишь изредка делал тремя пальцами правой руки такие движения по сукну стола, словно мял мякиш хлеба».

— Товарищ Молотов, — говорил Сталин, — так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится достоянием товарища Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена политбюро недопустимо.

Писатель Константин Симонов, присутствовавший на пленуме — его избрали кандидатом в члены ЦК, как и Фурцеву, вспоминал: «Сталин бил по представлению о том, что Молотов самый твердый, самый несгибаемый последователь Сталина. Бил предательски и целенаправленно, бил, вышибая из строя своих возможных преемников… Он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность».

— Теперь о товарище Микояне, — Сталин обрушился на другого своего верного соратника. — Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Микоян? Что ему тут не ясно? С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами землю навечно. И они должны отдавать положенный долг государству, поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна…

Пока Сталин произносил этот монолог, в зале стояла мертвая тишина. Ничего подобного давно не звучало в Кремле — со времен предвоенных массовых репрессий. Вождь выступал почти полтора часа, а весь пленум продолжался два часа с небольшим. Когда вождь закончил речь, Микоян поспешно спустился к трибуне и стал оправдываться, ссылаясь на экономические расчеты. Сталин оборвал его и, погрозив пальцем, произнес:

— Видите, сам путается и нас хочет запутать в этом ясном, принципиальном вопросе.

Анастас Иванович побормотал:

— Товарищи, признаю, что и у меня были ошибки, но не преднамеренные…

Сталин махнул рукой, и зал послушно отреагировал:

— Хватит заниматься самооправданием! Знаем вас, товарищ Микоян! Не пытайтесь ввести ЦК в заблуждение!

Ошеломленный Микоян замолчал и покинул трибуну. Молотов тоже признавал свои ошибки, оправдывался, говорил, что он был и остается верным учеником товарища Сталина. Тот резко оборвал Молотова:

— Чепуха! Нет у меня никаких учеников. Все мы ученики великого Ленина.

Иначе говоря, вождь не захотел выслушивать оправдания. Это был плохой признак. Иногда раскаяние спасало от кары. Сталин часто устраивал такие провокации и внимательно смотрел, как реагирует обвиняемый. Он считал, что если человек в чем-то виноват, то обязательно себя выдаст. Главное — застать его врасплох…

Но тут стало ясно, что вождь миловать не намерен. Разделавшись с Молотовым и Микояном, Сталин сказал, что нужно решить организационные вопросы, избрать руководящие органы партии. Он достал из кармана френча собственноручно написанную бумагу и сказал:

— В президиум ЦК можно было бы избрать, например, таких товарищей…

Он огласил длинный список. В него вошли все члены политбюро старого созыва, кроме уже больного Андрея Андреевича Андреева, бывшего председателя Комитета партийного контроля. Сталин пояснил:

— Относительно уважаемого Андреева все ясно: совсем оглох, ничего не слышит, работать не может. Пусть лечится!

Вождь включил в президиум ЦК ряд новых и сравнительно молодых партработников. Сталин хотел к ним присмотреться. Он собирал новичков, беседовал подолгу, объяснял, как должен работать секретарь ЦК, что должен делать член президиума. Вождь готовился ими заменить старое руководство…

Потом Сталин неожиданно для присутствующих предложил избрать бюро президиума ЦК (этот орган раньше не существовал и уставом партии не был предусмотрен) — по аналогии с уже существовавшим бюро президиума Совета министров. В бюро вождь включил, помимо себя, своих заместителей в правительстве — Берию, Булганина, Ворошилова, Кагановича, Маленкова, Сабурова и секретаря ЦК Хрущева.

Молотова в бюро президиума ЦК Сталин не включил. Как, впрочем, и Микояна. Что касается Ворошилова, то маршал, видимо, оказался в бюро президиума случайно. Список Сталин составил сам, ни с кем не советуясь. Похоже, его рука по привычке вывела знакомую фамилию некогда очень близкого ему человека. После пленума, увидев Ворошилова в списке членов бюро, Сталин изумленно спросил:

— Как так получилось? Как это пролез Ворошилов в состав бюро президиума?

Хрущев вспоминал, что присутствовавшие переглянулись и кто-то робко заметил:

— Он не мог пролезть, вы же его сами назвали, когда выступали, и он был выбран в состав бюро.

— Не понимаю, как это получилось, — недовольно повторил Сталин.

Когда приступили к выборам секретариата ЦК, Сталин опять зачитал фамилии секретарей. Но себя не назвал. Тогда сидевший в президиуме Маленков протянул руку в направлении трибуны, где стоял Сталин. Из зала раздался хор голосов, так как жест был всем понятен:

— Товарища Сталина!

