Жан Жорес

Единство

Голландия, как и подобает стране тюльпанов, встретила делегатов конгресса Интернационала цветами. Один из лучших концертных залов Амстердама поражал яркостью красок: трибуна, президиум утопали в цветах; стол каждой делегации украшали хризантемы.

Это создавало приятную, праздничную атмосферу. Но вообще-то у международного социалистического движения, несмотря на рост пролетариата, его революционных стремлений, не было особых оснований для торжества. Чего стоил лишь один «букет» Жореса! Социалистические партии повсюду переживали трудности в организации, в определении своей политики, в разработке теоретических основ своей деятельности. Многих искушал соблазн заменить трудную борьбу за революцию движением только за реформы. Положение рабочего класса везде оставалось тяжелым. Если кое-где и проводились социальные реформы, то, как правило, сама буржуазия сознательно шла на них, чтобы ослабить революционное движение. Рабочие партии росли, но одновременно в их рядах рос оппортунизм.

Могло показаться, что в продвижении к власти и проведении реформ многого добилась партия Жореса, Французская социалистическая партия. Но она же и внушала наибольшую тревогу многим своим зарубежным товарищам. С одной стороны, Жорес достиг немало практических результатов, с другой — эти результаты не были итогом самостоятельной борьбы классовой пролетарской партии. Она выступала как часть лагеря разных политических сил, включавшего и отдельные фракции буржуазии. Многие социалисты не видели связи деятельности Жореса с идеей пролетарской революции и коренного преобразования буржуазного общества. Им казалось, что политика Жореса направлена только на улучшение этого общества.

В такой психологической и политической обстановке предстояло конгрессу заняться обсуждением общих социалистических забот. Французские дела оказались зеркалом, в котором отражались заботы социалистов разных стран с крайне различными условиями, очень далекими от обстановки во Франции. Амстердамский конгресс можно назвать французским конгрессом, ибо основную часть своего времени и своих усилий делегаты потратили на рассмотрение французских проблем вообще и политики Жореса в частности.

— Чтобы победить в спорах внутри социалистического движения у себя на родине, мы не собираемся искать для себя международную поддержку, — заявил в первом же выступлении главный оппонент Жореса Жюль Гэд, к удивлению некоторых неискушенных в политике делегатов конгресса. В самом деле, зачем тогда Гэд настоял на включении в повестку дня вопроса о социалистической тактике? Ведь вопрос об участии социалистов в правительственной деятельности практически нигде не стоял так, как во Франции, Вступительные слова Гэда надо было понимать в прямо противоположном смысле, ибо он стремился исключительно к тому, чтобы похоронить, уничтожить политическую тактику Жореса, заключающуюся в блокировании с отдельными фракциями буржуазной демократии ради проведения прогрессивных реформ. Для этого Гэд предложил в качестве проекта резолюции конгресса решение недавнего съезда германских социал-демократов в Дрездене, осуждавшее ревизионизм. Хотя в самой резолюции не говорилось ни о Жоресе, ни о его политике, антижоресистский смысл и толкование ей можно было придать в ходе прений. Гэд сделал блестящий тактический ход. Он сразу приобретал поддержку крупнейшей европейской социалистической партия, многие руководители которой уже из-за одного свойственного им своеобразного шовинизма настроились в пользу Гэда.

Жорес оказался в сложном положении. Он не собирался вести наступательных действий против Гэда, хотя бесплодность сектантской линии давно вызывала у него горечь. Он добивался одного — единства французского социалистического движения. Он понимал необходимость определенного пересмотра своей политики, отказа от блока с радикалами. Но этого не понимали и не хотели понимать многие из его сторонников, такие, как Бриан и ему подобные. Поэтому Жорес был даже заинтересован в осуждении политики министериализма. Иначе зачем бы ему было голосовать за Дрезденскую резолюцию с поправками, едва изменяющими ее смысл, на одном из этапов обсуждения в комиссии конгресса?

Но вместе с тем невозможно было и отступить без боя, капитулировать перед Гэдом. Ведь это привело бы к торжеству догматической и сектантской линии в будущей объединенной социалистической партии, что обрекло бы ее на бесплодие и изоляцию. Итак, Жорес мог и хотел уступить по вопросу о своей тактике, но он стремился при этом не потерпеть личного поражения, сохранить свое влияние. Задача была невероятно сложной, и вся дальновидность тактики Жореса стала ясной лишь через несколько лет, когда Жорес оказался во главе единой Французской социалистической партии. Но не будем забегать вперед. Вернемся в зал заседаний Амстердамского конгресса, точнее, в то менее просторное помещение, где обсуждались вопросы тактики, то есть французские дела, и где собрались все крупнейшие лидеры мирового социализма. Кто-то даже заявил, что в зале никого не осталось, что там какой-то кургузый конгресс обсуждает остальные вопросы.

— Ерунда! — взорвался Август Бебель. — Пустяки! Сущие пустяки! Кургузый конгресс может обсуждать все, что ему заблагорассудится! А вот здесь действительно серьезный вопрос!

А здесь выступал Жорес. Его речь продолжалась полтора часа. Даже самые упорные противники Жореса признавали, что она была великолепной.

Сначала он нарисовал яркими красками картину итогов своей политики с того момента, когда в разгар дела Дрейфуса гэдисты вышли из политической игры. В то время только сторонники Жореса развернули борьбу за спасение республики и успешно выдержали ее. Он напомнил о скромных, но несомненных успехах в деле улучшения условий жизни рабочих, достигнутых социалистами. В то время как социалисты многих стран лишь мечтают об отделении церкви от государства, чтобы освободить сознание пролетариата от религиозного дурмана, французское правительство под давлением социалистов внесло в парламент законопроект об этом. Наконец Жорес подошел к главному обвинению, направленному против него: к утверждению о том, что он отказался от принципа классовой борьбы и подпал под влияние буржуазии.

— Всего лишь несколько дней назад, — говорил Жорес, — депутаты правой и центра кричали мне в палате: «Долой диктатора!» — так, как будто речь шла о новом Робеспьере в день нового 9 термидора! И вот, будучи диктатором по ту сторону границы, здесь я превращен в раба! Но я не являюсь ни тем, ни другим, а свободным слугой пролетариата, которого нельзя подчинить никому. В чем же мы нарушили наш долг социалистов в классовой борьбе? Все социалисты любого направления могут засвидетельствовать: мои друзья и я выступали лишь для того, чтобы повсюду организовывать профсоюзы, кооперативы на почве классовой борьбы…

Как всегда, речь Жореса насыщена яркими образами, она увлекает убежденностью оратора, иногда она озаряется вспышками неожиданного юмора. В порыве красноречия Жорес все время подается вперед и наталкивается на сидящего перед ним представителя Испании Иглезиаса так, что тот почти слетает со стула, С улыбкой извинения Жорес бросает;

— Это потому, что между ними не оказалось Пиренеев!

Он не только защищается, но переходит в наступление и начинает бросать камни в огород Гэда, показывая, что, нападая на политику Жореса, гэдисты не выдвинули никакой другой конструктивной тактики, что выборы обнаружили ослабление их влияния и привели к уменьшению числа их мандатов, тогда как число сторонников Жореса в парламенте возросло. Гэд не выдерживает и в негодовании требует слова. После некоторого препирательства из-за того, что Гэд уже выступал один раз, слово ему предоставляется.

— Мой ответ будет коротким, поскольку у меня нет ни сил, ни здоровья Жореса. Но мы не можем оставить без протестов его утверждения…

Я хочу сказать, товарищ Жорес, бывший товарищ Жорес, по поводу ваших успехов на выборах. Ведь все ваши кандидаты были кандидатами префектур, кандидатами Вальдек-Руссо. Новые нравы, которые вы насаждаете среди трудящихся, являются не борьбой классов, а борьбой республиканцев против монархистов…

Вы хотели войны, вы ее получите! У вас нет чувства классовой борьбы, о котором вы говорили, вы его никогда не проявляли на практике, и это видно здесь, когда вы рассуждаете о ваших действиях, которые спасли республику! И если это верно, то действовали ли вы для освобождения пролетариата, спасая буржуазную республику? Вы затемняли истинную борьбу классов: борьбу единого пролетариата против единой буржуазии!

А ваша борьба против церкви? Пытаться просветить умы при капиталистическом режиме — это все равно, что сделать негра белым! Умственное и моральное освобождение не предшествует, а следует за экономическим и социальным освобождением!

Ваша ошибка заключается в вашей социалистической концепции, в которой нет ничего социалистического. Вы хотите, чтобы ваш социализм возник из республики, тогда как мы считаем, что он явится следствием эволюции капитализма. Страна, которая первой достигает полного развития капитализма, первой придет и к коммунистическому режиму! Вот пропасть, которая отделяет вашу концепцию от нашей!

Гэд все время подчеркивает глубину разногласий, он старается доказать их непримиримость. Он призывает отделяться границей от тех, кто, по его мнению, покинул социализм. Гэд во многом прав, но его закостенелый догматизм, непримиримость, неумение творчески применить марксизм в особых условиях Франции еще никогда не проявлялась столь резко, никогда он так решительно не исключал саму мысль о единстве. И все же (благородный человек!), бичуя ошибки Жореса, он внезапно поворачивается к нему и произносит:

— Я не назову это вашим преступлением, а лишь следствием вашего представления о социализме.

…Выходя после заседания, Вандервельде, лидер бельгийцев, сам прекрасный оратор, пытавшийся на конгрессе примирить Жореса и Гэда, заявил:

— Если бы речь шла о присуждении премий за красноречие, то я не знаю, ному бы можно было ее дать: Гэду с его меткими словами, каждое из которых било как пуля, или Жоресу, ораторский гений которого никогда не поднимался так высоко, как в этом споре между социалистами.

Споры продолжались на пленарном заседании конгресса. Кое-кто поддерживал Жореса, другие пытались примирить спорщиков, но больше все же нашлось критиков оппортунистических ошибок Жореса. Весьма едко высказался о них Плеханов. Возникли споры и среди самих критиков. Австриец Виктор Адлер, красиво развивавший свои скептически-созерцательные соображения, назвал Плеханова «врачом», который может принести вред «больному», то есть французскому социализму.

