Фурцева

Глава восьмая НА ИДЕОЛОГИЧЕСКОМ ФРОНТЕ

Министерство культуры, которое возглавила Екатерина Алексеевна Фурцева, появилось в марте 1953 года, когда после смерти Сталина меняли систему управления страной. Сокращая аппарат, сливали несколько министерств в одно. Вот и в новое ведомство объединили министерства: высшего образования, кинематографии, трудовых резервов, а также Комитет по делам искусств, Комитет радиоинформации и Главполиграфиздат… Получилась огромная многопрофильная структура. В ведении Министерства культуры оказались не только театры, киностудии и музеи, а и полиграфические предприятия, цирки, зоопарки, строительно-монтажные управления, которые строили школы, детские сады, поликлиники[4].

Первым министром культуры стал Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. Бывший руководитель Белоруссии в конце 1940-х был переведен в Москву. Сталин сделал его членом президиума и секретарем ЦК, заместителем главы правительства. После смерти вождя Пономаренко потерял все высокие должности. Его, как тогда говорили, «бросили на культуру» — отправили формировать новое министерство. На этом посту он вел себя очень либерально. Писатель Корней Чуковский вспоминал, что «эпоху Пономаренко» называли «идеологическим нэпом».

Чуковский с восторгом описывал, как побывал в министерстве. Пономаренко рассказал, что к нему пришел руководитель ансамбля народного танца Игорь Моисеев, пригласил принять новую постановку. Министр культуры ответил Моисееву:

— Вы меня кровно обидели.

— Чем?

— Какой же я приемщик?! Вы мастер, художник — и никакие приемщики здесь не нужны…

Пантелеймон Кондратьевич здраво смотрел на жизнь. Юрий Андреевич Жданов (бывший зять Сталина и сын члена политбюро) тоже заглянул к министру культуры. Пономаренко рассказал, что занимается реорганизацией сети научно-технических обществ, сокращением их числа. Поделился:

— Вот, например, общество штамповщиков. Зачем оно?

А потом задумчиво заметил:

— Впрочем, все мы его члены.

В марте 1954 года в Министерстве культуры его сменил один из главный идеологических чиновников сталинского времени Георгий Федорович Александров. На посту министра Георгий Федорович развернулся. Он питал страсть к слабому полу. Новая должность открыла широкие возможности — множество юных и хорошеньких артисток оказались в полной зависимости от министра, чем он не преминул воспользоваться.

Знаменитая балерина Майя Плисецкая вспоминала, как с удивлением всматривалась в министра, который «проводил темные московские ночи в сексуальных оргиях с молоденькими, аппетитными советскими киноактрисами. Разве откажешь любимому министру? По счастью, низкорослому, лысоватому философу любы были дородные женские телеса. Тощие, костлявые балеринские фигуры никаких вожделенных чувств у министра не вызывали. Большой балет остался в первозданной невинности».

В подмосковной Валентиновке обнаружили «гнездо разврата», где весело развлекался с женщинами легкого поведения министр Александров, а с ним еще несколько высокопоставленных чиновников. Он потерял свой пост. Сменил его бывший многолетний руководитель комсомола Николай Александрович Михайлов. Хрущев сначала испытал его на должности, которую прежде занимал сам, — сделал руководителем Московского комитета партии, но быстро разочаровался в малообразованном пропагандисте.

Заместитель директора издательства изобразительного искусства И. М. Горелов писал 5 марта 1957 года секретарю ЦК Шепилову о Михайлове: «Человек, умеющий изъясняться лишь на двух языках — русском и матерном, не являющийся знатоком ни в одной области культуры и искусства, возглавляет Министерство культуры величайшей страны социализма. Это оскорбительно для партии и страны».

Георгий Александров, как и Пантелеймон Пономаренко, был министром всего год. А вот Николай Михайлов занимал это кресло шесть лет — с марта 1954-го по май 1960 года. «С кудрявым чубом, пролетарской внешностью, сухой, холодный человек, — таким запомнила его Майя Плисецкая. — Судьба сводила меня с ним несколько раз на молодежных фестивалях. Служака, верный солдат партии, чтоб ее…»

Политическая карьера Михайлова завершилась потому, что ему пришлось освободить кресло для Екатерины Алексеевны Фурцевой.

К моменту ее назначения Министерство культуры уже перестало быть тем монстром, каким его создали в 1953-м. Но как заведено у нас в стране, попытки сократить управленческий аппарат оказывались тщетными. За слиянием ведомств неизбежно следовало их разукрупнение. Так из Министерства культуры быстро вывели структуры, из которых образовали самостоятельные Министерство высшего образования и Главное управление трудовых резервов при Совете министров СССР. Потом на основе министерских же подразделений создали Госкомитет по культурным связям с зарубежными странами и Госкомитет по радиовещанию и телевидению.

Тем не менее Фурцевой досталось очень крупное хозяйство. Впрочем, эта сфера ей была хорошо знакома. Когда Екатерина Алексеевна трудилась на Старой площади, то по распределению обязанностей занималась и идеологическими делами. Рука об руку с ней на этом же фронте сражались еще два секретаря ЦК, Михаил Андреевич Суслов и Петр Николаевич Поспелов. Фурцева и Суслов были членами президиума, но Екатерина Алексеевна тогда еще нравилась Хрущеву, а Михаил Андреевич — не очень. Академик Петр Николаевич Поспелов был кандидатом в члены президиума, то есть ранг у него был пониже. Суслов считался старшим.

Поэт Валентин Берестов вспоминал, как летом 1959 года его, как и других поэтов, пригласили в ЦК. Выступал Суслов и попросил потрудиться над созданием нового гимна, поскольку старый безнадежно устарел. Один раз уже попытались объявить конкурс.

— В прошлый раз, — говорил Суслов, — все поэты добросовестно относились к разработке. Все наши требования были вами учтены. Но не было этого… ну как его? Екатерина Алексеевна, подскажите, чего не было.

Фурцева поджала губы и склонила голову.

— Петр Николаевич, — обратился Суслов к Поспелову. — Не было чего? Помогите.

Поспелов тоже поджал губы и опустил голову. Суслов с надеждой на подсказку поглядел в зал. Однако искать формулировку пришлось в одиночку:

— Не было… Как вам сказать… Ну как ее? Минуточку. Стоп! — И он торжествующе глянул на продолжавших мучительно размышлять соратников. — Поэзии не было, вот чего! Да-да, товарищи поэты! Не было поэзии!

Сценка, описанная Валентином Берестовым, это, конечно, откровенная издевка, но чего ожидать, если чиновники пытались командовать поэтами?

Третьего января 1958 года президиум ЦК сформировал Комиссию ЦК КПСС по вопросам идеологии, культуры и международных партийных связей. Суслова сделали ее председателем, в состав комиссии включили Фурцеву, Куусинена, Мухитдинова и Поспелова. Предполагалось, что комиссия займется изучением проблем международной пропаганды и теоретических вопросов международного рабочего движения и будет следить за освещением этих проблем в советской печати. Теориями секретари ЦК, ясное дело, заниматься не стали. Комиссия превратилась в верховную инстанцию, принимавшую политические решения по текущим вопросам науки, культуры, искусства.

В партийном руководстве тех лет все были догматиками. Но Екатерине Фурцевой катастрофически не хватало общей культуры и образования, поэтому ее выступления на идеологические темы производили особенно мрачное впечатление.

— Всем известно, какую жесточайшую борьбу и наступление ведут все наши враги на идеологическом фронте, — наставляла аудиторию Фурцева. — Работают сотни радиостанций, сотни газет, и все направлено на то, чтобы добиться раскола единства социалистического лагеря, чтобы подорвать авторитет нашей страны.

Екатерина Алексеевна произносила написанные ей помощниками речи, возможно, не отдавая себе отчета в собственных словах. На Советский Союз и социалистические страны действительно вещали несколько радиостанций. Аудитория у них была сравнительно небольшая, и полагать, что в конце 1950-х годов передачи иностранного радио как-то влияли на ситуацию в стране, нелепо… Конечно, о положении в Советском Союзе периодически писала вся мировая пресса, но в нашу страну она не попадала. С иностранными газетами и журналами знакомился в спецхранах только узкий круг идеологических чиновников.

Но западное влияние было привычным объяснением «негативных явлений», то есть попыток советских людей разобраться, что происходит, и высказать собственное мнение. Все высшие идеологические чиновники начали свою карьеру в сталинские времена, выучка у них была соответствующая.

Петр Поспелов много лет редактировал «Правду». В годы холодной войны главный партийный орган получил указание регулярно публиковать передовицы на международные темы. Текст предварительно посылался Сталину и Молотову. Однажды уже около полуночи фельдъегерь привез Поспелову пакет от Молотова, вспоминал один из ветеранов «Правды». Распечатали пакет и увидели, что от первоначального варианта осталось буквально три слова. Остальное переписано рукой самого Молотова. Новый текст перепечатали и отправили в типографию набирать. А в два часа ночи главному редактору «Правды» позвонил Сталин и сообщил, что он считает текст передовицы подходящим и его можно публиковать… Поспелов растерялся: что же делать? Сталинского распоряжения ослушаться нельзя — надо печатать тот текст, который вождь просмотрел. Но как быть с Молотовым?

Поспелов встал, подтянул галстук, снял трубку вертушки и набрал номер Молотова. Он робко рассказал Вячеславу Михайловичу о ситуации и попросил указаний. Молотов помолчал и спросил:

— У вас есть мой текст? Возьмите в руки. Взяли? Разорвите и бросьте в корзину.

И повесил трубку.

Холодная война являлась не столько силовым столкновением супердержав, сколько войной идеологий. Или, точнее, идей. Археологические исследования идеологических развалин открывают неприятную истину: семена страха, предубеждений и ненависти к окружающему миру прорастали вновь и вновь. Запасы злобы и вражды стратегического значения переходили от одного поколения к другому.

На президиуме ЦК неоднократно обсуждали вопрос о том, как оградить советских людей от влияния иностранного радио.

— Давайте поручим товарищу Устинову, — распорядился Хрущев, — чтобы вместе с министром Калмыковым разработали вопрос о том, чтобы производить радиоприемники, которые работали бы только на прием от наших станций.

Дмитрий Федорович Устинов как заместитель главы правительства руководил оборонным комплексом, Валерий Дмитриевич Калмыков был председателем Госкомитета по радиоэлектронике.

В социалистическом лагере передачи иностранного радио — американского, британского, западногерманского — воспринимались как враждебные акции. Даже обычные новости о том, что происходит в мире, считались опасными — настолько они расходились с советской пропагандой. Передачи глушили — по мере возможности. Но это не значит, что о их содержании не знали в Москве. Все программы записывали и рассылали идеологическим чиновникам по списку, утвержденному ЦК. Особенно тревожилось руководство Гостелерадио — именно оно должно было решать, что именно позволить советским людям услышать, а что глушить.

