Разброд

— Святой Жан — золотые уста, говорите вы? Да, но боюсь, что наш Иоанн Златоуст замолчит… О, многие этого хотели бы. Увы, скажу вам по секрету, мне рассказали в редакции «Птит репюблик», что Жорес болен, серьезно болен. Рак горла…

Люди, знавшие Жореса, одни с тревогой, другие со злорадством разносили этот слух. Действительно, у великого оратора было слабое горло. И он действительно болен. Последние годы так тяжело достались ему! Он почти все время находится в сильном нервном напряжении. Он явно постарел, как-то обрюзг, седина все заметнее в его бороде. Усталость и тяготы жизни поразили его главное орудие — голос. Видимо, это был все же не рак. Но бесконечные многочасовые речи в пыльных, прокуренных залах, в которых не так-то легко донести звук голоса до каждого слушателя, не могли не сказаться даже на самой луженой глотке. А у Жореса она была не из очень прочных. Но разве дело в этом, скрипки Страдивариуса славятся отнюдь не своей прочностью. Каждый, кто первый раз слышал великого оратора, сначала испытывал удивление: его голос поражал своей обыкновенностью. И лишь потом слушатель невольно оказывался во власти этого чарующего, гипнотизирующего, побеждающего голоса.

— Жорес говорил тенором, — вспоминал Луначарский, — довольно высоким, звенящим. В первую минуту, когда этот тучный человек с красным лицом нормандского крестьянина начал говорить и когда я услышал вместо ожидаемого густого ораторского баса этот стеклянный звук, я был несколько ошеломлен.

Но вскоре я понял, какая огромная сила заключается в самом тембре голоса Жореса. Этот звенящий голос был великолепно слышен, не мог быть покрыт никаким шумом, давал возможность необыкновенно тонко нюансировать, казался какой-то тонкой, напряженной золотой струной, передающей все вибрации настроения оратора… И вот этот голос начал сдавать. 28 февраля 1901 года газета «Птит репюблик» публикует письмо ее редактора Жана Жореса: «У меня серьезная болезнь гортани, из-за которой в течение нескольких месяцев я должен полностью избегать всяких выступлений и всяких общественных собраний. Обращаясь к группам, которым я давно уже обещал выступить, я прошу извинить меня».

Удерживаться от всяких выступлений Жорес, конечно, не смог. Когда он был в Париже, то, несмотря на больное горло, продолжал выступать. Только летом он стал давать себе передышку, а отдыхал некоторое время в предгорье Пиренеев, в Котере, а потом в Бессуде. Но, к сожалению, в некоторые годы он и лето проводил в Париже, оставаясь один в квартире, питаясь на ходу в маленьких кафе. Его время делится между собраниями и митингами, редакциями, заседаниями, всегда деловыми встречами на квартирах у друзей. Пристроившись где-нибудь на уголке стола, он набрасывает план речи, с которой ему предстоит сегодня выступать, прислушиваясь одновременно к разговору и вставляя быстрые реплики. У него, конечно, нет экипажа и тем более впервые появившегося автомобиля. Трамвай — его основной транспорт, если не считать только что построенной первой линии метро. Отдыхает он в библиотеках Эколь Нормаль и палаты. Читает много, поражая библиотекарей диапазоном своих интересов, простирающихся от античных классиков до современных декадентов. Стихи соседствуют со статистикой, свежие газеты — с поэзией средних веков.

Книги постоянно торчали из карманов его и без того мятого и пыльного пиджака. Он часто терял их, и библиотекари взыскивали с него деньги. Но книги находились, и Жорес возвращал уже оплаченные им пропажи. Оратор, журналист, политик, он еще имел и профессию читателя, не дилетанта, а настоящего библиотечного читателя, не кочевника, а оседлого обитателя этих повсюду тесных каморок или холодных, мрачных залов со стенами, заставленными старыми книгами, сам специфический аромат которых был ему привычен и мил.

Библиотекарь с удивлением смотрит на это чудо: известный политический деятель забирает охапку книг, где смешались пророк Исайя и барон Гольбах, проповеди Боссюэ и трактат Гуго Гроция, «Король Лир» Шекспира и Жан-Жак Руссо. Кроме латинского и греческого, которыми он блистал еще в Эколь Нормаль, Жорес владел немецким, английским, итальянским, испанским языками.

Исключительно высокая культура, изумлявшая врагов и восхищавшая друзей, не отделялась от его социалистической деятельности. Он хотел отдать эту культуру рабочему движению. Он часто повторял, что задача организации пролетариата неотделима от высшей человеческой культуры. Он постоянно выступает против научной тарабарщины, где туманные слова выражают мутные идеи. Как раз в эти годы Жорес увлечен планом создания народных университетов для рабочих. Лафарг возражал против этой затеи, и Жорес с жаром доказывал ему, что пролетариат, уставший, замученный трудом, все равно не должен ждать полного социального преобразования, чтобы научиться думать.

Жорес отнюдь не считал, что его культура чужда трудящимся. Он часто, выступая перед рабочими, говорил о Золя и Толстом, о социальных идеях романистов XIX века. Его волновали и проблемы эстетики, к которым он нередко обращался в своих статьях в «Птит репюблик». Он писал, что только социализм может создать гуманистическое искусство, уничтожив ограничения, мешающие пока рабочему классу быть частью человечества, приобщенного к искусству.

Постоянный посетитель картинных галерей, знаток и подлинный ценитель прекрасного, Жорес считал, что и искусство только выиграет от сближения с массами. «Как зеркало не смогло бы вечно отражать одно и то же лицо и исказило бы в конце концов морщины этого упрямого и надоевшего лица, — писал Жорес, — шедевры искусства многое потеряют, если ими будут восхищаться только немногие. Эти шедевры человеческого творчества требуют, чтобы все человечество видело в них свою меняющуюся душу».

В эти годы, свободные от утомительных парламентских заседаний, которые столь добросовестно отсиживал Жорес, он много работает в своем кабинете. О этот кабинет! Клерикальные, правые газеты не раз описывали его поразительную роскошь, под стать мифическому «замку» Бессуле, этот просторный салон со стенами, обтянутыми «шелками умирающих тонов». В действительности это крошечная голубятня, где трудно повернуться, где нет ничего, кроме стола, нары стульев и книг на полках и сваленных в груды на долу. Нет ничего, на чем мог бы отдохнуть глаз, отвлечься от работы, ни картин, ни даже цветка. Здесь же обшарпанный чемодан, спутник его частых поездок. Он открыт, и в нем все смешано в кучу: грязное белье, шляпа, ботинки, кусок сыра. Замок сломан, а ручка перевязана бечевкой. Каждый раз, взглянув на эту рухлядь, Жорес улыбается, он все забывает ее починить! Он забывал надеть галстук, забывал книги и зонтики, и друзья дарили ему их, а их жены штопали ему брюки. Как-то Жорес зашел к шляпнику. Порыв ветра заставил его схватиться за поля потрепанной шляпы-канотье так, что поля оторвались от верха. Он просил удивленного мастера починить эту рвань, не стоившую и одного франка. Денег у него не водилось. Он все отдавал Луизе, которая одевалась у самых дорогих и модных портных Парижа. Красивая, элегантная, одетая с иголочки мадам Жорес не знала, что мужу нужны рубашки и белье. И часто его друзья заставляли Жана переодеть сорочку. Его приятель Жеро-Ришар, смеясь, как-то сообщил, что Жорес присвоил больше двадцати его сорочек… Он приобрел уже громадную, истинную славу, основанную не на должностях, богатстве, внешней эффектности; ничего этого у него не было. Но его знали, знали многие, очень многие. И в самых неожиданных местах самых неожиданных книг, воспоминаний министров или писателей, простых чиновников и рабочих всегда их авторы тщательно описывают хотя бы мимолетные встречи с Жоресом. Они испытывали гордость от того, что просто им удалось видеть его. Вот так можно вдруг прочитать, как один провинциал, описывая свою молодость, вспоминает, что однажды, прогуливаясь с другом по перрону местного вокзала, она увидели грузного бородатого мужчину. Вылезая из вагона, он рассыпал целую кучу книг. Они помогли ему собрать их, и, запихивая книги в чемодан, он благодарил их знаменитым голосом и добрым взглядом маленьких синих глаз.

— Ты знаешь, кто это был? — воскликнул минуту спустя один из друзей. — Это же Жан Жорес!

Хороший, искренний писатель Жюль Ренар, вращавшийся среди социалистов, в своих «Дневниках» фиксирует каждую встречу с Жоресом. Вот одна из записей, относящаяся к 1901 году:

«И декабря. Завтрак у Блюма. Жорес похож на не имеющего ученой степени учителя начальной школы, которому мало приходится бывать в движении, или на растолстевшего коммерсанта.

Среднего роста, широкоплеч. Лицо довольно правильное, ни уродливое, ни красивое, ни оригинальное, ни слишком обыденное. Целый лес волос, но лицо незаросшее, только шевелюра и борода. Веко на правом глазу нервно подергивается. Высокий стоячий воротничок. Галстук сползает на сторону.

Большая эрудиция. Он даже не дает мне докончить те несколько цитат, которые я привожу и которые мне, впрочем, не так уж дороги. На каждом шагу привлекает историю или космографию. У него память оратора, потрясающая, наполненная до краев…

В вопросах религии он, по-видимому, довольно робок. Он не любит, когда затрагивают эти проблемы. Отделывается словами вроде: «Уверяю вас, это сложнее, чем вам кажется». Похоже, что он считает религию неизбежным злом и полагает, что немножко ее нужно все-таки оставить. Он думает, что догма мертва, а символ, форма, обряд не опасны».

Жюль Ренар чутьем художника уловил, что религия для Жореса — проблема очень сложная. Однако всю необычность отношения Жореса к религии он не понял, да и не мог понять, ибо для этого, конечно, недостаточно было мимолетной встречи и нескольких бесед. Эволюция религиозной идеи Жореса необычайно сложна, и не случайно многие современники принимали его то за обычного атеиста, с естественной ненавистью к церкви, то за тайно верующего человека, не сумевшего сбросить наваждение религиозных догматов. И то и другое было ошибкой. В нем многое было противоречиво, а отношение к религии сложнее остального.

— Мой вольтерьянец, — грустно и ласково говорила мать Жореса, видя, что юноша потерял веру в бога, ту веру, которую она испытывала сама, которая наполняла духовную жизнь окружающих людей, с разной степенью честности и лицемерия преданных каноническим предписаниям церкви.

С той же искренностью, с какой Жан делал каждый шаг и говорил каждое слово, он с юных лет возненавидел церковь, прежде всего церковь католическую, игравшую такую огромную роль в истории духовного развития Франции и особенно жестко по сравнению с другими течениями христианства сковывавшую духовную жизнь человека. В отношении к официальной церкви Жорес действительно уподоблялся Вольтеру с его великим призывом: «Раздавите гадину!»

Но он шел значительно дальше, его ненависть к церкви удесятерялась пламенным республиканизмом. Лозунг Гамбетты: «Клерикализм — вот враг» — был его девизом. Исходной точкой политической и социальной эволюции Жореса служила Великая французская революция и республика. А церковь — смертельный враг и того и другого. Жорес на протяжении всей жизни постоянно разоблачал преступления церкви против республики и революционной демократии. В каждом повороте французской истории XIX века перед его взором вырисовывалась зловещая фигура церкви, благословлявшей все деспотические авантюры: аристократическую контрреволюцию, реставрацию, бонапартистскую авантюру ничтожного племянника великого Наполеона. А с 1870 года, с момента существования республики, ее злокозненная работа против прогресса не замирала ни на минуту. Он каждый день сталкивался с ней в эпоху буланжизма, в катаклизме дела Дрейфуса. Жорес хорошо знал изощренную подлость клерикалов, воплотившуюся особенно в деятельности иезуитов. Основатель этого ордена Игнатий Лойола учил: «Входите в мир кроткими овцами, действуйте там, как свирепые волки, и, когда вас будут гнать как собак, умейте подползать, как змеи».

Жорес еще студентом горячо поддерживал антиклерикальные меры Жюля Ферри. Он ненавидел клерикализм всю жизнь, беспощадно раскрывая его самые изощренные махинации. Именно он разоблачил иезуитскую доброту Льва XIII, вспомнившего вдруг о страданиях рабочих. Антиклерикализм Жореса стал еще сильнее, когда он примкнул к социализму, ибо церковь сразу оказалась злейшим врагом социализма, хотя и прикрывалась порой проповедью христианского псевдосоциализма.

И все же Жорес считал, что религия не такое простое дело, как это показывал его современник Лео Таксиль, остроумно изобразивший в своих нашумевших книгах историю религии и ее догматы в виде наглого и забавного жульничества. Жорес даже как-то стеснялся говорить о христианстве на ходу, он считал невозможным разделаться с ним простой схемой или фразой. Жорес, как никто другой, хорошо знал, что двухтысячелетняя история христианства тесно переплетается с прогрессивным развитием цивилизации, что религия не только боролась против свободной мысли, но вынуждена была насаждать грамотность, книгопечатание. Величайшие произведения мировой литературы и искусства воплощались в религиозных образах. Облик мадонны был для него не только иллюстрацией к религиозной легенде, но и глубоко жизненным символом реального чуда существования рода человеческого, а мученический образ Христа казался ему олицетворением тяжких мучений многих поколений тружеников, римских рабов или современных ему пролетариев, покорно идущих крестным путем каторжного труда, унижений и несправедливости. Жорес находил в канонической литературе, в произведениях отцов церкви, в трудах таких христианских мыслителей, как Фома Аквинский, этические принципы, близкие к его собственным моральным устоям. Жорес был знатоком такого рода книг; он постоянно обращался к ним, критически осмысливая корни и сущность христианского вероучения.

