Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить

Глава 2. Каприччио

Каприччио — инструментальная пьеса свободной формы, в блестящем виртуозном стиле. Для множества каприччио типична причудливая смена эпизодов, настроений.

— Впервые вижу такую остервенелую, простите, жажду жить.

Заведующий реанимационным отделением, усталый сорокалетний мужчина, постукивал колпачком простенькой ручки по пухлой истории болезни. Раскрытая примерно посередине, она принадлежала Самойловой Дине Владимировне, шестнадцати лет от роду, «летунье», которая вышла из комы шестнадцать дней назад.

— Я понимаю, Самуил Яковлевич, — обратился он к пожилому психиатру, — у вас есть обязанности и всё такое, но эта девочка такого больше не повторит, поверьте моему опыту.

Он вперил в собеседника твёрдый взгляд. Тот продолжал невозмутимо слушать. Заведующий вздохнул, он и сам не понимал, почему просит за Самойлову, но чувствовал, что это необычайно важно.

— Не портили бы вы девчонке жизнь? Она себя уже наказала. К тому же у неё в анамнезе серьёзная травма, вот и сорвалась, дала слабину. Впрочем, — реаниматолог прекратил постукивать ручкой и откинулся на спинку стула, — сами увидите. Уникальный случай! С седьмого этажа! Повезло, что тент смягчил удар… Девять дней в коме — и такой прогресс, вы глазам своим не поверите!

Пожилой психиатр кивнул.

— Именно. Именно, дорогой Владимир Анатольевич, сам и посмотрю. Вы позволите? — он потянулся к истории болезни, распухшей от свежих вклеек.

— Ах да. Конечно, — реаниматолог закрыл карту и подвинул её на край стола. — Девятая палата, — зачем-то сообщил он, прекрасно понимая, что коллега об этом знает.

— Не беспокойтесь, — мягко, в свойственной ему вкрадчивой манере, сказал психиатр. — Я вовсе не собираюсь портить жизнь вашей пациентке.

Дина пыталась читать, полусидя в хирургической кровати. Правая рука, заключённая в металлическую клетку аппарата Илизарова, покоилась на выдвижной подставке. Нога, тоже правая, загипсованная до самого бедра, висела невысоко над краем матраца. Левую, в сапожке короткой лангеты, девушка свесила с другого края. Листать страницы на планшете левой рукой было неудобно, и Дина, морщась, хмурила брови. Появления врача она не заметила.

— Здравствуйте, барышня! — Седой старичок в распахнутом белом халате подошёл к кровати и поинтересовался:

— Разрешите, я присяду?

Дина смущённо прикусила губу и отложила планшет в сторону, с любопытством уставившись на нового доктора.

— Конечно. Извините, я вас не заметила.

— Что-то увлекательное? — Он указал на погасший экран планшета.

— Биография Франца Шуберта. Вы знаете, что он прожил всего тридцать два года? И что работал школьным учителем? Но столько всего успел…

— Вы увлекаетесь музыкой? — шевельнул лохматыми бровями старик.

— Н-нет. То есть — да, — смутилась Дина.

— Это прекрасно! Нечасто встретишь среди молодёжи такой искренний интерес к классической музыке. Позвольте представиться: Брумм Самуил Яковлевич. Психиатр.

— О! — Дина сжалась, словно хрупкий человечек с добрым лицом доктора Айболита мог её ударить. — Понятно. Ну, я вас заслужила. — Она обречённо вздохнула и заставила себя натянуто улыбнуться: — Допрашивайте.

— Ну что вы, милая барышня. Я не полиция. Допрос не входит в мои обязанности.

— А что тогда? — Ей вдруг стало любопытно, о чём станет спрашивать её слишком ласковый старик и что она осмелится ему рассказать.

— Вы понимаете, чем обусловлен мой визит?

Дина кивнула. Пластырь на горле, там, куда в скорой ставили трахеостому, съёжился и снова распрямился, щипнув кожу.

— Вы здесь потому же, почему и полицейские — попытка суицида.

Она неловко подтянулась повыше, упираясь в матрац одной рукой и кривясь от боли.

— Можно я скажу, доктор?

— Разумеется. — Врач кивнул, блеснули стёкла маленьких круглых очков.