И 26 сентября 1962 года отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС доложил своему начальству:

«Государственный комитет Совета Министров СССР по радиовещанию и телевидению вносит предложение о переходе от выборочного к сплошному глушению радиопрограмм „Немецкой волны“, передающихся с 1 августа с. г. радиостанциями ФРГ из гор. Кёльна на русском языке. Необходимость этого мотивируется тем, что передачи „Немецкой волны“ носят ярко выраженный антисоветский и антикоммунистический характер.

В соответствии с указанием ЦК КПСС от 7 августа с. г. Госкомитету поручено применять по отношению к передачам из Кёльна на русском языке порядок выборочного глушения клеветнических материалов, действующий в настоящее время в отношении передач „Голоса Америки“ и „Би-Би-Си“. Переход к сплошному глушению потребовал бы значительных дополнительных технических средств.

Полагаем, что нет необходимости изменять установленный порядок по отношению к радиопередачам „Немецкой волны“. В то же время считаем нужным обратить внимание Госкомитета на необходимость строгого контроля за этими передачами с тем, чтобы заглушить все клеветнические антисоветские материалы.

Просим согласия».

Суслов написал на записке: «Согласиться».

Президиум ЦК 25 апреля 1963 года одобрил предложения секретаря ЦК Леонида Федоровича Ильичева, изложенные в записке, которую он представил 30 марта:

«Глушение зарубежных передач, как средство защиты от враждебной радиопропаганды, было введено с 1949 года. Тогда вещание на Советский Союз из капиталистических стран составляло всего около трех часов в сутки. В настоящее время пропаганду на Советский Союз ведет 131 радиостанция на 21 языке народов СССР…

На создание помех враждебным передачам в настоящее время используется почти половина мощностей всех радиостанций Советского Союза… Как показала жизнь, глушение передач из-за рубежа полностью не достигает цели и носит скорее символический характер. Практически заглушаемые радиопередачи из капиталистических стран слышны по всей стране (за исключением крупных административных центров)…

Возможно ли заглушить все иностранные передачи? Практически нет…»

Леонид Федорович Ильичев считал необходимым прекратить выпуск радиоприемников с коротковолновым диапазоном, «оставив временно выпуск таких приемников только для экспорта, служебных целей, а также для продажи населению Севера страны и районов с отгонными пастбищами в Казахстане и республиках Средней Азии».

Ильичев предложил не глушить официальные радиостанции — «Голос Америки», Би-би-си, «Немецкую волну», но глушить музыкальными программами неофициальные — радио «Свобода», радиостанцию НТС и др. Разница состояла в том, что государственные радиокомпании в основном переводили на русский язык обычные программы своих новостей, в которых Советский Союз упоминался не так часто. А такие радиостанции, как «Свобода» и «Свободная Европа», специализировались на освещении жизни по ту сторону железного занавеса, изо дня в день рассказывали о нарушениях прав человека, о диссидентах и о советском руководстве.

Некоторые западные радиостанции, вещавшие на социалистические страны, даже пытались взорвать. Работники радиостанций были уверены, что это дело рук КГБ и других спецслужб социалистических стран…

В роли министра культуры Фурцевой придется получать согласие Ильичева на каждый свой шаг. Как и Поспелов, Ильичев в 1950-е годы руководил «Правдой». Когда в стране шла навязанная вождем дискуссия о проблемах языкознания, Сталин позвонил главному редактору «Правды»:

— Ильичев?

— Да, товарищ Сталин.

— У вас готова газета с листком по языкознанию?

— Уже готова, товарищ Сталин.

— Давайте приезжайте ко мне на Ближнюю дачу.

— Немедленно выезжаю. Через две минуты звонит опять:

— Нет, лучше в ЦК.

ЦК партии располагался на Старой площади. Сталин еще с довоенных времен сидел в Кремле, но, видимо, полагал, что ЦК там, где он находится. Эту историю Ильичев рассказал своему бывшему помощнику, тоже правдисту Валерию Ивановичу Болдину (который стал помощником Горбачева).

Сталин стал нахваливать Ильичеву некоего молодого автора:

— Он просто гений. Вот он написал статью, она мне понравилась, приезжайте, я вам покажу. Сколько у нас молодых и талантливых авторов в провинции живет, а мы их не знаем. Кто должен изучать кадры, кто должен привлечь хороших талантливых людей с периферии?

Когда Ильичев приехал, вождь в одиночестве прогуливался по кабинету. Дал ему рукопись. Ильичев быстро ее прочитал, дошел до последней страницы. Внизу подпись автора — И. Сталин. Леонид Федорович с готовностью произнес:

— Товарищ Сталин, мы немедленно останавливаем работу над номером, будем печатать эту статью.

Сталин получил удовольствие от того, как разыграл главного редактора.

— Смешно? — спросил он. — Ну что, удивил?

— Удивили, товарищ Сталин.

— Талантливый молодой человек?

— Талантливый, — согласился Ильичев.

— Ну что же, печатайте, коли так считаете, — разрешил довольный вождь.

На следующий день «Правда» вышла со статьей «Марксизм и языкознание». Потом ее пришлось изучать всей стране.

— В нашей стране у некоторой части интеллигенции, — горевала секретарь ЦК Фурцева, — особенно у молодежи, появились нездоровые настроения и тенденции. Среди писателей было особенно много нездоровых проявлений, а некоторая их часть скатилась до прямой клеветы на нашу действительность. Не случайно враги издали роман Дудинцева почти во всех капиталистических странах в огромных тиражах! Этот роман инсценирован, и пьеса сейчас идет в театре на Бродвее, а Голливуд ставит по роману кинокартину. Надо поправить положение на идеологическом фронте!

Сегодняшнему читателю трудно понять, чем так напугал советское руководство роман прозаика Владимира Дмитриевича Дудинцева «Не хлебом единым». Дудинцев, фронтовик, четырежды раненный на войне, десять лет писал историю изобретателя, вновь и вновь отвергаемого бюрократической системой. «Была в „Правде“ передовица, — вспоминал писа-. тель, — в которой говорилось, что на полках гниют 400 тысяч изобретений, получивших признание и авторские свидетельства. А я всего лишь об одном!»

В конце 1950-х читатели были потрясены искренностью Дудинцева, описавшего бесчеловечную бюрократическую систему, какой и был, собственно, советский строй. Екатерина Алексеевна напрасно поносила роман «Не хлебом единым», считая, что он клевещет на социалистическую действительность. Очень скоро она сама будет горько жаловаться на несправедливость.

«Советские люди, — вспоминал скульптор Эрнст Неизвестный, — как бы очнулись от магического сна. Мы были загипнотизированы адовыми, языческими идолами. Поэзия первой освобождалась от власти демонов… Коммунистические лидеры и аппаратчики боялись стихотворений Вознесенского, песен Окуджавы и скульптур не потому, что те реставрировали веру и религиозность, а потому, что они в них чувствовали неуправляемую таинственность».

Четвертого ноября 1957 года на президиуме ЦК обсуждался неприятный вопрос о студенческих митингах и волнениях в высших учебных заведениях, где выражалось недовольство подавлением венгерского восстания. Фурцевой, Поспелову, Шепилову и председателю Комиссии советского контроля при Совете министров СССР Георгию Васильевичу Енютину поручили «внести предложение об очищении вузов от нездоровых элементов». 19 декабря президиум утвердил закрытое письмо ЦК КПСС к партийным организациям «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов».

Двадцать девятого ноября на президиуме ЦК обсуждался вопрос «О пресечении вылазок антисоветских и враждебных элементов». За день до этого подведомственный Фурцевой отдел науки, вузов и школ ЦК КПСС разослал записку о настроениях советской интеллигенции. Критиковались роман Дудинцева «Не хлебом единым», стихи молодого Евгения Евтушенко, статьи Константина Симонова и Даниила Гранина.

Поводом стало громкое обсуждение романа Дудинцева в Центральном доме литераторов за месяц до этого, 25 октября 1956 года.

«Перед Домом литераторов, — вспоминал сам Дудинцев, — толпы. Вся улица Воровского, насколько охватывает глаз, — головы, головы, головы… Окна, двери, крыша Дома литераторов забиты людьми. Чуть ли не на проводах висят…

Общество ждало открытого слова — слова правды. И, видно, мне выпало такое счастье — сказать его, да еще быть понятым. После стольких лет лжи правда нуждалась в защите. Вот и собрались люди — защищать мой роман…»

Свободное обсуждение так напугало идеологическое начальство, что на заседании президиума ЦК прозвучали устрашающие призывы: «Выслать, арестовать». С вольнодумцами поручили разобраться Фурцевой и ее коллегам при помощи руководителей КГБ и Генеральной прокуратуры.

Георгий Хосроевич Шахназаров, будущий помощник генерального секретаря ЦК КПСС, а в ту пору сотрудник Издательства политической литературы, описал, как в 1957 году побывал на заседании секретариата ЦК, где по инициативе отдела культуры призвали к ответу журнал «Новый мир», напечатавший роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Главный редактор журнала Константин Михайлович Симонов защищался умело и достойно. Шахназаров полагал, что на этом обсуждение закончится.

«Но на трибуну поднялась Екатерина Фурцева, — вспоминал Шахназаров, — и, встав в позу разгневанной фурии, звенящим голосом разнесла в пух и прах роман, журнал и самого Симонова. Врезались в память грозные инвективы:

— Вы, товарищ Симонов, кандидат в члены ЦК, не имели права допускать такую грубейшую ошибку, граничащую с идеологической провокацией!

Признаюсь, я большой поклонник Симонова, особенно его лирических стихов. Ни один другой советский писатель не сделал так много для нашей победы в Отечественной войне. Было невыносимо стыдно и больно слушать, как эта чиновная дама буквально смешала его с грязью. Повторно поднявшись на трибуну, он попросил освободить его от обязанностей главного редактора.

На это ему было сказано, что так вопрос не стоит. Если ЦК сочтет необходимым заменить Симонова, ему об этом сообщат. А сейчас редакция журнала должна сделать выводы и извлечь уроки»…

С 28 июля по 11 августа 1957 года в Москве под лозунгом «За мир и дружбу» проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов, ставший огромным событием. Никогда еще не было такого широкого и практически неконтролируемого общения с иностранцами. Разнообразное начальство, привыкшее жить за железным занавесом, само было напугано и пугало других.

Накануне фестиваля Екатерина Фурцева предупреждала московских чиновников:

— Есть слухи, что завезут инфекционные заболевания. Начали проводить прививки. В то же время было четыре случая каких-то уколов в магазинах: когда девушка стояла в очереди за продуктами, подходит человек, в руку делает укол. Пострадавшие находятся в больнице, состояние их хорошее. Это делается врагами, чтобы создать панику вместо торжества… Главное, что мы недооцениваем советских людей, их патриотизм. Зимой приезжала делегация американцев, среди делегатов был корреспондент-разведчик. Гуляют по Москве и видят: пьяный идет навстречу в спецовке, сейчас же корреспондент его сфотографировал, поинтересовался, кто он такой, обратился к нему на ломаном русском языке: «Где работаете, сколько зарабатываете, вид не очень приличный, плохо, наверное, живете». На это рабочий ответил: «Живу я очень хорошо, у меня жена, семья, все обеспечены, даже на водку деньги остаются. Пойдемте ко мне в гости, я вас угощу». Тогда американец смутился. Когда наши представители пошли к этому рабочему узнать, кто он и где живет, оказалось, что он простой слесарь-ремонтник, живет на восьми метрах в полуподвальном помещении с семьей в пять человек. После этого мы ему дали квартиру. Человек в пьяном виде мог так отпарировать. Наши люди — безусловно честные, более патриотичны, чем другие нации…

Для воздействия на либерально настроенных писателей пускали в ход тяжелую артиллерию — главу партии. Сам Никита Сергеевич больше верил не в принятые постановления, а в личное общение.