Даже в разгар ожесточенных схваток с клерикалами Жорес указывал на противоречивую, двойственную природу религии. Настаивая на отделении церкви от государства, он говорил:

— Христианство одновременно сковало и расковало человека, привязывая его к формам абсолютизма и возбуждая в нем смелость чудесной мечты, путая абстрактную логику сложной комбинацией мученика и палача, интеллектуального рабства и страстного порыва, инквизиторской жестокости с мистической нежностью, сочетанием сияния утренней звезды с мрачным пламенем костра.

Он сравнивал религию с песней, которая убаюкивала человеческое горе. И он думал, что нелепо считать эту песню пустой выдумкой корыстных людей, что эта колыбельная песня, звучащая две тысячи лет, соответствует каким-то объективным потребностям человека в утешении, откровении, милосердии, в исповеди и приобщении. Жорес восхищался чудесными образцами церковной архитектуры, которых так много во Франции, но он же и говорил, что Христа выгнали бы из этих храмов, если бы он там заговорил. Однако он помнил старинную поговорку, что «черт издавна строит лучшие церкви»: он знал, как нагло клерикалы используют моральные ценности христианства для обмана масс, для поддержания несправедливого и жестокого строя частной собственности.

И все же Жорес выступал за необходимость религии как формы общности человека с окружающим миром, как выражения смысла человеческой жизни, как воплощения его идеалов. Может быть, Жорес, подобно Льву Толстому, стремился к основанию новой религии, соответствующей потребностям человечества, христианской религии, очищенной от суеверия и таинственности, от преступлений церкви, религии, не обещающей загробное блаженство, но указывающей путь к достижению счастья на земле? Нет, Жорес отвергал христианство и порицал Толстого за то, что он принимал Евангелие как книгу бога, не учитывая исторически преходящую природу этой книги, составленную из туманных и противоречивых древних сказок. Жорес считал необходимым превратить религию из высшей силы по отношению к реальной жизни в сущность самой жизни. А сделать это может только социализм, который, по словам Жореса, «все более и более становится великим живым единством и оказывает все более и более многостороннее влияние на жизнь. От него в настоящее время ждут обновления и расцвета все великие силы человечества: труд, мышление, наука, искусство и даже религия, рассматриваемая как подчинение вселенной человечеству».

Жорес воспринял у Маркса теорию научного социализма, материалистическое истолкование истории, идею классовой борьбы и освободительной миссии пролетариата, социальной революции. Но в отличие от догматических истолкователей Маркса он считал, что переворот в социальных отношениях и в политике недостаточен, что необходимо коренное преобразование духовной жизни человека, справедливо полагая, что эту духовную жизнь невозможно грубо подвести под экономическую формулу, что она неизмеримо сложнее, он думал, что ее нельзя создавать только в виде логической конструкции, не учитывая подсознательных, эмоциональных свойств человека. Содержанием духовной жизни человека и должно было явиться то, что Жорес условно называл обновленной религией. Его религия — это социалистическое мировоззрение, социалистическая мораль в поэтической, эмоциональной форме.

Жореса подталкивала к обновленной религии и узкая, догматическая трактовка марксизма Гэдом и Лафаргом. Конечно, Лафарг был марксистом, хотя и не такого масштаба, как Каутский или Плеханов. Но Жоресу претило его схематическое обеднение духовной жизни человека. Вслед за Гэдом Лафарг объявлял справедливость, мораль, истину «метафизическими журавлями». А они для Жореса были неотъемлемой, важнейшей частью его социалистического идеала, означающего не только справедливое экономическое устройство общества, но расцвет духовной, нравственной жизни человека. Этот человек должен обрести новую религию, означавшую для Жореса идеальную жизнь чувств, возвышенный порыв к истине, выражение поэзии, дремлющей в сердце каждого человека. Конечно, в благородном стремлении Жореса к религиозному обновлению проявлялись те же черты идеалистической, поэтической, эстетической тенденции, которые отразились много лет назад в его диссертации «О реальности чувственного мира». Кстати, когда клерикалы ехидно цитировали эту диссертацию, Жорес спустя много времени после ее защиты заявлял, что он не берет из нее обратно ни одного слова.

Жорес всегда будет переоценивать этические ценности религии и недооценивать опасность бессознательного, мистического в духовной жизни людей. В его мышлении присутствует элемент иррациональности. Пантеизм, так ярко проявившийся в его философской диссертации, отсутствие твердого, монолитного материалистического мировоззрения служат, по-видимому, источником его исканий в области новой религии. Правда, религиозные тенденции Жореса выражались в очень смутной, обрывочной форме. Он не успел осуществить свою мечту — написать в конце жизни большой труд, посвященный всем этим делам.

А практически Жоресу приходилось решать религиозные проблемы в иной, совсем не в такой умозрительной форме. Он, конечно, постоянно и энергично боролся против всех политических происков клерикальных сил. Но это не значило, что он вел войну с каждым верующим. Свободу совести он считал неотъемлемой чертой демократии. И свой антиклерикализм Жорес, естественно, не распространял на своих близких, на свою семью. Он с уважением относился к религиозным привычкам своей матери, не фанатичной, но верующей католички. Когда он женился, то венчался в церкви. Его дочь, родившаяся в 1889 году, прошла обряд крещения, так же как и сын Луи, родившийся девятью годами позже. Его жена и теща обязательно ходили к воскресной мессе. Но если в молодости Жан сопровождает мать в церковь, то теперь он уже не участвовал в этих визитах к господу богу; тем не менее он не собирался нарушать семейный мир антирелигиозной пропагандой. Запрещать же что-либо своим близким он вообще был не способен.

Вот в таких условиях и произошел неожиданный для Жореса скандал, доставивший ему много неприятностей. Конечно, если бы у него была жена поумнее, а главное, если бы она проявляла внимание к мужу и заботу о нем, то этого скандала и не возникло бы. Луиза была не такова. Как-то одна родственница заговорила с ней о политической деятельности Жана.

— О моя милая, меня совершенно не интересует вся эта чепуха, — пренебрежительно перебила ее Луиза своим сонливым голосом.

Впрочем, однажды вдруг она заинтересовалась делами своего мужа. Это случилось, когда Мильеран, который бывал у них дома, стал министром в кабинете Вальдек-Руссо.

— А когда ты будешь министром? — спросила вдруг подруга жизни Жореса.

Луизу быстро заверили в том, что ее непрактичный супруг никогда не сумеет сделать такую блестящую карьеру. Жан, конечно, все понимал и со всем покорно мирился. В доме царил мир, и он мог хотя бы отдохнуть здесь от бешеного напряжения своей политической деятельности. Он не придал значения тому, что Луиза еще до окончания учебного года в лицее Мольера, где училась Мадлен, вместе с дочерью отправилась в Беесуле. Мать поместила дочь в монастырь, чтобы подготовить ее к первому причастию. 7 июля 1901 года дочь Жореса, одетая в длинное белое платье, прошла обряд принятия святой евхаристии. Дома был устроен праздничный обед, где Луиза собрала всех дядюшек, тетушек и прочих родственников. Луиза позаботилась послать всем друзьям и знакомым специальные извещения о предстоящей церемоний. Это усердие не по разуму и сыграло свою злосчастную роль. В тот самый день и час, когда в Бессуле мадам Жорес сияла довольством в окружении родственников, цветов и обильного угощения, Жан имел возможность прочитать в газете «Эколь лаик» («Светская школа») маленькую заметку, перепечатанную затем всеми газетами: «Факт невероятный. Но истина от этого но менее плачевна. Образование дочери г-на Жореса, «социалистического лидера», поручено добрым сестрам монастыря Вильфранш д'Адьбижуа. Каждый день слуга провожает в монастырь и встречает дочь бывшего депутата Тарна, которую монахини готовят к святому причастию. Излишне добавлять, что в Вильфранше имеется светская школа, превосходно управляемая очень добросовестным педагогом, где, впрочем, всего двадцать учениц. Удивительно, какие примеры подают нам сверху».

Заметка произвела сенсацию. В самом деле, лидер социалистов, который ведет активную борьбу за светское обучение, за то, чтобы запретить церковным конгрегациям воспитание подрастающего поколения, предпочитает свою дочь учить в монастыре! Какое чудовищное лицемерие! Шум подняли не только клерикалы. Друзья-социалисты обвинили Жореса в двурушничестве. Все это произошло к тому же в разгар полемики по вопросу о министериализме.

И июля Жорес публикует в «Птит репюблик» свои объяснения: «Я всегда говорил, что моя жена является верующей христианкой и в воспитании детей необходимо какое-то соглашение, компромисс между матерью, выполняющей церковные обряды, и неверующим отцом-социалистом. Я считал, что у меня нет права запрещать детям участвовать в отправлении культа под руководством матери. Но я думал, что мой долг состоит в том, чтобы обеспечить обучение моих детей в светском учебном заведении, предоставляя им возможность свободного развития. Я никогда не пренебрегал этим своим долгом. Моя дочь училась в светском лицее Мольера, и у нее были только светские учителя. Я надеялся, что я мог бы помочь ей, избегая ненужных кризисов и конфликтов, получить образование, что, на мой взгляд, является правильным».

Жорес заявлял, что он ни от чего в своей жизни не отрекается, что он со своими силами и слабостями принадлежит своей партии. Но заявление Жореса лишь подлило масла в огонь. Шум только усилился. В дополнение к прочему на страницах газет начались разговоры о том, что Жорес слаб, что уступки, сделанные им жене, свидетельствуют о его малодушии, что ему не хватает воли, характера.

Человека, проявившего столько великодушного мужества и терпеливой мудрости в отношении своей семьи, как, впрочем, и во многих других делах, поливали грязью. Особенно изощрялся в самой гнусной клевете некий Урбен Гойе на страницах газеты «Орор», Жореса обвиняли во всем, вплоть до того, что он якобы тайно исповедует католическую веру в расчете на получение наследства от своих богатых родственников.

Алеманисты решили обсудить поведение Жореса на заседании Центрального комитета социалистической партии. Жорес не мог явиться на заседание: болезнь горла особенно усилилась. Это тоже использовали против него. Шесть недель продолжалось обсуждение в комитете. Уже дошли слухи об исключении Жореса из партии. Вся история приобретала совершенно дикий, бессмысленный характер. Каждое ничтожество спешило использовать возможность бросить камень в человека, который был подлинной совестью французского социалистического движения и одним из его самых благородных представителей, Жорес терпеливо вел дискуссии и споры, подавляя отвращение ко всей этой грязной и лицемерной возне. Среди социалистов нашлись люди, которые перещеголяли в нападках на Жореса даже самых отъявленных клерикалов.

Жоресу пришлось перед всеми раскрывать свою частную жизнь. И он делал это, как ему было ни тяжело, с огромным тактом и достоинством. Он сумел поднять весь вопрос на высоту широкой нравственной проблемы каждого социалиста, живущего в условиях старого общества и обязанного найти выход, из конфликта между его социалистическими убеждениями и конкретной обстановкой реальной жизни. Он показал исключительно глубоко отношение социалистов к религии. Среди его выступлений особое место заняла статья, опубликованная им в «Птит репюблик» 2 октября 1901 года:

«С тех пор как клерикальная печать возвещает с изумительным единодушием и с ловкой согласованностью о том, что я допустил мою дочь совершить первое причастие, я подвергаюсь оскорблениям и торжествующим насмешкам со стороны одних и вызываю болезненное недоумение, со стороны других. В сущности говоря, наши враги самым клеветническим образом истолковали этот факт, облекли его в самую иезуитскую ложь. Они говорили, что этот религиозный ант был выражением моей личной воли, моих личных убеждений, что я играл в партии неслыханно двуличную роль».

Жорес, напоминая о том, что с юношеских лет он освободился от веры в бога, рассказывает, как в действительности обстояло дело с воспитанием его дочери, каким образом возникло все это дело с первым причастием. Но он идет дальше личных объяснений:

«Не обо мне одном только идет речь; речь идет об огромном большинстве наших товарищей. Как в самом деле стоит вопрос?

В большинстве семей республиканской буржуазии и социалистического пролетариата молодые девушки ни религиозны, ни свободомыслящи. Выйдя замуж и став матерями, они не считают, что жизнь должна быть посвящена фанатическому служению церкви. Они презирают ханжество и боятся нетерпимости. Муж, отец не верует и не выполняет обряды. Это их мало волнует. Либо они интересуются политикой очень мало, либо если и интересуются, то они не желают вторжения церкви в государство, вторжения священника в семью…

Но, за исключением очень небольшого числа, все они остались привязанными по крайней мере частицей своего сознания и своей души к христианской вере, к католической традиции. Они не сказали «нет» религиозной вере, они не создали себе при помощи науки и философии какого-нибудь другого мировоззрения. За пределами христианства у них нет никакой точки опоры для моральной жизни.

