ГЛАВА VII. В ЭПОХУ ПЕРВОЙ РЕВОЛЮЦИИ (1904 – 1908 гг.)
а.
Плеханов делается меньшевиком
1.
Мне уже пришлось выше отметить, что самой характерной особенностью эволюции социально-политических идей Плеханова в ту эпоху была та раздвоенность, которую можно было заметить уже вскоре после его перехода на сторону меньшинства.
Ленин глубоко прав, когда в своей брошюре «Шаг вперед» пишет:
«Напрасно рассчитывает тов. Плеханов на невнимательного читателя, думая представить дело так, что большинство безусловно восставало против личной уступки насчет кооптации, а не против перехода с левого крыла партии на правое. Вовсе не в том суть, что тов. Плеханов, во избежание раскола, сделал личную уступку (это весьма похвально), а в том, что, вполне признавши необходимость спорить с непоследовательными ревизионистами и анархическими индивидуалистами, он предпочел спорить с большинством, с которым он разошелся из-за меры возможных практических уступок анархизму. Вовсе не в том суть, что тов. Плеханов изменил личный состав редакции, а в том, что он изменил своей позиции спора с ревизионизмом и анархизмом, перестал отстаивать эту позицию в ЦО Партии» [Л: 8, 362].
Этого простого обстоятельства Плеханов никак не мог усвоить еще долгое время, а когда, наконец, усвоил, то стал искать объяснения этому странному факту в якобы бонапартистских тенденциях большинства!
Все теоретические разногласия, относящиеся будто бы к той поре, сплошные безделицы. Факт совершенно несомненный, что первым принципиальным вопросом, из-за которого он разошелся с большинством, был вопрос о том, будет ли кооптация «переходом на правое крыло» или нет. Отсюда в известной мере предопределялось и ближайшее направление дискуссии: ему надлежало доказать, что сторона, куда он переместился – не правая сторона. И как ни нелепа была защита подобного рода положения, Плеханов с блеском, достойным лучшего применения, отстаивал его.
В процессе этой борьбы тщетны оказались все попытки Плеханова найти существенные принципиальные разногласия теоретического характера и, по существу говоря, все его блестящие статьи только и делали, что прикрывали подлинно оппортунистическую практику меньшевиков.
Напротив, в эту эпоху, когда непосредственная политическая борьба велась на страницах ЦО враждебно большевикам и Ленину было невозможно высказаться по вопросам текущей политики, Плеханову приходилось писать по вопросам тактики и теории, и он развивал последовательную линию революционной социал-демократии. Но эта последовательность была уже с трещинкой. На самом деле, на его «Чего не делать» последовал ответ «Освобождения», который видел в его статье признак поворота направо, на путь «реалистической» политики – это было правильно, и Ленин несомненно прав, когда пишет:
«Восторги г. Струве были совершенно естественны: ему не было дела до тех „хороших“ целей (kill with kindness), которые преследовал (но мог и не достигнуть) тов. Плеханов; г. Струве приветствовал и не мог не приветствовать тот поворот в сторону оппортунистического крыла нашей партии, который начался в новой „Искре“, как видят теперь все и каждый. Не одни только русские буржуазные демократы приветствуют каждый, хотя бы самый мелкий и временный, поворот к оппортунизму во всех социал-демократических партиях. В оценке умного врага реже всего бывает сплошное недоразумение: скажи мне, кто тебя хвалит, и я тебе скажу, в чем ты ошибся» [Л: 8, 362].
Плеханов же видит в статье Струве «сплошное недоразумение», явившееся результатом политической наивности. Он напоминает Струве, что если даже согласиться с тем, что в вопросе о ближайших задачах политической борьбы и есть между ними согласие, то и догда это еще не сделало бы их менее непримиримыми врагами, ибо цели обоих противоположны. Цель Струве
«состоит в том, чтобы завоевать политическую свободу, но в то же время помешать пролетариату дойти до полного сознания враждебной противоположности своих интересов с интересами буржуазии» [П: XIII, 38],
в то время как цель революционного социал-демократа Плеханова состоит как раз в обратном – как можно скорее довести пролетариат до этого сознания, ибо он убежден, что
«даже борьба с абсолютизмом будет становиться у нас тем решительнее и тем победоносней, чем скорее и чем больше наш пролетариат проникнется идеями революционной социал-демократии» [П: XIII, 38 – 39].
Тогда совершенно понятно, что с точки зрения цели революционного социал-демократа деятельность Струве – этой либеральной Гретхен –
«представляется и должна представляться мне вредной, поскольку эта деятельность направлена на затемнение классового самосознания пролетариата. Поэтому принцип целесообразности побуждает меня, – пишет Плеханов, – бороться с единомышленниками Гретхен, а не сближаться с ними» [П: XIII, 39].
Отсюда ни в коем случае не следует сделать вывод, будто либеральное движение имеет своей целью только затемнение классовой сознательности пролетариата – поскольку оно направлено против царизма, оно встретит поддержку в рабочем классе, хотя для этого рабочему классу не нужно становиться под одно знамя с либеральной Гретхен.
Несмотря на то, что этот вопрос для нашей партии и в частности Плехановым был совершенно правильно решен еще задолго до выступлений «либеральной Гретхен» – русским социал-демократам долго еще приходилось выслушивать незаслуженные упреки даже от своих единомышленников. Значительно позже, когда РСДРП отказалась от участия на Парижской конференции, многие из западных социал-демократов упрекали нашу партию в том, что она не поддерживает движение, направленное против царизма. Венский «Arbeiter-Zeitung» в статье по доводу конференции бросил упрек РСДРП в том, что она не согласилась участвовать в совещании оппозиционных партий и организаций, находя в этом нежелании доказательство отказа от поддержки «противоказацкого движения». Плеханов справедливо пишет в ответ ей:
«На практике нам до последних лет не приходилось поддерживать „против казаков“ какие бы то ни было другие оппозиционные или революционные направления. Но это произошло не по нашей вине. Это произошло единственно потому, что, когда, – после затишья 80-х и начала 90-х годов, – мы выступили на арену борьбы „с казаками“, на этой арене не было никаких других оппозиционных или революционных элементов. Собственно в России мы, после указанного затишья, выступили первыми застрельщиками в борьбе „с казаками“. Нам первым пришлось испытать на себе всю тяжесть „казацких“ преследований, и нам оставалось лишь сожалеть о том, что нас слишком слабо поддерживали, – тогда еще слишком слабые, – другие элементы, враждебные царизму. Нелегкое бремя борьбы „с казаками“ до сих пор лежит главным образом на спине социал-демократических российских „пролетариев“, как в этом легко может убедиться „Arbeiter-Zeitung“, дав себе небольшой труд ознакомиться со статистикой совершающихся в России арестов и ссылок» [П: XIII, 161].
Именно так. Там, где все бремя борьбы лежало на пролетариате, там можно было и следовало говорить об обязанностях либералов поддерживать пролетариат и упреки следовало адресовать им, а не с.-д.
Западноевропейские социал-демократы просто плохо себе представляли подлинное состояние дел внутри страны и отсюда делали совершенно неверные выводы. Но Струве был бы наивен, если бы не предвидел все эти возражения Плеханова. «Освобождение» было широко осведомлено о фактах, которые приводит Плеханов в ответ «Arbeiter-Zeitung», как прекрасно было известно автору передовой статьи (П. Струве) и то, что еще некоторое время «Искра» будет повторять радикальные фразы и давать правильное освещение вопросам и фактам, но при всем том, или вернее именно поэтому, суть поворота, «победа реалистического понимания над доктринерским утопизмом» – была указана не без ясности. Забавным показалось Плеханову то, что Струве не заметил, что в основе его статьи лежит мысль о необходимости свою тактику сообразовать с «требованиями политической погоды».
«Если все течет, все изменяется; если у политического деятеля, преследующего великую историческую цель и имеющего, как говорят французы, le diable au corps (черта в теле), может и должно оставаться неизменным одно только желание: во что бы то ни стало добиться победы; если все остальное имеет для него лишь относительную ценность, то ясно, что принцип целесообразности является главнейшей заповедью его практического разума. Для такого деятеля во всякое данное время наилучшее средство есть то, которое вернее всех других ведет к цели» [П: XIII, 37].
Это правильно. Но из отзыва Струве он как раз и должен был вывести, что должно быть его новая попытка применить теорию к конкретной обстановке отводит его от цели, коли Струве хвалит, а вывода этого он не сделал. Это было лишнее доказательство тому, что поворот был проделан им надолго, а не временно, как думал В.И. Ленин.
Чем объяснить этот поворот? Я уже выше вскользь говорил об этом: Плеханов отставал невероятно от российской действительности, от рабочего движения внутри страны, он ставил перед рабочим классом задачи, которые были слишком узки и слишком примитивны для столь широкого и могучего движения, как то, что поднималось внутри России И характерно, что дальнейшие расхождения Плеханова с рабочим движением идут неровно, зигзагообразно; то он вырастал до уровня настоящего вождя и передового идеолога его, то оставался на уровне новоискровского оппортунизма, то отступал даже правее того.
Это еще лишний раз показывает, что мы правы. Перемеживающиеся влияния революционного темперамента с трезвым учетом неизвестной ему конкретной обстановки и создали ему эту крайнюю неровность тактической линии.
2.
Такая неровность тактической линии началась уже с первого же порыва предвещающего революцию. Земская кампания, план использования ее – Аксельрода, борьба вокруг этого «плана» между Лениным, «Искрой» и Плехановым – вот исходная точка этих принципиальных чрезвычайно интересных и богатых колебаний.
После жестоких поражений на Дальнем Востоке для либерального «общества» стало совершенно ясно то, что революционеры так давно и так настойчиво повторяли: царский абсолютизм вел Россию к гибели и единственное спасение ее – свержение самодержавия. Уже к концу господства Плеве начались протесты «общества», вылившиеся в дни правления его преемника Святополк-Мирского в широкое движение петиций и банкетов, приведшее к созыву знаменитого съезда земств, «осмелившихся требовать» конституции.
Само по себе это было чрезвычайно значительным явлением, предвещающим катастрофическое приближение революции и, разумеется, рабочий класс не мог относиться безучастно к этому движению.
Вопрос о том, как использовать земское движение, как относиться к нему – стал на ряд месяцев центральным вопросом тактики, пока не разразилась революция в самом начале 1905 г.
Как стоял вопрос? Рабочий класс в стране составляет пока «единственную силу», – как говорил Плеханов выше, – реально борющуюся против «казаков»; обстоятельства, объективный ход вещей толкают либеральную буржуазию на этот путь борьбы с «казаками». Задача рабочего класса, – выводит Аксельрод, – усилить движение земской демократии против царизма и в процессе этой поддержки и выявить себя как самостоятельную политическую силу и организоваться.
Известно, как жестоко обрушился на эту программу Ленин. Ему тем легче было обнаружить оппортунизм Аксельрода, что весь его план исходил из положения, явно противоречащего всей революционной тактике и теории старой «Искры». Как заставить земцев двигаться по пути к революции? Поддерживая их, заключая с ними соглашения, воздействуя на его передовые элементы, вовлеченные в кампанию петиций и банкетов – был ответ Аксельрода. Нет, – отвечал Ленин, –
«именно в настоящий момент центральным фокусом политической деятельности пролетариата должна быть организация внушительного воздействия на правительство, а не на либеральную оппозицию. Именно теперь всего менее уместны соглашения рабочих с земцами о мирном манифестировании, – соглашения, которые неизбежно превратились бы в чисто водевильные подстраивания эффектов, – всего более необходимо сплочение передовых, революционных элементов пролетариата для подготовки решительной борьбы за свободу» [Л: 9, 95].
Именно в этот момент было наиболее подходящим воспитывать в рабочих сознание того, что
«настоящее „освободительное движение в обществе“ неминуемо и неизбежно окажется таким же мыльным пузырем, как предыдущие, если не вмешается сила рабочих масс, способных и готовых на восстание» [Л: 9, 95].
Что могут для этого делать рабочие?
«Дело рабочего класса – расширять и укреплять свою организацию, удесятерять агитацию в массах, пользуясь всяким шатанием правительства, пропагандируя идею восстания, разъясняя необходимость его на примере всех тех половинчатых и заранее осужденных на неуспех „шагов“, о которых так много кричат теперь» [Л: 9, 96].
На земские протесты рабочим, разумеется, необходимо откликаться, но не так, как предлагает Аксельрод, а устраивая собрания, разбрасывая листки, организуя демонстрации.
«Серьезная поддержка рабочими земских ходатайств должна состоять не в соглашении об условиях, на которых земцы могли бы говорить от имени народа, а в нанесении удара врагам народа» [Л: 9, 96 – 97].
Это было принципиальное разногласие, основы которого были еще заложены в двух резолюциях II съезда. Аксельрод лишь логически развивал и конкретизировал резолюцию Потресова, который авансом обещал либеральным и либерально-демократическим течениям «соглашение».
В.И. Ленин выпустил свою критику особой брошюрой [Земская кампания и план «Искры». Женева, изд. «Вперед», 1904 г. // Л: 9, 75 – 98], на которую и ответил Плеханов также отдельным оттиском-статьей [О нашей тактике по отношению к борьбе либеральной буржуазии с царизмом // П: XIII, 169 – 187]. Брошюра Плеханова есть попытка критики построения Ленина. Но самая критика своеобразна: она основана не на защите положений, выставленных Аксельродом, а нападений на отдельные места брошюры Ленина.
Основной тезис, который он защищает, сводится к мысли, что нам нужно радоваться тому, что
«России предстоит пережить буржуазную революцию и стараться придать этой революции возможно более широкий размах, а неизбежному и необходимому участию в ней пролетариата сообщить возможно более сознательный характер» [П: XIII, 170].
Это бесспорно, но как раз об том и идет спор: «как это сделать?».
Аксельрод, по мнению Плеханова, рекомендует свой план – защищает идею деятельного участия рабочего класса в борьбе с абсолютизмом, участие, которое не может не привести на опыте к разочарованию в революционности буржуазной демократии, степень которой и является мерой политической зрелости пролетариата. Но Ленин не только не отрицал, а как раз, наоборот, выставлял, как мы видели выше, требование, чтобы не превратили рабочих в силу, действующую под флагом и в соответствии с видами либералов, а чтобы они выступили сами на непосредственную борьбу с абсолютизмом, от этого не только результаты, но и опыта будет во много раз больше. Возражая Ленину, он пишет далее:
«Мы должны взять на себя задачу организовать всестороннюю политическую борьбу под руководством нашей партии и стараться заставить „все и всякие оппозиционные слои“ помогать нам в борьбе с царизмом; но когда земский „оппозиционный слой“ придет в движение, мы окажемся оппортунистами и чуть не изменниками, если захотим заставить этот элемент содействовать пролетариату в его борьбе с царизмом» [П: XIII, 175].
Как будто тут выходит возражение Ленину. Но откуда это следует? Ничего подобного из брошюры Ленина не выписать при всем желании. Оппортунизм Аксельрода заключается не в том, что он хочет заставить «земцев содействовать», а в том, что он выбирает такой путь «воздействия», который приведет как раз к обратному результату – земцы используют пролетариат в своих (отнюдь не пролетарских!) интересах. Плеханов полагает, что Ленин высказывается против «внушительных демонстраций»:
«Когда мы советуем нашим практикам позаботиться о том, чтобы рядом внушительных демонстраций напомнить „недовольным земцам“ о политической программе пролетариата, против нас будет выдвинуто обвинение в оппортунизме, и Ленин на все голоса закричит: „Караул!“ „Измена!“ Чудеса, да и только!» [П: XIII, 175 – 176].
Чудеса, что и говорить, да только не в том, что поражает Плеханова. На самом деле, чего ради он упорно не хочет точно воспроизводить «план» Аксельрода? Ведь Аксельрод настаивал на том, чтобы «внушительные демонстрации» шли к земским собраниям (да не сразу, чтобы не пугать, а – предупредив!) на поддержку им, а Ленин как раз и выставлял требование, чтобы эти внушительные демонстрации шли напоминать о «политической программе пролетариата».
Плеханов, пародируя Ленина, пишет, что новый Ленин не похож на Ленина старого из «Что делать?»; старый Ленин, по его мнению, защищал марксистские положения, а новый Ленин рассуждает метафизически.
«Я согласен со старым Лениным и сожалею о том, что новый Ленин сжег почти все, чему тот поклонялся, и поклонился почти всему, что тот сжигал» [П: XIII, 176].
Это результат простого обмана зрения: новый Ленин развивал основные положения, высказанные старым Лениным, только новый Плеханов отходит в сторону, и поэтому естественно ему должно было казаться, будто Ленин поклонялся чему-то новому: если путь, проделанный Плехановым, принять за прямую, то тогда все прямые воистину должны казаться зигзагами.
Возражает Плеханов и на те слова Ленина, которые он направил против Аксельрода за его боязнь запугивать либералов.
«Мы вообще не можем руководствоваться в своей деятельности паникой и страхом буржуазии. Ну еще бы! Конечно, нет! Это – аксиома. Но такую же аксиому представляет собой и та мысль, что мы в своей деятельности должны руководствоваться тем соображением, что мы не должны без надобности пугать тех, которые в данное время могут быть полезны нам» [П: XIII, 178].
Без надобности! Революция уже у порога, все общественные слои так или иначе готовятся к ней, а рабочему классу говорят: «осторожней, чтобы не пугнуть какого-нибудь князя Трубецкого» [см. Л: 9, 81 – 82] – это уже нечто большее, чем «без надобности»: еще рабочие только готовятся поднять кулак против царизма, а уж интеллигентские нянюшки цепляются за его руки и кричат: «не создавай паники, ты превращаешь твою кампанию в рычаг для реакции» [см. Л: 9, 80].
Разве Ленин был не прав, когда говорил:
«Пугаясь уличных листков, пугаясь всего, чтó идет дальше цензовой конституции, гг. либералы всегда будут бояться лозунга „демократическая республика“ и призыва к вооруженному всенародному восстанию. Но сознательный пролетариат отвергнет с негодованием самую мысль о том, чтобы мы могли отказаться от этого лозунга и от этого призыва, чтобы мы могли вообще руководиться в своей деятельности паникой и страхами буржуазии» [Л: 9, 82].
Плеханов возмущенно вопрошает Ленина:
«Разве в письме редакции „Искры“ речь идет об отказе от лозунга „демократическая республика“ и от призыва к вооруженному восстанию? Пусть Ленин потрудится указать мне то место письма, в котором он вычитал это. Он не укажет такого места, потому что его нет и быть не могло. Редакция „Искры“ говорила нечто прямо противоположное» [П: XIII, 177].
Почему же нечто противоположное? Последовательность и логика прежде всего! Или мы теперь выставляем свои неурезанные лозунги и готовим свою организацию к вооруженному восстанию – тогда не миновать пугнуть кое-какую часть либеральной буржуазии, либо мы не хотим пугать, пугаемся призраком запуганного либерала, тогда вывод не делать – значит быть очень непоследовательным человеком.
Плеханов напоминает, что тактика запугивания есть тактика анархизма. Правильно, но Ленин и не держался этой тактики, он лишь не хотел не только запугивать «общество», но не позволял, чтобы и его самого запугивали, – только и всего.
«Новый Ленин находит, что именно в настоящий момент преступно переносить центр тяжести с обращения к правительству на обращение к земству. Тут уже я не скажу: „верно!“, потому что тут – или умышленная путаница, достойная самого пушистого лисьего хвоста, или невольное „недоумение“, простительное только зеленому гимназисту, как выразился Энгельс в полемике с Ткачевым. Обращение обращению – рознь. К правительству мы „обращаемся“, стараясь повалить его, а к обществу мы „обращаемся“, стараясь побудить его к более энергичной борьбе с правительством и… и, – как выражался старый Ленин, – продиктовать ему „положительную программу действий“. Ларчик открывается, как видите, совсем просто» [П: XIII, 182].
Не так просто, во всяком случае, для Аксельрода, чей ключ к тому ларчику, который смастерил Плеханов, никак не подходит. Не Ленин, а именно Аксельрод упустил из виду первое «обращение» и перенес центр тяжести и все внимание в своем плане на второе обращение. Ленин же говорил прямо, напоминая Аксельроду, куда следует обратить особую силу удара: на правительство. Первый вид «обращения» – говорил Ленин – в момент, когда мы переживаем начало революции, есть доминирующая забота революционера, из него второй вид обращения сам собой вытекает.
«Товарищи, осуждающие нас, согласны с нами в том, что России предстоит теперь пережить не пролетарскую, а буржуазную революцию. Но, между тем как мы советуем пролетариату, – которому суждено сыграть главную роль в этой буржуазной революции, – своевременно позаботиться о том, чтобы в начинающейся борьбе приняли участие все те буржуазные элементы, которые только могут участвовать в ней, – наши мнимо-радикальные товарищи хотят, чтобы буржуазная революция совершена была силами одного пролетариата» [П: XIII, 182 – 183].
Это не так. Никто не советовал сделать буржуазную революцию в России силами одного пролетариата. Ниже мы будем иметь случай подробно говорить о движущих силах революции и различных решениях этого вопроса.
«Мы, – „оппортунисты“, – хотели бы хоть отчасти свалить тяжесть предстоящей политической борьбы с плеч пролетариата на плечи буржуазии.
Они, – „радикалы“, – хотят, чтобы эта тяжесть целиком легла на спину пролетариата» [П: XIII, 183].
Повторяю, насчет того, чтобы «целиком», мы еще поговорим ниже, но главное все-таки в том (как это Плеханов не понимал?), что русская буржуазия в силу исторического прошлого России не способна была с самого же начала идти дальше «конституции» и что, следовательно, волей-неволей вся забота об окончательной демократизации России целиком должна была лечь на плечи пролетариата и его ближайшего союзника – крестьянства.
Странное впечатление оставляет на читателя эта брошюра. Направленная в защиту Аксельрода и уснащенная вполне достаточной дозой всяких крепких слов по адресу Ленина, она не оставляет у читателя впечатление, очень благоприятное для Аксельрода. Наоборот, Плеханов старательнейшим образом обходит все те пункты, где Аксельрод явно ошибался и на которые особенно жестоко нападал Ленин. Это была очень странная защита Аксельрода. Спустя восемь лет Ленин, перечисляя заслуги и революционные моменты в деятельности Плеханова после II съезда, писал об этой его брошюре, что в ней
«Плеханов защищал аксельродовский план земской кампании таким образом, что обходил молчанием как раз главные ошибки его» [Л: 25, 133, прим.],
т.е., говоря проще, во всех главных пунктах, где Аксельрод ошибался и Ленин критиковал, Плеханов молчанием соглашался с последним.
Это не без основания Ленин считает за заслугу Плеханова. Именно в эти полгода – конец 1904 и начало 1905 года – революционный темперамент Плеханова сказался с особой силой.
3.
Но еще не успели закончить спор о земской кампании и сама земская кампания едва стала выходить на более или менее широкую дорогу либеральных требований, как грянула революция. Всем известное кровавое воскресенье было началом первой русской революции. Уже теперь не могло быть никаких сомнений насчет того, что революция наступила.
Было совершенно очевидно, что великая революция в России уже факт, и сообразно с этим надлежало и решить вопрос о задачах социал-демократической рабочей партии.
Как отозвался Плеханов? Не менее определенным и пламенным призывом к подготовке к вооруженному восстанию.
Статья «Врозь идти, вместе бить» [П: XIII, 188 – 197] представляет замечательный образец того, как высок был революционный темперамент Плеханова, когда он освобождался от «конкретной» России. Рационалистическое построение тактики, соответствующей конкретным условиям, ему все время после 1904 года не удавалось, ибо сами конкретные условия были ему незнакомы.
Но тогда, когда революционные подъемы освобождали его из-под этой угнетавшей его отсталой конкретности, тогда в нем заговаривал «якобинец», и необузданной революционностью он очень близко подходил к Ленину.
Так было прежде всего после 9 января. Правительство в этот день показало всему рабочему классу и передовому «обществу», что оно не остановится ни перед чем,
«не желая идти на уступки и хорошо сознавая в то же время, что его неуступчивость подливает масла в огонь общественного неудовольствия, правительство деятельно готовится к бою и спешит вооружить тех, которые „по долгу службы“ и по личному влечению стоят на его стороне» [П: XIII, 188].
Реакционеры не краснобаи, поэтому они не говорят, а вооружают всех тех, кто может защитить их интересы.
Петербургом не кончился, а начался свирепый разгул жестокостей реакционеров, чувствовавших совершенно реально угрозу быть сметенными революцией. За Петербургом Варшава, за ней Могилев.
«Горе нашей стране, если она не возмутится ввиду всех этих кровавых подвигов царских людоедов! Горе тем сторонникам политической свободы, которые не ополчатся теперь на смертельную борьбу со смертельными врагами всякого поступательного движения» [П: XIII, 189].
На кровавые бесчинства бандитов должен последовать ответ, и этот ответ может быть один:
«Громкий, дружный, единодушный крик, призывающий к вооруженному сопротивлению всех мужественных людей российского государства, всех врагов царского самодержавия. К нашему боевому кличу, знаменующему собой нашу принадлежность к международной социал-демократии: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“, должен быть прибавлен теперь нами другой боевой клич, выражающий осознание той политической обязанности, которая лежит теперь на нас, как на партии, представляющей интересы самого передового, самого революционного класса современной России: „Враги царизма, вооружайтесь!“ – таков тот клич, который должен выйти из наших рядов и, как энергичный революционный призыв, громко раздаться по всей России» [П: XIII, 189 – 190].
Но могут возразить, вооруженное сопротивление, это – такой акт, который неизбежно в своем логическом развитии приведет к вооруженному восстанию.
«И это будет справедливо. Но не менее справедливо и то, что нас ни на минуту не может смутить подобное замечание. Легенда о том, что наше учение бесповоротно приговаривает нас к „мирным“ способам действия, сочинена была нашими противниками из лагеря народников, никогда не бывших в состоянии понять это учение. Впоследствии, под влиянием нашей полемики, сами народники почти позабыли эту легенду, и теперь ее повторяют иногда в своих речах только либеральные адвокаты, начитавшиеся Бернштейна и не умеющие надлежащим образом поставить защиту своих социал-демократических клиентов. На самом деле социал-демократия в каждое данное время и в каждой данной стране отстаивает те средства борьбы, которые она, по обстоятельствам времени и места, находит наиболее целесообразными. Там, где наиболее целесообразны „мирные“ средства, она отрицает насильственные действия; там, где наиболее целесообразны насильственные действия, она поворачивается спиной к „мирным“ средствам. Что же касается в частности нашей социал-демократии, то российская действительность ни в каком случае не могла развить в ней пристрастие к „законности“» [П: XIII, 190].
Мы не можем не вспомнить его призыв к вооруженному сопротивлению во время нападений на демонстрации, которые он давал в январе 1902 года. Уже тогда вопрос о необходимости этих мер был совершенно ясен всем ортодоксальным социал-демократам.
«Вопрос не в том, неизбежно ли восстание, а в том, близок ли его момент, наступает ли, наконец, то время, когда подготовка к нему явится серьезным делом серьезных революционеров, а не праздной забавой революционных недорослей. Теперь не может быть споров по этому поводу. Движение 9 января было лишь первым, неуверенным, плохо обдуманным и мало сознательным шагом рабочего Геркулеса, стряхивающего с себя политическую дремоту» [П: XIII, 191].
За этим первым шагом не могут не последовать другие, более обдуманные и решительные. Реакционеры это хорошо знают, они не могут не знать, что пролетариат не может пошевелиться без того, чтобы не затрещало безобразное здание царизма, отсюда и суровая кровавая борьба.
«Мы обязаны позаботиться о том, чтобы при таких столкновениях народ был вооружен не церковными хоругвями и не крестами, а чем-нибудь более серьезным и действительным. Вопрос о вооруженном столкновении нашего пролетариата с царским правительством становится на очередь неотвратимой логикой истории. Мы, с своей стороны, можем сделать только одно: постараться разрешить его в пользу пролетариата» [П: XIII, 191].
Но, скажет в ужасе социал-демократический филистер, вы забыли слова Энгельса о том, что народное восстание заранее обречено на неудачу вследствие усовершенствования военной техники.
«И пусть не говорят нам, что нынешняя усовершенствованная военная техника заранее осуждает народное восстание на неудачу. Если бы это стояло даже вне всякого сомнения, то и тогда нам все-таки не следовало бы отказываться от мысли о поддержке такого восстания, потому что пассивное отношение нашего народа к гнусностям, совершаемым его правительством, было бы самым ужасным из всех возможных видов его поражения, сделав его неизлечимым рабом и осудив его на вечную политическую незрелость. А, кроме того, необходимо помнить, что убеждение в невозможности удачного восстания совсем не так основательно, как это кажется на первый взгляд. Ф. Энгельс, высказавший его в своем знаменитом предисловии к книге Маркса о борьбе классов во Франции, считал его правильным только в применении к известному периоду в развитии известных стран Западной Европы. И он сам был очень недоволен теми, которые, ссылаясь на его авторитет, объявили удачные народные восстания невозможными ныне нигде и ни при каких условиях» [П: XIII, 191].
На Западе восстание не имеет шансов на успех еще и потому, что там правительство имеет поддержку в лице «общества», а у нас:
«Наше положение, вместе со свойственными ему огромными и многочисленными невыгодами, имеет, однако, ту очевидную и важную выгоду, что наш пролетариат пока еще совсем не одинок в своей борьбе с правительством» [П: XIII, 192].
Пролетариат у нас может рассчитывать на поддержку других слоев населения.
«Если на Западе изолирован, – до поры до времени – пролетариат, то у нас в изолированном положении оказывается как раз тот враг, с которым мы ведем теперь борьбу не на жизнь, а на смерть, т.е. царское правительство. Это в огромной степени увеличивает шансы восстания» [П: XIII, 192].
Но тогда совершенно ясно, что одна из задач пролетариата сделать все возможное, чтобы общество не перестало нас поддерживать. Следует отметить, что вопрос о сохранении благожелательного отношения общества значительно меньше зависел от пролетариата, чем это казалось Плеханову. Врозь идти, вместе бить – это ни в какой мере нельзя было считать окончательно ясным решением вопроса об отношении к «обществу», за этим теоретическим, общим утверждением как раз и должно было следовать конкретное решение вопроса.
Будто бы противоречия существовали между его постановкой вопроса о вооружении и Ленина, а не между ним и редакцией «Искры».
«Если успешное восстание невозможно теперь у нас без сочувствия к нему со стороны „общества“ и без дезорганизации сил правительства, то даже при соблюдении этих условий оно будет совершенно немыслимым, если явится делом сравнительно небольшой кучки заговорщиков. Вооруженное восстание победит как восстание широкой массы или не победит никогда и ни при каких предварительных условиях. И вот почему, подготовляя вооруженное восстание и зовя к оружию всех врагов царизма, наша партия должна помнить, что – как сказано в передовой статье № 85 „Искры“, – коренным и ничем не заменимым условием успешного восстания является жгучая потребность народной массы напасть на самодержавие с оружием в руках» [П: XIII, 196].
Передовая статья эта со своим нелепейшим лозунгом прямо расходится с Плехановым. Передовица говорит:
«жгучая потребность напасть на самодержавие и вооружиться для этого» [Л: 9, 269].
Вот куда должны мы направить свои усилия –
«на пропаганду в массах самовооружения для целей восстания» [Л: 9, 269].
Помилуйте, какая тут «жгучая потребность», когда плехановское построение целиком и полностью опирается на необходимость вооружаться кое-чем более реальным, чем «потребность». Говоря о заговорщиках, Плеханов кивает в сторону большевиков, но это лишь полемические красоты. На самом же деле разве не ясно, что своей теорией дезорганизации правительства, своим пламенным призывом к вооружению и к вооруженному сопротивлению, своим призывом не гнушаться даже террором в целях дезорганизации сил противника, Плеханов очень близко подошел к Ленину.
В.И. Ленин расценивал эту статью как первый шаг Плеханова к ликвидации своего уклонения в сторону оппортунизма:
«Плеханов, – писал он в заметке „Из новоискровского лагеря“ – в передовице № 87 „Искры“ проводит с успехом, мягко и уступчиво кивая Мартову, тактику kill with kindness (убить посредством мягкости). Расшаркиваясь перед автором передовицы № 85, Плеханов по существу дела целиком опровергает его и проводит именно те взгляды, на которых настаивал всегда „Вперед“. В добрый час! Только посчитайтесь еще родством с Мартыновым, почтеннейший диалектик» [Л: 9, 287],
– звал Ленин и искренно жалел, что «бедному Плеханову» долго еще придется «выпутываться из новоискровского хлама».
Вот почему Ленин как раз в эту пору сделал ряд попыток привлечь на свою сторону Плеханова. Последний спустя несколько лет в «Дневнике» упоминает о том, что в начале 1905 г. Ленин обратился к нему с письмом, где приглашал с ним отстоять против оппортунистов взгляды революционной социал-демократии. Такое письмо действительно было. Ответ нам неизвестен, но последовавший затем № 1 «Дневника» еще более давал материала для такого заключения, что в колебаниях Плеханова наступил перелом.
Говоря о слухах, распространенных в связи с мукденским поражением в «обществе» о созыве совещательного органа при царе, Плеханов пишет:
«Мы во что бы то ни стало должны помешать этой комедии. Нашей стране нужен не кое-как спроворенный собор „государственных холопов“ и „сирот“, годных только на то, чтобы прикрывать именем народа царские грехи и ошибки. Нет, ей нужно Учредительное Собрание, созванное на основе всеобщего, прямого и равного избирательного права, властно провозглашающее волю и способное требовать строго отчета у всех тех, которые виновны в наших бедствиях» [П: XIII, 239].
Только Учредительное Собрание может вывести страну из состояния позора.
«Но царское правительство никогда не согласится на созыв такого собрания. Поэтому необходимо свергнуть царское правительство» [П: XIII, 240].
Долой царское самодержавие, да здравствует самодержавие народа! – таков был тот лозунг, который нужно было реализовать вооруженным восстанием. Повторяю, это был один из моментов наибольшего сближения между Лениным и Плехановым. Сближения были и далее в дни революции, но уже совершенно иного порядка.
Почему же прервалось это сближение, и какие обстоятельства вызвали дальнейшее идейное правение Плеханова? Обсуждение вопросов тактики более или менее близкого будущего, – а известно, что при обсуждении подобного порядка вопросов недостаточен революционный темперамент, если даже он сочетается с тонким диалектическим умом, как у Плеханова, с прекрасным знанием общих социологических основ марксизма, – для этого совершенно необходимо еще и правильное представление о конкретной действительности, полное знание арифметики борющихся сил.
Первым подобным вопросом, вставшим на очередь дня, был вопрос о временном революционном правительстве. На этом вопросе Ленин и дал теоретическое сражение Плеханову. В «Искре» вопрос о временном революционном правительстве поднял Троцкий, чем вызвал особенный переполох в лагере наших российских ревизионистов. Приблизительно к этому времени и воспользовавшись этим, оппортунисты принялись за обсуждение вопроса, и в лице Мартынова дали отрицательный ответ на возможность участия социал-демократов во временном революционном правительстве.
4.
Мы уже выше привели энергичные слова Плеханова о борьбе за Учредительное Собрание. Это было настроение подавляющего большинства социал-демократов. Естественно в связи с этим лозунгом возник ряд вопросов:
«Как именно должно произойти это низвержение теперешнего правительства? Кто должен созвать то Учредительное Собрание, которое теперь готовы выставить, – с признанием всеобщего и т.д. избирательного права – своим лозунгом и освобожденцы (см. № 67 „Освобождения“)? В чем именно должно состоять действительное обеспечение свободных и выражающих интересы всего народа выборов в такое собрание?» [Л: 10, 4].
Чем сильнее становилась революция, тем вопросы эти становились назойливей, и мимо них пройти не было никакой возможности. Весна 1905 года – время наиболее заметного роста революционной волны; во всех революционных партиях этот вопрос стал более или менее отчетливо. Встал он и перед социал-демократией, в рядах которой намечались различные ответы. Парвус-Троцкий дали положительный ответ; со стороны большевиков выступил В.И. Ленин с защитой лозунга временного революционного правительства и, наконец, в дискуссию с Лениным вступил Г.В. Плеханов с резкой критикой защищаемого им лозунга.
Первая статья Ленина «Социал-демократы и временное революционное правительство» была ответом на брошюру Мартынова.
«Не трудно понять, что при самодержавии действительно свободные всенародные выборы в Учредительное Собрание с полным обеспечением действительно всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов не только невероятны, но прямо невозможны. И если мы не зря выдвигаем практическое требование немедленного низвержения самодержавного правительства, то мы должны же выяснить себе, каким именно другим правительством хотим мы заменить правительство низвергаемое, или иначе сказать: как мы смотрим на отношение социал-демократии к временному революционному правительству» [Л: 10, 4].
Это была совершенно конкретная постановка вопроса. Естественно и ответ на него должен был быть конкретным. Пугаться мартыновских жупелов – «бакунизм», «заговорщик», «бланкист» – значило наперед отказаться от решения вопроса. Социал-демократия не может гнаться и за тем, чтобы быть «революционнее всех».
«За революционность оторванного от классовой почвы демократа, щеголяющего фразой, падкого на ходкие и дешевые (особенно в аграрной области) лозунги, мы и не подумаем угоняться; мы, напротив того, всегда будем относиться к ней критически, разоблачать действительное значение слов, действительное содержание идеализируемых великих событий, уча трезвому учету классов и оттенков внутри классов в самые горячие моменты революции» [Л: 10, 18].
Мы – социал-демократическая партия пролетариата – будем вести свою политику смелой и решительной борьбы за низвержение самодержавия и за установление революционной демократической диктатуры. Она не будет социал-демократической.
«Этого не может быть, если говорить не о случайных, мимолетных эпизодах, а о сколько-нибудь длительной, сколько-нибудь способной оставить след в истории революционной диктатуре. Этого не может быть, потому что сколько-нибудь прочной (конечно, не безусловно, а относительно) может быть лишь революционная диктатура, опирающаяся на громадное большинство народа. Русский же пролетариат составляет сейчас меньшинство населения России. Стать громадным, подавляющим большинством он может лишь при соединении с массой полупролетариев, полухозяйчиков, т.е. с массой мелкобуржуазной городской и сельской бедноты. И такой состав социального базиса возможной и желательной революционно-демократической диктатуры отразится, конечно, на составе революционного правительства, сделает неизбежным участие в нем или даже преобладание в нем самых разношерстных представителей революционной демократии» [Л: 10, 18].
Огромная масса поднимается на борьбу с царизмом и полуфеодальным общественным строем; пролетариат должен идти во главе этой борьбы. Вот этого не понимал Мартынов и его коллеги, поэтому выводы его получались отрицательные. На чем было основано отрицательное решение проблемы оппортунистами? На невероятном смешении всех понятий. Ход рассуждения их был примерно таков:
«Находясь во временном правительстве, говорят нам, социал-демократия будет держать в руках власть; а социал-демократия, как партия пролетариата, не может держать в руках власть, не пытаясь осуществить нашей программы-максимум, т.е. не пытаясь осуществить социалистического переворота. А на таком предприятии она неизбежно в настоящее время потерпит поражение и только осрамит себя, только сыграет на руку реакции. Поэтому-де участие социал-демократии во временном революционном правительстве недопустимо» [Л: 10, 23].
Тут явно спутаны понятия демократического и социалистического переворота. Господствует схема:
«сначала будто бы очередь за либеральной крупной буржуазией – уступочки самодержавия, потом за революционной мелкой буржуазией – демократическая республика, наконец, за пролетариатом – социалистический переворот. Эта картина верна в общем и целом, верна „на долгом“, как говорят французы, на каком-нибудь протяжении столетия (напр., для Франции с 1789 по 1905 год), но составлять себе по этой картине план собственной деятельности в революционную эпоху, – для этого надо быть виртуозом филистерства. Если русское самодержавие не сумеет вывернуться даже теперь, отделавшись куцей конституцией, если оно будет не только поколеблено, а действительно свергнуто, тогда, очевидно, потребуется гигантское напряжение революционной энергии всех передовых классов, чтобы отстоять это завоевание. А это „отстоять“ и есть не что иное, как революционная диктатура пролетариата и крестьянства! Чем больше мы завоюем теперь, чем энергичнее мы будем отстаивать завоеванное, тем меньше сможет отнять впоследствии неизбежная будущая реакция, тем легче будет задача для пролетарских борцов, идущих вслед за нами» [Л: 10, 26 – 27].
Вот против этого хода мыслей и ополчился Плеханов в статье «К вопросу о захвате власти». Но ставя вопрос так, как в заголовке его статьи, Плеханов с самого начала делает вопрос крайне трудно решимым, ибо он слишком узко толкует проблему, в то время как Ленин выдвинул совсем не эту, относительно частную, проблему, а вопрос о временном революционном правительстве.
Быть может, это все равно? Нет, и Плеханов прекрасно знал, что он суживает вопрос в своей статье, однако он считал именно эту часть обсуждаемого вопроса особенно спорной. О том, что в социалистической революции пролетариату не обойтись без захвата власти, без диктатуры, которая должна быть первым актом такой революции, – могут сомневаться и оспаривать только Бернштейны. Но совсем другое дело – буржуазная революция, предстоявшая России.
«В этой буржуазной революции пролетариату тоже суждено сыграть решающую роль, и вследствие этого могут показаться странными взгляды тех людей, которые, всеми силами поддерживая революционные стремления пролетариата, вместе с тем не одобряют тактики, направляемой к захвату им политической власти» [П: XIII, 203 – 204].
Не только могут показаться. «Вперед» прямо называл эту точку зрения новой «Искры» оппортунистической. Кто прав? Плеханов пытался решить этот вопрос, опираясь на «Обращение» Центрального Совета Союза Коммунистов к своим германским членам, написанное Марксом. По мнению Плеханова,
«это архиреволюционное „Обращение“ предлагает как раз ту тактику, которую рекомендует теперь русским товарищам „Искра“ и которую „Вперед“ осуждает, как жалкое измышление жалких филистеров» [П: XIII, 208].
Для вящей убедительности Плеханов ссылается еще на письмо Энгельса к Турати и заканчивает свою статью победоносными словами:
«Итак, участвовать в революционном правительстве вместе с представителями мелкой буржуазии – значит изменять пролетариату. Вот что говорит нам наша справка. И из этого следует, что с точки зрения марксизма не „Искра“, а „Вперед“ проповедует оппортунизм – и притом самый худший, самый вредный оппортунизм»[П: XIII, 211].
Однако если вдуматься хорошенько в его исторические справки да припомнить своеобразие конкретной обстановки, разницу в соотношении сил борющихся классов – станет совершенно ясно, что Плеханов глубоко неправ, и Ленин был прав в своей речи на третьем съезде, заявив:
«Мы очень ценили и ценим Плеханова за все те „обиды“, которые он нанес оппортунистам и которые навлекли на него почетную вражду массы лиц. Но за защиту Мартынова мы его ценить не можем» [Л: 10, 127].
Это действительно было не что иное, как защита Мартынова и его оппортунистической концепции и даже искусственное сужение вопроса было сделано с явной целью защитить позицию новой «Искры».
Выше мы отметили, что люди, утверждающие, будто пролетариату нельзя участвовать во власти в предстоящей буржуазной революции, путают предстоящую демократическую революцию с социалистической. На самом деле, когда большевики утверждали обратное, они только подчеркивали основную мысль социал-демократической тактики предшествовавшей эпохи о гегемонии пролетариата в буржуазной революции. Социал-демократы утверждали всегда, что предстоящая революция усилит буржуазию, но она же создаст для пролетариата благоприятные условия для развития и усиления его борьбы за конечные цели.
В России решающей силой в борьбе против самодержавия выступает революционный народ, т.е., главным образом, пролетариат с мелкобуржуазной демократией. В среде самого народа существуют расхождения и классовая борьба, но против самодержавия их интересы совпадают и поэтому против самодержавия царя он – революционный народ – выставляет требование самодержавия народа. Когда и при каких условиях мыслима победа? Только при революционной диктатуре революционного народа, т.е., главным образом, рабочих и крестьян.
«Весь вопрос о революционной демократической диктатуре имеет смысл при полном ниспровержении самодержавия. Возможно, что у нас повторятся события 1848 – 1850 гг., т.е. самодержавие будет не свергнуто, а ограничено и превратится в конституционную монархию. Тогда ни о какой демократической диктатуре не может быть и речи. Но если самодержавное правительство будет действительно свергнуто, то оно должно быть заменено другим. А этим другим может быть лишь временное революционное правительство. Оно может опираться только на революционный народ, т.е. на пролетариат и крестьянство. Оно может быть только диктатурой, т.е. организацией не „порядка“, а организацией войны. Кто идет штурмом на крепость, тот не может отказаться от продолжения войны и после того, как он завладеет крепостью. Одно из двух: или возьмем крепость, чтобы удержать ее, или не идти на приступ и заявить, что хотим только малое местечко около крепости» [Л: 10, 129].
Так принципиально ставился вопрос со стороны большевиков, а все критические нападки Плеханова показывали не только то, что он не понимал и не знал конкретной России, но и то, что он глубоко скептически относился к силе и сознательности русского пролетариата, о гегемонии которого он говорил на всем протяжении своей революционной деятельности. Впрочем, эти оба недостатка взаимно были обусловлены: скептицизм его вытекал непосредственно из незнания, из книжного представления о российском пролетариате.
Он сравнивал Россию 1905 г. с Германией 1850 года, когда Маркс писал свое «Обращение», со страной, где уже во время революции мелкобуржуазная демократия была организована и крепка, в то время как для рабочего класса и его организации идея самостоятельной политической партии была новой и достаточно дикой идеей. Разумеется, при таких условиях дело обстояло бы очень плохо для рабочих и очень хорошо для тех, на чьей стороне организованность, а следовательно, и сила, да и наконец, ежели бы дело в России обстояло так, как в Германии 1850 г., т.е. стоял бы еще на очереди вопрос об организации самостоятельной политической партии, то не было ли сплошной утопией все его учение о гегемонии пролетариата?
Но в России разве так обстояло дело? Пролетариат имеет партию с более чем 25-летним теоретическим и более чем 10-летним практическим стажем, и мелкобуржуазная демократия политически крайне не организована; пролетариат – гегемон в революции, и вдруг этот гегемон должен ограничить себя и принести все выгоды победы, полученной под его руководством, другому классу. Забыл Плеханов свои же слова в ответ венскому «Arbeiter-Zeitung», как забыл и свое учение о гегемонии пролетариата, о руководстве в революции рабочим классом всеми революционными силами.
Из «мудрой» теории новоискровцев неизбежно вытекал анархический принцип, давно осужденный марксизмом.
На самом деле, если задача пролетариата заключается в руководстве борьбой за то, чтобы к власти пришла мелкобуржуазная демократия, если единственной формой влияния на эту демократию является давление на нее рабочего класса и если единственной формой успешного давления есть массовое давление, то совершенно естественно, что меньшевики считали лучшим путем развития буржуазной революции – путь развития снизу.
Новоискровцы не только это заключение делали, но и упрекали большевиков в том, что они, не довольствуясь этим, думали двинуть революцию и сверху, через временное революционное правительство. Они были правы в своем упреке; только, упрекая большевиков в таком деле, они показывали, как они далеко отошли от марксизма.
Когда Плеханов собрался ответить на эти нападения Ленина, у него конфликт с «Искрой» дошел до наивысшего напряжения, и он вышел из редакции и перестал сотрудничать; второй номер «Дневника» ему удалось выпустить лишь в августе 1905 г., где он и ответил Ленину.
Если отвести все полемическое, то статья построена на той же идее, на которой была построена впоследствии его статья о двух линиях в революции, исходной точкой которой служит знаменитое место из «18 Брюмера».
Великая революция XVIII в. поднималась со ступеньки на ступеньку, поэтому она проделала максимум исторической работы, в то время как февральская революция скакнула на несколько ступенек сразу и пошла по нисходящей, увлекая и партии, которые при этом теряли равновесие. Отсюда вывод, который делает Плеханов:
«Чем был он вызван? Группировкой составных частей тогдашнего буржуазного общества. Эта группировка была неблагоприятна для революции и обусловила собой ее бессилие. Не так ли? Конечно, так. А если так, то не ошибаются ли те люди, которые думают, что подъем на „несколько ступенек сразу“ доказывает силу революционного движения? Не увлекаются ли они предрассудками прошлого? Не являются ли они революционерами „старого поколения“? Очень на это похоже!» [П: XIII, 285]
Ничего не похоже. Ленин не утверждает, что при всяких условиях переход на несколько ступеней сразу есть признак силы; он требует только не делать схему себе из этих слов Маркса и не трубить повсюду, что дело партии пролетариата бороться за соблюдение подобной постепенности. Так как, – рассуждает Плеханов, – представления Маркса и Энгельса
«об условиях и ходе революционных движений основывались, – по свидетельству Энгельса, – на прежнем историческом опыте, особенно на опыте Великой Французской революции» [П: XIII, 285],
то, умозаключает он:
«ясно, что вероятный, – и, разумеется, желательный, – для них ход событий представлялся им тогда именно в виде подъема со ступеньки на ступеньку, а не в виде скачка через несколько ступенек сразу» [П: XIII, 285 – 286].
Откуда это ясно? Дело заключается отнюдь не в том, что желательно, а в том, что будет, что может быть при данном сочетании борющихся сил. Но почему же, по его мнению,
«тот ход движения, который мы наблюдаем в Великой Французской революции, обеспечил максимум полезной исторической работы выступавших одна за другой более или менее прогрессивных партий? Это видно из слов самого Маркса. Пока еще не достигнута была первая „ступенька“, партия, которой предстояло господствовать по ее достижении, направляла главную часть своей силы на борьбу со старым порядком, а не на то, чтобы лягать более передовые партии, на которые она опиралась. Таким образом ее работа приобретала положительное, а не отрицательное значение» [П: XIII, 286].
Все это было бы очень хорошо, если бы не носило оттенок простого схоластического и нежизненного толкования текста.
По практическому же вопросу, интересующему нас сейчас, он дает прямой и недвусмысленный ответ, после разбора Энгельсовой статьи против Бакунина. И, приведя выводы Энгельса, он пишет:
«Я утверждаю, что к нашему спору они имеют только одно отношение: именно, они говорят нам, что участие социалистов, в качестве меньшинства, в буржуазном революционном правительстве не только смешно и бесцельно, но прямо непозволительно, потому что оно дает буржуазии возможность политически эксплуатировать представителей пролетариата. Но меня-то ведь не смутишь этим выводом. Я говорю как раз то же самое. По-моему, вообще участвовать в буржуазном, – или в мелкобуржуазном, это все равно, – правительстве социал-демократы могут только как меньшинство, потому что если они будут большинством, то правительство сделается уже пролетарским, а не буржуазным, а тогда перед ним во весь свой рост встанет вопрос о социалистической революции» [П: XIII, 293 – 294].
Это и называется схоластика самая типичная, нам уже известная. Его смущает вопрос о том,
«каким образом нам удастся в этом случае избежать смешного и печального положения испанских бакунистов, т.е. не подвергнуться майоризации, политической эксплуатации, и не получать пинков со стороны „разношерстных“ мелких буржуа» [П: XIII, 294].
Разумеется, судьба быть майоризованным – печальная судьба, но ведь это только так теоретически рассуждает Плеханов, так пугает, а несколько ранее он хорошо знал, что мелкой буржуазии не будет иного исхода, как примкнуть к одному из основных классов. Либо с рабочим классом – и тогда полная победа над царизмом и решение всех задач мелкобуржуазной демократии, либо за буржуазией – и тогда победа царизма и буржуазии.