Он негромко произнес:

— Не надо Сталина, я уже стар. Надо на отдых.

А из зала все неслось:

— Товарища Сталина!

Все встали и зааплодировали. Сталин махнул рукой, призывая успокоиться, и сказал:

— Нет, меня освободите от обязанностей и генерального секретаря ЦК, и председателя Совета министров.

Все изумленно замолчали.

Маленков поспешно спустился к трибуне и сказал:

— Товарищи, мы должны все единогласно просить товарища Сталина, нашего вождя и учителя, быть и впредь генеральным секретарем.

Опять начались овация и крики:

— Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!

Сталин прошел к трибуне:

— На пленуме ЦК не нужны аплодисменты. Нужно решать вопросы без эмоций, по-деловому. А я прошу освободить меня от обязанностей генерального секретаря и председателя Совета министров. Я уже стар. Бумаг не читаю. Изберите себе другого!

Маршал Тимошенко встал:

— Товарищ Сталин, народ не поймет этого. Мы все, как один, избираем вас своим руководителем. Другого решения быть не может.

Зал, стоя, аплодировал. Сталин долго стоял и смотрел в зал, потом махнул рукой, словно в досаде:

— Ну ладно, пусть будет и Сталин.

От должности генерального секретаря формально отказались. Сталина избрали «простым» секретарем ЦК КПСС. Для Фурцевой это был первый пленум ЦК, на котором она присутствовала. Впечатления были яркими, многое запомнилось навсегда.

Некоторые истории, казавшиеся случайными, на самом деле очень влияют на нашу жизнь. Таким важным эпизодом стала встреча Екатерины Алексеевны Фурцевой с Цзян Цин, женой главы народного Китая Мао Цзэдуна. Цзян Цин — четвертая и последняя жена Мао — стала самой могущественной женщиной в мире. Она не пожелала жить в тени великого человека и состариться в неизвестности.

Доктор исторических наук Анастасия Ивановна Картунова работала младшим референтом в секторе стран Дальнего Востока отдела внешней политики ЦК партии. Ей, знавшей китайский язык, поручили заниматься женой Мао, которая несколько раз приезжала в Москву.

«Выглядела она всегда элегантно, — рассказывала Анастасия Картунова, — благодаря изящной фигуре, умению носить одежду (она одинаково привлекательно выглядела как в брючной паре, так и в платье, которое надевала только в жаркие дни да во время приема гостей и выездов) и отработанной манере поведения. У нее были живые черные глаза миндалевидной формы, правильные черты лица со слегка выдающимися вперед зубами. Гладко зачесанные назад блестящие черные волосы с тугим узлом сзади. Тонкие кисти рук. При хорошем расположении духа она заразительно, весело смеялась… Она как-то точно „угадывала“, с кем и как следует себя вести. Думаю, помогала ей и школа шанхайской киноактрисы в прошлом…

Она была человеком резко меняющегося настроения. Однажды я приехала в больницу на Грановского, где Цзян Цин занимала отсек на втором этаже. В вестибюле я увидела Машеньку, закройщицу из пошивочного бюро на Кутузовском проспекте, всю зареванную. Она сказала:

— Да как же тут не заплачешь! Я ей всю ночь готовила платья к примерке, а она не хочет их примерять!

Не знаю, что было причиной дурного расположения духа Цзян Цин…

Цзян Цин всегда жаловалась на бессонницу. Говорила, что это результат переутомления в яньаньский период их жизни, неустройства быта, верховых длительных переходов в горной местности… Снотворные средства, по ее словам, не действовали. Отдыхая в Крыму, она попросила, чтобы в спальне на ночь ей оставляли коньяк, поскольку рюмка коньяку перед сном порой помогала ей уснуть…»

В 1953 году жена Мао Цзэдуна изъявила желание посетить универмаг.

«И вот мы в ГУМе, — вспоминала Картунова. — Со второго этажа на первый вытянулась длинная очередь. Цзян Цин спросила меня, что это. Я попросила офицера охраны узнать, за чем очередь. Когда он вернулся и рассказал, я повернулась к Цзян Цин: „Товарищ Цзян Цин, это шерстяные кофты вашей страны пользуются таким большим успехом у наших покупателей“. Цзян Цин была явно шокирована…

Вернувшись в особняк, Цзян Цин в сердцах сказала:

— Это советский народ, который совершил Октябрьскую революцию и открыл новую эпоху в истории человечества, это советский народ, который неисчислимыми жертвами спас народы мира от фашистских варваров, — этот народ стоит в огромной очереди за нашими китайскими паршивыми кофтами! Да мы все, страны народной демократии, должны отрывать от себя последнее, чтобы советские люди ни в чем не нуждались…

Я доложила заведующему сектором Илье Сергеевичу Щербакову. Он направился к заведующему отделом. Возвратившись, сказал:

— Садитесь и изложите этот эпизод в письменном виде. Будем докладывать.