…Вот жизнепонимание большого числа католических женщин во Франции. Они не подчиняются приказу церкви. Но они также не свободны и от догмы.

И вот я представляю себе, что один из нас, буржуа или пролетарий, женился лет десять, пятнадцать или двадцать назад на молодой девушке, так именно воспитанной. Я представляю себе, что в момент, когда он женился, он не был вовлечен в политическую и социальную борьбу или что он принадлежал к одной из тех умеренных или центристских партий, которые в своей личной, политической, социальной жизни прибегают к компромиссам. Хотя он лично и был свободомыслящим, он не ставил никаких препятствий к тому, чтобы венчаться в церкви, он, устраивая свой очаг, допустил религиозные церемонии. Но если тот же самый человек лично присоединился затем к более смелой, более революционной концепции общества, мира и жизни, если он возмущен несправедливостью и благодаря изучению, благодаря страстному исканию правды примкнул к партии социальной революции, если с тех пор во время глубоких кризисов национальной жизни он борется более резко и непосредственно с церковью, то имеет ли он право навязать силой всем своим близким собственную эволюцию? Имеет ли он право не считаться больше при общем воспитания детей с теми предрассудками, которые он щадил в момент своей женитьбы? Имеет ли он право ломать своей собственной волей, то есть путем насилия, те компромиссы, которые лежат в общей основе его семейного очага?

Вот та проблема, которая поставлена жизнью не только передо мной, но и перед девятью из десяти наших товарищей. И я знаю, что в действительности на таким образом доставленный вопрос большинство из них ответило бы подобно мне.

Я сожалею, во всякой случае, о тех, кто в заботе и смятении перед этим вопросом ищет только повода, чтобы напасть на противника или опорочить товарища по оружию. Я ответил по совести, и, если бы эти наладки, преднамеренные и организованные, заставили бы меня отступить или колебаться, я был бы жалким трусом. Но я не говорил никогда (и в этом заключается хитрость и гнусная ложь клерикалов), что именно путем насилия в семье или государстве надо упразднить старые верования; я никогда не говорил, что социалисты должны в семье применять насилие против совести жены, матери и совершенно ее игнорировать. Никогда я не говорил, что социалистическая партия, став во главе государства, воспользовалась бы силой для того, чтобы упразднить традиционный культ, Я всегда апеллировал только к постепенной организации свободы, только к внутренней силе знания и разума. Я лично не только никогда не призывал к применению насилия против мировоззрений, каковы бы они ни были, но я всегда воздерживался в отношения религиозных верований от той формы насилия, которая называется оскорблением… Я предпочитаю для нас всех другие пути к освобождению. Грубый куплет «Карманьолы»:

Христа на конюшню.

Святую Деву — на живодерню -

меня всегда шокировал не только самой своей грубостью, но еще и потому, что, как мне кажется, он выражает собою скорее бессильное и судорожное возмущение, чем свободу духа».

Эта статья Жореса — один из самых интересных документов его жизни. В ней, как на ладони, отразились особенности его характера. Она пронизана склонностью к примирению, к уступкам. Трудно что-либо возразить против того, что пишет Жорес об отношении социалистов к религии в рамках государства, общества. Но в предлагаемой им политике бросается в глаза нажим на «постепенную» организацию свободы, на «внутреннюю силу» разума. Не слишком ли все это наивно?

Еще характернее предлагаемая им концепция решения проблемы воспитания детей. Он оставляет его в коночном счете на волю случая и обстоятельств. «Ребенок, — пишет он, — приучаемый мало-помалу управлять собой в вопросах сознания, либо продолжит, либо покинет религиозную традицию». Итак, представитель нового, передового мировоззрения не должен, следовательно, проявлять активности в воспитании даже своих собственных детей.

Конечно, крайняя щепетильность, деликатность Жореса делают ему честь. Но он уже стоит на грани принципиального отказа от борьбы с религиозной идеологией. Другой вопрос, что такая борьба требует, как и все прочее, ума и такта. Но в данном случае лояльность, кажется, переходит в пассивность, примиренчество.

Жорес откровенно признает, что его частная жизнь основана на духовном компромиссе, на принципиальной уступчивости, причем уступчивости односторонней. Не слишком ли он добр, однако? Ведь Луиза поставила своего мужа перед совершившимся фактом. И. он берет ответственность на себя. Напрашивается аналогия между казусом Мильерана и казусом Мадлен; конечно, масштабы, обстоятельства очень различны. Но есть какая-то психологическая общность в этих двух эпизодах. Там он покрывал Мильерана, здесь оправдывает Луизу. И там и здесь явная склонность к компромиссу, к уступчивости,

Что касается уступок Жореса в частной жизни, то, ему приходилось идти на них не только в воспитании детей. Он уступал во многом другом, и уступки эти носили односторонний характер. Жорес со многим мирился. Так, он не имел права принимать, у себя дома в Бессуле своих друзей, рабочих-социалистов. Теща и тесть не желали видеть здесь «разную шваль». И Жорес, чтобы побеседовать с близкими ему по духу и убеждениям людьми, отправлялся с ними на «прогулку», хотя дождь и ветер порой совершенно не располагали к этому.

В истории с причастием Мадлен нет ни вздорной непримиримости, ни резкости, ни доктринерства, нет со стороны Жореса, естественно. Доброе сердце, святая душа — слова, употребляемые столь часто направо и налево и теряющие свое высокое значение, — в данном случае не звучат банальностью. Они точно соответствуют духовной и нравственной природе, сущности Жореса.

Но ни доброты, ни великодушия, ни гибкости не проявили друзья-социалисты, на протяжении месяцев назойливо копавшиеся в частной жизни Жореса. Казус Мадлен оказался в руках социалистических инквизиторов орудием пытки Жореса. Но в конечном итоге бичующие его резолюции были отвергнуты подавляющим большинством социалистов. Решили, что партия должна выработать и принять на будущем съезде принципы отношения социалистов к религии.

Искренность, терпение, моральная чистота Жореса помогли ему победить. Но разбор персонального дела дорого обошелся ему; измученный болезнью горла, теряющий голос, он был выставлен на посмешище и позор своими единомышленниками, к великой радости клерикалов и реакционеров. Жореса крайне угнетало то, что и среди социалистов, собиравшихся исправить этот грешный мир, еще столько мелочности, зависти, соперничества, грязи и пошлости, столько злости и доктринерской жестокости.

— Почему вы, Жорес, можете убеждать тысячи людей и не можете убедить свою жену?..

— Как же вы можете вести борьбу с попами, если собственную дочь вы отдали им на выучку?..

— Беспринципно жить с женщиной, не разделяющей твоих убеждений…

— Жорес, вы социалист только на людях, дома вы буржуа, католик. Это двурушничество!..

Долгие часы продолжались допросы. Жорес, измученный, глотающий ментоловые пастилки, чтобы успокоить горящее горло, с галстуком, съехавшим набок, с взъерошенными волосами, грустно глядел на своих судей, терпеливо отвечая на самые идиотские вопросы и обвинения. Почему никто из его единомышленников-социалистов не допускает мысли о том, что социалист может просто любить семью и стараться не огорчать своих близких, может уступать им? — удивлялся Жорес.

Нелепая история с причастием случилась, как многие думали, из-за мягкости характера Жореса. Но эта же мягкость и обезоруживала его судей. Впрочем, мягкость ли? Ларошфуко говорил, что истинно мягкими могут быть только люди с твердым характером. Таким человеком и был Жорес, ибо кто на его месте выдержал бы столь бешеное напряжение ожесточенной борьбы с врагами и конфликтов с друзьями? Кто не отчаялся бы и не сошел с тернистого пути? Ведь уже оформлялся раскол социалистического движения на две враждебные партии, а это доставляло Жоресу наибольшие страдания.

Жорес находил опору и черпал новые силы в труде. В одной из статей, напечатанных в это время в «Птит репюблик», можно прочитать строки, явно отражающие его тогдашнее состояние: «Труд — это внутренний свет, могущество ясности, которое защищает чистое и проницательное сердце от чувства смертельной горечи в его столкновениях с глупостью, мерзостью, низостью и предательством».

Как раз в это время Жорес завершает свое главное произведение, знаменитую «Социалистическую историю французской революции». Пять огромных томов большого формата (in-quarto), пять тысяч страниц, три миллиона слов составили этот выдающийся труд. Французские историки-марксисты считают, что «Социалистическая история французской революции» наряду с первыми поэмами Аполлинера, первыми романами Горького, первыми полотнами Пикассо ознаменовала собой в наступившем тогда XX веке появление истинно нового духа и новой мысли. Ленин называл сочинение Жореса «полезнейшим».

Жореса с юных лет влекла к себе французская революция, эта грандиозная эпопея, вызывавшая у него жгучий интерес к прошлому своего народа, гордость за Францию, надеждам ее счастливое будущее. Но еще более непосредственно он ощущал практическую потребность в изучении уроков революции с целью использования их в своей политической деятельности. Слова «прошлое ради будущего» могли бы служить девизом работы Жореса по исследованию Великой французской революции, в которой, по его выражению, уже бродила закваска будущих революций.

Он начал заниматься этим в 1892 году, после того как защитил весной две свои диссертации. Жорес служил тогда профессором в Тулузе, и, кстати, его ректор и друг Клод Перру был специалистом по французской революции и имел богатую библиотеку, состоявшую из книг, посвященных ей. А в это время уже накопилась огромная литература по истории революции, наложившей неизгладимый отпечаток на развитие всей Европы в XIX веке. Жоресу предстояло перечитать гору книг. И оп занимается этим одновременно со своей политической деятельностью. И часто, подымаясь на трибуну в палате депутатов или выступая на рабочем митинге, он был еще во власти страстей, кипевших век назад в революционном Конвенте, дух которого незаметно для слушателей вдохновлял красноречие Жореса.

Изучение истории революции влияло на формирование социалистического мировоззрения Жореса наряду с могучим воздействием непосредственного участия в классовых битвах, таких, как забастовка в Кармо в 1892 или 1895 году. Вспомните речь Жореса, произнесенную на муниципальных выборах в Тулузе, когда он говорил, что весь социализм заключен во французской революции. В его работе об этой революции уже нет таких наивных суждений. Здесь мы читаем: «Косвенно французская революция подготовила торжество пролетариата. Она осуществила основные условия социализма: демократию и капитализм. Но в своей сущности она была установлением политического господства буржуазного класса».

Всерьез Жорес занялся работой над «Историей» в 1897 году. Он не довольствуется материалами из вторых рук и много дней и часов проводит в пыльных архивах, разыскивая подлинные документы, дневники. Много школьных тетрадей заполнил он длинными выписками. Жорес проявил прямо-таки чудовищную работоспособность и добросовестность. Смешно выглядят упреки некоторых академических педантов, что Жорес не дает сносок на документы, что у него несовершенная техника, что цитирует он не по правилам и т. п. Так могут заявлять только те «ученые», которые, кроме пресловутых сносок и цитат, ничего оригинального науке дать не в состоянии. Настоящие ученые сразу по достоинству оценили труд Жореса.

Так поступал знаменитый историк французской революции профессор Олар. Он признается, что сначала подошел к труду Жореса с недоверием; он сомневался, что политический деятель, впервые взявшийся за новое дело, сумеет оказаться на высоте требований профессиональной науки. Но, прочитав Жореса, Олар признал, что Жорес за четыре-пять лет сумел исполнить работу, которую другой историк, менее одаренный, мог бы создать только после двадцатилетней подготовки. «Удивительно, — писал профессор Олар, — что в такое короткое время этот политический деятель, занятый еще многими другими делами, мог не эскиз набросать, а воздвигнуть настоящее научное здание, создать исторический шедевр, который долго удержится на уровне науки».

А Альбер Матьез, тоже крупнейший специалист? Его мнение очень много весит. Он решительно отбрасывает обвинения в «непрофессиональном» характере труда Жореса, считая его большим достоинством то обстоятельство, что «История» написана пером политического деятеля и борца. Матьез говорит о Жоресе: «Находясь в центре лихорадочной жизни собраний и партий, он был более способен проникаться волнениями, мыслями революционеров, чем какой-либо профессор или кабинетный человек. Он был очень близок к революционерам. Он понимал их с полуслова».

К сожалению, у нас нет из-за недостатка места никакой возможности всесторонне оценить, проанализировать, тем более изложить замечательное произведение Жореса. Придется ограничиться лишь самым необходимым и прежде всего тем, в чем выразилась личность, биография Жореса, его ум и характер.

Как раз тогда, когда Жорес уже искал издателя для своей работы, летом 1898 года (это было после его поражения на выборах), ему предложили возглавить редакцию многотомной социалистической истории и самому написать ее значительную часть. Он с энтузиазмом согласился. Составил план, по которому авторами должны были стать, кроме Жореса, другие крупные деятели социалистического движения. Гэд должен был написать историю Конвента, но из-за болезни или, возможно, по другим причинам, связанным с обострением его отношений с Жоресом, он отказался, и Жорес написал за него и эту часть. Жаль, конечно, что тем самым потеряна возможность сравнить взгляды этих двух друзей-врагов по крайне важному вопросу. Зато Жорес оставил нам более полную и богатую историю революции, которую Гэд вряд ли смог бы написать так, как это сделал Жорес.

10 февраля 1900 года на стенах Парижа появились красные афиши, сообщавшие о выходе в свет первых выпусков сочинения Жореса. Оно издавалось сначала в виде серии небольших книжечек. Жорес предназначал свою «Историю» прежде всего для рабочих. Правда, некоторые университетские профессора считали, что Жорес писал слишком сложно и рабочие его не поймут. Какая чепуха! Кто-кто, а Жорес знал рабочих и не только любил, но и глубоко уважал их. Он считал, что живой, свежий ум пролетария, его сообразительность и революционный инстинкт значат больше, чем мнимая эрудиция иных интеллигентов.

Жореса упрекают еще и за то, что он написал свою «Историю» не в виде сухого научного трактата, а в яркой литературной форме. Он нарисовал блестящие художественные картины многих драматических моментов революции, создал изумительно впечатляющие портреты ее вождей. Произведение Жореса — гармония науки, поэзии и лирики! Порой он как бы забывает о прошедшем столетии и сам пытается стать участником борьбы, сам рвется на трибуну. «Ах, как жаль, что в собрании не было коммунистического оратора!» — восклицает он. «А если бы, например, — пишет Жорес, — социалист или коммунист потребовал слова от имени наемных рабочих и сказал бы…» И дальше Жорес излагает то, что он сам сказал бы в таком случае!

И вот сторонники так называемой академической манеры ставят в вину Жоресу эту страстность, искренность, заинтересованность, этот чудный художественный дар проникновения в психологию, в души далеких исторических героев! Впрочем, Маркса тоже обвиняли в том, что он в качестве историка занимался не только научным анализом событий, но давал им художественное воплощение, поддаваясь влиянию муз. Бездарные педанты высокомерно объявляют, что история не имеет ничего общего с искусством, с музами. В действительности, как в связи с этим писал Меринг, муз презирает лишь тот, кем они сами пренебрегли. К счастью, Жоресу они отвечали взаимностью, особенно одна из них — Клио, муза истории. Что касается Маркса, то он оказал огромное влияние на труд Жореса. Факт, что «Социалистическая история французской революции» — первая марксистская работа по этому вопросу. «Пробелы, встречающиеся даже у наиболее выдающихся историков революции, — пишет Жорес, — объясняются не столько отсутствием документов, сколько отсутствием, интереса к экономической эволюции, неумением разобраться в глубокой и изменчивой общественной жизни. Это чутье, развившееся даже у самых скромных среди нас благодаря грандиозным концепциям Маркса, прогрессу социализма и трудам французской и русской исторической школы, дает возможность нам лучше читать и видеть».

Но Жорес в противовес догматикам считает, что метод объяснения всех политических и идеологических явлений воздействием только экономического базиса не может раскрыть всю сложность исторического процесса. Он пишет: «Так называемый «марксистский» метод в истории приложим в известных пределах. Концепция экономического материализма, объясняющая великие события классовыми отношениями, является отличным путеводителем, поскольку речь идет о том, чтобы разобраться в хаотической сложности фактов; но она не исчерпывает исторической реальности».

Жорес считал, что к воздействию на людей экономических, классовых факторов «примешивается не поддающаяся определению основа человечности, стародавних традиций и неясных стремлений». Здесь снова проявляется обычная для Жореса отрицательная реакция на схематичную, вульгарную версию марксизма, выражавшуюся Гэдом и подобными ему догматиками. Однако трудно отрицать, что во взглядах на историю, так же как на религию и на социализм, у Жореса опять чувствуется его упрямая идеалистическая тенденция. Конечно, в смысле понимания и применения марксизма у Жореса не хватало кое-чего существенного.

Но удивляться надо не этому, а тому, что в разгар борьбы с гэдистами, то есть «марксистами», Жорес стремился написать именно марксистскую историю революции. Это разбивает в прах односторонние приговоры тех, кто объявлял борьбу Жореса с Гэдом во время дела Дрейфуса и казуса Мильерана борьбой с марксизмом. Нет, Жорес отвергал лишь сектантскую, гэдовскую его версию и защищал в нем его глубоко гуманистическую, человеческую сущность. И если он при этом порой и мог хватить через край, то где же вы найдете абсолютно точные границы, критерии, размеры в том, что касается человеческого мышления и человеческих поступков?

Жорес имел основания назвать свою историю революции социалистической историей, ибо она служит свидетельством его усилий помочь делу социализма. Для самого себя, для своих товарищей он хочет найти в прошлом ответ на великий вопрос, звучавший тогда так актуально: что же значит быть революционером? Жорес дает этот ответ: революционер — тот, кто идет впереди революции, но идет по пути, по которому она должна пройти, это человек, сосредоточенный до конца на решении задач данного момента, но не упускающий ни на секунду конечную цель борьбы.

Но кто же конкретно в галерее деятелей революции, портреты которых великолепно написал Жорес, ближе всего к его идеалу революционера? Знаменательно, что им оказался Робеспьер!

«Здесь, — пишет Жорес, — под этим солнцем, согревающим нашу трудную борьбу, я с Робеспьером, я хочу сесть рядом с ним среди якобинцев. Да, я с ним, потому что в этот момент в нем вся полнота революции».

Но Робеспьер революционер буржуазный, и поэтому до конца свое сердце Жорес отдает другому герою, которому, правда, немногое удалось сделать, поскольку он слишком опередил свою эпоху. Это Гракх Бабеф, «коммунист Бабеф, наш учитель, основавший в нашей стране не только социалистическую доктрину, но особенно социалистическую политику».

Но у Жореса есть еще и любимый коллективный герой — рабочий класс, который не мог, естественно, действовать самостоятельно в ту эпоху. Но с какой тщательностью Жорес прослеживает все зародыши пролетарского действия, пролетарского сознания, пролетарской революции! Никто до него этого не делал, ибо Жорес явился первым во Франции социалистическим историком Великой французской революции.

«История революции» помогает понять практическую деятельность Жореса. Он много внимания уделяет Мирабо, детально анализируя и мотивируя его действия. За всем этим явно чувствуется стремление нашего историка обосновать и разъяснить свою тактику, связанную с казусом Мильерана. А когда он описывает ультралевых якобинцев Эбера и эбертистов с их частыми переходами «от демагогических насилий, не облагороженных никаким принципом, к отречениям, продиктованным глупостью или страхом», то невольно на ум приходят некоторые из его ультралевых противников. Жорес называет эбертизм «первым проявлением милитаризма в революции в демагогической форме».

Жорес, описывая далекое прошлое, немедленно стремится извлечь уроки для будущего. По существу, весь его исторический труд посвящен выработке концепции социалистической революции. Противники Жореса много и часто говорили о том, что он принципиальный враг революции и что он исключает возможность и целесообразность какого-либо революционного насилия.

Тому, кто пожелает узнать настоящие взгляды Жореса на революцию, надо почитать его «Историю». Действительно, Жорес часто осуждает насилие и жестокость. Но только там, где насилия можно было избежать, где жестокость нельзя оправдать.

Он с восторгом описывает штурм Бастилии, называя его «гениальным революционным актом со стороны народа». Но после этого разъяренная толпа без всякой необходимости жестоко расправилась с несколькими защитниками старого порядка. Жорес приводит письмо Бабефа, резко осудившего эту расправу. И Жорес обращается к участникам будущей революции: «Пролетарии, помните, что жестокость представляет собой остаток рабства; ведь она доказывает, что мы еще не отрешились от варварства режима, основанного на притеснении.

Помните, что, когда в 1789 году толпа рабочих и буржуа на миг отдалась жестокому упоению убийством, первый из коммунистов, первый из великих освободителей пролетариата почувствовал, что у него сжимается сердце».

Жорес страстно мечтает о пролетарской революции. Он считает, что она должна быть неизмеримо гуманнее, неизмеримо демократичнее революции буржуазной. Поэтому он сообщает о всех жестокостях революции, каждый раз стремясь выяснить, в какой степени эта жестокость была необходимой. Он отвергает насилие не только из-за его глубоко варварской сущности. Он высказывает мысль, что насилие в ходе революции может затем породить а тиранию: «Сила даже на службе свободы родит и размножает только силу».

Но Жорес допускал и даже решительно оправдывал насильственные революционные меры, когда они совершенно необходимы и неизбежны. «Кратковременное насилие освободительного часа лишь устраняет медленное и темное насилие веков». Жорес не столько порицает, сколько одобряет мужественную политику Робеспьера, легендарную политику террора, которая оттолкнула от него даже многих революционеров доследующих эпох. Тот, кто внимательно дочитает «Историю» Жореса, не сможет не признать, что по своим убеждениям Жорес был революционером.

Но его революционность носила порой какой-то абстрактно-романтический характер; он не понимал, что революцию надо готовить терпеливо, упорно воспитывая революционное сознание пролетариата. Насильственная революция казалась ему тем крайним, тяжелым, мучительным процессом, который лучше всего было бы заменить более легким, удобным, гуманным путем борьбы. Его, как и многих французских социалистов, удручал тяжелый исторический опыт французского пролетариата. Несколько раз — в 1830, 1848, 1871 годах — он брался за оружие и терпел поражения. Поэтому практически Жорес предпочитал мирные формы борьбы, несмотря на свои революционные идеалы.

Как раз в это время Жорес поддерживает участие социалиста в буржуазном правительстве, поддерживает это правительство и утверждает, что социализм будет постепенно и законно установлен с помощью реформ. Социалисты многих стран считали его реформистом, а не революционером.

Но Жорес не соглашался с этим обвинением. Он утверждал, что именно его политика ведет к социалистической революции. В конце 1901 года Шарль Пеги предложил Жоресу опубликовать сборник его статей по вопросам социалистической тактики. Жорес согласился и написал специальное предисловие, в котором он выразил свое отношение к марксистской идее социалистической революции. При этом он подчеркнул, что его статьи лишь «подготовительные эскизы к более обширному, систематическому и полнее обоснованному труду, в котором я постараюсь в точности определить, что именно представляет собой социализм в начале XX века, выяснить сущность, тактику и программу его».

К сожалению, Жорес не успел выполнить и это намерение. Но в своем предисловии он все же изложил интересные соображения по поводу политики социалистической партии. Он рассматривает там, насколько идеи Маркса и Энгельса о революционной тактике, которые они изложили в «Коммунистическом манифесте», применимы во Франции и в других западных странах. Жорес полностью принимает основные идеи «Манифеста». «Слава Маркса, — пишет он, — в том, что он самым точным и решительным образом положил конец всему, что в рабочем движении было эмпирического, а в идее социализма — утопического… Он вложил идею в движение и движением одухотворил жизнь пролетариата, осуществив таким образом практическое применение социалистической мысли».

Но он думал, что тактика, которую за полвека до этого предлагали Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте», устарела. А они считали, что в ходе буржуазно-демократических революций пролетариат должен активно выступить и превратить эту революцию в социалистическую. Однако во Франции давно произошла буржуазно-демократическая революция. Поэтому такая тактика уже не имела реальных основ, считал Жорес. Да и в прошлом она ни разу не привела к успеху.

Он отвергает и другой вариант, согласно которому пролетариат, доведенный буржуазией до того, что он уже не будет иметь минимальных средств к жизни, неминуемо восстанет. Жорес не видел такой возможности, поскольку он считал, что закон абсолютного обнищания в действительности не действует постоянно, что положение рабочего класса все же улучшается, что он добивается если не роста, то до крайней мере сохранения своего жизненного уровня.

Жорес полагает, что социалистическая революция может произойти только тогда, когда большинство населения страны сознательно выступит за нее. Он отвергал идею насильственной революции, в которой меньшинство установило бы внезапным выступлением свою диктатуру над большинством населения. Главный принцип революции, по Жоресу, — соблюдение демократии.

Каким же образом может произойти социалистическая революция? Вот, но мнению Жореса, ее реальный путь: «В настоящее время пролетариат подготовляет, распространяет, организует свою революцию открыто, на широком поле, предоставляемом ему демократическими законами и всеобщим избирательным правом. К такой именно систематической революционной деятельности, прямой и законной, призвал европейский пролетариат Энгельс в последние годы жизни в известных своих словах, которыми «Коммунистический манифест» фактически отодвигался в область прошлого».

Отсюда и вытекала, вся политическая линия Жореса, связанная, в частности, с казусом Мильерана. Он считал, что для насильственной революции сейчас просто нет реальных условии, а ее цели могут быть достигнуты другими, более гуманными и удобными средствами, что удастся обойтись без насилия, жестокости и без какого бы то ни было даже временного отказа от демократии, требования которой были для него высшим законом. Можно не сомневаться, что в иной исторической обстановке Жорес, человек мужественный и смелый, стал бы революционером и на практике. Он никогда полностью не исключал, что может внезапно возникнуть непредвиденная ситуация жестокой революционной схватки, вызванной насилием буржуазии. И он не намеревался остаться от нее в стороне. Например, в 1895 году, призывая рабочих Кармо не поддаваться на полицейские провокации, он писал им: «Выжидайте спокойно неизбежного дня революции и знайте, что если я стараюсь предохранить ваших борцов от ненужных страданий и нужных вашим врагам преследований, то я буду среди вас в первых рядах в дни серьезных и решительных битв».

Но, не желая сидеть сложа руки в ожидании этих битв, Жорес свои усилии сосредоточил на борьбе за частичные реформы. Правда, добиваясь социальных реформ, он стремился не упускать из виду конечную цель — социализм. Этим он отличался от Бернштейна и других ревизионистов, которые, по существу, отказывались от этой конечной цели. Но независимо от субъективных намерений Жореса его реформистская политика не только не вела к революции, но, напротив, иногда уводила от нее. Рабочему классу действия Жореса внушали мысль, что он добьется социализма и без насильственной революции, Социалистическая партия превращалась не в боевую революционную организацию пролетариата, а в рыхлую федерацию, придаток парламентской фракции, предназначенную лишь для пропаганды и выборов. Классовые противоречия затушевывались, буржуазное влияние распространялось на рабочих. Вслед за Жоресом многие социалисты стали верить в то, что буржуазия в конце концов отдаст им власть. А буржуазия в лице Вальдек-Руссо и ему подобных, давая им призрак власти, тем самым использовала заблуждения Жореса, чтобы предотвращать революцию, ослаблять социалистическое движение. Все это было результатом того, что, отбрасывая кое-что действительно устаревшее в тактических предложениях Маркса и Энгельса, Жорес иногда заодно уходил и от революционной сущности марксизма, от классовой оценки буржуазной республики и демократии. Но это не было только личной, субъективной виной Жореса; он выражал реальную французскую историческую традицию. Рабочие Франции были глубоко привязаны к республиканской и демократической форме государства. Они привыкли защищать республику от монархистов и реакционеров в союзе с буржуазными демократами. Поэтому им трудно было усвоить идею независимой классовой политики и классового понятия государства. Жорес в этом смысле выражал не сильные, а слабые стороны французского рабочего движения.

В первые годы XX века политическая жизнь Франции как будто подтверждала правильность политики Жореса. В апреле 1902 года предстояли новые парламентские выборы. Кандидатура Жореса выдвигается в Кармо. После поражения на прошлых выборах он не порывал связи с кармозинскими рабочими. Незадолго до выборов в Кармо забастовали шахтеры, и Жорес немедленно выехал туда. Забастовка была плохо подготовлена. Рабочие после двух недель напрасной борьбы вернулись в шахты. Но это лишь усилило их боевой дух. Все помнили, как были проиграны прошлые выборы. Местные социалисты разъясняли рабочим необходимость энергичных действий в поддержку социалистического кандидата.

В зале профсоюзной палаты Кармо, где часто выступал Жорес, проклиная каждый раз отвратительную акустику («Этот зал меня убьет» — говорил он), социалисты созвали рабочее собрание по поводу предстоящих выборов.

— В прошлый раз мы допустили избрание маркиза Солажа, — говорил докладчик. — Ну и что же мы увидели? Здесь, в Кармо, администрация маркиза, обещавшего нам лучшую жизнь, выжимает из нас все соки. Никогда маркиз не идет на уступки. Вы видели это недавно во время забастовки. А в палате маркиз всегда голосует против всех законов, улучшающих наше положение. Только благодаря социалистам рабочий день сокращен до десяти часов и создана инспекция труда. Социалисты защищают наши интересы, а интересы маркиза противоречат интересам народа. Вспомните, сколько законопроектов об улучшении нашей жизни вносил в палате Жорес, вспомните, что он всегда выступал за нас. Его знает и любит вся страна. Неужели мы еще раз допустим его поражение?!

Около пятисот рабочих, собравшихся в зале, дружными возгласами приветствовали кандидатуру Жореса. Решено было сделать все для победы на выборах.

— На этот раз мы им покажем! — говорили рабочие. Первый бой решено было дать в Бурньюнаке, в местечке, где во время предыдущей избирательной кампании митинг социалистов сорвали наемники маркиза и Жоресу не дали произнести ни одного слова. С утра в Кармо собралось около тысячи рабочих. Они решили сопровождать Жореса. По пути к колонне присоединилось еще человек пятьсот. С пением «Интернационала» и «Карманьолы», с Жоресом во главе рабочие вступили в Бурньюнак. Здесь не нашлось достаточно просторного зала. Разместиться под тентом цирка, натянутым на базарной площади, тоже не удалось. Маркиз Солаж, явившийся в сопровождении двухсот своих сторонников, мог лишь издали наблюдать огромную толпу, внимательно слушавшую Жореса. «Да здравствует Жорес!» — кричали не только рабочие, но и крестьяне, с которыми Жан всегда умел найти общий язык.

После этого клика маркиза уже не решалась устраивать Жоресу обструкции. Он не жалея сил колесил по избирательному округу, явно вдохновленный и обрадованный поддержкой избирателей. В Сенезаке Жорес выступал с балкона дома, принадлежавшего некоему Бернар-Франсуа Бальса, сын которого прославился под именем Оноре де Бальзака. Жорес, разумеется, не преминул использовать некоторых персонажей «Человеческой комедии», чтобы охарактеризовать своего соперника на выборах.

Вечером 29 апреля 1902 года в Париже пород зданием редакции «Птит репюблик» собралась толпа в десять тысяч человек. Все смотрели на светящуюся таблицу, на которой появлялись время от времени результаты выборов по округам, где выдвигались социалисты. Мильоран, Вивиани, Девиль не смогли победить в первом туре, им предстояла перебаллотировка. Несколько кандидатов независимых социалистов потерпели поражение в первом туре. Толпа не расходилась, все ждали результатов выборов в Кармо. Наконец уже за полночь зажглась надпись: «Жорес избран». Десять минут продолжалась восторженная овация.

В целом по Франции выборы принесли победу левым республиканским силам. Партия Жореса завоевала больше 40 мандатов. Против нее на выборах ожесточенно выступали гэдисты. Но сектантская политика принесла свои плоды. По сравнению с прошлыми выборами они потеряли треть голосов. В первом туре не был избран ни один из гэдистов. Потерпел поражение и сам Жюль Гэд. Вместе с бланкистами гэдисты получили 11 мандатов.

Жорес, естественно, как будто имел основание сделать вывод, что его политику поддерживают рабочие, поддерживают избиратели. Однако он не мог не учитывать, что увеличение числа депутатов его партии в значительной степени объяснялось избирательным блокированием с радикалами. Если радикал в первом туре получал больше голосов, чем социалист, то во втором туре социалисты снимали свою кандидатуру и призывали своих избирателей голосовать за радикала, и наоборот. Это была та самая тактика, которую применяла в последние десятилетия Французская компартия, блокируясь с другими левыми, в том числе и радикалами. Гэдисты же выступали одни и на себе испытали все пороки избирательной системы в два тура.

Весьма сомнительным был и итог реформаторской деятельности Мильерана. Конечно, рабочий день сократился до 10 часов, но в Англии в это время он уже уменьшился до 8 часов. Практически деятельность Мильерана в целом принесла больше вреда социалистам, чем пользы. Чего стоили одни репрессии против забастовщиков! В юмористическом журнале «Асьет о бёр» появилась тогда карикатура: двое рабочих получают жалкие гроши у окошечка забастовочной кассы.

— А гражданин министр тебе не прислал ничего?

— Прислал. Три тысячи солдат.

Жорес принял решение отказаться от участия в правительстве. Но поскольку после выборов хозяевами положения стали радикалы — самая левая буржуазная партия, — он считал возможным и целесообразным оказать поддержку радикальному правительству, требуя от него за это новых прогрессивных реформ.

28 мая на банкете, устроенном независимыми социалистами по случаю избирательного успеха, Жорес так определил отношения с будущим радикальным кабинетом. Радикалы, радикал-социалисты — никакая из этих партий не может быть вместе с нами в деле ликвидации системы наемного труда. Они консерваторы и проводят политику защиты нынешнего социального строя. Она держит их в тесных рамках, которые мы должны разорвать…

Партия радикалов теперь возьмет власть. Важно, чтобы социалистическая программа не совпадала с радикальной программой, парламентский социализм — с реформизмом радикалов. Социализм должен взять на себя роль, силы, подталкивающей радикалов, пока они не выдохнутся.

Бриан пришел в ярость от речи Жореса; он был впервые избран в парламент. Кажется, перед ним наконец открываются возможности карьеры. Он уже готовился занять министерский пост, а затем расстаться с плебейским социализмом. И вот теперь этот идеалист Жорес проявляет социалистическую принципиальность. Но ничего не поделаешь, игру придется пока продолжать.

Теперь парижане могут наблюдать, как в дни заседаний палаты по мосту Конкорд неторопливо шагает коренастый бородатый человек с классической внешностью французского мелкого буржуа. Одна рука у него за спиной, в другой — неизменный зонтик, который он таскает в любую погоду. Жорес ходил высоко подняв голову, обращая лицо к небу, и его маленькие синие глаза, казалось, что-то постоянно ищут в этой беспредельной высоте. Как и всегда, одет он небрежно. С возрастом это стало еще заметнее. Слегка сдвинута на затылок соломенная шляпа-канотье, на ленте которой фирменная надпись: «Элегантность Альби», вызвавшая однажды припадок смеха у его друзей. Элегантность в нем по-прежнему совершенно отсутствовала. Карманы пиджака уродливо оттопыривались, поскольку они были всегда нагружены книгами. Так называемые «вечные» манжеты из целлулоида упорно сползали до концов пальцев. Он поправлял их, и порой они оказывались напяленными поверх рукавов пиджака. Брюки, как всегда, гармошкой, с пузырями на коленях. Славившийся своей элегантностью председатель палаты Дешанель однажды заметил:

— Брюки господина Жореса по своему стилю значительно уступают стилю его речей!

Так оно и было. Зато никто не завидовал стилю речей самого шикарного господина Дешанеля, тогда как ораторское искусство Жореса стало уже предметом изучения. Многие пытались имитировать его речи, подражать ему. Тщетно, для успеха в этом деле надо было иметь такую же душу и такой ум.

Жореса часто можно увидеть в кулуарах, в Зале четырех колонн, где его мгновенно окружает толпа депутатов и журналистов. Теперь он является одним из самых влиятельных людей палаты. Он и раньше, будучи в крайней оппозиции, решал судьбы кабинетов. Сейчас он лидер влиятельной фракции и вождь растущего социалистического движения пролетариата. При этом весьма любезный, слегка насмешливый, более сдержанный и спокойный, чем прежде, Жорес спешит отделаться от назойливой толпы и устремляется в библиотеку палаты. Он проводит здесь каждый день не менее часа.

Выбор книг самый фантастический. Здесь перемешаны эпохи, стили, языки, жанры. Жоресу доступно все, и он проявляет неиссякаемую книжную жажду; здесь он отдыхает и размышляет. Иногда записывает какую-то мысль автора, иногда и свои соображения. Сейчас он так близок к власти, и эта ситуация, естественно, толкает его на размышления. Однажды он написал на клочке бумаги, хранящемся ныне в историческом музее в Монтре: «Есть нечто более благородное, чем обладание властью; это побуждать других делать то, что полезно и необходимо для блага страны».

В этой фразе заключается мысль, направлявшая его политику после выборов 1902 года. Политическая обстановка в стране оставалась сложной. Правда, дело Дрейфуса как будто затихло. Но только на улицах. В сознании французов, в политической жизни его последствия давали знать о себе на каждом шагу.

У власти по-прежнему правительство Вальдек-Руссо. Оно оказалось самым долговечным из всех кабинетов Третьей республики. Но «аристократ буржуазии» устал от власти. Дело в том, что ему пришлось проводить политику, заходившую дальше его консервативных убеждений. И дело было не в пресловутых социальных реформах Мильерана; кто-кто, а Вальдек знал нм цену. Это была кость, брошенная им Мильерану и ему подобным мародерам социализма в уплату за его развал изнутри. Гораздо большее значение имело то, что ему пришлось зайти слитком далеко в клерикальном вопросе, А проблема отношений с церковью всегда была и остается до сих пор одной из острейших в общественно-политической жизни Франции.

Отношения между государством и католической церковью регулировались конкордатом, заключенным еще Наполеоном I с Ватиканом. Государство брало на себя содержание духовенства, получив взамен право решающего голоса при назначении иерархов церкви. Но, кроме так называемого белого духовенства, существовало черное, то есть монашеские ордена и конгрегации. Они служили важнейшим орудием Ватикана, никогда не оставлявшего своих претензий играть решающую роль во всех мирских, в том число и в политических делах. Особенно большое значение имело то, что в руках конгрегации находилось воспитание подрастающего поколения. Хотя еще в 1880 году Жюль Ферри провел закон об отделении школы от церкви и ликвидировал часть конгрегации, в начале XX века во Франции в религиозных школах обучалась 91 тысяча учеников, а в светских 86 тысяч. Святые отцы воспитывали детей в духе крайнего мракобесия, прикрывая это, впрочем, разговорами о стремлении внедрить в души истинно христианскую мораль. Так, для укрепления целомудрия молодым девушкам в некоторых монастырских пансионах запрещалось мыться в бане во избежание искушения от лицезрения собственного голого тела. Если же в крайнем случае они и мылись, то не снимая длинных холщовых рубах.

Ущерб в области гигиены был, конечно, пустяком по сравнению с подрывной политической ролью конгрегации, которая в полной мере проявилась в ходе политических кризисов. По указке Ватикана они делали все, чтобы сокрушить республику и установить какую-либо форму полного господства реакции. Святые отцы просто остервенели, не жалея даже денег, что для церковников обычно служит показателем крайней степени героизма и самопожертвования.

Вальдек-Руссо, который отнюдь не был антиклерикалом, понял, что снятая церковь в своем рвении может в условиях роста социализма довести дело вообще до краха буржуазного строя.

Сначала Вальдек запретил членам конгрегации произносить проповеди, то есть вести открытую пропаганду. А затем в июле 1901 года принимается закон, по которому деятельность каждой конгрегации нуждалась в специальном разрешении парламента. Закон вызвал бурю, разразившуюся на парламентских выборах. Ведь от состава парламента теперь зависело дальнейшее существование конгрегации, то есть могущественной «черной партии». Но вопреки всем усилиям выборы лишь укрепили антиклерикальное большинство, и теперь предстояло насильно провести ликвидацию конгрегации. Подчиняться закону добровольно пастыри божьи, конечно, не желали. Но Вальдеку вовсе не улыбалась перспектива проведения этой неприятной для него процедуры. Да и вообще он считал, что под влиянием событий его занесло слишком влево. И вот впервые с 1870 года правительство сразу после выборов добровольно выходит в отставку.

Черев несколько дней перед палатой предстал новый премьер — радикал Эмиль Комб, подвижный седовласый старичок. До этого его мало знали, хотя короткое время он занимал пост министра просвещения. Комб оказался одним из наиболее порядочных людей, выдвинутых французской буржуазией на большую политическую арену. Он был земляком Жореса, тоже из департамента Тарн, учился он когда-то в Кастро, где родился Жорес, Человек образованный и умный, он зарекомендовал себя в качество антиклерикала, хотя и не очень уж крайнего направления. Главной задачей кабинета Комба было претворение в жизнь закона против конгрегации. Уже по этой причине Жорес симпатизировал новому радикальному премьеру. Ведь теперь Жорес развертывает очередную политическую кампанию. Борьба с клерикализмом становится главной его целью. Он проявляет в ней такую же энергию и страстность, как и в деле Дрейфуса.

Но хотя кабинет Комба был левее правительства Вальдека, Жорес не считал возможным вступление социалистов непосредственно в кабинет, Жорес не видел необходимости в этом, ибо, по его мнению, угроза республике исчезла. Тем не менее социалисты, возглавлявшиеся Жоресом, оказывали теперь на правительство неизмеримо большее влияние. Жорес учел плачевный для него опыт участия Мильерана в правительстве. 12 июня 1902 года он так сформулировал свою позицию по отношению к новому правительству:

— Мы, социалисты, хотим сотрудничать со всей левой в целях республиканской и реформаторской деятельности; мы в то же время преследуем наивысшие цели, для осуществления которых пролетариат и сорганизовался. Мы считаем, господа, что наша непосредственная роль сводится к тому, чтобы придать реформам, подготовляемым наиболее последовательной частью республиканского большинства, возможно больше точности и реальности,

Жорес поддержал проекты реформ, в частности введение прогрессивного подоходного налога, заметив при этом, однако, что социалисты считают его совершенно недостаточным.

— Вот оппортунизм! Это воскресший левый центр господина Жореса! — крикнул один из правых.

— Это недостойно господина Жореса, и я этим опечален! — иронически заявил другой правый депутат.

На этот раз реакционеры были в какой-то мере правы. Их лицемерные и насмешливые обвинения Жореса в оппортунизме полностью совпадали с искренними упреками, которыми неутомимо осыпал Жореса Жюль Гэд. Он по-прежнему, замкнувшись в панцирь ультрареволюционных фраз, уклонялся от участия в политических битвах, раздиравших Францию. Гэд объявил борьбу с клерикализмом новым маневром для того, чтобы отвлечь трудящихся, что все это просто комедия. Ясно, что такая сектантская позиция была вредна, поскольку церковь являлась смертельным врагом социализма. Кроме того, гэдисты утверждали, что Жорес превратился в безвольное орудие правительства Комба. Любопытно, что клерикалы, националисты и монархисты предъявляли аналогичные обвинения самому Комбу.

Жорес действительно очень активно защищал правительство Комба от нападок клерикалов. Но, войдя в так называемую «делегацию левых», Жорес со своей исключительно динамичной натурой оказывал часто огромное влияние на политику правительственного большинства. По аналогии со знаменитым отцом Жозефом, тайным и всемогущим советником кардинала Ришелье, получившим прозвище «серое преосвященство», Жореса называли «красное преосвященство».

Но, с другой стороны, тесное сотрудничество Жореса с радикалами не могло, конечно, не иметь отрицательных последствий. Жорес поддерживал кабинет, активно проводивший, как и все буржуазные правительства, антирабочую политику. Не раз министерство направляло войска против забастовщиков, хотя в данном случае и обошлось без расстрелов. А Жорес, стремясь добиться проведения прогрессивных реформ, поддерживал правительство.

Отбиваясь от обвинений слева, Жорес говорил, что, конечно, сохранение блока левых — задача трудная и деликатная, что приходится идти на компромиссы. «Было бы слишком удобно, — писал он, — воспользоваться благодеяниями какой-либо политики, отказавшись от жертв, требуемых ею». Но не слишком ли много жертв приносил Жорес? Временами казалось, что это именно так.

И все же в борьбе с церковью и правыми Жоресу удалось достичь успехов. Летом 1902 года правительство приказало закрыть сотни школ, руководимых попами. «Черная партия» вступила в бои. Процессии святых братьев потянулись по городам и деревням. В самой столице аристократы собирались толпами, защищая выгоняемых из школ монахинь. Несколько тысяч школ религиозных орденов превратилась в крепости. Особенно много волнений было в Бретани. По наущению священников и под командованием офицеров в отставке вокруг школ копали рвы и строили баррикады. Опьяневшие от водки и религиозного дурмана крестьяне с вилами, топорами я дубинами выступали против полиции. В департаменте Финистер несколько жандармов, полицейских комиссаров и солдат были тяжело ранены. Во многих местах организовали демонстрации женщин и детей. Излюбленный метод обороны состоял в обливании полицейских нечистотами.

Но «папаша Комб», как называли премьера, терпеливо вел свою линию. А от яростных нападок правых отчаянно отбивался Жорес. Его считали главным врагом церкви и называли министром слова в правительстве Комба.

Но школы явились только началом. Дошло дело до самих конгрегаций. Они должны были получить на дальнейшее существование специальное разрешение парламента по закону 1901 года. Пятьдесят четыре конгрегации подали соответствующие прошения. Среди них было двадцать восемь проповеднических, двадцать пять преподавательских и одна (наименее вредная) конгрегация картезианцев, занимавшаяся производством и продажей знаменитого ликера «Шартрез». Комб предполагал рассматривать дело каждой из них отдельно. Но в этом случав дебаты затянулись бы на десятки лет, Жоресу удалось провести более простую процедуру. Все конгрегации разделили на три группы — преподавательские, проповеднические и ликерные. В результате за один месяц удалось провести законы, ликвидирующие осиные гнезда «черной партии». Но борьба продолжалась. Каких только юридических придирок не использовали клерикалы, чтобы сохранить свои позиции под предлогом защиты «свободы» Все сказанное и написанное Жоресом против махинаций клерикалов составило бы не один том. Жорес более чем лояльно сотрудничает с радикальными партнерами по левому блоку. Порой это уже напоминает преданность. Он постепенно привыкает к совпадению своих взглядов с политикой радикалов. Дружественные отношения устанавливаются у него с Комбом, который делает ему публичные комплименты. По-прежнему красноречивые речи и энергичные действия Жореса все чаще пронизываются иллюзиями отнюдь не социалистического характера. С непосредственностью эмоционального человека, он, как всегда, увлекается, и его социалистические идеи отступают на второй план.

Это особенно сказывается в суждениях Жореса о международных делах, о французской колониальной политике. Вообще в этих вопросах переход Жореса к социализму происходил крайне медленно, явно отставая по сравнению с его позицией во внутриполитической жизни. Как известно, свою парламентскую деятельность он начинал когда-то с апологетики колониальных авантюр Жюля Ферри, с активного, чисто буржуазного патриотизма. С трепетом он говорил тогда о «нашей бедной побежденной родине», о «возлюбленной Франции». В феврале 1887 года Жорес писал в «Депеш де Тулуз» «Свободная Франция знает только одну дипломатию: раскрывать перед всем миром свою душу».

Но постепенно, по мере сближения с марксизмом, по мере того как международные конфликты, войны рождавшегося империализма раскрывала ему глаза, он приобретает более реалистичные взгляды.

Уже будучи социалистом, он 7 марта 1895 года, вызывая бурное одобрение на левых скамьях палаты, произносят знаменитую фразу:

— Ваше общество, жестокое и хаотическое, даже когда оно желает мира, даже когда оно находятся в состоянии кажущегося покоя, всегда таит в себе войну, как повисшая в небе туча таит в себе грозу!

В августе 1900 года Жорес, слушая многочисленные декларации о мире и не видя никаких реальных акций в его пользу, чувствует усиление военной опасности. И он предпринимает историческую инициативу создания массовой организации в защиту мира. Жорес предлагает социалистам созвать Европейскую лигу мира. Он писал тогда в «Птит репюблик»: «Какой славой покрыл бы себя социализм, став в этот момент всемирного кризиса объединяющим центром цивилизации, умиротворяющей силой, способной спасти людей от безумной жажды наживы и убийства! Это может сделать он, только он один, но при условии немедленной организации широкой кампании с точно определенными задачами. Европейская лига мира, основанная социалистической партией, но открытая для всех людей доброй воли, которые, не примыкая полностью к социализму, все же не боятся сотрудничать с ним во имя сохранения мира во всем мире и обуздания аппетитов, угрожающих этому миру, — вот самое неотложное, самое прекрасное, самое полезное дело, за которое можно взяться при настоящем положении вещей». Это было одно из многих предложений Жореса, в которых он предвосхищал будущее. Но в то время идея Жореса не осуществилась. Да вряд ли и были для этого реальные возможности.

Оказавшись в рядах левого блока, Жорес отступает назад. С поразительной наивностью он оценивает международную обстановку в Европе. Еще в конце XIX века началась бешеная гонка вооружений. Чтобы одним ударом закрепить перевес на своей стороне, Германия, которая устами одного из своих канцлеров заявила, что немцам надоело довольствоваться голубым небом и предоставлять другим странам делить земли и воды, создает Тройственный союз с Австро-Венгрией и Италией. Естественно, что механизм пресловутого равновесия сил побудил другие державы: Францию, Россию, а позже и Англию — к ответным мерам. Возникает второй союз — Антанта, приступившая к осуществлению широкой программы вооружений. Германские политики стремятся к тому, чтобы развязать войну раньше, чем Антанта сможет выполнить свою программу. Судьба мира в Европе повисла на волоске.

Международным делам и посвятил Жорес свою речь в палате 23 января 1903 года. Это был его ораторский дебют в новой легислатуре. Депутаты в полном сборе, ложи заполнила публика, журналисты, дипломаты. Жорес выступал в блестящей форме, горло у него тогда не болело, он весь сиял оптимизмом и добродушием.

— В первый раз с тех пор, как образовалась современная Европа, уже тридцать два года не было столкновения между великими державами Центральной и Западной Европы. Это беспрецедентный факт. Никогда на протяжении многих веков яростных антагонизмов, хаоса пародов и рас, страстей и ненависти, где, как в колючих зарослях, рыщут дикие звери в поисках добычи, — никогда не было создано таких светлых горизонтов мира…

— Это поэзия, — раздается возглас одного на депутатов.

— Мы можем надеяться, — продолжает Жорес, — на устойчивость этого режима мира, поскольку Европа ныне организована в две системы союзов, которые, не сталкиваясь, уравновешивают друг друга и сдерживают содержащиеся в них возможные влечения к скрытому шовинизму или обычно возрождающиеся опасные национальные претензии. Эти две великие системы союзов постепенно развиваются в духе укрепления мира, они сближаются, и начинает появляться первая организация Европы, подготавливающая более широкий союз, европейский союз труда и мира…

— Назовите дату, когда это произойдет! Ведь это мечта! — снова кричат из зала.

Жорес не обращает внимания, с упоением продолжая свою речь. Он весь во власти волшебного видения, в поэтическом экстазе, зажигающем аудиторию, разражающуюся бурной овацией.

В нарисованной Жоресом идиллической картине находится место для пролетариата и социалистов. Оказывается, они должны помогать миротворцам и ослаблять разрушительные силы, которых еще так много на свете, «постепенно внедряя во все органы существующей власти социалистическую мысль и практику». Поистине в своем идеализме Жорес заходил слишком далеко. Это действительно были, выражаясь словами Лафарга, «метафизические журавли»…

— Покупайте «Журналь офисьель»! Большая речь Жореса! Разоружение и мир! — кричали на другой день парижские разносчики газет. Уникальный случай, тираж скучнейшего официального издания сразу подскочил на десять тысяч экземпляров.

Судьба осыпает Жореса новыми почестями. Через три дня, 26 января, он председательствует впервые на заседании палаты депутатов. Он избран вице-президентом палаты. Все с любопытством ожидали обычной процедуры, которая на этот раз имела символический характер: почетный воинский караул должен отдать военные почести председательствующему в палате, которым впервые будет социалист.