Плеханов приводит слова Маркса:
«Мелкий буржуа, подобно историку Раумеру, состоит из – „с одной стороны“ и „с другой стороны“. Таков он в своих экономических интересах, и потому таков в своей политике, в своих религиозных, научных и художественных взглядах. Таков он в своей морали, таков во всем. Он – живое противоречие» [П: XIII, 298 // МЭ: 16, 31].
И дальше прибавляет:
«Но именно потому, что он – живое противоречие, наше отношение к нему не может не быть двойственным. Мы будем поддерживать его в его революционных стремлениях; мы будем противодействовать ему там, где он выставит, в борьбе с крупной буржуазией и с пролетариатом, реакционные требования. А ввиду этого нам сидеть с ним в одном правительстве невозможно» [П: XIII, 298].
Именно поэтому! – Да ведь вся цитата говорит как раз за то, чтобы вопрос был вырешен по Ленину; участвуя во временном революционном правительстве, рабочие кроме того, что воспрепятствуют реакционной экономической политике, поставят себе две задачи:
«1) беспощадную борьбу с контрреволюционным попытками и 2) отстаивание самостоятельных интересов рабочего класса» [Л: 11, 17 – 18].
Это достаточно большие задачи, чтобы представители пролетариата вошли в правительство. Да и самая идея гегемонии становится сплошной нелепостью, если согласиться с Плехановым. На самом деле, каков руководитель (гегемон!), который боится взять на себя гегемонию не только в борьбе, но и после победы?!
Но, быть может, гегемония на самом деле после победы будет означать сдачу своих принципиальных позиций? По крайней мере по Плеханову выходит так:
«Если бы мы, борясь за осуществление нашей программы-минимум, должны были превратиться в мелких буржуа, то ее значение для нас, как социал-демократов, было бы не жизненным, а смертельным. А если мы не превратимся в мелких буржуа, то, даже борясь за эту программу, мы не можем не приходить в частые столкновения с мелкой буржуазией» [П: XIII, 298].
Ну и что же? Частные столкновения с мелкой буржуазией отнюдь еще не означают разрыв с ней. Решающим моментом тут будет вопрос о том, когда наступит тот момент, когда мелкая буржуазия сумеет превратить разногласия по вопросам минимум-программы в повод для разрыва, а такой момент может наступить лишь тогда, когда она (мелкая буржуазия) почувствует себя совершенно гарантированной от реставрации самодержавия. А ведь это и является непосредственной задачей временного рабоче-крестьянского правительства – не только свалить, но и добить самодержавие.
У мелкой буржуазии – реакционные экономические идеалы, – говорит Плеханов, и говорит это, разумеется, совершенно справедливо, но ведь задача временного революционного правительства не в экономической революции: его задача сверху помочь идущей снизу силе окончательно и до конца доделать демократическую революцию, а в этом интересы революционной мелкой буржуазии не расходятся с интересами пролетариата.
«Наш отказ от участия в „демократической“ диктатуре, – от участия, которое на самом деле означало бы лишь подчинение пролетариата мелкобуржуазным диктаторам, – не только не ослабит силы революционного движения, но в огромной степени увеличит ее и именно потому очень умножит шансы республики» [П: XIII, 299 – 300].
Это очень интересно, но совсем не верно: он считает, что участие пролетариата в «правительстве» было бы равносильно повторению московского похода Наполеона. Но, ведь, Наполеон погиб оттого, что он не рассчитал силы и оторвался от «почвы», а пролетариат, идя в правительство, разве забегал бы вперед? И разве много смелости выставить в буржуазной революции требование доведения «до конца» ее?
Он думает, что диктатура революционного народа – мысль народническая, а мы
«стремимся к диктатуре пролетариата. А пока она невозможна, мы требуем, чтобы партия, представляющая интересы этого революционнейшего в России, как и везде, класса, оставалась в оппозиции ко всем буржуазным партиям, ко всем хозяевам, хозяйчикам и полухозяйчикам, лишь поддерживая их в той мере, в какой они становятся революционными» [П: XIII, 300].
И думает это так потому, что полагает, что
«разногласия между нами и мелкими буржуа (ремесла, промышленность и земледелие) неизбежно возникнут гораздо раньше, чем поднимется вопрос о „конечной цели“ социализма, и что, следовательно, нам невозможно делаться составной частью их революционного правительства» [П: XIII, 300].
Тут опять-таки немилосердно запутывается вопрос, и приписываются большевикам мысли, им не свойственные. Это было бы так, ежели пролетариат (его партия) не понимал задач демократической революции. Но, ведь, понимать эти задачи и означает вести политику, рассчитанную на сохранение единства революционного народа до окончательного закрепления демократических завоеваний.
«У нас в России капитализм далеко еще не созрел для своей погибели. Поэтому нас, российских социал-демократов, в мелкобуржуазном правительстве не ожидает ничего, кроме разочарований и… пинков. Товарищи, одобряющие идею такого участия, хотят диктатуры мелкой буржуазии и пролетариата; их усилия могли бы привести только к диктатуре мелкой буржуазии над представителями пролетариата» [П: XIII, 301].
Говорить это мог лишь человек, который заражен непреодолимым скептицизмом насчет силы и значения пролетариата не теоретически, а конкретно, на деле, в конкретный момент середины 1905 года. Еще одно замечание Плеханова, которое бросает яркий свет на характер скептицизма и недоверия Плеханова, на природу его ошибки. По его мнению, идти вместе с мелкой буржуазией означает подчиниться руководству партии мелкой буржуазии.
«Вы должны будете идти вместе с „социалистами-революционерами“, с тем отрядом российской революционной армии, который теперь уже марширует под знаменем хозяйско-пролетарской диктатуры» [П: XIII, 303],
пишет он, а идти с ними не означает ли уничтожить себя, как партию пролетариата?
«Не только согласиться с „социалистами-революционерами“ относительно тех или иных революционных действий, – подобное соглашение вполне допустимо и даже необходимо „по нонешнему времени“, – а именно пойти вместе, в тесном союзе, нога в ногу и плечо с плечом. И тогда „социалисты-революционеры“ с торжеством воскликнут: „Социал-демократия перестала существовать!“. И они не солгут… если только ваше место, место людей, изменивших прямой и очевидной обязанности представителей рабочего класса, место ублюдков бланкизма и жоресизма, не займут другие бойцы, марксисты, оставшиеся верными своему революционному долгу» [П: XIII, 303 – 304].
Повторяю, на мой взгляд этот финал его долгих исканий по вопросу о нашей тактике дает блестящий материал для понимания сути его ошибки.
Что означало идти в союзе с мелкой буржуазией? Означало ли, что социал-демократия дает мелкобуржуазную демократию на съедение социалистам-революционерам и считается с ними, как с партией, представляющей ее? Ничего подобного большевики и не утверждали. Наоборот, вся работа большевиков с самого же начала была направлена к тому, чтобы найти пути для отделения от социалистов-революционеров, реакционная идеология которых уже показала свое вредное влияние до первой революции – революционное движение мелкобуржуазной демократии, а особенно крестьянства. Под чьим руководством (гегемонией!) пойдет революционная борьба мелкой буржуазии и крестьянской демократии: под руководством ли пролетариата (социал-демократов) или под руководством буржуазии (социалистов-революционеров) – так стоял вопрос. Такая постановка вопроса, разумеется, не исключала возможность временных соглашений для совместных действий с эсэрами.
В вопросе о земской кампании мы отметили, что расхождения с Лениным никак не означали полной солидарности с Аксельродом. Тогда он значительно расходился с меньшевиками не только по организационным, но и по вопросам тактики, теперь же, спустя слишком полугодие бурной революционной эпохи, после III съезда, Плеханов значительно сблизился с меньшевиками по вопросам тактики, оставаясь в организационных вопросах с ними несогласным.
«Не думайте, что я пристрастен к сторонникам „Искры“. Нисколько! У них очень много своих недостатков. Их организационные взгляды из рук вон плохи. Но их тактика несравненно лучше тактики „твердокаменных“» [П: XIII, 286].
– Это очень важно, отметить.
5.
Статья о временном революционном правительстве сильно запоздала с выходом вследствие того, что после ухода из «Искры» ему уже было негде писать. Когда появилась она, перед пролетариатом стояли уже совершенно новые сочетания борющихся сил.
Восстание в Лодзи, на броненосце «Потемкин», широкие аграрные волнения, наконец, Булыгинская конституция, которая создала очень благоприятные условия для сплочения всех оппозиционных сил под лозунгом активного бойкота – все это предвещало крупнейшие события. Наконец, бурный, совершенно исключительной силы стихийный рост стачек привел страну к октябрьскому манифесту, который нельзя было не рассматривать, как принципиальную уступку царизма революционному пролетариату.
Но можно ли было рассматривать эту ступень, как предел достижения? Нет, и на этом сходилась вся революционная демократия. Вслед за манифестом прокатившиеся погромы и ответные еще более грандиозные взрывы стачечного движения указывали на рост революции, рост, ближайшим этапом которого могло быть только вооруженное восстание. Послеоктябрьские месяцы протекают под этим непосредственным лозунгом подготовки к вооруженному восстанию.
Нам нужно остановиться на «Дневниках» Плеханова и определить его отношение к этим событиям.
«Дело политической свободы не сегодня-завтра восторжествует на нашей родине; в этом теперь нельзя уже сомневаться; в этом можно быть уверенным, не греша утопическим оптимизмом, и этой отрадной уверенностью мы обязаны героическому пролетариату нашей страны. Те уступки, которые делает теперь правительство так называемому общественному мнению России, представляют собой первую политическую победу российского пролетариата» [П: XIII, 329].
Так начинается его статья, оценивающая октябрьские победы. Гегемония пролетариата, неизбежность руководства пролетариатом борьбой с самодержавием – марксистами признавалось с самых первых его шагов. Таким образом победа октября была и победой марксизма. Но победившему пролетариату предстоят гигантской важности задачи впереди, за решением которых с трепетом следит весь мир.
Как решить? Как вести в дальнейшем борьбу?
«Для борьбы с царизмом наш пролетариат обратился ко всеобщей политической стачке, т.е. как раз к тому средству борьбы, на которое современный западный пролетариат смотрит, как на самое действительное, – при настоящих условиях, – средство своей освободительной борьбы с буржуазией» [П: XIII, 331].
Российские всеобщие стачки и по размеру, и по характеру отличались от всех до того имевших место в Европе, где всеобщие стачки кончались неудачно, или во всяком случае не столь удачно.
«Вот почему всеобщая стачка, которая началась в России по почину московских рабочих, …и принявшая решительно небывалые размеры, эта грандиозная стачка имела значение в высшей степени важного социально-политического опыта» [П: XIII, 331].
Этот опыт показал буржуазии Западной Европы, какая мощная сила пролетариат.
Но зато
«она воочию показала все колоссальное значение пролетариата в современной общественной жизни и она прибавила новый запас гордой самоуверенности в сердцах пролетариев всех стран. В таких гигантских размерах, как у нас, и с таким блестящим успехом, как в России, всеобщая политическая стачка еще нигде не практиковалась. Самоотверженно борясь с царизмом, российский пролетариат в то же время прокладывал путь для социалистической революции всемирного пролетариата. Вот почему консервативная буржуазия видела несчастье в его возрастающем успехе, и вот почему международный пролетариат приветствовал этот возрастающий успех с таким восторженным сочувствием» [П: XIII, 332].
Всеобщая стачка была тем экзаменом, который, блестяще выдержав, пролетариат России ввел в семью цивилизованных народов Россию.
«Я еще не знаю, скоро ли нам удастся созвать социалистический конгресс в Петербурге, но я не сомневаюсь, – и никто не может сомневаться в этом, – что в лице нашего пролетариата наша страна в самом деле вошла в семью цивилизованных народов» [П: XIII, 333].
Но кончилась ли борьба, решена ли задача? Нет, и теперь после манифеста борьба более, чем когда бы то ни было, примет сложную форму, ибо тактика, принятая Витте: – разбить единый оппозиционный антицаристский фронт мелкими уступками, – тактика действительно опасная.
Нужно использовать политическое недовольство буржуазии до конца – говорит Плеханов, – в интересах революции мы должны расстроить расчеты хитрого царедворца. Но как?
Плеханов говорит о тех, кто кричит об измене буржуазии:
«В последнее время, по поводу Государственной Думы, у нас много кричали о какой-то измене буржуазии. Но чему собственно могла изменить буржуазия? Во всяком случае не революции, потому что она никогда не служила революционной идее. Что наша буржуазия не имеет ни малейшего намерения становиться в ряды революционной армии, в этом должны были убедить нас уже теоретические подвиги ее идеологов moderne style, направлявших главные свои умственные усилия на то, чтобы убедить читающую публику в несостоятельности самого понятия: революция» [П: XIII, 334].
Следовательно, буржуазии и не нужно было изменить революции. Весь вопрос заключается в том, будет ли она удовлетворена уступками Витте? А с другой стороны, сумеет ли этот хитрый министр удовлетворить ее, имея за собой придворную реакционную камарилью?
«Чтобы буржуазия заключила мир с Николаем II, необходимо, чтобы наш политический порядок хоть отчасти, хоть наполовину был приведен в соответствие с нашими экономическими отношениями, которые характеризуются господством капитала. Капитал – оппортунист по самому существу своему. Он ни копейки не истратит для торжества идеи; он презирает даже своих собственных идеологов, – и их-то, может быть, более, чем всех других, – но он хорошо понимает свои собственные выгоды, он очень хорошо знает, что царское самодержавие стоит теперь поперек дороги всему экономическому развитию России и тем противоречит самым важным его экономическим интересам. Поэтому он не может не добиваться политических прав, и пока гг. Треповы будут мешать осуществлению плана г. Витте, до тех пор наша буржуазия останется недовольной. Это надо помнить нам в своей тактике. Политическое недовольство нашей буржуазии в высшей степени выгодно для дела российской революции, и мы сделали бы огромную ошибку, если бы не использовали его целиком» [П: XIII, 335].
Так рисуется тактика социал-демократии по отношению к либеральной буржуазии Плеханову.
Но тут противоречия не заметить мудрено.
Плеханов стоит за продолжение революции, за то, что для подъема революции октябрь – лишь ступенька. Но что же означает это утверждение? Что значит следующий шаг для революции? Значит непосредственная борьба за Учредительное Собрание, а так как мы уже выше говорили, что Учредительное Собрание мыслимо, лишь когда удастся свалить самодержавие и организовать временное революционное правительство, то совершенно ясно, какова должна быть непосредственная цель восстания, в неизбежности которого не сомневались даже меньшевики.
Но если с этой точки зрения подойти к вопросу, то вся тактика Плеханова построена на песке, ибо никакая буржуазия за пролетариатом при тех конкретных условиях, в которых развертывалась революция, не пойдет на вооруженное восстание, особенно после тех грандиозных всеобщих стачек, о которых говорил Плеханов выше.
Ленин был глубоко прав.
«Пора [было уже после октября] размежеваться. Направо – самодержавие и либеральная буржуазия, которых сплотило фактически то, что они не хотят передачи Учредительному Собранию всей власти единой, полной и нераздельной. Налево – социалистический пролетариат и революционное крестьянство или, шире, вся революционная буржуазная демократия. Они хотят полноты власти для Учредительного Собрания. Они могут и должны заключить для этой цели боевой союз, не сливаясь, конечно, друг с другом. Им нужны не бумажные проекты, а боевые меры, не организация канцелярской работы, а организация победоносной войны за свободу» [Л: 12, 122].
С этой точки зрения все, о чем заботился Плеханов, если не было оппортунистической сдачей позиции, то было несомненно запоздалым, по крайней мере, на полгода. И когда он, задним числом, пытается обезвредить свою резолюцию, принятую на II съезде партии, разъясняя ее в духе меньшевиков, то читатель чувствует всю сбивчивость и фальшь положения Плеханова.
«Мне могут сказать, что резолюция, предложенная мной второму съезду и принятая им, похожа на резолюцию, принятую так называемым третьим съездом и неодобряемую мной. Внешнее сходство действительно есть, но только внешнее. Моя резолюция не имела общего характера; она не давала общей „директивы“; она направлялась специально против г. П. Струве, который еще недавно фигурировал в качестве марксиста, и буржуазная проповедь которого могла быть принята некоторыми неопытными пролетариями за проповедь умеренного социал-демократического направления. Притом же моя резолюция дополнялась резолюцией Старовера, которую так называемый третий съезд просто-напросто „отменил“» [П: XIII, 344].
Дополнялась! Плеханов забыл свои же слова о резолюции Старовера, но зато мы не забыли. Разве не характерно это его стремление свести всю свою резолюцию к разряду предупредительных решений против зловредного влияния одного лица? Ведь это как раз и говорили меньшевики на втором съезде, возражая Плеханову. Если к тому же читатель не забыл борьбу Плеханова против либерального органа «Освобождение», против Струве, как представителя нарождающегося либерализма в России, то станет ясно, что все тщетные его старания преследуют одну и очень неблагодарную задачу – сгладить из своего политического и революционного наследия все то, что противоречит тактике меньшевизма. Но этого делать было невозможно, тем более, что его революционные положения легли в основу тактики большевиков.
Он утверждает:
«Несмотря на свою антипролетарскую и антиреволюционную точку зрения, либеральная буржуазия может, своей оппозицией правительству, принести пользу революционному пролетариату и что, вследствие этого, мы поступили бы вопреки прямому и очевидному интересу революции, если бы раз навсегда повернулись спиной к этой буржуазии, сказав себе и другим, что от нее решительно нечего ждать теперь для дела свободы» [П: XIII, 345 – 346].
Может принести! Но она теперь не будет поддерживать борьбу пролетариата за Учредительное Собрание, за вооруженное восстание, а может ли, должна ли, имеет ли право пролетариат отказываться от своей задачи на том основании, что он этим «отпугнет» либералов? А что он отпугнет, – прекрасно сознавали не одни большевики.
«Для успеха вооруженного восстания необходимо то, что на языке предержащих властей называется деморализацией войска. А чтобы „деморализовать“ войско, необходимо иметь хоть часть офицеров на своей стороне. А чтобы иметь их на своей стороне, необходимо, чтобы вооруженному восстанию сочувствовало „общество“, к которому принадлежат также и офицеры. Вот почему всякая бестактная, – а следовательно, и ненужная, – выходка, уменьшающая сочувствие общества „крайним партиям“, в то же самое время уменьшает шансы успеха вооруженного восстания» [П: XIII, 347 – 348],
– пишет он. Это верно, разумеется, если рассуждать абстрактно, но конкретно – это было совершенно пустое мудрствование. Никакая «тактичность» не спасла бы буржуазию от ее неизбежного «правения», которое уже было фактом; после октябрьского манифеста она тяготилась положением революционной крамолы и настойчиво хотела стать «оппозицией его величеству», пролетариату нельзя было безнаказанно не считаться с этим, не видеть этого.
На этом же чрезвычайно шатком тактическом «принципе» и было построено его отношение к вопросу о бойкоте Думы.
«Допустим, что тактика бойкота Государственной Думы, еще так недавно вызывавшая между нами такие горячие споры, была на самом деле наилучшей тактикой при данном настроении городов. Но по отношению к деревне это допущение очевидно невозможно. Всякий понимает, что при своей страшной политической неразвитости крестьянство совершенно неспособно было бы понять идею бойкота, и всякий должен понять также, что, при умелом воздействии на ход волостных выборов мы могли бы вызвать целый ряд таких столкновений крестьян с администрацией, которые в короткое время создали бы сознательную оппозицию в деревне. Этого одного было бы достаточно для того, чтобы отказаться от бойкота. А кроме того надо помнить, что выборная агитация в деревне выдвинула бы на сцену аграрный вопрос, обострение которого сразу придало бы революционный оборот всему делу. Если уж дорожить громким словом „бойкот“, то можно сказать, что лучшим средством бойкотировать идею Булыгинской Думы было бы составление крестьянских наказов, говорящих выборщикам, чтобы они выбирали только таких людей, которые согласились бы на передачу земли в руки народа и на созвание Учредительного Собрания, имеющего задачей урегулировать и узаконить эту передачу. От такого „бойкота“ Булыгинская Дума разлетелась бы в щепки, между тем как если бы мы захотели разгонять собрания крестьянских выборщиков, то от этого произошло бы только умножение черных сотен. Наша партия хорошо сделает, если примет во внимание это соображение при неизбежном, – вследствие изменения избирательного закона, – новом обсуждении вопроса о нашем участии в выборной агитации» [П: XIII, 350].
Наша партия вскоре приступила к обсуждению этого вопроса, и решила его, как увидим ниже, совсем в ином духе, чем того советовал Плеханов.
Но пока страна стояла перед неизбежным вооруженным восстанием и Плеханов не мог обойти этот вопрос. Рабочий класс не мог не вооружаться хотя бы для отпора «черносотенным гориллам». Вопрос о вооружении пролетариата стал вопросом практическим. Но
«недостаточно приобрести револьверы или кинжалы, надо еще научиться владеть ими. Революционеры семидесятых годов были большими мастерами в этом отношении, и нашим товарищам еще очень далеко до них. Нам необходимо как можно скорее пополнить этот пробел своего революционного образования. Умение хорошо владеть оружием должно стать в нашей среде предметом законной гордости со стороны тех, которые им обладают, и предметом зависти со стороны тех, которые его еще не достигли. Ввиду неслыханных зверств, совершаемых контрреволюционерами, мы в свою очередь должны быть готовы на все» [П: XIII, 352].
«Мы переживаем такое время, – говорит далее Плеханов, – когда, по известному французскому выражению, ружья, а следовательно, и револьверы, сами стреляют, но именно в такое время самопроизвольная стрельба ружей (и револьверов) может стать прямо гибельной для нашего дела» [П: XIII, 353].
«Что великие исторические вопросы разрешаются в конце концов только огнем и мечом, что пролетариату, не только русскому, но и западноевропейскому, нельзя будет обойтись без „критики посредством оружия“ [МЭ: 1, 422]» [П: XIII, 354],
это было доказано и признано задолго до революции.
«Но вооруженное восстание дело не шуточное, от него зависит вся дальнейшая судьба движения, и потому легкомысленная болтовня о нем составляет настоящее преступление перед революционным пролетариатом» [П: XIII, 354].
Оно требует подготовки и тщательно обдуманного собирания сил пролетариата. А это можно сделать лишь объединением социал-демократических сил в России.
Таковы были взгляды Плеханова на положение дел в России, так решал он вопросы тактики накануне декабрьского вооруженного восстания.
6.
Мы уже отметили выше, что по исключительно единодушному мнению всех оппозиционных и революционных организаций и партий революционная волна после октября не только не спала, но она обнаружила стремительный рост. На самом деле, последние три месяца бурного 1905 г. были наивысшим пунктом подъема первой революции. Друг за другом последовавшие всеобщие стачки, образование Советов Рабочих Депутатов, восстания во флоте, бурные крестьянские бунты, сопровождавшиеся погромами помещичьих усадеб и в довершение всего вооруженное восстание в Москве – все это проистекало на протяжении этих трех знаменитых месяцев.
Не успел еще появиться 3 номер «Дневника» Плеханова, как на голову петербургского пролетариата обрушился целый ряд неудач (срыв стачки – поддержки кронштадтцев, срыв борьбы за 8 ч. рабочий день, аресты Совета Рабочих Депутатов и т.д.), с другой стороны, московские рабочие объявили всеобщую забастовку, превратив ее в восстание.
Но судьба восстания известна, как известно и то, что после неудачи Москвы на некоторое время наступило состояние упадка в рабочей среде, был разгромлен ряд организаций. Так создалась благоприятная почва для критического пересмотра опыта последних трех месяцев. Критиковал его Ленин и Плеханов. Нас интересует оценка событий обоих великих мыслителей, наиболее ярких представителей двух течений внутри РСДРП.
Плеханов находил прежде всего неосмотрительным прибегнуть к такому опасному инструменту, как всеобщая стачка, особенно после такого жестокого опыта, как у голландцев в начале столетия.
«Эти стачки были предприняты без надлежащей осмотрительности. Социально-психологические условия, без которых невозможен был их успех, отсутствовали если не целиком, то в значительной степени. Поэтому их исход не оправдал возлагавшихся на них ожиданий. Я потому говорю: „не оправдал возлагавшихся на них ожиданий“, что даже те из нас, которые считают эти стачки удавшимися, не могут не признать, что они удались не в той мере, в какой удалась первая, октябрьская, забастовка. Я же лично думаю, что эти две стачки потерпели неудачу и потерпели ее именно оттого, что они предприняты были без осмотрительности, так настойчиво рекомендованной пролетариату международным Амстердамским съездом и международной социалистической литературой» [П: XV, 5 (последний курсив мой. В.В)].
Каковы же те условия, которые должны привести стачку к победе? Преодоление враждебного отношения к ней малосознательных слоев пролетариата, привлечение равнодушных к действию, создание условий, при которых стачечники встретят поддержку и сочувствие среди окружающих.
Без этих условий стачка несвоевременна и опасна, ибо она-то и привела
«к вооруженному восстанию в Москве, в Сормове, в Бахмуте и т.д. В этих восстаниях наш пролетариат показал себя сильным, смелым и самоотверженным. И все-таки его сила оказалась недостаточной для победы. Это обстоятельство не трудно было предвидеть. А потому не нужно было и браться за оружие» [П: XV, 12 (последний курсив мой. В.В)].
Жизнь показала несостоятельность тактики социал-демократов, значит нужно изменить ее, а изжить ее – это означает перейти к торможению движения, к введению элемента сознательности в стихийный революционный процесс, – пропагандой принципов социал-демократии.
«Дневник» № 3, содержание которого мы выше привели, ни в коей мере не принадлежит к числу самых блестящих страниц деятельности и творчества Плеханова.
И вопрос отнюдь не в том, что он критикует. Критика критике рознь. Одно дело, критически разбирая опыт столь грандиозного массового движения, как всеобщая стачка и вооруженное восстание последних трех месяцев, наметить себе все то новое, что оно вносит в тактические воззрения пролетарской партии, и совершенно другое дело осуждение, после неудачи, великого порыва рабочего класса.
Могут упрекнуть меня в том, что я предполагаю заранее существующим что-то новое, привнесенное этой волной движения; но упрек будет несправедливый, допущение мое вытекает из того, что единодушно признавалось всеми. Всякое крупное движение, в котором участвуют десятки тысяч рабочих, вносит новое в сокровищницу классового опыта – это несомненно. На самом деле никто не сомневается в том, что после октября революция шла на подъем, что декабрь был наивысшим пунктом этого подъема, что никогда еще такая большая масса не была втянута в борьбу. Разве из этого не следовало само собой, что не только победа, но даже поражение этого грандиозного движения должно было ввести много опыта в пролетарский обиход, должно было особо осветить некоторые не совсем ясные стороны искусства делать революцию, и прежде всего на практике должно было проверить значение всеобщей стачки, как средства, как оружия в революции.
Чтобы стало ясно, как жестоко неправ был Плеханов и как мало извлек он пользы из этой, правда, неудачной, но грандиозной борьбы масс, вспомним в двух словах то, что заметил в этой борьбе Ленин.
В.И. Ленин увидел в декабрьских событиях то великое, что Плеханову, издали, – с трепетом взирающему на то, как борьба выходила из берегов нормальной буржуазной революции, – не было заметно.
«От стачки и демонстраций к единичным баррикадам. От единичных баррикад к массовой постройке баррикад и к уличной борьбе с войском. Через голову организаций массовая пролетарская борьба перешла от стачки к восстанию. В этом величайшее историческое приобретение русской революции, достигнутое декабрем 1905 г., – приобретение, купленное, как и все предыдущие, ценой величайших жертв» [Л: 13, 370 – 371].
Плеханов «критикует» всеобщую стачку; критикует ее как средство непосредственной борьбы и Ленин, но какая грандиозная разница!
«Соединение массовой политической стачки с вооруженным восстанием диктуется опять всем положением вещей. При этом слабые стороны стачки, как самостоятельного средства борьбы, выступают особенно наглядно. Все убедились, что чрезвычайно важным условием успеха политической забастовки является ее внезапность, возможность застигнуть правительство врасплох. Теперь это невозможно. Правительство научилось в декабре бороться со стачкой и подготовилось очень солидно к этой борьбе в настоящий момент. Все указывают на крайнюю важность железных дорог во всеобщей стачке. Остановятся железные дороги – забастовка имеет все шансы стать всеобщей. Не удастся добиться полной остановки железных дорог – и забастовка, почти наверное, не будет всеобщей. А железнодорожникам забастовать особенно трудно: карательные поезда стоят в полной готовности; вооруженные отряды войска рассыпаны по всей линии, по станциям, иногда даже по отдельным поездам. Забастовка может означать при таких условиях, – мало того: неизбежно будет означать в большинстве случаев, – прямое и непосредственное столкновение с вооруженной силой» [Л: 13, 316 – 317].
Стачка – подчиненная форма, она не может не вылиться в вооруженную борьбу, рассчитывать на внезапность – значит рассчитывать на очень шаткие свои преимущества. И если к тому же вспомним, что события в России особенно подчеркнули необходимость в революции решительного наступления, станет совершенно ясно, что стало источником заблуждения Плеханова. Источником ошибки Плеханова была его точка зрения на революцию, ее задачи, на ее движущие силы, словом, ошибка Плеханова не была каким-либо случайным эпизодом – это было совершенно неизбежное следствие из его позиции.
Тут для оценки важна не фраза «не нужно было браться за оружие» – фраза, которую впоследствии Ленин назвал «геростратовской», – в конце концов это крайне неудачная фраза, и ей нельзя никак приписать смысла сознательного враждебного приговора. Но она особенно хорошо подчеркивает ту исключительную растерянность, которую обнаружил Плеханов перед великими событиями.
Чрезвычайно важна его оценка всеобщей стачки, оценка, в которой Плеханов ни в коей мере не обнаруживаем не только последовательности, но и смелости, так сказать общественной мужественности, столь свойственной вождям действующих масс, а не теоретикам по преимуществу, каким был Плеханов.
Между его позицией по вопросу об отношении к либеральной буржуазии, его оценкой декабрьских событий и его позицией по вопросу об отношении к Государственной Думе было полное принципиальное согласие, и одно последовательно вытекало из другого.
Если либеральная буржуазия представляет оппозиционную силу, которую Витте вырывает у революции, а социал-демократы должны – ценою отказа от слишком пролетарских методов борьбы – отстоять, то, естественно, хороша была забастовка октябрьская – ее принимало «общество», и в свою очередь было неосмотрительно объявлять всеобщую стачку после октября, ибо против нее была вся либеральная буржуазия, которую новая всеобщая стачка толкала в объятия Витте, и, наконец, из нее же совершенно естественно вытекает, что если методы борьбы должны быть иные – вместо стачек агитация и пропаганда, а лучший повод агитации – выборы в Государственную Думу, то необходимо участвовать в выборах и вести широкую агитацию.
В № 3 он говорил о необходимости вести выборную агитацию хотя бы среди крестьян, а после декабря он уже пишет:
«Выборная агитация в деревне поставила бы ребром вопрос о земле. А раз был бы поставлен этот вопрос, крестьяне без труда увидели бы, где их друзья и где их враги.
Уже одного этого соображения достаточно для того, чтобы понять несостоятельность идеи бойкота. А кроме него можно было бы привести много других. Место не позволяет мне сделать это; ограничусь кратким формулированием того, что я не раз говорил в личных беседах с товарищами с тех пор, как начались споры о бойкоте Думы.
Не только в деревне, но и в городе участие наше в выборной агитации даст нам возможность довести до максимума влияние наше на широкие слои трудящегося населения.
Поэтому я против бойкота» [П: XV, 15].
Ясно – почему: – декабрь показал, что не только крестьяне, но и рабочие нуждаются в том, чтобы их на таком «благодарном» предмете агитации, как Государственная Дума, поднять до необходимого уровня сознательности.
Разве это не показывает, что он рассуждал исключительно теоретически и был совершенно незнаком с конкретной ситуацией в России, с рабочим классом, с уровнем его развития и с ростом его политического сознания? Разве это не обнаруживает источник и природу его скептицизма?
К вопросу о выборах в Думу он вернулся, вынужден был вернуться несколько раз в следующих номерах своего «Дневника».
На целый год с лишним Государственная Дума стала в центре тактических споров в рядах социал-демократов, поэтому мы остановимся несколько на нем.
7.
Государственная Дума, вырванная у самодержавия октябрьскими всеобщими стачками и вереницей предшествовавших массовых боевых выступлений, вначале почти всеми революционными партиями рассматривалась как недостаточная уступка, и до декабря, пока движение шло в гору, надежды росли и лозунг «Учредительного Собрания» господствовал и воодушевлял. Даже в рядах меньшевиков была очень немалая часть, стоявшая за бойкот Думы и продолжение борьбы за Учредительное Собрание. Но после декабря меньшевики целиком отошли от этой позиции, и социал-демократы опять разделилась на два резко отгороженных лагеря.
Разгорелась жестокая борьба и прежде всего вокруг вопроса о том, что есть поражение декабрьского революционного шквала? Два различных решения этого основного вопроса прекрасно формулированы Лениным.
«Не нужно было браться за оружие, говорят одни, призывая к выяснению рискованности восстания и к перенесению центра тяжести на профессиональное движение. И забастовки 2-я и 3-я и восстание были ошибками. Другие же полагают, что нужно было браться за оружие, ибо иначе движение не могло подняться на высшую ступень, не могло выработать необходимого практического опыта в делах восстания, не могло освободиться от узких сторон одной только мирной стачки, исчерпавшей себя в качестве средства борьбы. Для одних, следовательно, вопрос о восстании практически снимается с очереди, – по крайней мере, впредь до новой ситуации, которая заставила бы нас еще раз пересмотреть тактику. Приспособление к „конституции“ (участие в Думе и усиленная работа в легальном профессиональном движении) вытекает отсюда неизбежно. Для других, наоборот, именно теперь вопрос о восстании ставится на очередь на основании практически приобретенного опыта, доказавшего возможность борьбы с войсками и наметившего непосредственные задачи более упорной и более терпеливой подготовки следующего выступления. Отсюда лозунг: „долой конституционные иллюзии!“ и отведение легальному профессиональному движению скромного, во всяком случае, не „главного“ места» [Л: 12, 177 – 178].
Разногласия по тактике партии в вопросе о выборах в Думу были лишь одной частью общих тактических разногласий. «Долой конституционные иллюзии!» – диктовалось уверенностью в том, что революция не только не потерпела окончательного поражения, а поднялась на высшую ступень своего развития, и задачи партии сводятся к тому, чтобы подготовить, собрать и сорганизовать рабочий класс для следующего и решительного нападения на самодержавие. Я не ставлю здесь вопрос о том, насколько правилен учет борющихся революционных сил. Теперь историкам ретроспективно ничего не стоит доказать, что уже в январе 1906 г. было достаточное количество видимых признаков наступающего перелома. История теперь по-видимому прочно установит тот факт, что декабрь является высочайшим пунктом развития первой русской революции. И с этой точки зрения разумеется, поскольку был ошибочен учет конкретной ситуации, должна была быть ошибочной и тактика, построенная на нем. Но в том-то и дело, что история пишется ретроспективно, в то время как тактика строится на сегодняшнем дне, по горячим следам событий и расчет на завтра нередко оказывается ошибочен. Революционер не обладает «аптекарскими весами». Для наших целей крайне важно не столько история, сколько сохранение субъективной оценки событий того времени, только при таком условии мыслимо сравнение воззрений и тактических лозунгов.
Таким образом если «именно теперь вопрос о восстании ставится на очередь», как говорит Ленин, то участие в выборах в Думу на основе избирательного закона 11 декабря означало бы несомненное и преступное затемнение сути вопроса для широких масс. С одной стороны, проповедовать борьбу за Учредительное Собрание, а с другой – участвовать в выборах в Государственную Думу – означало бы именно такое затемнение вопроса.
«Как бы мы ни смотрели на вещи, как бы мы ни толковали своих взглядов, какие бы мы ни выставляли оговорки, во всяком случае, участие в выборах неизбежно имеет тенденцию порождать мысль о подмене Учредительного Собрания Думой, о созыве Учредительного Собрания через Думу и т.п. Показывать лживость и фиктивность представительства в Думе, требовать созыва революционным путем Учредительного Собрания и в то же время участвовать в Думе – это тактика, способная в революционный момент лишь сбить с толку пролетариат, лишь поддержать наименее сознательные элементы рабочей массы и наименее совестливые, наименее принципиальные элементы из числа вождей этой массы. Мы можем заявить о полной и полнейшей самостоятельности наших социал-демократических кандидатур, чистой и чистейшей партийности нашего участия, но политическая обстановка сильнее всех заявлений. На деле не выйдет, не сможет выйти сообразно этим заявлениям. На деле получится неизбежно, вопреки нашей воле, не социал-демократическая и не партийная рабочая политика при теперешнем участии в теперешней Думе» [Л: 12, 170].
Поэтому именно большевистская конференция в Таммерфорсе приняла резолюцию, в которой, объявляя решительную борьбу «этой, как и всякой иной» подделке народного представительства, одновременно советует
«всем партийным организациям широко использовать избирательные собрания, но не для того, чтобы производить, подчиняясь полицейским ограничениям, какие бы то ни было выборы [в Государственную Думу], но чтобы расширить революционную организацию пролетариата и вести во всех слоях народа агитацию решительной борьбы с самодержавием» [Л: 12, 166].
Мартов утверждает, что Ленин на конференции согласился на бойкот лишь под давлением делегатов с мест. Если это и так, то оно в высшей степени знаменательно и лишний раз доказывает, что В.И. Ленин был одарен совершенно исключительным чутьем действительности. В Таммерфорсе в декабре, когда еще не были точно известны подлинные размеры поражения, он чувствовал это поражение и пытался строить тактику партии на этом еще недостаточно уясненном предчувствии. Во всяком случае спустя много лет Ленин в «Детских болезнях левизны» писал, что в то время как бойкот Булыгииской думы был правилен и обогатил пролетариат превосходным опытом, бойкот Первой Думы был ошибкой:
«Ошибкой, хотя и небольшой, легко поправимой, был уже бойкот большевиками „Думы“ в 1906 г.» [Л: 41, 18].
Но ни это совершенно справедливое мнение Ленина поздних лет, ни его таммерфорсское мнение не говорит нисколько против большевиков. Оно только показывает, до какой степени глубокая вера во временный характер поражения прочна была в сознании членов нашей партии. Только на передовых пунктах были заметны проявления наступающего спада революционной волны, а вся многомиллионная Россия еще поспевала к декабрю. Поэтому партия так решительно была настроена, поэтому делегаты заставили Ленина встать на защиту бойкота. До какой степени сильна была идея бойкота, показывает то обстоятельство, что даже меньшевики не осмелились до самого объединительного съезда практически приступить к нарушению тактики бойкота. Недаром Плеханов откровенно признал, что его точка зрения на Думу была неприемлема даже для его товарищей.
«Моя мысль [об участии в выборах] осталась неразвитой по той простой причине, что я сам считал ее неприемлемой для нашей партии. А неприемлемой для нашей партии она казалась мне потому, что критерий, которого я держусь в своих суждениях о нашей тактике, слишком непохож на тот, к которому прибегает в суждениях этого рода бóльшая часть моих товарищей» [П: XV, 55].
Каков тот критерий, которого придерживается Плеханов, – мы уже знаем: – развитие политического сознания рабочих и крестьян.
«Пусть мне докажут, что бойкот Думы даст новый толчок этому развитию, и я стану самым горячим сторонником бойкота, ни на волос не изменяя при этом себе, так как я останусь верен основному положению того, что я назвал бы, пожалуй, философией марксистской тактики: лучше всех других тот тактический прием, который больше всех других способствует развитию самосознания интересующих нас слоев населения» [П: XV, 55].
Рассуждая вообще, нет ничего плохого в этом принципе: – это – один из самых общих и самых основных тактических принципов партии пролетариата. Но для данного конкретного случая его необходимо было расшифровать. Расшифрованный большевиками, он, этот принцип, принял вид бойкота Думы. Было ли это справедливо? Несомненно. По крайней мере исходя из тех посылок, о которых я выше говорил.
Обратное решение было бы прямым признанием того, что революция кончилась, что она идет на ущерб. Какие имелись в начале 1906 г. данные для этого? Все говорило, наоборот, за то, что на ближайшее время следует ожидать новой волны, которую следует всеми силами и всеми средствами превратить в девятый вал для самодержавия. Ибо не только не были сколько-нибудь решены элементарные, жизненные вопросы пролетариата, – стояли нерешенными еще вопросы, которые подняли всю крестьянскую Русь, не удовлетворена была ни в какой мере даже радикальная буржуазия.
Демократическая революция не только не завершена, она только еще начинает в реальных, конкретных формах осуществляться и может быть реализована лишь Учредительным Собранием, которого и требует почти весь революционный народ.
«Либо мы должны признать демократическую революцию оконченной, снять с очереди вопрос о восстании и стать на „конституционный“ путь. Либо мы признаем демократическую революцию продолжающейся, ставим на первый план задачу завершения ее, развиваем и применяем на деле лозунг восстания, провозглашаем гражданскую войну и клеймим беспощадно всякие конституционные иллюзии» [Л: 12, 219 – 220].
Так стояла альтернатива, и никакого реального основания для решения ее в духе Плеханова не было.
«Если бы это было так, то наше участие в выборах в самом деле было бы совершенно излишне и даже очень вредно. Тогда можно было бы только удивляться тому, что народ, требовавший Учредительного Собрания, принимает участие в выборах в Думу. Но ведь, это не так! П. Орловский принимает свое желание за действительность» [П: XV, 57 – 58],
– возражает Плеханов, и, возражая таким образом, он проявляет не трезвый учет конкретной обстановки, его уверенность в то, что требование Учредительного Собрания не есть требование народа, а представляет собою результат «психологической аберрации», не продиктовано холодным анализом фактов: – этих фактов он не знал. Либо знал крайне недостаточно: вся его тактика была построена на глубочайшем скептицизме, на неверии в силу «народа», на заранее предпосланном допущении, что все равно никакого совместного рабоче-крестьянского нападения на царизм невозможно до тех пор, пока «весь народ» не будет требовать Учредительного Собрания:
«В действительности Учредительное Собрание требовал далеко не весь народ. А нужно, чтобы он весь его требовал (курсив мой. – В.В.). И наша реакционная бюрократия делает все от нее зависящее для того, чтобы заставить народ потребовать Учредительного Собрания. И в народе все больше и больше развивается настроение, из которого может выйти такое требование. Но именно только развивается. Это целый процесс, и мы еще не в конце его, мы даже, пожалуй, еще не в середине» [П: XV, 58].
Это написано не в 1904 году, а в самый буйный момент революции, после декабря! Если народное «настроение развивается», значит революция не окончена, значит молчаливо принимается за бесспорное основное допущение большевиков, что революция развивается. Основой для построения своей тактики он избрал другой критерий, чем Ленин: – степень сознательности «народа». А где резче мог проявиться его скептицизм, как не здесь?
Но мыслимо ли строить свою тактику на принципе: «пока весь народ»? Весь народ требует Учредительного Собрания – это отнюдь не означает, что вся 120-миллионная Россия без различия классов стоит за Учредительное Собрание. Это означает – это должно означать, иначе всякая революция была бы делом безнадежным, – что авангард передовых революционных классов – рабочих и крестьян и даже радикальной мелкой буржуазии – выставляет это требование и борется за него. Является ли это действительно мнением этих классов? – означает иначе: – являются ли эти партии выразителями их интересов и взглядов? Решить этот социологический вопрос можно, но он не должен затемнять истинную природу борьбы и ее задачи.
Это был последний этап его движения к меньшевизму. Он на протяжении слишком двух лет проделал путь от ортодоксально-последовательной точки зрения революционного марксизма к меньшевизму, причем начало 1906 года есть время его окончательного перехода на точку зрения меньшевиков.
Но в № 5 «Дневника» он еще критикует меньшевиков, и не без большого остроумия, а – что главное – не без большого основания.
«Так называвшиеся у нас меньшевики в своих тактических рассуждениях были всегда ближе к истине. Но подойти к истине вплотную им всегда мешали два обстоятельства: во-первых, опасение того, что „большевики“ объявят их „оппортунистами“. Это опасение нередко заставляло их придавать своим правильным решениям вид отвлеченной революционности, опутывавшей их густым туманом фразеологии. Пример: их знаменитое „революционное самоуправление“, ничего никому не выяснившее и многих сбившее с толку. Во-вторых, их esprits forts отличаются большим пристрастием к схематизму. Это пристрастие сильно и неприятно поражало меня на их конференции. Некоторые „меньшевики“ так и говорили там: „В такой-то и такой-то резолюции должна быть дана схема нашего будущего движения“. Нечего и говорить, что в этом пристрастии к схемам нет ни одного атома марксизма. Но не мешает прибавить, что это-то пристрастие и придает их тактике вид какого-то… – скажу, пожалуй, не находя сейчас лучшего выражения, – педантизма. Они решают, например, участвовать в выборах. И это прекрасно. Но в их головах сидит схема, наперед намечающая разные „фазы“ будущего нашего общественного развития. Поэтому они спешат прибавить: будем участвовать в выборах, но только до такого-то момента, а после этого момента мы поступим вот так и вот эдак» [П: XV, 58 – 59].
Зло и не без ехидства отмечено. Действительно, в меньшевиках вмещались эти две души в едином теле. Но, ведь, и то сказать, хорошо было Плеханову быть последовательным до конца, когда он не встречался непосредственно с рабочими и не испытывал на себе их давление, а, ведь, практики-меньшевики здорово ощущали на себе это непрерывное давление, толкающее их на «схематизм», на «педантизм», на «непоследовательность» с целью спасти основное меньшевистское воззрение.
Однако не следует думать, что критика Плеханова от этого становится более правильной по существу: это есть критика меньшевизма справа, он блестяще доказывает лишь, что, будь последовательней, меньшевики должны были бы прийти к позиции Плеханова, но не более. Критику слева дал Ленин. С обоих флангов одинаково бичевали непоследовательных меньшевиков. Но между этими двумя критиками была огромная разница. Ленин жестоко обрушился не только на меньшевиков, но и на эту правую позицию Плеханова, который находил даже меньшевиков слишком смелыми с их требованиями «революционного самоуправления».
«Плеханов клонит к тому, чтобы отозвать меньшевиков от „революционного самоуправления“ назад, к трезвой и деловой работе в Думе. Мы клоним к тому, – и не только клоним, а сознательно и отчетливо зовем к тому, – чтобы от революционного самоуправления сделать шаг вперед, к признанию необходимости цельных, планомерных, наступательно действующих органов восстания, органов революционной власти. Плеханов снимает практически с очереди лозунг восстания (хотя и не решается сказать это прямо и определенно); – вполне естественно, что он отвергает и лозунг революционного самоуправления, которое без восстания и вне обстановки восстания было бы смешной и вредной игрой. Плеханов немножко последовательнее своих единомышленников – меньшевиков» [Л: 12, 275 – 276].
Да и насчет схематизма у него выходит не очень-то ладно. Разумеется, у меньшевиков этого греха было сколько угодно, но и Плеханов был богат на этот счет. Он упрекает меньшевиков за их советы, за их ответы на весьма конкретные вопросы, с ним нельзя не согласиться: ответ ни к чему не годный. Ну, а каков ответ Плеханова? Никакой. – В этом все дело. Слабость Плеханова в этом пункте и скрывалась.
Плеханов находит, что тактический схематизм был лишь излишней привеской.
«Тактический схематизм „меньшевиков“ нисколько не содействовал предвидению событий. Он был только вредным привеском ко взглядам, вполне верным, по большей части, в своей основе» [П: XV, 59].
Нет, дело не так было просто. Схематизм меньшевиков не был отнюдь механическим привеском: это был органический порок. Он думает при этом, что он свободен от этого греха только благодаря своей последовательности. Это ошибка: будь он связан с рабочими массами, для которых вопросы вроде того – куда мы выбираем? зачем нужно выбирать? что будет делать наш делегат в Думе? что он может делать? и т.д. – были насущными вопросами дня, ему не миновать бы этих двух путей: либо схематизм меньшевиков, либо тактика большевиков.
Если ошибка меньшевика заключалась в исключительно оппортунистическом извращении марксизма, схематизации его, сведении его к ничего не говорящим «поскольку – постольку», то корень ошибки Плеханова заключался в крайне неудачной конкретизации тактических принципов, являвшейся результатом совершенной оторванности от российского движения, незнакомства с ним.
Эта особенность была не раз отмечена в большевистской литературе. И при всем том его эволюция в сторону меньшевизма уже близилась к завершению. Он на объединительном Стокгольмском съезде выступил как фракционный меньшевик, с защитой их точки зрения. Таким образом, несмотря на все разногласия с большевиками, Плеханов только весной 1906 г. (как мы увидим ниже) стал официальным меньшевиком. В своем отчете петербургским рабочим тов. Ленин прямо говорит, что Плеханов был
«настоящим идейным вождем меньшевиков на съезде» [Л: 13, 44],
и говорит, разумеется, с большим основанием. Да и сам Плеханов впоследствии упоминал, говоря об объединительном съезде, что с этого момента он официально перешел к меньшевикам.
1.
Мне уже пришлось выше отметить, что самой характерной особенностью эволюции социально-политических идей Плеханова в ту эпоху была та раздвоенность, которую можно было заметить уже вскоре после его перехода на сторону меньшинства.
Ленин глубоко прав, когда в своей брошюре «Шаг вперед» пишет:
«Напрасно рассчитывает тов. Плеханов на невнимательного читателя, думая представить дело так, что большинство безусловно восставало против личной уступки насчет кооптации, а не против перехода с левого крыла партии на правое. Вовсе не в том суть, что тов. Плеханов, во избежание раскола, сделал личную уступку (это весьма похвально), а в том, что, вполне признавши необходимость спорить с непоследовательными ревизионистами и анархическими индивидуалистами, он предпочел спорить с большинством, с которым он разошелся из-за меры возможных практических уступок анархизму. Вовсе не в том суть, что тов. Плеханов изменил личный состав редакции, а в том, что он изменил своей позиции спора с ревизионизмом и анархизмом, перестал отстаивать эту позицию в ЦО Партии» [Л: 8, 362].
Этого простого обстоятельства Плеханов никак не мог усвоить еще долгое время, а когда, наконец, усвоил, то стал искать объяснения этому странному факту в якобы бонапартистских тенденциях большинства!
Все теоретические разногласия, относящиеся будто бы к той поре, сплошные безделицы. Факт совершенно несомненный, что первым принципиальным вопросом, из-за которого он разошелся с большинством, был вопрос о том, будет ли кооптация «переходом на правое крыло» или нет. Отсюда в известной мере предопределялось и ближайшее направление дискуссии: ему надлежало доказать, что сторона, куда он переместился – не правая сторона. И как ни нелепа была защита подобного рода положения, Плеханов с блеском, достойным лучшего применения, отстаивал его.
В процессе этой борьбы тщетны оказались все попытки Плеханова найти существенные принципиальные разногласия теоретического характера и, по существу говоря, все его блестящие статьи только и делали, что прикрывали подлинно оппортунистическую практику меньшевиков.
Напротив, в эту эпоху, когда непосредственная политическая борьба велась на страницах ЦО враждебно большевикам и Ленину было невозможно высказаться по вопросам текущей политики, Плеханову приходилось писать по вопросам тактики и теории, и он развивал последовательную линию революционной социал-демократии. Но эта последовательность была уже с трещинкой. На самом деле, на его «Чего не делать» последовал ответ «Освобождения», который видел в его статье признак поворота направо, на путь «реалистической» политики – это было правильно, и Ленин несомненно прав, когда пишет:
«Восторги г. Струве были совершенно естественны: ему не было дела до тех „хороших“ целей (kill with kindness), которые преследовал (но мог и не достигнуть) тов. Плеханов; г. Струве приветствовал и не мог не приветствовать тот поворот в сторону оппортунистического крыла нашей партии, который начался в новой „Искре“, как видят теперь все и каждый. Не одни только русские буржуазные демократы приветствуют каждый, хотя бы самый мелкий и временный, поворот к оппортунизму во всех социал-демократических партиях. В оценке умного врага реже всего бывает сплошное недоразумение: скажи мне, кто тебя хвалит, и я тебе скажу, в чем ты ошибся» [Л: 8, 362].