Помнится, дня два эта бумага читалась, правилась, вычитывалась по буквам, прежде чем пошла „на самый верх“…

Состоялось специальное решение о том, что поздравить Цзян Цин с годовщиной провозглашения КНР поедут Екатерина Фурцева (в то время секретарь МГК КПСС) и Людмила Дубровина (в то время заместитель министра народного образования РСФСР)… Я купила в художественном салоне картину „Весна в Подмосковье“…

Сижу в машине напротив здания МГК КПСС в ожидании Екатерины Алексеевны Фурцевой. А ее все нет. Опаздывать нельзя. Поднимаюсь в ее приемную, прошу секретаря напомнить Екатерине Алексеевне, что ее ждут. Секретарь мнется, не решаясь войти в кабинет, и предлагает мне войти. Открываю дверь и вижу: Фурцева, стоя, что-то выговаривает весьма резко присутствующим на совещании. Увидев меня, дала знак, — мол, одну минуту. И ее заключительная фраза:

— Приеду через два часа. Чтобы бумага лежала здесь!

И ударила ладонью по столу.

Мужчины встали и быстро вышли.

Уставшая Фурцева поправила прическу, и мы спустились вниз. У своей машины стояла Дубровина. Мы все втроем сели в машину Фурцевой по ее приглашению и двинулись в путь. Где-то минут через десять Екатерина Алексеевна, вдруг спохватившись, спросила:

— А с чем мы едем, что дарить будем жене Мао Цзэдуна?

Я ответила.

— Что же вы мне раньше не сказали? Я бы в московских подвалах такую картину подобрала…

Цзян Цин встретила нас в черном, облегающем фигуру платье с изящным украшением, как всегда, тщательно причесана, в черных замшевых туфлях на среднем каблуке. Вся отдохнувшая и сияющая. Полный контраст с нашими женщинами — общественными и государственными деятельницами — Фурцевой и Дубровиной, усталыми, не имевшими даже времени подготовиться к визиту».

Честолюбивая молодая актриса из Шанхая, Цзян Цин верила, что нет искусства, которым бы она не могла овладеть, науки, которой бы она не сумела познать, царства, которого бы она не завоевала. Она была осколком феодальной эпохи, когда правители женились на красивых и талантливых женщинах. Цзян Цин была темпераментной и весьма самостоятельной женщиной с сильным характером и богатым прошлым.

«Несмотря на свой возраст, — писала встречавшаяся с ней американская журналистка Роксана Уитке, — она обладала особой привлекательностью, особым очарованием. Это можно было бы назвать сексуальностью, проистекавшей из ее огромной власти».

Встреча с Цзян Цин не прошла даром для Екатерины Алексеевны. Она увидела, как выглядит, одевается и ведет себя жена крупного политического лидера, к тому же бывшая актриса. Ведь в те времена в Москву приезжало очень мало иностранцев, причем в основном мужчины. Фурцева умела учиться.

Женщина, с которой она познакомилась, Цзян Цин, была непомерно тщеславна и амбициозна. В последние годы жизни своего мужа она выдвинулась на первые роли в компартии Китая. Но вскоре после смерти Мао Цзэдуна ее лишили всех должностей и арестовали. На суде в 1977 году Цзян Цин приговорили к смертной казни с отсрочкой приведения приговора в исполнение на год. Позже смертная казнь была заменена пожизненным заключением. Цзян Цин покончила жизнь самоубийством.

Как странно! Многие уверены в том, что Екатерина Алексеевна Фурцева тоже ушла из жизни по собственной воле. Но мы еще вернемся к этому…

В последний раз Сталин побывал в Кремле 17 февраля 1953 года, когда принимал индийского посла. 27 февраля он в последний раз покинул дачу — в Большом театре посмотрел «Лебединое озеро».

Последние недели он практически не работал. Хрущев рассказывал, как они с Берией проходили мимо двери столовой сталинской дачи, и Лаврентий Павлович показал на стол, заваленный горою нераспечатанных красных пакетов. Это были документы, которые продолжали поступать Сталину. Видно было, что к ним никто не притрагивался.