— А я болезнь! — с горьким смехом крикнул с места Жорес.

Но особенно ему доставалось от немцев. Каутский хотя и мягко, но теперь тоже критиковал его. Роза Люксембург исключительно темпераментно осудила жоресовскую политику сотрудничества с буржуазией. Она выступила перед тем, как должен был говорить Жорес. При этом именно ей предстояло переводить его выступление на немецкий. Жорес начал свою речь таким добродушным замечанием:

— И все же сейчас вы услышите, как гражданка Роза Люксембург будет переводить мою речь на немецкий язык: вы, таким образом, увидите, что полезное сотрудничество возможно, несмотря на вражду…

Все рассмеялись. Однако затем, немцам уже было не до смеха. Жорес блестяще проанализировал положения и тактику германской социал-демократии:

— Главный порок Дрезденской резолюции состоит в том, что она навязывает другим такие правила действия или скорее правила бездействия, которые характерны сейчас для германской социал-демократии. У вас нет ни революционного, ни парламентского действия. Немецкий пролетариат не имеет исторической революционной традиции. Он не завоевал всеобщего избирательного права на баррикадах, а получил его сверху. И вот вы видите красное королевство, ваше «социалистическое королевство» Саксонию, которая без сопротивления примирилась с ликвидацией всеобщего избирательного права… И поскольку у вас самих нет революционной традиции, то вы с недовольством смотрите на народы, у которых она есть…

Даже если вы завоюете большинство в рейхстаге, вы будете единственной страной, где социализм не будет хозяином, даже если он и приобретет большинство. Потому что ваш парламент — половина парламента, он не имеет власти…

От вас ожидали после того, как вы получили на выборах три миллиона голосов, весь социалистический мир ожидал от вас, от Дрезденского съезда, определенной политики… От вас ожидали лозунга борьбы, тактики, действия. И тогда вы скрыли от своего пролетариата, от международного пролетариата вашу беспомощность, неспособность действовать за непримиримостью теоретических формул, которые вам будет доставлять до последнего дня своей жизни ваш замечательный товарищ Каутский…

Аплодисменты, смех делегатов, возгласы одобрения встречают уничтожающий анализ, которому подверг Жорес «временное, но страшное бездействие германской социал-демократии», стремившейся теперь передать эту тактику и другим.

Но многие слова и мысли Жореса тогда еще не могли быть поняты и оценены его слушателями. Зато потом в них обнаружилась вся глубина мысли Жореса.

— Когда я слушал слова гражданина Каутского о том, что он согласился бы допустить участие социалистов в центральном правительстве в случае национальной угрозы… я спрашивал себя: неужели министериализм станет допустимым при условии его дополнения национализмом, неужели пролетариат может пожертвовать классовой борьбой ради сотрудничества в обороне той самой родины, которая управляется и особенно эксплуатируется буржуазным классом? И я чувствую, что в таком случае я не мог бы следовать до конца в националистическом министериализме нашего товарища.

Жорес обнаружил здесь в зародыше то, что в годы первой мировой войны погубило II Интернационал, социал-шовинизм таких людей, как Каутский, Плеханов, Гэд и другие, склонность к социал-предательству, до которого он не дожил, но от которого он все же успел отмежеваться! Вот его ответ людям, пытавшимся ставить Жореса на одну доску с социал-шовинистами…

Дрезденская резолюция вопреки возражениям Жореса принимается конгрессом. Она содержала косвенное осуждение его политики, хотя явилась противоречивым и смутным документом; в ней, например, была двусмысленная ссылка на резолюцию Каутского, принятую на предыдущем конгрессе Интернационала. Но все же это поражение. Многие делегаты смотрели с сочувствием на Жореса, сумевшего завоевать личные симпатии большинства делегатов, даже таких, которые были решительными противниками его взглядов.

Но зато он оказался победителем в деле, которое для него важнее всего: в вопросе о социалистическом единстве! Конгресс единогласно принял такое решение. «Необходимо, чтобы во всех странах перед лицом буржуазных партий существовала только одна социалистическая партия, как существует только один пролетариат… социалисты обязаны приложить все усилия для осуществления социалистического единства на основе принципов, принятых международными конгрессами, в интересах пролетариата, перед которым они несут ответственность за роковые последствия раскола».

Конгресс, собравшийся в разгар русско-японской войны, начался прекрасной демонстрацией интернационализма. Представитель России Плеханов братски протянул руку японцу Катаяме, вызвав бурную овацию делегатов. А в момент закрытия конгресса прозвучал призыв к Жоресу и Гэду, чтобы они пожали друг другу руки. Жорес рад был это сделать, но Гэд… Правда, Вайян и Ренодель от имени двух фракций французского социализма заявили об их готовности к объединению. Затем зал «Концерт гебо» огласился троекратным «ура» и многоязычным пением «Интернационала». Жорес пел его с особым чувством и подъемом. Он переживал новый поворот в своей борьбе, поворот к самой славной полосе своей жизни…

Уныние воцарилось среди сотрудников Жореса после Амстердама; один он был в приподнятом настроении. Выражение озабоченности, уже давно не сходившее с его лица, сняло как рукой. Вот и сейчас он в каком-то возбуждении, в криво, как всегда, надетой соломенной шляпе, засовывая на ходу в карманы кипу бумаг, почти бегом устремляется из редакции, бросая на ходу:

— В палату…

Аристид Бриан, Густав Тери, Рене Вивиани молча провожают его глазами.

— Нет, вы только подумайте, — со смехом заявляет Тери, — он чувствует себя победителем! Ведь его же разгромили там, на конгрессе, и Бебель поздравляет Гэда с победой. А он ликует! Что за человек? Но, может быть, он прав?

— Жорес? — отвечает Бриан. — Все объясняется просто: у него страшно уступчивый характер. Он не осмеливается оторваться, выступить против народа. Это его постоянная черта. Сколько раз бывало, что после долгих споров удается наконец внушить ему идею какой-либо тактики. Вот он уже согласился с вашим мнением, он даже обнаруживает в нем мудрость. Но стоит лишь какому-нибудь человеку в рабочей блузе сказать ему что-то противоположное, как он немедленно отказывается от вас и соглашается с простым шахтером.

Недовольны Жоресом не только люди его политического окружения. Его супруга вдруг стала разбираться в политике, наслушавшись грустных сетований сотрудников своего мужа. Она решительно недовольна им, и ему приходится выдерживать ее презрительно холодные взгляды. Ведь Луиза уже видела себя в роли супруги по крайней мере председателя совета министров, и уж тогда-то она бы поспорила в элегантности с этой мадам Мильеран.

А Жорес спешит конкретными действиями показать свое намерение твердо выполнить амстердамские решения о единстве. Грустный, но неизбежный разговор состоялся у него с Эмилем Комбом, с которым у него установились хорошие отношения. Жорес считал его честным и стойким демократом. Еще раньше Комб предупредил, что он покинет свой пост, если Жорес перестанет его поддерживать.

Но Жорес, понимая, что вместо Комба наверняка придет более правое правительство, все же официально заявляет о своем выходе из левого блока. Правда, он пытается еще как-то помочь Комбу удержаться. Но дело с фишками, скандал с Сиветоном доконали его. И хотя «развод плохо подходящих друг к другу супругов», как называл Комб закон об отделении церкви от государства, еще не утвержден парламентом, 19 января 1905 года он подает в отставку.

Дня через два Бриан завел с Жоресом интимный разговор. Дело в том, что он давно уже выжидал своего часа. Ведь ему уже сорок пять лет и из них он столько потратил на этих социалистов. Пора бы наконец и заняться настоящим делом. И вот Рувье, который формирует новый кабинет, предложил Бриану министерский портфель…

— Нет, — отрезал Жорес, даже не дослушав до конца, — ведь мы как раз сейчас организуем наконец социалистическое единство. Это совершенно неподходящий момент, чтобы повторять подвиг Мильерана. Об этом нечего и мечтать.

Бриан молчал. Потом, выходя из «Юманите», он говорил одному своему другу:

— Я хотел действовать честно, предупредив Жореса о предложении Рувье. Что мешало ему дать согласие? Он говорит о единстве, но о единстве он говорил и тогда, когда согласился на участие Мильерана в кабинете Вальдека. И потом этого единства еще нет, хотя оно и неизбежно. Он ничем не рискует, помогая мне провести идеи, которые я всегда защищал на конгрессах. Ну а если произошел бы скандал, он свободно мог бы меня дезавуировать…

При всей своей сообразительности Бриан не мог понять Жореса. Для чего же тогда заниматься политикой, если не для карьеры?

— Нет, больше он мне никогда не сможет помешать. Сегодня я подчинился ему последний раз.

Жоресу приходилось туго не только с Брианом. Подобных ему «социалистов» было немало в его окружении. Они отчаянно сопротивлялись объединению, рисуя страшную картину неминуемой диктатуры гэдистов в новой партии. Жоресу передавали слова Гэда: «Мы ничего не теряем, мы более сильная партия, и нам будет принадлежать руководство в новой партии».

Тем более Жоресу надо было привести с собой в единую социалистическую партию как можно больше своих сторонников. Необходимо убедить всех в настоятельной необходимости, деле сообразности единства. Как-то гэдист Марсель Кашен упрекнул Жореса в медленности процесса объединения.

— Дайте мне время, чтобы повернуться, — ответил Жорес. Сам-то он уже повернулся. Но надо повернуть свою партию, оказавшуюся довольно неповоротливой. Жоресу пришлось выдержать ожесточенную схватку на последнем самостоятельном съезде своей партии в Руане. Вивиани и Бриан упорно выступали против единства с гэдистами.

С выражением отчаяния Бриан кричал;

— Вы бросаете нас как ковер под ноги наших противников!