Плеханов же видит в статье Струве «сплошное недоразумение», явившееся результатом политической наивности. Он напоминает Струве, что если даже согласиться с тем, что в вопросе о ближайших задачах политической борьбы и есть между ними согласие, то и догда это еще не сделало бы их менее непримиримыми врагами, ибо цели обоих противоположны. Цель Струве
«состоит в том, чтобы завоевать политическую свободу, но в то же время помешать пролетариату дойти до полного сознания враждебной противоположности своих интересов с интересами буржуазии» [П: XIII, 38],
в то время как цель революционного социал-демократа Плеханова состоит как раз в обратном – как можно скорее довести пролетариат до этого сознания, ибо он убежден, что
«даже борьба с абсолютизмом будет становиться у нас тем решительнее и тем победоносней, чем скорее и чем больше наш пролетариат проникнется идеями революционной социал-демократии» [П: XIII, 38 – 39].
Тогда совершенно понятно, что с точки зрения цели революционного социал-демократа деятельность Струве – этой либеральной Гретхен –
«представляется и должна представляться мне вредной, поскольку эта деятельность направлена на затемнение классового самосознания пролетариата. Поэтому принцип целесообразности побуждает меня, – пишет Плеханов, – бороться с единомышленниками Гретхен, а не сближаться с ними» [П: XIII, 39].
Отсюда ни в коем случае не следует сделать вывод, будто либеральное движение имеет своей целью только затемнение классовой сознательности пролетариата – поскольку оно направлено против царизма, оно встретит поддержку в рабочем классе, хотя для этого рабочему классу не нужно становиться под одно знамя с либеральной Гретхен.
Несмотря на то, что этот вопрос для нашей партии и в частности Плехановым был совершенно правильно решен еще задолго до выступлений «либеральной Гретхен» – русским социал-демократам долго еще приходилось выслушивать незаслуженные упреки даже от своих единомышленников. Значительно позже, когда РСДРП отказалась от участия на Парижской конференции, многие из западных социал-демократов упрекали нашу партию в том, что она не поддерживает движение, направленное против царизма. Венский «Arbeiter-Zeitung» в статье по доводу конференции бросил упрек РСДРП в том, что она не согласилась участвовать в совещании оппозиционных партий и организаций, находя в этом нежелании доказательство отказа от поддержки «противоказацкого движения». Плеханов справедливо пишет в ответ ей:
«На практике нам до последних лет не приходилось поддерживать „против казаков“ какие бы то ни было другие оппозиционные или революционные направления. Но это произошло не по нашей вине. Это произошло единственно потому, что, когда, – после затишья 80-х и начала 90-х годов, – мы выступили на арену борьбы „с казаками“, на этой арене не было никаких других оппозиционных или революционных элементов. Собственно в России мы, после указанного затишья, выступили первыми застрельщиками в борьбе „с казаками“. Нам первым пришлось испытать на себе всю тяжесть „казацких“ преследований, и нам оставалось лишь сожалеть о том, что нас слишком слабо поддерживали, – тогда еще слишком слабые, – другие элементы, враждебные царизму. Нелегкое бремя борьбы „с казаками“ до сих пор лежит главным образом на спине социал-демократических российских „пролетариев“, как в этом легко может убедиться „Arbeiter-Zeitung“, дав себе небольшой труд ознакомиться со статистикой совершающихся в России арестов и ссылок» [П: XIII, 161].
Именно так. Там, где все бремя борьбы лежало на пролетариате, там можно было и следовало говорить об обязанностях либералов поддерживать пролетариат и упреки следовало адресовать им, а не с.-д.
Западноевропейские социал-демократы просто плохо себе представляли подлинное состояние дел внутри страны и отсюда делали совершенно неверные выводы. Но Струве был бы наивен, если бы не предвидел все эти возражения Плеханова. «Освобождение» было широко осведомлено о фактах, которые приводит Плеханов в ответ «Arbeiter-Zeitung», как прекрасно было известно автору передовой статьи (П. Струве) и то, что еще некоторое время «Искра» будет повторять радикальные фразы и давать правильное освещение вопросам и фактам, но при всем том, или вернее именно поэтому, суть поворота, «победа реалистического понимания над доктринерским утопизмом» – была указана не без ясности. Забавным показалось Плеханову то, что Струве не заметил, что в основе его статьи лежит мысль о необходимости свою тактику сообразовать с «требованиями политической погоды».
«Если все течет, все изменяется; если у политического деятеля, преследующего великую историческую цель и имеющего, как говорят французы, le diable au corps (черта в теле), может и должно оставаться неизменным одно только желание: во что бы то ни стало добиться победы; если все остальное имеет для него лишь относительную ценность, то ясно, что принцип целесообразности является главнейшей заповедью его практического разума. Для такого деятеля во всякое данное время наилучшее средство есть то, которое вернее всех других ведет к цели» [П: XIII, 37].
Это правильно. Но из отзыва Струве он как раз и должен был вывести, что должно быть его новая попытка применить теорию к конкретной обстановке отводит его от цели, коли Струве хвалит, а вывода этого он не сделал. Это было лишнее доказательство тому, что поворот был проделан им надолго, а не временно, как думал В.И. Ленин.
Чем объяснить этот поворот? Я уже выше вскользь говорил об этом: Плеханов отставал невероятно от российской действительности, от рабочего движения внутри страны, он ставил перед рабочим классом задачи, которые были слишком узки и слишком примитивны для столь широкого и могучего движения, как то, что поднималось внутри России И характерно, что дальнейшие расхождения Плеханова с рабочим движением идут неровно, зигзагообразно; то он вырастал до уровня настоящего вождя и передового идеолога его, то оставался на уровне новоискровского оппортунизма, то отступал даже правее того.
Это еще лишний раз показывает, что мы правы. Перемеживающиеся влияния революционного темперамента с трезвым учетом неизвестной ему конкретной обстановки и создали ему эту крайнюю неровность тактической линии.
2.
Такая неровность тактической линии началась уже с первого же порыва предвещающего революцию. Земская кампания, план использования ее – Аксельрода, борьба вокруг этого «плана» между Лениным, «Искрой» и Плехановым – вот исходная точка этих принципиальных чрезвычайно интересных и богатых колебаний.
После жестоких поражений на Дальнем Востоке для либерального «общества» стало совершенно ясно то, что революционеры так давно и так настойчиво повторяли: царский абсолютизм вел Россию к гибели и единственное спасение ее – свержение самодержавия. Уже к концу господства Плеве начались протесты «общества», вылившиеся в дни правления его преемника Святополк-Мирского в широкое движение петиций и банкетов, приведшее к созыву знаменитого съезда земств, «осмелившихся требовать» конституции.
Само по себе это было чрезвычайно значительным явлением, предвещающим катастрофическое приближение революции и, разумеется, рабочий класс не мог относиться безучастно к этому движению.
Вопрос о том, как использовать земское движение, как относиться к нему – стал на ряд месяцев центральным вопросом тактики, пока не разразилась революция в самом начале 1905 г.
Как стоял вопрос? Рабочий класс в стране составляет пока «единственную силу», – как говорил Плеханов выше, – реально борющуюся против «казаков»; обстоятельства, объективный ход вещей толкают либеральную буржуазию на этот путь борьбы с «казаками». Задача рабочего класса, – выводит Аксельрод, – усилить движение земской демократии против царизма и в процессе этой поддержки и выявить себя как самостоятельную политическую силу и организоваться.
Известно, как жестоко обрушился на эту программу Ленин. Ему тем легче было обнаружить оппортунизм Аксельрода, что весь его план исходил из положения, явно противоречащего всей революционной тактике и теории старой «Искры». Как заставить земцев двигаться по пути к революции? Поддерживая их, заключая с ними соглашения, воздействуя на его передовые элементы, вовлеченные в кампанию петиций и банкетов – был ответ Аксельрода. Нет, – отвечал Ленин, –
«именно в настоящий момент центральным фокусом политической деятельности пролетариата должна быть организация внушительного воздействия на правительство, а не на либеральную оппозицию. Именно теперь всего менее уместны соглашения рабочих с земцами о мирном манифестировании, – соглашения, которые неизбежно превратились бы в чисто водевильные подстраивания эффектов, – всего более необходимо сплочение передовых, революционных элементов пролетариата для подготовки решительной борьбы за свободу» [Л: 9, 95].
Именно в этот момент было наиболее подходящим воспитывать в рабочих сознание того, что
«настоящее „освободительное движение в обществе“ неминуемо и неизбежно окажется таким же мыльным пузырем, как предыдущие, если не вмешается сила рабочих масс, способных и готовых на восстание» [Л: 9, 95].
Что могут для этого делать рабочие?
«Дело рабочего класса – расширять и укреплять свою организацию, удесятерять агитацию в массах, пользуясь всяким шатанием правительства, пропагандируя идею восстания, разъясняя необходимость его на примере всех тех половинчатых и заранее осужденных на неуспех „шагов“, о которых так много кричат теперь» [Л: 9, 96].
На земские протесты рабочим, разумеется, необходимо откликаться, но не так, как предлагает Аксельрод, а устраивая собрания, разбрасывая листки, организуя демонстрации.
«Серьезная поддержка рабочими земских ходатайств должна состоять не в соглашении об условиях, на которых земцы могли бы говорить от имени народа, а в нанесении удара врагам народа» [Л: 9, 96 – 97].
Это было принципиальное разногласие, основы которого были еще заложены в двух резолюциях II съезда. Аксельрод лишь логически развивал и конкретизировал резолюцию Потресова, который авансом обещал либеральным и либерально-демократическим течениям «соглашение».
В.И. Ленин выпустил свою критику особой брошюрой [Земская кампания и план «Искры». Женева, изд. «Вперед», 1904 г. // Л: 9, 75 – 98], на которую и ответил Плеханов также отдельным оттиском-статьей [О нашей тактике по отношению к борьбе либеральной буржуазии с царизмом // П: XIII, 169 – 187]. Брошюра Плеханова есть попытка критики построения Ленина. Но самая критика своеобразна: она основана не на защите положений, выставленных Аксельродом, а нападений на отдельные места брошюры Ленина.
Основной тезис, который он защищает, сводится к мысли, что нам нужно радоваться тому, что
«России предстоит пережить буржуазную революцию и стараться придать этой революции возможно более широкий размах, а неизбежному и необходимому участию в ней пролетариата сообщить возможно более сознательный характер» [П: XIII, 170].
Это бесспорно, но как раз об том и идет спор: «как это сделать?».
Аксельрод, по мнению Плеханова, рекомендует свой план – защищает идею деятельного участия рабочего класса в борьбе с абсолютизмом, участие, которое не может не привести на опыте к разочарованию в революционности буржуазной демократии, степень которой и является мерой политической зрелости пролетариата. Но Ленин не только не отрицал, а как раз, наоборот, выставлял, как мы видели выше, требование, чтобы не превратили рабочих в силу, действующую под флагом и в соответствии с видами либералов, а чтобы они выступили сами на непосредственную борьбу с абсолютизмом, от этого не только результаты, но и опыта будет во много раз больше. Возражая Ленину, он пишет далее:
«Мы должны взять на себя задачу организовать всестороннюю политическую борьбу под руководством нашей партии и стараться заставить „все и всякие оппозиционные слои“ помогать нам в борьбе с царизмом; но когда земский „оппозиционный слой“ придет в движение, мы окажемся оппортунистами и чуть не изменниками, если захотим заставить этот элемент содействовать пролетариату в его борьбе с царизмом» [П: XIII, 175].
Как будто тут выходит возражение Ленину. Но откуда это следует? Ничего подобного из брошюры Ленина не выписать при всем желании. Оппортунизм Аксельрода заключается не в том, что он хочет заставить «земцев содействовать», а в том, что он выбирает такой путь «воздействия», который приведет как раз к обратному результату – земцы используют пролетариат в своих (отнюдь не пролетарских!) интересах. Плеханов полагает, что Ленин высказывается против «внушительных демонстраций»:
«Когда мы советуем нашим практикам позаботиться о том, чтобы рядом внушительных демонстраций напомнить „недовольным земцам“ о политической программе пролетариата, против нас будет выдвинуто обвинение в оппортунизме, и Ленин на все голоса закричит: „Караул!“ „Измена!“ Чудеса, да и только!» [П: XIII, 175 – 176].
Чудеса, что и говорить, да только не в том, что поражает Плеханова. На самом деле, чего ради он упорно не хочет точно воспроизводить «план» Аксельрода? Ведь Аксельрод настаивал на том, чтобы «внушительные демонстрации» шли к земским собраниям (да не сразу, чтобы не пугать, а – предупредив!) на поддержку им, а Ленин как раз и выставлял требование, чтобы эти внушительные демонстрации шли напоминать о «политической программе пролетариата».
Плеханов, пародируя Ленина, пишет, что новый Ленин не похож на Ленина старого из «Что делать?»; старый Ленин, по его мнению, защищал марксистские положения, а новый Ленин рассуждает метафизически.
«Я согласен со старым Лениным и сожалею о том, что новый Ленин сжег почти все, чему тот поклонялся, и поклонился почти всему, что тот сжигал» [П: XIII, 176].
Это результат простого обмана зрения: новый Ленин развивал основные положения, высказанные старым Лениным, только новый Плеханов отходит в сторону, и поэтому естественно ему должно было казаться, будто Ленин поклонялся чему-то новому: если путь, проделанный Плехановым, принять за прямую, то тогда все прямые воистину должны казаться зигзагами.
Возражает Плеханов и на те слова Ленина, которые он направил против Аксельрода за его боязнь запугивать либералов.
«Мы вообще не можем руководствоваться в своей деятельности паникой и страхом буржуазии. Ну еще бы! Конечно, нет! Это – аксиома. Но такую же аксиому представляет собой и та мысль, что мы в своей деятельности должны руководствоваться тем соображением, что мы не должны без надобности пугать тех, которые в данное время могут быть полезны нам» [П: XIII, 178].
Без надобности! Революция уже у порога, все общественные слои так или иначе готовятся к ней, а рабочему классу говорят: «осторожней, чтобы не пугнуть какого-нибудь князя Трубецкого» [см. Л: 9, 81 – 82] – это уже нечто большее, чем «без надобности»: еще рабочие только готовятся поднять кулак против царизма, а уж интеллигентские нянюшки цепляются за его руки и кричат: «не создавай паники, ты превращаешь твою кампанию в рычаг для реакции» [см. Л: 9, 80].
Разве Ленин был не прав, когда говорил:
«Пугаясь уличных листков, пугаясь всего, чтó идет дальше цензовой конституции, гг. либералы всегда будут бояться лозунга „демократическая республика“ и призыва к вооруженному всенародному восстанию. Но сознательный пролетариат отвергнет с негодованием самую мысль о том, чтобы мы могли отказаться от этого лозунга и от этого призыва, чтобы мы могли вообще руководиться в своей деятельности паникой и страхами буржуазии» [Л: 9, 82].
Плеханов возмущенно вопрошает Ленина:
«Разве в письме редакции „Искры“ речь идет об отказе от лозунга „демократическая республика“ и от призыва к вооруженному восстанию? Пусть Ленин потрудится указать мне то место письма, в котором он вычитал это. Он не укажет такого места, потому что его нет и быть не могло. Редакция „Искры“ говорила нечто прямо противоположное» [П: XIII, 177].
Почему же нечто противоположное? Последовательность и логика прежде всего! Или мы теперь выставляем свои неурезанные лозунги и готовим свою организацию к вооруженному восстанию – тогда не миновать пугнуть кое-какую часть либеральной буржуазии, либо мы не хотим пугать, пугаемся призраком запуганного либерала, тогда вывод не делать – значит быть очень непоследовательным человеком.
Плеханов напоминает, что тактика запугивания есть тактика анархизма. Правильно, но Ленин и не держался этой тактики, он лишь не хотел не только запугивать «общество», но не позволял, чтобы и его самого запугивали, – только и всего.
«Новый Ленин находит, что именно в настоящий момент преступно переносить центр тяжести с обращения к правительству на обращение к земству. Тут уже я не скажу: „верно!“, потому что тут – или умышленная путаница, достойная самого пушистого лисьего хвоста, или невольное „недоумение“, простительное только зеленому гимназисту, как выразился Энгельс в полемике с Ткачевым. Обращение обращению – рознь. К правительству мы „обращаемся“, стараясь повалить его, а к обществу мы „обращаемся“, стараясь побудить его к более энергичной борьбе с правительством и… и, – как выражался старый Ленин, – продиктовать ему „положительную программу действий“. Ларчик открывается, как видите, совсем просто» [П: XIII, 182].
Не так просто, во всяком случае, для Аксельрода, чей ключ к тому ларчику, который смастерил Плеханов, никак не подходит. Не Ленин, а именно Аксельрод упустил из виду первое «обращение» и перенес центр тяжести и все внимание в своем плане на второе обращение. Ленин же говорил прямо, напоминая Аксельроду, куда следует обратить особую силу удара: на правительство. Первый вид «обращения» – говорил Ленин – в момент, когда мы переживаем начало революции, есть доминирующая забота революционера, из него второй вид обращения сам собой вытекает.
«Товарищи, осуждающие нас, согласны с нами в том, что России предстоит теперь пережить не пролетарскую, а буржуазную революцию. Но, между тем как мы советуем пролетариату, – которому суждено сыграть главную роль в этой буржуазной революции, – своевременно позаботиться о том, чтобы в начинающейся борьбе приняли участие все те буржуазные элементы, которые только могут участвовать в ней, – наши мнимо-радикальные товарищи хотят, чтобы буржуазная революция совершена была силами одного пролетариата» [П: XIII, 182 – 183].
Это не так. Никто не советовал сделать буржуазную революцию в России силами одного пролетариата. Ниже мы будем иметь случай подробно говорить о движущих силах революции и различных решениях этого вопроса.
«Мы, – „оппортунисты“, – хотели бы хоть отчасти свалить тяжесть предстоящей политической борьбы с плеч пролетариата на плечи буржуазии.
Они, – „радикалы“, – хотят, чтобы эта тяжесть целиком легла на спину пролетариата» [П: XIII, 183].
Повторяю, насчет того, чтобы «целиком», мы еще поговорим ниже, но главное все-таки в том (как это Плеханов не понимал?), что русская буржуазия в силу исторического прошлого России не способна была с самого же начала идти дальше «конституции» и что, следовательно, волей-неволей вся забота об окончательной демократизации России целиком должна была лечь на плечи пролетариата и его ближайшего союзника – крестьянства.
Странное впечатление оставляет на читателя эта брошюра. Направленная в защиту Аксельрода и уснащенная вполне достаточной дозой всяких крепких слов по адресу Ленина, она не оставляет у читателя впечатление, очень благоприятное для Аксельрода. Наоборот, Плеханов старательнейшим образом обходит все те пункты, где Аксельрод явно ошибался и на которые особенно жестоко нападал Ленин. Это была очень странная защита Аксельрода. Спустя восемь лет Ленин, перечисляя заслуги и революционные моменты в деятельности Плеханова после II съезда, писал об этой его брошюре, что в ней
«Плеханов защищал аксельродовский план земской кампании таким образом, что обходил молчанием как раз главные ошибки его» [Л: 25, 133, прим.],
т.е., говоря проще, во всех главных пунктах, где Аксельрод ошибался и Ленин критиковал, Плеханов молчанием соглашался с последним.
Это не без основания Ленин считает за заслугу Плеханова. Именно в эти полгода – конец 1904 и начало 1905 года – революционный темперамент Плеханова сказался с особой силой.
3.
Но еще не успели закончить спор о земской кампании и сама земская кампания едва стала выходить на более или менее широкую дорогу либеральных требований, как грянула революция. Всем известное кровавое воскресенье было началом первой русской революции. Уже теперь не могло быть никаких сомнений насчет того, что революция наступила.
Было совершенно очевидно, что великая революция в России уже факт, и сообразно с этим надлежало и решить вопрос о задачах социал-демократической рабочей партии.
Как отозвался Плеханов? Не менее определенным и пламенным призывом к подготовке к вооруженному восстанию.
Статья «Врозь идти, вместе бить» [П: XIII, 188 – 197] представляет замечательный образец того, как высок был революционный темперамент Плеханова, когда он освобождался от «конкретной» России. Рационалистическое построение тактики, соответствующей конкретным условиям, ему все время после 1904 года не удавалось, ибо сами конкретные условия были ему незнакомы.
Но тогда, когда революционные подъемы освобождали его из-под этой угнетавшей его отсталой конкретности, тогда в нем заговаривал «якобинец», и необузданной революционностью он очень близко подходил к Ленину.
Так было прежде всего после 9 января. Правительство в этот день показало всему рабочему классу и передовому «обществу», что оно не остановится ни перед чем,
«не желая идти на уступки и хорошо сознавая в то же время, что его неуступчивость подливает масла в огонь общественного неудовольствия, правительство деятельно готовится к бою и спешит вооружить тех, которые „по долгу службы“ и по личному влечению стоят на его стороне» [П: XIII, 188].
Реакционеры не краснобаи, поэтому они не говорят, а вооружают всех тех, кто может защитить их интересы.
Петербургом не кончился, а начался свирепый разгул жестокостей реакционеров, чувствовавших совершенно реально угрозу быть сметенными революцией. За Петербургом Варшава, за ней Могилев.
«Горе нашей стране, если она не возмутится ввиду всех этих кровавых подвигов царских людоедов! Горе тем сторонникам политической свободы, которые не ополчатся теперь на смертельную борьбу со смертельными врагами всякого поступательного движения» [П: XIII, 189].
На кровавые бесчинства бандитов должен последовать ответ, и этот ответ может быть один:
«Громкий, дружный, единодушный крик, призывающий к вооруженному сопротивлению всех мужественных людей российского государства, всех врагов царского самодержавия. К нашему боевому кличу, знаменующему собой нашу принадлежность к международной социал-демократии: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“, должен быть прибавлен теперь нами другой боевой клич, выражающий осознание той политической обязанности, которая лежит теперь на нас, как на партии, представляющей интересы самого передового, самого революционного класса современной России: „Враги царизма, вооружайтесь!“ – таков тот клич, который должен выйти из наших рядов и, как энергичный революционный призыв, громко раздаться по всей России» [П: XIII, 189 – 190].
Но могут возразить, вооруженное сопротивление, это – такой акт, который неизбежно в своем логическом развитии приведет к вооруженному восстанию.
«И это будет справедливо. Но не менее справедливо и то, что нас ни на минуту не может смутить подобное замечание. Легенда о том, что наше учение бесповоротно приговаривает нас к „мирным“ способам действия, сочинена была нашими противниками из лагеря народников, никогда не бывших в состоянии понять это учение. Впоследствии, под влиянием нашей полемики, сами народники почти позабыли эту легенду, и теперь ее повторяют иногда в своих речах только либеральные адвокаты, начитавшиеся Бернштейна и не умеющие надлежащим образом поставить защиту своих социал-демократических клиентов. На самом деле социал-демократия в каждое данное время и в каждой данной стране отстаивает те средства борьбы, которые она, по обстоятельствам времени и места, находит наиболее целесообразными. Там, где наиболее целесообразны „мирные“ средства, она отрицает насильственные действия; там, где наиболее целесообразны насильственные действия, она поворачивается спиной к „мирным“ средствам. Что же касается в частности нашей социал-демократии, то российская действительность ни в каком случае не могла развить в ней пристрастие к „законности“» [П: XIII, 190].
Мы не можем не вспомнить его призыв к вооруженному сопротивлению во время нападений на демонстрации, которые он давал в январе 1902 года. Уже тогда вопрос о необходимости этих мер был совершенно ясен всем ортодоксальным социал-демократам.
«Вопрос не в том, неизбежно ли восстание, а в том, близок ли его момент, наступает ли, наконец, то время, когда подготовка к нему явится серьезным делом серьезных революционеров, а не праздной забавой революционных недорослей. Теперь не может быть споров по этому поводу. Движение 9 января было лишь первым, неуверенным, плохо обдуманным и мало сознательным шагом рабочего Геркулеса, стряхивающего с себя политическую дремоту» [П: XIII, 191].
За этим первым шагом не могут не последовать другие, более обдуманные и решительные. Реакционеры это хорошо знают, они не могут не знать, что пролетариат не может пошевелиться без того, чтобы не затрещало безобразное здание царизма, отсюда и суровая кровавая борьба.
«Мы обязаны позаботиться о том, чтобы при таких столкновениях народ был вооружен не церковными хоругвями и не крестами, а чем-нибудь более серьезным и действительным. Вопрос о вооруженном столкновении нашего пролетариата с царским правительством становится на очередь неотвратимой логикой истории. Мы, с своей стороны, можем сделать только одно: постараться разрешить его в пользу пролетариата» [П: XIII, 191].
Но, скажет в ужасе социал-демократический филистер, вы забыли слова Энгельса о том, что народное восстание заранее обречено на неудачу вследствие усовершенствования военной техники.
«И пусть не говорят нам, что нынешняя усовершенствованная военная техника заранее осуждает народное восстание на неудачу. Если бы это стояло даже вне всякого сомнения, то и тогда нам все-таки не следовало бы отказываться от мысли о поддержке такого восстания, потому что пассивное отношение нашего народа к гнусностям, совершаемым его правительством, было бы самым ужасным из всех возможных видов его поражения, сделав его неизлечимым рабом и осудив его на вечную политическую незрелость. А, кроме того, необходимо помнить, что убеждение в невозможности удачного восстания совсем не так основательно, как это кажется на первый взгляд. Ф. Энгельс, высказавший его в своем знаменитом предисловии к книге Маркса о борьбе классов во Франции, считал его правильным только в применении к известному периоду в развитии известных стран Западной Европы. И он сам был очень недоволен теми, которые, ссылаясь на его авторитет, объявили удачные народные восстания невозможными ныне нигде и ни при каких условиях» [П: XIII, 191].
На Западе восстание не имеет шансов на успех еще и потому, что там правительство имеет поддержку в лице «общества», а у нас:
«Наше положение, вместе со свойственными ему огромными и многочисленными невыгодами, имеет, однако, ту очевидную и важную выгоду, что наш пролетариат пока еще совсем не одинок в своей борьбе с правительством» [П: XIII, 192].
Пролетариат у нас может рассчитывать на поддержку других слоев населения.
«Если на Западе изолирован, – до поры до времени – пролетариат, то у нас в изолированном положении оказывается как раз тот враг, с которым мы ведем теперь борьбу не на жизнь, а на смерть, т.е. царское правительство. Это в огромной степени увеличивает шансы восстания» [П: XIII, 192].
Но тогда совершенно ясно, что одна из задач пролетариата сделать все возможное, чтобы общество не перестало нас поддерживать. Следует отметить, что вопрос о сохранении благожелательного отношения общества значительно меньше зависел от пролетариата, чем это казалось Плеханову. Врозь идти, вместе бить – это ни в какой мере нельзя было считать окончательно ясным решением вопроса об отношении к «обществу», за этим теоретическим, общим утверждением как раз и должно было следовать конкретное решение вопроса.
Будто бы противоречия существовали между его постановкой вопроса о вооружении и Ленина, а не между ним и редакцией «Искры».
«Если успешное восстание невозможно теперь у нас без сочувствия к нему со стороны „общества“ и без дезорганизации сил правительства, то даже при соблюдении этих условий оно будет совершенно немыслимым, если явится делом сравнительно небольшой кучки заговорщиков. Вооруженное восстание победит как восстание широкой массы или не победит никогда и ни при каких предварительных условиях. И вот почему, подготовляя вооруженное восстание и зовя к оружию всех врагов царизма, наша партия должна помнить, что – как сказано в передовой статье № 85 „Искры“, – коренным и ничем не заменимым условием успешного восстания является жгучая потребность народной массы напасть на самодержавие с оружием в руках» [П: XIII, 196].
Передовая статья эта со своим нелепейшим лозунгом прямо расходится с Плехановым. Передовица говорит:
«жгучая потребность напасть на самодержавие и вооружиться для этого» [Л: 9, 269].
Вот куда должны мы направить свои усилия –
«на пропаганду в массах самовооружения для целей восстания» [Л: 9, 269].
Помилуйте, какая тут «жгучая потребность», когда плехановское построение целиком и полностью опирается на необходимость вооружаться кое-чем более реальным, чем «потребность». Говоря о заговорщиках, Плеханов кивает в сторону большевиков, но это лишь полемические красоты. На самом же деле разве не ясно, что своей теорией дезорганизации правительства, своим пламенным призывом к вооружению и к вооруженному сопротивлению, своим призывом не гнушаться даже террором в целях дезорганизации сил противника, Плеханов очень близко подошел к Ленину.
В.И. Ленин расценивал эту статью как первый шаг Плеханова к ликвидации своего уклонения в сторону оппортунизма:
«Плеханов, – писал он в заметке „Из новоискровского лагеря“ – в передовице № 87 „Искры“ проводит с успехом, мягко и уступчиво кивая Мартову, тактику kill with kindness (убить посредством мягкости). Расшаркиваясь перед автором передовицы № 85, Плеханов по существу дела целиком опровергает его и проводит именно те взгляды, на которых настаивал всегда „Вперед“. В добрый час! Только посчитайтесь еще родством с Мартыновым, почтеннейший диалектик» [Л: 9, 287],
– звал Ленин и искренно жалел, что «бедному Плеханову» долго еще придется «выпутываться из новоискровского хлама».
Вот почему Ленин как раз в эту пору сделал ряд попыток привлечь на свою сторону Плеханова. Последний спустя несколько лет в «Дневнике» упоминает о том, что в начале 1905 г. Ленин обратился к нему с письмом, где приглашал с ним отстоять против оппортунистов взгляды революционной социал-демократии. Такое письмо действительно было. Ответ нам неизвестен, но последовавший затем № 1 «Дневника» еще более давал материала для такого заключения, что в колебаниях Плеханова наступил перелом.
Говоря о слухах, распространенных в связи с мукденским поражением в «обществе» о созыве совещательного органа при царе, Плеханов пишет:
«Мы во что бы то ни стало должны помешать этой комедии. Нашей стране нужен не кое-как спроворенный собор „государственных холопов“ и „сирот“, годных только на то, чтобы прикрывать именем народа царские грехи и ошибки. Нет, ей нужно Учредительное Собрание, созванное на основе всеобщего, прямого и равного избирательного права, властно провозглашающее волю и способное требовать строго отчета у всех тех, которые виновны в наших бедствиях» [П: XIII, 239].
Только Учредительное Собрание может вывести страну из состояния позора.
«Но царское правительство никогда не согласится на созыв такого собрания. Поэтому необходимо свергнуть царское правительство» [П: XIII, 240].
Долой царское самодержавие, да здравствует самодержавие народа! – таков был тот лозунг, который нужно было реализовать вооруженным восстанием. Повторяю, это был один из моментов наибольшего сближения между Лениным и Плехановым. Сближения были и далее в дни революции, но уже совершенно иного порядка.
Почему же прервалось это сближение, и какие обстоятельства вызвали дальнейшее идейное правение Плеханова? Обсуждение вопросов тактики более или менее близкого будущего, – а известно, что при обсуждении подобного порядка вопросов недостаточен революционный темперамент, если даже он сочетается с тонким диалектическим умом, как у Плеханова, с прекрасным знанием общих социологических основ марксизма, – для этого совершенно необходимо еще и правильное представление о конкретной действительности, полное знание арифметики борющихся сил.
Первым подобным вопросом, вставшим на очередь дня, был вопрос о временном революционном правительстве. На этом вопросе Ленин и дал теоретическое сражение Плеханову. В «Искре» вопрос о временном революционном правительстве поднял Троцкий, чем вызвал особенный переполох в лагере наших российских ревизионистов. Приблизительно к этому времени и воспользовавшись этим, оппортунисты принялись за обсуждение вопроса, и в лице Мартынова дали отрицательный ответ на возможность участия социал-демократов во временном революционном правительстве.
4.
Мы уже выше привели энергичные слова Плеханова о борьбе за Учредительное Собрание. Это было настроение подавляющего большинства социал-демократов. Естественно в связи с этим лозунгом возник ряд вопросов:
«Как именно должно произойти это низвержение теперешнего правительства? Кто должен созвать то Учредительное Собрание, которое теперь готовы выставить, – с признанием всеобщего и т.д. избирательного права – своим лозунгом и освобожденцы (см. № 67 „Освобождения“)? В чем именно должно состоять действительное обеспечение свободных и выражающих интересы всего народа выборов в такое собрание?» [Л: 10, 4].
Чем сильнее становилась революция, тем вопросы эти становились назойливей, и мимо них пройти не было никакой возможности. Весна 1905 года – время наиболее заметного роста революционной волны; во всех революционных партиях этот вопрос стал более или менее отчетливо. Встал он и перед социал-демократией, в рядах которой намечались различные ответы. Парвус-Троцкий дали положительный ответ; со стороны большевиков выступил В.И. Ленин с защитой лозунга временного революционного правительства и, наконец, в дискуссию с Лениным вступил Г.В. Плеханов с резкой критикой защищаемого им лозунга.
Первая статья Ленина «Социал-демократы и временное революционное правительство» была ответом на брошюру Мартынова.
«Не трудно понять, что при самодержавии действительно свободные всенародные выборы в Учредительное Собрание с полным обеспечением действительно всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов не только невероятны, но прямо невозможны. И если мы не зря выдвигаем практическое требование немедленного низвержения самодержавного правительства, то мы должны же выяснить себе, каким именно другим правительством хотим мы заменить правительство низвергаемое, или иначе сказать: как мы смотрим на отношение социал-демократии к временному революционному правительству» [Л: 10, 4].
Это была совершенно конкретная постановка вопроса. Естественно и ответ на него должен был быть конкретным. Пугаться мартыновских жупелов – «бакунизм», «заговорщик», «бланкист» – значило наперед отказаться от решения вопроса. Социал-демократия не может гнаться и за тем, чтобы быть «революционнее всех».
«За революционность оторванного от классовой почвы демократа, щеголяющего фразой, падкого на ходкие и дешевые (особенно в аграрной области) лозунги, мы и не подумаем угоняться; мы, напротив того, всегда будем относиться к ней критически, разоблачать действительное значение слов, действительное содержание идеализируемых великих событий, уча трезвому учету классов и оттенков внутри классов в самые горячие моменты революции» [Л: 10, 18].
Мы – социал-демократическая партия пролетариата – будем вести свою политику смелой и решительной борьбы за низвержение самодержавия и за установление революционной демократической диктатуры. Она не будет социал-демократической.
«Этого не может быть, если говорить не о случайных, мимолетных эпизодах, а о сколько-нибудь длительной, сколько-нибудь способной оставить след в истории революционной диктатуре. Этого не может быть, потому что сколько-нибудь прочной (конечно, не безусловно, а относительно) может быть лишь революционная диктатура, опирающаяся на громадное большинство народа. Русский же пролетариат составляет сейчас меньшинство населения России. Стать громадным, подавляющим большинством он может лишь при соединении с массой полупролетариев, полухозяйчиков, т.е. с массой мелкобуржуазной городской и сельской бедноты. И такой состав социального базиса возможной и желательной революционно-демократической диктатуры отразится, конечно, на составе революционного правительства, сделает неизбежным участие в нем или даже преобладание в нем самых разношерстных представителей революционной демократии» [Л: 10, 18].
Огромная масса поднимается на борьбу с царизмом и полуфеодальным общественным строем; пролетариат должен идти во главе этой борьбы. Вот этого не понимал Мартынов и его коллеги, поэтому выводы его получались отрицательные. На чем было основано отрицательное решение проблемы оппортунистами? На невероятном смешении всех понятий. Ход рассуждения их был примерно таков:
«Находясь во временном правительстве, говорят нам, социал-демократия будет держать в руках власть; а социал-демократия, как партия пролетариата, не может держать в руках власть, не пытаясь осуществить нашей программы-максимум, т.е. не пытаясь осуществить социалистического переворота. А на таком предприятии она неизбежно в настоящее время потерпит поражение и только осрамит себя, только сыграет на руку реакции. Поэтому-де участие социал-демократии во временном революционном правительстве недопустимо» [Л: 10, 23].
Тут явно спутаны понятия демократического и социалистического переворота. Господствует схема:
«сначала будто бы очередь за либеральной крупной буржуазией – уступочки самодержавия, потом за революционной мелкой буржуазией – демократическая республика, наконец, за пролетариатом – социалистический переворот. Эта картина верна в общем и целом, верна „на долгом“, как говорят французы, на каком-нибудь протяжении столетия (напр., для Франции с 1789 по 1905 год), но составлять себе по этой картине план собственной деятельности в революционную эпоху, – для этого надо быть виртуозом филистерства. Если русское самодержавие не сумеет вывернуться даже теперь, отделавшись куцей конституцией, если оно будет не только поколеблено, а действительно свергнуто, тогда, очевидно, потребуется гигантское напряжение революционной энергии всех передовых классов, чтобы отстоять это завоевание. А это „отстоять“ и есть не что иное, как революционная диктатура пролетариата и крестьянства! Чем больше мы завоюем теперь, чем энергичнее мы будем отстаивать завоеванное, тем меньше сможет отнять впоследствии неизбежная будущая реакция, тем легче будет задача для пролетарских борцов, идущих вслед за нами» [Л: 10, 26 – 27].
Вот против этого хода мыслей и ополчился Плеханов в статье «К вопросу о захвате власти». Но ставя вопрос так, как в заголовке его статьи, Плеханов с самого начала делает вопрос крайне трудно решимым, ибо он слишком узко толкует проблему, в то время как Ленин выдвинул совсем не эту, относительно частную, проблему, а вопрос о временном революционном правительстве.
Быть может, это все равно? Нет, и Плеханов прекрасно знал, что он суживает вопрос в своей статье, однако он считал именно эту часть обсуждаемого вопроса особенно спорной. О том, что в социалистической революции пролетариату не обойтись без захвата власти, без диктатуры, которая должна быть первым актом такой революции, – могут сомневаться и оспаривать только Бернштейны. Но совсем другое дело – буржуазная революция, предстоявшая России.
«В этой буржуазной революции пролетариату тоже суждено сыграть решающую роль, и вследствие этого могут показаться странными взгляды тех людей, которые, всеми силами поддерживая революционные стремления пролетариата, вместе с тем не одобряют тактики, направляемой к захвату им политической власти» [П: XIII, 203 – 204].
Не только могут показаться. «Вперед» прямо называл эту точку зрения новой «Искры» оппортунистической. Кто прав? Плеханов пытался решить этот вопрос, опираясь на «Обращение» Центрального Совета Союза Коммунистов к своим германским членам, написанное Марксом. По мнению Плеханова,
«это архиреволюционное „Обращение“ предлагает как раз ту тактику, которую рекомендует теперь русским товарищам „Искра“ и которую „Вперед“ осуждает, как жалкое измышление жалких филистеров» [П: XIII, 208].
Для вящей убедительности Плеханов ссылается еще на письмо Энгельса к Турати и заканчивает свою статью победоносными словами:
«Итак, участвовать в революционном правительстве вместе с представителями мелкой буржуазии – значит изменять пролетариату. Вот что говорит нам наша справка. И из этого следует, что с точки зрения марксизма не „Искра“, а „Вперед“ проповедует оппортунизм – и притом самый худший, самый вредный оппортунизм»[П: XIII, 211].
Однако если вдуматься хорошенько в его исторические справки да припомнить своеобразие конкретной обстановки, разницу в соотношении сил борющихся классов – станет совершенно ясно, что Плеханов глубоко неправ, и Ленин был прав в своей речи на третьем съезде, заявив:
«Мы очень ценили и ценим Плеханова за все те „обиды“, которые он нанес оппортунистам и которые навлекли на него почетную вражду массы лиц. Но за защиту Мартынова мы его ценить не можем» [Л: 10, 127].
Это действительно было не что иное, как защита Мартынова и его оппортунистической концепции и даже искусственное сужение вопроса было сделано с явной целью защитить позицию новой «Искры».
Выше мы отметили, что люди, утверждающие, будто пролетариату нельзя участвовать во власти в предстоящей буржуазной революции, путают предстоящую демократическую революцию с социалистической. На самом деле, когда большевики утверждали обратное, они только подчеркивали основную мысль социал-демократической тактики предшествовавшей эпохи о гегемонии пролетариата в буржуазной революции. Социал-демократы утверждали всегда, что предстоящая революция усилит буржуазию, но она же создаст для пролетариата благоприятные условия для развития и усиления его борьбы за конечные цели.
В России решающей силой в борьбе против самодержавия выступает революционный народ, т.е., главным образом, пролетариат с мелкобуржуазной демократией. В среде самого народа существуют расхождения и классовая борьба, но против самодержавия их интересы совпадают и поэтому против самодержавия царя он – революционный народ – выставляет требование самодержавия народа. Когда и при каких условиях мыслима победа? Только при революционной диктатуре революционного народа, т.е., главным образом, рабочих и крестьян.
«Весь вопрос о революционной демократической диктатуре имеет смысл при полном ниспровержении самодержавия. Возможно, что у нас повторятся события 1848 – 1850 гг., т.е. самодержавие будет не свергнуто, а ограничено и превратится в конституционную монархию. Тогда ни о какой демократической диктатуре не может быть и речи. Но если самодержавное правительство будет действительно свергнуто, то оно должно быть заменено другим. А этим другим может быть лишь временное революционное правительство. Оно может опираться только на революционный народ, т.е. на пролетариат и крестьянство. Оно может быть только диктатурой, т.е. организацией не „порядка“, а организацией войны. Кто идет штурмом на крепость, тот не может отказаться от продолжения войны и после того, как он завладеет крепостью. Одно из двух: или возьмем крепость, чтобы удержать ее, или не идти на приступ и заявить, что хотим только малое местечко около крепости» [Л: 10, 129].
Так принципиально ставился вопрос со стороны большевиков, а все критические нападки Плеханова показывали не только то, что он не понимал и не знал конкретной России, но и то, что он глубоко скептически относился к силе и сознательности русского пролетариата, о гегемонии которого он говорил на всем протяжении своей революционной деятельности. Впрочем, эти оба недостатка взаимно были обусловлены: скептицизм его вытекал непосредственно из незнания, из книжного представления о российском пролетариате.
Он сравнивал Россию 1905 г. с Германией 1850 года, когда Маркс писал свое «Обращение», со страной, где уже во время революции мелкобуржуазная демократия была организована и крепка, в то время как для рабочего класса и его организации идея самостоятельной политической партии была новой и достаточно дикой идеей. Разумеется, при таких условиях дело обстояло бы очень плохо для рабочих и очень хорошо для тех, на чьей стороне организованность, а следовательно, и сила, да и наконец, ежели бы дело в России обстояло так, как в Германии 1850 г., т.е. стоял бы еще на очереди вопрос об организации самостоятельной политической партии, то не было ли сплошной утопией все его учение о гегемонии пролетариата?
Но в России разве так обстояло дело? Пролетариат имеет партию с более чем 25-летним теоретическим и более чем 10-летним практическим стажем, и мелкобуржуазная демократия политически крайне не организована; пролетариат – гегемон в революции, и вдруг этот гегемон должен ограничить себя и принести все выгоды победы, полученной под его руководством, другому классу. Забыл Плеханов свои же слова в ответ венскому «Arbeiter-Zeitung», как забыл и свое учение о гегемонии пролетариата, о руководстве в революции рабочим классом всеми революционными силами.
Из «мудрой» теории новоискровцев неизбежно вытекал анархический принцип, давно осужденный марксизмом.
На самом деле, если задача пролетариата заключается в руководстве борьбой за то, чтобы к власти пришла мелкобуржуазная демократия, если единственной формой влияния на эту демократию является давление на нее рабочего класса и если единственной формой успешного давления есть массовое давление, то совершенно естественно, что меньшевики считали лучшим путем развития буржуазной революции – путь развития снизу.
Новоискровцы не только это заключение делали, но и упрекали большевиков в том, что они, не довольствуясь этим, думали двинуть революцию и сверху, через временное революционное правительство. Они были правы в своем упреке; только, упрекая большевиков в таком деле, они показывали, как они далеко отошли от марксизма.
Когда Плеханов собрался ответить на эти нападения Ленина, у него конфликт с «Искрой» дошел до наивысшего напряжения, и он вышел из редакции и перестал сотрудничать; второй номер «Дневника» ему удалось выпустить лишь в августе 1905 г., где он и ответил Ленину.
Если отвести все полемическое, то статья построена на той же идее, на которой была построена впоследствии его статья о двух линиях в революции, исходной точкой которой служит знаменитое место из «18 Брюмера».
Великая революция XVIII в. поднималась со ступеньки на ступеньку, поэтому она проделала максимум исторической работы, в то время как февральская революция скакнула на несколько ступенек сразу и пошла по нисходящей, увлекая и партии, которые при этом теряли равновесие. Отсюда вывод, который делает Плеханов:
«Чем был он вызван? Группировкой составных частей тогдашнего буржуазного общества. Эта группировка была неблагоприятна для революции и обусловила собой ее бессилие. Не так ли? Конечно, так. А если так, то не ошибаются ли те люди, которые думают, что подъем на „несколько ступенек сразу“ доказывает силу революционного движения? Не увлекаются ли они предрассудками прошлого? Не являются ли они революционерами „старого поколения“? Очень на это похоже!» [П: XIII, 285]
Ничего не похоже. Ленин не утверждает, что при всяких условиях переход на несколько ступеней сразу есть признак силы; он требует только не делать схему себе из этих слов Маркса и не трубить повсюду, что дело партии пролетариата бороться за соблюдение подобной постепенности. Так как, – рассуждает Плеханов, – представления Маркса и Энгельса
«об условиях и ходе революционных движений основывались, – по свидетельству Энгельса, – на прежнем историческом опыте, особенно на опыте Великой Французской революции» [П: XIII, 285],
то, умозаключает он:
«ясно, что вероятный, – и, разумеется, желательный, – для них ход событий представлялся им тогда именно в виде подъема со ступеньки на ступеньку, а не в виде скачка через несколько ступенек сразу» [П: XIII, 285 – 286].
Откуда это ясно? Дело заключается отнюдь не в том, что желательно, а в том, что будет, что может быть при данном сочетании борющихся сил. Но почему же, по его мнению,
«тот ход движения, который мы наблюдаем в Великой Французской революции, обеспечил максимум полезной исторической работы выступавших одна за другой более или менее прогрессивных партий? Это видно из слов самого Маркса. Пока еще не достигнута была первая „ступенька“, партия, которой предстояло господствовать по ее достижении, направляла главную часть своей силы на борьбу со старым порядком, а не на то, чтобы лягать более передовые партии, на которые она опиралась. Таким образом ее работа приобретала положительное, а не отрицательное значение» [П: XIII, 286].
Все это было бы очень хорошо, если бы не носило оттенок простого схоластического и нежизненного толкования текста.
По практическому же вопросу, интересующему нас сейчас, он дает прямой и недвусмысленный ответ, после разбора Энгельсовой статьи против Бакунина. И, приведя выводы Энгельса, он пишет:
«Я утверждаю, что к нашему спору они имеют только одно отношение: именно, они говорят нам, что участие социалистов, в качестве меньшинства, в буржуазном революционном правительстве не только смешно и бесцельно, но прямо непозволительно, потому что оно дает буржуазии возможность политически эксплуатировать представителей пролетариата. Но меня-то ведь не смутишь этим выводом. Я говорю как раз то же самое. По-моему, вообще участвовать в буржуазном, – или в мелкобуржуазном, это все равно, – правительстве социал-демократы могут только как меньшинство, потому что если они будут большинством, то правительство сделается уже пролетарским, а не буржуазным, а тогда перед ним во весь свой рост встанет вопрос о социалистической революции» [П: XIII, 293 – 294].
Это и называется схоластика самая типичная, нам уже известная. Его смущает вопрос о том,
«каким образом нам удастся в этом случае избежать смешного и печального положения испанских бакунистов, т.е. не подвергнуться майоризации, политической эксплуатации, и не получать пинков со стороны „разношерстных“ мелких буржуа» [П: XIII, 294].
Разумеется, судьба быть майоризованным – печальная судьба, но ведь это только так теоретически рассуждает Плеханов, так пугает, а несколько ранее он хорошо знал, что мелкой буржуазии не будет иного исхода, как примкнуть к одному из основных классов. Либо с рабочим классом – и тогда полная победа над царизмом и решение всех задач мелкобуржуазной демократии, либо за буржуазией – и тогда победа царизма и буржуазии.
Плеханов приводит слова Маркса:
«Мелкий буржуа, подобно историку Раумеру, состоит из – „с одной стороны“ и „с другой стороны“. Таков он в своих экономических интересах, и потому таков в своей политике, в своих религиозных, научных и художественных взглядах. Таков он в своей морали, таков во всем. Он – живое противоречие» [П: XIII, 298 // МЭ: 16, 31].
И дальше прибавляет:
«Но именно потому, что он – живое противоречие, наше отношение к нему не может не быть двойственным. Мы будем поддерживать его в его революционных стремлениях; мы будем противодействовать ему там, где он выставит, в борьбе с крупной буржуазией и с пролетариатом, реакционные требования. А ввиду этого нам сидеть с ним в одном правительстве невозможно» [П: XIII, 298].
Именно поэтому! – Да ведь вся цитата говорит как раз за то, чтобы вопрос был вырешен по Ленину; участвуя во временном революционном правительстве, рабочие кроме того, что воспрепятствуют реакционной экономической политике, поставят себе две задачи:
«1) беспощадную борьбу с контрреволюционным попытками и 2) отстаивание самостоятельных интересов рабочего класса» [Л: 11, 17 – 18].
Это достаточно большие задачи, чтобы представители пролетариата вошли в правительство. Да и самая идея гегемонии становится сплошной нелепостью, если согласиться с Плехановым. На самом деле, каков руководитель (гегемон!), который боится взять на себя гегемонию не только в борьбе, но и после победы?!
Но, быть может, гегемония на самом деле после победы будет означать сдачу своих принципиальных позиций? По крайней мере по Плеханову выходит так:
«Если бы мы, борясь за осуществление нашей программы-минимум, должны были превратиться в мелких буржуа, то ее значение для нас, как социал-демократов, было бы не жизненным, а смертельным. А если мы не превратимся в мелких буржуа, то, даже борясь за эту программу, мы не можем не приходить в частые столкновения с мелкой буржуазией» [П: XIII, 298].
Ну и что же? Частные столкновения с мелкой буржуазией отнюдь еще не означают разрыв с ней. Решающим моментом тут будет вопрос о том, когда наступит тот момент, когда мелкая буржуазия сумеет превратить разногласия по вопросам минимум-программы в повод для разрыва, а такой момент может наступить лишь тогда, когда она (мелкая буржуазия) почувствует себя совершенно гарантированной от реставрации самодержавия. А ведь это и является непосредственной задачей временного рабоче-крестьянского правительства – не только свалить, но и добить самодержавие.
У мелкой буржуазии – реакционные экономические идеалы, – говорит Плеханов, и говорит это, разумеется, совершенно справедливо, но ведь задача временного революционного правительства не в экономической революции: его задача сверху помочь идущей снизу силе окончательно и до конца доделать демократическую революцию, а в этом интересы революционной мелкой буржуазии не расходятся с интересами пролетариата.