— Вот тут, наверное, и твои лежат, — сказал Берия.

После смерти Сталина Хрущев поинтересовался, как поступали с бумагами, ежедневно присылаемыми вождю. Начальник охраны ответил:

— У нас был специальный человек, который вскрывал их, а потом мы отсылали содержимое обратно тем, кто присылал.

О том, что Сталин потерял интерес к происходящему и практически перестал работать, знали в Москве всего несколько человек. Остальные были уверены, что все идет по-прежнему. 20 февраля 1953 года Екатерина Алексеевна Фурцева провела в горкоме совещание, обсуждалась подготовка Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.

— По нашим сведениям, — говорила Фурцева, — выставка отстает очень серьезно в оформлении многих павильонов. Московский городской комитет заинтересован в том, чтобы все эти работы были проведены своевременно. Московская партийная организация отвечает за это большое мероприятие… Пусть товарищи расскажут, какие претензии и по времени, и по качеству к работникам, которые ведут работы на выставке. Кто желает выступить?..

Руководители выставки собирались жаловаться на то, что им не дают все, что нужно. Но выяснилась иная картина. Разбирательство Екатерина Алексеевна вела в присущем ей напористом стиле.

— Сколько людей должно работать по плану?

— 940 человек, из них 420 оформителей-художников.

— Сколько работает? — спросила Фурцева.

— 700 человек, художников 312.

— Почему люди не полностью работают?

— Целиком мы их занять не можем.

— То есть людям делать нечего? — уточнила Фурцева. — Мы пригласили вас в горком. Вы сказали, что сами хотели обратиться, готовились к совещанию… Так вы объясните, что вот по такому-то павильону могли по плану работать восемьдесят человек, а работают сорок, потому что материалов нет. А фантазировать они не могут. Вот вы так и скажите…

— Нет материала, нет фотоматериалов, — жаловались Фурцевой. — Фото нас держит. Художник не может делать монтаж без фото. Текст нас держит.

Екатерина Алексеевна была недовольна столичным павильоном:

— Мы посмотрели, в московском павильоне представлены два варианта эскизов. Я не хочу осуждать, но вы представили, на первый взгляд, неудачные эскизные предложения. Даже никакой тематической идеи не заложено. Колхозница собирает помидоры с корзиной в руках. Разве это показательно для Московской области? Такой важнейший идеологический участок мы так вести не можем. Художники нуждаются в большой помощи, чтобы правильно, идейно, тематически показать и отразить в оформлении то, что мы желаем. К тому же художники слишком много берут на себя, не хотят предварительно дать для просмотра эскизы для утверждения, и это, видимо, серьезно мешает…

Выслушав всех желающих, Фурцева суровым тоном подвела итоги:

— Будем принимать решение бюро горкома. Должны будем дать соответствующую оценку руководителям творческих и партийных организаций. По их вине создалась такая обстановка и отставание в работе. Неужели Москва не имеет творческих кадров, которые могли бы справиться с работой на выставке? Мы считаем, что руководители не сумели использовать эти кадры. Не случайно там работали всего два-три партийных работника. Никаких переносов срока открытия сельскохозяйственной выставки не будет. Московский горком повинен в том, что в такой довольно трудной обстановке мы поздно собрались. Но вы не подумайте, что теперь ничего нельзя сделать. Время еще есть. Вношу такое предложение: провести партийные собрания в ближайшие пять дней во всех творческих организациях. Общее собрание нужно провести в Московском товариществе художников. Расставить в каждом павильоне коммунистов, пусть они будут парторгами. Нужно организовать группу из десяти-пятнадцати пропагандистов, чтобы они постоянно проводили беседы с товарищами.

Фурцева понимала, что ее ждет, если выставка не будет открыта в срок. Решение подписано Сталиным.

— Нужно, чтобы творческие работники ушли сегодня с совещания, осознав свою огромную ответственность, — заключила она, — дело это огромной государственной важности. Даже невозможно себе представить, что мы не справились с выполнением правительственного задания…

Но глава советского правительства уже никого не мог ни наказать, ни поощрить. На ближней даче вождя заканчивалась затянувшаяся драма.

Вечером 28 февраля Сталин пригласил к себе обычную компанию — Маленкова, Хрущева, Берию и Булганина. Вместе поужинали. Сталин находился в прекрасном расположении духа, выпил больше обычного. Гости разъехались после пяти утра. Веселая вечеринка оказалась последней в его жизни.