А вскоре, в апреле 1905 года, на объединительном съезде в Париже в зале Глоб Социалистическая партия Франции и Французская социалистическая партия провозгласили свое слияние в единую партию. В объединительной хартии говорилось, что новая социалистическая партия является не партией реформ, а партией классовой борьбы и революции, партией коренной и непримиримой оппозиции по отношению к классу буржуазии и его государству. К новой партии отказались присоединиться Вивиани, Оганьер, Зеваэс, Лефевр и другие деятели, объявившие о создании группы независимых социалистов. Бриан еще около года числился в партии, поскольку ему надо было ради своей карьеры сохранять с ней связь. Ведь он еще не стал министром. Через год ушел и он. Но уход этих случайных в социализме людей только укрепил партию. Новая партия насчитывала 35 тысяч членов, имела 36 депутатов в палате, две ежедневные большие газеты, десяток еженедельников. Это была такая сила, о которой давно мечтал Жорес.

Но как же он понимал единство? Какое конкретное содержание он вкладывал в эту идею? Вот что он говорил.

— Я прекрасно знаю, что подписанный документ не дает полного удовлетворения всем нашим привычным убеждениям, что некоторые формулы в нем являются либо немного узкими, либо немного устарелыми. Я согласен, что если его применять узкопартийно, насильственно и сектантски, а вследствие этого и неточно, то он может иногда помешать необходимому развитию и жизненности социализма в демократии. Но как, однако, заключить между различными тенденциями объединительный договор, который отвечал бы исключительно предвзятым идеям одних или других? Существенным является то, чтобы это объединение было заключено и осуществляемо по чистой совести, между людьми, которые одинаково проданы социализму и не желают дать выродиться живой коммунистической мысли ни в чисто словесную, доктринерскую и бесплодную непримиримость, ни в простую разновидность демократического радикализма…

Итак, единство для Жореса предполагало синтез двух тенденций, лишенных их крайностей. Вряд ли это могло привести к созданию монолитной, не терпящей никаких идейных отклонений партии. Но такую партию просто невозможно было еще организовать в тогдашних условиях. Ведь французский социализм представлял собой традиционно пеструю коллекцию многочисленных социалистических тенденций, которые несли на себе печать французской индивидуалистической психологии и крайне разнородной социальной природы рабочего класса Франции. Достигнуто было максимально возможное и максимально реальное. И это случилось даже быстрее, чем рассчитывал Жорес. Помогла Россия…

Вечером 21 января Жорес сидит за своим рабочим столом в редакции «Юманите». Приносят все новые и новые телеграммы из Петербурга. Информация о русских делах очень интересует читателя, поэтому все сообщения посылаются в набор. Ни об одной стране мира уже давно не пишут так много французские газеты. Ведь Россия — жизненно необходимый союзник, а казаки помогут вернуть Эльзас-Лотарингию. Кроме того, России пришлось дать много денег, и масса мелких рантье заинтересована в русских делах. Еще не так давно Жорес, подобно темпераментным парижанкам, бросавшимся на шею русским матросам, которых привезли в столицу, произносил дифирамбы в честь спасительного русско-французского союза, и Россия казалась ему таинственной могучей патриархальной страной с послушным пародом, слепо преданным батюшке-царю, страшно далеким от французов своими обычаями, нравами, с непонятной жизнью. Русско-японская война внезапно ворвалась в эти иллюзорные представления. Встречи и беседы с русскими социалистами помогли Жоресу понять всю сложность и грандиозность проблем русского парода, и вот сейчас вся газетная страница заполнена сообщениями о революционном брожении в далекой северной стране. Жорес читает их на пробном оттиске газетной страницы, зачеркивает заголовок «События в России», заменяя его другим; «На пути к революции».

А в понедельник, 23 января, «Юманите» вышла с большим заголовком на первой полосе «Революция в Петербурге» и со статьей Жореса «Смерть царизма». Сообщение о Кровавом воскресенье потрясло Жореса, и он немедленно выразил свои чувства в газете:

«Между царем и его народом отныне река крови. Удар, который нанес царизм русским рабочим, смертельно поразил его самого.

Даже если народ Санкт-Петербурга не захватил Зимний дворец и не провозгласил там революционным путем свободу нации, даже если, притаившись в 20 километрах от столицы в своем дворце в Царском Селе, в окружении снегов, он укрылся на несколько дней от требований поднявшегося народа, все равно царизм приговорен».

27 января в палате депутатов с правительственной декларацией выступили новый премьер Рувье и его министр иностранных дел Делькассе. Этот «республиканец» начал оправдывать русского самодержца.

— Во имя чести Франции, — прерывает его Жорес, — страны свободы, вы, министр иностранных дел, не имеете права защищать тех, кто убивает народ!

— Царь-убийца. — подхватили многие депутаты. Социалисты, радикалы голосовали против доверия правительству, заявившему о своей солидарности с царем.

Русская революция захватила воображение Жореса. Он тщательно следит за каждым сообщением из России, принимая их близко к сердцу. Никто не сделал так много для пропаганды русской революции, для пробуждения симпатий французов к нашей стране. Десятки статей, бесчисленные речи посвятил он событиям в России. Настроения, мысли Жореса, как и всегда, выражают с необыкновенной силой чувства демократической Франции, которая горячо откликнулась на сообщения из далекой России. В течение недели после Кровавого воскресенья в Париже не прекращались демонстрации солидарности с русским народом. На улице Гренель, у русского посольства, полиция с трудом сдерживала толпы демонстрантов. Митинги, собрания по поводу революции в России охватили всю Францию.

Жорес организовал сбор подписей выдающихся деятелей французской культуры под манифестом, напечатанным первого февраля в «Юманите». Газета Жореса начала кампанию по сбору денег для русских революционеров и жертв царизма.

Могучий голос Жореса не перестает славить русский народ. 30 января он произносит пламенную речь в огромном зале Тиволи, 3 февраля — в Доме ученых обществ, и так без конца. Трудовая Франция откликается на его призыв выразить сочувствие ж поддержку народу России. В течение всего февраля по всей стране проходят демонстрации, митинги, собрания. Никогда еще пи одно событие за границей не вызывало во Франции такого волнения.

В лице Жореса русский народ сразу обрел пылкого, искреннего, великого друга. Жорес немедленно отказался от последних остатков иллюзий в отношении союза Франции с царизмом. 3 февраля в «Юманите» печатается его статья «Конец союза». Жорес выражает радость, что, несмотря на все усилия французских дипломатов и банкиров, союз республиканской Франции с царизмом переживает агонию, что теперь он был бы для Франции позором и преступлением, что любая помощь царизму означает ужасное, нечестивое соучастие убийственному деспотизму. Но, бичуя царизм, Жорес одновременно выражает чувства горячей дружбы к русскому народу. Он высказывает пророческую мысль: «Установление власти народа России будет чудесной гарантией, особенно для нас, для независимости и достоинства нашей страны, для ее мирного и свободного развития».

Можно только поражаться тому, как Жорес, имея до этого довольно слабое представление о русских делах, сумел мгновенно вникнуть в суть сложных событий в далекой России. С исключительным чутьем он уловил смысл, характер, особенности русской революции, ее движущие силы и сумел извлечь из русской действительности уроки для французского рабочего движения.

Жорес указывал на отличие русской революции 1905 года от французской революции 1789 года, заключающееся прежде всего в ведущей роли рабочего класса.

Он говорил, что успех революции не в низкопробных комбинациях и двусмысленности либерализма, а в неустрашимой энергии заводского пролетариата и в действиях огромного резерва обездоленных и негодующих крестьянских масс. Жорес подходит к признанию необходимости союза русских рабочих и крестьян и гегемонии пролетариата, который должен выполнить свою освободительную миссию через голову неспособной к атому буржуазии,

Жорес страстно приветствовал декабрьское вооруженное восстание в Москве и писал о горячем дуновении свободы и справедливости, идущем в Европу из обледенелой страны. Глубокую горечь и братское сочувствие выразил Жорес в связи с разгромом вооруженного восстания.

Жорес показал пример отказа от традиционного французского политического эгоцентризма, выражающегося в пренебрежении опытом других стран. Он призвал французских социалистов учиться у русских. Говоря об успехах русских революционеров, Жорес объяснял их тем, что «им неведомо большинство наших слабостей, большинство наших срывов. Они не знают, что весьма часто мы были недостойны их уважения». В истории нелегко найти пример подобной благородной и мужественной скромности, достойной истинно великого человека. Никто из французских социалистов не оценивал столь высоко первую русскую революцию, никто так хорошо не понял, что русский пролетариат призван сыграть важнейшую роль в международном рабочем движении, как Жан Жорес. Он беспощадно боролся против тех, кто пытался оклеветать русскую революцию, извратить смысл событий в России. Он говорил, что французы, выступающие против русской революции, выступают против Франции.

В 1905 году Жорес в своем горячем отношении к русской революции последовательнее и сильнее всех других социалистов отразил подъем французского революционного движения, ускоренного событиями в России. Но только что родившаяся объединенная социалистическая партия не оказалась, к сожалению, на высоте положения. Никакой попытки возглавить это движение, выдвинуть лозунги борьбы, разработать его тактику не сделал и лидер левого революционного крыла партии Жюль Гэд. В 1905 году он вообще не проявлял особой активности, правда, в значительной степени из-за болезни. Ну а Лафарг всегда был в основном кабинетным человеком, а не руководителем масс, к тому же ему шел уже седьмой десяток. Если же в 1905 году Гэд и выступал иногда, то только с обычными для него абстрактно-теоретическими революционными рассуждениями общего характера. В сентябре 1905 года он, например, объяснял шахтерам Аязена, что объективный процесс развития производительных сил ведет к неизбежному обострению противоречий капитализма и, таким образом, экспроприация буржуазии обеспечена. Но он ничего не сказал ни о русской революции, ни о подъеме революционного движения в самой Франции, Как будто всего этого вообще не существовало!

Конечно, русская революция косвенно ускорила объединение французских социалистов. Но оно все равно опоздало к революционному подъему в самой Франции. К тому же новая партия не только переживала, так сказать, организационный период, но и не стала, да и не могла стать, боевой, революционной, единой пролетарской партией. Она оказалась крайне рыхлой, противоречивой организацией, В сущности, ее организационная функция не шла дальше проведения парламентских выборов.