«Наш отказ от участия в „демократической“ диктатуре, – от участия, которое на самом деле означало бы лишь подчинение пролетариата мелкобуржуазным диктаторам, – не только не ослабит силы революционного движения, но в огромной степени увеличит ее и именно потому очень умножит шансы республики» [П: XIII, 299 – 300].
Это очень интересно, но совсем не верно: он считает, что участие пролетариата в «правительстве» было бы равносильно повторению московского похода Наполеона. Но, ведь, Наполеон погиб оттого, что он не рассчитал силы и оторвался от «почвы», а пролетариат, идя в правительство, разве забегал бы вперед? И разве много смелости выставить в буржуазной революции требование доведения «до конца» ее?
Он думает, что диктатура революционного народа – мысль народническая, а мы
«стремимся к диктатуре пролетариата. А пока она невозможна, мы требуем, чтобы партия, представляющая интересы этого революционнейшего в России, как и везде, класса, оставалась в оппозиции ко всем буржуазным партиям, ко всем хозяевам, хозяйчикам и полухозяйчикам, лишь поддерживая их в той мере, в какой они становятся революционными» [П: XIII, 300].
И думает это так потому, что полагает, что
«разногласия между нами и мелкими буржуа (ремесла, промышленность и земледелие) неизбежно возникнут гораздо раньше, чем поднимется вопрос о „конечной цели“ социализма, и что, следовательно, нам невозможно делаться составной частью их революционного правительства» [П: XIII, 300].
Тут опять-таки немилосердно запутывается вопрос, и приписываются большевикам мысли, им не свойственные. Это было бы так, ежели пролетариат (его партия) не понимал задач демократической революции. Но, ведь, понимать эти задачи и означает вести политику, рассчитанную на сохранение единства революционного народа до окончательного закрепления демократических завоеваний.
«У нас в России капитализм далеко еще не созрел для своей погибели. Поэтому нас, российских социал-демократов, в мелкобуржуазном правительстве не ожидает ничего, кроме разочарований и… пинков. Товарищи, одобряющие идею такого участия, хотят диктатуры мелкой буржуазии и пролетариата; их усилия могли бы привести только к диктатуре мелкой буржуазии над представителями пролетариата» [П: XIII, 301].
Говорить это мог лишь человек, который заражен непреодолимым скептицизмом насчет силы и значения пролетариата не теоретически, а конкретно, на деле, в конкретный момент середины 1905 года. Еще одно замечание Плеханова, которое бросает яркий свет на характер скептицизма и недоверия Плеханова, на природу его ошибки. По его мнению, идти вместе с мелкой буржуазией означает подчиниться руководству партии мелкой буржуазии.
«Вы должны будете идти вместе с „социалистами-революционерами“, с тем отрядом российской революционной армии, который теперь уже марширует под знаменем хозяйско-пролетарской диктатуры» [П: XIII, 303],
пишет он, а идти с ними не означает ли уничтожить себя, как партию пролетариата?
«Не только согласиться с „социалистами-революционерами“ относительно тех или иных революционных действий, – подобное соглашение вполне допустимо и даже необходимо „по нонешнему времени“, – а именно пойти вместе, в тесном союзе, нога в ногу и плечо с плечом. И тогда „социалисты-революционеры“ с торжеством воскликнут: „Социал-демократия перестала существовать!“. И они не солгут… если только ваше место, место людей, изменивших прямой и очевидной обязанности представителей рабочего класса, место ублюдков бланкизма и жоресизма, не займут другие бойцы, марксисты, оставшиеся верными своему революционному долгу» [П: XIII, 303 – 304].
Повторяю, на мой взгляд этот финал его долгих исканий по вопросу о нашей тактике дает блестящий материал для понимания сути его ошибки.
Что означало идти в союзе с мелкой буржуазией? Означало ли, что социал-демократия дает мелкобуржуазную демократию на съедение социалистам-революционерам и считается с ними, как с партией, представляющей ее? Ничего подобного большевики и не утверждали. Наоборот, вся работа большевиков с самого же начала была направлена к тому, чтобы найти пути для отделения от социалистов-революционеров, реакционная идеология которых уже показала свое вредное влияние до первой революции – революционное движение мелкобуржуазной демократии, а особенно крестьянства. Под чьим руководством (гегемонией!) пойдет революционная борьба мелкой буржуазии и крестьянской демократии: под руководством ли пролетариата (социал-демократов) или под руководством буржуазии (социалистов-революционеров) – так стоял вопрос. Такая постановка вопроса, разумеется, не исключала возможность временных соглашений для совместных действий с эсэрами.
В вопросе о земской кампании мы отметили, что расхождения с Лениным никак не означали полной солидарности с Аксельродом. Тогда он значительно расходился с меньшевиками не только по организационным, но и по вопросам тактики, теперь же, спустя слишком полугодие бурной революционной эпохи, после III съезда, Плеханов значительно сблизился с меньшевиками по вопросам тактики, оставаясь в организационных вопросах с ними несогласным.
«Не думайте, что я пристрастен к сторонникам „Искры“. Нисколько! У них очень много своих недостатков. Их организационные взгляды из рук вон плохи. Но их тактика несравненно лучше тактики „твердокаменных“» [П: XIII, 286].
– Это очень важно, отметить.
5.
Статья о временном революционном правительстве сильно запоздала с выходом вследствие того, что после ухода из «Искры» ему уже было негде писать. Когда появилась она, перед пролетариатом стояли уже совершенно новые сочетания борющихся сил.
Восстание в Лодзи, на броненосце «Потемкин», широкие аграрные волнения, наконец, Булыгинская конституция, которая создала очень благоприятные условия для сплочения всех оппозиционных сил под лозунгом активного бойкота – все это предвещало крупнейшие события. Наконец, бурный, совершенно исключительной силы стихийный рост стачек привел страну к октябрьскому манифесту, который нельзя было не рассматривать, как принципиальную уступку царизма революционному пролетариату.
Но можно ли было рассматривать эту ступень, как предел достижения? Нет, и на этом сходилась вся революционная демократия. Вслед за манифестом прокатившиеся погромы и ответные еще более грандиозные взрывы стачечного движения указывали на рост революции, рост, ближайшим этапом которого могло быть только вооруженное восстание. Послеоктябрьские месяцы протекают под этим непосредственным лозунгом подготовки к вооруженному восстанию.
Нам нужно остановиться на «Дневниках» Плеханова и определить его отношение к этим событиям.
«Дело политической свободы не сегодня-завтра восторжествует на нашей родине; в этом теперь нельзя уже сомневаться; в этом можно быть уверенным, не греша утопическим оптимизмом, и этой отрадной уверенностью мы обязаны героическому пролетариату нашей страны. Те уступки, которые делает теперь правительство так называемому общественному мнению России, представляют собой первую политическую победу российского пролетариата» [П: XIII, 329].
Так начинается его статья, оценивающая октябрьские победы. Гегемония пролетариата, неизбежность руководства пролетариатом борьбой с самодержавием – марксистами признавалось с самых первых его шагов. Таким образом победа октября была и победой марксизма. Но победившему пролетариату предстоят гигантской важности задачи впереди, за решением которых с трепетом следит весь мир.
Как решить? Как вести в дальнейшем борьбу?
«Для борьбы с царизмом наш пролетариат обратился ко всеобщей политической стачке, т.е. как раз к тому средству борьбы, на которое современный западный пролетариат смотрит, как на самое действительное, – при настоящих условиях, – средство своей освободительной борьбы с буржуазией» [П: XIII, 331].
Российские всеобщие стачки и по размеру, и по характеру отличались от всех до того имевших место в Европе, где всеобщие стачки кончались неудачно, или во всяком случае не столь удачно.
«Вот почему всеобщая стачка, которая началась в России по почину московских рабочих, …и принявшая решительно небывалые размеры, эта грандиозная стачка имела значение в высшей степени важного социально-политического опыта» [П: XIII, 331].
Этот опыт показал буржуазии Западной Европы, какая мощная сила пролетариат.
Но зато
«она воочию показала все колоссальное значение пролетариата в современной общественной жизни и она прибавила новый запас гордой самоуверенности в сердцах пролетариев всех стран. В таких гигантских размерах, как у нас, и с таким блестящим успехом, как в России, всеобщая политическая стачка еще нигде не практиковалась. Самоотверженно борясь с царизмом, российский пролетариат в то же время прокладывал путь для социалистической революции всемирного пролетариата. Вот почему консервативная буржуазия видела несчастье в его возрастающем успехе, и вот почему международный пролетариат приветствовал этот возрастающий успех с таким восторженным сочувствием» [П: XIII, 332].
Всеобщая стачка была тем экзаменом, который, блестяще выдержав, пролетариат России ввел в семью цивилизованных народов Россию.
«Я еще не знаю, скоро ли нам удастся созвать социалистический конгресс в Петербурге, но я не сомневаюсь, – и никто не может сомневаться в этом, – что в лице нашего пролетариата наша страна в самом деле вошла в семью цивилизованных народов» [П: XIII, 333].
Но кончилась ли борьба, решена ли задача? Нет, и теперь после манифеста борьба более, чем когда бы то ни было, примет сложную форму, ибо тактика, принятая Витте: – разбить единый оппозиционный антицаристский фронт мелкими уступками, – тактика действительно опасная.
Нужно использовать политическое недовольство буржуазии до конца – говорит Плеханов, – в интересах революции мы должны расстроить расчеты хитрого царедворца. Но как?
Плеханов говорит о тех, кто кричит об измене буржуазии:
«В последнее время, по поводу Государственной Думы, у нас много кричали о какой-то измене буржуазии. Но чему собственно могла изменить буржуазия? Во всяком случае не революции, потому что она никогда не служила революционной идее. Что наша буржуазия не имеет ни малейшего намерения становиться в ряды революционной армии, в этом должны были убедить нас уже теоретические подвиги ее идеологов moderne style, направлявших главные свои умственные усилия на то, чтобы убедить читающую публику в несостоятельности самого понятия: революция» [П: XIII, 334].
Следовательно, буржуазии и не нужно было изменить революции. Весь вопрос заключается в том, будет ли она удовлетворена уступками Витте? А с другой стороны, сумеет ли этот хитрый министр удовлетворить ее, имея за собой придворную реакционную камарилью?
«Чтобы буржуазия заключила мир с Николаем II, необходимо, чтобы наш политический порядок хоть отчасти, хоть наполовину был приведен в соответствие с нашими экономическими отношениями, которые характеризуются господством капитала. Капитал – оппортунист по самому существу своему. Он ни копейки не истратит для торжества идеи; он презирает даже своих собственных идеологов, – и их-то, может быть, более, чем всех других, – но он хорошо понимает свои собственные выгоды, он очень хорошо знает, что царское самодержавие стоит теперь поперек дороги всему экономическому развитию России и тем противоречит самым важным его экономическим интересам. Поэтому он не может не добиваться политических прав, и пока гг. Треповы будут мешать осуществлению плана г. Витте, до тех пор наша буржуазия останется недовольной. Это надо помнить нам в своей тактике. Политическое недовольство нашей буржуазии в высшей степени выгодно для дела российской революции, и мы сделали бы огромную ошибку, если бы не использовали его целиком» [П: XIII, 335].
Так рисуется тактика социал-демократии по отношению к либеральной буржуазии Плеханову.
Но тут противоречия не заметить мудрено.
Плеханов стоит за продолжение революции, за то, что для подъема революции октябрь – лишь ступенька. Но что же означает это утверждение? Что значит следующий шаг для революции? Значит непосредственная борьба за Учредительное Собрание, а так как мы уже выше говорили, что Учредительное Собрание мыслимо, лишь когда удастся свалить самодержавие и организовать временное революционное правительство, то совершенно ясно, какова должна быть непосредственная цель восстания, в неизбежности которого не сомневались даже меньшевики.
Но если с этой точки зрения подойти к вопросу, то вся тактика Плеханова построена на песке, ибо никакая буржуазия за пролетариатом при тех конкретных условиях, в которых развертывалась революция, не пойдет на вооруженное восстание, особенно после тех грандиозных всеобщих стачек, о которых говорил Плеханов выше.
Ленин был глубоко прав.
«Пора [было уже после октября] размежеваться. Направо – самодержавие и либеральная буржуазия, которых сплотило фактически то, что они не хотят передачи Учредительному Собранию всей власти единой, полной и нераздельной. Налево – социалистический пролетариат и революционное крестьянство или, шире, вся революционная буржуазная демократия. Они хотят полноты власти для Учредительного Собрания. Они могут и должны заключить для этой цели боевой союз, не сливаясь, конечно, друг с другом. Им нужны не бумажные проекты, а боевые меры, не организация канцелярской работы, а организация победоносной войны за свободу» [Л: 12, 122].
С этой точки зрения все, о чем заботился Плеханов, если не было оппортунистической сдачей позиции, то было несомненно запоздалым, по крайней мере, на полгода. И когда он, задним числом, пытается обезвредить свою резолюцию, принятую на II съезде партии, разъясняя ее в духе меньшевиков, то читатель чувствует всю сбивчивость и фальшь положения Плеханова.
«Мне могут сказать, что резолюция, предложенная мной второму съезду и принятая им, похожа на резолюцию, принятую так называемым третьим съездом и неодобряемую мной. Внешнее сходство действительно есть, но только внешнее. Моя резолюция не имела общего характера; она не давала общей „директивы“; она направлялась специально против г. П. Струве, который еще недавно фигурировал в качестве марксиста, и буржуазная проповедь которого могла быть принята некоторыми неопытными пролетариями за проповедь умеренного социал-демократического направления. Притом же моя резолюция дополнялась резолюцией Старовера, которую так называемый третий съезд просто-напросто „отменил“» [П: XIII, 344].
Дополнялась! Плеханов забыл свои же слова о резолюции Старовера, но зато мы не забыли. Разве не характерно это его стремление свести всю свою резолюцию к разряду предупредительных решений против зловредного влияния одного лица? Ведь это как раз и говорили меньшевики на втором съезде, возражая Плеханову. Если к тому же читатель не забыл борьбу Плеханова против либерального органа «Освобождение», против Струве, как представителя нарождающегося либерализма в России, то станет ясно, что все тщетные его старания преследуют одну и очень неблагодарную задачу – сгладить из своего политического и революционного наследия все то, что противоречит тактике меньшевизма. Но этого делать было невозможно, тем более, что его революционные положения легли в основу тактики большевиков.
Он утверждает:
«Несмотря на свою антипролетарскую и антиреволюционную точку зрения, либеральная буржуазия может, своей оппозицией правительству, принести пользу революционному пролетариату и что, вследствие этого, мы поступили бы вопреки прямому и очевидному интересу революции, если бы раз навсегда повернулись спиной к этой буржуазии, сказав себе и другим, что от нее решительно нечего ждать теперь для дела свободы» [П: XIII, 345 – 346].
Может принести! Но она теперь не будет поддерживать борьбу пролетариата за Учредительное Собрание, за вооруженное восстание, а может ли, должна ли, имеет ли право пролетариат отказываться от своей задачи на том основании, что он этим «отпугнет» либералов? А что он отпугнет, – прекрасно сознавали не одни большевики.
«Для успеха вооруженного восстания необходимо то, что на языке предержащих властей называется деморализацией войска. А чтобы „деморализовать“ войско, необходимо иметь хоть часть офицеров на своей стороне. А чтобы иметь их на своей стороне, необходимо, чтобы вооруженному восстанию сочувствовало „общество“, к которому принадлежат также и офицеры. Вот почему всякая бестактная, – а следовательно, и ненужная, – выходка, уменьшающая сочувствие общества „крайним партиям“, в то же самое время уменьшает шансы успеха вооруженного восстания» [П: XIII, 347 – 348],
– пишет он. Это верно, разумеется, если рассуждать абстрактно, но конкретно – это было совершенно пустое мудрствование. Никакая «тактичность» не спасла бы буржуазию от ее неизбежного «правения», которое уже было фактом; после октябрьского манифеста она тяготилась положением революционной крамолы и настойчиво хотела стать «оппозицией его величеству», пролетариату нельзя было безнаказанно не считаться с этим, не видеть этого.
На этом же чрезвычайно шатком тактическом «принципе» и было построено его отношение к вопросу о бойкоте Думы.
«Допустим, что тактика бойкота Государственной Думы, еще так недавно вызывавшая между нами такие горячие споры, была на самом деле наилучшей тактикой при данном настроении городов. Но по отношению к деревне это допущение очевидно невозможно. Всякий понимает, что при своей страшной политической неразвитости крестьянство совершенно неспособно было бы понять идею бойкота, и всякий должен понять также, что, при умелом воздействии на ход волостных выборов мы могли бы вызвать целый ряд таких столкновений крестьян с администрацией, которые в короткое время создали бы сознательную оппозицию в деревне. Этого одного было бы достаточно для того, чтобы отказаться от бойкота. А кроме того надо помнить, что выборная агитация в деревне выдвинула бы на сцену аграрный вопрос, обострение которого сразу придало бы революционный оборот всему делу. Если уж дорожить громким словом „бойкот“, то можно сказать, что лучшим средством бойкотировать идею Булыгинской Думы было бы составление крестьянских наказов, говорящих выборщикам, чтобы они выбирали только таких людей, которые согласились бы на передачу земли в руки народа и на созвание Учредительного Собрания, имеющего задачей урегулировать и узаконить эту передачу. От такого „бойкота“ Булыгинская Дума разлетелась бы в щепки, между тем как если бы мы захотели разгонять собрания крестьянских выборщиков, то от этого произошло бы только умножение черных сотен. Наша партия хорошо сделает, если примет во внимание это соображение при неизбежном, – вследствие изменения избирательного закона, – новом обсуждении вопроса о нашем участии в выборной агитации» [П: XIII, 350].
Наша партия вскоре приступила к обсуждению этого вопроса, и решила его, как увидим ниже, совсем в ином духе, чем того советовал Плеханов.
Но пока страна стояла перед неизбежным вооруженным восстанием и Плеханов не мог обойти этот вопрос. Рабочий класс не мог не вооружаться хотя бы для отпора «черносотенным гориллам». Вопрос о вооружении пролетариата стал вопросом практическим. Но
«недостаточно приобрести револьверы или кинжалы, надо еще научиться владеть ими. Революционеры семидесятых годов были большими мастерами в этом отношении, и нашим товарищам еще очень далеко до них. Нам необходимо как можно скорее пополнить этот пробел своего революционного образования. Умение хорошо владеть оружием должно стать в нашей среде предметом законной гордости со стороны тех, которые им обладают, и предметом зависти со стороны тех, которые его еще не достигли. Ввиду неслыханных зверств, совершаемых контрреволюционерами, мы в свою очередь должны быть готовы на все» [П: XIII, 352].
«Мы переживаем такое время, – говорит далее Плеханов, – когда, по известному французскому выражению, ружья, а следовательно, и револьверы, сами стреляют, но именно в такое время самопроизвольная стрельба ружей (и револьверов) может стать прямо гибельной для нашего дела» [П: XIII, 353].
«Что великие исторические вопросы разрешаются в конце концов только огнем и мечом, что пролетариату, не только русскому, но и западноевропейскому, нельзя будет обойтись без „критики посредством оружия“ [МЭ: 1, 422]» [П: XIII, 354],
это было доказано и признано задолго до революции.
«Но вооруженное восстание дело не шуточное, от него зависит вся дальнейшая судьба движения, и потому легкомысленная болтовня о нем составляет настоящее преступление перед революционным пролетариатом» [П: XIII, 354].
Оно требует подготовки и тщательно обдуманного собирания сил пролетариата. А это можно сделать лишь объединением социал-демократических сил в России.
Таковы были взгляды Плеханова на положение дел в России, так решал он вопросы тактики накануне декабрьского вооруженного восстания.
6.
Мы уже отметили выше, что по исключительно единодушному мнению всех оппозиционных и революционных организаций и партий революционная волна после октября не только не спала, но она обнаружила стремительный рост. На самом деле, последние три месяца бурного 1905 г. были наивысшим пунктом подъема первой революции. Друг за другом последовавшие всеобщие стачки, образование Советов Рабочих Депутатов, восстания во флоте, бурные крестьянские бунты, сопровождавшиеся погромами помещичьих усадеб и в довершение всего вооруженное восстание в Москве – все это проистекало на протяжении этих трех знаменитых месяцев.
Не успел еще появиться 3 номер «Дневника» Плеханова, как на голову петербургского пролетариата обрушился целый ряд неудач (срыв стачки – поддержки кронштадтцев, срыв борьбы за 8 ч. рабочий день, аресты Совета Рабочих Депутатов и т.д.), с другой стороны, московские рабочие объявили всеобщую забастовку, превратив ее в восстание.
Но судьба восстания известна, как известно и то, что после неудачи Москвы на некоторое время наступило состояние упадка в рабочей среде, был разгромлен ряд организаций. Так создалась благоприятная почва для критического пересмотра опыта последних трех месяцев. Критиковал его Ленин и Плеханов. Нас интересует оценка событий обоих великих мыслителей, наиболее ярких представителей двух течений внутри РСДРП.
Плеханов находил прежде всего неосмотрительным прибегнуть к такому опасному инструменту, как всеобщая стачка, особенно после такого жестокого опыта, как у голландцев в начале столетия.
«Эти стачки были предприняты без надлежащей осмотрительности. Социально-психологические условия, без которых невозможен был их успех, отсутствовали если не целиком, то в значительной степени. Поэтому их исход не оправдал возлагавшихся на них ожиданий. Я потому говорю: „не оправдал возлагавшихся на них ожиданий“, что даже те из нас, которые считают эти стачки удавшимися, не могут не признать, что они удались не в той мере, в какой удалась первая, октябрьская, забастовка. Я же лично думаю, что эти две стачки потерпели неудачу и потерпели ее именно оттого, что они предприняты были без осмотрительности, так настойчиво рекомендованной пролетариату международным Амстердамским съездом и международной социалистической литературой» [П: XV, 5 (последний курсив мой. В.В)].
Каковы же те условия, которые должны привести стачку к победе? Преодоление враждебного отношения к ней малосознательных слоев пролетариата, привлечение равнодушных к действию, создание условий, при которых стачечники встретят поддержку и сочувствие среди окружающих.
Без этих условий стачка несвоевременна и опасна, ибо она-то и привела
«к вооруженному восстанию в Москве, в Сормове, в Бахмуте и т.д. В этих восстаниях наш пролетариат показал себя сильным, смелым и самоотверженным. И все-таки его сила оказалась недостаточной для победы. Это обстоятельство не трудно было предвидеть. А потому не нужно было и браться за оружие» [П: XV, 12 (последний курсив мой. В.В)].
Жизнь показала несостоятельность тактики социал-демократов, значит нужно изменить ее, а изжить ее – это означает перейти к торможению движения, к введению элемента сознательности в стихийный революционный процесс, – пропагандой принципов социал-демократии.
«Дневник» № 3, содержание которого мы выше привели, ни в коей мере не принадлежит к числу самых блестящих страниц деятельности и творчества Плеханова.
И вопрос отнюдь не в том, что он критикует. Критика критике рознь. Одно дело, критически разбирая опыт столь грандиозного массового движения, как всеобщая стачка и вооруженное восстание последних трех месяцев, наметить себе все то новое, что оно вносит в тактические воззрения пролетарской партии, и совершенно другое дело осуждение, после неудачи, великого порыва рабочего класса.
Могут упрекнуть меня в том, что я предполагаю заранее существующим что-то новое, привнесенное этой волной движения; но упрек будет несправедливый, допущение мое вытекает из того, что единодушно признавалось всеми. Всякое крупное движение, в котором участвуют десятки тысяч рабочих, вносит новое в сокровищницу классового опыта – это несомненно. На самом деле никто не сомневается в том, что после октября революция шла на подъем, что декабрь был наивысшим пунктом этого подъема, что никогда еще такая большая масса не была втянута в борьбу. Разве из этого не следовало само собой, что не только победа, но даже поражение этого грандиозного движения должно было ввести много опыта в пролетарский обиход, должно было особо осветить некоторые не совсем ясные стороны искусства делать революцию, и прежде всего на практике должно было проверить значение всеобщей стачки, как средства, как оружия в революции.
Чтобы стало ясно, как жестоко неправ был Плеханов и как мало извлек он пользы из этой, правда, неудачной, но грандиозной борьбы масс, вспомним в двух словах то, что заметил в этой борьбе Ленин.
В.И. Ленин увидел в декабрьских событиях то великое, что Плеханову, издали, – с трепетом взирающему на то, как борьба выходила из берегов нормальной буржуазной революции, – не было заметно.
«От стачки и демонстраций к единичным баррикадам. От единичных баррикад к массовой постройке баррикад и к уличной борьбе с войском. Через голову организаций массовая пролетарская борьба перешла от стачки к восстанию. В этом величайшее историческое приобретение русской революции, достигнутое декабрем 1905 г., – приобретение, купленное, как и все предыдущие, ценой величайших жертв» [Л: 13, 370 – 371].
Плеханов «критикует» всеобщую стачку; критикует ее как средство непосредственной борьбы и Ленин, но какая грандиозная разница!
«Соединение массовой политической стачки с вооруженным восстанием диктуется опять всем положением вещей. При этом слабые стороны стачки, как самостоятельного средства борьбы, выступают особенно наглядно. Все убедились, что чрезвычайно важным условием успеха политической забастовки является ее внезапность, возможность застигнуть правительство врасплох. Теперь это невозможно. Правительство научилось в декабре бороться со стачкой и подготовилось очень солидно к этой борьбе в настоящий момент. Все указывают на крайнюю важность железных дорог во всеобщей стачке. Остановятся железные дороги – забастовка имеет все шансы стать всеобщей. Не удастся добиться полной остановки железных дорог – и забастовка, почти наверное, не будет всеобщей. А железнодорожникам забастовать особенно трудно: карательные поезда стоят в полной готовности; вооруженные отряды войска рассыпаны по всей линии, по станциям, иногда даже по отдельным поездам. Забастовка может означать при таких условиях, – мало того: неизбежно будет означать в большинстве случаев, – прямое и непосредственное столкновение с вооруженной силой» [Л: 13, 316 – 317].
Стачка – подчиненная форма, она не может не вылиться в вооруженную борьбу, рассчитывать на внезапность – значит рассчитывать на очень шаткие свои преимущества. И если к тому же вспомним, что события в России особенно подчеркнули необходимость в революции решительного наступления, станет совершенно ясно, что стало источником заблуждения Плеханова. Источником ошибки Плеханова была его точка зрения на революцию, ее задачи, на ее движущие силы, словом, ошибка Плеханова не была каким-либо случайным эпизодом – это было совершенно неизбежное следствие из его позиции.
Тут для оценки важна не фраза «не нужно было браться за оружие» – фраза, которую впоследствии Ленин назвал «геростратовской», – в конце концов это крайне неудачная фраза, и ей нельзя никак приписать смысла сознательного враждебного приговора. Но она особенно хорошо подчеркивает ту исключительную растерянность, которую обнаружил Плеханов перед великими событиями.
Чрезвычайно важна его оценка всеобщей стачки, оценка, в которой Плеханов ни в коей мере не обнаруживаем не только последовательности, но и смелости, так сказать общественной мужественности, столь свойственной вождям действующих масс, а не теоретикам по преимуществу, каким был Плеханов.
Между его позицией по вопросу об отношении к либеральной буржуазии, его оценкой декабрьских событий и его позицией по вопросу об отношении к Государственной Думе было полное принципиальное согласие, и одно последовательно вытекало из другого.
Если либеральная буржуазия представляет оппозиционную силу, которую Витте вырывает у революции, а социал-демократы должны – ценою отказа от слишком пролетарских методов борьбы – отстоять, то, естественно, хороша была забастовка октябрьская – ее принимало «общество», и в свою очередь было неосмотрительно объявлять всеобщую стачку после октября, ибо против нее была вся либеральная буржуазия, которую новая всеобщая стачка толкала в объятия Витте, и, наконец, из нее же совершенно естественно вытекает, что если методы борьбы должны быть иные – вместо стачек агитация и пропаганда, а лучший повод агитации – выборы в Государственную Думу, то необходимо участвовать в выборах и вести широкую агитацию.
В № 3 он говорил о необходимости вести выборную агитацию хотя бы среди крестьян, а после декабря он уже пишет:
«Выборная агитация в деревне поставила бы ребром вопрос о земле. А раз был бы поставлен этот вопрос, крестьяне без труда увидели бы, где их друзья и где их враги.
Уже одного этого соображения достаточно для того, чтобы понять несостоятельность идеи бойкота. А кроме него можно было бы привести много других. Место не позволяет мне сделать это; ограничусь кратким формулированием того, что я не раз говорил в личных беседах с товарищами с тех пор, как начались споры о бойкоте Думы.
Не только в деревне, но и в городе участие наше в выборной агитации даст нам возможность довести до максимума влияние наше на широкие слои трудящегося населения.
Поэтому я против бойкота» [П: XV, 15].
Ясно – почему: – декабрь показал, что не только крестьяне, но и рабочие нуждаются в том, чтобы их на таком «благодарном» предмете агитации, как Государственная Дума, поднять до необходимого уровня сознательности.
Разве это не показывает, что он рассуждал исключительно теоретически и был совершенно незнаком с конкретной ситуацией в России, с рабочим классом, с уровнем его развития и с ростом его политического сознания? Разве это не обнаруживает источник и природу его скептицизма?
К вопросу о выборах в Думу он вернулся, вынужден был вернуться несколько раз в следующих номерах своего «Дневника».
На целый год с лишним Государственная Дума стала в центре тактических споров в рядах социал-демократов, поэтому мы остановимся несколько на нем.
7.
Государственная Дума, вырванная у самодержавия октябрьскими всеобщими стачками и вереницей предшествовавших массовых боевых выступлений, вначале почти всеми революционными партиями рассматривалась как недостаточная уступка, и до декабря, пока движение шло в гору, надежды росли и лозунг «Учредительного Собрания» господствовал и воодушевлял. Даже в рядах меньшевиков была очень немалая часть, стоявшая за бойкот Думы и продолжение борьбы за Учредительное Собрание. Но после декабря меньшевики целиком отошли от этой позиции, и социал-демократы опять разделилась на два резко отгороженных лагеря.
Разгорелась жестокая борьба и прежде всего вокруг вопроса о том, что есть поражение декабрьского революционного шквала? Два различных решения этого основного вопроса прекрасно формулированы Лениным.
«Не нужно было браться за оружие, говорят одни, призывая к выяснению рискованности восстания и к перенесению центра тяжести на профессиональное движение. И забастовки 2-я и 3-я и восстание были ошибками. Другие же полагают, что нужно было браться за оружие, ибо иначе движение не могло подняться на высшую ступень, не могло выработать необходимого практического опыта в делах восстания, не могло освободиться от узких сторон одной только мирной стачки, исчерпавшей себя в качестве средства борьбы. Для одних, следовательно, вопрос о восстании практически снимается с очереди, – по крайней мере, впредь до новой ситуации, которая заставила бы нас еще раз пересмотреть тактику. Приспособление к „конституции“ (участие в Думе и усиленная работа в легальном профессиональном движении) вытекает отсюда неизбежно. Для других, наоборот, именно теперь вопрос о восстании ставится на очередь на основании практически приобретенного опыта, доказавшего возможность борьбы с войсками и наметившего непосредственные задачи более упорной и более терпеливой подготовки следующего выступления. Отсюда лозунг: „долой конституционные иллюзии!“ и отведение легальному профессиональному движению скромного, во всяком случае, не „главного“ места» [Л: 12, 177 – 178].
Разногласия по тактике партии в вопросе о выборах в Думу были лишь одной частью общих тактических разногласий. «Долой конституционные иллюзии!» – диктовалось уверенностью в том, что революция не только не потерпела окончательного поражения, а поднялась на высшую ступень своего развития, и задачи партии сводятся к тому, чтобы подготовить, собрать и сорганизовать рабочий класс для следующего и решительного нападения на самодержавие. Я не ставлю здесь вопрос о том, насколько правилен учет борющихся революционных сил. Теперь историкам ретроспективно ничего не стоит доказать, что уже в январе 1906 г. было достаточное количество видимых признаков наступающего перелома. История теперь по-видимому прочно установит тот факт, что декабрь является высочайшим пунктом развития первой русской революции. И с этой точки зрения разумеется, поскольку был ошибочен учет конкретной ситуации, должна была быть ошибочной и тактика, построенная на нем. Но в том-то и дело, что история пишется ретроспективно, в то время как тактика строится на сегодняшнем дне, по горячим следам событий и расчет на завтра нередко оказывается ошибочен. Революционер не обладает «аптекарскими весами». Для наших целей крайне важно не столько история, сколько сохранение субъективной оценки событий того времени, только при таком условии мыслимо сравнение воззрений и тактических лозунгов.
Таким образом если «именно теперь вопрос о восстании ставится на очередь», как говорит Ленин, то участие в выборах в Думу на основе избирательного закона 11 декабря означало бы несомненное и преступное затемнение сути вопроса для широких масс. С одной стороны, проповедовать борьбу за Учредительное Собрание, а с другой – участвовать в выборах в Государственную Думу – означало бы именно такое затемнение вопроса.
«Как бы мы ни смотрели на вещи, как бы мы ни толковали своих взглядов, какие бы мы ни выставляли оговорки, во всяком случае, участие в выборах неизбежно имеет тенденцию порождать мысль о подмене Учредительного Собрания Думой, о созыве Учредительного Собрания через Думу и т.п. Показывать лживость и фиктивность представительства в Думе, требовать созыва революционным путем Учредительного Собрания и в то же время участвовать в Думе – это тактика, способная в революционный момент лишь сбить с толку пролетариат, лишь поддержать наименее сознательные элементы рабочей массы и наименее совестливые, наименее принципиальные элементы из числа вождей этой массы. Мы можем заявить о полной и полнейшей самостоятельности наших социал-демократических кандидатур, чистой и чистейшей партийности нашего участия, но политическая обстановка сильнее всех заявлений. На деле не выйдет, не сможет выйти сообразно этим заявлениям. На деле получится неизбежно, вопреки нашей воле, не социал-демократическая и не партийная рабочая политика при теперешнем участии в теперешней Думе» [Л: 12, 170].
Поэтому именно большевистская конференция в Таммерфорсе приняла резолюцию, в которой, объявляя решительную борьбу «этой, как и всякой иной» подделке народного представительства, одновременно советует
«всем партийным организациям широко использовать избирательные собрания, но не для того, чтобы производить, подчиняясь полицейским ограничениям, какие бы то ни было выборы [в Государственную Думу], но чтобы расширить революционную организацию пролетариата и вести во всех слоях народа агитацию решительной борьбы с самодержавием» [Л: 12, 166].
Мартов утверждает, что Ленин на конференции согласился на бойкот лишь под давлением делегатов с мест. Если это и так, то оно в высшей степени знаменательно и лишний раз доказывает, что В.И. Ленин был одарен совершенно исключительным чутьем действительности. В Таммерфорсе в декабре, когда еще не были точно известны подлинные размеры поражения, он чувствовал это поражение и пытался строить тактику партии на этом еще недостаточно уясненном предчувствии. Во всяком случае спустя много лет Ленин в «Детских болезнях левизны» писал, что в то время как бойкот Булыгииской думы был правилен и обогатил пролетариат превосходным опытом, бойкот Первой Думы был ошибкой:
«Ошибкой, хотя и небольшой, легко поправимой, был уже бойкот большевиками „Думы“ в 1906 г.» [Л: 41, 18].
Но ни это совершенно справедливое мнение Ленина поздних лет, ни его таммерфорсское мнение не говорит нисколько против большевиков. Оно только показывает, до какой степени глубокая вера во временный характер поражения прочна была в сознании членов нашей партии. Только на передовых пунктах были заметны проявления наступающего спада революционной волны, а вся многомиллионная Россия еще поспевала к декабрю. Поэтому партия так решительно была настроена, поэтому делегаты заставили Ленина встать на защиту бойкота. До какой степени сильна была идея бойкота, показывает то обстоятельство, что даже меньшевики не осмелились до самого объединительного съезда практически приступить к нарушению тактики бойкота. Недаром Плеханов откровенно признал, что его точка зрения на Думу была неприемлема даже для его товарищей.
«Моя мысль [об участии в выборах] осталась неразвитой по той простой причине, что я сам считал ее неприемлемой для нашей партии. А неприемлемой для нашей партии она казалась мне потому, что критерий, которого я держусь в своих суждениях о нашей тактике, слишком непохож на тот, к которому прибегает в суждениях этого рода бóльшая часть моих товарищей» [П: XV, 55].
Каков тот критерий, которого придерживается Плеханов, – мы уже знаем: – развитие политического сознания рабочих и крестьян.
«Пусть мне докажут, что бойкот Думы даст новый толчок этому развитию, и я стану самым горячим сторонником бойкота, ни на волос не изменяя при этом себе, так как я останусь верен основному положению того, что я назвал бы, пожалуй, философией марксистской тактики: лучше всех других тот тактический прием, который больше всех других способствует развитию самосознания интересующих нас слоев населения» [П: XV, 55].
Рассуждая вообще, нет ничего плохого в этом принципе: – это – один из самых общих и самых основных тактических принципов партии пролетариата. Но для данного конкретного случая его необходимо было расшифровать. Расшифрованный большевиками, он, этот принцип, принял вид бойкота Думы. Было ли это справедливо? Несомненно. По крайней мере исходя из тех посылок, о которых я выше говорил.
Обратное решение было бы прямым признанием того, что революция кончилась, что она идет на ущерб. Какие имелись в начале 1906 г. данные для этого? Все говорило, наоборот, за то, что на ближайшее время следует ожидать новой волны, которую следует всеми силами и всеми средствами превратить в девятый вал для самодержавия. Ибо не только не были сколько-нибудь решены элементарные, жизненные вопросы пролетариата, – стояли нерешенными еще вопросы, которые подняли всю крестьянскую Русь, не удовлетворена была ни в какой мере даже радикальная буржуазия.
Демократическая революция не только не завершена, она только еще начинает в реальных, конкретных формах осуществляться и может быть реализована лишь Учредительным Собранием, которого и требует почти весь революционный народ.
«Либо мы должны признать демократическую революцию оконченной, снять с очереди вопрос о восстании и стать на „конституционный“ путь. Либо мы признаем демократическую революцию продолжающейся, ставим на первый план задачу завершения ее, развиваем и применяем на деле лозунг восстания, провозглашаем гражданскую войну и клеймим беспощадно всякие конституционные иллюзии» [Л: 12, 219 – 220].
Так стояла альтернатива, и никакого реального основания для решения ее в духе Плеханова не было.
«Если бы это было так, то наше участие в выборах в самом деле было бы совершенно излишне и даже очень вредно. Тогда можно было бы только удивляться тому, что народ, требовавший Учредительного Собрания, принимает участие в выборах в Думу. Но ведь, это не так! П. Орловский принимает свое желание за действительность» [П: XV, 57 – 58],
– возражает Плеханов, и, возражая таким образом, он проявляет не трезвый учет конкретной обстановки, его уверенность в то, что требование Учредительного Собрания не есть требование народа, а представляет собою результат «психологической аберрации», не продиктовано холодным анализом фактов: – этих фактов он не знал. Либо знал крайне недостаточно: вся его тактика была построена на глубочайшем скептицизме, на неверии в силу «народа», на заранее предпосланном допущении, что все равно никакого совместного рабоче-крестьянского нападения на царизм невозможно до тех пор, пока «весь народ» не будет требовать Учредительного Собрания:
«В действительности Учредительное Собрание требовал далеко не весь народ. А нужно, чтобы он весь его требовал (курсив мой. – В.В.). И наша реакционная бюрократия делает все от нее зависящее для того, чтобы заставить народ потребовать Учредительного Собрания. И в народе все больше и больше развивается настроение, из которого может выйти такое требование. Но именно только развивается. Это целый процесс, и мы еще не в конце его, мы даже, пожалуй, еще не в середине» [П: XV, 58].
Это написано не в 1904 году, а в самый буйный момент революции, после декабря! Если народное «настроение развивается», значит революция не окончена, значит молчаливо принимается за бесспорное основное допущение большевиков, что революция развивается. Основой для построения своей тактики он избрал другой критерий, чем Ленин: – степень сознательности «народа». А где резче мог проявиться его скептицизм, как не здесь?
Но мыслимо ли строить свою тактику на принципе: «пока весь народ»? Весь народ требует Учредительного Собрания – это отнюдь не означает, что вся 120-миллионная Россия без различия классов стоит за Учредительное Собрание. Это означает – это должно означать, иначе всякая революция была бы делом безнадежным, – что авангард передовых революционных классов – рабочих и крестьян и даже радикальной мелкой буржуазии – выставляет это требование и борется за него. Является ли это действительно мнением этих классов? – означает иначе: – являются ли эти партии выразителями их интересов и взглядов? Решить этот социологический вопрос можно, но он не должен затемнять истинную природу борьбы и ее задачи.
Это был последний этап его движения к меньшевизму. Он на протяжении слишком двух лет проделал путь от ортодоксально-последовательной точки зрения революционного марксизма к меньшевизму, причем начало 1906 года есть время его окончательного перехода на точку зрения меньшевиков.
Но в № 5 «Дневника» он еще критикует меньшевиков, и не без большого остроумия, а – что главное – не без большого основания.
«Так называвшиеся у нас меньшевики в своих тактических рассуждениях были всегда ближе к истине. Но подойти к истине вплотную им всегда мешали два обстоятельства: во-первых, опасение того, что „большевики“ объявят их „оппортунистами“. Это опасение нередко заставляло их придавать своим правильным решениям вид отвлеченной революционности, опутывавшей их густым туманом фразеологии. Пример: их знаменитое „революционное самоуправление“, ничего никому не выяснившее и многих сбившее с толку. Во-вторых, их esprits forts отличаются большим пристрастием к схематизму. Это пристрастие сильно и неприятно поражало меня на их конференции. Некоторые „меньшевики“ так и говорили там: „В такой-то и такой-то резолюции должна быть дана схема нашего будущего движения“. Нечего и говорить, что в этом пристрастии к схемам нет ни одного атома марксизма. Но не мешает прибавить, что это-то пристрастие и придает их тактике вид какого-то… – скажу, пожалуй, не находя сейчас лучшего выражения, – педантизма. Они решают, например, участвовать в выборах. И это прекрасно. Но в их головах сидит схема, наперед намечающая разные „фазы“ будущего нашего общественного развития. Поэтому они спешат прибавить: будем участвовать в выборах, но только до такого-то момента, а после этого момента мы поступим вот так и вот эдак» [П: XV, 58 – 59].
Зло и не без ехидства отмечено. Действительно, в меньшевиках вмещались эти две души в едином теле. Но, ведь, и то сказать, хорошо было Плеханову быть последовательным до конца, когда он не встречался непосредственно с рабочими и не испытывал на себе их давление, а, ведь, практики-меньшевики здорово ощущали на себе это непрерывное давление, толкающее их на «схематизм», на «педантизм», на «непоследовательность» с целью спасти основное меньшевистское воззрение.
Однако не следует думать, что критика Плеханова от этого становится более правильной по существу: это есть критика меньшевизма справа, он блестяще доказывает лишь, что, будь последовательней, меньшевики должны были бы прийти к позиции Плеханова, но не более. Критику слева дал Ленин. С обоих флангов одинаково бичевали непоследовательных меньшевиков. Но между этими двумя критиками была огромная разница. Ленин жестоко обрушился не только на меньшевиков, но и на эту правую позицию Плеханова, который находил даже меньшевиков слишком смелыми с их требованиями «революционного самоуправления».
«Плеханов клонит к тому, чтобы отозвать меньшевиков от „революционного самоуправления“ назад, к трезвой и деловой работе в Думе. Мы клоним к тому, – и не только клоним, а сознательно и отчетливо зовем к тому, – чтобы от революционного самоуправления сделать шаг вперед, к признанию необходимости цельных, планомерных, наступательно действующих органов восстания, органов революционной власти. Плеханов снимает практически с очереди лозунг восстания (хотя и не решается сказать это прямо и определенно); – вполне естественно, что он отвергает и лозунг революционного самоуправления, которое без восстания и вне обстановки восстания было бы смешной и вредной игрой. Плеханов немножко последовательнее своих единомышленников – меньшевиков» [Л: 12, 275 – 276].
Да и насчет схематизма у него выходит не очень-то ладно. Разумеется, у меньшевиков этого греха было сколько угодно, но и Плеханов был богат на этот счет. Он упрекает меньшевиков за их советы, за их ответы на весьма конкретные вопросы, с ним нельзя не согласиться: ответ ни к чему не годный. Ну, а каков ответ Плеханова? Никакой. – В этом все дело. Слабость Плеханова в этом пункте и скрывалась.
Плеханов находит, что тактический схематизм был лишь излишней привеской.
«Тактический схематизм „меньшевиков“ нисколько не содействовал предвидению событий. Он был только вредным привеском ко взглядам, вполне верным, по большей части, в своей основе» [П: XV, 59].
Нет, дело не так было просто. Схематизм меньшевиков не был отнюдь механическим привеском: это был органический порок. Он думает при этом, что он свободен от этого греха только благодаря своей последовательности. Это ошибка: будь он связан с рабочими массами, для которых вопросы вроде того – куда мы выбираем? зачем нужно выбирать? что будет делать наш делегат в Думе? что он может делать? и т.д. – были насущными вопросами дня, ему не миновать бы этих двух путей: либо схематизм меньшевиков, либо тактика большевиков.
Если ошибка меньшевика заключалась в исключительно оппортунистическом извращении марксизма, схематизации его, сведении его к ничего не говорящим «поскольку – постольку», то корень ошибки Плеханова заключался в крайне неудачной конкретизации тактических принципов, являвшейся результатом совершенной оторванности от российского движения, незнакомства с ним.
Эта особенность была не раз отмечена в большевистской литературе. И при всем том его эволюция в сторону меньшевизма уже близилась к завершению. Он на объединительном Стокгольмском съезде выступил как фракционный меньшевик, с защитой их точки зрения. Таким образом, несмотря на все разногласия с большевиками, Плеханов только весной 1906 г. (как мы увидим ниже) стал официальным меньшевиком. В своем отчете петербургским рабочим тов. Ленин прямо говорит, что Плеханов был
«настоящим идейным вождем меньшевиков на съезде» [Л: 13, 44],
и говорит, разумеется, с большим основанием. Да и сам Плеханов впоследствии упоминал, говоря об объединительном съезде, что с этого момента он официально перешел к меньшевикам.
б.
Плеханов-меньшевик
1.
Объединительный съезд собрался при несколько изменившихся политических обстоятельствах. Весна 1906 года ознаменовалась целым рядом крупнейших волнений крестьян, солдат, забастовкой рабочих, а вместе с тем, с другой стороны, полной победой кадетов на выборах в первую Думу. Этот двусторонний процесс и делал чрезвычайно трудным определение общей политической линии. Наметившиеся два решения тактических вопросов все резче расходились с приближением весны и с выяснением размеров победы кадетов.
Почему должно было так расходиться решение вопроса двумя флангами социал-демократии? В силу отмеченного выше противоречия в самой действительности.
Если верно, что революция переживает канун нового подъема (а это не отрицали и меньшевики), то совершенно несомненно, что лозунгом ее должно быть – вооруженное восстание, т.е. ее лозунгом не может не быть применение методов и опыта декабря (соединенное применение мирной стачки с вооруженным восстанием). Из этого рассуждения вытекает неизбежно, что Дума, которая не может обрести силу, кадетская Дума – есть лишь иллюзия, внедряет обманчивые надежды в рядах пролетариата и особенно революционной мелкой буржуазии, ослабляя их таким образом как раз перед новым подъемом. Революционная тактика должна быть направлена как раз на преодоление этой конституционной иллюзии – самой вредной и развращающей особенно в революционные дни – путем разоблачения и бойкота Думы. Кадеты сотнями газет с миллионным тиражом распространяли такую иллюзию и, распространяя, они лишь обнаружили хороший классовый нюх.
А социал-демократы не могли не бороться жестоко с этими иллюзиями, ибо тогда всякое утверждение о том, что революция идет на подъем, должно было стать прямым издевательством над логикой и последовательностью.
Но тот, кто подверг ошибочной критике декабрьский опыт, тот неизбежно дойдет до тактики, которая, будучи субъективно социал-демократической, – объективно будет направлена на защиту партии, господствующей в Думе, т.е. кадетов.
На самом деле, если революция идет на подъем, а предстоящий подъем не должен применить методы декабря, то нужно тогда стараться придать этому новому подъему направление более или менее конституционное и, таким образом, вся вера в то, что революция идет на подъем, сводится к поддержке тактики кадетов.
Меньшевики во главе с Плехановым и держались этой точки зрения в Стокгольме. Зародыши этой оппортунистической теории мы имели уже в № 3 «Дневника» Плеханова.
Но ее наибольшее и наилучшее выражение можно найти лишь в речах на Стокгольмском съезде и после него.
Является ли Дума главной формой движения, стоит ли она на «столбовой дороге» революции? Вот тот вопрос, вокруг которого, по существу говоря, вертелись все дебаты при обсуждении всех четырех[47] крупных вопросов порядка дня съезда.
Ответ большевиков был ясен.
«Вам кажется, что главная форма борьбы – парламентаризм. Смотрите: движение безработных, движение в войсках, крестьянское движение. Главная форма движения не в Думе, она может играть лишь косвенную роль» [Л: 12, 374],
– говорит Ленин в ответ меньшевику Птицыну. Стоит только сравнить эту мысль Ленина с тем, что против него возражает Плеханов, чтобы понять, как глубоки и как принципиальны были разногласия между ними.
«Т. Руденко сказал, что в комиссии он формулировал наш спор словами: „Нам надо решить, стоит ли Дума на столбовой дороге революции“, и что на этот вопрос т. Ленин ответил: нет. Это в самом деле было бы так. И это хорошо характеризует разницу наших взглядов. По-нашему, Дума стоит на столбовой дороге революции. Не следует обходить ее» [П: XV, 78 (курсив мой. – В.В.)].
Разумеется, обходить ее не следовало бы, если бы Дума на самом деле оказалась на главном пути революции.
Но если революция идет на подъем, и признаком этого подъема является как раз внедумское движение рабочих и крестьян, а партия, которая составляет большинство Думы – кадеты, стремится бороться с этим внедумским движением, то разве не очевидно, что Дума, быть может, и лежит по столбовой дороге, но не как содействующий намечающемуся подъему фактор, а как помеха, как препятствие.
Чем она может препятствовать подъему? Иллюзиями мирного конституционного решения основной проблемы революции – вопроса об Учредительном Собрании. До какой степени такие иллюзии имеют силу, показывает то влияние, какое она имела на меньшевиков, которые сами сеяли эту иллюзию. Плеханов говорит:
«Для нас наша резолюция важна, как указание на тот путь, который ведет к усилению и обострению конфликтов, неизбежных в настоящее время между правительством и Думой. Это для нас самое главное; это основная мысль нашего проекта» [П: XV, 77].
Но что дадут эти столкновения и к чему они приведут, к чему они могут привести при наличии царского правительственного аппарата и военного механизма? Правильно, что войска – большой аргумент, но его нужно расшатать, по мнению Плеханова.
«Наша резолюция указывает на один из путей, ведущих к этой цели. Столкновения Думы с правительством заставят зашататься не одного военного. Вот и все. Где же вы открываете здесь антиреволюционную ересь? Наша резолюция не ставит вопроса: или мирная работа в Думе, или революция. Она говорит: Дума, как орудие таковой революционной агитации, которая приведет нас к Учредительному Собранию. – Это для нас не единственное орудие, это и не главное орудие. Но это одно из важнейших орудий, и пренебрегать им – значит делать огромную политическую ошибку» [П: XV, 78].