Сталин всегда вставал очень поздно. Но на следующий день, 1 марта, Сталин вообще не вышел из комнаты. Охранники долго не решались его побеспокоить. Только в одиннадцать часов вечера один из них с почтой в руках все-таки вошел в комнату Сталина и увидел вождя лежащим на полу. Он был без сознания и только хрипел.

Видимо, после отъезда членов президиума Сталин удалился в библиотеку. Здесь у него произошло кровоизлияние в мозг. Сталин потерял сознание и упал на пол у дивана. Так он и лежал несколько часов без медицинской помощи. Из-за его собственных маниакальных страхов охрана и прислуга не смели войти к нему в комнату и не решались по собственной инициативе вызвать врачей.

Охранники, следуя служебной инструкции, позвонили своему начальнику министру госбезопасности Семену Денисовичу Игнатьеву. Тот испугался и велел охранникам позвонить Берии или Маленкову.

Дозвонились до Маленкова. Георгий Максимилианович был как бы старшим среди членов президиума ЦК. В два часа ночи он приехал на дачу, вместе с Берией. Один не решился. Охранники доложили, что нашли Сталина на полу, подняли его и положили на диван. Теперь он вроде как спит. Маленков с Берией даже не вошли в его комнату: вдруг Сталин проснется и увидит, что они застали его в таком положении. Они уехали. Мысль о том, что его разбил удар, не пришла им в голову.

Утром сотрудники охраны доложили, что товарищ Сталин так и не пришел в себя. Тогда приехали уже втроем — Маленков, Берия и Хрущев. Но только вечером 2 марта у постели Сталина появились врачи. Все это были новые люди, потому что лечившие Сталина доктора уже почти все были арестованы по печально знаменитому «делу врачей». Медики ехали к вождю с дрожью в коленках — тоже не были уверены, что благополучно вернутся домой. Первый подошедший к Сталину доктор боялся взять его за руку, чтобы измерить пульс. Приехал министр госбезопасности Игнатьев и не решался войти в дом уже умирающего Сталина.

Вождь был без сознания, а они все еще трепетали перед ним. Сталин убил себя сам. Он создал вокруг себя такую атмосферу страха, что его собственные помощники и охранники не решились помочь ему в смертный час. Все члены президиума ЦК боялись Сталина. И понятно почему.

Хрущев вспоминал, как во время одного из последних приездов на дачу Сталина он присел за стол с краю. Его закрывала кипа бумаг, и вождь не видел его глаза. Он сказал Хрущеву:

— Ты что прячешься? Я пока тебя не собираюсь арестовывать. Подвинь бумаги и сядь ближе…

Маленков, уже будучи на пенсии, рассказывал сыну Андрею о последних днях Сталина:

«Я, Молотов, Берия, Микоян, Ворошилов, Каганович прибыли на ближнюю дачу Сталина. Он был парализован, не говорил, мог двигать только кистью одной руки. Слабые зовущие движения кисти руки. К Сталину подходит Молотов. Сталин делает знак — „отойди“. Подходит Берия. Опять знак — „отойди“. Подходит Микоян — „отойди“. Потом подхожу я. Сталин удерживает мою руку, не отпуская. Через несколько минут он умирает, не сказав ни слова, только беззвучно шевеля губами…»

В реальности было иначе.

У Сталина случился инсульт. Он потерял речь. Правая половина тела была парализована. Несколько раз он открывал глаза, все бросались к нему, но неизвестно, узнавал ли он кого-то. Берия пытливо и въедливо допрашивал дежуривших у постели профессоров о течении болезни и лихорадочно ждал, когда же наступит желанная развязка. Но вместе с тем Берию не покидала тревога: кто знает, не выкарабкается ли Сталин из кризиса, не преодолеет ли болезнь?

Утром 4 марта под влиянием экстренных лечебных мер в ходе болезни Сталина как будто наступил просвет. Он стал ровнее дышать, даже приоткрыл один глаз, и присутствовавшим показалось, что во взоре его мелькнули признаки сознания. Больше того, им почудилось, будто Сталин хитровато подмигнул полуоткрывшимся глазом: ничего, мол, выберемся!

Лаврентий Павлович как раз находился у постели. Увидев эти признаки возвращения сознания, он в страхе опустился на колени. Однако признаки сознания вернулись к Сталину лишь на несколько мгновений, и Берия мог больше не тревожиться.

К счастью для его соратников, Сталин так и не выздоровел.