Руководители страны 13 мая 1957 года встретились с членами правления Союза писателей. Известный прозаик Вениамин Александрович Каверин, автор популярнейшего романа «Два капитана», вспоминал, что Хрущев говорил два часа:

«Пересказать его речь невозможно. Она была похожа на обваливающееся здание. Между бесформенными кусками, летящими куда придется, не было никакой связи.

Начал он с заявления, что нас много, а он один. Мы написали много книг, но он не читал, потому что, „если бы он стал их читать, его бы выгнали из Центрального комитета“. Потом в середину его речи ворвалась какая-то женщина „нерусской национальности“, которая когда-то обманула его в Киеве. За женщиной последовал главный выпад против Венгрии с упоминанием, что он приказал Жукову покончить с мятежниками в три дня, а Жуков покончил в два. Вот здесь, кажется, он и перешел к „кружку Петефи“, подражая которому некоторые писатели попытались „подбить ноги“ советской литературе… Как ни бессвязна была речь Хрущева, смысл ее был совершенно ясен. „Они хотели устроить у нас 'кружок Петефи', и совершенно правильно, по-государственному, поступили те, кто ударил их по рукам“… Пахло арестами, тем более что Хрущев в своей речи сказал, что „мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов“.

Хрущев сразу отодвинул текст подготовленной ему речи:

— Эту бумагу я для вида взял. Я разрешу себе на таком авторитетном собрании выступить и сказать по некоторым вопросам без подготовки, без конспекта и тем более без предварительно подготовленной законченной речи.

Никита Сергеевич так и не смог ясно сформулировать свою позицию. Ему претили сталинские преступления, но он не в состоянии был осудить систему, которая сделала эти преступления возможными. В результате первый секретарь ЦК постоянно оправдывался относительно своего доклада на XX съезде, говорил путано и сбивчиво:

— И я, и друзья мои, с которыми я работал и работаю, мы по-детски плакали, когда были у гроба Сталина. Поэтому надо с этим считаться. И что же это, у нас были тогда слезы неискренние, когда мы плакали, когда Сталин умирал, а потом стали плевать на труп Сталина, когда его вынесли и в Мавзолей положили? Нет, товарищи, мы были искренними и сейчас искренни».

В писательской среде после смерти Сталина столкнулись два направления. Одни писатели называли себя «автоматчиками партии» (крылатое выражение поэта Николая Матвеевича Грибачева), доказывали, что писать нужно только то, чего от них ждет ЦК, и требовали от высокого начальства поддержки и привилегий. Другие доказывали, что писатель обязан правдиво отражать действительность.

Борис Николаевич Полевой, автор знаменитой «Повести о настоящем человеке» (о потерявшем ноги летчике Герое Советского Союза Алексее Маресьеве) и главный редактор журнала «Юность», ехидно заметил, что «автоматчиков партии пора демобилизовать». Еще «автоматчиков» презрительно именовали «лакировщиками действительности».

Никита Сергеевич вступился за лакировщиков:

— Кто же такой лакировщик? Это люди, которые хотели показать деятельность нашей партии, нашего народа под руководством партии, успехи партии, успехи народа. Так мы этих людей должны осуждать?.. Лакировщики — это наши люди. Это люди, преданные партии… Мы считали, что нужно сказать правду, нужно обнажить недостатки, надо на них указать, но указать и пути преодоления этих недостатков. А у Дудинцева это есть? Нет этого. Он смакует недостатки. Он ведет эту критику с вражеских позиций…

Хрущев заговорил о Твардовском, которого лишил должности главного редактора журнала «Новый мир». Видно было, что первый секретарь ЦК КПСС не совсем уверен, что принял правильное решение:

— Мы критиковали товарища Твардовского… Мне очень жаль, что товарищ Твардовский, говорят, закупорился очень. Я искал его по телефону, хотел по телефону найти и поговорить. Его не было, или он не мог подойти к телефону, но я считал, что мы должны все сделать, чтобы критика была товарищеская, чтобы в этой критике людей не глушить, а помочь, чтобы эти люди продолжали с еще большей пользой заниматься творческим трудом…

«Речь Хрущева, — с горечью пометил в дневнике Твардовский, — рассеяние последних иллюзий. Все то же, только хуже, мельче. Рады одни лакировщики, получившие решительную и безоговорочную поддержку».

Но Хрущев не занимал однозначной позиции, когда речь шла о литературе и искусстве. Тут он был готов прислушиваться и к чужим мнениям. Идеологические вопросы как человек практического ума вообще не считал самыми важными. Его голова была занята более серьезными проблемами.

В августе 1953 года, когда Хрущев стал главой государства, ему положили на стол секретную справку:

«Хотя потребление большинства продовольственных продуктов в СССР в послевоенный период и возросло, тем не менее оно остается еще недостаточным. Общая норма потребления всех продуктов на душу населения в СССР по калорийности равна американской, но по ряду продуктов, особенно по овощам и по продуктам животноводства, нормы потребления отстают от норм потребления на душу населения в США и Англии…

Из этих данных видно, что в СССР меньше потребляется, чем в США и Англии — молока, мяса, яиц и сахара и значительно больше потребляется хлеба и картофеля… Потребление овощей, продуктов животноводства, рыбы и сахара значительно ниже норм, разработанных Институтом питания Академии медицинских наук СССР…»

Все десять лет своего правления Хрущев занимался сельским хозяйством, промышленностью, строительством. Идеологию передоверял другим. Когда ему докладывали о непорядках в этой сфере, взрывался, часто был несправедлив, но это не значит, что он не был способен признать чужую правоту.

Двадцатого июля 1957 года Александр Трифонович побывал у Хрущева. В ЦК его вызвал Дмитрий Алексеевич Поликарпов, который многие годы осуществлял партийное руководство литературой и искусством. Поликарпов обсудил с ним создание Союза писателей РСФСР. А потом повел к Хрущеву.

«Говорил я все то же, что и Поликарпову, — записал в дневнике Твардовский, — то есть то же, что говорю обычно о литературе, о ее нуждах и бедах, о ее бюрократизации и т. п. Часа полтора. От него две-три реплики. Потом он сказал, но в очень приемлемой форме, что у него десять минут на обед осталось, а потом он должен быть там-то».

Никита Сергеевич ощущал особое расположение к Твардовскому как подлинно народному поэту. И не мог не услышать искренности в словах Александра Трифоновича.

— Хорошо рассказываете, — сказал Хрущев, — я хотел бы еще вас послушать и ответить вам. Давайте на этой неделе…

«Вся эта встреча, — записал в дневнике Твардовский, — моя разгоряченность, сумбурность и существенность слов — все это теперь вспоминается как вчерашний хмельной день. Я даже не могу вспомнить, какая на нем была рубашка, — настолько мало меня это тогда занимало и настолько опрометью несся я бог весть куда. Помню только, что лицо у него не такое толстое и глупое, как на фотографиях, а более стариковское, пожухлое, но оживленное внутренним соображением, мыслью, хитростью».

Некоторые наивные фразы Хрущева поэта поразили, например:

— Лучше нам плохое, лакировочное произведение, но наше — оно хоть небольшую пользу сделает, чем талантливое, но не наше.

Провожая Твардовского, Дмитрий Поликарпов уважительно заметил:

— Неужели не понимаешь, что в тебе здесь заинтересованы больше, чем в ком бы то ни было из писателей страны, что ты первый поэт?

Тридцатого июля Хрущев сдержал обещание и пригласил Твардовского. Они разговаривали два с половиной часа. Никита Сергеевич вспоминал «антипартийную группу»:

— Молотов — честный коммунист, но еще Сталин называл его обычно так: «ж… — медный лоб». Каганович — честный коммунист, я его знаю сорок лет. Очень боится, что мы его посадим, а никто его сажать не собирается. Про Маленкова этого (о честности) не скажу. Это — глиста. Он умеет нравиться, культурен, обходителен, к месту может и пошутить, и все. Он втерся в доверие к Сталину. С Берией так дружил, что, как говорится в народе, в нужник вместе ходили…

Поликарпов напомнил первому секретарю ЦК КПСС о «гвозде» в сапоге Твардовского — истории с социальным происхождением, когда райком партии так и «оставил» поэта сыном кулака, не пожелал менять данные в партийных документах.

— Вообще мы могли бы вернуться к этому вопросу, — сказал Хрущев. — Я согласен быть клещами, которые вытянут этот гвоздь.

Твардовский промолчал. (Пометил в дневнике: «Пережил уж я это, и нет сил, нет нужды, нет охоты перемалывать все сначала».) Никита Сергеевич демонстрировал особое уважение к Твардовскому. Провожая, руку жал не менее трех раз:

— Будьте здоровы, будьте ближе к нам, чтоб нам с вами советоваться по делам литературы и искусства. (А не вас, мол, наставлять и т. п.)

Заодно заметил:

— Алигер я бы принял, рад и готов. И Дудинцева бы принял.

Поэтесса Маргарита Алигер подверглась столь же необузданной и несправедливой критике, как и прозаик Владимир Дудинцев. Но встречи с ними так и не состоялись. Идеологический аппарат не допустил. Хрущев доверял личному общению больше, чем бумагам. Если человек нравился, менял свое мнение о нем. Аппарат не хотел, чтобы Никита Сергеевич расположился к этим людям. Дудинцев оставался главной мишенью идеологических атак.

«Я был как бы тем кристалликом, который бросают в насыщенный раствор, чтобы началась кристаллизация, — писал Владимир Дудинцев. — Тут и Никита Сергеевич сказал, тут и наша старая гвардия стариков писателей, сплотившись, начала кричать, кликушествовать, вообразили, что я тот, которого они в 1918 году ставили к стенке. И началось… Василий Смирнов, писатель, одной своей читательнице, которая к нему пришла, сказал про меня: „Мы таких в восемнадцатом году ставили к стенке“».

А внимание первого секретаря ЦК КПСС к Твардовскому было замечено. Чуткий к перемене климата Михаил Андреевич Суслов в мае 1958 года, принимая членов Комитета по присуждению Ленинских премий, задержал Твардовского.