Дума, как орудие революционной агитации, Дума с кадетским большинством в качестве пути к Учредительному Собранию [см. П: XV, 79 – 81], – нужно было обладать исключительным оптимизмом в оценке силы «бессильной Думы». Бойкотировать Думу, чтобы иметь возможность вести внедумскую борьбу декабрьскими методами, использовать Думу (или вернее выборы в нее) для этой борьбы – такова была позиция революционного крыла социал-демократии.
Из этого различия в оценке текущего момента и создавшейся ситуации вытекало и различие в оценке текущей тактики партии. В то время, как меньшевики, и наиболее последовательный из них – Плеханов, ратовали за Думу, ратуя таким образом объективно за поддержку кадетов, большевики переносили центр тяжести на необходимую подготовку к предстоящему (по убеждению обеих фракций) подъему революции. Необходимо немедленно приступить к непосредственной подготовке рабочего класса к восстанию, – говорили большевики, выдвигая на обсуждение съезда вопрос о вооруженном восстании. Вы заговорщики, – кричали в ответ меньшевики, – вы переносите центр тяжести нашей деятельности к «технике заговора», вы хотите навязать нашей партии обязанность вооружать народ.
«Мы думаем, что такого обязательства партия взять на себя не может, и это мы выражаем в нашей резолюции. По нашему мнению, положение дел таково: только силой народ может вырвать права у тупых сторонников реакции, но эта сила пока еще не достигла надлежащих размеров, ее надо увеличивать путем агитации; поэтому наша резолюция обращает главное внимание на необходимость революционной агитации; с другой стороны, наши противники полагают, что момент для решительного столкновения уже наступил, поэтому в их резолюции главное место отводится технической подготовке к восстанию; в этом и заключается различие наших взглядов. Резолюция так называемых „большевиков“ прямо говорит, что вооруженное восстание является в настоящее время не только необходимым средством борьбы за свободу, но уже фактически достигнутой ступенью движения; я решительно отрицаю это» [П: XV, 84].
Отвечая на ссылку тов. Луначарского на пример пруссаков после Иенского поражения, Плеханов сказал:
«Пруссаки видели, во-первых, что с Наполеоном необходимо бороться, а во-вторых, что для борьбы у них еще нет достаточно силы, и они сосредоточили свое внимание на подготовке масс населения к борьбе с французами; они сократили срок военной службы и организовали военное дело так, что через прусские полки в короткое время прошла значительная часть населения. Вот то же нужно делать и нам; нам надо подготовлять население к нашему военному делу, а этого не сделаешь технической подготовкой; для этого необходима широкая революционная агитация» [П: XV, 85].
Это противопоставление характерно: почему революционную агитацию нельзя было совместить с непосредственной подготовкой и обучением рабочих искусству восстания? Тов. Орловский [Воровский] прекрасно отметил эту слабость Плеханова:
«Тов. Плеханов указал, что мы должны подражать примеру пруссаков после Иенского поражения: поднимать и организовывать массы. Он выразился буквально: „Нужно, чтобы через наши полки прошло возможно более народа“. Совершенно согласен! Чем больше рабочих пройдет через наши полки – партийные организации и, в частности, боевые дружины, – тем лучше. Это совершенно большевистская постановка вопроса, и, если т. Плеханов внесет ее в свою резолюцию, я думаю, мы скоро столкуемся. Если же мы по-прежнему будем толковать о восстании, как о социальном явлении, то предлагаю вовсе не принимать никакой резолюции» [IV: 379].
Его аргумент бил его же и поддерживал только позиции большевиков. Это на мой взгляд лишний раз подчеркивает, какая была реальная непримиримая разница между его старой позицией революционного социал-демократа и его новой, меньшевистской, позицией.
Товарищ Варский справедливо отметил, возражая Плеханову:
«Вся разница состоит в том, что Дума, по мнению т. Плеханова, может сыграть и сыграет роль Конвента Великой Французской революции. Но я думаю, что это иллюзия, что в России нет элементов для создания из Думы Конвента. Значит, если революция будет развиваться дальше, то центр ее будет не в Думе, а в восстании» [IV: 385].
Так только вопрос и мог стоять:
«если верно, что революция развивается, то ее центром может быть только восстание».
Но если для понимания всей позиции Плеханова и его тактического построения было очень важно хорошо выяснить суть и влияние конституционных иллюзий, то для понимания субъективной побудительной причины его правой концепции, приведшей его к поддержке кадетов, была особенно важна его теория «гарантий от реставраций», которую Плеханов развивал в докладе и заключительном слове по аграрному вопросу.
Он рассуждал:
«Чтобы разбить деспотизм, необходимо устранить его экономическую основу. Поэтому я – против национализации теперь; когда мы спорили о ней с социалистами-революционерами, тогда Ленин находил, что мои возражения были правильны. Ленин говорит: „мы обезвредим национализацию“, но, чтобы обезвредить национализацию, необходимо найти гарантию против реставрации; а такой гарантии нет и быть не может. Припомните историю Франции; припомните историю Англии; в каждой из этих стран за широким революционным размахом последовала реставрация. То же может быть и у нас; и наша программа должна быть такова, чтобы в случае своего осуществления довести до минимума вред, который может принести реставрация. Наша программа должна устранить экономическую основу царизма, национализация же земли в революционный период не устраняет этой основы. Поэтому я считаю требование национализации антиреволюционным требованием. Ленин рассуждает так, как будто та республика, к которой он стремится, будучи установлена, сохранится на вечные времена, и в этом-то заключается его ошибка. Он обходит трудность вопроса с помощью оптимистических предположений» [П: XV, 69].
Но разве из того положения, что нет никаких гарантий от реставрации, следует, что в революции передовому классу следует самому сознательно ограничить свои требования? сузить свои задачи?
Как раз наоборот, отсутствие гарантий и диктует выставлять в моменты натиска все, чтобы в моменты отступления осталась хотя бы часть. Ленин пишет Я.М. Свердлову:
«Будем требовать всего в смысле „общедемократического натиска“: при успехе получим все, при неуспехе – часть; но, идя на бой, ограничиваться требованием части нельзя» [Л: 47, 225].
Не так, по-видимому, думал Плеханов.
Не касаясь по существу вопроса о том, насколько резонен его этот аргумент в защиту муниципализации против ленинской национализации, – следует отметить, что приведенный отрывок из речи показывает, что одной из основных забот Плеханова после октября стал вопрос о том, чтобы закрепить додекабрьские завоевания. Это не означало отнюдь, что он был противником больших завоеваний, это следует понять в том смысле, что Плеханов не верил в силу, мощь, достаточную сознательность рабочей революции и считал, – по принципу лучше меньше, да прочней, – что в задачи наиболее сознательной и передовой части пролетариата входит не борьба за дальнейшее расширение революции непосредственно, а попытка закрепить уже пройденную ступень, чтобы облегчить дальнейшую борьбу за расширение революции.
Вся утопичность и ненаучность подобного построения очевидны. Но это очень важно для понимания психологических причин движения Плеханова вправо, особенно стремительно пережитого им после октября-декабря. Отсюда же и нетрудно понять, почему он считал захват власти не только «утопией», но и «вредной утопией». Отсюда и его, на первый взгляд странное, а на самом деле очень интересное и не без остроумия подмеченное, замечание.
«Далее. Заметьте, мы с Лениным, с одной стороны, очень близки, а с другой – далеки друг от друга. Ленин говорит: „Мы должны доводить дело революции до конца“. Так! Но вопрос в том, кто из нас доведет до конца это дело? Я утверждаю, что не он» [П: XV, 74].
А кто же? Не меньшевики ли, у которых не хватало смелости (я говорю об общественной смелости, конечно) делать неизбежные выводы из своей основной посылки о подъеме революции? Плеханова в такой непоследовательности упрекнуть нельзя было, он ставил все точки над i, но поскольку он это делал – он отходил от меньшевиков, да и кроме того сам Плеханов не мало был осведомлен насчет того, что он не представляет то воззрение, которое имеет много шансов на внушительную победу в рядах пролетарской партии.
Непосредственно вслед за съездом Плеханов предпринял обоснование той позиции и той тактической линии, которую избрало большинство съезда в «Письмах о тактике и бестактности».
2.
Объединительный съезд принял предложение меньшевиков о создании социал-демократической фракции в Думе; было сказано, что всюду, где не были еще закончены выборы, следует прекратить бойкот и участвовать в них.
Но не успели съехаться депутаты и не успела сконструироваться Дума, как произошел первый и основной конфликт между Думой и правительством. Выставленные Государственной Думой требования были отклонены Горемыкиным безусловно. По поводу этого резкого конфликта Плеханов обращается к рабочим с открытым письмом, горячо призывающим
«не поддаваться провокации, не увлекаться речами искренних, но неразумных людей» [П: XV, 89],
призывающих к оружию, ибо их агитация сделает рабочих орудием реакции.
«„Революционеры нападают на Государственную Думу, – говорит себе Горемыкин, – это очень хорошо теперь, когда наш отказ исполнить требования Думы приведет к столкновению между нами и ею. Чем ниже падет Дума в глазах народа, тем слабее станет он поддерживать ее, и тем легче будет зажать ей рот, а если понадобится, то и вовсе разогнать ее. А с революционерами я справлюсь потом посредством пулеметов“.
Товарище рабочие!
Вы непременно должны расстроить этот план г. Горемыкина. Не смущайтесь тем, что в Думе господствуют буржуазные партии. Не потому ненавидит Думу г. Горемыкин, что в ней преобладает буржуазия, а потому, что буржуазия, преобладающая в ней, требует свободы для всех (!? В.В.) и земли для крестьянства (! В.В.).
Не против буржуазии направлен отказ г. Горемыкина, а против всего народа. И весь народ должен заставить г. Горемыкина пожалеть об этом отказе; весь народ должен единодушно поддержать Думу» [П: XV, 89 – 90].
Это было горячо, но мало убедительно. В целях спасения революции (которая не может быть иной, как рабочей резолюцией) передать руководство буржуазии, а самому рабочему классу взять на себя скромную задачу поддержки либеральных кадетов – это никак не уживалось с учением о гегемонии пролетариата, во имя которого и в осуществление которого, якобы, Плеханов и выдвигает свою новую теорию.
Да и советы все построены на чрезвычайно шатком основании общих утверждений, которые не могут не быть крайне схематичными и ограниченными. Так, например, кадетская буржуазия совсем не была склонна требовать свободу для всех и землю – для крестьян, далее поддержать Думу рабочий класс мог только внедумским давлением, а оно отнюдь не похоже на то, что требует Плеханов. От такой поддержки не сдобровать прежде всего либеральной, кадетской Думе!
Такая безоговорочная поддержка Думы со стороны Плеханова шла значительно далее того, что принял съезд, но этого нужно было ожидать. Плеханов не мог не додумать до конца мысль, высказанную съездовским большинством, а конечный пункт логики этой мысли именно и была поддержка кадетов.
«Письма о тактике» представляют большой интерес, на них следует задержаться несколько, в них Плеханов пытается теоретически обосновать тактику большинства съезда, т.е. ту самую, которая привела его к безоговорочной поддержке кадетов.
«Говорить о нынешней тактике нашего пролетариата значит говорить об особенных политических задачах, выдвинутых перед ним нынешним политическим моментом» [П: XV, 95],
задача тем более трудная, что принципиальные общие основы тактики партии приобрели для большинства членов партии значение предрассудка.
«Трудность состоит для нас не в том, чтобы сознать противоположность интересов буржуазии и пролетариата. В наших рядах сознание этой противоположности приобрело уже, можно сказать, прочность предрассудка. Трудность состоит в том, чтобы, сознавая эту противоположность и поступая всегда и вполне сообразно этому своему сознанию, определить те приемы нашей деятельности, которые дали бы нам возможность использовать – в интересах освободительного движения пролетариата – нынешнее оппозиционное настроение нашей буржуазии» [П: XV, 95].
Задача трудная, ее успешное решение сделает честь любому вождю партии пролетариата. Но совершенно необходимым предварительным условием успешного решения вопроса являются не только теоретические знания, но и знакомство с действительностью, а следовательно – умение видеть границы, где «оппозиционное» движение и настроение буржуазии перестает действовать в интересах освободительного движения пролетариата. Вместо этого анализа конкретной обстановки и соотношения борющихся классовых сил внутри России Плеханов прибегает, как и полагается в теоретических работах, к помощи цитат Маркса, ссылка на которого тем менее убедительна, что мнения Маркса приводились, не считаясь с теми конкретными условиями, когда и по поводу чего они были высказаны.
Он говорит:
«Маркс прекрасно понимал, что либеральная германская буржуазия боролась с абсолютизмом вовсе не ради интересов пролетариата.
Основатель теории исторического материализма яснее, чем кто-нибудь другой, видел истинную подкладку либеральных стремлений. Но в то же время, и именно в качестве исторического материалиста, он не мог не презирать рассуждения людей, смущавшихся или возмущавшихся тем вполне естественным обстоятельством, что политические представители буржуазного класса преследуют буржуазные цели. Он говорил: „Пролетариат не спрашивает, относятся ли буржуа к народному благу, как к своей главной или как к своей побочной цели, хотят ли они или нет воспользоваться пролетариатом, как пушечным мясом. Пролетариат спрашивает не о том, чего хотят буржуа, а о том, к чему они вынуждены. Он спрашивает, чтó более облегчает ему достижение его собственных целей: современный политический порядок или же господство буржуазии, к которому стремятся либералы“ и т.п.
Этим самым вопрос переносится, – согласно всему духу Марксова учения, – из субъективной области в объективную, из области соображений о нравственных свойствах либеральной буржуазии в область политического расчета.
И нам, сторонникам учения Маркса, давно уже пора бы перенести вопрос в эту последнюю область. Таким перенесением мы спасли бы себя от многих бестактностей и многих промахов» [П: XV, 97 – 98].
Мысли совершенно резонные, но бьющие как раз самого же Плеханова. На самом деле, объективно что вынуждена была делать, скажем, господствовавшая в то время в Думе партия либеральной буржуазии, – кадеты? Они были вынуждены идти на сделку с царизмом, и это невзирая на свои прекрасные слова и декламации насчет свободы, народного представительства, прав народа и т.д. Что означала при этих условиях поддержка кадетов? Разве не ясно должно было быть всякому революционеру, что, как раз с точки зрения политического расчета, этот момент всего менее благоприятствовал тактике оппортунистической поддержки кадетов. Для партии пролетариата тактика поддержки либеральной буржуазии была самой непрактичной. При создавшихся конкретных российских условиях не эта, а как раз другая группа буржуазной демократии – крестьянство – была объективно вынуждена довести борьбу до конца, хотя субъективно она, быть может, менее того сознавала, чем следовало бы. Тут-то как раз и следовало забыть шаблоны, чтобы избежать промахов.
Плеханов изображает точку зрения большевиков словами, которые, будь они правдой, могли бы быть достойны самого строгого осуждения со стороны марксиста.
«Если интересы противоположны, то пролетариат не может идти рядом с буржуазией; а если иногда кажется, что это было бы ему выгодно, то это – вредная иллюзия, буржуазия обманет, буржуазия изменит, буржуазия предаст и т.д. и т.д.
Стало быть, пролетариату нечего и пытаться изолировать реакцию, опираясь на поддержку непролетарских слоев населения. Стало быть, ему нечего и задумываться о том, что „идя врозь, бить вместе“.
Это все оппортунизм» [П: XV, 98].
Но в том-то и дело, что они не соответствуют действительности. Большевики не то говорили и не за это упрекали меньшевиков в оппортунизме, а за то, что они забывали интересы революционной демократии, принеся их в жертву интересам и временным успехам либерализма, за то, что они из боязни крестьянской демократии шли на поддержку кадетов; а ведь это нечто совсем другое! Большевики упрекали меньшевиков в том, что они, сами ослепленные конституционными иллюзиями, сеяли их в рабочей массе и этим способствовали понижению революционной силы и напора известного круга рабочего класса.
Отвечая на последний упрек, Плеханов в своем втором письме пишет:
«С точки зрения социал-демократа конституция может быть плоха не тем, что она существует, – существование конституции необходимо и полезно, – а тем, что она плохо выражает собою фактическое соотношение сил в стране. Когда социал-демократ убедится в том, что данная конституция неудовлетворительна в этом последнем смысле, то он, конечно, постарается убедить в этом также всех тех, чьи интересы он представляет и защищает, т.е. всех рабочих. Но, убеждая в этом рабочих, он будет восставать не против „конституционных иллюзий“ вообще, а против иллюзий по отношению к данной конституции, которая устарела или которая уже с самого появления своего была неверным выражением действительного соотношения сил» [П: XV, 102 – 103].
Само собой разумеется, говоря о конституционных иллюзиях, ни один большевик не понимал это в анархическом смысле отрицания всякой конституции. Плеханову это ясно, и он лишь красоты ради слога придирается к этому. Суть вопроса Плеханову прекрасно известна. Как он отвечает на это обвинение?
«Вы восстаете против нынешней нашей конституции, хотя и выражаетесь так, как будто бы восставали против конституции вообще. (?! В.В.) Я вполне согласен с вами, хотя и не одобряю, как вы видели, ваших неправильных выражений. Да! нынешняя наша конституция из рук вон плоха. Она не выражает собою фактического соотношения сил в нынешней России; она является лишь запоздалой попыткой бюрократии скрыть это истинное положение, изобразить его в неверном виде, отолгаться от истории. На этот счет разногласий между нами быть не может, и если вы захотите отозваться о нашей конституции еще резче, то я спорить и прекословить не буду» [П: XV, 104].
Больше того, он находит, что задача партии прямо вести борьбу с иллюзиями, особенно распространившимися среди трудового крестьянства, которое «предъявляет к Думе широкие требования», ибо верит, будто у ней «широкие права» [П: XV, 104].
«Ясно, стало быть, что народ находится в большом заблуждении насчет истинного положения дел; ясно, стало быть, что у него есть большие иллюзии насчет нынешней нашей конституции.
Эти иллюзии необходимо разрушить; народ должен узнать то, что есть; он должен узнать, что бюрократия до последней степени обрезала права его представителей. Это необходимо для того, чтобы мы могли добиться такой конституции, которая правильно выражала бы соотношение общественных сил в современной России» [П: XV, 105].
Он находит, что до этого момента он согласен с большевиками; я полагаю, что не во всем; во всяком случае не полное согласие, обусловленное тем, что Плеханов не договаривает свою мысль по вопросу о «представительстве».
Есть ли Дума представительство народа? Отнюдь нет, ибо гигантское большинство народа имеет в ней ничтожное представительство, и главные борющиеся силы в стране находятся вне стен ее.
Правительство, имеющее в своих руках весь аппарат принуждения и всю фактическую силу, реальное правительство и не идет в Думу, оно предпочитает действовать внедумскими «учреждениями», и, с другой стороны, рабочий класс не пошел в Думу, не хочет ограничивать себя пределами Думы и предпочитает внедумскую арену для борьбы.
При таких условиях говорить о малом количестве прав, которые все же лучше, чем совсем без прав, можно только в том случае, если все средства внедумской борьбы пролетариата считать исчерпанными, если исходить из того положения, что революция идет на ущерб и «внедумские» методы теряют свое значение главного средства борьбы. Быть может, это и было бы не только последовательно, но и в значительной мере правильно, ибо теперь ясно, что тогда действительно было переоценено значение внедумских методов, революция несомненно шла на убыль, но этого как раз и не собирается утверждать Плеханов. И не только Плеханов. Молчаливо вся «революционная демократия» исходила из того основного допущения, что революция лишь на время замедлилась и что ближайший этап революции – это переход к непосредственной борьбе за Учредительное Собрание. Поэтому становится совершенно непоследовательным его аргумент в пользу мобилизации всех сил революции на защиту Думы. Непоследовательным и крайне неубедительным.
«Для того, чтобы народ убедился в том, что права, отведенные его представителям, ничтожны, необходимо, чтобы он на опыте увидел, как мало могут сделать его представители, снабженные этими ничтожными правами, в своей борьбе со всесильной бюрократией.
Когда он увидит, как мало может сделать для него нынешняя бесправная Государственная Дума, он поймет, что дело не в том, чтобы иметь представителей, а в том, чтобы эти представители были поставлены в такое положение, в котором их воля стала бы законом. Иначе сказать, он отбросит тогда свои иллюзии насчет нынешней нашей конституции и примется добывать себе другую, настоящую конституцию. А это именно то, к чему мы все стремимся; это именно то, „что и требуется доказать“» [П: XV, 105 – 106].
Это ли требуется доказать, мы увидим. Теперь же два слова по существу этого рассуждения. Реальная ситуация в стране такова, что друг другу противостоят две силы, воюющие с переменным успехом, и рядом с ними правительство учиняет третью, призрачную силу, которая объективно тяготеет к поддержке правительства; при таких условиях советовать воюющему пролетариату центр тяжести своего внимания переместить на поддержку этой третьей призрачной силы, тяготеющей к правительству, не означает ли сеять иллюзию и посредством ее мешать борьбе? Означает, несомненно. Кто от этого выиграет? Правительство. Кто проиграет? Тот, кто добровольно ослабит свою внедумскую борьбу, т.е. пролетариат, – борьбу, которая и решает, ведь, все дело.
Это все теория, возражает Плеханов, а никакая теория не способна заменить народу собственный опыт.
«Никакие речи, резолюции, воззвания не могут заменить народу вообще и рабочему классу в частности его собственный политический опыт, приобретаемый им лишь благодаря его собственной политической деятельности» [П: XV, 106 – 107].
Это правильно, но, ведь, опыт опыту рознь. Опыт в Думе есть опыт кадетских сделок с царским самодержавием, а вот опыт октября-декабря был опытом масс, и из него рабочий класс вынес как раз ту самую мудрость, которую проповедовали большевики. Это отнюдь не означает, что большевики пренебрегали первым видом опыта. Когда борьба идет на ущерб, тогда, разумеется, и опыт в Думе – есть опыт, которым пролетариат не может и отнюдь не будет пренебрегать. Но Плеханов строит свою тактику не при убывающей революции: – по общему убеждению пролетариат стоял перед неизбежным вооруженным восстанием, а при таких перспективах революционер не может ни минуты колебаться: вместо опыта компромиссов вождей он выдвинет опыт непосредственной массовой борьбы на улицах.
Эту истину Плеханов прекрасно понимал до своего превращения в правоверного меньшевика, но после он понимать ее перестал и стал даже ругать якобинцами и бланкистами тех, кто это понимание не утерял.
На упрек в таком бичевании своего революционного прошлого он ответил третьим письмом, причем он отводил упрек этот тем, что стремился доказать, будто большевики-то как раз и отступили от тех позиций, которые защищала старая «Искра». Разумеется, очень было остроумно изобразить эту «эволюцию» сравнением с поездом, на котором Ленин делает путь от станции «Марксизм» к станции «Бланкизм», но все-таки даже за этими остроумными ответными репликами основной вопрос скрывать стало невозможно.
Нужно было прямо ответить на другой вопрос, который выдвигали большевики – вопрос о трудовом крестьянстве, о крестьянской демократии.
«„Трудовое“ крестьянство издавна было тем китом, на котором держались утопические упования русских бланкистов. Достаточно напомнить Ткачева и Тихомирова (разумеется, я имею в виду Тихомирова „первой манеры“). Чем больше идеализировали бланкисты „трудовое“ крестьянство, тем крепче держались они за свою заговорщицкую тактику. И чем больше приближается к станции „Бланкизм“ поезд, уносящий Ленина от станции „Марксизм“, тем чаще этот, если можно так выразиться, теоретик начинает говорить о крестьянстве языком социалистов-революционеров. В этом отношении весьма поучительна его брошюра о пересмотре аграрной программы нашей партии. Это очень, очень плохой знак!» [П: XV, 120]
Почему же плохой знак? Крестьянство тоже буржуазия, хотя и мелкая, – говорит Плеханов. –
«И если уж Ленин более или менее неправильным путем пришел к той [правильной] мысли, что при известных исторических условиях пролетариат может иметь политические интересы, общие с мелкой буржуазией, то ему следовало бы спокойнее относиться к мысли тех, которые говорят, что при нынешней нашей политической обстановке противоположность экономических интересов буржуазии и пролетариата не мешает этим двум классам иметь отчасти общие политические интересы» [П: XV, 121].
Этими словами Плеханов выдал себя головой, как человека, рассуждающего издалека о делах российских, а – что еще важней – они показывают, как односторонне он оценивал все то, что делалось в России. Чтобы противопоставить этому общему и абстрактному суждению о двух буржуа, между которыми разница лишь количественная (один мелкий и т.д.), приведу рассуждения Ленина по этому вопросу:
«Большевики утверждали и утверждают, что именно в эпоху буржуазно-демократической революции прочным и серьезным союзником пролетариата (впредь до победы этой революции) может быть только крестьянство. Крестьянство есть тоже „буржуазная демократия“, но совсем иного „цвета“, чем кадеты или октябристы. Перед этой буржуазной демократией, независимо от того, чего она хочет, поставлены историей цели действительно революционные по отношению к „старому порядку“ в России. Эта буржуазная демократия вынуждена бороться против самых основ помещичьей власти и связанной с ней старой государственной власти. Эту буржуазную демократию объективные условия не „вынуждают“ стремиться всеми силами к сохранению старой власти, к завершению революции путем сделки со старой властью. Эта буржуазная демократия является поэтому, по ее тенденциям, – обусловленным тем, что она вынуждена делать, – революционной демократией. И большевики определяли тактику социалистического пролетариата во имя буржуазно-демократической революции так: пролетариат должен вести за собой крестьянство, не сливаясь с ним, вести против старой власти и старого порядка, парализуя неустойчивость и шаткость либеральной буржуазии, колеблющейся между народной свободой и старой властью» [Л: 13, 150 – 151].
Вот какая разница между мелкой и просто буржуазией; этого Плеханов не различал и поэтому делал жестокие ошибки.
Но еще Плеханов только заканчивал печатание своих писем, как роспуск Думы изменил в значительной мере постановку ряда вопросов и привел к большим колебаниям Плеханова влево.
3.
«Дневник» № 6 – одно из очень примечательных выступлений Плеханова за этот период его меньшевизма.
Начать с того, что этот номер «Дневника» прошел при молчании буржуазной прессы. Для того, чтобы понять значение этого многознаменательного факта, следует сказать, что почти все его выступления после первого номера «Дневника», особенно после третьего, встречались кадетами с чрезвычайным одобрением. Профессор Гримм, Изгоев, Милюков («Плеханов и бойкот». – «Речь» 1906 г. № 26 от 20/III), Галич, Бланк, Кускова, Ковалевский, – все эти либералы и полулибералы считали крайне выгодными для себя выступления Плеханова и пользовали их для борьбы с «анархистскими» тенденциями в социал-демократии. П. Милюков даже удосужился заняться специально вопросом о внутрипартийных отношениях социал-демократов. По выходе «Писем о тактике» он счел необходимым «поддержать» Плеханова в его борьбе против большевиков статьей «Г. Плеханов и г-жа Кукшина».
Известно, какую огромную роль играл упрек, брошенный большевиками Плеханову за такую «поддержку» на Стокгольмском съезде. Ответ его вряд ли можно считать сколько-нибудь убедительным. Разумеется, когда большевики упрекали Плеханова, они не имели в виду обвинить его в сознательном желании помочь буржуазии, но тот факт, что такое длительное время враги ему рукоплескали – был лучшим показателем того, что он делал ошибки, вредящие делу рабочего класса.
Но вот вышел № 6 «Дневника» и не только не вызвал похвал, но даже не был, как будто, замечен.
В чем была причина?
В том, что у Плеханова, под влиянием разгона Первой Думы, взял верх революционный темперамент над меньшевистской теорией, и он в этом номере своего «Дневника» выступил с революционными лозунгами, хотя и несколько непоследовательно.
В эти летние месяцы меньшевистский ЦК особенно нервничал; своими оппортунистическими резолюциями и постановлениями он постоянно натыкался на сопротивление местных организаций; менял свои лозунги, но не находил такого, на котором он мог объединить партию. Лозунг «за возобновление сессии Думы», особенно пришедшийся но вкусу кадетам, под влиянием энергичных протестов уступает место новому лозунгу «в защиту Думы против камарильи для созыва Учредительного Собрания»; когда же и он не был переварен партией, его сменил третий «за Думу, как орган власти, который созывает Учредительное Собрание» – и все это на протяжении очень короткого времени.
Не только лозунги, но и средства борьбы рекомендовались ЦК самые различные, и противоречащие друг другу.
При таких условиях и в такой атмосфере оппортунистического разложения и разброда в рядах меньшевиков, «Дневник» Плеханова был чрезвычайно отрадным явлением.
Недаром в 1912 г. Ленин, перечисляя заслуги Плеханова после его грехопадения, не забыл упомянуть и этот № «Дневника».
Плеханов не только не ослабляет лозунг Учредительное Собрание какими бы то ни было приписками, он прямо строит свою тактику на постановке этого революционного лозунга.
Разгон Думы, рассуждает Плеханов, нельзя было не предвидеть. Вопрос был в том, когда царское правительство сочтет для себя выгодным это сделать. Оно сочло таким удобным моментом именно лето 1906 г., и не без большого основания, ибо чем дальше, тем больше его главная опора – войско – разлагается. Но значит ли это, что следует горевать по этому поводу? Нет, ибо в роспуске горя меньше для сторонников свободы, чем это кажется малодушным.
«Наше „общее горе“ вовсе не так велико, как это может показаться на первый взгляд. Ход общественного развития определяется соотношением общественных сил, а что касается этого соотношения, то „роспуск“ Думы изменил его не в сторону реакции, а в сторону революции» [П: XV, 158].
Это лишний опыт для того, чтобы массы, охваченные конституционными иллюзиями, окончательно отрезвились. О чем же горевать?
«Горевать можно разве только о том, что, благодаря „роспуску“ Думы, должна растаять, „яко тает воск от лица огня“, всякая надежда на мирное решение переживаемого Россией кризиса. Но уже с самого начала этого кризиса всякому деятелю, не ослепленному политическим доктринерством, ясно было, что такая надежда принадлежит к числу совершенно неосновательных „мечтаний“» [П: XV, 159].
Особенно интересна его критика знаменитого выборгского воззвания. Отмечая, что этим воззванием депутаты перводумцы лишь подчеркнули, что нет в данный момент путей мирного развития, он продолжает:
«Я считаю неправильной ту точку зрения, на которую стали депутаты в своем воззвании. Рекомендуемый ими отказ от уплаты податей и от исполнения воинской повинности является актом самого несомненного революционного значения. Но если бы сознательная часть нашего народа ограничилась таким отказом, то этим сила его революционного сопротивления правительству была бы доведена до минимума, что, разумеется, вовсе не в интересах освободительного движения. Почему же депутаты не рекомендовали народу ничего другого? Потому ли, что все другое казалось им нецелесообразным? Или потому, что им хотелось сохранить за народным протестом характер законности?
Но это последнее вряд ли удастся. „Законное“ сопротивление властям очень скоро перейдет в „незаконное“. Что же касается целесообразности, то на войне наиболее целесообразно то, что наносит наибольший вред неприятелю, а способ, рекомендуемый народу выборгским манифестом, именно и не принесет неприятелю всего того вреда, который нужно и должно нанести ему в интересах свободы» [П: XV, 159 – 160].
Воззвание не разбирает одного основного вопроса:
«насколько соответствует интересам народа такое представительство, которое может быть распущено прежде, чем ему удастся выполнить народные требования. Достаточно было поставить этот вопрос, чтобы он сам ответил за себя отрицательно. А отрицательный ответ на этот вопрос прямо и привел бы депутатов к тому выводу, что интересы народа требуют созыва Учредительного Собрания, и что если этому созыву будет предшествовать созыв новой Думы, то на участие в этой Думе надо смотреть лишь как на один из этапов на пути к этой цели, как на один из видов революционной работы, подготовляющей политическую почву для названного Собрания. Все остальное содержание манифеста должно было расположиться вокруг этой главной мысли, и все оно должно было логически вытекать из нее» [П: XV, 160].
Тактика «врозь идти и вместе бить» общепринята в революционной среде, но и она имеет много условий для своего успешного осуществления, и самым главным условием является то, чтобы была полная сговоренность в рядах тех, кто хочет «вместе бить».
«Для того, чтобы „вместе бить“ неприятеля своею пропагандой, партии, враждебные нашему старому порядку, должны предварительно сговориться между собой насчет основной идеи этой пропаганды. А после разгона Думы такой идеей может служить только идея Учредительного Собрания, как политического средства удовлетворения экономических и всех прочих нужд народа» [П: XV, 161 – 162].
Это, разумеется, верно, но в том и была проблема, что по отношению к лозунгу Учредительное Собрание интересы наиболее сильных и значительных классов не одинаковы.
Таких классов он выделяет три: пролетариат, но
«так как классовые интересы пролетариата решительно ни в чем не расходятся с общенародными, то ему нет никакой надобности забывать ради общих интересов всего народа об интересах своего класса» [П: XV, 162].
Затем «трудовое крестьянство», к которому он относится более сдержанно, но и при всем том
«его классовый интерес может, при известных условиях, довольно сильно разойтись с общенародным. Но его классовый интерес не только не может пострадать вследствие созыва Учредительного Собрания, но, наоборот, только таким Собранием он и может быть удовлетворен и огражден сколько-нибудь серьезно» [П: XV, 162].
Поэтому и трудовое крестьянство, наверное, отнесется сочувственно к созыву Учредительного Собрания. Наконец, третий класс, представителем которого является кадетская партия. Есть много веских оснований сомневаться, что его интересы совпадут с общественными.
«А вот что касается тех общественных слоев, которые были представлены в Думе кадетской партией, то есть некоторое основание думать, что к мысли о созыве Учредительного Собрания они отнесутся с известным недоверием именно вследствие опасения за свои „классовые“ интересы. Их может смутить вопрос о „справедливом вознаграждении“ за долженствующие отойти к крестьянам частновладельческие земли. Они могут подумать, что в глазах Учредительного Собрания наиболее справедливым вознаграждением за такие земли явится вознаграждение, равное нулю. И надо признать, что подобное опасение не было бы лишено основания (интересно сравнить это с его жалостливыми словами в защиту „бедных помещиков“, которых оказалось нельзя пустить по миру в эпоху второй революции. – В.В.). И именно поэтому общественные слои, представляемые кадетской партией, должны теперь решить вопрос о том, какой интерес им дороже: свой классовый или же общенародный» [П: XV, 162].
Правильно, именно та общественная группа, которую представляла кадетская партия, всего менее была склонна поддержать Учредительное Собрание. Напрасно только Плеханов полагает этот вопрос еще не решенным.
«Отрицательное отношение кадетской партии к пропаганде в народе идеи созыва Учредительного Собрания наглядно показало бы всем, имеющим очи, что кадеты защищают общенародный интерес лишь до известного предела, лишь до тех пор, пока он не придет в столкновение с их классовым интересом, а в случае такого столкновения они принесут первый интерес в жертву второму» [П: XV, 162].
Это звучит наивно, особенно в наши дни. Кадеты уже решили вопрос об отношении к Учредительному Собранию отрицательно, и Плеханов знал это хорошо. Тогда рассуждения его лишь подтверждали большевистское решение проблемы: боевое соглашение пролетариата с партиями революционной демократии (левее кадетов) для завоевания Учредительного Собрания; дальнейшая цепь сама собой нанизывается: логика обязывает.
Завоевать Учредительное Собрание можно, лишь признав то главное и основное средство борьбы, которое было впервые выработано в октябрьские-декабрьские дни. А как можно было признать это, не признавая временного революционного правительства?
Но так далеко «Дневник» не идет, – наоборот, есть много таких частных и принципиальных промахов, которые делают эту брошюру образцом того, как человек с высоко-революционным темпераментом, даже под свежим влиянием роспуска Думы, не мог отвязаться от всех идейных привесков меньшевизма.
Мысли, высказанные им тут, о вооруженном восстании показывают это особенно наглядно.
4.
Но, ведь, революционный темперамент – дело не бог весть какое надежное. Когда прошла первая волна возмущения и выяснились перспективы новых выборов в новую Думу, в Плеханове заговорил меньшевик в наиболее крайнем своем проявлении, в своей наибольшей последовательности.
Это не было отнюдь похвально, но, тем не менее, было совершенно неизбежно, и иначе быть не могло.
Вопрос, который стоял перед социал-демократией между роспуском Первой и созывом Второй Думы, отнюдь не сводился к академическим теоретическим спорам, как в этом упражнялся в первом своем письме («Заметки публициста») Плеханов.
И критика решений кадетского съезда с точки зрения высокой теории (правда, не без изъяна), и длинные рассуждения насчет трудовиков с привлечением всех и вся для доказательства очевидных вещей вроде того, что трудовики – утописты и являются идеологами мелкой буржуазии, – все это, разумеется, никак не могло быть хорошим доказательством учета Плехановым всего многообразия конкретных явлений.
Более того, никакими «Письмами» нельзя было скрыть того несомненного факта, что тактика большинства IV съезда потерпела жестокий крах. Провал оппортунистической тактики прямо ставил перед партией вопрос о том, насколько терпимо такое положение, когда ничтожным большинством меньшевики, забрав в свои руки партийные учреждения, приводят партию к позорнейшим политическим провалам. Но еще менее было основания выносить подобное состояние большевистской фракции, когда в партию влились Бунд, латыши и поляки. Тогда, по признанию меньшевистского «Социал-Демократа», силы стали равными. Но если в партии равные силы, то как же быть с неравными силами в ЦК? Большевики стали требовать нового съезда.
Предстоит основательный пересмотр тактики IV съезда хотя бы с точки зрения приспособления ее к уже значительно изменившимся условиям, – как же это мыслимо делать без созыва съезда?
Не так смотрели меньшевики, которые, чувствуя, за кем будет большинство, не хотели созывать съезд. К числу жестоких противников созыва V съезда принадлежал и Плеханов.
В № 7 своего «Дневника» он пишет:
«Мое мнение об уместности нового съезда скажу в двух словах. Созывать новый съезд теперь значило бы тратить средства партии и ее время самым непроизводительным, – больше того: самым преступным образом. Но Ленин рассуждает не так. Он думает: почему не созвать новый съезд? Я ничего не потеряю, если опять останусь в меньшинстве, и много выиграю, – получу, наконец, столь желанную дирижерскую палочку, – если большинство окажется на моей стороне. Вот он и старается. Интересы пролетариата тут совершенно не при чем, и рабочие должны с негодованием отклонять всякие попытки преждевременного съезда: это – шалости интеллигенции» [П: XV, 188].
Почему преждевременного? Логика покидает Плеханова, как только он начинает защищать ненадежное дело. Ведь, Ленин имел гораздо больше оснований писать о том, что Плеханов и др., борясь против созыва V съезда, боятся его, боятся остаться в меньшинстве, и этот упрек, разумеется, был гораздо ближе к истине.
Вопрос о созыве нового съезда сделался в последние месяцы лета и в начале осени самым боевым вопросом, который протекал тем острее, что его созыв мотивировался необходимостью выработать тактику партии на выборах во Вторую Думу.
Статья Плеханова против созыва съезда вызвала жестокую и справедливую отповедь Ленина. Когда в партии речь идет о том, быть ли ей партией революционного пролетариата, или продолжать делать бесконечную вереницу ошибок под руководством оппортунистического ЦК, соображения вроде того, что съезд обойдется дорого, нельзя было квалифицировать иначе, как самыми резкими словами. В чрезвычайном раздражении Плеханов бросил упрек польским товарищам в том, что они, не зная русских условий, со стороны вмешиваются во внутрипартийную борьбу РСДРП и тем мешают русскому пролетариату самому решить свои дела. Это естественно оскорбило поляков, которые в специальном открытом письме доказывали Плеханову, что для них вопрос о созыве V съезда есть не внутрипартийное дело РСДРП, и связано тесно с вопросом о тактике партии на предстоящих выборах. Чем ближе подходило время выборов, тем резче становились отношения обоих направлений, тем насущней становилась потребность в съезде.
Разногласия шли уже не о бойкоте Думы: после решения Объединительного съезда, – речь могла идти лишь о формах участия в выборах; и вопрос, который особенно страстно обсуждался, был вопросом о том, позволительно ли социал-демократам вступить в избирательные соглашения с непролетарскими партиями, и если да, то когда, в какой стадии выборов и в какой форме.
Объединительный съезд постановил в резолюции по вопросу о Государственной Думе:
«Всюду, где еще предстоят выборы и где РСДРП может выставлять своих кандидатов, не вступая в блоки с другими партиями, она должна стремиться провести своих кандидатов в Думу» [IV: 526].
Сам Плеханов в своем № 6 «Дневника», как выше было приведено, доказывал, что только на требование Учредительного Собрания можно собрать всех подлинных врагов самодержавия, но всего спустя четыре месяца, не дожидаясь решений всероссийской конференции, созываемой в начале ноября, Плеханов пишет свое «Открытое письмо к сознательным рабочим» на страницах буржуазной газеты «Товарищ», где проповедует безусловное соглашение с непролетарскими партиями:
Выборы приближаются, и Столыпин проведет своих людей в Думу, если мы не сумеем провести большинство оппозиционное. Положение сторонников политической свободы значительно ухудшилось вследствие того, что крупная буржуазия и крупные землевладельцы, которые еще недавно относились к правительству с недоверием, теперь поддерживают его, испугавшись революции.
«Правда, с другой стороны, несомненно и то, что реакционная политика правительства все более и более раскрывает глаза даже самым отсталым слоям народной массы. Но народ не организован, а правительство организовано. Поэтому положение правительства гораздо выгоднее, чем положение народа.
Борьба с организованным противником невозможна без организации. Поэтому организация наших сил составляет нашу первую задачу. Но этого мало. На войне необходимо маневрировать. Нам нужно поставить свои силы в такую обстановку, при которой они могли бы нанести противнику наибольший урон. А чтобы мы могли достигнуть этой цели, нам следует помнить, что кроме нашей партии, – партии пролетариата, – в России существуют еще и другие партии, готовые бороться за политическую свободу. Эти партии не идут так далеко вперед, как партия пролетариата, но они все-таки идут вперед, и поскольку они идут вперед, постольку мы должны их поддерживать в своих собственных интересах: поддерживая их, мы увеличиваем действие наших собственных сил. Это надо помнить всегда и везде» [П: XV, 331 – 332].
Это «мудрое» политическое правило, которое преподносит Плеханов «сознательным рабочим», не только не выясняет вопрос о том, с кем можем мы заключать соглашение, но значительно затемняет его сознание и путает его расчеты своей крайней неясностью. Что означают слова: «идти вперед»? Разумеется, кадеты более передовые люди, чем «черносотенные гориллы», однако, чтобы они шли вперед – что для революции, ведь, и означает стоять за дальнейшее движение вперед революции – в это не верил и сам Плеханов летом того же 1906 года.
При своих расчетах Плеханов исходил отнюдь не из того допущения, что революция идет, а, наоборот, из не вполне ясно осознанного допущения, что революция уже кончилась и работа нашей партии должна состоять в том, чтобы тормозить спускающийся поезд с тем, чтобы не докатиться до исходного начала, до господства помещиков.
Но даже и при этом то теоретическое правило, которое он преподносит, ни в коей мере нельзя считать сколько-нибудь соответствующим революционной тактике пролетариата. Он пишет:
«На выборах мы должны действовать с величайшей осмотрительностью. Там, где нельзя сомневаться в том, что нам удастся провести своего собственного кандидата, мы можем и должны действовать независимо от других партий. Там же, где мы не можем быть уверены в победе нашего кандидата, мы обязаны войти в соглашение с другими партиями, желающими бороться с нашим старым порядком. Если мы не войдем в такое соглашение, то произойдет самая вредная путаница: провалится на выборах, скажем, кадет, а пройдет, скажем, „октябрист“ или даже черносотенец. Правительству только того и надо. Оно от всей души будет радоваться нашей ошибке. И мы не только повредим своему делу; мы покроем себя стыдом в глазах всех мыслящих и честных людей в России и за границей» [П: XV, 332].
Тот, по его мнению, кто не последует его плану, тот лишь поможет правительству победить сторонников свободы, т.е. поступит как враг свободы.
И в подтверждение своей чрезвычайно шаткой позиции он пишет свое второе письмо – заметку публициста с критикой тактики большевиков.
«Спор о том, „бойкотировать“ Думу или „не бойкотировать“, сводился к вопросу о том, на что следует решиться ввиду указанной альтернативы: принять ли участие в конституционном движении народной массы или же повернуться к нему спиной, объявив, – как это сделал Ленин весной 1906 года, – что Дума стоит не на большой дороге нашего освободительного движения. Наши идеологи пролетариата, – в своем тогдашнем большинстве, – предпочли повернуться спиной к движению того самого народа, который они хотели уверить в превосходстве своих политических „лозунгов“. Этим они дали печальное доказательство того, что „не понимают своих собственных принципов“. Они верили в чудодейственную силу своих „лозунгов“ и не подозревали, что признание народной массой справедливости этих „лозунгов“ может явиться только „последствием этих ошибок“, т.е. ее собственно политического опыта» [П: XV, 228].
Хуже извратить картину того, что было, и большего непонимания происшедшего нельзя было обнаружить. «Конституционное движение народа» – это звучит прямым сарказмом и над конституцией Виттевской Думы, и над движением народа, который (подлинный настоящий народ, а не кадетская партия) показал на улицах, в деревнях и на фабриках, как он умеет бороться вне Думы.
Но конституционное движение народа имеет для Плеханова подсобное, вспомогательное значение, оно служит ему оправданием для его новых тактических построений. Идеологи пролетариата (т.е. большевики) ошиблись тогда, переоценив свои силы.
«Все те немногочисленные и более или менее непоправимые промахи, которые сделаны были идеологами пролетариата в продолжение 1906 года, объясняются преувеличением своих сил со стороны этих идеологов, стремлением опередить революционный процесс развития. Чтобы избежать в будущем повторения подобных ошибок, необходимо устранить эту общую причину, необходимо проникнуться тем убеждением, что стремление опередить исторический процесс развития не может привести ни к чему, кроме частых и жестоких поражений» [П: XV, 235].
Менее туманно это означало поддержку в новых выборах кадетов. Предстоящие выборы имеют колоссальное значение.
«И, готовясь принять участие в них, идеологи пролетариата должны решительно освободиться от всякого доктринерства» [П: XV, 237].
Смысл этого прорицания еще более прост: идеолог пролетариата, если он не хочет покрыть имя свое позором, должен поддерживать кадетов.
«Не затушевывайте противоречий, обнаруживайте их, – поскольку вы способны на это, – со всем жаром убеждения; но умейте показать, что именно в интересах дальнейшего развития этих прогрессивных по своему существу противоречий необходимо поразить реакцию, не отступая перед нужными для этой цели избирательными соглашениями. Вот только и всего. И сим победиши!» [П: XV, 239].
Для победы над реакцией – избирательные соглашения, а с кадетами – Учредительное Собрание?
Или Плеханов забыл слова Кузьмина-Караваева, этот ужас либерального профессора перед народным «мы сами возьмем»? Он сам ответил в свое время этому кадетскому «знамению времени»:
«История ясно говорит, что прочна только та свобода, которая была взята народами. Но г. Кузьмин-Караваев боится такой свободы. Нечего сказать, хорошо его свободолюбие»[П: XV, 174],
– издевался он, разбирая статью Кузьмина. Все это он не забыл, но примирить со своей новой позицией (или скорее новой сдачей старых позиций) он не мог иначе, как сделав еще несколько шагов вправо.
Таким движением вправо была выдвинутая им идея «полновластной Думы». – Думы, у которой должна была по замыслу Плеханова быть сосредоточена вся полнота власти. Оправдывая свой более чем странный лозунг, он пишет:
«Это – общая формула, в которую каждая партия будет на место алгебраических знаков ставить желательные ей определенные арифметические величины. Кадеты не могут представить себе полновластную Думу так, как должны представлять ее себе социал-демократы. Но и тем, и другим нужна полновластная Дума. Поэтому и те, и другие обязаны бороться за нее» [П: XV, 333].
Но «полновластная Дума» это еще ничего конкретного не говорит. Тем лучше, – отвечает Плеханов.
«Именно потому, что эта общая формула в своем алгебраическом виде совершенно точно выражает самую насущную теперь, – и для „левых“, и для „крайних левых“, – политическую задачу, она даст возможность и тем и другим сохранить всю полноту всех остальных своих политических и социальных требований. Становясь на ее точку зрения, вовсе нет надобности предварительно „урезать“ эти остальные требования. Нет надобности потому, что полновластное народное представительство само есть предварительное условие осуществления всех остальных политических и социальных требований всех передовых партий. Без него ни одно из них не осуществится. Когда оно будет налицо, тогда начнется борьба за подстановку в общую алгебраическую формулу определенных арифметических величин, и тогда левые партии станут в боевой порядок против крайних левых. Но теперь у нас вместо полновластной Думы есть пока только полновластный г. Столыпин. Поэтому теперь и левые, и крайние левые партии обязаны вместе выступать против тех, которые не хотят полновластного, а пожалуй, и вовсе никакого народного представительства. Это ясно, как дважды два – четыре» [П: XV, 133 – 134].
Этот ответ Ленин назвал «сенатским разъяснением».
На самом деле, подобно всем такого сорта разъяснениям, оно приспосабливало решения съезда и конференции к своим оппортунистическим построениям и тактике дня. Полновластная Дума появилась в результате попыток создать не только избирательные соглашения, но и выработать для них единый лозунг. Единый лозунг в избирательной кампании всех оппозиционных правительству партий – таков был смысл этого, вызвавшего много недоумений, письма.
Письмо это тем характерней, что написано оно как раз несколько дней спустя после того, как собралась конференция и вынесла совершенно точное и определенное постановление о самостоятельных избирательных лозунгах. Какое влияние оно оказало на борьбу двух направлений? Оно прежде всего своей чрезвычайной последовательностью обнаружило логику меньшевистской позиции.
Не может быть соглашений на первой стадии избирательной кампании без единой избирательной платформы – вот мысль, которую высказывали непрерывно большевики и которую безусловно подтверждал Плеханов, – подтверждал тем, что сам, будучи безоговорочным сторонником таким соглашений[48], выставил в качестве избирательной платформы полновластную Думу[49]. А что такое общая платформа, как не идейный блок? Идейный блок с кадетами есть не что иное, как самая неприкрытая сдача социал-демократических и пролетарских позиций.
Да и самый лозунг «полновластная Дума» в самом благоприятном для Плеханова случае не означал ничего иного, как то, что он окончательно дезориентировался в конкретной обстановке России.
Выбирать Думу, которая будет полновластна, на основании закона 11 декабря, под наблюдением и при терроре столыпинской полиции, было по меньшей мере фантастикой; но даже, если считать, что это требование в какой-либо мере было бы реализуемым, что дало бы оно рабочему классу? Плеханов находит, что при помощи такой единой платформы удалось бы победить черносотенцев. Но странно как Плеханов не мог понять, что при создавшихся тогда условиях, когда кадеты сражались против левых именно этим аргументом – «борьба с черносотенной опасностью», – прикрывая таким образом свою боязнь «левой опасности», – как он не мог понять, что его «полновластная» играет объективно роль, очень выгодную для кадетов.
Сам Плеханов допускает различное понимание полновластной Думы. Как же можно выставлять для непосредственной агитации лозунг, который будет истолкован по-разному разными «сторонами», договаривающимися для совместной борьбы?
Если исходить из особо часто повторяемых Плехановым положений, что все то хорошо, что способствует развитию классового сознания пролетариата, и плохо то, что его затемняет, то новое измышление Плеханова следует считать самым плохим, ибо оно не может дать ничего, кроме обмана широких трудовых масс.
И затем нужно считать за прямое недоразумение его утверждение, будто кадетам полновластная Дума нужна – она им не нужна; они хотели не полновластной, а «законодательной» Думы.