Большие трудности испытывал Жорес в 1905 году со своей новой газетой «Юманите». Радужные перспективы первых дней быстро померкли, и тираж в 140 тысяч, так воодушевивший вначале Жореса, остался недосягаемым. Может быть, слишком, так сказать, интеллигентный характер газеты портил дело? Такие блестящие авторы, как Жюль Ренар или Анатоль Франс, конечно, были гордостью газеты. Но вряд ли они могли помочь ей охватить массового рабочего читателя. Подписчиков оказалось очень мало. Уже в начале года сотрудникам нечем было платить. Экономили даже на освещении редакции и работали в потемках. Вивиани и Бриан злорадно наблюдали, как Жорес, крайне беспомощный в денежных делах, мечется в поисках выхода. А он со своей искренней наивностью именно к ним и обратился за помощью. В сентябре 1905 года Жорес писал Бриану: «Не может быть более важной социалистической задачи, чем спасти социалистическую газету. Вы знаете, какие затруднения и тяготы обрушит на меня лично вынужденная ликвидация, проведенная поспешно в случае необходимости.

Я прошу вас и Вивиани, помогите мне — устранить эту угрозу… Мое личное положение в связи с установлением единства станет еще более трудным, а оно и без того тяжелое… Но я твердо решил продолжать дело единства и работать над ним. Увы, различные течения отделили нас друг от друга. Я хотел бы, чтобы эти трудные в пагубные политические расхождения не нанесли никакого ущерба нашим взаимным дружеским чувствам. Я прошу вас и Вивиани помочь мне получить новый заем и выйти из тяжелых затруднений, о которых вы знаете».

Удивительно это сочетание в одном человеке огромного ума, политической прозорливости с детски наивной, беспредельной верой в добрые качества людей. У кого он просил помощи? У тех, кто уже в своем сознании предал его и социализм вообще, кто подло использовал его из самых низменных расчетов. Конечно, он ничего не получил…

Газета поглотила за пятнадцать месяцев своего существования 750 тысяч франков. Правда, в начале лета ему предлагали устроить заем у Ротшильда, но Жорес отказался. Он не хотел связывать себе руки. Как бы он смог тогда в случае необходимости выступать против финансовых махинаций банков? А между тем именно в это время в редакции парижских газет лил буквально золотой дождь. Царское правительство отчаянно нуждалось в новом большом французском займе. Из-за революции это было нелегким делом. Некий Равалович, тайный советник царского министерства финансов, атташе посольства в Париже, раздавал редакторам газет крупные суммы, лишь бы они не писали о ненадежности русских ценных бумаг.

И вот однажды, когда Жорес горестно размышлял в своем директорском кабинете о судьбе «Юманите», к нему зашел директор газеты «Лантерн» Флашон.

— Не можете ли вы, господин Жорес, показать материалы, в которых вы говорите о России?

— Зачем? — спросил Жорес.

— Дело вот в чем: если вам нравится, вы можете каждый день называть царя убийцей, ругать его бюрократию и его министров, но в интересах вашей газеты вы будете избегать всего, что касается финансов. Вы получите 200 тысяч франков!

Жорес минуту молчал, разглядывая своего посетителя синими глазами. Потом встал.

— Я предпочитаю увидеть, как моя газета исчезнет, чем согласиться на это.

— Послушайте, ведь вам все равно не удастся помешать русским получить поддержку других газет. Но ведь тогда ничто не спасет вашу газету.

Жорес молча смотрел на своего собеседника так, что тот, постояв минуту, повернулся и поспешно вышел, бормоча на ходу: «Ну и чудак!»

Все же, несмотря на свою честность и предательство друзей вроде Вивиани, Жорес выдержал финансовый кризис «Юманите», обрушившийся на его плечи.

Но если бы этим ограничивались его заботы! Грозный 1905 год не давал Жоресу ни минуты передышки, а он не был способен оставаться равнодушным перед тем, что волновало всех. Летом 1905 года Европу охватила военная тревога. Опасность особенно ощущалась во Франции. Здесь люди уже заглядывали в свои мобилизационные листки, офицеры запаса собирались отряхнуть нафталин со своих мундиров.

Завязался один из таких международных узлов, которые хороши только тем, что на протяжении веков дают историкам возможность без конца распутывать их. В воздухе запахло порохом, а европейские державы спешно подсчитывали своих солдат, свои корабли, свои пушки. Ведь мир только что вступил в эпоху империализма. Земной шар уже окончательно разделили, и поэтому теперь любая попытка захватить территории, рынки, сырье задевала чьи-то интересы. Опасность международных столкновений резко возросла вместе с ростом империалистических притязаний. Противоположные интересы великих держав и вызвали новый кризис.

Германия проявляла наибольшую алчность — ведь она запоздала к разделу мира и готовилась к войне за его передел. Затеяв постройку Багдадской железной дороги, она тянулась к Азии. Африканский континент притягивал взоры германских промышленников и банкиров. Германия хотела ослабить своих врагов, Англию и Францию, и подготовить выгодные позиции для начала войны.

Англия стремилась не допустить усиления Германии. Поэтому она недавно заключила «сердечное согласие» с Францией. Она ревниво взирала на рост германского флота, и ей очень не нравилась страсть германского императора к морским прогулкам.

Россия во главе со своим слабовольным императором тряслась в конвульсиях, вызванных революцией, и терпела поражение в войне с Японией. В конце мая на дно Цусимского пролива опустились обломки огромного царского флота. Царю позарез нужны были деньги на подавление революции,

Франция, разумеется, тоже хотела многого. Сейчас она стремилась, заручившись поддержкой Англии, захватить Марокко и закончить таким образом создание большой североафриканской империи. Но она опасалась германской угрозы, поскольку Россия — ее союзница — завязла на Дальнем Востоке. Царь просил у французов денег, но давать в долг стране, переживавшей революцию, скуповатые французы не очень хотели.

Итак, все были едины только в одном; в стремлении что-то схватить для себя. Все остальное представляло запутанную сеть интриг, провокаций, шантажа, обмана, глупости, жадности и безумия.

Еще 31 марта император Вильгельм II прибыл на своей яхте в Танжер и устроил на марокканской территории спектакль, в котором показал, что Германия не допустит установления здесь господства Франции. В апреле канцлер Бюлов разослал ноты с требованием созвать международную конференцию по вопросу о Марокко. Затем из Берлина последовало наглое требование снять Делькассе, путавшего карты германской игры, с поста министра иностранных дел. А в начале июня один из немецких дипломатов заявил, что если Франция посягнет на Марокко, то германские войска немедленно перейдут границу Франции. Премьер-министр Рувье растерялся. Россия завязла на Дальнем Востоке и охвачена революцией, другой союзник, Англия, располагает, правда, мощным флотом, но ведь англичане не имеют армии, чтобы спасти Париж, а у кораблей нет колес! — вспомнил в отчаянии Рувье.

Жорес уже давно следил за марокканскими делами. В 1903 году он выступил в палате с речью, в которой осудил крайности колониальной политики, но высказался за мирное и туманное проникновение в Марокко, призвав французских банкиров и промышленников заняться филантропией и насаждением цивилизации. Он никак не мог отделаться от своих иллюзий в колониальных делах, укоренившихся у него с времен Жюля Ферри. Гэдисты значительно раньше его поняли смысл колониальных авантюр французского империализма. Но 1905 год был переломным годом для Жореса. Он многое видел теперь яснее и глубже. И никто из французских да и вообще из европейских социалистов не ощущал с такой остротой военную угрозу. Он понял, что главная угроза исходит из Берлина.

— Раз там хотят войны, го там они ее и получат, — решил Жорес и объявил о своем намерении выехать в германскую столицу и выступить с призывом ко всем социалистам развернуть борьбу за мир. Германские товарищи очень обижались на него за резкую критику их бездействия на конгрессе в Амстердаме. Вот пусть они покажут себя на деле.

Канцлеру Германской империи Бюлову доложили о предполагаемом приезде Жореса в Берлин. Вообще французские социалисты ему нравились больше, чем свои, немецкие. Он говорил, что социалисты «типа Мильерана, Бриана, Альбера Тома, то есть демагогического типа, постепенно превращаются в разумных государственных людей». Но Жореса он не включал в этот список. К тому же германский канцлер ценил силу красноречивого слова, которым в Германии, по его мнению, пренебрегали. Канцлер решил, что выступление французского социалиста нежелательно.

7 июля Жорес как раз заканчивал подготовку текста своей речи, когда к нему домой неожиданно явился не кто иной, как сам посол германского императора, его превосходительство князь Радолин. Он рассыпался в извинениях и сообщил, что канцлер империи настолько высоко ценит красноречие Жореса и его воздействие на берлинскую толпу, что просит господина депутата не пересекать границы между Францией и Германией.

Итак, Жорес удостоился особой чести: с ним обращались как с великой державой. Но, во всяком случае, нашествие Жореса на Берлин придется отменить. Вот она, хваленая сила германской социал-демократии. Не зря Жорес говорил в Амстердаме, что она не в состоянии провести конгресс Интернационала в своей столице. Оказывается, она не может даже принять одного французского социалиста.

Но выступление Жореса все же состоялось. Правда, в иной форме. 9 июля оно было напечатано одновременно в «Юманите» и в берлинской социалистической газете «Форвертс». Из-за того, что германские власти запретили Жоресу приехать в Берлин, его речь привлекла еще больше внимания, чем если бы она была произнесена. И она заняла важное место в его деятельности. Речь как бы явилась предвестником новой, пожалуй, самой грандиозной политической битвы, которую Жорес вел до последнего вздоха, битвы за мир, против империалистических войн. До этого во взглядах и действиях Жореса были взлеты и падения. Теперь начинается полоса непрерывного подъема, когда он шаг за шагом подымается к наивысшим вершинам своей мысли, влияния я борьбы.