— Я не мог сказать вам при всех, но теперь скажу, что мне очень нравится все, что вы делаете в последнее время. Вы, оказывается, и в прозе… Да, у вас идет накопление на Ленинскую, — сказал он при Фурцевой, полагая, что больше всего этим осчастливит Александра Трифоновича…

По инициативе Хрущева в апреле 1958 года Твардовскому предложили вновь стать главным редактором «Нового мира». Екатерина Алексеевна Фурцева, секретарь ЦК по идеологии, пригласила Твардовского и сделала приятное предложение. Он не торопился с ответом — колебался, взваливать ли на себя такую ношу.

Пятого мая 1958 года он дал Фурцевой согласие. В июне приступил к редактированию журнала. Наступила новая эпоха в духовной жизни советского общества, которую многие связывают в первую очередь с особой ролью «Нового мира». Твардовский отдался работе всей душой. Он переживал и творческий подъем. Это были лучшие для него годы.

Девятого февраля 1960 года Твардовский обратился к Фурцевой с необычной для советской элиты просьбой — не посылать его за границу:

«Глубокоуважаемая Екатерина Алексеевна!

В связи с особыми обстоятельствами, определившимися в последнее время, я должен просить Вас освободить меня от предстоящей поездки в Америку.

Находясь уже в течение месяца в санатории „Барвиха“, я получил возможность без помех обратиться к работе над книгой „За далью — даль“, являющейся главным делом моей творческой жизни уже целого десятилетия…»

Фурцева настолько поразилась — коллеги Твардовского выбивали себе поездки за границу всеми правдами и неправдами, — что просьба поэта была исполнена с особым уважением. 11 февраля утром Твардовский приехал в ЦК. Екатерина Алексеевна сказала:

— Ваша работа должна быть на первом месте. Мы считаем, что вы правильно ставите вопрос, и поддерживаем вас.

Она обратилась к Поликарпову:

— Как вы считаете, Дмитрий Алексеевич?

— Я думаю, что Александр Трифонович прав, — ответил Поликарпов, хотя еще накануне не советовал Твардовскому ставить в ЦК вопрос об отказе от загранкомандировки. — Он хорошо понимает задачи, связанные с предстоящим XXII съездом партии.

Закончив поэму, Твардовский обратился к читателю, от которого зависела вся советская литература. 15 апреля отправил экземпляр поэмы Хрущеву с запиской:

«Дорогой Никита Сергеевич!

Мне очень хотелось сердечно поздравить Вас с днем Вашего рождения и принести Вам по этому случаю как памятный знак моего уважения и признательности самое дорогое сейчас для меня — заключительные главы моего десятилетнего труда — книги „За далью — даль“…»

Через несколько дней ночью позвонил помощник первого секретаря ЦК по идеологии Владимир Семенович Лебедев, сообщил мнение шефа о поэме:

— Прочел с удовольствием. Ему понравилось, очень понравилось, благодарит за внимание, желает…

Девятнадцатого мая 1957 года в правительственной резиденции Хрущев вновь встречался с деятелями литературы и искусства. Для начала он напугал слушателей. Как раз накануне вернулся из поездки в Индонезию председатель президиума Верховного Совета СССР Климент Ворошилов. О его успешном визите в дружественную страну писали газеты. И вдруг Хрущев сказал:

— Вы думаете, что у нас уже бесклассовое общество, врагов нет, что же, с молитвами будем жить дальше? Я расскажу вам один секрет… Ворошилов находился в Джакарте, а мы знаем, чья агентура поехала уничтожить самолет с Ворошиловым. (Удивление в зале.) Да, да.

— Чья? — поинтересовалась писательница Мариэтта Сергеевна Шагинян.

Хрущев прямого вопроса не ожидал. Отрезал:

— Этого я вам не скажу. (Смех.) Не все ли вам равно? Наших врагов, а какая разница — американская или французская, от этого не легче… Враги существуют, и оружие надо держать наготове и прежде всего держать главное оружие — идеологическое оружие в порядке. Сейчас хотят разложить с идеологического фронта, поэтому ваш участок фронта, участок писателей, самый главный, потому что через вас хотят, влияя на вас, разлагать наше общество…

Но тут опять встряла Мариэтта Шагинян:

— А можно спросить — есть ли в Армянской республике масло? Мы идем к коммунизму, а население кричит — где же масло?

Недовольный Хрущев повернулся к представителю Армении:

— У вас нет масла?

— Масло есть, сахар есть. Правда, масла стало поменьше…

— А когда я была, — продолжала Шагинян, которую нельзя было сбить с толку, — масла не было.

— Она была в марте, — оправдывался представитель республики, — действительно один-два дня не было.

— Там живут мои родственники. Масла там нет, — настаивала Шагинян.

— Мариэтта Сергеевна, — пытались ее урезонить, — такой случай может быть и впредь один раз в году.

— Как туда ни приеду, так масла нет, — упрямо констатировала Шагинян.

В зале смеялись.

Хрущев предпочел продолжить разговор о положении в писательских союзах:

— Хуже всего в Москве, а очень важно, кому служит Московская писательская организация, какие цели она ставит… Книга должна быть оружием в арсенале партии… У нас духу хватило бы принять меры против вас. И государство должно принимать эти меры, если способны загубить его дело…

Он обратился к Екатерине Алексеевне Фурцевой:

— А о москвичах, товарищ Фурцева, я скажу, что Московский городской комитет немножко либерально подошел. Нельзя быть зрителями положения в московском Союзе писателей. Или товарищи должны разобраться и принять оздоравливающие меры, или же мы должны помочь им. Нельзя, чтобы в Москве разводилась гниль…

Но столичная интеллигенция только и делала, что огорчала Хрущева и его товарищей по президиуму ЦК. К особенностям нашей духовной истории относится то, что понятия «интеллигент», «интеллигентный», «интеллигенция» неизменно сохраняют откровенно пренебрежительный оттенок. С этим пренебрежением к интеллекту давно следовало бы покончить, но ничего не меняется.

Настоящий интеллигент в силу самой своей природы расположен к критике. Ему свойственно стремление ставить под сомнение то, что большинству представляется естественным. Это и предопределяет конфликт интеллигенции с властью. Интеллигент считает своим долгом идти поперек течения, говорить не то, что говорят другие, противоречить общепринятой точке зрения и вступаться за униженных и оскорбленных. Поэтому интеллигентов так часто именовали антипатриотами, космополитами, предателями и осквернителями собственного гнезда.

Так было всегда. После подавления первой русской революции 1905 года Максим Горький ездил по всему миру и призывал не давать кредиты царскому правительству. Это тоже казалось кому-то непатриотичным.

Но как должен поступать настоящий интеллигент?

Есть две линии поведения. Одна — решительно протестовать против глупых, вредных и преступных действий власти. Так поступали, скажем, писатель Александр Солженицын и академик Андрей Сахаров. Другая линия — пытаться воздействовать на власть изнутри, сдерживать ее. Так поступали Александр Твардовский, когда был редактором журнала «Новый мир», и академик Петр Капица, который постоянно писал то Сталину, то Молотову, то Хрущеву и всякий раз чего-то добивался. Твардовский, постоянно делая реверансы в сторону ЦК и цензуры, превратил «Новый мир» в форпост либеральной мысли. Академик Капица, пользуясь своим авторитетом, сумел многим помочь, а будущего лауреата Нобелевской премии Льва Ландау вытащил из тюрьмы. Но они вынуждены были держаться в определенных рамках и своим сотрудничеством придавали власти видимость респектабельности. И в этом их упрекали. Сахаров и Солженицын считали, что важнее всего следовать своим принципам, а компромисс с властью губителен. Сахаров говорил так: сделать ничего нельзя, но и молчать нельзя… Но надо признать: и тот и другой сделали для страны много больше, чем вся армия их гонителей и хулителей.

В годы перестройки профессиональный партийный работник Виктор Васильевич Прибытков не по своей воле оказался на работе в Главлите и здесь впервые прочитал запрещенную его предшественниками поэму «По праву памяти» любимого им Твардовского. Прибытков достал из архива верстку поэмы, набранной в 1969 году для апрельского номера «Нового мира». Верстка поступила в четвертый отдел Главлита.

Прибытков увидел «верстку, испещренную подчеркиваниями и знаками вопроса, поставленными красным карандашом бдительного цензора. Почти все строфы подчеркнуты красным карандашом с массой вопросительных и тревожно-восклицательных знаков на полях. Нередко по три кряду!» Через полтора десятилетия не пустившие поэму к читателю цензоры все еще трудились в Главлите. «Потрясло меня, — пишет Виктор Прибытков, — то, что вины за собой они не чувствовали, а усматривали чуть ли не подвиг в том, что „зажали самого Твардовского“…».

Двадцать третьего октября 1958 года Борис Леонидович Пастернак получил телеграмму секретаря Нобелевского фонда о том, что он удостоен премии по литературе «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». Его пригласили на торжественное вручение 10 декабря Нобелевской премии в Стокгольм. Пастернак ответил телеграммой: «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен».

За три месяца до этого, 11 июня 1958 года, Борис Пастернак писал Нине Табидзе: «„Живаго“ это очень важный шаг, это большое счастье и удача, какие мне даже и не снились…» Он конечно же не подозревал, что его ждет. Его роман «Доктор Живаго» был опубликован в нескольких европейских странах. Пастернаку писали восхищенные читатели. Он был счастлив. В августе 1958 года появилось заграничное издание на русском языке. Роман представили на Нобелевскую премию. Кандидатура Пастернака собрала в Шведской академии большинство голосов.

Его успеху радовались все, кому дорога русская словесность. Но на Старой площади несанкционированный триумф русской литературы восприняли как диверсию. В тот же день президиум ЦК принял решение организовать кампанию против Пастернака, мотивировав это тем, что присуждение ему премии «является враждебным по отношению к нашей стране актом и орудием международной реакции, направленным на разжигание холодной войны».

Возглавить эту кампанию поручили Екатерине Алексеевне Фурцевой. Ей поступали все бумаги по «делу Пастернака». Она требовала от аппарата принятия мер, она же одобряла или отвергала предложения отделов ЦК.

На следующее утро партийный руководитель литературы Дмитрий Поликарпов примчался на дачу в Переделкино к Константину Александровичу Федину, первому секретарю Союза писателей. Поликарпов велел Федину пойти к Пастернаку, который жил по соседству, и любым путем заставить его отказаться от премии.

Константин Федин писал старомодно, но его литературного таланта и вкуса никто не отрицал. Он считался вполне уважаемым человеком в среде российской интеллигенции. Но напуганный Поликарповым, он, что называется, потерял лицо и стал грозить Пастернаку всяческими карами.

«Поначалу, — докладывал, вернувшись из Переделкина, Поликарпов Суслову, — Пастернак держался воинственно, категорически сказал, что не будет делать заявления об отказе от премии и могут с ним делать все, что хотят. Затем он попросил дать ему несколько часов на обдумывание позиции. После встречи с К. А. Фединым Пастернак пошел советоваться с Вс. Ивановым. Сам К. А. Федин понимает необходимость в сложившейся обстановке строгих акций по отношению к Пастернаку, если последний не изменит своего поведения».

Известные писатели Всеволод Иванов и Корней Чуковский поздравили Пастернака, они восхищались его творчеством, но как люди опытные обеспокоились отрицательной реакцией начальства. Чуковский предложил поэту поехать к Фурцевой и объясниться. Пастернак не захотел. Набросал Екатерине Алексеевне письмо:

«Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснется общества, часть которого я представляю. Мне кажется, что честь оказана не только мне, а литературе, к которой я принадлежу… Кое-что для нее, положа руку на сердце, я сделал. Как ни велики мои размолвки со временем, я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором. Что ж, если Вам кажется это справедливым, я готов все перенести и принять…»

Корней Иванович Чуковский прочитал, вздохнул и посоветовал письмо Фурцевой не отправлять.

В стране усилиями партийного аппарата и госбезопасности развернулась настоящая травля поэта. 27 октября 1958 года секретариат Союза писателей исключил Пастернака из членов союза. На заседание приехал заведующий отделом культуры Поликарпов. Похоже, в последний момент он засомневался: стоит ли это делать? Какое впечатление произведет на страну и мир исключение выдающегося поэта? Но решение уже было принято.

Московские писатели по собственной инициативе потребовали от родного правительства изгнать поэта из страны. Этот пункт в резолюции собрания не предусматривался. Главный редактор «Литературной газеты» Валерий Алексеевич Косолапое заранее получил резолюцию собрания и теперь не знал, как быть: печатать вариант, утвержденный в ЦК, или новый с добавлением насчет лишения гражданства? Позвонил Фурцевой. Выслушав Екатерину Алексеевну, распорядился:

— Даем с поправкой. Иностранные «голоса» уже передали…

Двадцать седьмого февраля 1959 года судьба Пастернака решалась на заседании президиума ЦК с участием Фурцевой, Суслова, председателя КГБ Шелепина и генерального прокурора Руденко. Генеральный прокурор предложил не привлекать Пастернака к уголовной ответственности, а в соответствии с пунктом «б» статьи седьмой закона о гражданстве СССР от 19 августа 1938 года лишить его советского гражданства и выслать из страны.

Высылать не стали. Руководители государства так сформулировали позицию в отношении Бориса Пастернака:

— Предупреждение от прокурора сделать и сказать, что, если будет продолжать враждебную работу, будет привлечен к ответственности.

Поэта вызвали в Генеральную прокуратуру. Допрос проводил сам Роман Руденко. Пастернаку пригрозили привлечением к уголовной ответственности по статье 64-1 УК — измена родине, если он будет продолжать встречаться с иностранцами.

Фурцева и другие идеологические секретари решили усилить работу с творческой интеллигенцией страны, прежде всего с писателями. 17 июля 1960 года под Москвой устроили встречу руководителей страны с деятелями литературы и искусства.

«Где бы ни появлялся Никита Сергеевич Хрущев и его товарищи-соратники, — писали газеты, — тотчас их окружали празднично одетые люди. Завязывались беседы, звучали шутки, вспыхивал смех… Вот он вместе с К. Е. Ворошиловым подошел к украинскому композитору Данькевичу:

— Ну, помоги старику, — сказал Климент Ефремович и запел народную украинскую песню.

Тотчас к дуэту присоединился и Никита Сергеевич.

Знаменитый украинский певец Гмыря своим могучим басом поддержал зародившуюся песню. Это был необыкновенный концерт, веселый и радостный…

Время перешло за полдень. Под гигантским шатром, осененным вековыми липами, хлебосольно накрыты столы. Открывая обед, с большой программной для деятелей науки и искусства речью обратился к гостям член президиума ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов… С вполне понятным нетерпением ожидали собравшиеся выступления Никиты Сергеевича Хрущева. Остроумно, с юмором, с яркими развернутыми образами, просто и живо говорил Никита Сергеевич…»

Непрерывным потоком через письменный стол секретаря ЦК Фурцевой шли документы, жалобы, просьбы, петиции и манифесты. Художники просили, чтобы государство покупало у них картины. Военные политработники жаловались, что в художественной литературе ослабло военно-патриотическое направление. Начальник цензуры негодовал по поводу публикаций о Фадееве, которые «принижают общественное значение его творчества». Работники отдела культуры представляли проект нового устава Союза писателей и просили инструктировать руководство союза перед съездом.

Все требовали поддержки и одобрения Екатерины Алексеевны.

После непонравившейся статьи отдел ЦК постановил собрать редакторов газет и журналов — провести с ними воспитательную беседу. Не возражает ли Екатерина Алексеевна? Обсуждается вопрос об учреждении Ленинских премий как в области науки и техники, так и литературы и искусства. Фурцевой и еще нескольким членам президиума поручено додумать, как часто и кому присуждать премии. Ленинские премии учредили 6 ноября 1956 года… Присуждение премий проходило в конфликтной обстановке. Всегда находился кто-то недовольный, просил о приеме. Фурцева должна все уладить, помирить деятелей литературы и искусства.

Идеологический аппарат реагировал на малейшее отклонение от генеральной линии и бил тревогу.

Десятого января 1958 года заместитель заведующего отделом культуры ЦК Борис Сергеевич Рюриков и заведующий сектором Борис Михайлович Ярустовский (музыковед по профессии) доложили Фурцевой, что в газете «Советская культура» опубликована статья профессора Московской консерватории Игоря Федоровича Бэлзы:

«Статья написана автором без учета реальной обстановки, сложившейся в кругах художественной интеллигенции Польши.

Известно, что за последний год в печати, на собраниях творческих союзов ряд польских писателей, художников, композиторов позволили себе выступить с клеветническими заявлениями по адресу советской культуры… Тов. Бэлза не только проходит мимо этих фактов, сглаживая сложность идейной борьбы, но оценивает как положительные явления те, которые на самом деле заслуживают критики… Такое отношение к процессам, происходящим в настоящее время в польском искусстве, явно играет на руку его нездоровым элементам…

Отдел культуры указал редакции газеты „Советская культура“ на ошибки, допущенные в статье „Среди польских друзей“. Секретариату Союза советских композиторов рекомендовано рассмотреть вопрос о выступлениях т. Бэлзы и разъяснить ему неправильность его высказываний».

Предшественник Фурцевой на посту министра культуры Николай Михайлов 24 февраля 1958 года обратился в ЦК с просьбой:

«В соответствии с решением ЦК КПСС подготовлена и будет проведена Всесоюзная творческая конференция работников художественной, документальной и научно-популярной кинематографии всех союзных республик… Министерство культуры просит секретарей ЦК КПСС принять участие в работе конференции. Было бы крайне желательно выступление по вопросам кино одного из секретарей ЦК КПСС. Это имело бы большое значение для всей дальнейшей работы советской кинематографии».

Фурцева приехала на конференцию и зачитала приветствие ЦК партии.

Двадцать девятого марта 1958 года отдел культуры составил записку в связи с предложением Министерства культуры проводить в Советском Союзе Международный конкурс скрипачей, пианистов, виолончелистов, симфонических дирижеров имени Чайковского. Фурцева согласилась с предложением. Вслед за ней на записке расписались другие секретари ЦК — Суслов, Поспелов, Мухитдинов. Так родился этот важный в музыкальном мире конкурс.

Двенадцатого апреля 1958 года первый заместитель министра культуры Сергей Васильевич Кафтанов прислал Фурцевой срочную и секретную записку о невиданном успехе на конкурсе американского пианиста Вана Клиберна (Вэна Клайберна):

«В нарушение принятого положения о жюри конкурса все члены жюри стоя аплодировали исполнителю. Переполненный Большой зал Московской консерватории устроил бурную овацию, длившуюся несколько минут…»

Но жюри имело установку — побеждают советские участники. Однако в данном случае даже присуждение двух первых премий — одной Клиберну, другой советскому пианисту — означало бы скандал.

«Вокруг выступления Ван Клиберна создается ажиотаж, — информировал Фурцеву заместитель министра, — неверное настроение среди некоторой части музыкальной общественности о якобы возможной необъективной оценке его творчества…

В связи с изложенным Министерство культуры СССР считает, что Ван Клиберну должна быть присуждена первая премия… Это ни в коей степени не нанесет ущерба авторитету советского исполнительства, так как на конкурсе скрипачей все первые места заняты советскими скрипачами, на конкурсе пианистов советскому пианисту Л. Власенко может быть присуждена вторая премия…»

Фурцева согласилась. Ван Клиберн получил заслуженную премию. Международный конкурс пианистов и скрипачей имени П. И. Чайковского стал заметным событием.

Пятого ноября 1958 года к Фурцевой обратились научные сотрудники и лекторы Центрального музея В. И. Ленина:

«Считаем своим долгом сообщить Вам о недопустимом искажении образа Ленина в некоторых произведениях драматургии и киноискусства, вышедших за последнее время… Содержание пьесы Н. Погодина „Третья патетическая“ вызывает возмущение безответственным отношением драматурга к такой важной для советского человека теме, как образ великого Ленина…

В пьесе Погодина в уста Ленина вложены чуждые ему слова… Совершенно излишни рассуждения Ленина о своей смерти и о том, добрый он или недобрый… В пьесе приводится немало двусмысленных выражений, песня пошлого содержания и некоторые реплики действующих лиц, которые вызывают отвращение. Например:

Настя: „Ипполит! Он ведь женщину ниже декольте и вообразить боится…“

Мы просим Центральный Комитет КПСС установить такой порядок, при котором все пьесы и сценарии о Ленине предварительно обсуждались бы партийной общественностью».

В роли министра культуры Фурцева будет вновь и вновь сталкиваться с этой проблемой: система не позволяла создания неканонического образа вождя, что губило творческие поиски лучших отечественных драматургов…

Лауреат Сталинской премии Николай Федорович Погодин был признанным мастером ленинианы. Его пьесы «Человек с ружьем» и «Кремлевские куранты» считались советской классикой. Екатерина Алексеевна поручила Поликарпову и отделу ЦК разобраться. После долгих переговоров и уговоров автор переработал пьесу, чтобы успокоить музейных надзирателей. Премьера во МХАТе состоялась 3 января 1959 года. «Третья патетическая» Николая Погодина с успехом шла по всей стране.

— Идеологи буржуазии, — говорила Фурцева на XXI съезде партии в январе 1959 года, — не в силах противопоставить светлым и чистым коммунистическим идеалам какие бы то ни было новые идеи, способные зажечь и увлечь массы. Им поэтому не остается ничего другого, как извращать нашу коммунистическую идеологию, клеветнически изображать ее в виде некой угрозы духовной культуре, свободе личности, цивилизации. Однако как ни стараются наши противники, правду не спрячешь, она — светлее солнца!

Намучившись с цензурой и театральными начальниками, Погодин написал для журнала «Москва» статью «Почему я стал писать прозу?». Цензоры прочитали верстку и возмутились. Главное управление по охране военных и государственных тайн в печати при Совете министров обратилось в ЦК с просьбой статью не печатать.