Письмо было встречено чрезвычайно резко не только со стороны большевиков; не могли, разумеется, согласиться с Плехановым и кадеты. «Речь» писала в ответ на его письмо:
«С точки зрения партии народной свободы, если есть какой-нибудь лозунг, употребления которого надо избегать, как не только двусмысленного, но и крайне опасного, то это именно есть лозунг „полновластной Думы“» [П: XV, 335].
«Речь» находила нефантастическим лишь требование ответственного министерства и читает нотации Плеханову о том, что партия народной свободы никогда не требовала осуществления власти Думой, превращенной во временное правительство.
В Милюкове говорил реалист, человек дела (правда, буржуазно-либерального), и не ему было поддерживать фантастический план единой и столь шаткой платформы, если бы он и согласился, то лишь для обмана народа. Но такое согласие он мог дать не Плеханову, за которым не осмеливались идти даже меньшевики, он мог бы делать любой обмен и не без удовольствия, если бы было за что.
Плеханов даже после этого ответа не понял своей жестокой ошибки. Он пишет:
«Партия народной свободы требует „осуществления власти… думским министерством, опирающимся на доверие большинства народных представителей“. По мнению „Речи“, это очень хорошо; по моему же мнению, это так относится к тому, что мне кажется хорошим, как расстояние от Москвы до Твери относится к расстоянию от Москвы до Петербурга. „Об этом можно спорить“, – как любил говорить когда-то один из моих литературных противников, но „взаимно исключать друг друга“, кажется, нет оснований: ведь, люди моего образа мыслей не могут быть против „думского министерства“; ведь, „думское министерство“ заключается в их политических стремлениях, как часть заключается в целом; неужели „Речь“ этого не понимает?» [П: XV, 336].
«Речь» это прекрасно понимает, но «Речь» знает также нечто другое, что Плеханову небезызвестно.
«„Речи“ вообще не нравится идея народа, известным образом настроенного и обладающего „всей полнотой власти“. Потому-то она и хочет не единовластной, а только полувластной Думы. И ей неприятно входить даже и в самые кратковременные соглашения с людьми, отстаивающими идею народного полновластия; она боится, что такие соглашения, при всей своей кратковременности, могут увеличить силу распространения опасной, – с ее точки зрения, – идеи» [П: XV, 336 – 337].
Выходит по Плеханову, что не то что социал-демократия рискует усилить кадетов, заключая с ними на общей платформе соглашение, а, наоборот, конституционные демократы боятся проиграть, боятся усилить революцию.
Выходит таким образом, что его «полновластная» – революционная: это совершеннейшая ошибка, разумеется. Несомненно, кадеты боялись всяких разговоров о каком бы то ни было полновластьи, ибо они прекрасно знали, что полновластье народного представительства есть завершение революции, а какой кадет хотел ее завершения? Им нужно было приостановить революцию, они хотели уступочек и полусвободы, но отнюдь не полновластного представительства. Они правели с каждым часом, и всякие разговоры о том, чтобы их поддерживать для упрочения каких-либо отвоеванных позиций для следующего шага вперед, были лишь пустыми разговорами и вредной иллюзией.
Что мог означать повторяемый им тем не менее в этой же статье совет поддержать даже эту партию «полусвободы», как не абсолютную растерянность? Ничто не могло доказать ни врагам, ни друзьям, будто Плеханов остался тем, чем был. Поэтому, когда он пытается в ответ кадету Фридману доказывать, что он остался тем же, чем он был, а изменились все другие – впечатление получается именно такой совершеннейшей растерянности.
В чем основной недочет в рассуждениях Плеханова? Прежде всего, разумеется, в том, что он с самого начала принял за синоним буржуазной демократии кадетскую партию. На самом же деле это было непростительной ошибкой.
В буржуазной революции нельзя не поддерживать буржуазных демократов, а раз это так – выводит Плеханов, – значит поддерживай кадетов. Вся ошибка вытекала из первого упомянутого нами допущения. На самом-то деле, ведь, к числу буржуазных демократов принадлежали все, начиная от социалистов-революционеров и правее до кадетов включительно, и дело социал-демократического политического деятеля, как совершенно справедливо и неоднократно подчеркивал Ленин, – заключается в том, чтобы посмотреть и взвесить, какая из этих буржуазно-демократических партий является носительницей подлинной способности к борьбе тех буржуазно мещанских масс, которые представляют они. Подойти с этой точки зрения означает неизбежно осудить позицию Плеханова, ибо было несомненно, что в момент революции кадетская партия не выражала ни настроения, ни интересов боевой части буржуазной демократии (крестьяне и городские мещане, которые тянулись к народническим партиям), ни ее денежной части (которая чувствовала исключительную тягу к октябристам и монархистам): кадеты выражали тот промежуточно-интеллигентский слой, который в революции менее всего представлял силу. Не следует при этом путать вопрос ни с количеством полученных кадетами голосов в Первую Думу, ни с историей реакционных годов, когда более или менее долгое время кадетская партия стала выражать интересы и мнения городского служилого люда и средней буржуазии, – тому был ряд других причин, на которых мы останавливаться не можем подробно. Важно отметить, что ошибка Плеханова, присущая всей тактике меньшевизма в большей или меньшей степени, имела именно эти источники.
Мы не можем тут же не отметить, что самый факт выступления Плеханова на страницах буржуазной газеты был беспримерным нарушением и партийной дисциплины, и тем более установившейся в социалистическом мире традиции.
5.
Все начало 1907 г. заняли выборы во Вторую Думу. Перипетии этой борьбы нас здесь мало интересуют, тем более, что непосредственно в ней Плеханов принимал очень мало участия.
Остановимся несколько на его письмах – «Заметках публициста», – направленных к своему оправданию и к обоснованию своей позиции. Будем только очень кратки, ибо, как ни старается Плеханов придать этим письмам характер теоретического обоснования своей тактики, реально в них теория никак с его практикой не связывается, и его общие теоретические рассуждения кажутся роскошными лоскутками, пришитыми к чужому поблекшему одеянию.
Желая доказать кадетскому публицисту, что именно он является последовательным, а большевики уклонились от старой социал-демократической линии, Плеханов обвиняет их (большевиков) в том, что они поддаются иллюзиям массы и что они плохо знакомы с тем, как и насколько отстала масса в России.
«Марксисты говорят: наши стремления являются сознательным выражением бессознательного процесса развития. И это совершенно верно в той мере, в какой они правильно понимают этот бессознательный процесс. Но чтобы правильно понять его, недостаточно идти „впереди“ всех иллюзий массы. Наоборот! Нужно уметь критиковать эти иллюзии и нужно иметь гражданское мужество не оставлять светильник критики под спудом. Вот в чем первая обязанность вождя. Я полагаю, что Парвус лучше сделал бы, если бы прямо сознался в своей ошибке. Он ошибся не один: ошиблись многие, почти все» [П: XV, 246].
Да иные от ошибок в эпоху революции пострадали основательно, и всего сильнее потрясенным вышел из этого испытания сам Плеханов, ибо кроме этого прекрасного свойства держать высоко «светильник критики» нужно еще кое-что, чтобы не блуждать бесцельно и не дезориентировать ни себя ни ту массу, которую ведет вождь.
Но ошибки ошибкам рознь. Он сам пишет про большевиков:
«Наличные силы движения преувеличивались до такой степени, что всякие напоминания о благоразумии стали казаться признаком „отсталости“. Нечего и говорить, что такое настроение умов было как нельзя более благоприятно для распространения в среде наших идеологов пролетариата взглядов Реада – Ленина, вся тактическая мудрость которого без остатка исчерпывается лаконическим возгласом: „ну-тка, на ура!“. Дело дошло до того, что даже люди, понимавшие несостоятельность этой тактической мудрости, не всегда решались восставать против нее, опасаясь обвинений в оппортунизме» [П: XV, 246].
Это в одном отношении верно – в отношении к самому Плеханову, причем в отрицательном смысле. Действительно, ему с самого начала революции казалось, что силы пролетариата слишком малы, и он на протяжении всех двух слишком лет революции изображал собою того благоразумного, который тащится, ухватившись за фалды пролетариата. Естественно ему должна была показаться безрассудной тактика большевиков.
Впрочем, в своем отношении к русскому рабочему классу и к его роли в революции он был не один, его поддерживали Гед и Лафарг. В сущности говоря, роль Геда в двух случаях чрезвычайно интересна в идейной и политической жизни Плеханова: в эпоху первой революции и в эпоху второй. Но у нас материалов должного количества нет, и мы ограничимся лишь указанием на эту проблему. Теперь же отзыв Геда очень сильно подбадривает его, хотя, с другой стороны, ответ Каутского на его анкету должен был заставить его много задуматься над свой позицией. И, действительно, читая защиту лозунга «полновластная Дума» от нападений как справа, так и слева, читатель не может не чувствовать крайней неуверенности Плеханова в правильности единой алгебраической формулы.
Защищает он свое право выставлять такой алгебраический лозунг очень искусно, однако от этого ничуть обвинение не становится менее веским. Там, где каждый день есть непосредственно новая арифметика – там алгебраические формулы лишь иллюстрируют исключительную оторванность от действительности, от борьбы. Какая же могла быть речь об алгебре в процессе революции?
Когда Дума была избрана, Плеханов неустанно вновь продолжал свою проповедь поддержки кадетов и осторожной тактики.
«Если бы социал-демократические депутаты выставили какое-нибудь требование в „противовес“ требованию ответственного министерства, то они поступили бы „в противовес“ своей прямой обязанности, как представителей народа. Неответственное министерство есть насмешка над народным представительством, и социал-демократические депутаты обязаны протестовать против этой насмешки по меньшей мере так же энергично, как и депутаты, принадлежащие к буржуазным и мелкобуржуазным партиям. Их усилия должны быть направлены не к тому, чтобы найти какой-нибудь противовес этому требованию, а к тому, чтобы поддержать его огромным весом представляемого ими класса» [П: XV, 309].
Но ведь поддержать кадетское ответственное министерство, не выставив свое последовательно классовое требование, и означает обезличить себя и свести себя на положение водимого либерально-мещанской партией кадетов. Нет, отвечает Плеханов, оно не только не задержит рост революционных сил, но его ускорит, а если уже достигнута такая степень роста, что силы революции переросла силы правительства, то ответственное министерство будет лишь стимулом, сигналом к решительному бою.
Самообман – вредная вещь. Не следует думать, что такая степень роста сил имеется в наличии.
«Со стороны социал-демократических депутатов всякий самообман по вопросу о нынешнем соотношении общественных сил был бы преступен, потому что он был бы в то же время обманом пролетариата, обманом всех тех элементов населения, которые, – как это показали последние выборы, – все более и более густыми рядами собираются вокруг пролетарского знамени. Наша революция еще только готовится. Ее силы быстро растут;силы реакции быстро убывают. Роковым образом приближается тот момент, когда революция станет сильнее реакции, когда решительный бой сделается не только возможным, но нравственно обязательным для всех искренних врагов старого порядка. Роковое приближение этого, для всех нас желанного, момента могло бы быть замедлено, – и замедлено на очень долгое время! – только неразумием тех революционеров, которые, подобно нашим „большевикам“, хотели бы принять бой в такое время, когда силы революции еще превышаются силами реакции, и когда такой бой принес бы победу правительству» [П: XV, 310].
Итак, революция растет и во имя ее ускорения необходимо поддержать кадетов; создавая эту новую формулу, Плеханов исходит все из той же черносотенной опасности. Может показаться теперь, будто Плеханов был прав, исходя из опасности победы реакции. Во всяком случае, июнь 1907 г. доказал, что непрерывно шел спуск революции, и тенденция ее к понижению, к прекращению могла быть видна хотя бы из того, что число экзекуций и полевых судов за 1907 г. непрерывно росло, как росло и число погромов в то время, как число успешных стачек и выступлений также непрерывно уменьшалось.
Но такое суждение будет верно лишь исторически и, если угодно, может дать некоторый материал для понимания внутренних мотивов, неосознанных политическим деятелем. Для нас же крайне важно установить, что надежда на возможный подъем революции была всеобщей, и Плеханов, как видно из приведенного выше отрывка, не менее других был уверен в том, что революция копит силы для ближайшего решительного боя.
С этой точки зрения тактика, защищаемая Плехановым, и кажется особенно ошибочной. Ибо, как раз исходя из подобного же оптимистического понимания процесса, кадеты пугали радикальное крыло опасностью «черносотенной победы», желая этим отвлечь его от революционного пути.
Не следует думать, что вышеупомянутая надежда была признаком неумения учитывать конкретную обстановку. Нет, она является особенностью всех искренних и преданных революционеров и вытекает из того несомненно правильного и ценного положения, что истинный революционер должен идти «первым в бой и последним из боя». С этой точки зрения никто не будет винить Плеханова в отсутствии революционной стойкости. Но диссонанс тем острее и ошибка тем чувствительней.
Совсем накануне Лондонского съезда за границей был пущен слух о том, что Вторую Думу собираются распустить. Встревоженный Плеханов задается по этому поводу вопросом: «А что если разгонят, что станет и станет ли что? Станет несомненно», – говорит Плеханов [см. П: XV, 313].
«Потоку освободительного движения можно ставить весьма различные преграды, но остановить его нельзя по той простой причине, что его существование обусловливается наличностью многих, самых насущных, общественных чужд. Пока эти нужды существуют, не прекратится и поток освободительного движения, а эти нужды перестанут существовать только тогда, когда исчезнет то, что пытаются отстоять реакционеры, замышляющие coup d’état» [П: XV, 315].
И это правильно, говоря вообще, как совершенно справедливо и то, что только сила народа может отстоять Думу, правительство только в лице организованного народа встретит ту силу, которая сделает для него невыгодным разгон Думы. Поэтому организация и сознательность – вот что сделает народ опасным для самодержавия.
Он много прав и тогда, когда утверждает, что эта сила в народе появится тогда, когда он перестанет питать иллюзии насчет Думы,
«когда народ сумеет взглянуть на Думу с правильной точки зрения» [П: XV, 316].
Однако метод борьбы против этих иллюзий, предлагаемый им, странен.
«Главная отличительная черта кадетской партии состоит вовсе не в том, что она считает революцию невозможной в настоящую минуту, – в настоящую минуту революция в самом деле невозможна, – а в том, что она вообще стремится избежать революции, почему и отрицает революционную идею полновластного народного представительства. Поэтому единственным, – и единственно действительным, – способом борьбы с „кадетской“ опасностью является тот, который был бы в то же время и самым естественным и действительным способом борьбы с опасностью, грозящей со стороны нашей черносотенной бюрократии: систематическое, непрерывное и неустанное распространение в массе идеи полновластного народного представительства» [П: XV, 317].
Приравнение кадетской опасности черносотенной – чрезвычайно примечательно, но полновластное представительство, которое все-таки ставит себе задачу быть общей платформой, от этого обстоятельства ничуть не выигрывает – оно остается фантастической алгеброй.
6.
В конце апреля собрался V съезд партии в Лондоне.
На этом съезде нам придется остановиться несколько подробнее, ибо в речах на нем Плеханов дошел до кульминации своего меньшевизма.
Первое и основательное столкновение на съезде было по вопросу о том, надлежит ли включить в порядок дня вопрос теоретической оценки общего положения, или съезд должен сосредоточить все свое внимание на вопросах практической деятельности, на конкретных вопросах.
Позиция, которую занимал по этому вопросу Плеханов, предопределялась фракционным решением меньшевиков, но и первая вступительная речь его давала основание думать, что он не только фракционно, но и в полной уверенности и убежденности защищал этот «деловой порядок дня».
На самом деле, во вступительной речи он сказал:
«Что между нами существуют большие разногласия, – это неоспоримо; но мы все-таки должны сделать попытку столковаться, а для того, чтобы столковаться, нам необходимо рассмотреть спорные вопросы спокойно, sine ira et studio. И это облегчается для нас тем обстоятельством, что в нашей партии почти совсем нет ревизионистов» [П: XV, 378].
Это удивительная мысль, которая показывает, до какой степени Плеханов-меньшевик плохо оценивал и недостаточно вникал в те процессы, которые кругом него протекали. Не говоря уже о теоретическом ревизионизме эмпириомонистов разных школ, анархосиндикализма которых он должен был и не мог не заметить, ибо они совершались почти преимущественно в лагере большевиков, в собственной меньшевистской фракции страстно боролась нарождающаяся организационная ревизия – ликвидаторство. Господствующий тон на меньшевистской фракции – упадочность, который не мог не быть ему знакомым, он пропустил мимо незамеченным.
Отсюда совершенно понятна была и его «деловая» тенденция: если нет в наших рядах ревизионистов, то какие же могут быть вновь разговоры об основных вопросах теории и тактики?
Но с точки зрения большевиков вопрос этот не мог стоять так просто, ибо они совершенно справедливо считали меньшевиков за прямых оппортунистов и самого Плеханова за тактического ревизиониста. А когда более или менее долгий период времени (а в эпоху революции два с лишним года – это очень большой промежуток времени) борются два крыла революционной партии, подвести итог и оценивать с точки зрения теории, с точки зрения более длительных задач и конечной цели движения, общий путь – является абсолютно необходимым, хотя бы для того, чтобы сказать, которая из двух борющихся сторон держалась правильной ортодоксальной линии.
Поэтому-то самый факт отказа от постановки теоретического вопроса в порядок дня съезда был проявлением оппортунизма, и Ленин был глубоко прав, когда сказал на съезде:
«А я думаю, что оппортунизм сказывается у нас именно в том, что с обсуждения первого действительно общепартийного съезда хотят снять общие вопросы об основах нашей тактики в буржуазной революции. Не снимать теоретические вопросы должны мы, а поднимать всю нашу партийную практику на высоту теоретического освещения задач рабочей партии» [Л: 15, 314].
Плеханов, возражая, ссылался на то, что он не боится теоретических споров.
«Если бы мы хотели избежать обсуждения руководящих принципов, если бы мы хотели отступить от вас, то нам выгоднее всего было бы отступить в бесплодные пустыни отвлеченных рассуждений. Но мы не хотим затеряться в этих пустынях и потому говорим вам: при обсуждении каждого отдельного вопроса поднимайтесь на всю достижимую для вас теоретическую высоту, но не вдавайтесь в отвлеченности. Ведь именно эти отвлеченности, эти абстрактные споры нас и поссорят, и мы не исполним воли пославших нас, как выразился предыдущий оратор. Именно распри из-за отвлеченностей были бы изменой тем людям, которые послали вас сюда, товарищи-большевики» [П: XV, 378].
Это была отговорка. Теоретическое обсуждение отнюдь не есть отвлеченность, подвести итог предыдущему опыту отнюдь не означает отступать в «бесплодные пустыни отвлеченных рассуждений» [П: XV, 378]. Предлагая вместо оценки прошлого пути заняться вопросом о том, что мы будем делать, если разгонят Думу, Плеханов только подчеркивал, как меньшевики боялись этих общих оценок. Всякая такая общая оценка лучше всего и яснее всего обнаруживала их оппортунизм. Чем конкретнее вопрос, тем легче прикрывать оппортунизм деловыми соображениями и тем успешнее можно оправдать себя ссылкой на отдельные положения и принципы, – поэтому оппортунисты всех времен выдвигали именно эту точку зрения конкретных обсуждений, противопоставляя их теории и общим суждениям. Из всех общих вопросов, выдвинутых большевистской фракцией, съезд принял лишь вопрос об отношении к буржуазным партиям.
Плеханов был болен, а потому на съезде не мог участвовать сколько-нибудь регулярно.
Он выступал лишь по трем вопросам порядка дня: по вопросу об отчете думской фракции, об отношении к буржуазным партиям и о рабочем съезде.
Мы остановимся на первых двух речах, как чрезвычайно характерных для определения его тактических воззрений.
Тышко, говоря против тактики думской фракции, против ее систематического урезывания социал-демократических лозунгов в целях сохранения единства с буржуазной оппозицией, напомнил съезду позицию старой «Искры»:
«Я припомню вам, что вы с большой пользой могли бы еще теперь прочитать в „Искре“ превосходные статьи против жоресистов, вотировавших бюджет своему „ответственному“ республиканскому правительству (Плеханов: „Статьи это мои, но сюда они не имеют отношения“). Самое прямое. Но другие времена – другие песни» [V: 268].
Свои принципиальные возражения Плеханов начал дискуссией с Тышко о жоресизме:
«Я стою теперь на той же самой точке зрения, на которой стоял тогда, когда боролся с жоресизмом. Тому, кто находит это странным; тому, кто думает, что только жоресист мог прийти к моему взгляду на наши задачи по отношению к Думе и к буржуазным партиям, я напомню о вожаке французских марксистов Жюле Геде. На Парижском международном съезде я вместе с ним боролся против жоресизма. И тот же самый Жюль Гед вполне одобряет теперь мои тактические взгляды. Что же? Скажут ли мои противники, что Жюль Гед тоже стал жоресистом?» [П: XV, 381 – 382].
Чрезвычайно интересно, но не с точки зрения аргументации, аргумент очень слаб: если Ж. Гед, человек совершенно незнакомый с конкретными российскими условиями, с соотношением борющихся общественных сил, – высказался за позицию Плеханова, то единственное, что это доказывает, это то, что Плеханов плохо знает Россию, – не более того. Тут интересно отметить, какое огромное значение для Плеханова имеет Гед и его мнение. Впоследствии роль его была почти роковой для Плеханова. Но это лишь мимоходом, основное же то, что хочет доказать Плеханов, будто он остается старым Плехановым – было совершенно не доказано. Нам нет нужды вновь повторять все вышесказанное.
Специальную защиту фракции никак нельзя считать сильной. Все грехи ее он готов простить ей из-за одного того, что Российская социал-демократия удостоилась иметь ее.
В чем упрекали фракцию?
В стремлении стушевать свою социал-демократическую программу ради создания «общенациональной» оппозиции, в том, что она искала единой платформы с буржуазными партиями в Думе, якобы для изолирования реакции, в «укорачивании» социал-демократических лозунгов, в том, что думская фракция строила свои законопроекты на принципе практической проводимости голосами буржуазных партий и уклонялась от общих социалистических выступлений и внесения таких же проектов.
Защита Плехановым фракции от этих обвинений вытекает из его переоценки самого факта представительства.
«Товарищи! На наших глазах совершилось событие огромной исторической важности. В лице социал-демократических депутатов российский пролетариат впервые открыто выступил на сцену парламентской борьбы. Мне трудно описать то радостное волнение, с которым я читал речь т. Церетели» [П: XV, 384].
Это радостное волнение и делало совершенно невозможной сколько-нибудь объективную оценку деятельности фракции. Он говорит, что наша фракция не обязана была изложить нашу программу, ибо
«наша программа была изложена нашими представителями уже в Первой Думе; излагать ее во второй – значило бы вдаваться в ненужное и потому скучное повторение. И такое повторение было тем менее уместно, что следовало прежде всего дать надлежащий отпор представителю старого порядка» [П: XV, 384].
Но это указывает на то, что Плеханов готов в угоду кажущимся практическим внутридумским «успехам» принести в жертву внедумскую агитацию и внедумскую мобилизацию сил. А что такое оппортунизм, как не предпочтение внутрипарламентских успехов внепарламентским задачам?
«Утверждают, далее, что, требуя парламентской анкеты, наша фракция должна была изложить и те тактические соображения, которые побуждают ее выставлять такое требование. Но и это пустяки. Для нас самих, конечно, важно знать, почему именно мы выставляем в Думе то или другое требование. Но нет решительно никакой надобности говорить депутатам других партий: мы требуем этого потому, что таков характер нашей тактики. Депутатам других партий нет до этого „потому что“ ровно никакого дела» [П: XV, 385].
Странный аргумент, который становится понятным, лишь принимая во внимание вышеотмеченное.
Нет дела депутатам других партий, но, ведь, не для них и говорит член думской социал-демократической фракции, а для внедумских пролетарских масс.
Отвечая большевистским ораторам, упрекавшим его за его лозунг «полновластная Дума», он говорит, что этим он дал формулу, под которой буржуазия не могла не видеть «псевдоним: Учредительное Собрание». Но его отвергла буржуазия.
«Почему отвергла либеральная буржуазия мою платформу? Потому что она увидела в ней „псевдоним Учредительного Собрания“, как выразился один из ее публицистов. А как относится либеральная буржуазия к Учредительному Собранию: с презрением или же со страхом? Кажется, что именно со страхом. Стало быть, и мою платформу, требовавшую Учредительного Собрания, хотя бы и под псевдонимом, буржуазия отвергла со страхом, а не с презрением. Если наша буржуазия боится Учредительного Собрания, то тем хуже для нее. Мы обязаны разъяснить народу, почему она его боится. И поскольку мы разъясним ему это, поскольку мы подвинем вперед развитие его сознания, – ровно постольку мы будем действовать в духе стокгольмской резолюции. Но, ведь, это значит, что я, предложивший лозунг: „полновластная Дума“, дал нашим практикам прекрасный повод для воздействия на народ в указанном резолюцией духе. Где же мой оппортунизм?» [П: XV, 388].
Любопытно, как Плеханов не мог понять, где его оппортунизм. Ясный революционный лозунг «Учредительное Собрание» он заменяет «псевдонимом», т.е. таким названием, которое расшифровать требовало гораздо больше политического навыка, чем это имелось у крестьянства и пролетариата, причем псевдоним выбирается такой, который может быть раскрыт каждой из сторон по-своему, и когда ему говорят, что это означает дать оружие в руки врагов для обмана народных масс, он делает удивленные глаза и спрашивает: «где же тут оппортунизм?».
Народу непонятна идея Учредительного Собрания, – говорит он.
«Но и ему, не знающему, чтó такое Учредительное Собрание, легко понять, чтó такое полновластная Дума, и когда он начнет борьбу за такую Думу, он будет созревать и для усвоения идеи Учредительного Собрания, потому что ведь и на самом деле такая Дума, которая имела бы полную власть, обладала бы властью Учредительного Собрания, была бы таковым» [П: XV, 388 – 389].
Легко понять! – особенно после того, как оную «полновластную» будет толковать каждая сторона по-своему. Да и какое тут Учредительное Собрание, ежели на этом лозунге рабочий класс вошел бы в идейную связь с кадетской буржуазией? Он сдал бы тогда все позиции свои буржуазии, руководство революции (гегемонию!) либеральной партии кадетов, а под руководством кадетов народ дошел бы не до Учредительного Собрания, а до сделки с царизмом.
Когда Роза Люксембург назвала Плеханова и др. почтенными окаменелостями, – она была права.
Если не вкладывать в эти слова обидного смысла, то они означали, что Плеханов продолжал мыслить старыми аналогиями в то время, как жизнь намного подвинулась вперед и выдвинула массу новых вопросов, совершенно непохожих на прежде существовавшие отношения и новые комбинации общественных сил.
Такая окаменелость особенно ясно сказалась в речи Плеханова по вопросу об отношении к буржуазным партиям.
«Нам говорят: вы делаете пролетариат орудием буржуазии. Это совсем неверно. Мы делаем буржуазию орудием пролетариата. Прошли те времена, когда пролетариат служил орудием буржуазии, миновали без возврата. Теперь пролетариат является Демиургом нашей революционной действительности. Теперь он – главная сила. И это дает ему особые права, это налагает на него особые обязанности. Гегель говорит в своей „Философии истории“, что народ, являющийся носителем великой исторической идеи, может рассматривать все другие народы, как орудие для осуществления его великой цели; он может топтать их ногами и может употреблять их, как средства. Мы стоим не на национальной, а на классовой точке зрения. Но и мы думаем, что пролетариат, этот носитель великой идеи нашего времени, может топтать ногами все отжившее и пользоваться всем существующим для своей великой цели. Он может и он должен поступать так, ибо он был, есть и будет главным двигателем революции в настоящее время» [П: XV, 394 – 395].
Он утверждает, что буржуазия (мы бы сказали: буржуазная демократия) должна стать орудием в руках пролетариата – как общая мысль, это совершенно правильно, но, ведь, не об этом спор, а о том, как это реализовать? Плеханов находит лучшим средством такого использования поддержку пролетариатом половинчатой буржуазии. Большевики же на этом основании обвиняли его в оппортунизме. Разве они не были правы? И разве Ленин не был прав, когда, отвечая ему, говорил:
«Плеханов говорил: все сколько-нибудь прогрессивные классы должны стать орудием в руках пролетариата. Я не сомневаюсь, что таково желание Плеханова. Но я утверждаю, что на деле из меньшевистской политики выходит совсем не это, а нечто обратное. На деле во всех случаях в течение минувшего года, во время так называемой поддержки кадетов меньшевиками, именно меньшевики были орудием кадетов. Так было и при поддержке требования думского министерства, и во время выборных блоков с конституционными демократами. Опыт показал, что орудием в этих случаях оказывался именно пролетариат, вопреки „желаниям“ Плеханова и других меньшевиков. Я уж и не говорю о „полновластной Думе“, и о голосовании за Головина» [Л: 15, 347].
Для того, чтобы из основной правильной (и давнишней) посылки Плеханова сделать революционный вывод, было необходимо отделаться от старых представлений о прогрессивной буржуазии.
«Необходимо со всей определенностью признать, что либеральная буржуазия стала на контрреволюционный путь, и вести борьбу против нее. Только тогда политика рабочей партии станет самостоятельной и не на словах только революционной политикой. Только тогда мы будем систематически воздействовать и на мелкую буржуазию и на крестьянство, которые колеблются между либерализмом и революционной борьбой» [Л: 15, 347 – 348].
Против либеральной буржуазии с целью вырвать из ее лап крестьянство – таково должно было быть конкретное решение, чтобы не скатиться к оппортунизму.
7.
В чем следует искать причину такого отклонения Плеханова от своей собственной революционной линии эпохи, скажем, старой «Искры»?
Много фактов говорят за то, что основная причина этого явления – его скептицизм по отношению к степени развития, сознательности и подготовленности русского рабочего класса.
Вот один пример. Как в своей речи на съезде, так и в своем предисловии к брошюре «Мы и они», он пишет:
«Наши большевики делают тактическую ошибку, тождественную с логической ошибкой, называемой petitio principii. Они считают уже достигнутой народом ту ступень революционного сознания, на которую его еще надо поднять с помощью его собственного политического опыта» [П: XV, 402].
«Со временем, когда политическое воспитание нашего народа будет закончено, их тактика может, пожалуй, оказаться применимой и плодотворной. Но в этом заключается не оправдание этой тактики, а именно ее осуждение: если она может быть хороша только тогда, когда уже закончится политическое воспитание народа, то ясно, что не она будет способствовать этому воспитанию; а, между тем, в нем-то и состоит важнейшая политическая задача нашего времени» [П: XV, 403].
Это очень характерно, хотя совсем не верно. Это самый неприкрытый скептицизм. А такой скептицизм у него смог возникнуть и укрепиться потому, что он строил свою тактику вдали от России, имея непосредственный опыт участия в рабочем движении 80-х годов.
Но он хочет этот свой скептицизм превратить в основание для построения целой тактической системы.
«Как я уже сказал на съезде и как я повторил это здесь, в основе всей тактики „большевиков“ лежит утопическая уверенность в том, что народ уже достиг той ступени политического развития, которая на самом деле только еще должна быть достигнута в более или менее близком будущем. Иначе сказать, „большевики“ предполагают уже решенною ту политическую задачу, в решении которой и должно обнаружиться наше политическое искусство. До какой степени это верно, читатель мог еще недавно видеть из тех доводов, которые приводились „большевиками“ против, – это не описка; я написал то, что хотел написать, т.е. против, – бойкота Третьей Думы. Теперь бойкот излишен, – говорят они, – так как теперь уже разрушены конституционные иллюзии народа. Я оставляю в стороне вопрос о том, насколько бойкот Первой Думы мог содействовать такому разрушению, и обращаю внимание читателя только на ту психологию, которая обнаруживается в этой аргументации против бойкота. Мы видим тут лишь новое выражение старой, утопической уверенности в том, что задача, подлежащая разрешению, уже решена: „конституционные иллюзии“ уже разрушены и, следовательно, в России опять „все готово“, так как остается лишь подумать о „решительном выступлении“. И такой утопизм обнаруживают в среде „большевиков“ даже противники бойкота, т.е. люди, хотя бы только случайно делающие правильный шаг. О бойкотистах же нечего и говорить: их психология решительно ничем не отличается от психологии „социалистов-революционеров“» [П: XV, 405].
Но по дороге он считает возможным крайне схематизировать и представлять в крайне упрощенном (а тем самым и неверном) виде воззрения большевиков-антибойкотистов, т.е. Ленина. На самом деле, чем мотивировал ненужность и вред бойкота III Думы Ленин? Он писал:
«И с точки зрения соотношения между прямым революционным путем и конституционно-монархическим „зигзагом“, и с точки зрения массового подъема, и с точки зрения специфической задачи борьбы с конституционными иллюзиями современное положение вещей самым резким образом отличается от того, которое было два года тому назад.
Тогда монархически-конституционный поворот истории был не более, как полицейским посулом. Теперь этот поворот – факт. Было бы смешной боязнью правды нежелание прямо признать этот факт. И было бы ошибкой выводить из признания этого факта признание того, что русская революция закончена. Нет. Для этого последнего вывода еще нет данных. Марксист обязан бороться за прямой революционный путь развития, когда такая борьба приписывается объективным положением вещей, но это, повторяем, не значит, чтобы мы не должны были считаться с определившимся уже фактически зигзагообразным поворотом. С этой стороны ход русской революции определился уже вполне» [Л: 16, 20].
Это так ясно, что совершенно непонятно, как мог Плеханов спутать эту совершенно верную марксистскую аргументацию с анархическими полумыслями. Читатель видит, что вся его теория насчет «утопизма» большевиков – плод простого недоразумения в самом благоприятном случае.
Впрочем, есть еще один предрассудок, который сильнейшим образом мешает Плеханову уразуметь и дать надлежащую оценку опыту российской революции – это то схематическое представление о революции, по которому при удачной «восходящей линии» постепенная смена классов в революции должна идти от буржуазии через мелкую буржуазию к пролетариату. Он пишет:
«Если предположить, что уже исчезли все те предрассудки народа, которые мешают ему разорвать сковывающие его цепи рабства; если проникнуться тем убеждением, что совсем уже близко время диктатуры „пролетариата и крестьянства“, то станет ясно, что социальная демократия не может относиться к „партии народной свободы“ иначе, как отрицательно: ведь кадеты, по необходимости, – в силу инстинкта самосохранения представляемых ими классов, – примкнут тогда к „реакционной массе“ и будут всеми силами поддерживать правительство. Стало быть, достаточно допустить, что задача уже решена, чтобы вполне и сознательно одобрить резолюцию, принятую на нашем последнем съезде по вопросу об отношении к буржуазным партиям. Но как должен смотреть на эту резолюцию человек, понимающий, что задача не решена, а только еще ждет от нас своего решения? Если этот человек способен думать логично, то он скажет, что ход развития нашей общественной жизни еще не поставил наших либералов за одну скобку с реакционерами; что между теми и другими еще неизбежна борьба, и что партия пролетариата обязана воспользоваться этой неизбежной борьбой в интересах своего собственного дела. А именно это и говорят „меньшевики“, и именно потому, что они говорят это, они осуждают лондонскую резолюцию об отношении к буржуазным партиям, как несвоевременную и потому несостоятельную» [П: XV, 407 – 408].
Мы эту длинную цитату привели, чтобы читатель мог видеть, как непосредственно была связана конкретная тактика, защищаемая Плехановым, с этой схемой.
Что означает его ироническое допущение, что «совсем уже близко время диктатуры пролетариата и крестьянства»? Оно означает не что иное, как то, что он считает эту диктатуру невозможной в буржуазно-демократической революции. А почему он ее считает невозможной? Оттого, что по его схеме сперва должна прийти к власти буржуазия, затем крестьянско-мещанская демократия, а уж после – пролетариат.
Эта схема, как и всякая схема, страдает диким несоответствием с действительностью.
Вообще говоря, этот порядок правилен и исторически неизбежен, но именно исторически, как закон на долгое время, на целые исторические эпохи. При конкретном же применении к русским условиям неизбежно становился вопрос о том, а кто же тот класс, которому суждено довести до конца буржуазно-демократическую революцию? Буржуазная демократия, руководимая пролетариатом. Что есть буржуазная демократия? Или скорее: какая часть этой демократии пойдет под руководством пролетариата до конца в революции? Крестьянство и мелкий городской люд. Своеобразие нашей истории в том именно и заключалось, – это говорил он сам в былые годы! – что наша буржуазия оказалась правее тех задач, которые выдвигала ее же революция. Иначе какой смысл имело бы учение о гегемонии пролетариата, автором которого является Плеханов?
Революция 1905 г. показала, что есть только одна форма, в которую может и должна вылиться гегемония пролетариата – рабоче-крестьянская диктатура. Этого не понимал Плеханов, ибо он страдал глубоким недоверием к силам рабочего класса, недоверием, которое у него появилось в позднюю эпоху.
Но вернемся к прерванному нами обозрению.
Не успели еще делегаты переехать границу, как II Дума была разогнана и Столыпин опубликовал свой новый избирательный закон, таким образом произведя свой coup d’etat 7/VI.
Положение сразу значительно выяснилось. Было несомненно, что революция зашла в тупик и что ее поражение дело не из маловероятных. При таких условиях вопрос о бойкоте был бы величайшим утопизмом или проявлением анархического антипарламентаризма вообще.
Я уже выше отметил, что Ленин отверг идею бойкота. Хотя в рядах большевиков и образовалась фракция бойкотистов, но общий тон был антибойкотистский.
И все же бойкотисты вели агитацию, и Плеханов вновь на страницах «Товарища» повел жестокую кампанию против бойкота. Отвечая Б. Авилову, он пишет:
«У нас уже давно так повелось, что чем легковернее и легкомысленное рассуждает человек, тем охотнее принимают его за „крайнего“ и самого надежного защитника интересов „трудящегося народа“ вообще и интересов пролетариата в частности. Но лично мне политическое легкомыслие никогда не казалось политической заслугой. Я разошелся с нашими „большевиками“ как раз потому, что всегда считал себя обязанным отличать желательное от существующего. И если г. Б. Авилов насмешливо спрашивает: не слишком ли господа „воспитатели“ недооценивают воспитанность масс? – то я отвечу ему другим вопросом: не слишком ли господа бойкотисты преувеличивают эту воспитанность? А на этот счет опыт прежних лет не оставляет, как мы видели, решительно никакого сомнения: господа бойкотисты до сих пор постоянно преувеличивали ее самым ребяческим образом. В этом заключалась их коренная ошибка, наложившая свою печать на всю их тактику» [П: XV, 343].
Тактика же, которую рекомендует сам Плеханов, сводится к старому совету, что «участие в выборах не только полезно, но прямо необходимо».
Но он не только боролся против бойкотистов, но и решился на страницах буржуазной газеты критиковать партийные документы и постановления, партийную избирательную платформу.
«Я далек от мысли защищать нашу избирательную платформу. Я нахожу, что она неудачно написана. Скажу больше, выражусь яснее. По-моему, она не только написана неудачно, но, – и это, конечно, главное, – плохо продумана. И я отдаю себе полный отчет в том, что, говоря это, я отнюдь не делаю комплимента нашей партии: плохо продуманная и неудачно написанная избирательная платформа, это – такой промах, который доказывает, что у нас в партии не все обстоит благополучно» [П: XV, 346].
Отвечая Кизеветтеру, в той же статье он пишет, что, несмотря на «доктринерскую фразеологию»,
«в надлежащую минуту она [простота и ясность „марксистской истины“] озарит своим ярким светом даже самые закоснелые в тупом доктринерстве умы; даже такие умы делаются более доступными для правильных взглядов, когда уже нельзя ограничиваться фракционными раздорами и „подсиживаниями“, а приходится делать живое дело и брать на себя огромную политическую ответственность. Кто из нас не содрогнется перед мыслью о том, что он может оказать услугу черной сотне? Но если бы такая надежда и не оправдалась, если бы доктрины оказались неисправимыми, то и тогда еще нельзя было бы считать потерянным дело правильной тактики. Верно то, что людей, способных понять вышеуказанную, простую и ясную истину, в нашей среде гораздо больше, нежели неисправимых доктринеров. Их особенно много в среде рабочих, не зараженных фракционным фанатизмом. И эти люди спасут положение вопреки доктринам. На этих людей дух нашего учения будет иметь более сильное влияние, нежели буква той или иной резолюции или вообще того или другого партийного документа. И вот почему я, нимало не скрывая от себя недостатков нашей избирательной платформы, считаю себя вправе назвать неосновательными опасения г. Кизеветтера. Партия российского пролетариата не позабудет своей обязанности. Каковы бы ни были некоторые ее элементы, она не может явиться и, конечно, не явится пособницей черной сотни» [П: XV, 347 – 348].
Речь идет у Плеханова о платформе ЦК, принятой на конференции от 21 – 23/VII-1907 г., которая требовала самостоятельных выступлений социал-демократов, на выборах запрещала соглашения с другими партиями и допускала их лишь при перебаллотировках, и то с партиями «левее кадетов». Во второй же стадии платформа допускала соглашения со всеми оппозиционными партиями вплоть до конституционных демократов. Против платформы и выступил Плеханов.
Это было грубое нарушение партийной дисциплины, совершенно непозволительное особенно в разгар борьбы. Это было не что иное, как призыв через буржуазную газету не подчиниться постановлению ЦК и действовать помимо него, т.е. это был явный акт дезорганизации.
При том же это был не единственный акт. Вычитав из явно тенденциозных источников сведение о якобы состоявшемся постановлении московской организации бойкотировать кооперативы, он пишет статью все в тот же «Товарищ» с целью бороться с большевистским Угрюм-Бурчеевым «Возможно ли это?»; статья ни в какой мере не делает чести ее автору, который считает возможным обратиться к московской партийной организации через буржуазную газету с вопросом:
«Так как ошибка, подобная той, которую „Русь“ приписала московским „большевикам“, повредила бы не одним „большевикам“, а всему рабочему движению, то никто из нас не может отнестись равнодушно к известию об их новой тактической ошибке. Вот почему было бы очень желательно, чтобы московские „большевики“ печатно ответили мне, верно ли это невероятное известие?
Возможно ли это?» [П: XV, 358].
Можно ли было терпеть все это в пределах партии? Нет, разумеется, и ЦК вынужден был реагировать на это выступление Плеханова достаточно резко. С этого начался маленький эпизод, который в истории партии носит название «плехановского инцидента».
Суть этого инцидента заключается в том, что после этой статьи ЦК на заседании от 15/IX принял резкую резолюцию, предложенную Тышко, по которой предполагалось на будущем съезде предать Плеханова партийному суду. Эта резолюция была принята против голосов меньшевиков, которые заявили солидарность с Плехановым. Такое несогласие внутри ЦК побудило большинство принять решение гласно объяснить причины этого инцидента. Но по настоянию большевистской части ЦК (против поляков) особой листовки по этому поводу не было выпущено и ограничились только опубликованием резолюции в «Известиях ЦК». Плеханов в ответ на это написал в «Товарище» статью – запрос меньшевикам: «Слово принадлежит меньшевикам (Открытое письмо моим единомышленникам в партии)».
Резолюция, – говорит Плеханов, –
«объявляет мою статью вредной для партии. Такое мнение очень огорчило бы меня, если бы его высказали люди, собственные произведения и собственная деятельность которых кажутся мне полезными. Но я считаю произведения и деятельность „большевиков“, поскольку в них обнаруживаются отличительные черты „большевизма“, весьма вредными для нашего рабочего движения. Стало быть, нечего и мне огорчаться мнением, высказанным в резолюции. Притом же я всегда открыто высказывал свой взгляд на проказы „большевиков“. С какой же стати буду я огорчаться тем, что и „большевики“ не сочли нужным скрывать свое мнение о моем поступке. Надо быть справедливым» [П: XV, 359].
Но тут ошибка, конечно, принципиальная. Резолюцию приняли не большевики, а ЦК, хотя и большевистскими голосами. Таким образом вновь он перед совершенно чуждой аудиторией демонстрировал свой совершенно недисциплинированный нрав, выставив перед буржуазными читателями «Товарища» ЦК партии как фракционную организацию.
Но, с другой стороны, он был прав, обращаясь к меньшевикам, ибо не только три члена ЦК, но и все другие меньшевики по сути дела были ответственны наравне с Плехановым. По поводу статьи, пишет он:
«„Большевики“ вознегодовали. И, по-своему, они были правы. С их точки зрения, нет никакого противоречия между духом нашего учения и буквой нашей последней платформы. С их точки зрения должно казаться, что платформа проливает на вопрос о нашей избирательной тактике весь тот свет, какой только в состоянии пролить на него политическая мудрость. С их точки зрения и нельзя одобрить никакую другую избирательную тактику, кроме тактики, рекомендуемой платформой. Всякие поправки к этой тактике, – а я, каюсь, намекал именно на необходимость внести в нее некоторые поправки действием, – не могут не представляться с этой точки зрения излишними, вредными, достойными порицания» [П: XV, 360 – 361].
А с точки зрения меньшевиков? – резонно спрашивал он.
«Если вы с „большевиками“ не согласны; если вы наших споров с ними не забыли; если вы думаете, подобно мне, что споры эти далеко еще не окончены; что в нашу избирательную платформу нужно внести известные поправки действием, – вы понимаете, что я говорю о некоторых, необходимых для борьбы с черной сотней избирательных соглашениях, например, о тех, о которых писал Л. Мартов, – тогда ваше молчание не только вредно, оно прямо непостижимо» [П: XV, 361].
Так отвечайте же прямо, – настаивал и нажимал Плеханов.
«Прервите же ваше странное и неуместное молчание. Говорите! Дайте „прямой ответ“ на тот „проклятый вопрос“, который ставится перед вами не моим капризом, а самой жизнью!
Слово принадлежит „меньшевикам“!» [П: XV, 362]
Такой нажим сильно тревожил меньшевиков, и Дан жалуется в письме к Мартову, что Плеханов
«лезет на самую острую фракционную драку как раз в тот момент, когда для такой драки нет уже или нет еще нужных предпосылок».
Во всяком случае вскоре же стало очевидно, что Плеханов в этом инциденте не только не выигрывает, но сильно дискредитирует себя даже в глазах своих единомышленников. Правда, он еще отозвался резко на постановление Петербургского Комитета РСДРП, но это было возражение раздраженного от досады человека.
ПК вынес постановление:
«Петербургский Комитет приветствует решение Центрального Комитета РСДРП призвать к порядку Г.В. Плеханова, превратившегося в постоянного сотрудника буржуазной газеты и решившего в своей последней статье открыто со столбцов этой газеты призвать к нарушению партийной дисциплины в избирательной кампании. Такой образ действия тов. Плеханова, как и все его выступления против партии в буржуазной печати, заслуживают, по мнению Петербургского Комитета, самого сурового порицания со стороны членов партии» [цит. по П: XV, 363].
До какой степени он был раздражен, показывает его ответ на это постановление:
«Разногласия между мной и „большевиками“ так велики, что вся моя деятельность непременно должна казаться им вредной. В свою очередь, я до такой степени отрицательно смотрю на деятельность „большевиков“ – поскольку в ней проявляются отличительные черты „большевизма“, – что если бы они когда-нибудь вздумали меня одобрить, то я, подобно Фокиону, спросил бы их: „Разве я сказал какой-нибудь вздор?“ Но если это так, – а ведь это в самом деле так, – то ясно, что порицание, высказываемое мне Петербургским Комитетом, может только укрепить мою уверенность в моей правоте» [П: XV, 363 – 364].
Это хорошо характеризует степень его раздражения и фракционного задора, – не больше. Дальнейшие же его суждения о дисциплине показывают, что в глубине сознания он соглашался с его критиками, что он поступил как человек, который быть может, того не ведая, мешал своей же партии.
Как бы то ни было, а реакция с головокружительной быстротой осенью 1907 года расправилась с остатками революции, реакционная Дума была избрана, а революция фактически была ликвидирована. Россия стояла накануне мрачного 1908 г.
Через каких-нибудь полгода не осталось ничего большего, как подводить итог всему, что было, и уразуметь опыт и вытекающие из него уроки.
А когда стали подводить итог, то оказалось, что в арсенале меньшевиков от революции осталось только одно «новое» приобретение: лучшая тактика в революции для партии пролетариата – это поддержка кадетов. Итоги, которые Плеханов вкупе с другими своими товарищами, подводили, походили, скорее, на защитительную речь за меньшевистскую тактику. Более того, в своей итоговой статье («Заметки публициста», – «Гол. С.-Д.» № 3) Плеханов делает попытку оправдать ретроспективно все свои отклонения вправо даже от меньшевизма.
Все это, разумеется, ничего нового не прибавило ко всему тому, что было уже сказано на протяжении «первой революции». Эти итоговые статьи («Уроки прошлого» – сб. «Тернии без роз» и «Заметки публициста» – «Голос С.-Д.» № 3) всего отчетливей показали, что весь грандиозный опыт первой революции прошел почти даром для Плеханова. Он укрепился в вопросах тактики на своих ревизионистских позициях 1905 – 1907 годов.
1.
Объединительный съезд собрался при несколько изменившихся политических обстоятельствах. Весна 1906 года ознаменовалась целым рядом крупнейших волнений крестьян, солдат, забастовкой рабочих, а вместе с тем, с другой стороны, полной победой кадетов на выборах в первую Думу. Этот двусторонний процесс и делал чрезвычайно трудным определение общей политической линии. Наметившиеся два решения тактических вопросов все резче расходились с приближением весны и с выяснением размеров победы кадетов.
Почему должно было так расходиться решение вопроса двумя флангами социал-демократии? В силу отмеченного выше противоречия в самой действительности.
Если верно, что революция переживает канун нового подъема (а это не отрицали и меньшевики), то совершенно несомненно, что лозунгом ее должно быть – вооруженное восстание, т.е. ее лозунгом не может не быть применение методов и опыта декабря (соединенное применение мирной стачки с вооруженным восстанием). Из этого рассуждения вытекает неизбежно, что Дума, которая не может обрести силу, кадетская Дума – есть лишь иллюзия, внедряет обманчивые надежды в рядах пролетариата и особенно революционной мелкой буржуазии, ослабляя их таким образом как раз перед новым подъемом. Революционная тактика должна быть направлена как раз на преодоление этой конституционной иллюзии – самой вредной и развращающей особенно в революционные дни – путем разоблачения и бойкота Думы. Кадеты сотнями газет с миллионным тиражом распространяли такую иллюзию и, распространяя, они лишь обнаружили хороший классовый нюх.
А социал-демократы не могли не бороться жестоко с этими иллюзиями, ибо тогда всякое утверждение о том, что революция идет на подъем, должно было стать прямым издевательством над логикой и последовательностью.
Но тот, кто подверг ошибочной критике декабрьский опыт, тот неизбежно дойдет до тактики, которая, будучи субъективно социал-демократической, – объективно будет направлена на защиту партии, господствующей в Думе, т.е. кадетов.
На самом деле, если революция идет на подъем, а предстоящий подъем не должен применить методы декабря, то нужно тогда стараться придать этому новому подъему направление более или менее конституционное и, таким образом, вся вера в то, что революция идет на подъем, сводится к поддержке тактики кадетов.
Меньшевики во главе с Плехановым и держались этой точки зрения в Стокгольме. Зародыши этой оппортунистической теории мы имели уже в № 3 «Дневника» Плеханова.
Но ее наибольшее и наилучшее выражение можно найти лишь в речах на Стокгольмском съезде и после него.
Является ли Дума главной формой движения, стоит ли она на «столбовой дороге» революции? Вот тот вопрос, вокруг которого, по существу говоря, вертелись все дебаты при обсуждении всех четырех[47] крупных вопросов порядка дня съезда.
Ответ большевиков был ясен.