«Отец умирал страшно и трудно, — писала Светлана. — Лицо потемнело и изменилось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы почернели. Последние час или два человек просто медленно задыхался. Агония была страшной. Она задушила его у всех на глазах. В какой-то момент — не знаю, так ли на самом деле, но так казалось — очевидно, в последнюю уже минуту он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью…

И тут, — это было непонятно и страшно, и я до сих пор не понимаю, но не могу забыть — тут он поднял вдруг левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно, к кому и к чему он относился… В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».

Маленков, Молотов, Берия и Хрущев поделили власть, когда Сталин еще был жив и врачи даже сообщали о некотором улучшении его состояния. Но они поняли, что если Иосиф Виссарионович и оклемается, то руководить страной уже не сможет.

Пятого марта 1953 года в восемь вечера в Свердловском зале открылось совместное заседание членов ЦК, Совета министров и президиума Верховного Совета. Присутствовала и Фурцева. Собрались задолго до назначенного часа. Никто ни с кем не разговаривал. Появились члены избранного Сталиным бюро президиума ЦК, с ними были Молотов и Микоян. Самые трудные времена для них миновали.

Это подметил наблюдательный Константин Симонов: «У меня было ощущение, что старые члены политбюро вышли с каким-то затаенным, не выраженным внешне, но чувствовавшимся в них ощущением облегчения… Было такое ощущение, что вот там, в президиуме, люди освободились от чего-то давившего на них, связывавшего их. Они были какие-то распеленатые, что ли…»

Заседание длилось ровно сорок минут. Фурцева и остальные собравшиеся в зале с волнением вслушивались в слова людей, которые взяли на себя всю власть в стране.

Открыл его секретарь ЦК и МК партии Никита Сергеевич Хрущев. Прежде всего дал слово министру здравоохранения Андрею Федоровичу Третьякову (он был назначен министром в январе 1953 года с поста директора Центрального института курортологии). Тот рассказал о безнадежном состоянии вождя.

Хрущев сообщил:

— Члены бюро президиума ЦК поочередно находятся у постели товарища Сталина. Сейчас дежурит товарищ Булганин, поэтому он не присутствует на заседании.

Никита Сергеевич предоставил слово Маленкову. Георгий Максимилианович объяснил, что товарищ Сталин продолжает бороться со смертью, но состояние его настолько тяжелое, что, если даже он победит подступившую смерть, очень долго еще не сможет работать:

— Все понимают огромную ответственность за руководство страной, которая ложится теперь на всех нас. Всем понятно, что страна не может терпеть ни одного часа перебоя в руководстве.

После этой преамбулы на трибуну вышел Берия и объявил, что в создавшейся обстановке необходимо назначить главу правительства:

— Мы уверены — вы разделите наше мнение, что в переживаемое нашей партией и страной трудное время у нас может быть только одна кандидатура на пост председателя Совета министров, кандидатура товарища Маленкова.

В зале с готовностью закричали:

— Правильно! Утвердить!

Маленков опять вышел на трибуну и предложил утвердить первыми заместителями главы правительства Берию, Молотова, Булганина и Кагановича. Количество членов президиума ЦК сократили вдвое. Затем были поделены все остальные должности.

Сталин умер через час с небольшим после того, как дележ руководящих кресел закончился. На похоронах Сталина выделялась делегация Лубянки — члены коллегии МГБ и партийного комитета с венком «И. В. Сталину от сотрудников государственной безопасности страны». Высшим чиновникам, вспоминает ветеран госбезопасности Виктор Алидин, выдали именные пропуска для прохода на Красную площадь «на похороны Председателя Совета Министров СССР и секретаря Центрального Комитета КПСС, генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина».

Впереди процессии шел первый заместитель министра внутренних дел СССР Иван Александрович Серов, за ним генералы, которые на красных подушечках несли награды Сталина, затем ехала машина с орудийным лафетом, на котором стоял гроб, закрытый сверху стеклянным колпаком. На гранитной лицевой панели, изготовленной на Долгопрудненском камнеобрабатывающем заводе для мавзолея, уже были слова «Ленин — Сталин».

У Екатерины Алексеевны Фурцевой было в те дни много хлопот, связанных с организацией траурных мероприятий. Но главная проблема состояла в том, чтобы понять новую структуру власти. Никита Хрущев был освобожден от обязанностей первого секретаря Московского комитета, чтобы он «сосредоточился на работе в Центральном комитете КПСС». Фурцева должна была прежде всего понять, кто теперь хозяин в стране и городе, на кого надо ориентироваться.