Подчиненные Фурцевой поддержали Главлит:

«В статье Н. Погодина проводится мысль, что над советскими драматургами якобы установлен некомпетентный, неграмотный контроль соответствующих министерств с их деятелями. По мнению драматурга, такой контроль делает невозможным занятие профессиональным трудом даже удачливым драматургам…

Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР обратил внимание главного редактора журнала „Москва“ т. Поповкина на его неправильное отношение к справедливым замечаниям цензуры и рекомендовал не публиковать статью Н. Погодина».

Екатерина Алексеевна от себя попросила передать журналу личную просьбу ни в коем случае не печатать статью…

Тринадцатого марта 1959 года отдел культуры представил Фурцевой записку о недостатках в работе творческих союзов художников и композиторов:

«В практике работы Союза композиторов можно указать, например, на недопустимые случаи легкомысленного отношения к приему иностранных гостей, которые нередко отправляются в поездки по Советскому Союзу только в сопровождении переводчиков, посещают квартиры лиц, не заслуживающих необходимого доверия.

Имеются случаи необдуманного подбора состава делегаций, выезжающих за рубеж, в результате чего имели место нежелательные поступки: внутренние раздоры, необдуманные разговоры, требования предоставления концертов…

Настоятельно требуется, чтобы в аппаратах Союзов были опытные и подготовленные в политическом отношении работники, знакомые со спецификой искусства… В этих целях было бы правильно установить в Союзах художников и композиторов по примеру Союза писателей должность секретарей Правлений по организационным вопросам». В феврале 1958 года на пленуме правления Союза писателей была учреждена должность оргсекретаря. Им стал Константин Васильевич Воронков.

Фурцева согласилась, но объяснила отделу, что вводить новые должности следует «без увеличения штатов, то есть за счет имеющегося числа секретарей Союзов». Идея назначения оргсекретарей не реализовалась, потому что натолкнулась на требование Хрущева бороться с засильем чиновников и делать упор на общественность. В конце того же 1959 года записку отправили в архив со ссылкой на то, что «секретариаты правлений творческих Союзов готовят предложения о переходе работы на общественные начала и сокращении штатов аппарата Союзов». А в дальнейшем должности секретарей по организационно-творческим вопросам ввели во всех союзах, эти кресла занимали, как правило, профессиональные партийные работники.

Руководители творческих союзов входили в номенклатуру ЦК КПСС, причем руководитель союза (первый секретарь или председатель) утверждался решением политбюро, оргсекретарь — решением секретариата ЦК. Остальные кандидатуры согласовывались в отделе культуры ЦК. Личные дела «главных» писателей, художников и кинематографистов хранились в секторе учета руководящих кадров отдела организационно-партийной работы на Старой площади.

В партийных кругах было принято демонстрировать скромность, это становилось второй натурой. Чиновный люд на Старой площади передвигался бесшумно, своим поведением и обличьем говоря: чту начальство и готов беззаветно следовать указаниям. Но власть в их руках была немалая. Ничто в стране не происходило без санкций работников ЦК. Слово Фурцевой было законом для идеологической сферы.

Сохранилась стенограмма заседания редакционной коллегии толстого журнала «Иностранная литература» от 10 февраля 1959 года. Популярность «Иностранки» объяснялась тем, что журнал публиковал переводы лучших произведений мировой литературы. Главным редактором его был Александр Борисович Чаковский, который через несколько лет перейдет в «Литературную газету».

На заседании редколлегии обсуждалось содержание очередных номеров. Александр Чаковский заговорил о переводе нового романа американского прозаика Грэма Грина, находившегося на пике своей литературной славы:

— В романе Грина, как вы знаете, имеется несколько неприемлемых для нас мест с точки зрения политической. У нас есть предложение эти места в некоторых случаях перевести с другим оттенком, а иные просто удалить.

Дело в том, что в романе в не слишком уважительном контексте упоминался Хрущев. Редколлегия решила:

— Употребление имени Никиты Сергеевича в связи с общим контекстом представляется неприемлемым.

В одном месте героя романа Грина спрашивают: за кого вы, за Восток или Запад? Он отвечает: «Какой Восток, какой Запад? Ах, это! Чума на оба ваши дома». Мудрецы из редколлегии «Иностранки» решили перевести иначе: «Какой Восток, какой Запад? Ах, это! А мне что до них!»

Была еще одна проблема. Один из героев романа говорит:

«Он потерял жену во время войны в Испании и разочаровался и в той, и в другой стороне, особенно в своих друзьях-коммунистах».

Слово «особенно» смутило — разве можно разочаровываться в коммунистах? Предложили заменить его другим словосочетанием — «то есть». Кто-то заметил, что получается не слишком красиво. Александр Чаковский вразумил пуристов:

— Я считаю так: пусть лучше одно слово будет неуклюжее с литературной точки зрения, нежели оно будет двусмысленным с политической.

Сняли еще пару абзацев. Чаковский призвал коллег к бдительности:

— Не осталось ли в памяти у членов редколлегии еще каких-либо мест в романе, которые вызывают сомнение?

Нашлись еще сомнительные места, и они тоже были исправлены…

Заместитель главного редактора «Иностранной литературы» Савва Артемьевич Дангулов доложил:

— Несколько слов в связи с критическими замечаниями, которые были высказаны товарищем Фурцевой в адрес нашего журнала на одном из последних совещаний в ЦК. Говорилось о том, что нужно было давать больше контрпропагандистских материалов. Правда, этот упрек был сделан не только в адрес нашего журнала, но и других журналов, которые недостаточно печатают таких материалов. Мы уже предприняли усилия, и в шестом номере у нас идет два контрпропагандистских материала наших авторов. Кстати, на этом совещании говорилось, что надо больше давать таких материалов и написанных именно нашими авторами. Это замечание приобретает особое значение в связи с предстоящей американской выставкой в Москве. Наша пресса будет публиковать много материалов, которые рассказывают об истинном положении вещей в США, вскрывают острые проблемы и противоречия… И вообще наш отдел публицистики должен давать больше материалов по вопросам, которые не являются только литературными вопросами, а и политическими. На это надо сознательно идти и учитывать требование времени…

За помощью к Фурцевой в 1959 году обратился писатель Сергей Владимирович Михалков. Он пожаловался секретарю ЦК КПСС на несправедливое отношение к нему одного из партийных секретарей:

«Глубокоуважаемая Екатерина Алексеевна!

Беспокою Вас в связи с немаловажным для меня вопросом, имеющим принципиальное значение. Московский театр Сатиры поставил в нынешнем году мою сатирическую комедию „Памятник себе“. Театральная и писательская общественность Москвы, а также газеты… многие партийные и общественные деятели, в том числе тт. Д. С. Полянский, А. И. Аджубей, А. Н. Кузнецов (зам. министра культуры СССР) лично высказывали мне свое положительное мнение о моей работе. Это дало мне основания полагать, что я, работая в жанре сатиры, делаю нужное и полезное для общества дело.

Газета „Правда“ от 22 марта с. г. писала о моей комедии: „Новая комедия хорошо раскрывает, в чем сущность мещанства в современных условиях. Она обличает того мещанина, который пристроился, прижился в нашем сегодняшнем общежитии, который, как никогда, нетерпим в век наших героических дел“.

Как же мне расценить после всего этого публичное выступление секретаря Новосибирского обкома КПСС тов. Е. К. Лигачева, который на совещании творческих работников города назвал мою комедию пьесой „злопыхательской, чернящей нашу жизнь“ и одобрил решение коллектива Облдрамтеатра, который якобы „сам“ снял пьесу из репертуара как порочную и вредную?! Точка зрения тов. Лигачева была обнародована в двух новосибирских газетах „Советская Сибирь“ и „Вечерний Новосибирск“. Пьеса моя опорочена, и я полагаю, у Облдрамтеатра надолго отбита охота заниматься сатирой.

Полагаю, что подобные выступления руководящих партийных работников не стимулируют развитие нашей комедиографии. Странным кажется само выступление секретаря обкома КПСС, после того как в „Правде“ и др. советских и партийных газетах была дана совершенно иная оценка моей работы. И как же это не согласуется с выступлением товарища Хрущева по вопросу о роли сатиры в деле строительства коммунизма. Если бы тов. Лигачев не был секретарем обкома КПСС в столь большом городе, каким является Новосибирск, я бы скорее всего не придавал такого значения его личной точке зрения».

Егор Кузьмич Лигачев, будущий главный кадровик первого этапа перестройки, всегда чувствовал себя уверенно и, выражая собственное мнение, за словом в карман не лез. Знал, что наказывают за непростительный либерализм, за то, что пропустили недозволенное, а за излишнюю жесткость максимум ласково пожурят.

Фурцева попросила своих подчиненных разобраться: секретарь областного комитета партии, конечно, отвечает за идеологическую работу в Новосибирске. Но оценивать пьесу московского автора, уже положительно отмеченную центральным органом партии газетой «Правда», — не его дело. Егор Кузьмич, известный своим крутым характером и прямолинейностью, вышел за пределы своей компетенции. Придется поправить.

Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР пришел на помощь писателю, представил Фурцевой записку:

«Писатель С. Михалков жалуется на то, что секретарь Новосибирского обкома КПСС тов. Лигачев в своем выступлении на совещании творческих работников Новосибирска в ноябре 1959 года характеризовал его комедию „Памятник себе“ как зубоскальскую пьесу, чернящую нашу жизнь…

Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР считает, что в сатирической комедии „Памятник себе“ имеются отдельные недостатки, в частности в ней довольно слабо выписаны положительные персонажи, однако было бы неправильно относить эту пьесу С. Михалкова к разряду произведений, чернящих нашу действительность…

Тов. Лигачеву по этому вопросу дано соответствующее разъяснение. Ответ С. Михалкову сообщен».

Эстетические пристрастия Егора Кузьмича и его прямолинейную манеру руководить вмешательство отдела ЦК не изменило. Но Сергей Михалков убедился в том, что высшее начальство ему по-прежнему благоволит.

В идеологических отделах, подчиненных Фурцевой, работали разные люди. Как правило, в аппарат ЦК принимали только со стажем освобожденной партийной работы, то есть бывших секретарей райкомов-горкомов-обкомов. Высоко ценились умелые составители речей и докладов. Доверить эту работу партийным чиновникам было никак нельзя, искали людей с талантами, с эрудицией, с хорошим пером. Иногда брали и людей образованных, искусствоведов, музыкальных и литературных критиков, не прошедших школу партийного аппарата, то есть со свежими, неиспорченными мозгами.

Это было время осторожного пересмотра некоторых марксистских догм. Иногда теоретические споры не имели никакого значения, иногда помогали жизни меняться в лучшую сторону. Например, пробивала себе дорогу идея о том, что на смену диктатуре пролетариата приходит общенародное государство. Принятие этой идеи на вооружение теоретически означало, что внутри страны врагов нет и репрессии против них не нужны…

Министр культуры Михайлов проявил бдительность и прислал в ЦК свои соображения о неблагоприятном состоянии современной литературы и работе Союза писателей. Фурцева передала записку в отдел культуры. Инструктор отдела литературный критик Игорь Черноуцан подготовил язвительный ответ:

«Замечания, высказанные т. Михайловым о советской литературе и работе Союза писателей, не основываются на конкретном изучении этого вопроса, а предложения, содержащиеся в письме, носят характер самых общих пожеланий… Принимать дополнительные меры в связи с данным письмом не представляется возможным».