«Вам кажется, что главная форма борьбы – парламентаризм. Смотрите: движение безработных, движение в войсках, крестьянское движение. Главная форма движения не в Думе, она может играть лишь косвенную роль» [Л: 12, 374],
– говорит Ленин в ответ меньшевику Птицыну. Стоит только сравнить эту мысль Ленина с тем, что против него возражает Плеханов, чтобы понять, как глубоки и как принципиальны были разногласия между ними.
«Т. Руденко сказал, что в комиссии он формулировал наш спор словами: „Нам надо решить, стоит ли Дума на столбовой дороге революции“, и что на этот вопрос т. Ленин ответил: нет. Это в самом деле было бы так. И это хорошо характеризует разницу наших взглядов. По-нашему, Дума стоит на столбовой дороге революции. Не следует обходить ее» [П: XV, 78 (курсив мой. – В.В.)].
Разумеется, обходить ее не следовало бы, если бы Дума на самом деле оказалась на главном пути революции.
Но если революция идет на подъем, и признаком этого подъема является как раз внедумское движение рабочих и крестьян, а партия, которая составляет большинство Думы – кадеты, стремится бороться с этим внедумским движением, то разве не очевидно, что Дума, быть может, и лежит по столбовой дороге, но не как содействующий намечающемуся подъему фактор, а как помеха, как препятствие.
Чем она может препятствовать подъему? Иллюзиями мирного конституционного решения основной проблемы революции – вопроса об Учредительном Собрании. До какой степени такие иллюзии имеют силу, показывает то влияние, какое она имела на меньшевиков, которые сами сеяли эту иллюзию. Плеханов говорит:
«Для нас наша резолюция важна, как указание на тот путь, который ведет к усилению и обострению конфликтов, неизбежных в настоящее время между правительством и Думой. Это для нас самое главное; это основная мысль нашего проекта» [П: XV, 77].
Но что дадут эти столкновения и к чему они приведут, к чему они могут привести при наличии царского правительственного аппарата и военного механизма? Правильно, что войска – большой аргумент, но его нужно расшатать, по мнению Плеханова.
«Наша резолюция указывает на один из путей, ведущих к этой цели. Столкновения Думы с правительством заставят зашататься не одного военного. Вот и все. Где же вы открываете здесь антиреволюционную ересь? Наша резолюция не ставит вопроса: или мирная работа в Думе, или революция. Она говорит: Дума, как орудие таковой революционной агитации, которая приведет нас к Учредительному Собранию. – Это для нас не единственное орудие, это и не главное орудие. Но это одно из важнейших орудий, и пренебрегать им – значит делать огромную политическую ошибку» [П: XV, 78].
Дума, как орудие революционной агитации, Дума с кадетским большинством в качестве пути к Учредительному Собранию [см. П: XV, 79 – 81], – нужно было обладать исключительным оптимизмом в оценке силы «бессильной Думы». Бойкотировать Думу, чтобы иметь возможность вести внедумскую борьбу декабрьскими методами, использовать Думу (или вернее выборы в нее) для этой борьбы – такова была позиция революционного крыла социал-демократии.
Из этого различия в оценке текущего момента и создавшейся ситуации вытекало и различие в оценке текущей тактики партии. В то время, как меньшевики, и наиболее последовательный из них – Плеханов, ратовали за Думу, ратуя таким образом объективно за поддержку кадетов, большевики переносили центр тяжести на необходимую подготовку к предстоящему (по убеждению обеих фракций) подъему революции. Необходимо немедленно приступить к непосредственной подготовке рабочего класса к восстанию, – говорили большевики, выдвигая на обсуждение съезда вопрос о вооруженном восстании. Вы заговорщики, – кричали в ответ меньшевики, – вы переносите центр тяжести нашей деятельности к «технике заговора», вы хотите навязать нашей партии обязанность вооружать народ.
«Мы думаем, что такого обязательства партия взять на себя не может, и это мы выражаем в нашей резолюции. По нашему мнению, положение дел таково: только силой народ может вырвать права у тупых сторонников реакции, но эта сила пока еще не достигла надлежащих размеров, ее надо увеличивать путем агитации; поэтому наша резолюция обращает главное внимание на необходимость революционной агитации; с другой стороны, наши противники полагают, что момент для решительного столкновения уже наступил, поэтому в их резолюции главное место отводится технической подготовке к восстанию; в этом и заключается различие наших взглядов. Резолюция так называемых „большевиков“ прямо говорит, что вооруженное восстание является в настоящее время не только необходимым средством борьбы за свободу, но уже фактически достигнутой ступенью движения; я решительно отрицаю это» [П: XV, 84].
Отвечая на ссылку тов. Луначарского на пример пруссаков после Иенского поражения, Плеханов сказал:
«Пруссаки видели, во-первых, что с Наполеоном необходимо бороться, а во-вторых, что для борьбы у них еще нет достаточно силы, и они сосредоточили свое внимание на подготовке масс населения к борьбе с французами; они сократили срок военной службы и организовали военное дело так, что через прусские полки в короткое время прошла значительная часть населения. Вот то же нужно делать и нам; нам надо подготовлять население к нашему военному делу, а этого не сделаешь технической подготовкой; для этого необходима широкая революционная агитация» [П: XV, 85].
Это противопоставление характерно: почему революционную агитацию нельзя было совместить с непосредственной подготовкой и обучением рабочих искусству восстания? Тов. Орловский [Воровский] прекрасно отметил эту слабость Плеханова:
«Тов. Плеханов указал, что мы должны подражать примеру пруссаков после Иенского поражения: поднимать и организовывать массы. Он выразился буквально: „Нужно, чтобы через наши полки прошло возможно более народа“. Совершенно согласен! Чем больше рабочих пройдет через наши полки – партийные организации и, в частности, боевые дружины, – тем лучше. Это совершенно большевистская постановка вопроса, и, если т. Плеханов внесет ее в свою резолюцию, я думаю, мы скоро столкуемся. Если же мы по-прежнему будем толковать о восстании, как о социальном явлении, то предлагаю вовсе не принимать никакой резолюции» [IV: 379].
Его аргумент бил его же и поддерживал только позиции большевиков. Это на мой взгляд лишний раз подчеркивает, какая была реальная непримиримая разница между его старой позицией революционного социал-демократа и его новой, меньшевистской, позицией.
Товарищ Варский справедливо отметил, возражая Плеханову:
«Вся разница состоит в том, что Дума, по мнению т. Плеханова, может сыграть и сыграет роль Конвента Великой Французской революции. Но я думаю, что это иллюзия, что в России нет элементов для создания из Думы Конвента. Значит, если революция будет развиваться дальше, то центр ее будет не в Думе, а в восстании» [IV: 385].
Так только вопрос и мог стоять:
«если верно, что революция развивается, то ее центром может быть только восстание».
Но если для понимания всей позиции Плеханова и его тактического построения было очень важно хорошо выяснить суть и влияние конституционных иллюзий, то для понимания субъективной побудительной причины его правой концепции, приведшей его к поддержке кадетов, была особенно важна его теория «гарантий от реставраций», которую Плеханов развивал в докладе и заключительном слове по аграрному вопросу.
Он рассуждал:
«Чтобы разбить деспотизм, необходимо устранить его экономическую основу. Поэтому я – против национализации теперь; когда мы спорили о ней с социалистами-революционерами, тогда Ленин находил, что мои возражения были правильны. Ленин говорит: „мы обезвредим национализацию“, но, чтобы обезвредить национализацию, необходимо найти гарантию против реставрации; а такой гарантии нет и быть не может. Припомните историю Франции; припомните историю Англии; в каждой из этих стран за широким революционным размахом последовала реставрация. То же может быть и у нас; и наша программа должна быть такова, чтобы в случае своего осуществления довести до минимума вред, который может принести реставрация. Наша программа должна устранить экономическую основу царизма, национализация же земли в революционный период не устраняет этой основы. Поэтому я считаю требование национализации антиреволюционным требованием. Ленин рассуждает так, как будто та республика, к которой он стремится, будучи установлена, сохранится на вечные времена, и в этом-то заключается его ошибка. Он обходит трудность вопроса с помощью оптимистических предположений» [П: XV, 69].
Но разве из того положения, что нет никаких гарантий от реставрации, следует, что в революции передовому классу следует самому сознательно ограничить свои требования? сузить свои задачи?
Как раз наоборот, отсутствие гарантий и диктует выставлять в моменты натиска все, чтобы в моменты отступления осталась хотя бы часть. Ленин пишет Я.М. Свердлову:
«Будем требовать всего в смысле „общедемократического натиска“: при успехе получим все, при неуспехе – часть; но, идя на бой, ограничиваться требованием части нельзя» [Л: 47, 225].
Не так, по-видимому, думал Плеханов.
Не касаясь по существу вопроса о том, насколько резонен его этот аргумент в защиту муниципализации против ленинской национализации, – следует отметить, что приведенный отрывок из речи показывает, что одной из основных забот Плеханова после октября стал вопрос о том, чтобы закрепить додекабрьские завоевания. Это не означало отнюдь, что он был противником больших завоеваний, это следует понять в том смысле, что Плеханов не верил в силу, мощь, достаточную сознательность рабочей революции и считал, – по принципу лучше меньше, да прочней, – что в задачи наиболее сознательной и передовой части пролетариата входит не борьба за дальнейшее расширение революции непосредственно, а попытка закрепить уже пройденную ступень, чтобы облегчить дальнейшую борьбу за расширение революции.
Вся утопичность и ненаучность подобного построения очевидны. Но это очень важно для понимания психологических причин движения Плеханова вправо, особенно стремительно пережитого им после октября-декабря. Отсюда же и нетрудно понять, почему он считал захват власти не только «утопией», но и «вредной утопией». Отсюда и его, на первый взгляд странное, а на самом деле очень интересное и не без остроумия подмеченное, замечание.
«Далее. Заметьте, мы с Лениным, с одной стороны, очень близки, а с другой – далеки друг от друга. Ленин говорит: „Мы должны доводить дело революции до конца“. Так! Но вопрос в том, кто из нас доведет до конца это дело? Я утверждаю, что не он» [П: XV, 74].
А кто же? Не меньшевики ли, у которых не хватало смелости (я говорю об общественной смелости, конечно) делать неизбежные выводы из своей основной посылки о подъеме революции? Плеханова в такой непоследовательности упрекнуть нельзя было, он ставил все точки над i, но поскольку он это делал – он отходил от меньшевиков, да и кроме того сам Плеханов не мало был осведомлен насчет того, что он не представляет то воззрение, которое имеет много шансов на внушительную победу в рядах пролетарской партии.
Непосредственно вслед за съездом Плеханов предпринял обоснование той позиции и той тактической линии, которую избрало большинство съезда в «Письмах о тактике и бестактности».
2.
Объединительный съезд принял предложение меньшевиков о создании социал-демократической фракции в Думе; было сказано, что всюду, где не были еще закончены выборы, следует прекратить бойкот и участвовать в них.
Но не успели съехаться депутаты и не успела сконструироваться Дума, как произошел первый и основной конфликт между Думой и правительством. Выставленные Государственной Думой требования были отклонены Горемыкиным безусловно. По поводу этого резкого конфликта Плеханов обращается к рабочим с открытым письмом, горячо призывающим
«не поддаваться провокации, не увлекаться речами искренних, но неразумных людей» [П: XV, 89],
призывающих к оружию, ибо их агитация сделает рабочих орудием реакции.
«„Революционеры нападают на Государственную Думу, – говорит себе Горемыкин, – это очень хорошо теперь, когда наш отказ исполнить требования Думы приведет к столкновению между нами и ею. Чем ниже падет Дума в глазах народа, тем слабее станет он поддерживать ее, и тем легче будет зажать ей рот, а если понадобится, то и вовсе разогнать ее. А с революционерами я справлюсь потом посредством пулеметов“.
Товарище рабочие!
Вы непременно должны расстроить этот план г. Горемыкина. Не смущайтесь тем, что в Думе господствуют буржуазные партии. Не потому ненавидит Думу г. Горемыкин, что в ней преобладает буржуазия, а потому, что буржуазия, преобладающая в ней, требует свободы для всех (!? В.В.) и земли для крестьянства (! В.В.).
Не против буржуазии направлен отказ г. Горемыкина, а против всего народа. И весь народ должен заставить г. Горемыкина пожалеть об этом отказе; весь народ должен единодушно поддержать Думу» [П: XV, 89 – 90].
Это было горячо, но мало убедительно. В целях спасения революции (которая не может быть иной, как рабочей резолюцией) передать руководство буржуазии, а самому рабочему классу взять на себя скромную задачу поддержки либеральных кадетов – это никак не уживалось с учением о гегемонии пролетариата, во имя которого и в осуществление которого, якобы, Плеханов и выдвигает свою новую теорию.
Да и советы все построены на чрезвычайно шатком основании общих утверждений, которые не могут не быть крайне схематичными и ограниченными. Так, например, кадетская буржуазия совсем не была склонна требовать свободу для всех и землю – для крестьян, далее поддержать Думу рабочий класс мог только внедумским давлением, а оно отнюдь не похоже на то, что требует Плеханов. От такой поддержки не сдобровать прежде всего либеральной, кадетской Думе!
Такая безоговорочная поддержка Думы со стороны Плеханова шла значительно далее того, что принял съезд, но этого нужно было ожидать. Плеханов не мог не додумать до конца мысль, высказанную съездовским большинством, а конечный пункт логики этой мысли именно и была поддержка кадетов.
«Письма о тактике» представляют большой интерес, на них следует задержаться несколько, в них Плеханов пытается теоретически обосновать тактику большинства съезда, т.е. ту самую, которая привела его к безоговорочной поддержке кадетов.
«Говорить о нынешней тактике нашего пролетариата значит говорить об особенных политических задачах, выдвинутых перед ним нынешним политическим моментом» [П: XV, 95],
задача тем более трудная, что принципиальные общие основы тактики партии приобрели для большинства членов партии значение предрассудка.
«Трудность состоит для нас не в том, чтобы сознать противоположность интересов буржуазии и пролетариата. В наших рядах сознание этой противоположности приобрело уже, можно сказать, прочность предрассудка. Трудность состоит в том, чтобы, сознавая эту противоположность и поступая всегда и вполне сообразно этому своему сознанию, определить те приемы нашей деятельности, которые дали бы нам возможность использовать – в интересах освободительного движения пролетариата – нынешнее оппозиционное настроение нашей буржуазии» [П: XV, 95].
Задача трудная, ее успешное решение сделает честь любому вождю партии пролетариата. Но совершенно необходимым предварительным условием успешного решения вопроса являются не только теоретические знания, но и знакомство с действительностью, а следовательно – умение видеть границы, где «оппозиционное» движение и настроение буржуазии перестает действовать в интересах освободительного движения пролетариата. Вместо этого анализа конкретной обстановки и соотношения борющихся классовых сил внутри России Плеханов прибегает, как и полагается в теоретических работах, к помощи цитат Маркса, ссылка на которого тем менее убедительна, что мнения Маркса приводились, не считаясь с теми конкретными условиями, когда и по поводу чего они были высказаны.
Он говорит:
«Маркс прекрасно понимал, что либеральная германская буржуазия боролась с абсолютизмом вовсе не ради интересов пролетариата.
Основатель теории исторического материализма яснее, чем кто-нибудь другой, видел истинную подкладку либеральных стремлений. Но в то же время, и именно в качестве исторического материалиста, он не мог не презирать рассуждения людей, смущавшихся или возмущавшихся тем вполне естественным обстоятельством, что политические представители буржуазного класса преследуют буржуазные цели. Он говорил: „Пролетариат не спрашивает, относятся ли буржуа к народному благу, как к своей главной или как к своей побочной цели, хотят ли они или нет воспользоваться пролетариатом, как пушечным мясом. Пролетариат спрашивает не о том, чего хотят буржуа, а о том, к чему они вынуждены. Он спрашивает, чтó более облегчает ему достижение его собственных целей: современный политический порядок или же господство буржуазии, к которому стремятся либералы“ и т.п.
Этим самым вопрос переносится, – согласно всему духу Марксова учения, – из субъективной области в объективную, из области соображений о нравственных свойствах либеральной буржуазии в область политического расчета.
И нам, сторонникам учения Маркса, давно уже пора бы перенести вопрос в эту последнюю область. Таким перенесением мы спасли бы себя от многих бестактностей и многих промахов» [П: XV, 97 – 98].
Мысли совершенно резонные, но бьющие как раз самого же Плеханова. На самом деле, объективно что вынуждена была делать, скажем, господствовавшая в то время в Думе партия либеральной буржуазии, – кадеты? Они были вынуждены идти на сделку с царизмом, и это невзирая на свои прекрасные слова и декламации насчет свободы, народного представительства, прав народа и т.д. Что означала при этих условиях поддержка кадетов? Разве не ясно должно было быть всякому революционеру, что, как раз с точки зрения политического расчета, этот момент всего менее благоприятствовал тактике оппортунистической поддержки кадетов. Для партии пролетариата тактика поддержки либеральной буржуазии была самой непрактичной. При создавшихся конкретных российских условиях не эта, а как раз другая группа буржуазной демократии – крестьянство – была объективно вынуждена довести борьбу до конца, хотя субъективно она, быть может, менее того сознавала, чем следовало бы. Тут-то как раз и следовало забыть шаблоны, чтобы избежать промахов.
Плеханов изображает точку зрения большевиков словами, которые, будь они правдой, могли бы быть достойны самого строгого осуждения со стороны марксиста.
«Если интересы противоположны, то пролетариат не может идти рядом с буржуазией; а если иногда кажется, что это было бы ему выгодно, то это – вредная иллюзия, буржуазия обманет, буржуазия изменит, буржуазия предаст и т.д. и т.д.
Стало быть, пролетариату нечего и пытаться изолировать реакцию, опираясь на поддержку непролетарских слоев населения. Стало быть, ему нечего и задумываться о том, что „идя врозь, бить вместе“.
Это все оппортунизм» [П: XV, 98].
Но в том-то и дело, что они не соответствуют действительности. Большевики не то говорили и не за это упрекали меньшевиков в оппортунизме, а за то, что они забывали интересы революционной демократии, принеся их в жертву интересам и временным успехам либерализма, за то, что они из боязни крестьянской демократии шли на поддержку кадетов; а ведь это нечто совсем другое! Большевики упрекали меньшевиков в том, что они, сами ослепленные конституционными иллюзиями, сеяли их в рабочей массе и этим способствовали понижению революционной силы и напора известного круга рабочего класса.
Отвечая на последний упрек, Плеханов в своем втором письме пишет:
«С точки зрения социал-демократа конституция может быть плоха не тем, что она существует, – существование конституции необходимо и полезно, – а тем, что она плохо выражает собою фактическое соотношение сил в стране. Когда социал-демократ убедится в том, что данная конституция неудовлетворительна в этом последнем смысле, то он, конечно, постарается убедить в этом также всех тех, чьи интересы он представляет и защищает, т.е. всех рабочих. Но, убеждая в этом рабочих, он будет восставать не против „конституционных иллюзий“ вообще, а против иллюзий по отношению к данной конституции, которая устарела или которая уже с самого появления своего была неверным выражением действительного соотношения сил» [П: XV, 102 – 103].
Само собой разумеется, говоря о конституционных иллюзиях, ни один большевик не понимал это в анархическом смысле отрицания всякой конституции. Плеханову это ясно, и он лишь красоты ради слога придирается к этому. Суть вопроса Плеханову прекрасно известна. Как он отвечает на это обвинение?
«Вы восстаете против нынешней нашей конституции, хотя и выражаетесь так, как будто бы восставали против конституции вообще. (?! В.В.) Я вполне согласен с вами, хотя и не одобряю, как вы видели, ваших неправильных выражений. Да! нынешняя наша конституция из рук вон плоха. Она не выражает собою фактического соотношения сил в нынешней России; она является лишь запоздалой попыткой бюрократии скрыть это истинное положение, изобразить его в неверном виде, отолгаться от истории. На этот счет разногласий между нами быть не может, и если вы захотите отозваться о нашей конституции еще резче, то я спорить и прекословить не буду» [П: XV, 104].
Больше того, он находит, что задача партии прямо вести борьбу с иллюзиями, особенно распространившимися среди трудового крестьянства, которое «предъявляет к Думе широкие требования», ибо верит, будто у ней «широкие права» [П: XV, 104].
«Ясно, стало быть, что народ находится в большом заблуждении насчет истинного положения дел; ясно, стало быть, что у него есть большие иллюзии насчет нынешней нашей конституции.
Эти иллюзии необходимо разрушить; народ должен узнать то, что есть; он должен узнать, что бюрократия до последней степени обрезала права его представителей. Это необходимо для того, чтобы мы могли добиться такой конституции, которая правильно выражала бы соотношение общественных сил в современной России» [П: XV, 105].
Он находит, что до этого момента он согласен с большевиками; я полагаю, что не во всем; во всяком случае не полное согласие, обусловленное тем, что Плеханов не договаривает свою мысль по вопросу о «представительстве».
Есть ли Дума представительство народа? Отнюдь нет, ибо гигантское большинство народа имеет в ней ничтожное представительство, и главные борющиеся силы в стране находятся вне стен ее.
Правительство, имеющее в своих руках весь аппарат принуждения и всю фактическую силу, реальное правительство и не идет в Думу, оно предпочитает действовать внедумскими «учреждениями», и, с другой стороны, рабочий класс не пошел в Думу, не хочет ограничивать себя пределами Думы и предпочитает внедумскую арену для борьбы.
При таких условиях говорить о малом количестве прав, которые все же лучше, чем совсем без прав, можно только в том случае, если все средства внедумской борьбы пролетариата считать исчерпанными, если исходить из того положения, что революция идет на ущерб и «внедумские» методы теряют свое значение главного средства борьбы. Быть может, это и было бы не только последовательно, но и в значительной мере правильно, ибо теперь ясно, что тогда действительно было переоценено значение внедумских методов, революция несомненно шла на убыль, но этого как раз и не собирается утверждать Плеханов. И не только Плеханов. Молчаливо вся «революционная демократия» исходила из того основного допущения, что революция лишь на время замедлилась и что ближайший этап революции – это переход к непосредственной борьбе за Учредительное Собрание. Поэтому становится совершенно непоследовательным его аргумент в пользу мобилизации всех сил революции на защиту Думы. Непоследовательным и крайне неубедительным.
«Для того, чтобы народ убедился в том, что права, отведенные его представителям, ничтожны, необходимо, чтобы он на опыте увидел, как мало могут сделать его представители, снабженные этими ничтожными правами, в своей борьбе со всесильной бюрократией.
Когда он увидит, как мало может сделать для него нынешняя бесправная Государственная Дума, он поймет, что дело не в том, чтобы иметь представителей, а в том, чтобы эти представители были поставлены в такое положение, в котором их воля стала бы законом. Иначе сказать, он отбросит тогда свои иллюзии насчет нынешней нашей конституции и примется добывать себе другую, настоящую конституцию. А это именно то, к чему мы все стремимся; это именно то, „что и требуется доказать“» [П: XV, 105 – 106].
Это ли требуется доказать, мы увидим. Теперь же два слова по существу этого рассуждения. Реальная ситуация в стране такова, что друг другу противостоят две силы, воюющие с переменным успехом, и рядом с ними правительство учиняет третью, призрачную силу, которая объективно тяготеет к поддержке правительства; при таких условиях советовать воюющему пролетариату центр тяжести своего внимания переместить на поддержку этой третьей призрачной силы, тяготеющей к правительству, не означает ли сеять иллюзию и посредством ее мешать борьбе? Означает, несомненно. Кто от этого выиграет? Правительство. Кто проиграет? Тот, кто добровольно ослабит свою внедумскую борьбу, т.е. пролетариат, – борьбу, которая и решает, ведь, все дело.
Это все теория, возражает Плеханов, а никакая теория не способна заменить народу собственный опыт.
«Никакие речи, резолюции, воззвания не могут заменить народу вообще и рабочему классу в частности его собственный политический опыт, приобретаемый им лишь благодаря его собственной политической деятельности» [П: XV, 106 – 107].
Это правильно, но, ведь, опыт опыту рознь. Опыт в Думе есть опыт кадетских сделок с царским самодержавием, а вот опыт октября-декабря был опытом масс, и из него рабочий класс вынес как раз ту самую мудрость, которую проповедовали большевики. Это отнюдь не означает, что большевики пренебрегали первым видом опыта. Когда борьба идет на ущерб, тогда, разумеется, и опыт в Думе – есть опыт, которым пролетариат не может и отнюдь не будет пренебрегать. Но Плеханов строит свою тактику не при убывающей революции: – по общему убеждению пролетариат стоял перед неизбежным вооруженным восстанием, а при таких перспективах революционер не может ни минуты колебаться: вместо опыта компромиссов вождей он выдвинет опыт непосредственной массовой борьбы на улицах.
Эту истину Плеханов прекрасно понимал до своего превращения в правоверного меньшевика, но после он понимать ее перестал и стал даже ругать якобинцами и бланкистами тех, кто это понимание не утерял.
На упрек в таком бичевании своего революционного прошлого он ответил третьим письмом, причем он отводил упрек этот тем, что стремился доказать, будто большевики-то как раз и отступили от тех позиций, которые защищала старая «Искра». Разумеется, очень было остроумно изобразить эту «эволюцию» сравнением с поездом, на котором Ленин делает путь от станции «Марксизм» к станции «Бланкизм», но все-таки даже за этими остроумными ответными репликами основной вопрос скрывать стало невозможно.
Нужно было прямо ответить на другой вопрос, который выдвигали большевики – вопрос о трудовом крестьянстве, о крестьянской демократии.
«„Трудовое“ крестьянство издавна было тем китом, на котором держались утопические упования русских бланкистов. Достаточно напомнить Ткачева и Тихомирова (разумеется, я имею в виду Тихомирова „первой манеры“). Чем больше идеализировали бланкисты „трудовое“ крестьянство, тем крепче держались они за свою заговорщицкую тактику. И чем больше приближается к станции „Бланкизм“ поезд, уносящий Ленина от станции „Марксизм“, тем чаще этот, если можно так выразиться, теоретик начинает говорить о крестьянстве языком социалистов-революционеров. В этом отношении весьма поучительна его брошюра о пересмотре аграрной программы нашей партии. Это очень, очень плохой знак!» [П: XV, 120]
Почему же плохой знак? Крестьянство тоже буржуазия, хотя и мелкая, – говорит Плеханов. –
«И если уж Ленин более или менее неправильным путем пришел к той [правильной] мысли, что при известных исторических условиях пролетариат может иметь политические интересы, общие с мелкой буржуазией, то ему следовало бы спокойнее относиться к мысли тех, которые говорят, что при нынешней нашей политической обстановке противоположность экономических интересов буржуазии и пролетариата не мешает этим двум классам иметь отчасти общие политические интересы» [П: XV, 121].
Этими словами Плеханов выдал себя головой, как человека, рассуждающего издалека о делах российских, а – что еще важней – они показывают, как односторонне он оценивал все то, что делалось в России. Чтобы противопоставить этому общему и абстрактному суждению о двух буржуа, между которыми разница лишь количественная (один мелкий и т.д.), приведу рассуждения Ленина по этому вопросу:
«Большевики утверждали и утверждают, что именно в эпоху буржуазно-демократической революции прочным и серьезным союзником пролетариата (впредь до победы этой революции) может быть только крестьянство. Крестьянство есть тоже „буржуазная демократия“, но совсем иного „цвета“, чем кадеты или октябристы. Перед этой буржуазной демократией, независимо от того, чего она хочет, поставлены историей цели действительно революционные по отношению к „старому порядку“ в России. Эта буржуазная демократия вынуждена бороться против самых основ помещичьей власти и связанной с ней старой государственной власти. Эту буржуазную демократию объективные условия не „вынуждают“ стремиться всеми силами к сохранению старой власти, к завершению революции путем сделки со старой властью. Эта буржуазная демократия является поэтому, по ее тенденциям, – обусловленным тем, что она вынуждена делать, – революционной демократией. И большевики определяли тактику социалистического пролетариата во имя буржуазно-демократической революции так: пролетариат должен вести за собой крестьянство, не сливаясь с ним, вести против старой власти и старого порядка, парализуя неустойчивость и шаткость либеральной буржуазии, колеблющейся между народной свободой и старой властью» [Л: 13, 150 – 151].
Вот какая разница между мелкой и просто буржуазией; этого Плеханов не различал и поэтому делал жестокие ошибки.
Но еще Плеханов только заканчивал печатание своих писем, как роспуск Думы изменил в значительной мере постановку ряда вопросов и привел к большим колебаниям Плеханова влево.
3.
«Дневник» № 6 – одно из очень примечательных выступлений Плеханова за этот период его меньшевизма.
Начать с того, что этот номер «Дневника» прошел при молчании буржуазной прессы. Для того, чтобы понять значение этого многознаменательного факта, следует сказать, что почти все его выступления после первого номера «Дневника», особенно после третьего, встречались кадетами с чрезвычайным одобрением. Профессор Гримм, Изгоев, Милюков («Плеханов и бойкот». – «Речь» 1906 г. № 26 от 20/III), Галич, Бланк, Кускова, Ковалевский, – все эти либералы и полулибералы считали крайне выгодными для себя выступления Плеханова и пользовали их для борьбы с «анархистскими» тенденциями в социал-демократии. П. Милюков даже удосужился заняться специально вопросом о внутрипартийных отношениях социал-демократов. По выходе «Писем о тактике» он счел необходимым «поддержать» Плеханова в его борьбе против большевиков статьей «Г. Плеханов и г-жа Кукшина».
Известно, какую огромную роль играл упрек, брошенный большевиками Плеханову за такую «поддержку» на Стокгольмском съезде. Ответ его вряд ли можно считать сколько-нибудь убедительным. Разумеется, когда большевики упрекали Плеханова, они не имели в виду обвинить его в сознательном желании помочь буржуазии, но тот факт, что такое длительное время враги ему рукоплескали – был лучшим показателем того, что он делал ошибки, вредящие делу рабочего класса.
Но вот вышел № 6 «Дневника» и не только не вызвал похвал, но даже не был, как будто, замечен.
В чем была причина?
В том, что у Плеханова, под влиянием разгона Первой Думы, взял верх революционный темперамент над меньшевистской теорией, и он в этом номере своего «Дневника» выступил с революционными лозунгами, хотя и несколько непоследовательно.
В эти летние месяцы меньшевистский ЦК особенно нервничал; своими оппортунистическими резолюциями и постановлениями он постоянно натыкался на сопротивление местных организаций; менял свои лозунги, но не находил такого, на котором он мог объединить партию. Лозунг «за возобновление сессии Думы», особенно пришедшийся но вкусу кадетам, под влиянием энергичных протестов уступает место новому лозунгу «в защиту Думы против камарильи для созыва Учредительного Собрания»; когда же и он не был переварен партией, его сменил третий «за Думу, как орган власти, который созывает Учредительное Собрание» – и все это на протяжении очень короткого времени.
Не только лозунги, но и средства борьбы рекомендовались ЦК самые различные, и противоречащие друг другу.
При таких условиях и в такой атмосфере оппортунистического разложения и разброда в рядах меньшевиков, «Дневник» Плеханова был чрезвычайно отрадным явлением.
Недаром в 1912 г. Ленин, перечисляя заслуги Плеханова после его грехопадения, не забыл упомянуть и этот № «Дневника».
Плеханов не только не ослабляет лозунг Учредительное Собрание какими бы то ни было приписками, он прямо строит свою тактику на постановке этого революционного лозунга.
Разгон Думы, рассуждает Плеханов, нельзя было не предвидеть. Вопрос был в том, когда царское правительство сочтет для себя выгодным это сделать. Оно сочло таким удобным моментом именно лето 1906 г., и не без большого основания, ибо чем дальше, тем больше его главная опора – войско – разлагается. Но значит ли это, что следует горевать по этому поводу? Нет, ибо в роспуске горя меньше для сторонников свободы, чем это кажется малодушным.
«Наше „общее горе“ вовсе не так велико, как это может показаться на первый взгляд. Ход общественного развития определяется соотношением общественных сил, а что касается этого соотношения, то „роспуск“ Думы изменил его не в сторону реакции, а в сторону революции» [П: XV, 158].
Это лишний опыт для того, чтобы массы, охваченные конституционными иллюзиями, окончательно отрезвились. О чем же горевать?
«Горевать можно разве только о том, что, благодаря „роспуску“ Думы, должна растаять, „яко тает воск от лица огня“, всякая надежда на мирное решение переживаемого Россией кризиса. Но уже с самого начала этого кризиса всякому деятелю, не ослепленному политическим доктринерством, ясно было, что такая надежда принадлежит к числу совершенно неосновательных „мечтаний“» [П: XV, 159].
Особенно интересна его критика знаменитого выборгского воззвания. Отмечая, что этим воззванием депутаты перводумцы лишь подчеркнули, что нет в данный момент путей мирного развития, он продолжает:
«Я считаю неправильной ту точку зрения, на которую стали депутаты в своем воззвании. Рекомендуемый ими отказ от уплаты податей и от исполнения воинской повинности является актом самого несомненного революционного значения. Но если бы сознательная часть нашего народа ограничилась таким отказом, то этим сила его революционного сопротивления правительству была бы доведена до минимума, что, разумеется, вовсе не в интересах освободительного движения. Почему же депутаты не рекомендовали народу ничего другого? Потому ли, что все другое казалось им нецелесообразным? Или потому, что им хотелось сохранить за народным протестом характер законности?
Но это последнее вряд ли удастся. „Законное“ сопротивление властям очень скоро перейдет в „незаконное“. Что же касается целесообразности, то на войне наиболее целесообразно то, что наносит наибольший вред неприятелю, а способ, рекомендуемый народу выборгским манифестом, именно и не принесет неприятелю всего того вреда, который нужно и должно нанести ему в интересах свободы» [П: XV, 159 – 160].
Воззвание не разбирает одного основного вопроса:
«насколько соответствует интересам народа такое представительство, которое может быть распущено прежде, чем ему удастся выполнить народные требования. Достаточно было поставить этот вопрос, чтобы он сам ответил за себя отрицательно. А отрицательный ответ на этот вопрос прямо и привел бы депутатов к тому выводу, что интересы народа требуют созыва Учредительного Собрания, и что если этому созыву будет предшествовать созыв новой Думы, то на участие в этой Думе надо смотреть лишь как на один из этапов на пути к этой цели, как на один из видов революционной работы, подготовляющей политическую почву для названного Собрания. Все остальное содержание манифеста должно было расположиться вокруг этой главной мысли, и все оно должно было логически вытекать из нее» [П: XV, 160].
Тактика «врозь идти и вместе бить» общепринята в революционной среде, но и она имеет много условий для своего успешного осуществления, и самым главным условием является то, чтобы была полная сговоренность в рядах тех, кто хочет «вместе бить».
«Для того, чтобы „вместе бить“ неприятеля своею пропагандой, партии, враждебные нашему старому порядку, должны предварительно сговориться между собой насчет основной идеи этой пропаганды. А после разгона Думы такой идеей может служить только идея Учредительного Собрания, как политического средства удовлетворения экономических и всех прочих нужд народа» [П: XV, 161 – 162].
Это, разумеется, верно, но в том и была проблема, что по отношению к лозунгу Учредительное Собрание интересы наиболее сильных и значительных классов не одинаковы.
Таких классов он выделяет три: пролетариат, но
«так как классовые интересы пролетариата решительно ни в чем не расходятся с общенародными, то ему нет никакой надобности забывать ради общих интересов всего народа об интересах своего класса» [П: XV, 162].
Затем «трудовое крестьянство», к которому он относится более сдержанно, но и при всем том
«его классовый интерес может, при известных условиях, довольно сильно разойтись с общенародным. Но его классовый интерес не только не может пострадать вследствие созыва Учредительного Собрания, но, наоборот, только таким Собранием он и может быть удовлетворен и огражден сколько-нибудь серьезно» [П: XV, 162].
Поэтому и трудовое крестьянство, наверное, отнесется сочувственно к созыву Учредительного Собрания. Наконец, третий класс, представителем которого является кадетская партия. Есть много веских оснований сомневаться, что его интересы совпадут с общественными.
«А вот что касается тех общественных слоев, которые были представлены в Думе кадетской партией, то есть некоторое основание думать, что к мысли о созыве Учредительного Собрания они отнесутся с известным недоверием именно вследствие опасения за свои „классовые“ интересы. Их может смутить вопрос о „справедливом вознаграждении“ за долженствующие отойти к крестьянам частновладельческие земли. Они могут подумать, что в глазах Учредительного Собрания наиболее справедливым вознаграждением за такие земли явится вознаграждение, равное нулю. И надо признать, что подобное опасение не было бы лишено основания (интересно сравнить это с его жалостливыми словами в защиту „бедных помещиков“, которых оказалось нельзя пустить по миру в эпоху второй революции. – В.В.). И именно поэтому общественные слои, представляемые кадетской партией, должны теперь решить вопрос о том, какой интерес им дороже: свой классовый или же общенародный» [П: XV, 162].
Правильно, именно та общественная группа, которую представляла кадетская партия, всего менее была склонна поддержать Учредительное Собрание. Напрасно только Плеханов полагает этот вопрос еще не решенным.
«Отрицательное отношение кадетской партии к пропаганде в народе идеи созыва Учредительного Собрания наглядно показало бы всем, имеющим очи, что кадеты защищают общенародный интерес лишь до известного предела, лишь до тех пор, пока он не придет в столкновение с их классовым интересом, а в случае такого столкновения они принесут первый интерес в жертву второму» [П: XV, 162].
Это звучит наивно, особенно в наши дни. Кадеты уже решили вопрос об отношении к Учредительному Собранию отрицательно, и Плеханов знал это хорошо. Тогда рассуждения его лишь подтверждали большевистское решение проблемы: боевое соглашение пролетариата с партиями революционной демократии (левее кадетов) для завоевания Учредительного Собрания; дальнейшая цепь сама собой нанизывается: логика обязывает.
Завоевать Учредительное Собрание можно, лишь признав то главное и основное средство борьбы, которое было впервые выработано в октябрьские-декабрьские дни. А как можно было признать это, не признавая временного революционного правительства?
Но так далеко «Дневник» не идет, – наоборот, есть много таких частных и принципиальных промахов, которые делают эту брошюру образцом того, как человек с высоко-революционным темпераментом, даже под свежим влиянием роспуска Думы, не мог отвязаться от всех идейных привесков меньшевизма.
Мысли, высказанные им тут, о вооруженном восстании показывают это особенно наглядно.
4.
Но, ведь, революционный темперамент – дело не бог весть какое надежное. Когда прошла первая волна возмущения и выяснились перспективы новых выборов в новую Думу, в Плеханове заговорил меньшевик в наиболее крайнем своем проявлении, в своей наибольшей последовательности.
Это не было отнюдь похвально, но, тем не менее, было совершенно неизбежно, и иначе быть не могло.
Вопрос, который стоял перед социал-демократией между роспуском Первой и созывом Второй Думы, отнюдь не сводился к академическим теоретическим спорам, как в этом упражнялся в первом своем письме («Заметки публициста») Плеханов.
И критика решений кадетского съезда с точки зрения высокой теории (правда, не без изъяна), и длинные рассуждения насчет трудовиков с привлечением всех и вся для доказательства очевидных вещей вроде того, что трудовики – утописты и являются идеологами мелкой буржуазии, – все это, разумеется, никак не могло быть хорошим доказательством учета Плехановым всего многообразия конкретных явлений.
Более того, никакими «Письмами» нельзя было скрыть того несомненного факта, что тактика большинства IV съезда потерпела жестокий крах. Провал оппортунистической тактики прямо ставил перед партией вопрос о том, насколько терпимо такое положение, когда ничтожным большинством меньшевики, забрав в свои руки партийные учреждения, приводят партию к позорнейшим политическим провалам. Но еще менее было основания выносить подобное состояние большевистской фракции, когда в партию влились Бунд, латыши и поляки. Тогда, по признанию меньшевистского «Социал-Демократа», силы стали равными. Но если в партии равные силы, то как же быть с неравными силами в ЦК? Большевики стали требовать нового съезда.
Предстоит основательный пересмотр тактики IV съезда хотя бы с точки зрения приспособления ее к уже значительно изменившимся условиям, – как же это мыслимо делать без созыва съезда?
Не так смотрели меньшевики, которые, чувствуя, за кем будет большинство, не хотели созывать съезд. К числу жестоких противников созыва V съезда принадлежал и Плеханов.
В № 7 своего «Дневника» он пишет:
«Мое мнение об уместности нового съезда скажу в двух словах. Созывать новый съезд теперь значило бы тратить средства партии и ее время самым непроизводительным, – больше того: самым преступным образом. Но Ленин рассуждает не так. Он думает: почему не созвать новый съезд? Я ничего не потеряю, если опять останусь в меньшинстве, и много выиграю, – получу, наконец, столь желанную дирижерскую палочку, – если большинство окажется на моей стороне. Вот он и старается. Интересы пролетариата тут совершенно не при чем, и рабочие должны с негодованием отклонять всякие попытки преждевременного съезда: это – шалости интеллигенции» [П: XV, 188].
Почему преждевременного? Логика покидает Плеханова, как только он начинает защищать ненадежное дело. Ведь, Ленин имел гораздо больше оснований писать о том, что Плеханов и др., борясь против созыва V съезда, боятся его, боятся остаться в меньшинстве, и этот упрек, разумеется, был гораздо ближе к истине.
Вопрос о созыве нового съезда сделался в последние месяцы лета и в начале осени самым боевым вопросом, который протекал тем острее, что его созыв мотивировался необходимостью выработать тактику партии на выборах во Вторую Думу.
Статья Плеханова против созыва съезда вызвала жестокую и справедливую отповедь Ленина. Когда в партии речь идет о том, быть ли ей партией революционного пролетариата, или продолжать делать бесконечную вереницу ошибок под руководством оппортунистического ЦК, соображения вроде того, что съезд обойдется дорого, нельзя было квалифицировать иначе, как самыми резкими словами. В чрезвычайном раздражении Плеханов бросил упрек польским товарищам в том, что они, не зная русских условий, со стороны вмешиваются во внутрипартийную борьбу РСДРП и тем мешают русскому пролетариату самому решить свои дела. Это естественно оскорбило поляков, которые в специальном открытом письме доказывали Плеханову, что для них вопрос о созыве V съезда есть не внутрипартийное дело РСДРП, и связано тесно с вопросом о тактике партии на предстоящих выборах. Чем ближе подходило время выборов, тем резче становились отношения обоих направлений, тем насущней становилась потребность в съезде.
Разногласия шли уже не о бойкоте Думы: после решения Объединительного съезда, – речь могла идти лишь о формах участия в выборах; и вопрос, который особенно страстно обсуждался, был вопросом о том, позволительно ли социал-демократам вступить в избирательные соглашения с непролетарскими партиями, и если да, то когда, в какой стадии выборов и в какой форме.
Объединительный съезд постановил в резолюции по вопросу о Государственной Думе:
«Всюду, где еще предстоят выборы и где РСДРП может выставлять своих кандидатов, не вступая в блоки с другими партиями, она должна стремиться провести своих кандидатов в Думу» [IV: 526].
Сам Плеханов в своем № 6 «Дневника», как выше было приведено, доказывал, что только на требование Учредительного Собрания можно собрать всех подлинных врагов самодержавия, но всего спустя четыре месяца, не дожидаясь решений всероссийской конференции, созываемой в начале ноября, Плеханов пишет свое «Открытое письмо к сознательным рабочим» на страницах буржуазной газеты «Товарищ», где проповедует безусловное соглашение с непролетарскими партиями:
Выборы приближаются, и Столыпин проведет своих людей в Думу, если мы не сумеем провести большинство оппозиционное. Положение сторонников политической свободы значительно ухудшилось вследствие того, что крупная буржуазия и крупные землевладельцы, которые еще недавно относились к правительству с недоверием, теперь поддерживают его, испугавшись революции.
«Правда, с другой стороны, несомненно и то, что реакционная политика правительства все более и более раскрывает глаза даже самым отсталым слоям народной массы. Но народ не организован, а правительство организовано. Поэтому положение правительства гораздо выгоднее, чем положение народа.
Борьба с организованным противником невозможна без организации. Поэтому организация наших сил составляет нашу первую задачу. Но этого мало. На войне необходимо маневрировать. Нам нужно поставить свои силы в такую обстановку, при которой они могли бы нанести противнику наибольший урон. А чтобы мы могли достигнуть этой цели, нам следует помнить, что кроме нашей партии, – партии пролетариата, – в России существуют еще и другие партии, готовые бороться за политическую свободу. Эти партии не идут так далеко вперед, как партия пролетариата, но они все-таки идут вперед, и поскольку они идут вперед, постольку мы должны их поддерживать в своих собственных интересах: поддерживая их, мы увеличиваем действие наших собственных сил. Это надо помнить всегда и везде» [П: XV, 331 – 332].
Это «мудрое» политическое правило, которое преподносит Плеханов «сознательным рабочим», не только не выясняет вопрос о том, с кем можем мы заключать соглашение, но значительно затемняет его сознание и путает его расчеты своей крайней неясностью. Что означают слова: «идти вперед»? Разумеется, кадеты более передовые люди, чем «черносотенные гориллы», однако, чтобы они шли вперед – что для революции, ведь, и означает стоять за дальнейшее движение вперед революции – в это не верил и сам Плеханов летом того же 1906 года.
При своих расчетах Плеханов исходил отнюдь не из того допущения, что революция идет, а, наоборот, из не вполне ясно осознанного допущения, что революция уже кончилась и работа нашей партии должна состоять в том, чтобы тормозить спускающийся поезд с тем, чтобы не докатиться до исходного начала, до господства помещиков.
Но даже и при этом то теоретическое правило, которое он преподносит, ни в коей мере нельзя считать сколько-нибудь соответствующим революционной тактике пролетариата. Он пишет:
«На выборах мы должны действовать с величайшей осмотрительностью. Там, где нельзя сомневаться в том, что нам удастся провести своего собственного кандидата, мы можем и должны действовать независимо от других партий. Там же, где мы не можем быть уверены в победе нашего кандидата, мы обязаны войти в соглашение с другими партиями, желающими бороться с нашим старым порядком. Если мы не войдем в такое соглашение, то произойдет самая вредная путаница: провалится на выборах, скажем, кадет, а пройдет, скажем, „октябрист“ или даже черносотенец. Правительству только того и надо. Оно от всей души будет радоваться нашей ошибке. И мы не только повредим своему делу; мы покроем себя стыдом в глазах всех мыслящих и честных людей в России и за границей» [П: XV, 332].
Тот, по его мнению, кто не последует его плану, тот лишь поможет правительству победить сторонников свободы, т.е. поступит как враг свободы.
И в подтверждение своей чрезвычайно шаткой позиции он пишет свое второе письмо – заметку публициста с критикой тактики большевиков.
«Спор о том, „бойкотировать“ Думу или „не бойкотировать“, сводился к вопросу о том, на что следует решиться ввиду указанной альтернативы: принять ли участие в конституционном движении народной массы или же повернуться к нему спиной, объявив, – как это сделал Ленин весной 1906 года, – что Дума стоит не на большой дороге нашего освободительного движения. Наши идеологи пролетариата, – в своем тогдашнем большинстве, – предпочли повернуться спиной к движению того самого народа, который они хотели уверить в превосходстве своих политических „лозунгов“. Этим они дали печальное доказательство того, что „не понимают своих собственных принципов“. Они верили в чудодейственную силу своих „лозунгов“ и не подозревали, что признание народной массой справедливости этих „лозунгов“ может явиться только „последствием этих ошибок“, т.е. ее собственно политического опыта» [П: XV, 228].
Хуже извратить картину того, что было, и большего непонимания происшедшего нельзя было обнаружить. «Конституционное движение народа» – это звучит прямым сарказмом и над конституцией Виттевской Думы, и над движением народа, который (подлинный настоящий народ, а не кадетская партия) показал на улицах, в деревнях и на фабриках, как он умеет бороться вне Думы.
Но конституционное движение народа имеет для Плеханова подсобное, вспомогательное значение, оно служит ему оправданием для его новых тактических построений. Идеологи пролетариата (т.е. большевики) ошиблись тогда, переоценив свои силы.
«Все те немногочисленные и более или менее непоправимые промахи, которые сделаны были идеологами пролетариата в продолжение 1906 года, объясняются преувеличением своих сил со стороны этих идеологов, стремлением опередить революционный процесс развития. Чтобы избежать в будущем повторения подобных ошибок, необходимо устранить эту общую причину, необходимо проникнуться тем убеждением, что стремление опередить исторический процесс развития не может привести ни к чему, кроме частых и жестоких поражений» [П: XV, 235].
Менее туманно это означало поддержку в новых выборах кадетов. Предстоящие выборы имеют колоссальное значение.
«И, готовясь принять участие в них, идеологи пролетариата должны решительно освободиться от всякого доктринерства» [П: XV, 237].
Смысл этого прорицания еще более прост: идеолог пролетариата, если он не хочет покрыть имя свое позором, должен поддерживать кадетов.
«Не затушевывайте противоречий, обнаруживайте их, – поскольку вы способны на это, – со всем жаром убеждения; но умейте показать, что именно в интересах дальнейшего развития этих прогрессивных по своему существу противоречий необходимо поразить реакцию, не отступая перед нужными для этой цели избирательными соглашениями. Вот только и всего. И сим победиши!» [П: XV, 239].
Для победы над реакцией – избирательные соглашения, а с кадетами – Учредительное Собрание?
Или Плеханов забыл слова Кузьмина-Караваева, этот ужас либерального профессора перед народным «мы сами возьмем»? Он сам ответил в свое время этому кадетскому «знамению времени»:
«История ясно говорит, что прочна только та свобода, которая была взята народами. Но г. Кузьмин-Караваев боится такой свободы. Нечего сказать, хорошо его свободолюбие»[П: XV, 174],
– издевался он, разбирая статью Кузьмина. Все это он не забыл, но примирить со своей новой позицией (или скорее новой сдачей старых позиций) он не мог иначе, как сделав еще несколько шагов вправо.
Таким движением вправо была выдвинутая им идея «полновластной Думы». – Думы, у которой должна была по замыслу Плеханова быть сосредоточена вся полнота власти. Оправдывая свой более чем странный лозунг, он пишет:
«Это – общая формула, в которую каждая партия будет на место алгебраических знаков ставить желательные ей определенные арифметические величины. Кадеты не могут представить себе полновластную Думу так, как должны представлять ее себе социал-демократы. Но и тем, и другим нужна полновластная Дума. Поэтому и те, и другие обязаны бороться за нее» [П: XV, 333].
Но «полновластная Дума» это еще ничего конкретного не говорит. Тем лучше, – отвечает Плеханов.
«Именно потому, что эта общая формула в своем алгебраическом виде совершенно точно выражает самую насущную теперь, – и для „левых“, и для „крайних левых“, – политическую задачу, она даст возможность и тем и другим сохранить всю полноту всех остальных своих политических и социальных требований. Становясь на ее точку зрения, вовсе нет надобности предварительно „урезать“ эти остальные требования. Нет надобности потому, что полновластное народное представительство само есть предварительное условие осуществления всех остальных политических и социальных требований всех передовых партий. Без него ни одно из них не осуществится. Когда оно будет налицо, тогда начнется борьба за подстановку в общую алгебраическую формулу определенных арифметических величин, и тогда левые партии станут в боевой порядок против крайних левых. Но теперь у нас вместо полновластной Думы есть пока только полновластный г. Столыпин. Поэтому теперь и левые, и крайние левые партии обязаны вместе выступать против тех, которые не хотят полновластного, а пожалуй, и вовсе никакого народного представительства. Это ясно, как дважды два – четыре» [П: XV, 133 – 134].
Этот ответ Ленин назвал «сенатским разъяснением».