В зале Мира выстроились солдаты. Раздается команда «смирно!». Строй замирает, и вот в сопровождении двух офицеров с обнаженными саблями появляется Жорес. Выглядит он необычно: на нем фрак и белый галстук, в руке цилиндр. Жорес спокойно принимает рапорт командира почетного караула и направляется в зал заседаний, где занимает председательское место, возвышающееся над трибуной и всей палатой, как трон.

Правые, встретившие избрание Жореса вице-президентом взрывом негодования, пытались устроить ему обструкцию. Но спокойное и серьезное поведение Жореса не давало им повода. На протяжении года, занимая пост заместителя председателя палаты, Жорес весьма уверенно много раз проводил заседания. Он напоминал преподавателя в классе, умело управляющего учениками и делающего им замечания.

Когда оратор теряет нить своих рассуждений, Жорес вмешивается:

— Все это имеет отношение к вопросу, но слишком отдаленное, и было бы хорошо, если бы вы яснее и короче изложили свои доводы.

Если палата перестает слушать скучную речь, Жорес заявляет:

— Не забывайте, господа, что вы будете сейчас голосовать. Поэтому вам все же полезно знать, о чем идет речь.

Иногда надо прекратить шум и разговоры:

— Господа, чем меньше вы будете шуметь, тем скорее оратор закончит.

Нередко выступающий сам запутывается в своих рассуждениях, и тогда вмешивается Жорес:

— Оратор, несомненно, хочет сказать, что…

Однажды Жорес прервал надоевшего всем болтуна такой репликой:

— Это не представляет никакого интереса.

Жорес — фактический лидер большинства в палате — становится очень влиятельным человеком. Газеты непрерывно сообщают о его речах, заявлениях, действиях, печатают его портреты. Он становится одним из главных персонажей карикатуристов. Это вернейший признак политического влияния, успеха. Для мадам Жорес наступают счастливые дни. Луиза обожает светскую жизнь. Она заказывает все новые платья и шляпы и предается своей страсти к визитам. Однажды она сообщает мужу:

— Я сделала восемь визитов и выпила двенадцать чашек шоколада.

— Тебя это утомляет, моя дорогая, — сочувственно отзывается Жан.

— О нет, мой друг! Я посещаю только те дома, где есть лифты.

Эта женщина тридцати шести лет, пышная, холеная, по-прежнему далека от дел мужа. Когда с ней заговаривают о Жоресе, на ее лице сразу появляется выражение скуки.

Зато как счастлива Аделаида, слушая рассказы об успехах сына. Она гладит рукой глянцевую обложку журнала «Иллюстрасьон», на которой изображено, как ее Жанно принимает в палате рапорт почетного военного караула. Но видеть она уже не может: старушка почти ослепла. Ее маленькая внучка Ивонна, дочка младшего сына Луи, который все время в далеких морских походах, скрашивает тоску. Девочка так ласкова с бабушкой и так любит дядю Жана. Но вот неприятность, ребенка пришлось взять из школы Голубых сестер, которых теперь преследуют по новым законам, проведенным в парламенте Жаном!

— Крестный приехал! — радостно сообщала Ивонна монахиням, когда Жорес появлялся в Кастре. Но крестный — страшный враг церкви, олицетворение дьявола. Девочка совершенно растеряна. Она не может понять, почему так плохо говорят о ее добром и ласковом дяде Жане. Не может понять и Аделаида, и Жан с грустью видит тревогу и недоумение на милых и дорогих лицах.

А тут еще возникает новый скандал: в газетах пишут, что Жорес замешан в каких-то грязных торговых делах. На этот раз шум поднялся из-за магазина «Сто тысяч пальто». Дело в том, что Жеро-Ришар завел при редакции газеты «Птит репюблик», считавшейся печатным органом Жореса, магазин дешевой одежды. Надо было уравновесить шаткий бюджет редакции. Ведь частные фирмы не давали прибыльной рекламы в социалистическую газету.

Все это было совершенно естественным делом. Многие левые издания и организации поддерживали свое существование с помощью мелкой коммерческой деятельности. Сам Гэд не брезговал этим, придавая ей, правда, характер революционной пропаганды. Товары имели марку «социалистических фабрик»: часы, к примеру, назывались «Трудящийся»; мыло и курительная бумага украшалась революционными лозунгами в стихах и прозе; «Чтобы победить тиранов, покупайте это мыло!»

Но Жеро-Ришар в коммерческом азарте сумел добыть необычайно дешевые пальто, костюмы и шляпы, продававшиеся в магазине, размещенном прямо в здании редакции. Окрестные торговцы запротестовали. Это заметил провокатор Урбен Гойе, который еще с времен дела Дрейфуса вел травлю Жореса. Он пустил в ход версию о том, что товары социалистического магазина дешевы постольку, поскольку они изготовляются заключенными в тюрьмах и в мастерских религиозной конгрегации, и что Жорес зарабатывает на этом кучу денег!

По настоянию Луизы в Бессуле завели коляску и лошадь. В газетах немедленно появились сообщения: «Экипаж мадам Жорес стоил 1500 франков». Жореса поливают грязью, называя его именем героя пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве»: «Приданое дочери Журдена растет, а сколько дочерей рабочих из-за «Ста тысяч пальто» окажутся на панели!» Злосчастная Мадлен, опять ее существование используется против отца!

Как раз в это время фантазия журналистов превращает скромный дом в Бессуле в подобие знаменитых замков Луары, таких, как Шомон, Блуа, Шамбор, где роскошный стол соперничает с богатыми туалетами гостей, где рекой льются дорогие вина, а Жорес наслаждается жизнью — за счет рабочих, разумеется.

Ему снова приходится публично разъяснять свою частную жизнь и доказывать, что он не получает никаких доходов от магазина «Сто тысяч пальто». И он пишет следующую статью.

«Птит репюблик» не принадлежит мне… Я не имею никаких акций и не получаю никаких доходов от ее издания… Я просто обязан писать только в эту парижскую газету, и за такую огромную работу я получаю в месяц тысячу франков. Это как раз половина того, что получают за такую же работу сотрудники большинства крупных газет Парижа».

Он подробно разъясняет, что все его заработки, добытые исключительно его пером, обеспечивают лишь содержание семьи. Причем четверть его заработка идет в пользу партии. Что касается своего образа жизни, о котором газеты сообщали фантастические подробности, то Жорес объясняет, как в действительности обстоит дело, и заключает: «Я не Лукулл, но и не аскет».

Писаки немедленно ухватились за эту фразу. Целый номер «Асьет о бёр» заполнен клеветническими материалами о Жоресе, сфабрикованными Урбеном Гойе. На обложке изображен тучный толстяк с лицом Жореса, сидящий в кресле, из-под которого видны страдающие лица задавленных им рабочих. Надпись гласит: «Я не аскет». Аделаида — а услужливые «друзья» читают ей эту стряпню — не могла не рассмеяться, слушая выдумки буржуазных газет. Она-то знала скромность Жана, его самоотверженное отношение к семье и полное пренебрежение личными нуждами. Она даже порой была недовольна этим чрезмерным бескорыстием своего сына.

— Он не аскет, он святой! — говорили все, кто видел жизнь этого непрактичного человека.

Хотя Жорес в простоте душевной твердо верил в могущество истины, ему часто приходилось с изумлением убеждаться, что ложь гораздо успешнее покоряет людские умы. Так было в какой-то мере и с очередной кампанией клеветы. Но это представляло не такую уж новость. Просто история со «Ста тысячами пальто» подтолкнула Жореса к осуществлению его давней мечты: иметь действительно «свою» газету. Иметь не в смысле материального обладания его в качестве собственника, а в смысле действительной свободы писать именно то, что он считал нужным, не подвергаясь никакой прямой или косвенной цензуре. Хотя у него уже накопился большой опыт журналистской деятельности, он никогда, по существу, не обладал полной свободой выражения своих идей. «Депеш де Тулуз» всегда была органом радикалов. В период дела Дрейфуса вплоть до самоубийства Анри она оставалась антидрейфусарской. В «Птит репюблик» Мильеран, фактический хозяин газеты, а затем Жеро-Ришар также серьезно стесняли свободу Жореса.

Люсьен Герр и Леон Блюм согласились помочь ему в осуществлении давней мечты. Сначала возникла идея просто купить «Птит репюблик» и изменить ее направление. Но в последний момент Жеро-Ришар отказался от уже согласованной сделки.

Люсьен Герр взял в долг 100 тысяч франков, но поскольку для покупки газеты этого было совершенно недостаточно, то знаток политэкономии решил поиграть на бирже и порастрясти толстосумов. Естественно, его ободрали как липку, и он потерял свои сто тысяч.

К счастью, был Леон Блюм, имевший обширные связи в финансовых кругах, который, подобно Бриану, числился в любимчиках Жореса. Он решил помочь своему учителю, благо это ему ничего не стоило. Жорес смог занять у банкиров 880 тысяч франков.

Неутомимый Урбен Гойе тут же оповестил, что Жорес основал свою газету на деньги «двенадцати евреев из немецких гетто», а также с финансовой помощью Бебеля. Кстати, Жорес проявил крайнюю щепетильность в этой сделке и, несмотря на серьезные финансовые затруднения газеты, сумел вернуть все деньги до последнего гроша.

— Я более уверен в Жоресе, чем в самом себе, — говорил Леон Блюм, — Это человек абсолютной честности.

Сначала газету хотели назвать «Просветитель», затем «XX век». Но Жорес остановился на названии «Юманите» — «Человечество»[2]. 18 апреля 1904 года выходит первый номер газеты.

В передовой статье Жорес объясняет, почему новая социалистическая газета называется «Юманите» — «Человечество»: в настоящее время человечества еще не существует, ибо нельзя назвать этим прекрасным словом хаос враждебных наций. Даже если царит мир, жизнь пронизана следами вчерашних войн и тревогой в связи с завтрашними войнами. Внутри каждой нации происходит неизбежная борьба капиталистической олигархии и пролетариата, классовые антагонизмы раздирают все страны. Только социализм сможет разрешить все эти внутренние и внешние противоречия в жизни людей и создать подлинное человечество. Именно поэтому газета социалистов и называется словом, означающим конечную цель социалистического движения.

Задача новой газеты, заявляет Жорес, и заключается в том, чтобы идти к этой цели, которая может быть достигнута только борьбой рабочего класса. Газета намерена сообщать о всех событиях в жизни рабочего класса, о всех усилиях и успехах рабочих организаций. С помощью всесторонней и точной информации она должна помочь всем свободным умам понять смысл событий в лире,

В день выхода первого номера в редакции газеты, разместившейся на улице Монмартр, в доме 142, царило радостное оживление. Здесь Жорес, которого окружают Анатоль Франс, Жюль Ренар, Люсьен Герр, Леон Блюм и другие писатели, журналисты, объединившиеся в новой редакции. Способность привлекать к себе разных людей помогла Жоресу собрать вокруг «Юманите» группу действительно талантливых литераторов.

— Знатоки, — говорит Жорес, — предсказывают нашей газете хорошее будущее. Наш тираж — сто сорок тысяч. При семидесяти тысячах газета покроет свои расходы.

Жорес обращается к Жюлю Ренару и благодарит его за рассказ, опубликованный в первом номере газеты. Просит не медлить со следующим очерком.

Ренар не был социалистом, но, проницательный, честный писатель, он с большим талантом клеймил пороки буржуазного общества. Познакомившись с Жоресом, Ренар сразу подпал под обаяние его личности.

«Моя любовь к Жоресу, — записывал он в своем дневнике, — и восхищение им растут с каждым днем. Жорес — человек большого ума, прекрасный человек… Я считаю, что Жорес совершенно чужд личной заинтересованности и что он равен крупнейшим людям… Хочется плакать, когда видишь Жореса… В его присутствии я испытываю нежность и восхищение…»

Газета «Юманите» становится великолепным орудием политической деятельности Жореса. С ней связан новый труднейший шаг в борьбе с клерикализмом. Когда правительство Комба добивалось ликвидации конгрегации и религиозных школ, то оно предполагало остановиться на этом, ограничившись пресечением антиреспубликанской деятельности так называемого «черного», монашествующего духовенства. Комб не собирался добиваться отделения церкви от государства, то есть прекращения действия конкордата, по которому государство оплачивало «белое» духовенство. Около 50 миллионов франков ежегодно расходовалось по бюджету на содержание церкви. Республика, таким образом, не носила действительно светского характера, продолжая косвенно признавать средневековую фикцию принадлежности церкви к светской власти. Отделение церкви от государства, отмена бюджета культов являлись одним из существенных программных требований социалистов. Жорес стремился всеми силами подтолкнуть правительство Комба на новый радикальный шаг к дальнейшему развитию республиканской демократии. И в конце концов Жорес сумел этого добиться.

В марте 1904 года президент Лубэ посетил в Риме итальянского короля, не признававшего светской власти папы. Ватикан направил в Париж резкую ноту протеста в связи с «обидой», нанесенной папе. Это было грубейшим вмешательством во внешнюю политику Франции, возрождением непомерных средневековых притязаний католической церкви. Но правительство Комба решило не поднимать шума и спрятало ноту под сукно.