— Это было глупо. Я оказалась большой дурой и слабачкой. А ещё — эгоисткой.

Взгляд девушки скользнул к тумбочке, где стояла голубая пластиковая миска с фруктами и большой букет белых роз в треугольной широкой вазе.

— Но я же не знала, что жизнь… — Она испуганно замолчала.

Доктор невозмутимо ждал. Пришлось продолжать:

— Что жизнь намного больше, чем отражение в зеркале, которое ты видишь по утрам, или перешёптывания за спиной, — решительно сказала Дина. Голос зазвенел. — Вот сейчас я не могу себя видеть, но точно знаю, кто я такая. И если вы дадите мне зеркало, это не изменится. Я всё ещё буду собой.

Дина подняла руку и провела по обритой голове, где свежие ссадины и пара шрамов накладывались на побелевшие следы старой травмы.

— Волосы — мелочь. Они отрастут. Без селезёнки я не умру. И лицо можно исправить. И это, — девушка слегка приподняла бочонок из блестящих стержней и ободков, окружавший её предплечье, — это срастётся. Но я по-прежнему буду собой! И смогу жить дальше. Мне очень жаль, что пришлось умереть, чтобы это понять. Правда.

— Хм, — сказал доктор, въедливо, как показалось Дине, посмотрев ей прямо в глаза. — Полагаю, на сегодня я услышал достаточно. Но мне придётся прийти ещё, прежде чем я вынесу заключение, барышня.

Он поднялся.

Уже в дверях обернулся — сухонький, невысокий:

— Почему именно Шуберт?

Дина улыбнулась:

— «Смерть и девушка».

Психиатр кивнул с самым серьёзным видом и вышел из палаты.

Дина ничего не сказала ему об истинных причинах своего интереса к Францу Шуберту. Любимый композитор Алекса. Как можно было не попытаться понять, что в его музыке или жизни привлекло парня? Ей до ужаса хотелось послушать «Лесного царя», особенно после того, как прочитала балладу Гёте и всё, что нашла в интернете об этой мрачной и грустной истории. Кто-то — далёкие предки датчан, сочинивших легенду, или сам Гёте, написавший балладу — словно побывал там, за пределами обычного мира, где темнота тянется, шепча и шурша, чтобы оставить человека с собой навсегда…

Дина передёрнулась, едва не застонав от боли в потревоженной руке. Она думала об этом бесконечно. Место для тех, кто уже не жив, но ещё не мертв. Жуткий ненастоящий мир, полный ужаса и беспамятства. Короткая остановка в пути, чтобы решить: вернуться или исчезнуть навсегда. Если ещё можешь решать. И только тем, кто сам, добровольно, выбрал, куда отправиться, ещё до начала пути — тем тамошний «лесной царь», порождение мрака, обратного билета уже не даёт! Теперь-то она понимала, кого именно выбирает Тьма и — почему. Самоубийцы приняли решение и не имели права на возвращение. Смерть, как и жизнь, оказалась значительно сложнее, чем Дина когда-либо себе представляла, вот только поделиться своими открытиями ей было не с кем.

В окно робко заглядывало маленькое зимнее солнце, и редкие снежинки искрились на морозе, возникая из ничего прямо за стеклом. Дина осторожно, чтобы не слишком тревожить свежий рубец на животе, выгнула затёкшую спину. Ей хотелось потянуться всем телом сладко, до хруста в костях — так приятно было чувствовать себя живой! Несмотря ни на что.

Никогда раньше Дина так много не думала о себе, о том, что же она, собственно, собой представляет. И какой хочет быть. Прикованная к кровати, она как будто обретала себя заново. Пыталась понять, в какой момент она запуталась и почему там казалась незнакомкой сама себе. Можно было бы списать всё на неуверенность, на новую школу, на Люськино влияние и даже на влюблённость, но — нет. Врать себе Дина больше не собиралась. Во всём, что произошло, была виновата она, ведь всегда был выбор, даже тогда, перед последним шагом с балкона — был. И теперь тоже наступило время выбирать, как жить дальше.

Она начала с того, что безжалостно удалила из соцсетей все прежние аккаунты. Той Дины больше не существовало, как не существовало для новой Дины и прежнего круга общения.

Это оказалось вовсе не безболезненно. Она теперь знала, что такое потерять память, и, удаляя аккаунты с тысячами фотографий, как будто пыталась стереть кусочек этой самой памяти снова. Но, испугавшись, поймала себя на мысли, что стирает всего лишь образ, картинку, нарисованную для других. «Забыть себя таким нехитрым способом невозможно. Та Дина никуда не делась, как и эта, воображающая себя какой-то другой. Не существует двух разных Дин. Обе — это я и есть. И в моей власти сохранить изменения в самой себе до тех пор, пока жива память», — думала она, заново регистрируясь «ВКонтакте» под ником vita, что на латыни означало «жизнь».

Девушка ядовито улыбнулась в камеру своего телефона и хмыкнула, разглядывая фото: джинсовая бейсболка скрывала короткий ежик обритой головы, ссадины и порезы, старые и новые шрамы. В таком виде она не показалась себе отталкивающей. Даже тени под глазами не могли украсть горящий в них свет. Эта Дина ей понравилась!

Она оформила страничку и вздохнула. Не сказать, что «ВКонтакте» был ей вот прямо так уж нужен, скорее — наоборот. Просто существовал долг, который требовал отдачи, и начать следовало именно с него.

Нинка-Катерпиллер, неуклюжая одноклассница, оказавшаяся единственным человеком, готовым протянуть Дине руку в самый ужасный момент… Именно её она пыталась отыскать сейчас. Кто сказал, что Абрамова вообще пользуется интернетом? Дина почти ничего о ней не знала. Ни «ВКонтакте», ни в «Инстаграм» её не было. Повезло только в «Фейсбуке». Щекастая, нелепо остриженная Нина печально смотрела с экрана планшета на Дину.

Она прогнала ленту записей: стихи, какие-то ролики из YouTube об археологии, Нинка в горах… Нинка? В горах? С её-то весом? Нинка ковыряется в песке, под нелепой широкополой панамой лица не видно, но полные, короткие, обгорелые до красна руки точно принадлежат ей. Нинка смущённо улыбается в компании загорелых взрослых парней и женщин. Под фото сорок комментариев, один другого удивительней: её хвалят, по ней скучают и зовут в партию на следующее лето студенты универа! У Нины Абрамовой есть своя, интересная жизнь, и она, скорее всего, думать забыла о том случае, но Дина забыть не могла. Она снова вздохнула и «постучалась» к Абрамовой в друзья.

Звонок с незнакомого номера пришёл через час.

— Да? — осторожно спросила Дина тишину в трубке.

— Это Нина. Ты просила позвонить? — Голос был ещё менее уверенным, чем у Дины.

— Я хочу извиниться. Подожди! — Дина торопливо перебила начавшую что-то говорить собеседницу. — Я должна извиниться. Прости меня, если сможешь, это было ужасно несправедливо. И — спасибо тебе. Ты просто не знаешь, как сильно помогла мне… кое-что понять.

Нина казалась озадаченной.

— Я не сержусь, — сказала она, когда Дина замолчала. — Я отлично понимаю, что тебе было очень нелегко. Хотела помочь, и мне жаль, что не получилось. И я рада, что ты жива. Правда рада. Мы ведь толком и не знали ничего. Когда полиция приходила, всех расспрашивали, но никто ничего толком не понял. А кто понял — промолчали, конечно.

Повисла недолгая пауза. В том измерении, через которое проносятся голоса во время телефонных разговоров, смешивались звуки двух дыханий.

— Можно я тебя навещу? — неожиданно спросила Нина.

— В реанимацию не пустят, но когда-нибудь меня переведут отсюда, и тогда — очень даже можно!

Дина совершенно не ожидала, что так обрадуется этой просьбе. Пусть это была всего лишь Нинка, которую она едва замечала и которую, как выяснилось, вовсе не знала — но сейчас Абрамова казалась единственной ниточкой, связывающей воедино прошлое и настоящее. Десять минут назад Дина была уверена, что забудет школу как страшный сон, и вдруг выяснилось, что она скучает. По новостям, по знакомым лицам, по урокам, которые тянулись невыносимо медленно…

Они проговорили почти два часа. Дину больше не раздражал пофигизм Нины, она со смущением поняла, что искренняя доброта, настоящая, взрослая, уверенная, стала такой редкостью, что её легко принять за что угодно, а легче всего — за слабость… Нина напомнила ей Алекса своим бескорыстием и открытостью. Понемногу до Дины доходило, каким образом Нина умудрилась сохранить себя в атмосфере бесконечных насмешек, если не травли — она жила совсем в другом мире, в мире взрослых людей и серьёзного увлечения, а школьные проделки одноклассников вызывали у неё лишь сожаление. И какими же нелепыми курицами выглядели, должно быть, Дина, Люська и все остальные в её глазах?

Но той Дины больше не было.

После осмотра Владимир Анатольевич довольно потёр широкие, грубой формы ладони, так непохожие на те, что по Дининым представлениям бывают у врачей.

— Ну-с, Самойлова, завтра мы тебя переводим.

— Уже? Куда? — встревожилась Дина.

— На третий этаж, долечиваться будешь в хирургии. Не волнуйся, там за тобой присмотрят. Через полчасика приедешь на обработку. — Доктор кивнул на «раскоряку Илизарова», как шутила пожилая медсестра Антонина.

— Угу. Значит, меня скоро выпишут? — Девушке не терпелось выбраться из больницы.

— Скоро — не скоро, но ты поправляешься, это непреложный факт! — бодро ответил врач.

За окном медленно и чинно вальсировали крупные снежинки.

Выставив вперёд загипсованную ногу, баюкая «раскоряку» на груди, Дина сидела в поскрипывавшем колёсиками кресле. Антонина медленно катила его по коридору, тяжело бухая толстыми отёчными ногами. Возле открытой двери в одну из палат пришлось притормозить: в проёме нарисовалась попа пятящейся задом санитарки Зойванны. Она домывала крохотный тамбур перед сестринским постом в палате. «Палата для самых тяжёлых», — сообразила Дина. Вытянув шею, она заглянула внутрь. Одна из двух кроватей, окружённых аппаратурой, была пуста, на второй, у окна, кто-то лежал, кажется, парень. Рядом примостилась худая измождённая женщина с чёрными кругами под глазами. Она поджала ноги так, чтобы они не касались мокрого пола, и держала парня за руку. Мерно шипел аппарат ИВЛ, пиликал монитор сердечного ритма.

Дина поёжилась. Совсем недавно она была точно такой же неподвижной куклой. Подумав о том, как этот несчастный бродит среди пустых улиц и жутких монстров, она съёжилась в кресле.

— Езжай уже, — недовольно проворчала Зойванна — женщина суровая, хоть и росточком от силы метра в полтора.

Антонина молча толкнула кресло вперёд.

— Кто это там? — спросила Дина, вывернув шею. Лица Антонины не было видно за огромным бюстом.

— Где? А, в третьей палате? Мальчишечка после аварии. Пятый месяц в коме, не очнётся уже. А она всё не отпускает…

— Кто «она»? — не поняла Дина.

Впереди показались стеклянные двери малой операционной, и им предстояли сложные манёвры — торчащая нога Дины и внушительный объём медсестры превращали развороты в коридорах в тонкое искусство.

Антонина помедлила с ответом, пока они не въехали в ярко освещённый зал.

— Кто ж ещё? Мать. Это она машину вела, когда они разбились. Сама-то уцелела, а сынка не уберегла. На концерт спешили. Пианист он был. Талант, говорят. Отыгрался…

Дина замерла в кресле, вцепившись в подлокотник здоровой рукой. Мышцы свело, они закаменели, заныл затылок. Нет, не может быть! Этого просто не может быть! Чтобы всё оказалось вот так просто — Алекс здесь? И всё это время лежал здесь, совсем рядом? Разум отказывался поверить, а сердце уже знало — это правда.

— Как его зовут? — с трудом разомкнув помертвевшие губы, спросила Дина.

— Кого? — Антонина, пыхтя, развернула кресло у перевязочного стола.

— Пианиста.

— Лёша Давыдченко.

Алекс. Аликвис. Она давно нашла в интернете, что значит на латыни «аликвис» — «кто-то». Он просто не хотел быть никем, Лёша-Алекс.

С трудом дождавшись окончания болезненной процедуры, едва не выпрыгивая из кресла на обратном пути, Дина схватилась за планшет, как только оказалась в своей кровати.

Сводки дорожно-транспортных происшествий пятимесячной давности были скупы. «Водитель автомобиля „Шкода“, женщина 48 лет, совершая манёвр обгона, не справилась с управлением и допустила выезд на полосу встречного движения. Автомобиль пересёк две полосы и врезался в мачту городского освещения. Водитель и пассажир автомобиля с различными травмами доставлены в больницу».

Рука ходила ходуном. Не попадала по нужным иконкам. Дина набрала в поиске «Алексей Давыдченко». С экрана улыбался Алекс, воспитанник музыкального училища имени Матвеева, лауреат бог знает скольких конкурсов.

«Серенада» Шуберта в его исполнении, записанная на отчётном концерте и выложенная кем-то на YouTube, заставила её расплакаться.

— И ты — туда же? — Зоиванна прикатила тележку с обедом. — Лёшенькина мать всё ему эту музыку ставит, и ты вот теперь.

Громыхнув кастрюльками и тарелками, она принялась «сервировать» Динин столик.

— Зоиванна, а мальчик этот, Лёша, в себя не приходил? — украдкой вытерев слёзы, осторожно поинтересовалась Дина.

— Где уж, — вздохнула санитарка. — Он совсем неживой, только на аппаратах да материном упрямстве и держится. А тебе — чего за дело? — спохватилась женщина, подозрительно уставившись на Дину.

— Ничего. Жалко его, мы сегодня мимо проезжали. Это он играл серенаду. Я запись слушала.

— Да ну? — удивилась санитарка и вздохнула: — Теперь уж не сыграет.

Качая головой и ворча под нос, она вывезла свою тележку за дверь. Дина с трудом удержалась, чтобы не запустить тарелкой ей в спину. «Не сыграет». Посмотрим!

До самого вечера Дина могла думать только об Алексе. Теперь уже ей не казалась случайной их встреча там, за чертой привычного мира. Скорее всего, её предопределила близость, в которой они оказались именно здесь, в больнице, разделённые даже не этажами, а всего-навсего стенами нескольких палат.

«Держись, Алекс, держись там! Я постараюсь тебя вытащить!» — старалась она отправить мысленный призыв за грань обычного мира. Зажмуривалась так сильно, чтобы даже намёк на свет не проникал сквозь веки. Наивно и отчаянно пыталась пробиться сквозь получившуюся темноту в серую неподвижность мира другого, тянулась туда душой, пока, обессиленная, не поняла, что это невозможно. Решение пришло легко, логичное и простое: чтобы спасти Алекса, нужно было снова очутиться там самой. Но для начала стоило сообразить, как попасть к нему в палату…

Мама прибежала раскрасневшаяся, сияющая. Каждый раз, когда она входила в дверь и видела Дину, в ней словно фонарик включался — глаза светились таким счастьем, что больно было смотреть. Особенно сейчас было больно. Дина воровато свернула вкладку поисковика. То, что она искала, могло напугать кого угодно. Ей и самой было страшно.

— Мамуль, ну куда же столько еды? — воскликнула Дина, увидев пакеты в материнских руках. — Меня завтра переводят в общую хирургию, это же всё как-то нужно будет перетаскивать?

— Ничего, перетащим! — Мама небрежно махнула рукой. По палате поплыл запах дорогих духов. — Папа задерживается — в пробку попал, а я проскочила!

— Ма, ты осторожнее там проскакивай. Лучше опоздать, чем рисковать попусту.

Мать склонила голову набок и задумчиво посмотрела на Дину.

— Как ты повзрослела, девочка моя, — голос у неё дрогнул.

— Мам, мне шестнадцать, помнишь? — засмеялась Дина. — Джульетте было…

— Четырнадцать.

Теперь они смеялись вместе. И это было так легко, так необыкновенно просто — радоваться вместе, что защипало глаза от близких слёз.

«Мамочка, какая же я была дура!» — думала Дина, до боли сжимая кулак здоровой руки.

Но существовал ещё один долг, который следовало отдать. Она несколько дней собиралась с духом, чтобы копнуть прошлое, сковырнуть корочку с раны, которая едва начала поживать.

Дина глубоко вдохнула, даже не поморщившись от мимолётной боли в области свежего шва на животе, и тихо произнесла:

— Можно я тебя спрошу, ма? Только ты не думай ничего, просто ответь, ладно?

Она с надеждой и затаённым страхом посмотрела в родное, такое красивое лицо.

— Спрашивай, — оставила разбирать пакеты мать.

— Гардемарин. Ты что-нибудь про него знаешь? Он здоров? Его любят?

Голос Дины задрожал, на глаза навернулись слёзы. Это оказалось даже сложнее, чем она думала. Предательство — именно так Дина поступила с конём — жгло сердце.

Мама выпрямилась, улыбка сошла с лица. У Дины мигом похолодело в груди.

— Он здоров, с ним всё в порядке. А что?

— Фух, — выдохнула девушка, — ты меня так напугала, мам! А можно мне получить контакт его новых владельцев?

— Зачем тебе, Дина? — Мать оставалась серьёзной.

— Я хочу спросить, смогу ли я навестить его. Ну, — Дина пошевелила ногой в лангетке, — когда смогу. Я виновата перед ним…

Мать закрыла лицо руками и неловко присела прямо возле тумбочки, словно её перестали держать ноги. Плечи затряслись. Она рыдала. Беззвучно.

— Мама! Что с тобой? — Испугавшись, Дина сделала попытку соскользнуть с кровати, опираясь на лангету, едва не упала, вцепившись в борт, взволнованно вскрикнула: — Ма-а-ам!

— Что за шум, а драки нету? — пробасил показавшийся в дверях отец, заполнив собой все оставшееся пространство небольшой палаты.

Оглядев «своих девочек», он мигом навёл порядок: помог маме подняться, усадил на место Дину, отвёл руки матери от лица и всучил ей салфетку, сдёрнув её с Дининой кровати.

— Умойся, Лена, у тебя тушь потекла. И не пугай нас… Что стряслось? — это уже предназначалось Дине.

— Ничего, — совершенно растерявшись, промямлила она. — Я просто спросила, смогу ли увидеть Гардемарина, позволят ли его владельцы, а мама расплакалась… С ним точно всё в порядке?

Теперь и папа шумно выдохнул, словно у него гора с плеч свалилась. Он бросил растерянный взгляд на дверь, за которой скрылась мама, и, не найдя поддержки, ответил:

— С твоим конём всё в порядке. Мы… не продавали его, дочь. Я надеялся…

— Мы надеялись, — вернулась мама, — что однажды ты спросишь…

— Ма-ам? Пап? — веря и не веря, с бешено колотящимся сердцем, она переводила взгляд с одного на другого. Вина, облегчение, радость и стыд сжали Динино горло. Глаза налились слезами. — Ма-а-а…

Рыдать в таком возрасте совершенно неприлично. Так рыдать — захлёбываясь и икая. Но Дина рыдала, откинувшись на подушку и размазывая слёзы по лицу здоровой рукой. И наплевать ей было на приличия.

«Удивительно, — подумала Дина, когда за родителями закрылась дверь в палату, — как много событий может уместиться в один-единственный день!» Что-то внутри неприятно ёкнуло на последней мысли. «Один-единственный». Стало зябко. Она потянула скомканное больничное одеяло на себя, попыталась расправить, с трудом управляясь одной рукой. Сколько дней осталось у Алекса? Она должна, непременно должна была его увидеть. Попробовать достучаться.

Закончился ужин. Время тянулось утомительно долго, но к одиннадцати вечера наступила тишина. В одиннадцать все дежурные собирались пить чай в ординаторской.

Дина сползла с кровати, старясь не зацепиться гипсом за бортик и прижимая к груди неудобную конструкцию аппарата Илизарова. Кое-как перебралась в кресло, кривясь от боли, и поехала, мучительно медленно, орудуя только одной рукой и ногой в проскальзывающей по линолеуму короткой лангете на стопе. Впереди был целый коридор, а она держала на весу перед собой тяжёлый гипс, сжимала зубами концы полотенца, в которое завернула правую руку. Сегодня или никогда — с третьего этажа ей сюда будет уже не добраться!

Как она и надеялась, дверь в палату, где лежал Алекс, оказалась открытой. На сестринском посту горел ночничок, светился возле кровати экран монитора, перемигивались разноцветные огоньки на белой панели под потолком, к которой тянулись многочисленные шланги, трубки и провода. Дина приподнялась из кресла, вцепившись в толстый поручень изголовья и, чуть не плача от неимоверных усилий, вытянула себя вверх. Дальше стало легче. Кое-как заняв вертикальное положение, нелепо отставив в сторону загипсованную ногу и опустив больную руку на край кровати, Дина, неровно дыша, всмотрелась в заострённые черты неподвижного лица. В полумраке оно казалось совсем неживым, чужим, но всё-таки это был именно он.

— Алекс, я знаю, ты меня не слышишь. Потерпи совсем немного. Я тебя вытащу. Мы не случайно оказались так близко, — шептала Дина скорее себе, чем неподвижному Алексу. — Уж если вернулась я, то тебе точно там не место!

Очень худое, с чёрными кругами вокруг глаз — его лицо казалось другим. Голова была выбрита. Верхний кончик правого уха отсутствовал, а прямо над ним тянулся к затылку грубый, толстый, словно гусеница, рубец.

Руки безвольно лежали поверх одеяла. Она просунула дрожащую ладошку под свободную от трубочки капельницы руку. Сжала. Тонкие длинные пальцы были холодными.

— Я приду. Обещаю! Жди. Ты должен вернуться! Я специально не слушала «Лесного царя». Сам для меня сыграешь.

Неподвижное лицо Алекса оставалось равнодушной маской. Но Дина знала, что там, между светом и тьмой, он жив и страдает.

— Я приду, — прошептала она ещё раз и неуклюже опустилась обратно в кресло. Попыталась опуститься. Промахнулась, вцепившись здоровой рукой в подлокотник. Кресло покатилось назад, ведь зафиксировать колёса Дина даже не подумала. Неуклюже прыгнув за ним спиной вперёд на дурацкой лангетке, она умудрилась попасть на самый край сиденья, но гипс на второй ноге с грохотом врезался в металлическую тумбочку…

В таком виде, торопливо и безуспешно пытающуюся развернуть кресло одной рукой, её и обнаружила дежурная из палаты Алекса…

Шума было много. Прибежала Антонина, из ординаторской вышел даже дежурный врач, который явно собирался вздремнуть — такой помятый был у него вид. Все они напустились на Дину, но она только делала большие жалобные глаза и твердила о том, как ей жаль. Мальчика Лёшу, про которого прочитала в интернете, и того, что вела себя глупо и неосторожно… В голове же крутилась и крутилась единственная мысль. Наркоз! Глубокий наркоз!

Каких только способов она не перебрала, чтобы снова очутиться в коме, но на этот раз с гарантией того, что она будет помнить всё! Иначе затея оказалась бы бессмысленной. Единственный приемлемый вариант — медикаментозная кома — был слишком сложен. Кто и почему ввёл бы её в такое состояние?

И вот, когда она почти отчаялась, Антонина, ругаясь громким шёпотом на Дину, которую везла обратно в палату, выдала:

— А если бы ты упала? Да на «раскоряку»? Повредила бы спицы? Это же опять наркоз, операция. Куда тебе сейчас наркоз, дурочка? Это после комы-то? Всё равно что снова в кому. Рано от тебя доктор Брумм отступился, я считаю!

Дина так и обмякла в кресле от облегчения. И правда, чем наркоз от искусственной комы отличается? Да почти ничем. Ей и надо-то было совсем немного времени! Покосившись на аппарат Илизарова, Дина вздохнула. Придётся подождать до завтра. Похоже, что для отделения реанимации её фокусов оказалось достаточно — Антонина предусмотрительно оставила дверь в палату открытой, и пригрозила глаз с неё не спускать.

Половину ночи Дина не спала, так и эдак представляя себе новое падение. К утру, измученная, она поняла, что сломать руку ещё раз не так-то просто. От одной мысли об этом сердце заходилось бешеным стуком и её бросало холодный пот. Покалеченный организм сопротивлялся выбросом какого-то гормона, про который что-то, скорее всего, в школе проходили, но Дина давно и прочно забыла. Ясно было одно: она больше никогда не сможет бездумно и глупо отпустить перила, стоя на краю. Она физически не в состоянии сознательно нанести себе увечье! Даже ради Алекса.

Слёзы затопили открытые глаза. Рука разболелась так сильно, что хотелось заорать и позвать дежурную, а ведь ещё никто ничего не ломал! «Я сделаю это! Сделаю! Сделаю!» — уговаривала себя Дина, цепенея от ужаса, чувствуя себя предательницей и втайне надеясь, что наступающий день что-то изменит.

Утро началось с хлопотных сборов по переезду на другое отделение, а закончилось ужаснувшим Дину событием. Сначала в длинном коридоре затопотали, за приоткрытой дверью палаты одна за другой промелькнули фигуры врача и медсестёр, провезли какой-то тяжёлый аппарат. Потом на пороге появилась Антонина с тревогой во взгляде. Она катила впереди себя поскрипывающее кресло с неровной надписью «1-я хирургия» на спинке.

— Ну, — вздохнула, — пора, — и поставила кресло боком возле кровати. — Давай перебираться.

Дина позабавила двусмысленность её слов. Перебираться с кровати в кресло и перебираться на первую хирургию звучало одинаково. Антонина выглядела странно. От её привычного добродушия не осталось и следа. Она хмурилась и украдкой оглядывалась на дверь палаты.

— Что-то случилось? — не выдержала Дина, водрузив загипсованную ногу на ручку кресла-каталки.

Антонина не успела помочь, оглянувшись. Мимо палаты быстрым шагом прошёл заведующий отделением. Фалды расстёгнутого халата развевались у него за спиной.

Дина решила, что на отделении появился новый пациент. Скорее всего, кто-то из «тяжёлых», раз поднялась такая суета. «Впрочем, — сокрушённо подумала она, — чему я удивляюсь? „Лёгкие“ здесь не задерживаются, переезжая на другие этажи больницы».

Антонина повернулась и с сомнением посмотрела на Дину, качнув головой.

— Давыдченко из третьей палаты утром стало совсем плохо. Будут решать вопрос о его отключении. Только мать дождутся…

— Что?!

Забыв о больной ноге, Дина подскочила на кровати. Кресло боком поехало в сторону. Колёса сопротивлялись, с невыносимым скрипом цепляясь резиной за линолеум, негодовали на такое варварское применение. Кресло затормозило, но относительно здоровая Динина нога проскользнула по полу и потеряла опору, сразу отпихнув его ещё дальше от кровати. Антонина всплеснула руками и бросилась к Дине, но ей помешала выставленная «кочерга» гипса, которая проскочила под ручку кресла и застряла там, продолжая его толкать.

Пока медсестра неуклюже лавировала, пытаясь обогнуть торчащий на её пути гипс, расстояние между кроватью и креслом увеличилось настолько, что Дина уже едва могла удержаться. Поясница повисла над полом и продолжала сползать дальше. Ограничители с боковины кровати сняли ещё утром — они мешали сидеть, собирая в пакет разную мелочёвку — так что теперь даже зацепиться было не за что. Здоровой рукой до спинки кровати было не дотянуться, а вторая, заключённая в металлический каркас, была бесполезна. Инстинктивно продолжая тянуться к изголовью здоровой рукой, Дина вдруг сообразила — сейчас или никогда! Понимание, словно огненная вспышка, высветило всё разом: страх падения; будущую боль; данное Алексу слово; возможность, которую нельзя было упустить. Дина прекратила попытку за что-нибудь схватиться и выгнула спину. Глупая мысль о том, что центр тяжести человека находится в заднице, которая уже висела в воздухе, была не очень ко времени, но точно отразила то, что произошло потом.

Дина упала, беспомощно взмахнув обеими руками, приложившись затылком сначала о выступающую железную раму кровати, а потом и об пол. В довершение всего загипсованная нога перевернула-таки кресло, и оно свалилось набок, прямо под ноги неповоротливой Антонине. За миг до того, как чудовищная боль превратила утро в ночь, Дина успела удовлетворённо выдохнуть — утяжелённая железками сломанная рука с размаху летела к полу всеми своими ободами и спицами.