Речь Жореса — горячий отклик на самую важную, самую жгучую проблему той эпохи, да и не только той, на проблему войны и мира. Она показала, что в международную политику властно вмешивается новая великая сила — пролетариат, социализм.

Никогда еще он не охватывал с такой полнотой самую трагическую сторону в судьбе человечества, никогда еще он не бросал столь яркий, ослепительный свет на вопрос о войне и мире. Речь Жореса заслуживает того, чтобы привести из нее хотя бы не слишком обширные выдержки. Вот они:

— Страшная тревога, нагрянувшая вдруг среди полного спокойствия, среди полной безмятежности, напоминает народам и пролетариям, насколько в современном обществе мир хрупок и непрочен. Она напоминает европейскому рабочему классу, всему мировому пролетариату о его долге международного единства и бдительности… Необходимо, чтобы он являлся силой устойчивой, постоянно бодрствующей и бдительной, имеющей всегда возможность контролировать события при их зарождении, наблюдать в зародыше самые первые конфликты, которые, развиваясь, могут вызвать войну.

…Современный мир сложен и запутан. В нем нет никакой надежности и устойчивости. Пролетариат не является достаточно сильным для того, чтобы была уверенность в мире, но он не является и слишком слабым для того, чтобы война была фатально неизбежной.

…Нам предстоит еще громадное дело воспитания и организации. Но, несмотря на все, отныне можно надеяться, можно действовать. Ни слепого оптимизма, ни парализующего пессимизма. Существует уже начало рабочей и социалистической организации, существует зачаток международной совести. Отныне, если мы этого пожелаем, мы можем реагировать на роковую неизбежность войны, которую заключает в себе капиталистический режим.

…Ми, социалисты, не боимся воины. Если война возникнет, мы сумеем посмотреть событиям прямо в лицо, сумеем повернуть их, насколько это в наших силах, к завоеванию независимости и свободы народов, к освобождению пролетариата. Если мы чувствуем отвращение к войне, то вовсе не из-за нервной и болезненной сентиментальности. Революционер готов примириться со страданиями людей, если эти страдания являются необходимым условием великого человеческого прогресса и если путем страданий угнетенные и эксплуатируемые поднимаются к освобождению… Если случится европейская война, то может вспыхнуть революция, и правящие классы хорошо сделают, если подумают об этом; но из нее могут также возникнуть на долгое время кризисы контрреволюции, бешеной реакции, ожесточенного национализма, удушающей диктатуры, чудовищного милитаризма, длинная цепь реакционных насилий и низкой ненависти, репрессий и рабства. И мы не хотим участвовать в этой варварской азартной игре, мы не желаем в этой кровавой игре судьбы подвергать риску уверенность в освобождении пролетариата, уверенность в справедливой свободе, которую обеспечит всем народам полная победа европейской социалистической демократии.

Это всего лишь отдельные фрагменты речи Жореса, в которой пророческий дар, позволяющий ему предугадать события, вызванные первой мировой войной, сочетается с постановкой вопроса об отношении социалистов, пролетариев к войне, о ее связи с революцией. Жорес с исключительной силой утверждает моральное превосходство социализма, его гуманистическую сущность, его исторический оптимизм и благородство. Жорес, признавая неизбежность войны при капитализме, выдвигает революционную тактику борьбы за мир. Его анализ, его призывы крайне динамичны, они зовут к борьбе, они вдохновляют на конкретные действия.

Жорес выражает свои мысли в ярких художественных образах. Вот как он говорит о войне:

— Война — извержение подземного огня, который переливается по всем артериям планеты и который является результатом глубокой и хронической лихорадки человеческого общества.

Жорес разоблачает тактику агрессивной германской дипломатии обмана, лицемерия, шантажа и наглых угроз, определяя ее так:

— Если стремление к сохранению тонкостей переходов характеризует классическое искусство, то ничто не было менее классическим, чем поведение германской дипломатии. Это ария флейты, которая кончилась ураганом.

Подобные образы Жорес щедро рассыпает, украшая свою речь как бы драгоценными камнями. Жаль, что слова Жореса, подобно стихам, многое проигрывают в переводе с французского языка!

Но поскольку мысли Жореса прозрачны как хрусталь, в речи видны и слабые стороны его мировоззрения, его иллюзии, его сентиментальная склонность облагораживать то, что совсем этого не заслуживает.

Он идеализирует Францию и ее политику. Собственно, само понятие «Франция» у него является не конкретным воплощением французского империализма, а поэтическим образом страстно любимой родины. Он говорит, что Франция исключительно миролюбивая страна, что ей нечего советовать сохранять мир. Он идеализирует все действия Франции, ее внешнеполитические союзы, оправдывая отрицательные стороны ее политики воздействием зарубежных сил. Наивный патриотизм порой заслоняет его социалистические и революционные взгляды. Они заменяются либеральными мечтами, утопией, лирическими видениями прекрасных образов, оторванных от реальных фактов.

Марокканский кризис 1905 года не привел к войне. Собственно; трудно сказать, хотел ли кто-либо ее всерьез, кроме, быть может, Вильгельма II и части его окружения. Любопытно, что Германия, запутавшись в хитроумных маневрах своей дипломатии, ничего не выиграла, тогда как Франция смогла продолжать свое проникновение в Марокко.

Конечно, не красноречие Жореса само по себе предотвратило конфликт. Сильнейшим сдерживающим фактором был страх европейских правителей перед революцией. Поэтому всякое проявление активности социалистического движения служило делу мира, особенно если эта активность непосредственно связывалась с международными событиями. Жорес считал такую деятельность важнейшей задачей пролетариата.

Грозный 1905 год подходил к концу. Жорес имел основание с удовлетворением оглянуться на этот год, наполненный небывало напряженной работой, небывалыми впечатлениями и тревогами, но и небывалыми надеждами. Единство достигнуто. Амстердамский конгресс и русская революция открывают новую полосу в жизни Жореса, его реформистская линия времен казуса Мильерана и левого блока явно начинает отступать перед революционной тенденцией. Он стремится подчеркнуть свой поворот, В конце сентября он пишет в «Юманите»: «Если некоторые — как враги, так и друзья — думали, что мы стараемся остановиться лишь на программе простой демократии и отвлечь пролетариат от его коммунистических требований, то они ошиблись. Именно это существенное требование и должно стоять на первом плане в избирательной деятельности пролетариата».

Ну а кроме избирательной, какую еще деятельность развертывает объединенная социалистическая партия? Естественно, чтобы на этот вопрос ответили прежде всего гэдисты, которые так ругали Жореса за его в основном парламентскую тактику. Но сами они и теперь, после объединения, не выдвигают никакой новой политической линии. Более того, как раз по предложению Гэда Шалонский съезд социалистов в конце 1905 года почти исключительно занялся избирательной тактикой на предстоявших вскоре парламентских выборах. Массовым рабочим движением руководят не социалисты, а очень раздробленные профсоюзы, не только не связанные с социалистической партией, но и выступающие против нее. Гэд вообще считал профсоюзы непригодными для борьбы с капитализмом. Словом, объединение социалистов пока, в сущности, не приносило плодов.

А между тем политическая обстановка во Франции становится все напряженнее. Весной 1908 года трагические события происходят в департаменте Па-де-Кале. На шахте Курьер из-за взрыва и пожара погибло больше тысячи рабочих. Сразу вспыхнула ожесточенная забастовка. Рабочие с невиданной решимостью требуют 8-часового рабочего дня. Правительство бросает войска против забастовщиков. Борьба между пролетариатом и буржуазией доходит до грани гражданской войны.

Правительство Рувье, этого агента Ротшильда, открыто представлявшего капитализм, не очень подходило для эффективной борьбы с рабочими. Выгоднее, как всегда, это дело поручить левым. Поэтому в марте кабинет Рувье был заменен правительством радикала Сарьена.

Аристид Бриан стал министром просвещения этого левого кабинета, теперь уже ему не требовалось согласия Жореса. Но особенно важную роль в новом правительстве играл Жорж Клемансо. Он стал министром внутренних дел, то есть министром полиции. Говорили, что это произошло совершенно случайно. В дни правительственного кризиса Сарьен пригласил домой будущих минястроа, чтобы поделить портфели. Когда подали десерт, Сарьен, имея в виду кофе, ликеры, коньяк, сыр и прочее, любезно обратился к Клемансо:

— Что вы возьмете?

— Беру министерство внутренних дел.

Ошарашенный Сарьен, собиравшийся, как делали многие премьеры, сам взять этот портфель, махнул рукой и сказал:

— Ладно, пойдет.

Видимо, забавный анекдот маскирует более серьезные закулисные комбинации. Клемансо, 65-летний «молодой дебютант», как его окрестили, был, несомненно, человек способный, давно мечтавший отличиться на службе у буржуазии. Панамский скандал испортил ему карьеру и обрек на долгие годы оппозиции. И вот теперь неистраченная бурная энергия этого политического циника, выступавшего под левой вывеской, оказалась как нельзя более кстати.

Клемансо успешно провел две важнейшие политические операции: подавил выступления рабочих и организовал в мае 1906 года очередные парламентские выборы. Правые, националисты и монархисты, которые, по словам Жореса, представляли собой разлагавшуюся и разбегавшуюся банду, потеряли много мандатов. Радикалы значительно усилились. Теперь они имели прочное большинство в 340 депутатов и не нуждались в поддержке социалистов. Но число социалистов тоже возросло: объединенные получили 54 мандата, на 13 больше, чем раньше. Независимые социалисты имели 20 мест.

Жорес снова баллотировался в Кармо. Маркиз Солаж попытался отбить свое, как он считал, «законное» место в парламенте. 20 мая рано утром в гостиницу к Жоресу, который только что проснулся, прибежали несколько кармозинских социалистов. Они рассказывали, что «маркизары», то есть сторонники маркиза, силой захватили мэрию, пытаясь устроить голосование по своему вкусу. Социалисты предложили поднять рабочих и изгнать «маркизаров» из мэрии, чтобы провести выборы. Жорес не согласился, объяснив, что тогда его обвинят в организации столкновений. Сделали иначе, мэр Кальвиаьяк вызвал отряд солдат, которые очистили мэрию, где сторонники маркиза учинили полный погром.

В такой ожесточенной атмосфере проходила избирательная борьба в округе Жореса. И все же Жорес, хотя и небольшим большинством, победил вновь. Выборы, как всегда, были хорошей психологической зарядкой для Жореса, опять непосредственно ощущавшего свою связь с избирателями, с рабочими, напряженность и остроту классовой борьбы.

Этот боевой заряд бросает Жореса в очередной решительный бой, развернувшийся в новой палате. Здесь обычная картина: в кулуарах встречаются депутаты, победители обмениваются поздравлениями, бродят и те, кто провалился, принимая выражения сочувствия. Депутаты рассаживаются, готовясь слушать правительственную декларацию. Позиции кабинета укрепились, поэтому его программа, изложенная премьером, носит довольно формальный характер.

Жорес выступает с интерпелляцией. Конечно, в палате, и кроме него, много социалистов. Теперь здесь и Жюль Гэд. Вот он сидит с бледным, болезненным лицом. Но от имени социалистов выступает Жорес, ибо всем ясно, что никто из социалистов не сможет вести политическую борьбу на трибуне с таким блеском, умом, авторитетом, как Жорес.

Он предъявляет большой счет радикалам от имени рабочего класса. Ведь радикалы — самая левая буржуазная партия. Добиваясь власти, она многое обещали. Теперь власть у них в руках. И Жорес напоминает им о прежних обещаниях:

— Радикалы, желая вырвать власть из рук оппортунистов, призывали к себе рабочий класс и все крупные органы радикализма: «Раппель», «Радикаль», «Жюстис» — ее редактор был, как вы знаете, г-н Клемансо…

— А где были вы в то время, г-н Жорес? — прерывает его депутат Эйнар.

— Я был там, где вы теперь, г-н Эйнар, в левом центре, и вы достаточно молоды, чтобы пройти путь, пройденный мною, — под общий смех зала отвечал Жорес, продолжая речь.

…- г-н Клемансо обратился тогда к гражданам Парижа с манифестом, из которого я дословно привожу две фразы: «Наш дух — дух революции. Его единственная цель — полная социальная справедливость…»

И дальше Жорес показывает, что, придя к власти, радикалы и Клемансо обрушили на рабочий класс больше притеснений и унижении, чем правительства, предшествовавшие республике. Он разбирает правительственную декларацию, которая не содержит никаких реальных уступок рабочему классу, и делает вывод, что правительство радикалов просто отказалось от своей прежней социальной программы.

— Ваша декларация, господа министры, не является ответом, она чересчур недействительна. Вчера кто-то заметил, что она вымощена добрыми намерениями. Точнее было бы сказать, что она посыпана добрыми намерениями, она представляет собой нагромождение бессвязных и мелких вопросов.

Жорес говорит, что смысл политики правительства — уход от решения главной социальной проблемы страны — заключается в том, что 220 тысяч человек во Франции владеют богатством в 105 миллиардов франков, тогда как 15 миллионов человек не владеют ничем. И. эту проблему может решить только социальная революция. Она произойдет неизбежно, и от самой буржуазии зависит, как это случатся. Или буржуазия будет насильственно экспроприирована, либо, если она достаточно благоразумна, пролетариат согласен пойти на мирный путь, даже на компенсацию собственников. Ссылаясь на слова Маркса, Жорес предлагает радикалам использовать такую возможность, если они действительно хотят выполнить свою прежнюю программу. Вместо этого, как говорит Жорес, правительственная декларация лишь осуществила чудо полного молчания в связи с действительно жгучими социальными проблемами. И это произошло после того, как радикалы одержали победу на выборах. Поэтому, заканчивает Жорес, вы оказались ниже всеобщего избирательного права.

На двух заседаниях продолжалась речь Жореса. С ответом ему выступает министр внутренних дел Клемансо. Это грозный противник, умный, язвительный, беспощадный. Не зря он приобрел репутацию свергателя министерств и прозвище Тигр. И вот Тигр на трибуне.

— Отвечая на прямой и лично ко мне направленный запрос г-на Жореса, я прежде всего желаю отдать дань уважения благородному порыву социальной справедливости, которым дышит его блестящая речь. Он весь проникнут непреодолимым идеалистическим желанием осчастливить мир. Мы можем засвидетельствовать, что он ни перед чем не остановится, чтобы сделать его счастливым…

Вот так, язвительно, внешне любезно, начинает Клемансо свой поистине ядовитый ответ. Он отвечает прежде всего на обвинения Жореса по поводу репрессий против рабочих и напоминает убийственный факт: участие Мильерана в кабинете Вальдек-Руссо, когда в Шалоне расстреливали рабочих.

— У г-на Жореса во время шалонской стачки не нашлось ни слова порицания для своих друзей, членов кабинета, чьи жандармы убивали рабочих…

Да, так и было, и Жорес бледнеет, слыша это обвинение. Ему всегда придется тяжело расплачиваться за свои ошибки. Между тем Клемансо приводит многочисленные частные примеры насилий самих рабочих. Действительно, анархисты, руководившие многими профсоюзами, толкали на такие насилия. Были погромы домов рабочих, отказывавшихся участвовать в забастовке. И он обвиняет Жореса и других социалистов; он объявляет их ответственными за жестокость.

— Я же, — говорит Клемансо, — являюсь защитником рабочего класса против его самозваных адвокатов.

С помощью наглых и ловких софизмов он непрерывно, на протяжении многих часов, беспощадно колет Жореса со всех сторон. Он цитирует ревизионистов, таких, как Бернштейн, и показывает, что программа радикалов не отличается от их планов.

У Клемансо нет никаких серьезных аргументов против основных социалистических идей Жореса. Он просто объявляет их утопией, а свою политику реализмом, основанным на тезисе о том, что, прежде чем совершенствовать мир, надо усовершенствовать человека, что якобы он и делает.

— Без сомнения, вы смотрите на меня с высоты своих социалистических концепций. Вы обладаете властью по мановению жезла создавать волшебные замки. Я же скромный и безвестный рабочий, воздвигающий в ряду других камень за камнем величественный собор, который ему не суждено увидеть. Волшебный замок разлетится при первом дуновении действительности, а республиканский храм когда-нибудь вознесет к небесам свой купол… Конечно, это всего лишь демагогическая риторика. Однако Клемансо пускает в ход более эффективное оружие, которое действует не только на политических противников Жореса, но и на многих социалистов. Клемансо ловко использует все зигзаги его парламентской политики; если сейчас Жорес так активно борется против буржуазии, то это лишь временно, после его поражения на конгрессе в Амстердаме. А потом он опять придет к сотрудничеству с радикалами, как это было недавно, когда Жорес возглавлял левый блок.

— Вы, г-н Жорес, были разбиты Бебелем и капитулировали перед ним, — злорадно говорит Клемансо. — Вы удалились на Авентинский холм, но я знаю ваши сокровенные чувства и надеюсь, что в недалеком будущем мы с радостью будем приветствовать ваше возвращение. Есть очаровательные создания, которые все супружеские недоразумения заканчивают вещими словами: «Я ухожу к матери!» (хохот и аплодисменты) и которые никогда не уходят, к великому счастью своих супругов! (Снова смех.) Я только министр внутренних дел, а вас я знал почти председателем совета министров…

Речь Клемансо имеет успех. Его сторонники — а их в палате раз в десять больше сторонников Жореса — говорят, что лидер социалистов побежден. Преждевременное торжество; на другой день Жорес снова на трибуне.

— Господа, я всхожу на эту трибуну весь покрытый стрелами, пущенными в меня искусной и все еще молодой рукой. Я не буду пытаться вырывать их и бросать обратно моему грозному противнику… У меня есть задача более высокая…

Жорес прежде всего отбивает все попытки Клемансо изобразить социалистическое учение в виде фантазии, утопии, пустой выдумки.

— Он, по-видимому, думает, — говорит Жорес, — что партия социалистов рассчитывает создать из ничего новое общество единственно посредством изобретения индивидуального ума, и как он сказал вам вчера, что мы имеем претензию зачеркнуть все прошлые усилия человеческого рода… Вы обвиняете нас в том, что мы отрицаем прогресс. Нет, мы его не отрицаем. Из того, что мы говорим: «Теперь плоды созрели и пришло время собрать их», отнюдь не следует, что мы презирали цветы и разрушали корни. (Аплодисменты.)

Это вы, господин министр, вы, человек науки, так страшно далеки от идеи эволюции. Я не знаю никакой философии истории более противной идее эволюции, чем та, которую вы набросали с этой трибуны, чтобы бороться с нами. Вы говорите нам: существует только одна живая сила — это личность; существует только одно средство преобразовать человеческое общество — преобразование отдельной личности; нравственное преобразование индивидов есть альфа и омега социальной реформы.

Как! Это вы, еще раз повторяю, человек науки, вы, врач, вы, как вы сами говорили на днях, старый студент-медик, это вы отделяете индивидуальный организм от общественной среды?

…Ваша доктрина абсолютного индивидуализма, ваша доктрина, утверждающая, что социальная реформа содержится вся целиком в нравственном преобразовании отдельных личностей, представляет собой, позвольте мне сказать это, отрицание всех широких прогрессивных движении, определивших историю, отрицание самой французской революции! (Аплодисменты.)

Главное в ответной речи Жореса — защита рабочего класса. Клемансо оправдывал репрессии против него, ссылаясь на отдельные акты насилия со стороны рабочих. Жорес говорит, что эти насилия вполне объяснимы и она незначительны перед гигантской преступной деятельностью капитализма, против которого рабочие справедливо ведут борьбу.

— В этой борьбе, — говорит Жорес, — рабочие, доведенные до отчаяния, до крайности, действуют грубо. О! Предприниматели, чтобы произвести акты насилия, не нуждаются в беспорядочных движениях и шумных словах! Несколько человек собираются за семью замками в безопасной и интимной обстановке какого-нибудь правления, и эти несколько человек решают без запальчивости, без судорожных жестов, не возвышая голоса, как дипломаты, разговаривающие за зеленым столом, что рабочим будет отказано в приличной заработной плате. Они решают, что рабочие, которые продолжают борьбу, будут исключены, выгнаны, получат незаметные, но хорошо известные другим предпринимателям отметки, предающие их мести всех капиталистов. Тут нет никакого шума. Это смертоносная работа машины, которая захватила трепещущего и кричащего человека в свои зубчатые колеса, в свои резаки, в свои ремни, машина даже не скрипит и бесшумно раздавливает его.

В своей ответной речи Жорес защищает не себя лично. Нет, отстаивая рабочий класс, идеи социализма, он проходит мимо колкостей Клемансо, Но это отнюдь не значит, что он не способен парировать выпады своего оппонента. Нет, он просто презрительно отбрасывает их. Правда, порой Клемансо сам напрашивается на убийственные реплики Жореса, перебивая его. Когда Жорес говорит, что, нападая на социализм, он помогает самым крайним реакционерам, Клемансо кричит:

— Вы не олицетворяете социализма в своей особе, вы не бог!

— Вы же, господин министр внутренних дел, — быстро отвечает Жорес, вызывая взрыв смеха и аплодисментов, — даже не дьявол!

Жорес снова возвращается к правительственной декларации, раскрывая ее жалкое содержание.

— Когда я читаю декларацию, я не замечаю в ней того устремления ввысь, которое постарался придать ей г-н Клемансо. Он высмеял мои роскошные волшебные замки и вызвался сам камень за камнем построить собор. Он заявил, что шпиль этого республиканского собора устремится в будущее, когда от моих волшебных замков ничего не останется.

Но да будет мне разрешено заметить со всем уважением к предмету и лицам, что в ту минуту, как я говорю, у министерского собора, как мне кажется, немного не хватает шпиля!

Кто же победил в этой знаменитой ораторской дуэли? Если судить по итогам голосования, то Клемансо; правительство Сарьева получило поддержку. Иного нельзя было ожидать, ибо представители буржуазии, конечно, отвергли социалистические идеи Жореса. Но все-таки личная победа досталась ему. Среди правых в палате находился тогда известный писатель Морис Баррес. Он готовился писать книгу о политической жизни Франции и заносил в дневник все события парламентской жизни. В этот день Баррес записал: «Борьба Клемансо против Жореса. Жорес, что бы о нем ни думали, одержал победу».

По мнению Барреса, в палате было два блестящих оратора; реакционер граф де Мэн и социалист Жорес.

Несмотря на свою политическую антипатию, националист Баррес из них двоих отдавал предпочтение Жоресу. Граф де Мэн, по его словам, производил такое впечатление, как будто он играл салонную комедию. Баррес пишет: «Я больше люблю это чудовище Жореса, который, возвращаясь на свое место, еще дымится».

Что касается Клемансо, то смысл, который он вкладывал в дуэль с Жоресом, был виден и слепому. Тигр рвался к власти. Неважно, разобьет он доводы Жореса или нет. Важно, чтобы все почувствовали: в защите буржуазного общества Клемансо не пойдет ни на какой компромисс, его не остановит ничто, совершенно независимо от того, какие революционные идеи он выдвигал в прошлом. И он сможет делать это беспощадно, без колебаний, при любых обстоятельствах, он готов отстаивать интересы своего класса перед любым противником, даже перед таким сильным, как Жорес. А экстравагантность Клемансо лишь резче подчеркивала его правоверность. Клемансо рассчитывал превосходно.

В октябре 1906 года Сарьен подает в отставку из-за болезни, и формирование нового кабинета, естественно, поручается Жоржу Клемансо. Просто такой сильный человек должен быть первым. Состав кабинета оказался весьма контрастным. Здесь Луи Барту, консерватор, соратник Мелина. Но здесь и два социалиста — Бриан и Вивиани. Все знают, что они ренегаты, но тем не менее они еще крайне полезны в борьбе с забастовочным движением. Наконец, военным министром стал тот самый полковник, ныне генерал, Пикар, который прославился своей честностью в деле Дрейфуса. Этого человека очень удобно противопоставить растущему антимилитаристскому движению.

Политическое направление кабинета Жорес определил как «консервативный неорадикализм». Он считал правомерным выдвижение Клемансо на пост премьера; по крайней мере ясно, с кем имеешь дело. Теперь действительно борьба пойдет очень четкая: класс против класса, совсем по Гэду. Жаль только, что Гэд от этой борьбы уклонялся. Его трудно даже сравнить поэтому с Жоресом, обладавшим неиссякаемой энергией и боевым темпераментом, чего так не хватало Гэду. Гэдизм умирал у всех на глазах. Это ярко обнаруживалось в журнале Гэда «Сосиалисм», «образцово безжизненном, — по словам Ленина, — бездарном, не способном занять самостоятельную позицию ни по одному важному вопросу».

Между тем политическое положение становилось таким, что Жорес в декабре 1906 года уверенно говорил:

— Через десять лет в мире будет торжествовать социализм!

В сентябре 1906 года кровопролитие произошло в связи с забастовкой в Гренобле, затем начались волнения из-за локаута на обувных фабриках в Фужере; в марте 1907 года рестораны Парижа освещались свечами: забастовали рабочие электрических компаний.

В начале 1907 года остро встал вопрос о государственных служащих. Учителя, работники почты, разных муниципальных служб тоже боролись за улучшение своей жизни, создавали профсоюзы. Они стремились присоединиться к Всеобщей конфедерации труда. Клемансо не хотел и слышать об этом. Борьбу государственных служащих за свои права он объявил грубым посягательством на высшие интересы нации, разрушением государства. Присоединение чиновников к ВКТ, по его словам, было выражением открытого бунта. Когда так поступил профсоюз учителей, то его секретарь Негр был немедленно уволен. Преследованиям подверглись и другие государственные служащие. Приказ об этом отдал социалист, министр просвещения Аристид Бриан.

Жорес немедленно откликался на каждый социальный конфликт. «Юманите» всегда печатала подробную информацию о забастовках, она стимулировала движение солидарности, пропагандировала, агитировала, организовывала рабочих. Жорес непрерывно вел бои за их интересы с парламентской трибуны. Он не прощал правительству ни одного случая репрессий. Хотя непосредственно забастовками руководили профсоюзы, именно Жорес становился самым громким рупором и самым активным защитником рабочего класса.

В конфликте с государственными служащими, по существу, не было чего-либо принципиально нового. Но на этот раз репрессии осуществил Бриан, его недавний близкий соратник, проповедник революционной всеобщей стачки, выступавший даже левее Гэда. Жорес хорошо помнил тяжелый для него урок казуса Мильерана. Но тогда это было все не так вызывающе, Мильерана знали как эволюциониста, человека тактики, а не принципов. К тому же тогда, по мнению большинства социалистов, необходимо было любой ценой спасать республику от угрозы клерикально-шовинистической реакции. Измена Мильерана проявлялась далеко не так явно и откровенно. Он сам, во всяком случае, как-то пытался держаться в рамках приличия. Сейчас же все выглядело в глазах Жореса небывало гнусно. Весь эпизод превращался для него в крайне важную моральную проблему.

Жорес считал, что принципы справедливости, честности, моральной чистоты находят свое высшее выражение в социализме. Нет ничего более опасного для него, чем отступление в его практической деятельности от этих принципов. Участие в социалистическом движении Жорес рассматривал в качестве долга совести. Поэтому любая нечестность социалиста наносит социалистическому движению непоправимый ущерб. А здесь налицо была явная измена и предательство.

Необходимо отмежеваться от Бриана, решил Жорес. Он понимал, что шум из-за этого дела нанесет и некоторый ущерб. Любая распря между социалистами — радость для врага. Ему, конечно, опять будут напоминать о его прошлых личных слабостях. Ах, как это все было для него тягостно! Но, мастер тактического компромисса, Жорес не признавал никаких компромиссов в моральной области.

Жорес знал, какой героизм проявляют простые рабочие, вступая на путь классовой борьбы. Еще совсем недавно в своем споре с Клемансо он говорил, что значит для рабочего стать активистом профсоюза:

— Образование профсоюза предполагает громадное, тройное усилие со стороны рабочих: усилие сделать сбережения для взноса из нищенского заработка; усилие мысли, чтобы возвыситься над ежедневными заботами и подготовлять коллективное будущее своего класса, несмотря на изнурительную работу; усилие мужества, доходящего иногда до героизма, потому что именно на активистов, на организаторов, основателей и руководителей профсоюзов падают усиленные удары предпринимателей в минуты кризисов.

И обман таких людей Жорес рассматривал как святотатство, кощунство, как самое тяжкое преступление против социализма. Он не мог молчать. Он должен был осудить своих неверных друзей. Жорес, прощавший людям так много в обыденной жизни, не мог простить посягательства на чистоту социалистического идеала. К тому же все это происходило вскоре после объединения социалистов, когда Жорес с небывалой ясностью ощутил свою ответственность перед социалистическим движением.

10 мая 1907 года Жорес выступает в палате по поводу репрессии против государственных служащих, пытавшихся присоединиться к Всеобщей конфедерации труда. Жорес сказал, направляясь на трибуну, что будет говорить долго, часов пять-шесть. И он говорит о законности стремления тружеников, работающих в государственных учреждениях, особенно учителей, к объединению в защите своих интересов. Почему они должны иметь меньше нрав, чем другие граждане?

— Связь с рабочими организациями, с объединенным пролетариатом даст вашим преподавателям, вашим учителям две возможности, в которых они нуждаются: благодаря своему присутствию в биржах труда они принесут народу благородные призывы идеализма… Но еще важнее то, что они сами там приобретут, — они научатся у рабочих чувству меры, скромности мысли…

И он продолжал философски развивать и обосновывать свои идеи. Депутаты замечают, что на этот раз Жорес говорит как-то монотонно, что они не испытывают того волнения, какое обычно вызывают речи Жореса, что великий оратор явно не в форме. Это так и было. Казалось, Жорес, произнося свою речь, думает о чем-то другом. Слишком меланхоличный, необычно монотонный характер речи бросается в глаза всем. Жорес вдруг заявляет, что он просит перенести продолжение его речи на следующее заседание. Депутаты расходятся, теряясь в догадках о причинах отсутствия у Жореса привычной страстности и огня.