На самом деле, подобно всем такого сорта разъяснениям, оно приспосабливало решения съезда и конференции к своим оппортунистическим построениям и тактике дня. Полновластная Дума появилась в результате попыток создать не только избирательные соглашения, но и выработать для них единый лозунг. Единый лозунг в избирательной кампании всех оппозиционных правительству партий – таков был смысл этого, вызвавшего много недоумений, письма.
Письмо это тем характерней, что написано оно как раз несколько дней спустя после того, как собралась конференция и вынесла совершенно точное и определенное постановление о самостоятельных избирательных лозунгах. Какое влияние оно оказало на борьбу двух направлений? Оно прежде всего своей чрезвычайной последовательностью обнаружило логику меньшевистской позиции.
Не может быть соглашений на первой стадии избирательной кампании без единой избирательной платформы – вот мысль, которую высказывали непрерывно большевики и которую безусловно подтверждал Плеханов, – подтверждал тем, что сам, будучи безоговорочным сторонником таким соглашений[48], выставил в качестве избирательной платформы полновластную Думу[49]. А что такое общая платформа, как не идейный блок? Идейный блок с кадетами есть не что иное, как самая неприкрытая сдача социал-демократических и пролетарских позиций.
Да и самый лозунг «полновластная Дума» в самом благоприятном для Плеханова случае не означал ничего иного, как то, что он окончательно дезориентировался в конкретной обстановке России.
Выбирать Думу, которая будет полновластна, на основании закона 11 декабря, под наблюдением и при терроре столыпинской полиции, было по меньшей мере фантастикой; но даже, если считать, что это требование в какой-либо мере было бы реализуемым, что дало бы оно рабочему классу? Плеханов находит, что при помощи такой единой платформы удалось бы победить черносотенцев. Но странно как Плеханов не мог понять, что при создавшихся тогда условиях, когда кадеты сражались против левых именно этим аргументом – «борьба с черносотенной опасностью», – прикрывая таким образом свою боязнь «левой опасности», – как он не мог понять, что его «полновластная» играет объективно роль, очень выгодную для кадетов.
Сам Плеханов допускает различное понимание полновластной Думы. Как же можно выставлять для непосредственной агитации лозунг, который будет истолкован по-разному разными «сторонами», договаривающимися для совместной борьбы?
Если исходить из особо часто повторяемых Плехановым положений, что все то хорошо, что способствует развитию классового сознания пролетариата, и плохо то, что его затемняет, то новое измышление Плеханова следует считать самым плохим, ибо оно не может дать ничего, кроме обмана широких трудовых масс.
И затем нужно считать за прямое недоразумение его утверждение, будто кадетам полновластная Дума нужна – она им не нужна; они хотели не полновластной, а «законодательной» Думы.
Письмо было встречено чрезвычайно резко не только со стороны большевиков; не могли, разумеется, согласиться с Плехановым и кадеты. «Речь» писала в ответ на его письмо:
«С точки зрения партии народной свободы, если есть какой-нибудь лозунг, употребления которого надо избегать, как не только двусмысленного, но и крайне опасного, то это именно есть лозунг „полновластной Думы“» [П: XV, 335].
«Речь» находила нефантастическим лишь требование ответственного министерства и читает нотации Плеханову о том, что партия народной свободы никогда не требовала осуществления власти Думой, превращенной во временное правительство.
В Милюкове говорил реалист, человек дела (правда, буржуазно-либерального), и не ему было поддерживать фантастический план единой и столь шаткой платформы, если бы он и согласился, то лишь для обмана народа. Но такое согласие он мог дать не Плеханову, за которым не осмеливались идти даже меньшевики, он мог бы делать любой обмен и не без удовольствия, если бы было за что.
Плеханов даже после этого ответа не понял своей жестокой ошибки. Он пишет:
«Партия народной свободы требует „осуществления власти… думским министерством, опирающимся на доверие большинства народных представителей“. По мнению „Речи“, это очень хорошо; по моему же мнению, это так относится к тому, что мне кажется хорошим, как расстояние от Москвы до Твери относится к расстоянию от Москвы до Петербурга. „Об этом можно спорить“, – как любил говорить когда-то один из моих литературных противников, но „взаимно исключать друг друга“, кажется, нет оснований: ведь, люди моего образа мыслей не могут быть против „думского министерства“; ведь, „думское министерство“ заключается в их политических стремлениях, как часть заключается в целом; неужели „Речь“ этого не понимает?» [П: XV, 336].
«Речь» это прекрасно понимает, но «Речь» знает также нечто другое, что Плеханову небезызвестно.
«„Речи“ вообще не нравится идея народа, известным образом настроенного и обладающего „всей полнотой власти“. Потому-то она и хочет не единовластной, а только полувластной Думы. И ей неприятно входить даже и в самые кратковременные соглашения с людьми, отстаивающими идею народного полновластия; она боится, что такие соглашения, при всей своей кратковременности, могут увеличить силу распространения опасной, – с ее точки зрения, – идеи» [П: XV, 336 – 337].
Выходит по Плеханову, что не то что социал-демократия рискует усилить кадетов, заключая с ними на общей платформе соглашение, а, наоборот, конституционные демократы боятся проиграть, боятся усилить революцию.
Выходит таким образом, что его «полновластная» – революционная: это совершеннейшая ошибка, разумеется. Несомненно, кадеты боялись всяких разговоров о каком бы то ни было полновластьи, ибо они прекрасно знали, что полновластье народного представительства есть завершение революции, а какой кадет хотел ее завершения? Им нужно было приостановить революцию, они хотели уступочек и полусвободы, но отнюдь не полновластного представительства. Они правели с каждым часом, и всякие разговоры о том, чтобы их поддерживать для упрочения каких-либо отвоеванных позиций для следующего шага вперед, были лишь пустыми разговорами и вредной иллюзией.
Что мог означать повторяемый им тем не менее в этой же статье совет поддержать даже эту партию «полусвободы», как не абсолютную растерянность? Ничто не могло доказать ни врагам, ни друзьям, будто Плеханов остался тем, чем был. Поэтому, когда он пытается в ответ кадету Фридману доказывать, что он остался тем же, чем он был, а изменились все другие – впечатление получается именно такой совершеннейшей растерянности.
В чем основной недочет в рассуждениях Плеханова? Прежде всего, разумеется, в том, что он с самого начала принял за синоним буржуазной демократии кадетскую партию. На самом же деле это было непростительной ошибкой.
В буржуазной революции нельзя не поддерживать буржуазных демократов, а раз это так – выводит Плеханов, – значит поддерживай кадетов. Вся ошибка вытекала из первого упомянутого нами допущения. На самом-то деле, ведь, к числу буржуазных демократов принадлежали все, начиная от социалистов-революционеров и правее до кадетов включительно, и дело социал-демократического политического деятеля, как совершенно справедливо и неоднократно подчеркивал Ленин, – заключается в том, чтобы посмотреть и взвесить, какая из этих буржуазно-демократических партий является носительницей подлинной способности к борьбе тех буржуазно мещанских масс, которые представляют они. Подойти с этой точки зрения означает неизбежно осудить позицию Плеханова, ибо было несомненно, что в момент революции кадетская партия не выражала ни настроения, ни интересов боевой части буржуазной демократии (крестьяне и городские мещане, которые тянулись к народническим партиям), ни ее денежной части (которая чувствовала исключительную тягу к октябристам и монархистам): кадеты выражали тот промежуточно-интеллигентский слой, который в революции менее всего представлял силу. Не следует при этом путать вопрос ни с количеством полученных кадетами голосов в Первую Думу, ни с историей реакционных годов, когда более или менее долгое время кадетская партия стала выражать интересы и мнения городского служилого люда и средней буржуазии, – тому был ряд других причин, на которых мы останавливаться не можем подробно. Важно отметить, что ошибка Плеханова, присущая всей тактике меньшевизма в большей или меньшей степени, имела именно эти источники.
Мы не можем тут же не отметить, что самый факт выступления Плеханова на страницах буржуазной газеты был беспримерным нарушением и партийной дисциплины, и тем более установившейся в социалистическом мире традиции.
5.
Все начало 1907 г. заняли выборы во Вторую Думу. Перипетии этой борьбы нас здесь мало интересуют, тем более, что непосредственно в ней Плеханов принимал очень мало участия.
Остановимся несколько на его письмах – «Заметках публициста», – направленных к своему оправданию и к обоснованию своей позиции. Будем только очень кратки, ибо, как ни старается Плеханов придать этим письмам характер теоретического обоснования своей тактики, реально в них теория никак с его практикой не связывается, и его общие теоретические рассуждения кажутся роскошными лоскутками, пришитыми к чужому поблекшему одеянию.
Желая доказать кадетскому публицисту, что именно он является последовательным, а большевики уклонились от старой социал-демократической линии, Плеханов обвиняет их (большевиков) в том, что они поддаются иллюзиям массы и что они плохо знакомы с тем, как и насколько отстала масса в России.
«Марксисты говорят: наши стремления являются сознательным выражением бессознательного процесса развития. И это совершенно верно в той мере, в какой они правильно понимают этот бессознательный процесс. Но чтобы правильно понять его, недостаточно идти „впереди“ всех иллюзий массы. Наоборот! Нужно уметь критиковать эти иллюзии и нужно иметь гражданское мужество не оставлять светильник критики под спудом. Вот в чем первая обязанность вождя. Я полагаю, что Парвус лучше сделал бы, если бы прямо сознался в своей ошибке. Он ошибся не один: ошиблись многие, почти все» [П: XV, 246].
Да иные от ошибок в эпоху революции пострадали основательно, и всего сильнее потрясенным вышел из этого испытания сам Плеханов, ибо кроме этого прекрасного свойства держать высоко «светильник критики» нужно еще кое-что, чтобы не блуждать бесцельно и не дезориентировать ни себя ни ту массу, которую ведет вождь.
Но ошибки ошибкам рознь. Он сам пишет про большевиков:
«Наличные силы движения преувеличивались до такой степени, что всякие напоминания о благоразумии стали казаться признаком „отсталости“. Нечего и говорить, что такое настроение умов было как нельзя более благоприятно для распространения в среде наших идеологов пролетариата взглядов Реада – Ленина, вся тактическая мудрость которого без остатка исчерпывается лаконическим возгласом: „ну-тка, на ура!“. Дело дошло до того, что даже люди, понимавшие несостоятельность этой тактической мудрости, не всегда решались восставать против нее, опасаясь обвинений в оппортунизме» [П: XV, 246].
Это в одном отношении верно – в отношении к самому Плеханову, причем в отрицательном смысле. Действительно, ему с самого начала революции казалось, что силы пролетариата слишком малы, и он на протяжении всех двух слишком лет революции изображал собою того благоразумного, который тащится, ухватившись за фалды пролетариата. Естественно ему должна была показаться безрассудной тактика большевиков.
Впрочем, в своем отношении к русскому рабочему классу и к его роли в революции он был не один, его поддерживали Гед и Лафарг. В сущности говоря, роль Геда в двух случаях чрезвычайно интересна в идейной и политической жизни Плеханова: в эпоху первой революции и в эпоху второй. Но у нас материалов должного количества нет, и мы ограничимся лишь указанием на эту проблему. Теперь же отзыв Геда очень сильно подбадривает его, хотя, с другой стороны, ответ Каутского на его анкету должен был заставить его много задуматься над свой позицией. И, действительно, читая защиту лозунга «полновластная Дума» от нападений как справа, так и слева, читатель не может не чувствовать крайней неуверенности Плеханова в правильности единой алгебраической формулы.
Защищает он свое право выставлять такой алгебраический лозунг очень искусно, однако от этого ничуть обвинение не становится менее веским. Там, где каждый день есть непосредственно новая арифметика – там алгебраические формулы лишь иллюстрируют исключительную оторванность от действительности, от борьбы. Какая же могла быть речь об алгебре в процессе революции?
Когда Дума была избрана, Плеханов неустанно вновь продолжал свою проповедь поддержки кадетов и осторожной тактики.
«Если бы социал-демократические депутаты выставили какое-нибудь требование в „противовес“ требованию ответственного министерства, то они поступили бы „в противовес“ своей прямой обязанности, как представителей народа. Неответственное министерство есть насмешка над народным представительством, и социал-демократические депутаты обязаны протестовать против этой насмешки по меньшей мере так же энергично, как и депутаты, принадлежащие к буржуазным и мелкобуржуазным партиям. Их усилия должны быть направлены не к тому, чтобы найти какой-нибудь противовес этому требованию, а к тому, чтобы поддержать его огромным весом представляемого ими класса» [П: XV, 309].
Но ведь поддержать кадетское ответственное министерство, не выставив свое последовательно классовое требование, и означает обезличить себя и свести себя на положение водимого либерально-мещанской партией кадетов. Нет, отвечает Плеханов, оно не только не задержит рост революционных сил, но его ускорит, а если уже достигнута такая степень роста, что силы революции переросла силы правительства, то ответственное министерство будет лишь стимулом, сигналом к решительному бою.
Самообман – вредная вещь. Не следует думать, что такая степень роста сил имеется в наличии.
«Со стороны социал-демократических депутатов всякий самообман по вопросу о нынешнем соотношении общественных сил был бы преступен, потому что он был бы в то же время обманом пролетариата, обманом всех тех элементов населения, которые, – как это показали последние выборы, – все более и более густыми рядами собираются вокруг пролетарского знамени. Наша революция еще только готовится. Ее силы быстро растут;силы реакции быстро убывают. Роковым образом приближается тот момент, когда революция станет сильнее реакции, когда решительный бой сделается не только возможным, но нравственно обязательным для всех искренних врагов старого порядка. Роковое приближение этого, для всех нас желанного, момента могло бы быть замедлено, – и замедлено на очень долгое время! – только неразумием тех революционеров, которые, подобно нашим „большевикам“, хотели бы принять бой в такое время, когда силы революции еще превышаются силами реакции, и когда такой бой принес бы победу правительству» [П: XV, 310].
Итак, революция растет и во имя ее ускорения необходимо поддержать кадетов; создавая эту новую формулу, Плеханов исходит все из той же черносотенной опасности. Может показаться теперь, будто Плеханов был прав, исходя из опасности победы реакции. Во всяком случае, июнь 1907 г. доказал, что непрерывно шел спуск революции, и тенденция ее к понижению, к прекращению могла быть видна хотя бы из того, что число экзекуций и полевых судов за 1907 г. непрерывно росло, как росло и число погромов в то время, как число успешных стачек и выступлений также непрерывно уменьшалось.
Но такое суждение будет верно лишь исторически и, если угодно, может дать некоторый материал для понимания внутренних мотивов, неосознанных политическим деятелем. Для нас же крайне важно установить, что надежда на возможный подъем революции была всеобщей, и Плеханов, как видно из приведенного выше отрывка, не менее других был уверен в том, что революция копит силы для ближайшего решительного боя.
С этой точки зрения тактика, защищаемая Плехановым, и кажется особенно ошибочной. Ибо, как раз исходя из подобного же оптимистического понимания процесса, кадеты пугали радикальное крыло опасностью «черносотенной победы», желая этим отвлечь его от революционного пути.
Не следует думать, что вышеупомянутая надежда была признаком неумения учитывать конкретную обстановку. Нет, она является особенностью всех искренних и преданных революционеров и вытекает из того несомненно правильного и ценного положения, что истинный революционер должен идти «первым в бой и последним из боя». С этой точки зрения никто не будет винить Плеханова в отсутствии революционной стойкости. Но диссонанс тем острее и ошибка тем чувствительней.
Совсем накануне Лондонского съезда за границей был пущен слух о том, что Вторую Думу собираются распустить. Встревоженный Плеханов задается по этому поводу вопросом: «А что если разгонят, что станет и станет ли что? Станет несомненно», – говорит Плеханов [см. П: XV, 313].
«Потоку освободительного движения можно ставить весьма различные преграды, но остановить его нельзя по той простой причине, что его существование обусловливается наличностью многих, самых насущных, общественных чужд. Пока эти нужды существуют, не прекратится и поток освободительного движения, а эти нужды перестанут существовать только тогда, когда исчезнет то, что пытаются отстоять реакционеры, замышляющие coup d’état» [П: XV, 315].
И это правильно, говоря вообще, как совершенно справедливо и то, что только сила народа может отстоять Думу, правительство только в лице организованного народа встретит ту силу, которая сделает для него невыгодным разгон Думы. Поэтому организация и сознательность – вот что сделает народ опасным для самодержавия.
Он много прав и тогда, когда утверждает, что эта сила в народе появится тогда, когда он перестанет питать иллюзии насчет Думы,
«когда народ сумеет взглянуть на Думу с правильной точки зрения» [П: XV, 316].
Однако метод борьбы против этих иллюзий, предлагаемый им, странен.
«Главная отличительная черта кадетской партии состоит вовсе не в том, что она считает революцию невозможной в настоящую минуту, – в настоящую минуту революция в самом деле невозможна, – а в том, что она вообще стремится избежать революции, почему и отрицает революционную идею полновластного народного представительства. Поэтому единственным, – и единственно действительным, – способом борьбы с „кадетской“ опасностью является тот, который был бы в то же время и самым естественным и действительным способом борьбы с опасностью, грозящей со стороны нашей черносотенной бюрократии: систематическое, непрерывное и неустанное распространение в массе идеи полновластного народного представительства» [П: XV, 317].
Приравнение кадетской опасности черносотенной – чрезвычайно примечательно, но полновластное представительство, которое все-таки ставит себе задачу быть общей платформой, от этого обстоятельства ничуть не выигрывает – оно остается фантастической алгеброй.
6.
В конце апреля собрался V съезд партии в Лондоне.
На этом съезде нам придется остановиться несколько подробнее, ибо в речах на нем Плеханов дошел до кульминации своего меньшевизма.
Первое и основательное столкновение на съезде было по вопросу о том, надлежит ли включить в порядок дня вопрос теоретической оценки общего положения, или съезд должен сосредоточить все свое внимание на вопросах практической деятельности, на конкретных вопросах.
Позиция, которую занимал по этому вопросу Плеханов, предопределялась фракционным решением меньшевиков, но и первая вступительная речь его давала основание думать, что он не только фракционно, но и в полной уверенности и убежденности защищал этот «деловой порядок дня».
На самом деле, во вступительной речи он сказал:
«Что между нами существуют большие разногласия, – это неоспоримо; но мы все-таки должны сделать попытку столковаться, а для того, чтобы столковаться, нам необходимо рассмотреть спорные вопросы спокойно, sine ira et studio. И это облегчается для нас тем обстоятельством, что в нашей партии почти совсем нет ревизионистов» [П: XV, 378].
Это удивительная мысль, которая показывает, до какой степени Плеханов-меньшевик плохо оценивал и недостаточно вникал в те процессы, которые кругом него протекали. Не говоря уже о теоретическом ревизионизме эмпириомонистов разных школ, анархосиндикализма которых он должен был и не мог не заметить, ибо они совершались почти преимущественно в лагере большевиков, в собственной меньшевистской фракции страстно боролась нарождающаяся организационная ревизия – ликвидаторство. Господствующий тон на меньшевистской фракции – упадочность, который не мог не быть ему знакомым, он пропустил мимо незамеченным.
Отсюда совершенно понятна была и его «деловая» тенденция: если нет в наших рядах ревизионистов, то какие же могут быть вновь разговоры об основных вопросах теории и тактики?
Но с точки зрения большевиков вопрос этот не мог стоять так просто, ибо они совершенно справедливо считали меньшевиков за прямых оппортунистов и самого Плеханова за тактического ревизиониста. А когда более или менее долгий период времени (а в эпоху революции два с лишним года – это очень большой промежуток времени) борются два крыла революционной партии, подвести итог и оценивать с точки зрения теории, с точки зрения более длительных задач и конечной цели движения, общий путь – является абсолютно необходимым, хотя бы для того, чтобы сказать, которая из двух борющихся сторон держалась правильной ортодоксальной линии.
Поэтому-то самый факт отказа от постановки теоретического вопроса в порядок дня съезда был проявлением оппортунизма, и Ленин был глубоко прав, когда сказал на съезде:
«А я думаю, что оппортунизм сказывается у нас именно в том, что с обсуждения первого действительно общепартийного съезда хотят снять общие вопросы об основах нашей тактики в буржуазной революции. Не снимать теоретические вопросы должны мы, а поднимать всю нашу партийную практику на высоту теоретического освещения задач рабочей партии» [Л: 15, 314].
Плеханов, возражая, ссылался на то, что он не боится теоретических споров.
«Если бы мы хотели избежать обсуждения руководящих принципов, если бы мы хотели отступить от вас, то нам выгоднее всего было бы отступить в бесплодные пустыни отвлеченных рассуждений. Но мы не хотим затеряться в этих пустынях и потому говорим вам: при обсуждении каждого отдельного вопроса поднимайтесь на всю достижимую для вас теоретическую высоту, но не вдавайтесь в отвлеченности. Ведь именно эти отвлеченности, эти абстрактные споры нас и поссорят, и мы не исполним воли пославших нас, как выразился предыдущий оратор. Именно распри из-за отвлеченностей были бы изменой тем людям, которые послали вас сюда, товарищи-большевики» [П: XV, 378].
Это была отговорка. Теоретическое обсуждение отнюдь не есть отвлеченность, подвести итог предыдущему опыту отнюдь не означает отступать в «бесплодные пустыни отвлеченных рассуждений» [П: XV, 378]. Предлагая вместо оценки прошлого пути заняться вопросом о том, что мы будем делать, если разгонят Думу, Плеханов только подчеркивал, как меньшевики боялись этих общих оценок. Всякая такая общая оценка лучше всего и яснее всего обнаруживала их оппортунизм. Чем конкретнее вопрос, тем легче прикрывать оппортунизм деловыми соображениями и тем успешнее можно оправдать себя ссылкой на отдельные положения и принципы, – поэтому оппортунисты всех времен выдвигали именно эту точку зрения конкретных обсуждений, противопоставляя их теории и общим суждениям. Из всех общих вопросов, выдвинутых большевистской фракцией, съезд принял лишь вопрос об отношении к буржуазным партиям.
Плеханов был болен, а потому на съезде не мог участвовать сколько-нибудь регулярно.
Он выступал лишь по трем вопросам порядка дня: по вопросу об отчете думской фракции, об отношении к буржуазным партиям и о рабочем съезде.
Мы остановимся на первых двух речах, как чрезвычайно характерных для определения его тактических воззрений.
Тышко, говоря против тактики думской фракции, против ее систематического урезывания социал-демократических лозунгов в целях сохранения единства с буржуазной оппозицией, напомнил съезду позицию старой «Искры»:
«Я припомню вам, что вы с большой пользой могли бы еще теперь прочитать в „Искре“ превосходные статьи против жоресистов, вотировавших бюджет своему „ответственному“ республиканскому правительству (Плеханов: „Статьи это мои, но сюда они не имеют отношения“). Самое прямое. Но другие времена – другие песни» [V: 268].
Свои принципиальные возражения Плеханов начал дискуссией с Тышко о жоресизме:
«Я стою теперь на той же самой точке зрения, на которой стоял тогда, когда боролся с жоресизмом. Тому, кто находит это странным; тому, кто думает, что только жоресист мог прийти к моему взгляду на наши задачи по отношению к Думе и к буржуазным партиям, я напомню о вожаке французских марксистов Жюле Геде. На Парижском международном съезде я вместе с ним боролся против жоресизма. И тот же самый Жюль Гед вполне одобряет теперь мои тактические взгляды. Что же? Скажут ли мои противники, что Жюль Гед тоже стал жоресистом?» [П: XV, 381 – 382].
Чрезвычайно интересно, но не с точки зрения аргументации, аргумент очень слаб: если Ж. Гед, человек совершенно незнакомый с конкретными российскими условиями, с соотношением борющихся общественных сил, – высказался за позицию Плеханова, то единственное, что это доказывает, это то, что Плеханов плохо знает Россию, – не более того. Тут интересно отметить, какое огромное значение для Плеханова имеет Гед и его мнение. Впоследствии роль его была почти роковой для Плеханова. Но это лишь мимоходом, основное же то, что хочет доказать Плеханов, будто он остается старым Плехановым – было совершенно не доказано. Нам нет нужды вновь повторять все вышесказанное.
Специальную защиту фракции никак нельзя считать сильной. Все грехи ее он готов простить ей из-за одного того, что Российская социал-демократия удостоилась иметь ее.
В чем упрекали фракцию?
В стремлении стушевать свою социал-демократическую программу ради создания «общенациональной» оппозиции, в том, что она искала единой платформы с буржуазными партиями в Думе, якобы для изолирования реакции, в «укорачивании» социал-демократических лозунгов, в том, что думская фракция строила свои законопроекты на принципе практической проводимости голосами буржуазных партий и уклонялась от общих социалистических выступлений и внесения таких же проектов.
Защита Плехановым фракции от этих обвинений вытекает из его переоценки самого факта представительства.
«Товарищи! На наших глазах совершилось событие огромной исторической важности. В лице социал-демократических депутатов российский пролетариат впервые открыто выступил на сцену парламентской борьбы. Мне трудно описать то радостное волнение, с которым я читал речь т. Церетели» [П: XV, 384].
Это радостное волнение и делало совершенно невозможной сколько-нибудь объективную оценку деятельности фракции. Он говорит, что наша фракция не обязана была изложить нашу программу, ибо
«наша программа была изложена нашими представителями уже в Первой Думе; излагать ее во второй – значило бы вдаваться в ненужное и потому скучное повторение. И такое повторение было тем менее уместно, что следовало прежде всего дать надлежащий отпор представителю старого порядка» [П: XV, 384].
Но это указывает на то, что Плеханов готов в угоду кажущимся практическим внутридумским «успехам» принести в жертву внедумскую агитацию и внедумскую мобилизацию сил. А что такое оппортунизм, как не предпочтение внутрипарламентских успехов внепарламентским задачам?
«Утверждают, далее, что, требуя парламентской анкеты, наша фракция должна была изложить и те тактические соображения, которые побуждают ее выставлять такое требование. Но и это пустяки. Для нас самих, конечно, важно знать, почему именно мы выставляем в Думе то или другое требование. Но нет решительно никакой надобности говорить депутатам других партий: мы требуем этого потому, что таков характер нашей тактики. Депутатам других партий нет до этого „потому что“ ровно никакого дела» [П: XV, 385].
Странный аргумент, который становится понятным, лишь принимая во внимание вышеотмеченное.
Нет дела депутатам других партий, но, ведь, не для них и говорит член думской социал-демократической фракции, а для внедумских пролетарских масс.
Отвечая большевистским ораторам, упрекавшим его за его лозунг «полновластная Дума», он говорит, что этим он дал формулу, под которой буржуазия не могла не видеть «псевдоним: Учредительное Собрание». Но его отвергла буржуазия.
«Почему отвергла либеральная буржуазия мою платформу? Потому что она увидела в ней „псевдоним Учредительного Собрания“, как выразился один из ее публицистов. А как относится либеральная буржуазия к Учредительному Собранию: с презрением или же со страхом? Кажется, что именно со страхом. Стало быть, и мою платформу, требовавшую Учредительного Собрания, хотя бы и под псевдонимом, буржуазия отвергла со страхом, а не с презрением. Если наша буржуазия боится Учредительного Собрания, то тем хуже для нее. Мы обязаны разъяснить народу, почему она его боится. И поскольку мы разъясним ему это, поскольку мы подвинем вперед развитие его сознания, – ровно постольку мы будем действовать в духе стокгольмской резолюции. Но, ведь, это значит, что я, предложивший лозунг: „полновластная Дума“, дал нашим практикам прекрасный повод для воздействия на народ в указанном резолюцией духе. Где же мой оппортунизм?» [П: XV, 388].
Любопытно, как Плеханов не мог понять, где его оппортунизм. Ясный революционный лозунг «Учредительное Собрание» он заменяет «псевдонимом», т.е. таким названием, которое расшифровать требовало гораздо больше политического навыка, чем это имелось у крестьянства и пролетариата, причем псевдоним выбирается такой, который может быть раскрыт каждой из сторон по-своему, и когда ему говорят, что это означает дать оружие в руки врагов для обмана народных масс, он делает удивленные глаза и спрашивает: «где же тут оппортунизм?».
Народу непонятна идея Учредительного Собрания, – говорит он.
«Но и ему, не знающему, чтó такое Учредительное Собрание, легко понять, чтó такое полновластная Дума, и когда он начнет борьбу за такую Думу, он будет созревать и для усвоения идеи Учредительного Собрания, потому что ведь и на самом деле такая Дума, которая имела бы полную власть, обладала бы властью Учредительного Собрания, была бы таковым» [П: XV, 388 – 389].
Легко понять! – особенно после того, как оную «полновластную» будет толковать каждая сторона по-своему. Да и какое тут Учредительное Собрание, ежели на этом лозунге рабочий класс вошел бы в идейную связь с кадетской буржуазией? Он сдал бы тогда все позиции свои буржуазии, руководство революции (гегемонию!) либеральной партии кадетов, а под руководством кадетов народ дошел бы не до Учредительного Собрания, а до сделки с царизмом.
Когда Роза Люксембург назвала Плеханова и др. почтенными окаменелостями, – она была права.
Если не вкладывать в эти слова обидного смысла, то они означали, что Плеханов продолжал мыслить старыми аналогиями в то время, как жизнь намного подвинулась вперед и выдвинула массу новых вопросов, совершенно непохожих на прежде существовавшие отношения и новые комбинации общественных сил.
Такая окаменелость особенно ясно сказалась в речи Плеханова по вопросу об отношении к буржуазным партиям.
«Нам говорят: вы делаете пролетариат орудием буржуазии. Это совсем неверно. Мы делаем буржуазию орудием пролетариата. Прошли те времена, когда пролетариат служил орудием буржуазии, миновали без возврата. Теперь пролетариат является Демиургом нашей революционной действительности. Теперь он – главная сила. И это дает ему особые права, это налагает на него особые обязанности. Гегель говорит в своей „Философии истории“, что народ, являющийся носителем великой исторической идеи, может рассматривать все другие народы, как орудие для осуществления его великой цели; он может топтать их ногами и может употреблять их, как средства. Мы стоим не на национальной, а на классовой точке зрения. Но и мы думаем, что пролетариат, этот носитель великой идеи нашего времени, может топтать ногами все отжившее и пользоваться всем существующим для своей великой цели. Он может и он должен поступать так, ибо он был, есть и будет главным двигателем революции в настоящее время» [П: XV, 394 – 395].
Он утверждает, что буржуазия (мы бы сказали: буржуазная демократия) должна стать орудием в руках пролетариата – как общая мысль, это совершенно правильно, но, ведь, не об этом спор, а о том, как это реализовать? Плеханов находит лучшим средством такого использования поддержку пролетариатом половинчатой буржуазии. Большевики же на этом основании обвиняли его в оппортунизме. Разве они не были правы? И разве Ленин не был прав, когда, отвечая ему, говорил:
«Плеханов говорил: все сколько-нибудь прогрессивные классы должны стать орудием в руках пролетариата. Я не сомневаюсь, что таково желание Плеханова. Но я утверждаю, что на деле из меньшевистской политики выходит совсем не это, а нечто обратное. На деле во всех случаях в течение минувшего года, во время так называемой поддержки кадетов меньшевиками, именно меньшевики были орудием кадетов. Так было и при поддержке требования думского министерства, и во время выборных блоков с конституционными демократами. Опыт показал, что орудием в этих случаях оказывался именно пролетариат, вопреки „желаниям“ Плеханова и других меньшевиков. Я уж и не говорю о „полновластной Думе“, и о голосовании за Головина» [Л: 15, 347].
Для того, чтобы из основной правильной (и давнишней) посылки Плеханова сделать революционный вывод, было необходимо отделаться от старых представлений о прогрессивной буржуазии.
«Необходимо со всей определенностью признать, что либеральная буржуазия стала на контрреволюционный путь, и вести борьбу против нее. Только тогда политика рабочей партии станет самостоятельной и не на словах только революционной политикой. Только тогда мы будем систематически воздействовать и на мелкую буржуазию и на крестьянство, которые колеблются между либерализмом и революционной борьбой» [Л: 15, 347 – 348].
Против либеральной буржуазии с целью вырвать из ее лап крестьянство – таково должно было быть конкретное решение, чтобы не скатиться к оппортунизму.
7.
В чем следует искать причину такого отклонения Плеханова от своей собственной революционной линии эпохи, скажем, старой «Искры»?
Много фактов говорят за то, что основная причина этого явления – его скептицизм по отношению к степени развития, сознательности и подготовленности русского рабочего класса.
Вот один пример. Как в своей речи на съезде, так и в своем предисловии к брошюре «Мы и они», он пишет:
«Наши большевики делают тактическую ошибку, тождественную с логической ошибкой, называемой petitio principii. Они считают уже достигнутой народом ту ступень революционного сознания, на которую его еще надо поднять с помощью его собственного политического опыта» [П: XV, 402].
«Со временем, когда политическое воспитание нашего народа будет закончено, их тактика может, пожалуй, оказаться применимой и плодотворной. Но в этом заключается не оправдание этой тактики, а именно ее осуждение: если она может быть хороша только тогда, когда уже закончится политическое воспитание народа, то ясно, что не она будет способствовать этому воспитанию; а, между тем, в нем-то и состоит важнейшая политическая задача нашего времени» [П: XV, 403].
Это очень характерно, хотя совсем не верно. Это самый неприкрытый скептицизм. А такой скептицизм у него смог возникнуть и укрепиться потому, что он строил свою тактику вдали от России, имея непосредственный опыт участия в рабочем движении 80-х годов.
Но он хочет этот свой скептицизм превратить в основание для построения целой тактической системы.
«Как я уже сказал на съезде и как я повторил это здесь, в основе всей тактики „большевиков“ лежит утопическая уверенность в том, что народ уже достиг той ступени политического развития, которая на самом деле только еще должна быть достигнута в более или менее близком будущем. Иначе сказать, „большевики“ предполагают уже решенною ту политическую задачу, в решении которой и должно обнаружиться наше политическое искусство. До какой степени это верно, читатель мог еще недавно видеть из тех доводов, которые приводились „большевиками“ против, – это не описка; я написал то, что хотел написать, т.е. против, – бойкота Третьей Думы. Теперь бойкот излишен, – говорят они, – так как теперь уже разрушены конституционные иллюзии народа. Я оставляю в стороне вопрос о том, насколько бойкот Первой Думы мог содействовать такому разрушению, и обращаю внимание читателя только на ту психологию, которая обнаруживается в этой аргументации против бойкота. Мы видим тут лишь новое выражение старой, утопической уверенности в том, что задача, подлежащая разрешению, уже решена: „конституционные иллюзии“ уже разрушены и, следовательно, в России опять „все готово“, так как остается лишь подумать о „решительном выступлении“. И такой утопизм обнаруживают в среде „большевиков“ даже противники бойкота, т.е. люди, хотя бы только случайно делающие правильный шаг. О бойкотистах же нечего и говорить: их психология решительно ничем не отличается от психологии „социалистов-революционеров“» [П: XV, 405].
Но по дороге он считает возможным крайне схематизировать и представлять в крайне упрощенном (а тем самым и неверном) виде воззрения большевиков-антибойкотистов, т.е. Ленина. На самом деле, чем мотивировал ненужность и вред бойкота III Думы Ленин? Он писал:
«И с точки зрения соотношения между прямым революционным путем и конституционно-монархическим „зигзагом“, и с точки зрения массового подъема, и с точки зрения специфической задачи борьбы с конституционными иллюзиями современное положение вещей самым резким образом отличается от того, которое было два года тому назад.
Тогда монархически-конституционный поворот истории был не более, как полицейским посулом. Теперь этот поворот – факт. Было бы смешной боязнью правды нежелание прямо признать этот факт. И было бы ошибкой выводить из признания этого факта признание того, что русская революция закончена. Нет. Для этого последнего вывода еще нет данных. Марксист обязан бороться за прямой революционный путь развития, когда такая борьба приписывается объективным положением вещей, но это, повторяем, не значит, чтобы мы не должны были считаться с определившимся уже фактически зигзагообразным поворотом. С этой стороны ход русской революции определился уже вполне» [Л: 16, 20].
Это так ясно, что совершенно непонятно, как мог Плеханов спутать эту совершенно верную марксистскую аргументацию с анархическими полумыслями. Читатель видит, что вся его теория насчет «утопизма» большевиков – плод простого недоразумения в самом благоприятном случае.
Впрочем, есть еще один предрассудок, который сильнейшим образом мешает Плеханову уразуметь и дать надлежащую оценку опыту российской революции – это то схематическое представление о революции, по которому при удачной «восходящей линии» постепенная смена классов в революции должна идти от буржуазии через мелкую буржуазию к пролетариату. Он пишет:
«Если предположить, что уже исчезли все те предрассудки народа, которые мешают ему разорвать сковывающие его цепи рабства; если проникнуться тем убеждением, что совсем уже близко время диктатуры „пролетариата и крестьянства“, то станет ясно, что социальная демократия не может относиться к „партии народной свободы“ иначе, как отрицательно: ведь кадеты, по необходимости, – в силу инстинкта самосохранения представляемых ими классов, – примкнут тогда к „реакционной массе“ и будут всеми силами поддерживать правительство. Стало быть, достаточно допустить, что задача уже решена, чтобы вполне и сознательно одобрить резолюцию, принятую на нашем последнем съезде по вопросу об отношении к буржуазным партиям. Но как должен смотреть на эту резолюцию человек, понимающий, что задача не решена, а только еще ждет от нас своего решения? Если этот человек способен думать логично, то он скажет, что ход развития нашей общественной жизни еще не поставил наших либералов за одну скобку с реакционерами; что между теми и другими еще неизбежна борьба, и что партия пролетариата обязана воспользоваться этой неизбежной борьбой в интересах своего собственного дела. А именно это и говорят „меньшевики“, и именно потому, что они говорят это, они осуждают лондонскую резолюцию об отношении к буржуазным партиям, как несвоевременную и потому несостоятельную» [П: XV, 407 – 408].
Мы эту длинную цитату привели, чтобы читатель мог видеть, как непосредственно была связана конкретная тактика, защищаемая Плехановым, с этой схемой.
Что означает его ироническое допущение, что «совсем уже близко время диктатуры пролетариата и крестьянства»? Оно означает не что иное, как то, что он считает эту диктатуру невозможной в буржуазно-демократической революции. А почему он ее считает невозможной? Оттого, что по его схеме сперва должна прийти к власти буржуазия, затем крестьянско-мещанская демократия, а уж после – пролетариат.
Эта схема, как и всякая схема, страдает диким несоответствием с действительностью.
Вообще говоря, этот порядок правилен и исторически неизбежен, но именно исторически, как закон на долгое время, на целые исторические эпохи. При конкретном же применении к русским условиям неизбежно становился вопрос о том, а кто же тот класс, которому суждено довести до конца буржуазно-демократическую революцию? Буржуазная демократия, руководимая пролетариатом. Что есть буржуазная демократия? Или скорее: какая часть этой демократии пойдет под руководством пролетариата до конца в революции? Крестьянство и мелкий городской люд. Своеобразие нашей истории в том именно и заключалось, – это говорил он сам в былые годы! – что наша буржуазия оказалась правее тех задач, которые выдвигала ее же революция. Иначе какой смысл имело бы учение о гегемонии пролетариата, автором которого является Плеханов?
Революция 1905 г. показала, что есть только одна форма, в которую может и должна вылиться гегемония пролетариата – рабоче-крестьянская диктатура. Этого не понимал Плеханов, ибо он страдал глубоким недоверием к силам рабочего класса, недоверием, которое у него появилось в позднюю эпоху.
Но вернемся к прерванному нами обозрению.
Не успели еще делегаты переехать границу, как II Дума была разогнана и Столыпин опубликовал свой новый избирательный закон, таким образом произведя свой coup d’etat 7/VI.
Положение сразу значительно выяснилось. Было несомненно, что революция зашла в тупик и что ее поражение дело не из маловероятных. При таких условиях вопрос о бойкоте был бы величайшим утопизмом или проявлением анархического антипарламентаризма вообще.
Я уже выше отметил, что Ленин отверг идею бойкота. Хотя в рядах большевиков и образовалась фракция бойкотистов, но общий тон был антибойкотистский.
И все же бойкотисты вели агитацию, и Плеханов вновь на страницах «Товарища» повел жестокую кампанию против бойкота. Отвечая Б. Авилову, он пишет:
«У нас уже давно так повелось, что чем легковернее и легкомысленное рассуждает человек, тем охотнее принимают его за „крайнего“ и самого надежного защитника интересов „трудящегося народа“ вообще и интересов пролетариата в частности. Но лично мне политическое легкомыслие никогда не казалось политической заслугой. Я разошелся с нашими „большевиками“ как раз потому, что всегда считал себя обязанным отличать желательное от существующего. И если г. Б. Авилов насмешливо спрашивает: не слишком ли господа „воспитатели“ недооценивают воспитанность масс? – то я отвечу ему другим вопросом: не слишком ли господа бойкотисты преувеличивают эту воспитанность? А на этот счет опыт прежних лет не оставляет, как мы видели, решительно никакого сомнения: господа бойкотисты до сих пор постоянно преувеличивали ее самым ребяческим образом. В этом заключалась их коренная ошибка, наложившая свою печать на всю их тактику» [П: XV, 343].
Тактика же, которую рекомендует сам Плеханов, сводится к старому совету, что «участие в выборах не только полезно, но прямо необходимо».
Но он не только боролся против бойкотистов, но и решился на страницах буржуазной газеты критиковать партийные документы и постановления, партийную избирательную платформу.
«Я далек от мысли защищать нашу избирательную платформу. Я нахожу, что она неудачно написана. Скажу больше, выражусь яснее. По-моему, она не только написана неудачно, но, – и это, конечно, главное, – плохо продумана. И я отдаю себе полный отчет в том, что, говоря это, я отнюдь не делаю комплимента нашей партии: плохо продуманная и неудачно написанная избирательная платформа, это – такой промах, который доказывает, что у нас в партии не все обстоит благополучно» [П: XV, 346].
Отвечая Кизеветтеру, в той же статье он пишет, что, несмотря на «доктринерскую фразеологию»,
«в надлежащую минуту она [простота и ясность „марксистской истины“] озарит своим ярким светом даже самые закоснелые в тупом доктринерстве умы; даже такие умы делаются более доступными для правильных взглядов, когда уже нельзя ограничиваться фракционными раздорами и „подсиживаниями“, а приходится делать живое дело и брать на себя огромную политическую ответственность. Кто из нас не содрогнется перед мыслью о том, что он может оказать услугу черной сотне? Но если бы такая надежда и не оправдалась, если бы доктрины оказались неисправимыми, то и тогда еще нельзя было бы считать потерянным дело правильной тактики. Верно то, что людей, способных понять вышеуказанную, простую и ясную истину, в нашей среде гораздо больше, нежели неисправимых доктринеров. Их особенно много в среде рабочих, не зараженных фракционным фанатизмом. И эти люди спасут положение вопреки доктринам. На этих людей дух нашего учения будет иметь более сильное влияние, нежели буква той или иной резолюции или вообще того или другого партийного документа. И вот почему я, нимало не скрывая от себя недостатков нашей избирательной платформы, считаю себя вправе назвать неосновательными опасения г. Кизеветтера. Партия российского пролетариата не позабудет своей обязанности. Каковы бы ни были некоторые ее элементы, она не может явиться и, конечно, не явится пособницей черной сотни» [П: XV, 347 – 348].
Речь идет у Плеханова о платформе ЦК, принятой на конференции от 21 – 23/VII-1907 г., которая требовала самостоятельных выступлений социал-демократов, на выборах запрещала соглашения с другими партиями и допускала их лишь при перебаллотировках, и то с партиями «левее кадетов». Во второй же стадии платформа допускала соглашения со всеми оппозиционными партиями вплоть до конституционных демократов. Против платформы и выступил Плеханов.
Это было грубое нарушение партийной дисциплины, совершенно непозволительное особенно в разгар борьбы. Это было не что иное, как призыв через буржуазную газету не подчиниться постановлению ЦК и действовать помимо него, т.е. это был явный акт дезорганизации.
При том же это был не единственный акт. Вычитав из явно тенденциозных источников сведение о якобы состоявшемся постановлении московской организации бойкотировать кооперативы, он пишет статью все в тот же «Товарищ» с целью бороться с большевистским Угрюм-Бурчеевым «Возможно ли это?»; статья ни в какой мере не делает чести ее автору, который считает возможным обратиться к московской партийной организации через буржуазную газету с вопросом:
«Так как ошибка, подобная той, которую „Русь“ приписала московским „большевикам“, повредила бы не одним „большевикам“, а всему рабочему движению, то никто из нас не может отнестись равнодушно к известию об их новой тактической ошибке. Вот почему было бы очень желательно, чтобы московские „большевики“ печатно ответили мне, верно ли это невероятное известие?
Возможно ли это?» [П: XV, 358].
Можно ли было терпеть все это в пределах партии? Нет, разумеется, и ЦК вынужден был реагировать на это выступление Плеханова достаточно резко. С этого начался маленький эпизод, который в истории партии носит название «плехановского инцидента».
Суть этого инцидента заключается в том, что после этой статьи ЦК на заседании от 15/IX принял резкую резолюцию, предложенную Тышко, по которой предполагалось на будущем съезде предать Плеханова партийному суду. Эта резолюция была принята против голосов меньшевиков, которые заявили солидарность с Плехановым. Такое несогласие внутри ЦК побудило большинство принять решение гласно объяснить причины этого инцидента. Но по настоянию большевистской части ЦК (против поляков) особой листовки по этому поводу не было выпущено и ограничились только опубликованием резолюции в «Известиях ЦК». Плеханов в ответ на это написал в «Товарище» статью – запрос меньшевикам: «Слово принадлежит меньшевикам (Открытое письмо моим единомышленникам в партии)».
Резолюция, – говорит Плеханов, –
«объявляет мою статью вредной для партии. Такое мнение очень огорчило бы меня, если бы его высказали люди, собственные произведения и собственная деятельность которых кажутся мне полезными. Но я считаю произведения и деятельность „большевиков“, поскольку в них обнаруживаются отличительные черты „большевизма“, весьма вредными для нашего рабочего движения. Стало быть, нечего и мне огорчаться мнением, высказанным в резолюции. Притом же я всегда открыто высказывал свой взгляд на проказы „большевиков“. С какой же стати буду я огорчаться тем, что и „большевики“ не сочли нужным скрывать свое мнение о моем поступке. Надо быть справедливым» [П: XV, 359].
Но тут ошибка, конечно, принципиальная. Резолюцию приняли не большевики, а ЦК, хотя и большевистскими голосами. Таким образом вновь он перед совершенно чуждой аудиторией демонстрировал свой совершенно недисциплинированный нрав, выставив перед буржуазными читателями «Товарища» ЦК партии как фракционную организацию.
Но, с другой стороны, он был прав, обращаясь к меньшевикам, ибо не только три члена ЦК, но и все другие меньшевики по сути дела были ответственны наравне с Плехановым. По поводу статьи, пишет он:
«„Большевики“ вознегодовали. И, по-своему, они были правы. С их точки зрения, нет никакого противоречия между духом нашего учения и буквой нашей последней платформы. С их точки зрения должно казаться, что платформа проливает на вопрос о нашей избирательной тактике весь тот свет, какой только в состоянии пролить на него политическая мудрость. С их точки зрения и нельзя одобрить никакую другую избирательную тактику, кроме тактики, рекомендуемой платформой. Всякие поправки к этой тактике, – а я, каюсь, намекал именно на необходимость внести в нее некоторые поправки действием, – не могут не представляться с этой точки зрения излишними, вредными, достойными порицания» [П: XV, 360 – 361].
А с точки зрения меньшевиков? – резонно спрашивал он.
«Если вы с „большевиками“ не согласны; если вы наших споров с ними не забыли; если вы думаете, подобно мне, что споры эти далеко еще не окончены; что в нашу избирательную платформу нужно внести известные поправки действием, – вы понимаете, что я говорю о некоторых, необходимых для борьбы с черной сотней избирательных соглашениях, например, о тех, о которых писал Л. Мартов, – тогда ваше молчание не только вредно, оно прямо непостижимо» [П: XV, 361].
Так отвечайте же прямо, – настаивал и нажимал Плеханов.
«Прервите же ваше странное и неуместное молчание. Говорите! Дайте „прямой ответ“ на тот „проклятый вопрос“, который ставится перед вами не моим капризом, а самой жизнью!
Слово принадлежит „меньшевикам“!» [П: XV, 362]
Такой нажим сильно тревожил меньшевиков, и Дан жалуется в письме к Мартову, что Плеханов
«лезет на самую острую фракционную драку как раз в тот момент, когда для такой драки нет уже или нет еще нужных предпосылок».
Во всяком случае вскоре же стало очевидно, что Плеханов в этом инциденте не только не выигрывает, но сильно дискредитирует себя даже в глазах своих единомышленников. Правда, он еще отозвался резко на постановление Петербургского Комитета РСДРП, но это было возражение раздраженного от досады человека.
ПК вынес постановление:
«Петербургский Комитет приветствует решение Центрального Комитета РСДРП призвать к порядку Г.В. Плеханова, превратившегося в постоянного сотрудника буржуазной газеты и решившего в своей последней статье открыто со столбцов этой газеты призвать к нарушению партийной дисциплины в избирательной кампании. Такой образ действия тов. Плеханова, как и все его выступления против партии в буржуазной печати, заслуживают, по мнению Петербургского Комитета, самого сурового порицания со стороны членов партии» [цит. по П: XV, 363].
До какой степени он был раздражен, показывает его ответ на это постановление:
«Разногласия между мной и „большевиками“ так велики, что вся моя деятельность непременно должна казаться им вредной. В свою очередь, я до такой степени отрицательно смотрю на деятельность „большевиков“ – поскольку в ней проявляются отличительные черты „большевизма“, – что если бы они когда-нибудь вздумали меня одобрить, то я, подобно Фокиону, спросил бы их: „Разве я сказал какой-нибудь вздор?“ Но если это так, – а ведь это в самом деле так, – то ясно, что порицание, высказываемое мне Петербургским Комитетом, может только укрепить мою уверенность в моей правоте» [П: XV, 363 – 364].
Это хорошо характеризует степень его раздражения и фракционного задора, – не больше. Дальнейшие же его суждения о дисциплине показывают, что в глубине сознания он соглашался с его критиками, что он поступил как человек, который быть может, того не ведая, мешал своей же партии.
Как бы то ни было, а реакция с головокружительной быстротой осенью 1907 года расправилась с остатками революции, реакционная Дума была избрана, а революция фактически была ликвидирована. Россия стояла накануне мрачного 1908 г.
Через каких-нибудь полгода не осталось ничего большего, как подводить итог всему, что было, и уразуметь опыт и вытекающие из него уроки.
А когда стали подводить итог, то оказалось, что в арсенале меньшевиков от революции осталось только одно «новое» приобретение: лучшая тактика в революции для партии пролетариата – это поддержка кадетов. Итоги, которые Плеханов вкупе с другими своими товарищами, подводили, походили, скорее, на защитительную речь за меньшевистскую тактику. Более того, в своей итоговой статье («Заметки публициста», – «Гол. С.-Д.» № 3) Плеханов делает попытку оправдать ретроспективно все свои отклонения вправо даже от меньшевизма.
Все это, разумеется, ничего нового не прибавило ко всему тому, что было уже сказано на протяжении «первой революции». Эти итоговые статьи («Уроки прошлого» – сб. «Тернии без роз» и «Заметки публициста» – «Голос С.-Д.» № 3) всего отчетливей показали, что весь грандиозный опыт первой революции прошел почти даром для Плеханова. Он укрепился в вопросах тактики на своих ревизионистских позициях 1905 – 1907 годов.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги