Дмитрий Галковский СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ №2



Список учеников Энской гимназии (класс 1909 года выпуска)



Абрамович - еврей - из купцов - "Сума"


Бандурин - великоросс - из крестьян -


Вострецов - великоросс - из мещан -


Дездемонов - великоросс - из мещан - "Дездемона"


Елютин - великоросс - из дворян - "Тютя"


Емельянов - великоросс - из казаков - "Емеля"


Жеребченко - великоросс - из мещан -


Заславский - малоросс - из дворян -


Иванов - великоросс - из мещан -


Иванов-второй - великоросс - из дворян - "Иван II"


Игнатов - великоросс - из дворян -


Каракарманов - татарин - из купцов -


Караулов - великоросс - из дворян -


Кацнельсон - еврей - из купцов -


Кисточкин Николай - великоросс - из дворян - "Американец"


Кузнецов - великоросс - из мещан -


Кузнецов-второй - великоросс - из дворян - "Кузанский"


Кузнецов-третий - великоросс - из крестьян -


Мануйлов-Мануйлов - великоросс - из дворян - "Дубль"


Петров - великоросс - из купцов - "Петруччио"


Погония Георгий - грузин - из дворян - "Погон"


Прузджанковский - поляк - из дворян - "Пружина"


Пыж - еврей - из дворян -


Распилковский - поляк - из дворян - "Пила"


Самохвалов - великоросс - из купцов - "Самовар"


Скворцов - великоросс - из мещан - "Скворец"


Смирнов - великоросс - из дворян -


Степанич - великоросс - из дворян -


Степанянц - армянин - из купцов -


Таубе фон - немец - из дворян - "Барон"


Тоттенторт - немец - из дворян -


Швартц - еврей - из мещан - "Истинно русский человек"


Шварц - немец - из мещан - "Молчалин"


Швыдченко - малоросс - из крестьян -



В пятом классе гимназии города Энска училось 34 мальчика. 33 были мальчики умные или так себе, а один мальчик глупый — Коля Кисточкин. Учился Коля не очень хорошо, но учителя Колю жалели. Когда ему было 6 лет, у него умерла от чахотки мама. Отец стал сильно пить, а больше никого в городе у Кисточкина не было. Был он мальчик немного придурковатый, а именно мечтательный очень, иногда из-за мечтаний своих отвечавший невпопад или совершавший какие-то неожиданные и неудачные поступки. Однако товарищи симпатичного и доброго Колю любили.


Весной 1904 года Кисточкин вместе с двумя одноклассниками — Петров и Елютиным — решил убежать в Америку. Сначала на поезде, от Нижнего через Москву — в Одессу, затем на пароходе — до Нью-Йорка. А там — в Калифорнию, на золотые прииски. Собрали денег — 11 рублей 60 копеек, насушили сухарей, подучили язык. Перед самым побегом Елютин неделю ходил сам не свой, что-то мямлил про страшно опасных термитов, заживо съедающих путешественников, про родителей, которые "не переживут", про то, что сухарей и денег мало, — в общем, струсил. Однако Петров и Кисточкин решили идти до конца. Из дома ушли 1 июля, а через два дня их поймали на железнодорожном вокзале в Нижнем Новгороде. Точнее, поймали Петрова, а Кисточкина отпустили к живущей в городе двоюродной тётке. Тётка пришла в участок, вытирая слёзы платком, сказала, что Кисточкин-старший "третьего дня как умерши". Вечером того же дня Коля вылез из окна тёткиного дома и навсегда исчез в дождливых сумерках.


*


Так состав учеников гимназии Энска уменьшился на одного человека. Через год Петров и Елютину пришли два одинаковых письма от Кисточкина, в которых он приглашал друзей в Америку. Те не поверили своим глазам, принесли письма в класс. После этого Кисточкин стал "Американцем" — легендой местной гимназии. Впрочем, время начиналось вообще легендарное. Вскоре в сознании однокласников образ Кисточкина вытеснило одно событие. Взбудораженные Елютин и Петров на очередное американское письмо не ответили, переписка споткнулась и заглохла. А потом произошло второе событие, и Кисточкина забыли навсегда.


«


Упомянутым выше "одним событием" было самоубийство гимназиста Отто Тоттенторта. Тоттенторт застрелился в 16 лет от несчастной любви. Перед зеркалом. Его труп лежал на полу, в комнате стоял горький запах пороха, в зеркале отражалась подошва ботинка.



"Другим событием" была Вторая Отечественная война, махнувая косой смерти по классу Кисточкина сильно.



Действие первое. Мокрый пролог.


(1914–1921)



Кузнецов-второй ("Кузанский") погиб в первую неделю. Всё было очень быстро. Грудь прошила пулемётная очередь, и он упал на рыхлую, перепаханную снарядами землю уже мёртвый.


«


Распилковский ("Пила") был два раза ранен, погиб под Перемышлем в 1916 году в чине штабс-капитана.


«


Смирнов пропал без вести в Восточной Пруссии.


«


Иванов-первый погиб под Ригой весной 1917-го. Осколок ударил в живот. Смерть наступила не сразу. Иванов лежал под серой немецкой мельницей, смотрел в гаснущее небо и плакал. Больно уже не было, только вспоминалась младшая сестра-гимназистка, старенькая мама, отец, зачем-то протирающий стёкла пенсне. Поезд беззвучно отходил от перрона, их фигурки всё отдалялись, отдалялись и наконец навсегда скрылись в багровой мгле. Мимо на лошадях проскакали два санитара. "Может быть, оно и к лучшему" — о чём-то сказал один другому. "К лучшему", "к лучшему", "к лучшему", — простучало в пустеющем черепе Иванова...


«


Тем временем подоспела "Великая Бескровная", мало-помалу перешедшая в "Гражданскую". Коса смерти, уже находившаяся на излёте, сделала новый замах. Посильнее.


«


Первым ушёл Кузнецов-третий, активист Временного правительства, секретарь военного комиссара X армии, расстрелянный Дыбенко в ноябре 1917 года.


«


Времена наступали шекспировские, пошли биографии подробные, с элементами драматургии.


Иванов-второй ("Иван II") после роспуска своей части вернулся в родной Энск, летом 1918-го по мобилизации как военспец попал в Красную армию. Комиссар полка Раппопорт сказал прямо:


— Жена и сын — у нас. Если перейдёте на сторону белых, о том, что убьём их просто, — и не мечтайте. Если сдадим город, тоже, знаете, то-сё... выжить в неразберихе им будет трудно.


Ночью Иванов-второй убежал к белым. Энск взяли через день. Жену Иванова нашли сразу. Она лежала во дворе бывшей земской управы. Ей заживо зашили трёхлетнего Серёжу в живот. На лбу трупа гвоздиком была прибита записка:


— "Хоть ты и Иванов-второй, а дурак. Раппопорт".


Иванов стал истерически хохотать, его увели, дали морфий. Через две недели, увидав среди пленных, как он выражался, "физиономию со специфическим носом", Иванов начинал свой нехитрый театр одного актёра. Монологи (как правило, плавно переходившие в диалоги) велись примерно в таком духе:


— Бозе-с мой, ми уже есть гусськая интеллигеньция. Вами издеси нахОдиться неможно. Пр-рошу в мои апартаменты. В штаб-с полка.


— Сидеть не можно-с в присутствии, — хлопотал Иванов вокруг своей жертвы, — как же-с, соль земли русской. Ай-вай. Нет, господа, я поражаюсь!!! Какое благородство. Бедные несчастные музыканты. Антисемитские звери мучают по всему миру, и вот нет чтобы заниматься собственным благоустроением, нет-с, они русским нелюдям помогают. Величие, величие души неслыханнейшее. Ну, что же, давайте дискутировать. Кто есть Карл Маркс? Как ты понимаешь?


Молчание.


— Отвечать отчётливо!


Удар сапогом в грудную клетку.


— Они нас не удостаивают ответа. Учёные. Так ты же, это, агитатор. Вот и агитируй меня. Ну, агитируй. Зачем пришли к власти большевики?


Жертва мямлила что-то нечленораздельное, иногда выкрикивала хорошее:


— Чтобы люди жили счастливо.


Иванов-второй подхватывал на лету, радостно:


— А я тебе говорю, что Карл Маркс залупа конская.


Жертва опять что-то лепетала, а то опять же говорила хорошее, например:


— Мы пришли к власти, чтобы таких, как ты, не было.


Иванов выслушивал с благодарностью:


— А я тебе какашку в рот. Ты дискутируй, дискутируй... А вот ручечку пожалуйте в тисочки — отитьки, отитьки как ножками мы засучили, отитьки, заходили как, заплакали. У нас и колпачок комиссарский с макушечки упатитьки.


Таких диалогов осваговцы не выдерживали, кашляя, просили Иванова в коридор, отведя глаза, шептали: "Слушайте, Иванов, перестаньте". Однако разведка в полку была поставлена образцово.


В июле 1919-го капитану Иванову-второму попался в руки комиссар 6-й красной дивизии Арон Брауде. Брауде был родным братом подполковника Иосифа Брауде, начальника отдела деникинской контрразведки. Начотдел лично приехал в полк, рассчитывая обменять брата на попавшего в плен к красным генерала Риттера. Иванов-второй слушал подполковника спокойно. Потом достал револьвер и выстрелил сначала ему в рот, потом себе в висок.


«


Емельянов ("Емеля") погиб глупо. Его сотня ворвалась на ура в городок Обоянь в сентябре 1919-го. В сотне было всего тридцать сабель. Красный полк, набранный из курских крестьян, отступил в панике, многие попадали с моста и утонули в Псёле. Надо было уходить, забрав с собой недорасстрелянный красными госпиталь, но казачки по пьяному делу остались на ночь. В четыре утра к городку подошли латыши, человек 400, поставили артиллерийскую батарею. Сотня рванулась через мост в лес, семь казаков доскакали до опушки, но тут раздался взрыв, Емельянов упал с лошади и сломал ногу. Латыши сварили его заживо в кипящем машинном масле.


«


Пыж окончил Казанский университет, стал учёным-экономистом. В 1916 году с блеском защитил диссертацию "Решительная необходимость обобществления коммунального хозяйства в условиях современного промышленного города". Тему Пыж угадал, в начале 1918-го был вызван в Москву и всю гражданскую получал усиленный паёк как спец по экономике. В декабре 1920-го, возвращаясь тёмным вечером с работы, Пыж поскользнулся на обледенелых ступеньках и упал в лестничный пролёт собственного подъезда. Потерял сознание, до утра лежал в густеющей луже крови. Его нашли соседи и отвезли в Третью общественную больницу. Пыж лечил переломы два месяца, почти выздоровел, но 13 февраля 1921 года вместе с ещё несколькими больными умер от пищевого отравления.


«


Коса смерти на некоторое время остановилась и, немного покачавшись, пошла назад, вступив в фазу нового замаха. Воспользовавшись передышкой, сделаем небольшое, но давно необходимое лирическое отступление.



Николай Кисточкин, скрывшийся, как мы помним, в дождливых сумерках, через два дня был в Одессе. Помог ему случай. Петруччио, удачно соврав о пароходе на Астрахань, направил всполошившуюся тётку в другую сторону.


Южной ночью Кисточкин пробрался на американский грузовой пароход, отплывший в сторону Турции. Объявившегося на корабле Кисточкина отругали, хотели сдать в русское консульство в Константинополе. Да в городе был холерный карантин, так что доплыл он до Марселя. Команда корабля на треть была русская, Колю, как сироту, пожалели, и держатель кассы Онуфриенко помог оформиться в плавание юнгой. Так Кисточкин попал в Америку. По совету Онуфриенки он полгода прозанимался на курсах для малолетних эмигрантов, несколько раз плавал в Канаду. Потом устроился на лесопилку к знакомому Онуфриенки, ирландцу, которому тот по договорённости поставлял сезонных рабочих. Работы у ирландца было много, а людей — мало. Место было пустынное, дальний угол штата Нью-Йорк — самая глушь Аппалач.



Так прошло несколько лет. Коля Кисточкин превратился в Ника Кистова — 18-летнего рабочего, дружившего с хозяйской дочкой Патрицией. Патриции Ник нравился. Он был не такой, как деревенские парни. Рассказывал про индейцев, а по воскресеньям смешно сидел на берегу реки с удочкой. Никогда ничего не поймает, да на удочку и не ловит здесь никто — бьют острогой. А он сидит и смотрит, и молчит. Она это называла "молчун нашёл". И так хорошо с ним рядом сидеть и смотреть на другой берег, на стволы сосен, отражающиеся в тёмной воде, на огромную гору, вздымающуюся за соснами и закрывающую собой полнеба. И потом у Ника, как и у неё, не было матери.



Нику Патриция тоже очень нравилась. Он мечтал в один прекрасный день сказать ей, что не может на ней жениться, так как она богатая и подумает, что он из-за денег, а он её любит не из-за денег, и поэтому они не могут быть вместе. И ему станет так хорошо, так светло.



Вскоре отец Патриции умер, и молодая девушка нежданно-негаданно стала хозяйкой лесопилки. Отца Патриция любила, его внезапная смерть была для неё большим горем. Кисточкин решил, что "пора" и надо признаться в невозможности любви. Однако то ли язык Кисточкин знал ещё неважно, то ли от волнения запинался — и Патриция поняла его совсем иначе. Или он мысль свою выразил, но для Патриции она была настолько нелепа, что она подумала, что Ник сказал не то, что хотел, а хотел сказать, что он, женившись на ней, будет хозяином, возьмёт дело в свои руки, поэтому лесопилка должна принадлежать ему. Пат была девушкой рассудительной, вздохнула и оформила все бумаги на жениха. Так Ник стал хозяином. Вскоре у них родился один ребёнок, потом второй. Дела шли не хорошо и не плохо, Ник работал много, но в налаженный механизм "дела" вмешиваться боялся. А Пат просто думала, что Нику виднее. События войны и революции в России были заслонены от Кисточкина семейными заботами. Думал он о своей несчастной родине мало, хотя за американской внутренней политикой следил, каждое утро шуршал свежими газетами и вообще по русской привычке читал много. С середины 1920-х Ник Кистов стал выпускать набор стандартных деталей для сборных одно- и двухэтажных домов. Сборные домики Кистов придумал сам. Строительство в пригородах Нью-Йорка было на подъёме, и наборы покупались хорошо. Лесопилка в 1927 году превратилась в "Ник Кистов Компани", в 1928 году Кисточкин взял большой кредит, а в 1929 году начался 1929 год. Кризис отразился на деятельности фирмы просто — фирма перестала работать. Какие-то деньги на чёрный день остались, но прошёл год, деньги стали кончаться. После десятилетнего "просперити" всё это было как снег на голову. Что делать, Кисточкин не знал совсем, жизни американской боялся. А детей было уже четверо. Кисточкин стал два раза в месяц ездить в Нью-Йорк, как он это называл "смотреть". Бесцельно заходил в магазины, на биржу. Сидел в кафе, листал газеты, подписываться на которые денег уже не было. У него появились какие-то молодые друзья-журналисты. Оказалось, что у Кистова "есть слог" и, несмотря на отсутствие высшего образования, по американским понятиям он "умный". Но американским журналистом или, упаси Боже, писателем Ник не стал. В пьянящую майскую ночь 1931 года он написал Бумагу...



Действие второе. Хмурое утро.


(1927–1938)



Первый расстрел Кацнельсон провёл образцово, но запомнился он плохо. Расстреливали на улице, точнее, в аллее парка, в центре Петрограда. Кацнельсон начал торжественно-протяжно:


— За смерть Марата революции товарища Моисея Урицкого...


И коротко, как удар хлыста:


— …По сволочам пли!


Раздался сухой треск выстрелов. Люди со связанными руками снопами стали валиться на землю.


Кацнельсон даже не ожидал, что так просто и торжественно выйдет. Главное, он боялся, что не получится, сорвётся голос. Но всё прошло, как на выпускном экзамене. Звонко, напряжённо-собранно, почти весело.


Но этот расстрел Кацнельсон за расстрел не считал. Первым НАСТОЯЩИМ расстрелом был второй — осенью 1918-го. Кацнельсон расстреливал сам. В сырой тёплый подвал, находившийся рядом с котельной, он повёл полковника-гвардейца. Полковник шёл впереди, совершенно голый. На его плече виднелся шрам от давнего сабельного удара. Кацнельсон посмотрел на округлый и мощный полковничий зад. Зад был молочно-белый, до него хотелось дотронуться. Член Кацнельсона напрягся. Кацнельсон поднял наган и выстрелил полковнику в крестец. Он упал плашмя на спину и стал биться сильным туловищем о цементный пол, как рыба об лёд. Надо было выстрелить ещё, но Кацнельсон больше не мог. Сладкая истома охватила его тело, и Кацнельсон вдруг почувствовал, что вот сейчас вот, сейчас... Ах, хорошо... Ласковая, пьянящая муть ударила в мозг. Через минуту от ума отошло, он выстрелил полковнику в живот, потом в голову, грудь, снова в живот.


Кацнельсон полюбил ходить на расстрелы. Расстреливал всегда один, потом долго мылся в душе. Когда он закрывал глаза под тёплыми струями воды, ему вспоминалось далёкое лето, большой вишнёвый сад, грозовое небо... и Тина Таубе, сестра одноклассника, которую он любил. Он признался в любви, тогда, в саду, а она ничего не ответила, а только вытащила из кармашка зеркало, молча поднесла к его глазам и убежала. А он сидел на мокрой траве, вспоминал её губы, пунцово-красные от вишни, и плакал.


Больше всего он любил расстреливать высоких сильных мужчин 35–45 лет. В отделе это знали и подбирали "контингент для товарища Кацнельсона" специально. Кацнельсон, единственный из следователей, регулярно участвовал в расстрелах. А из палачей он один не употреблял кокаин, да и спирт пил редко. В 1921 году отдел расформировали, палачи-кокаинисты куда-то исчезли, а Кацнельсону предложили на выбор должность в берлинском торгпредстве или учёбу в комакадемии.


Он выбрал торгпредство, выехал в Германию и через три с половиной года, перед окончанием зарубежной командировки, попросил политического убежища. Бежал он громко, с серией разоблачительных интервью. Интервью были объединены эмигрантом-меньшевиком в книгу "Конвейер красных гильотин. Записки чекиста-невозвращенца". Книга разошлась несколькими тиражами, но на языки переведена не была. Кроме того, большую часть доходов присвоил меньшевик. Кацнельсон стал выходить в тираж сам — беспорядочно встречаться с кем попало, пытаясь заработать хоть что-то. Это его и погубило. В конце февраля 1927 года он познакомился с журналистом-итальянцем. Итальянец заплатил небольшой аванс, назначил следующую встречу через два дня в берлинском парке, почему-то рано утром. Кацнельсон пришёл, сел на мокрую скамейку. Шёл мелкий дождь, итальянец опаздывал. Скамейка была повёрнута к набрежной Шпрее, асфальтированная дорожка проходила сзади. Итальянец выстрелил в спину, проезжая на велосипеде. Пуля попала в крестец. Кацнельсон, лёжа у скамейки, хрипел, захлёбываясь кровавой пеной. Потом, ломая ногти о набережную, долго полз до края, и наконец облегчённо нырнул в мутную, маслянистую, как рыбий жир, Шпрее.


«


Кузнецов-первый в 1915 г. ослеп от удара шрапнелью в голову. Долго лежал в госпитале; после революции, скрыв офицерство, побирался на вокзале родного города как "жертва империалистической войны", сильно пил и, кажется, замёрз в одну из зим 1927–1928 года.


«


Хитрый Швыдченко на фронт не попал, как врач-ветеринар, всю войну провёл в тыловом комитете по конской мобилизации, гражданскую умело переждал спецом в конномобилизационном подотделе Чусоснабарма, потом работал статистиком в Тоогубнадзоре. В 1929 году Швыдченко поехал в командировку на Алтай и там умер от брюшного тифа. Жена и трое детей переехали жить к родственникам под Харьков, где все погибли в 1934-м от "голодомора".


«


Учась в седьмом классе энской гимназии, Дездемонов (естественно, "Дездемона") впервые увидел декадентский журнал. Журнал его поразил. Он выпросил у отца денег и подписался на год, потом ещё. Переломным моментом была публикация в последнем номере за 1908 г. списка подписчиков, где между "Де Артуа" и "Дункель-Пржеходским" стояла его фамилия.


После "появления в печати", Дездемонова завело и повело в угон. С трудом дождавшись выпускных экзаменов, почти без денег, проклятый отцом, почтенным лавочником, Дездемонов бросился в Петербург. Для столицы у него были задумки: читать стихи (любые) в костюме арлекина, напечатать книгу (любую) с круглыми страницами. Но общительному провинциалу объяснили, что всё это уже было года три назад, и то у французов украли. Дездемонов было заикнулся про книгу на обоях, но его подняли на смех: и это было, и калом стихи на стенах писали. Деньги тем временем кончились совсем. Постепенно у перманентно голодающего Дездемонова стало подниматься из глубин сознания нехорошее чувство.


Однажды его, издёрганного и злого, взял с собой для "контрастной прокладки" Маяковский, так в глаза и сказавший. Про "контраст" два дня не евший Дездемонов понял, и с голоду решил дать Маяковскому публичную пощёчину. Пощёчина не получилась, но вышло ещё лучше. Ополоумевший от голода и злобы Дездемонов вместо блокоподобной бледной немочи стал вдруг отбивать на сцене чечётку. Стихи (которые и вошли потом во все учебники как классика русского модерна наряду с "Поэзой конца" и "заумью") родились прямо на сцене:



Тра-та-та, тра-та-та,


Крутоверты ма-на-на.


Гоп-ля, ой-на-на,


Крутота, крутота.



Дездемонов отбивал чечётку на подмостках долго, упорно, с нечеловеческим упрямством повторяя вырвавшееся четверостишие, каждый раз слегка его модифицируя. В зале повисла звенящая тишина, прекратился стук ножей и вилок. Толстый купец с огромной рыжей бородой, в цилиндре, в истоме откинулся на спинку стула: "А-т-т-т-лична-а".


После Дездемонова выступать было уже нельзя. Надо было дальше, но дальше было некуда. Обозлённый Маяковский, красный, как рак, сваренный в жёлтой кастрюле, взял Дездемонова за лацкан, выпятив губу с папироской в углу рта, процедил: "Ну ты, брат, подлец". Толкнул его об стену, идя к выходу, смачно плюнул папиросу мимо урны: "Настроение испортил, гад".


На следующий день Дездемонов проснулся знаменитым.


Однако Маяковский отличался редкой злопамятностью, и здесь была угроза страшная. Но по какому-то наитию, вполпьяна, Дездемонов сделал ход конём, обеспечивший ему известность вечную. Некрасивая сцена с пихающимся Маяковским у Дездемонова, вспомнившего неожиданно родную гимназию, приобрела очертания изящного бон мо. Маяковский его не толкал, а шутливо взял за горло и, страшно вращая белками, прохрипел: "Молился ли ты на ночь, Дездемонов". САМОМУ выдумка Дездемонова понравилась, и через две недели он уже в неё верил, рассказывал лично. Друзьями не стали, а руки друг другу пожимали. Эпизод же перепечатали в 86 газетах.



Вторая кульминация судьбы Дездемонова пришлась на начало революции. Он пропадал неделями на кораблях Балфлота, пил беспробудно, страшно. И лихорадочно отбивал, отбивал чечётку на звонкой палубе очередного крейсера или броненосца:



Оп-топ, таратам,


Парамтим пампарам,


Господам по мордам


Коммунар сапогам.


А ледям по грудям...


Модернизм растуды


С кому над потреблям.



"Дездемона" был в законе, в пьяном кураже этим бахвалился. Его стали бояться. Однако общие показания были не совсем благоприятные. Однажды на улице Дездемонов встретил Маяковского. Тот взял его за пуговицу бушлата, нагнулся, пьяно прошептал в ухо: "Не с теми пьёшь, чудик". Оттолкнул и, шатаясь, растворился в петроградской пурге. Дездемонов оценил эти слова гораздо позднее.


Рассеяла война по Расеюшке-матушке азиатушек-братушек, поразвесила их тушки по сукам-ветвям, заживо в землю зарыла да надпись нехорошую написала. Ушли кто к Махно, кто в Кронштадский мятеж под лёд. Но Дездемона выжил, оглядевшись с удивлением, понял, что уцелел случайно, по недосмотру, и прижукнулся, устроился в какую-то контору мелким служащим. Стихи свои он уже не танцевал.


Иногда по ночам с порывистым гнилым ветром Дездемонов внезапно вспоминал. Братья Железняки, оба сиплые от сифилиса, водили по палубе на верёвке богатого армянина. Потом человек-собака надоел, ему сняли скальп и стали поливать сизый шипящий череп одеколоном. Дездемонов впервые увидел, как могут у человека брызгать слёзы. Действительно двумя тоненькими струйками, на полметра. Он вспоминал тесный трюм, где по гниющим матрацам ползали проститутки, загнанные на корабль прикладами. Запах самогона, дешёвой пудры, семени и мочи — он слышал его. Деревенская дура причитала: "Матросики, родненькие, выпустите меня ради Бога отсюдова". Она ползала на коленях в оборванном платье, а Дездемона под одобрительный хохот братвы тыкал её горящей папироской между лопаток, за ушами.


Казалось, что этого ничего не было.


Глубоким обморочно-синим мартовским утром 1931 года Дездемонов сошёл с ума. Он искусственным деревянным шагом промаршировал к постовому милиционеру и методично наплевал ему в рожу. Молодой парень сначала растерялся и подумал, что так и надо, но, постояв с полминуты руки по швам и разглядев Дездемонова, увидел, что тот плюётся не по чину и стал свистеть в свисток. Дездемонову надавали пинков, скрутили. В отделении, во время составления протокола, он, закинув ногу на ногу, спокойно, с расстановкой заявил, что Сталин убил Маяковского. После этого били его уже в другом месте, страшно. В камере у Дездемонова внезапно начались стихи. Макая в окровавленный рот щепку, отковырянную от деревянного бока параши, он писал на клочке бумаги:



Прожил жизнь я нечестно — "начерно".


Всё не начато. Делать нечего.


Жизнь сломала меня начисто,


Нет ни чести, ни Родины...



Здесь бумага кончилась. Он её перевернул, поплакав, написал ещё:



Веки вечности сомкнуты для меня, увечного...



Ты прости меня, Господи,


Хоть нельзя простить,


Да забудь, будто не был я.



Время тогда было либеральное, и Дездемонову в тот же день удалось повеситься. Бумажку со стихами, лежащую на полу, надзиратель и смотреть не стал — скомкал и бросил в парашу.


О Дездемонове, в связи с Отелло-Маяковским, упоминали часто, эпизод кочевал из одного мемуара в другой. Цитировали, конечно, как классику и "крутоверты ма-на-на". Однако в подстрочных примечаниях отписывались: "Поэт нач. века. Год р. и см. не уст.". Лишь в 1967 году в ФРГ вышла монография "Чёрное солнце. История русского авангарда", где на 185-й странице дотошные немцы напечатали большой портрет Дездемонова, "основателя поэтической школы русского перипатетизма". Однако, увы, на самом деле это был портрет артиста гомосексуального кабаре-театра "Эолова флейта" Менелая Саца, одетого в костюм Дездемоны (строгая тройка, галстук-бабочка, цилиндр).


«


Заславский стал идейным украинцем, два раза ненадолго садился как сочувствующий эсеровским боевикам. По слухам, был завербован немцами в лагере для военнопленных, куда попал во время отступления 1915 года. После 1917-го работал в аппарате Петлюры, с ним эмигрировал. Опять же по слухам, стал сотрудничать с ГПУ. Постоянно проживал в Яссах, откуда бесследно исчез в апреле 1932 года. Его жену и детей увезли из Ясс на следующий день после вступления советских войск.


«


Степанич воевал в русском корпусе во Франции, в гражданской войне участия не принимал, но потом, может быть из-за ностальгии, стал активным членом Русского Обще-Воинского союза, записался в отряд боевиков-смертников.


Генерал Туркул, молодой и красивый, сидел за столом, в щеголеватой чёрной форме с черепом на рукаве, и убедительно объяснял задачу:


— В Большевизии думают, что после трагической гибели Кутепова мы не поднимемся никогда. Надо конкретными действиями разъяснить ошибочность этого утверждения. Необходимо совершить несколько акций. Главная — устранение Сталина. В настоящий момент кадр внутренней линии РОВСа ведёт работу и в этом направлении. Но есть громадные трудности. Камень преткновения даже не столько охрана, сколько удалённость сталинской резиденции от румынского, польского и финского коридоров. Поэтому первые удары мы решили нанести в Петербурге. То есть Киров. Сейчас, в 1933 году, наша главная мишень Киров. Это ясно?


— Так точно.


— Вот и отлично — вертел масонский перстень на пальце Туркул. Пойдёте первой двойкой с штабс-капитаном Войцеховским. Через выборгское окно на электричке до Финского вокзала, молниеносный удар и тут же обратно. Всё займёт часа четыре, не более. Оружие — две сумки с гранатами, три револьвера, финские ножи. Рекогносцировка.

Загрузка...