Фурцева расписалась на ответе: «Согласиться». И министру Михайлову пришлось прочитать весьма неприятный ответ.

Но идеологическое начальство пугали «нездоровые явления в Московской писательской организации»: «В столичной писательской организации, которая должна быть образцом и примером, имеется гниль, проявляется групповщина, сказываются вредные и ошибочные тенденции, чуждые основным принципам советского искусства».

На самом деле на волне оттепели многие писатели всего лишь пытались заговорить в полный голос. Но чиновников и это настораживало. 29 марта 1957 года состоялось закрытое партийное собрание московских писателей. Екатерина Алексеевна Фурцева выступила на нем с большой речью, пытаясь их вразумить. Потом поделилась впечатлениями с членами президиума и секретарями ЦК.

Самым громким идеологическим скандалом стало посещение Хрущевым выставки московских художников. Существует множество версий этой истории. Одни полагают, что первый секретарь ЦК взорвался и дал волю эмоциям из-за того, что различные группы художников пытались перетянуть его на свою сторону, а ему это надоело. В Союзе художников, как и в Союзе писателей, шла борьба не только между различными школами, но и между теми, кто добивался успеха верной службой начальству, и талантливой молодежью.

Другие полагают, что Хрущева ловко вовлек в эту историю хитроумный Михаил Андреевич Суслов, который в реальности пытался избавиться от конкурента, становящегося опасным, — секретаря ЦК Леонида Ильичева.

Скорее, скандал в Манеже был результатом сложных проблем советского руководства. В основе массированной атаки на либерализм в сфере культуры и литературы — провалы во внутренней политике, в экономике, когда ухудшилась ситуация с продовольствием. Власть ответила обычным образом — закручиванием гаек.

После XX съезда собирались провести пленум ЦК по идеологическим вопросам, чтобы продолжить десталинизацию, но так и не провели. А вот после Манежа, в июне 1963 года, собрали единственный за все десять хрущевских лет пленум по идеологии.

— После того как на мартовском и ноябрьском пленумах прошлого (1962) года были решены вопросы промышленного и сельскохозяйственного производства и вопросы руководства народным хозяйством, — объяснял секретарь ЦК Леонид Ильичев, — обсуждение идеологических проблем является весьма закономерным.

О том, как относиться к художникам, давно шли споры. Трезвомыслящие работники аппарата призывали к разумной осторожности. Заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Борис Рюриков говорил на совещании:

— Союз художников — это не та организация, в которой можно работать приказом и указом. Нормальная работа союза требует коллективности, не позволяя ставить личное над общим. К сожалению, таких качеств у товарища Герасимова и некоторых его соратников не оказалось.

Живописец Александр Михайлович Герасимов был с 1947 года президентом Академии художеств. Прославился не только страстной борьбой против «антипатриотов и космополитов» в художественной критике, но и полным неприятием исканий современных живописцев, видя во всем новом разлагающее влияние Запада. Избавиться от него мечтали уже и в аппарате ЦК.

Избранный вторым секретарем Московского горкома Николай Григорьевич Егорычев вспоминал: «Первое поручение, которое я получил от П. Н. Демичева, — заняться идеологией, хотя я был далек от этих вопросов. Пробным шагом в этой области был мой поход на выставку шестнадцати молодых художников на Беговой улице. Я должен был решать: открывать или не открывать эту выставку, так как на ней было представлено много модернистских работ. Я осмотрел выставку, побеседовал со многими художниками. Они смотрели на меня настороженно, у всех в глазах вопрос: „Ну как? Откроют?“ Меня это даже удивило. Я сказал: „Открывайте, конечно. Кому это нравится — пусть посмотрят“. Во всяком случае, как я полагал, нашей идеологии это никак не навредит».

Осенью 1962 года в Центральном выставочном зале организовали показ работ, посвященный тридцатилетию Московской организации Союза художников. В Манеже долгое время располагался правительственный гараж. Только в конце 1950-х Никиту Сергеевича уговорили передать Манеж художникам.

«В конце ноября, — вспоминал Егорычев, — я ознакомился с выставкой, организованной в Центральном выставочном зале. Действовала она уже около месяца и вызвала большой интерес москвичей и гостей столицы. За это время ее посетили более ста тысяч зрителей. Занявшая весь первый этаж Манежа выставка действительно оказалась очень интересной: показали все лучшее, что было создано за тридцать лет работы Московской организации Союза художников».

В Министерстве культуры с подозрением наблюдали за исканиями молодых живописцев, видя в них, как водится, тлетворное западное влияние.

— В последние годы, — говорила министр Фурцева, — отмечается усиление влияния буржуазной идеологии на некоторую часть советских художников и скульпторов. В результате этого отдельные молодые художники стали работать в духе подражания формалистическим течениям буржуазного изобразительного искусства Запада.

Ее первый заместитель Александр Николаевич Кузнецов негодовал:

— Мы пишем записки, а Академия художеств и Союз художников идут по своей дороге и делают, что им нужно. Нужно активнее выступать. Я сам виноват. Было партийное собрание в Московской организации Союза художников незадолго до этой выставки. На нем было много сказано неправильно.

Кузнецов обратился к начальнику отдела изобразительного искусства министерства:

— Вы там были, но не выступили. Вы сказали: «Как выступить? С трибуны стащат». Я думаю, что сейчас нужно считать за честь, если тебя с трибуны стащат…

Александр Кузнецов с юных лет работал в столичном партийном аппарате и партийной журналистике. В 1933 году его взяли в культпропотдел ЦК ВКП(б), а через два года определили помощником к Андрею Александровичу Жданову. После его смерти Маленков попросил Сталина утвердить Кузнецова заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК — «работник он квалифицированный и с порученной ему ответственной работой в аппарате ЦК справится». Сталин согласился. Через год Кузнецов стал аспирантом Академии общественных наук при ЦК ВКП(б). Выпускнику академии нашли место в Вильнюсе, в республиканском ЦК. После смерти Сталина он лишился должности, преподавал в Саратовском автодорожном институте и Московском экономическом институте, редактировал журнал «Социалистический труд». В 1957 году Кузнецов стал работать в Государственном комитете Совета министров СССР по культурным связям с зарубежными странами, а через два года его перевели в министерство. Он восемь лет был первым заместителем Фурцевой…

Газета «Известия» попросила Илью Эренбурга написать о выставке в Манеже. «Известия» редактировал зять Хрущева Алексей Иванович Аджубей. Следовательно, разгром этой выставки заранее не замышлялся. Илья Григорьевич написал одобрительную статью и не мог понять, почему ее не печатают. А дело было в том, что 20 ноября 1962 года возмущенные выставкой партийные художники написали жалобу в ЦК: «формалисты» зажимают реалистов! Суслов доложил о письме Хрущеву.

Двадцать девятого ноября 1962 года на президиуме ЦК — с участием главного редактора «Известий» Алексея Ивановича Аджубея, заведующего отделом культуры ЦК Дмитрия Алексеевича Поликарпова, главного редактора «Правды» Павла Алексеевича Сатюкова — Хрущев разбирал письмо группы художников в ЦК.

Влиятельные руководители Союза художников жаловались на засилье «формалистов», которые протаскивают «буржуазную идеологию в советское изобразительное искусство, растленно влияя на молодежь». Авторы письма недоумевали: почему «формалисты» нашли трибуну и в «Неделе», и в «Известиях»?

Обсуждение происходило спустя три недели после Карибского кризиса, и Хрущев сорвался. Эта драма мирового значения была воспринята как поражение Хрущева. На самом деле Никита Сергеевич многого добился. Президент США Джон Кеннеди обещал не нападать на Кубу и убрать из Турции ракеты «Юпитер». Это была победа Хрущева, но об этом знали только посвященные. В обмен Хрущев обещал забрать ракеты с Кубы. И весь мир увидел, как советские корабли разворачиваются и уходят. Это было зримое свидетельство поражения.

Карибский кризис подточил власть Никиты Сергеевича. Товарищи по партийному руководству видели, что он пошел на попятный. Советские военные были крайне недовольны тем, что им пришлось отступить, считали это унижением и полагали, что Хрущев просто струсил.

Теперь Никита Сергеевич демонстрировал идеологическую непреклонность. Ему было особенно неприятно, что идеологические чиновники углядели промахи у его зятя, Алексея Аджубея. Все это заставило Хрущева говорить жестче обычного.

Заведующий общим отделом ЦК Владимир Никифорович Малин записал слова Хрущева на заседании президиума:

«Остро высказывается по поводу недопустимости проникновения формализма в живописи и крупных ошибок в освещении вопросов живописи в „Неделе“ и газете „Известия“.

Резко говорит по адресу т. Аджубея.

„Похвала“ (т. Суслову).

Проверить приложение, „Неделю“, разобраться с выставками. Кассировать выборы, отобрать помещение, вызвать, арестовать, если надо. Может быть, кое-кого выслать».

Вот в таком раздражении, заведомо настроенный против Московского отделения Союза художников, 1 декабря 1962 года Хрущев отправился смотреть в Манеже выставку работ столичных живописцев.

Это было совершенно необычное явление, глава государства посетил городскую выставку, хотя ни разу не побывал ни на одной всесоюзной. Никита Сергеевич был на взводе, вошел в Манеж со словами:

— Где тут у вас праведники, где грешники?

Сопровождали его члены президиума ЦК Михаил Андреевич Суслов и Дмитрий Степанович Полянский, секретарь ЦК Александр Николаевич Шелепин, первый секретарь Московского горкома Николай Григорьевич Егорычев, министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева и новый секретарь ЦК комсомола Сергей Павлович Павлов. Кивнув в их сторону, Хрущев сказал художникам:

— Вот они говорят, что у вас мазня. Я еще не видел, но думаю, что они правы.

«У меня вызвало некоторое удивление, — рассказывал Егорычев, — когда я не увидел в этой представительной группе Л. Ф. Ильичева — секретаря ЦК по идеологии… После того, как они осмотрели работы на первом этаже, Хрущева — неожиданно для меня — повели на второй этаж. Я недоуменно спрашиваю: „Куда всех ведут?“

Как потом выяснилось, „отсутствующий“ Ильичев за ночь (!) до посещения выставки руководителями ЦК распорядился собрать по квартирам работы молодых абстракционистов и следил за их размещением на втором этаже вне выставки МОСХ. Он и авторов пригласил. Те вначале были очень довольны, что их работы хотят показать. Но оказалось, что кому-то очень хотелось столкнуть их с Н. С. Хрущевым. Провокация удалась. Хрущев, как только увидел эти работы, стал кричать…»

На первом этаже висели работы знаменитых художников 1920-х годов, но человеку, не подготовленному к восприятию современной живописи, с эстетической глухотой, картины казались странными и нелепыми. Хрущев был скор на приговор:

— Нашему народу такое не нужно!