Жорес, однако, сумел получить текст ноты и 17 мая опубликовал ее в «Юманите», Действия Ватикана вызвали возмущение большинства депутатов и всех республиканцев. Правительству пришлось отозвать своего посла из Ватикана, а в октябре внести в парламент законопроект об отделении церкви от государства.

Но, чтобы провести закон, Жоресу пришлось выдержать такие яростные битвы против реакции, которые по своей ожесточенности не уступали накалу страстей в деле Дрейфуса. Изобретательность святых отцов не знала предела, так же как и ограничений морального характера. Подлость, обман, предательство, чудовищное коварство в каждом их движении. Казалось, они хотят взять реванш за все свои прошлые неудачи в борьбе с республикой. Во главе похода идет Лига французского отечества, возглавляемая группой мракобесов и лжепатриотов вроде известных литераторов Леметра и Коппе или проходимцев типа Сиветона. Главная мишень их ядовитых стрел — блок левых во главе с Жоресом. Самые хитроумные интриги затеваются для того, чтобы развалить союз республиканцев, скомпрометировать его лидеров. Любой ценой стремятся свалить кабинет Эмиля Комба.

Так, фабрикуется дело о взятке, которую якобы получил сын премьера от картезианцев, спасавших свою святую фирму по производству «Шартреза». Хорошо, что Комб оказался честным человеком, и Жоресу удалось успешно отбивать все атаки на левый блок.

Особенно яростная схватка завязалась в конце 1904 года из-за дела с фишками, то есть с информационными карточками о политических убеждениях офицеров. Раньше таким делом спокойно занимались иезуиты, и по их протекции монархисты и клерикалы получали чины и должности в армии. Военный министр Андрэ хотел провести чистку армии, помочь республиканцам и ослабить влияние старых военных кадров. Для сбора информации он воспользовался помощью масонской ложи «Великий Восток». Но один из служащих этой ложи украл пачку фишек, а националистические депутаты огласили их с трибуны палаты. Правые подняли истошный крик о доносах в армии, о полицейской слежке и т. п. Вопили те самые люди, которые еще недавно с пеной у рта оправдывали мошенников генерального штаба в деле Дрейфуса. Парламент снова превратился в арену цирка, где бесновались защитники «чести армии».

Один из главарей Лиги французского отечества, Сиветон, на заседании парламента дал пощечину военному министру Андрэ, да так, что голова старика с грохотом ударилась о пюпитр. Сиветона потянули к суду, но накануне процесса его нашли мертвым. Самоубийство? Домашние Сиветона выдвигали такую версию. Он якобы запутался в любовных связях, которые он завел в своей семье, где, не довольствуясь женой, он сожительствовал со своей падчерицей, а также и ее гувернанткой. К тому же и его денежные дела оказались в полном расстройстве. Но появилась и другая версия, по которой Сиветон якобы подвергся ритуальной мести масонов, что его затравили республиканцы и т. д. Многие депутаты левого блока заколебались. Правительство Комба повисло на волоске. Жорес бросается на помощь. Он раскрывает всю подоплеку и показывает, что дело с фишками затеяно лишь для того, чтобы скомпрометировать республиканскую и антиклерикальную политику. Жорес посвящает делу Сиветона серию блестящих статей, в которых скрупулезно исследует этот вонючий клубок интриг. Нападки на Андрэ, говорит Жорес, вызваны его действиями против аристократического и клерикального фаворитизма, в защиту республиканских офицеров. Поистине можно удивляться энергии Жореса в борьбе с реакционерами.

Разумеется, ему не собирались прощать этого. Клерикалы начали такую травлю, что Жорес порой приходил в отчаяние. Дерулед, главарь Лиги патриотов, изгнанный на десять лет из Франции, в ноябре прислал ему оскорбительное письмо, где он называл Жореса самым гнусным развратителем умов и предателем родины. Терпение Жореса лопнуло. Прочитав послание Деруледа, он тут же размашистым почерком одним махом пишет ответное письмо, разоблачает лживый патриотизм Деруледа и вызывает его на дуэль.

Друзья Жореса поражены. Дерулед, этот маньяк по прозвищу Вшивая борода, разве он заслуживает такой чести? Да и сам метод дуэли не очень-то идет социалисту. Когда 1 декабря 1904 года Жорес встречает в редакции «Юманите» Жюля Ренара, тот говорит ему:

— Пока будет тянуться вся эта нелепая история, ваши друзья не смогут вас любить и вами восхищаться.

— Это было бы мне неприятно, — отвечает Жорес, — но я прав. Я все обдумал, я больше так не могу. С некоторых пор я чувствую их постоянно за своей спиной, из-за меня они готовы оскорбить и мою жену и мою дочь. Я получаю гнусные письма. Я чувствую, как сползаются все эти слизняки. Мне кажется, что я покрыт плевками. Я хочу пресечь это одним движением: оно, быть может, и нелепо, но необходимо. Пусть не думают, что все позволено, что можно меня выставить на всеобщее осмеяние в дурацком колпаке.

Когда Жорес поздно вечером выходит из редакции, он снова сталкивается с Ренаром, вопросительно глядящим на него.

— Вы хотите мне еще что-нибудь сказать?

— Нет, — отвечает Ренар, — надеюсь, я не сказал ничего для вас неприятного.

Жорес уверяет, что нет, и они идут рядом. О дуэли больше не упоминают. Ренар говорил, что завтра он обязательно прочтет в «Журналь офисьель» речь Жореса о Жанне д`Арк, имевшую бурный успех.

— Ну, знаете, — замечает Жорес, — когда идет такая драка, вряд ли можно сказать что-нибудь интересное.

— Мне бы хотелось чего-нибудь выпить, согреться. Не составите ли мне компанию?

Жорес останавливается перед кафе и говорит со своим: характерным южным акцентом:

— Надеюсь, хоть кафе-то приличное?

Ренар подымает глаза и читает на вывеске «Неаполитанское кафе».

— О, вполне приличное.

Входят.

— Вы будете лить пиво? — спрашивает Жорес.

— Нет. Закажу американский грог.

— А что это за штука?

— Горячая вода с ромом.

— Ну и как, недурно?

— Жажду утоляет лучше самого холодного пива.

Жорес наливает воды в свой стакан и требует себе соломинку. Жюль Ренар подробно описывает «портрет», который он пишет с него.

— Да, — говорит он. — Сам-то я не заметил. Пожалуй, это точно.

Он признается, что спешит произносить фразу за фразой из боязни, что публика зааплодирует раньше срока. Посетители оборачиваются. Знают ли они Жореса? Он расплачивается и, как щедрый провинциал, оставляет гарсону десять су. Выйдя на улицу, он говорит:

— Как чудесен наш Париж!

Но он беспокоится, как бы не пропустить свой трамвай.

— А вы из-за меня не сделаете липшего крюка? — спрашивает Жорес.

— Нет, — отвечает Ренар и спрашивает: — Вы ведь преподавали. Наверное, кто-нибудь из ваших учеников испытал на себе ваше влияние?

— Нет, — отвечает Жорес, — я был тогда слишком молод. Во всяком случае, это ни в чем не сказалось.

Но Жорес думает о своем трамвае, который отходят от остановки. Последний трамваи вот-вот тронется. Жорес бросается за ним вдогонку, но потом останавливается и говорит:

— Нет, это он только маневрирует.

Он добавляет, что, впрочем, ученики перенимают у учителя его худшие черты.

— Вы, наверное, много работаете, Жорес!

— Да, но моя работа — политика, Тут бывает отдых, перемены: пишешь, говоришь. Парламент, трибуна развлекают. Я убежден, что художник, занятый только своим искусством, не выдержал бы такого груза.

— Но возьмите Виктора Гюго…

— Да, правда, — говорит Жорес.

Расстались они далеко за полночь. Жюль Ренар на другой день тщательно записывает в дневник разговор с Жоресом. Запись кончается так:

«Вернувшись к себе, полный удивленного и нежного восхищения этим необычным человеком, я не могу уснуть, я чувствую некоторую гордость, оттого что не растерялся. Впрочем, я ничем не рисковал. Но на следующий день я встаю в десять часов и хорошо знаю, что он уже за работой и не думает о дуэли. Вчера его письмо Деруледу, великолепная импровизация о Жанне д`Арк, передовая в «Юманите».

Хочется отдать себя ему, работать за него. Точно крыса, вылезшая из норы, я ослеплен этим великолепным зверем, обнюхивающим всю природу. Да, это не то, что стремиться в академики!

Хотел бы он стать богатым? Министром? Не могу этому поверить. Правда, он хочет драться с Деруледом, и это, может быть, явление того же порядка».

Через три дня Жорес отправляется на южном экспрессе из Парижа. В нейтральной полосе между испанской и французской границами состоялась его дуэль с Деруледом. Никто не был ранен. Жорес потерял на эту затею двое суток. Но зато, вырвавшись из повседневной сутолоки, он имел возможность спокойно поразмыслить о своих делах, которые уже давно вызывали у него приступы тоскливой меланхолии.

Конечно, он вправе гордиться успехами в борьбе с клерикалами. Его политическое влияние небывало усилилось; он решал судьбу кабинета. Жорес сблизился с влиятельными деятелями радикалов; теперь уже не только левая часть амфитеатра Бурбонского дворца разражалась аплодисментами, слушая его речи, но и весь центр, а враждебный ему сектор полукруга значительно сузился. Странно, но если раньше буржуа смотрели на него с опаской, то теперь они говорят, что, оказывается, с этим врагом буржуазии можно иметь дело. До слуха Жореса дошли разговоры, что он повторяет эволюцию Гамбетты, который от боевого республиканизма и непримиримой оппозиционности перешел к политике положительных результатов и завел речь о том, что год власти плодотворнее десяти лет героической оппозиции.

Опытные зубры парламентаризма намекали Жоресу, что в его возрасте пора стать солиднее. Что мешает ему теперь превратиться в лидера радикалов; они охотно его примут? А радикалы обладают обеспеченным большинством в палате. Ведь он смог бы обновить радикализм, провести новые реформы. Кому, как не ему, следует достойно завершить дело французской революции и окончательно усовершенствовать республику?

Слушая все это, Жорес сначала удивлялся; видимо, эти люди забыли о его социалистических убеждениях. Но почему Жорес сталкивается с новым отношением к себе и в других местах, на собраниях рабочих? Конечно, гэдисты разжигали враждебность к нему, но вряд ли они смогли бы посеять такую отчужденность и недоверие, если бы сам Жорес не подтверждал их обвинений. Как-то незаметно для себя Жорес стал предпочитать выступления в дорогих концертных залах вроде Трокадеро, где его слушали отнюдь не рабочие, а радикальные буржуа.

Да и как могло не измениться отношение к нему рабочих, если ради сохранения левого блока он попадал в очень щекотливые положения. Ведь в борьбе за кусок хлеба рабочим не было никакого дела до тонкостей парламентских комбинаций, которыми увлекся Жорес. Рабочие бастовали. В конце 1902 года одиннадцать департаментов охватила всеобщая стачка горняков, и правительство послало войска в районы забастовок. Жоресу пришлось напряженно лавировать между требованиями шахтеров и поддержкой правительства. Гэдисты же вообще отделались, как всегда, общими декларациями, считая забастовки делом профсоюзов. Кстати, Гэд тоже основательно запутался; он нападал на Жореса за участие в левом блоке, а сам говорил, что главная задача социалистов — проникнуть в «законодательную крепость», то есть в парламент; говорил о революции, но считал рабочих неспособными проявить стойкость во всеобщей забастовке и даже просто опустить в урну избирательный бюллетень за свою партию. Численность же партии Гэда сократилась за два года с 24 до 17 тысяч членов. Но жоресистская партия теряла не меньше и насчитывала в 1904 году всего восемь тысяч человек. И эта тягостная картина открывалась перед взором Жореса в то время, когда рабочие бастовали все решительнее, когда росла численность профсоюзов.

Терпеть и дальше разброд в социалистическом движении было бы преступлением перед пролетариатом. Вот вывод, к которому неизбежно приходил Жорес после мучительных размышлений о жалком положении, в котором оказался французский социализм. Единство — первая и главная цель социалистов, решил Жорес и, как всегда, от слов перешел к делу. Но его страстные призывы к ликвидации раскола оставались гласом вопиющего в пустыне. Гэд и его сторонники не проявляли никакой склонности к компромиссу. Жорес с надеждой ждал очередного конгресса Интернационала, назначенного на август 1904 года; пусть международный социализм разберется в их запутанных распрях. И он не переставал твердить о единстве.

Незадолго до конгресса Интернационала Жорес участвовал в дискуссии в Тулузе. Один из гэдистов решительно и крайне резко разоблачал его оппортунизм. Отвечая, Жорес сначала спокойно разбивал доводы противника, но речь приобрела страстность и силу, когда он заговорил о единстве:

— Наши враги едины, а мы, мы в разброде! А ведь мы товарищи по совместной борьбе, братья по общей надежде. Неужели вы не видите, как единство сразу усилило бы наши действия?

И, внезапно смерив взглядом своего противника, который его так яростно атаковал, Жорес воскликнул:

— Да, я поеду в Амстердам, на конгресс единства, и я соберу все ваши оскорбления в один букет, который будет моим подарком единству и победе пролетариата!

Загрузка...