Взвинченный и раздраженный, Никита Сергеевич поднялся на второй этаж, где выставлялись молодые живописцы, которые вскоре станут известными всему миру.

— Что это за безобразие, что за уроды? Где автор? — ругался Хрущев. — Что это за лица? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше нарисует.

«Когда Хрущев подошел к моей последней работе, — вспоминал художник Борис Жутовский, — к автопортрету, он уже куражился:

— Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нем дырку и приложить к портрету Лактионова, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить — жопа.

И вся его свита мило улыбнулась».

Хрущев настойчиво интересовался социальным происхождением художников. Неужели ему мнилось, что это дети помещиков и купцов? Но молодые художники, чьи работы он не понимал, происходили из простых семей и к тому же прошли войну — кто рядовым, кто младшим офицером.

— Я недоволен работой Министерства культуры, — бросил Хрущев.

Фурцева стояла рядом.

Выставку использовали для начала мощной атаки на все антисталинские силы в советской культуре.

«Московский горком партии, — рассказывал Николай Егорычев, — был обязан реагировать на такого рода события. Разумеется, это входило и в планы организаторов провокации. Однако мы сделали вид, что ничего особенного не произошло… Московскому партийному руководству пришлось выдержать сильное давление „сверху“, чтобы не допустить расправы с теми, кого критиковал Хрущев на этих встречах. В аппарате ЦК напрямую требовали от МГК принятия „конкретных мер“.

На меня лично обрушился Ильичев:

— Почему не принимаете меры? Почему никто не наказан? Ваша „Вечерняя Москва“ — это бульварная газета. Она вообще не понимает своей роли в этом деле.

Он обвинял МГК в беспринципности. Я не соглашался со всеми этими обвинениями и предложил вынести наш спор на рассмотрение президиума ЦК КПСС. Ни Ильичев, ни Суслов не решились. Я хорошо понимал, что Суслов и Ильичев моими руками хотели таскать „каштаны из огня“ — громить творческие союзы Москвы».

Семнадцатого декабря 1962 года в Доме приемов на Ленинских горах устроили встречу руководителей страны с деятелями литературы и искусства. Разгромный доклад прочитал секретарь ЦК по идеологии Леонид Федорович Ильичев.

Старшие секретари держали Ильичева на подхвате. Он раздражал товарищей умением говорить без бумажки, хорошей памятью и образованностью. Хрущев все чаще именно ему поручал выступить по ключевым идеологическим вопросам. Ильичева газеты цитировали чаще других, и Леонид Федорович словно оттеснял более значительные фигуры. Особенно это раздражало Михаила Андреевича Суслова.

«Человек непростой, тертый калач, — вспоминал Ильичева скульптор Эрнст Неизвестный. — Как надгробие Хрущева я сделал из черно-белых глыб, так и все те люди состояли из разных слоев. Они были противоречивы и непоследовательны, как само время. Они были услужливы и трусливы. Все ребята из ЦК были раздвоены, жили двойной жизнью. Тот же Ильичев. Мой главный и всех главный враг. Но он, кляня меня, установил со мной почти заговорщические отношения».

Когда Хрущев приехал в Манеж, Ильичев подошел к Неизвестному, укоризненно подергал за курточку:

— Что же вы в таком виде?

— Мы готовились к выставке всю ночь, а мне не дали переодеться. Одежду принесли, но охрана сюда не впустила… А как вам не стыдно попрекать меня курточкой в стране трудящихся?

Хрущева несло, туалетная тематика захватила его воображение. Скульптору Эрнсту Неизвестному (который со временем поставит памятник на могиле Никиты Сергеевича) первый секретарь ЦК говорил:

— Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет… Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите.

В марте 1963 года в Свердловском зале Кремля вновь собрали деятелей литературы и искусства. Хрущев вновь вспомнил о Неизвестном:

— Прошлый раз мы видели тошнотворную стряпню Эрнста Неизвестного и возмущались тем, что этот человек, не лишенный, очевидно, задатков, окончивший советское высшее учебное заведение, платит народу такой черной неблагодарностью. Хорошо, что таких художников у нас немного, но, к сожалению, он все-таки не одинок среди работников искусства. Мы видели и некоторые другие изделия художников-абстракционистов. Мы осуждали и будем осуждать подобные уродства открыто, со всей непримиримостью…

Некоторые историки полагают, что Хрущева ссорили с интеллигенцией его враги. Участники антихрущевского заговора хотели его дискредитировать, выставить посмешищем перед всем миром… За этими интригами стоял и личный интерес. От хрущевского гнева выиграл Владимир Александрович Серов, лауреат двух Сталинских премий, автор картины «Ходоки у В. И. Ленина», борец с современной и талантливой живописью. Ему поручили возглавить Академию художеств.

По-хамски Хрущев говорил о талантливых писателях и художниках, словно доказывая после Карибского кризиса свою идеологическую непримиримость.

На пленуме ЦК в июле 1963 года Хрущев задним числом объяснил свою резкость:

— Иной раз по ошибке, а иной раз без ошибки крепко ударим. Это тоже неплохо: чтобы не сбивался с пути, не бил по своим, не помогал классовым врагам, не оказывал услуг идеологам империализма.

С нескрываемым раздражением Никита Сергеевич откликнулся и на вполне невинную инициативу нескольких писателей. На сессии Верховного Совета СССР три видных писателя (и депутата) — Алексей Александрович Сурков, Николай Семенович Тихонов и Илья Григорьевич Эренбург решили обратиться к коллегам по Союзу писателей с предложением прекратить внутренние конфликты и обвинения. Сурков сказал Эренбургу, что письмо подпишут также вполне правоверные писатели Леонид Сергеевич Соболев и Максим Фадеевич Рыльский, с которыми он разговаривал, и попросил составить черновик.

«Мы считаем, — говорилось в письме, — что пришла пора покончить с холодной войной в писательской среде и установить в ней мирное сосуществование».

Слова о прекращении холодной войны и мирном сосуществовании, использованные как фигура речи, вызвали приступ озлобления в партийном аппарате: такие мысли даже в голову не должны приходить советскому человеку! Сначала письмо осудил секретарь ЦК Ильичев. Этого показалось мало. В первых числах марта в Кремле устроили встречу с писателями. Вновь вспомнили злополучное письмо. На Эренбурга накинулся Хрущев:

— Прошлый раз товарищ Эренбург говорил, что идея сосуществования высказана в письме в виде шутки. Допустим, что так. Тогда это злая шутка… Товарищ Эренбург совершает грубую идеологическую ошибку, и наша обязанность помочь ему это понять.

Слова руководителя партии относительно «грубой идеологической ошибки» были равносильны обвинительному приговору, за которым должно было последовать серьезное наказание. Илья Эренбург отправил Хрущеву письмо с просьбой его принять. Немолодой писатель принужден был каяться за преступление, которого не совершал, и хотел оправдаться перед первым секретарем:

«Одно недоразумение я должен выяснить — вопрос о письме, в котором были слова „мирное сосуществование“.

Говоря о „мирном сосуществовании“, мы думали о товарищеских отношениях между советскими писателями, о ликвидации „групповщины“, подписи показывали, что на этом положении сошлись очень разные люди. Жалею, что мы составили это письмо…

Должен прямо сказать — я никогда не придерживался идеи мирного сосуществования идеологий и не раз писал, что всеобщее разоружение не будет ни в коем случае означать идеологического разоружения, напротив, конец холодной войны поможет нам доказать превосходство нашей системы, наших идей над капиталистическим Западом. Да если бы я стоял за отказ от борьбы против идеологии капитализма, я был бы попросту изменником. Таким я себя не считаю. Я верю, что и Вы, Никита Сергеевич, относитесь ко мне как к товарищу и поможете мне выйти из создавшегося положения»…

Надо отдать должное Хрущеву. Он не культивировал в себе злобы в отношении тех, кого подозревали в идеологической ереси. Воспоминания Эренбурга с трудом продирались через цензуру. Красный карандаш орудовал безжалостно. Но сжить писателя со свету Хрущев не позволял.

В январе 1960 года Илья Григорьевич Эренбург, увлекавшийся сад овод чеством, написал в «Вечерней Москве» заметку, рекомендуя выращивать круглогодично зимний салат. Хрущев со свойственным ему неподдельным интересом ко всему новому и полезному прочитал заметку и, встретив 15 января Эренбурга на сессии Верховного Совета СССР, попросил писателя дать ему попробовать салат.

На следующий же день Эренбург прислал помощнику первого секретаря ЦК Владимиру Лебедеву образцы салата с краткой запиской:

«Буду Вам благодарен, если Вы перешлете прилагаемый при этом салат Никите Сергеевичу. Его выращивает т. Василенко в Академии им. Тимирязева и я у себя на даче».

Третьего августа 1963 года Хрущев принял Эренбурга. Писатель объяснял первому секретарю ЦК, что в его воспоминаниях нет ничего опасного для Советского государства. Никита Сергеевич сказал Эренбургу, что полностью ему доверяет и никакая цензура для его сочинений не потребуется. Но аппарат стоял на своем.

Восемнадцатого августа 1963 года Эренбург в письме Хрущеву печально констатировал:

«Дорогой Никита Сергеевич.

Еще раз благодарю Вас за беседу, она произвела на меня глубокое впечатление и придала бодрости. Беда в том, что о Ваших словах, видимо, не знают товарищи, ведающие литературными делами… Я по-прежнему в безвыходном положении».

Хрущев распорядился воспоминания Эренбурга опубликовать, а затем в партийной печати раскритиковать.

Четырнадцатого августа 1964 года Эренбург вновь обратился за помощью:

«Мы имели возможность говорить наедине, как мужчина с мужчиной. Надеюсь, что и это письмо будет передано Вам лично».

На сей раз очередную часть мемуаров остановила не цензура, а самая высокая инстанция — ЦК КПСС. Леонид Ильичев, Дмитрий Поликарпов и один из руководителей отдела пропаганды Василий Иванович Снастин подписали вердикт: «Считаем нецелесообразным публикацию мемуаров И. Эренбурга в данном виде». А в октябре 1964 года Никиту Сергеевича отправили в отставку и цензура опять вцепилась в Эренбурга. Теперь уже руководители партии и правительство не соглашались его принимать…

После ухода Хрущева на пенсию Фурцеву спросили, как она теперь оценивает встречи Никиты Сергеевича с творческой интеллигенцией.

— Никак не могут успокоиться, — сетовала министр культуры, — обязательно какой-нибудь каверзный вопрос зададут… Конечно, методы не очень хорошие. Окрик, грубость, которые допускались, не достигали хорошей цели. В своей основе требовалось и покритиковать, и обсудить. Это право ЦК, и это должно быть, в этом нуждаются сами художники. ЦК должен заниматься этими вопросами. Разговор нужно было провести, и нужно было выяснить какие-то позиции. Всякий разговор помогает. Но такая грубость не принесла пользы.