На другой день Жорес снова подымается на трибуну. Теперь его взгляд устремлен прямо на правительственные скамьи, расположенные так близко, что оратору хорошо видно выражение лиц сидящих там министров. Со скучающим видом слушает Жореса Клемансо, готовый, впрочем, как всегда, к молниеносным язвительным репликам. Но не на него глядит Жорес. Он в упор рассматривает своих недавних соратников. Министр труда Рене Вивиани сидит съежившись, с желтым лицом, как будто у него лихорадка. Министр просвещения Аристид Бриан прижался к пюпитру и время от времени подымает голову и смотрит на трибуну с выражением какой-то досады. Ну вот, наконец-то он добрался и до них. Жорес начинает дружеским, спокойным тоном, но вопрос столь серьезен, что постепенно он говорит все более резко:

— А вы, Вивиани и Бриан… что означают эти знаки нетерпения? У меня к ним те же претензии, что и к их коллегам по кабинету. И я знаю, что, если жизнь разорвала связи и прежнюю солидарность, нельзя бить по бывшим друзьям, не нанося ударов самому себе…

Но Жорес без колебаний начинает наносить беспощадные удары. Он требует, чтобы бывшие социалисты осознали свою двойную ответственность за репрессии, которые они проводят против трудящихся.

— Они несут двойную ответственность. Во-первых, они сами принадлежали к тому идейному течению, которого придерживается профсоюз государственных служащих; во-вторых, они выступали с такими ясными призывами, толкали людей на такие конкретные действия, что теперь, когда они преследуют за эти действия, их можно обвинить в том, что они устроили западню для рабочего класса!

Весь зал в напряжении. Жорес говорит со страстной искренностью, на его лице выражается страдание за тех, кого обманули ренегаты социализма. Он поворачивается к Бриану:

— Ладно, без резких слов, без злобы я хотел бы спросить г-на министра просвещения, какое различие существует между той концепцией всеобщей забастовки, которую он проповедовал, и концепцией Всеобщей конфедерации труда, вменяемой ей в преступление и превращаемой в повод для яростных репрессий против нее? Я ставлю этот вопрос г-ну министру.

Жорес извлекает из кармана маленькую красную книжечку. Это сборник речей «социалистического» деятеля Бриана. Жорес начинает цитировать призывы Бриана к революционным действиям, он напоминает, как на съезде в зале Жапи Бриан выражал готовность с ружьем идти на баррикады и как он искал новые формы революционного действия, как он учил рабочих делать революцию.

— Вы говорили, и эти слова нельзя забывать в момент, когда правительство преследует антимилитаристов, вы говорили: «Солдат может увидеть против себя рабочих, своих товарищей… и ружья, несомненно, будут стрелять, но не в том направлении».

В зале волнение, крики, аплодисменты, все бурлит. Депутаты спорят, кричат, но, одергивая друг друга, требуют от Жореса продолжения.

— Когда господин министр народного просвещения пришел к власти, он заявил: «Я прибыл сюда со всеми своими идеями. Я не отказываюсь ни от одной из них». Значит, сегодня он действует, исходя из этого заявления!

И это он осмеливается проследовать трудящихся.

Я могу только одним словом резюмировать эту политику: или это не так, или это не он!

Социалисты бурно аплодируют Жоресу, радикалы обеспокоены, правые ошеломлены. Бриан с посеревшим лицом нервно ерзает на своей скамье. Заседание закончилось, министр народного просвещения тоже встает и, не встречая ни одного сочувственного взгляда, видя только спины, постепенно удаляется в Зал потерянных шагов.

Через день Бриан отвечает Жоресу. Этот признанный оратор выглядит жалко. С помощью иронии, напускного спокойствия он пытается украсить свое моральное банкротство. Обычная наглость Бриана на этот раз превосходит все пределы. Он выкручивается изо всех сил, уверяя, что Жорес не читал ого речей, что он не ток их понял. И конечно, он пускает в ход главный довод — он говорит о поддержке, которую Жорес оказывал Мильерану, о борьбе за реформы в рядах левого блока.

— Это благодаря вам, Жорес, действуя с вами вместе, по вашим советам, почти под вашим руководством я стал тем человеком, которым я являюсь сейчас.

Бриан заканчивает выражением твердой решимости и дальше пресекать все выступления государственных служащих. Все политические выступления профсоюза учителей будут караться…

Жорес снова берет слово чтобы ответить Бриану:

— Никто не может обвинить меня в отсутствии доброй воли республиканца… Настанет и для меня день, буду ли я еще в рядах борцов или уйду и иной мир, настанет и для меня час суда, который неизбежно пробьет для каждого честного человека, и тогда вся демократия не сможет не засвидетельствовать эту добрую волю.

Но это лишь введение. Дальше следует то, что побудило Мориса Барреса назвать эти памятные дебаты «Днями протрезвевших рабов».

Дело в том, что в древней Спарте существовал один обычай. Рабов поили вином до скотского состояния и превращали их в пример, вызывающий отвращение: их показывали в назидание молодежи. Именно это имеет в виду Жорес:

— Я не знаю, как Бриан оправдывает перед самим собой ту роль, в которой его используют. Но есть нечто более гнусное, чем показывать людям пьяных рабов; это показывать им протрезвевших рабов!

— Г-н Жорес, — прерывает председатель. — Это слишком сильно..

— Я говорю, господа, что это та роль, до которой буржуазия хочет низвести одного из министров республики!

Жорес затем признает, что политика участия социалистов в буржуазном правительстве была ошибочной.

— Я добавлю, — говорит он, — что одно из гнусных соображений, из-за которых некоторые поддерживают министров, имеющих революционное прошлое, состоит в том, что это прошлое может послужить удобным прикрытием перед народом современной жестокой политики реакции и репрессий!

Но будьте осторожнее, господа! Если у меня есть ошибки, то они состоят не в том, чтобы поддерживать возможные опасные иллюзии, не разоблачив их вовремя. Теперь все покровы сорваны!

Речь Жореса произвела огромное впечатление. Даже его политические противники были потрясены той смелостью, с какой Жорес разорвал с Брианом. В затхлую атмосферу политических интриг, лицемерия, демагогии и привычной парламентской лжи ворвался необыкновенно сильный порыв свежего ветра правды, высказанной с такой искренностью и силон.

— Жорес не только отомстил за свою партию, но и за общественную мораль — говорит тогда Шарль Лонге.

Ну а Бриан только выиграл. Теперь в глазах буржуазии он имел диплом благонадежности, выданный самим Жоресом. Открылся путь к большой респектабельной карьере, гарантированный полнейшей беспринципностью ренегата. Бриан сам потом цинично признавал, что Жоресу он обязан своим сенсационным продвижением к власти.

Как раз в тот момент, когда Жорес предъявлял свой грозный счет Бриану, вокруг него снова завязалась газетная шумиха из-за его семейных дел, 10 мая в палате даже говорили, что необычно рассеянный характер первой тести его речи о профсоюзах чиновников объясняется тревогой из-за семейных неурядиц. Уверяли, что, прервав свою речь, Жорес отправился в Тарн, за 800 километров, чтобы навести порядок в семействе. В газетах появились сообщения, что дочь вождя социалистов Мадлен уходит в монастырь. Но все это оказалось лишь отголоском старого скандала из-за первого причастия. Врагам Жореса — а их число отнюдь не уменьшалось — явно не хватало поводов, чтобы опорочить его.

Ну а что касается семьи, то она по-прежнему не служит для него источником радости. Лето 1907 года Жорес живет в Париже один. Старая служанка Флорали ведет его холостяцкое хозяйство. Мадам Жорес обосновалась в Альби. Она считает, что парижский воздух вреден для сына Луи, и он учится в лицее Альби.

Луиза и раньше не баловала мужа вниманием. Но теперь она непрерывно изводит его неумными намеками на то, какой ущерб он наносит семье, отказываясь стать министром. Пример Бриана и Вивиани окончательно разозлил ее, и обычные капризы, длительное глупое молчание, надутый вид стали постоянной формой ее поведения. Да, она мадам Жорес, но она ему не жена. Зная, как преданно, самоотверженно Жан относится к семье, его друзья не переставали удивляться высокомерной глупости Луизы.

Мадлен, которой уже восемнадцать лет, продолжает доставлять отцу новые заботы. Эта крупная красивая девушка некоторыми чертами напоминала Жореса. Но она не проявляла особого интереса к учебе и вообще к отвлеченным, так сказать, идеям. Теперь ее страсть — романы. Она их читает запоем, а затем с исключительной активностью воплощает в жизни, доставляя немало беспокойства своему отцу. Жорес был слишком мягок, чтобы занять место властного главы семьи. Но он любит их всех: жену, дочь Мадлен, сына Луи. Свое письмо к ним он однажды закончил так: «Я вас всех горячо целую. Полюбите и вы меня немножко».

Уже нет человека, действительно любившего его. Аделаида умерла 9 июля 1906 года. Он навсегда сохранит самую нежную память о матери.

Впрочем, друзья рассеивают настроение одиночества в те немногие часы, когда Жорес свободен от лихорадочной работы. Оп часто заходил к Блюму, у которого в доме постоянно собирается разнообразное общество. Одним из друзей Жореса был высокий человек с узким лицом, как на картинах Эль Греко, Анатоль Франс, уже давно признанный читателями и не без кокетства наслаждающийся своей литературной известностью. В разгар дела Дрейфуса Франс отказался от аполитичного изящного скептицизма, вмешался в политические распри, сблизился с социалистами. Жорес очаровал его не только своей исключительной образованностью и высокой культурой; Франс считал его олицетворением мягкости и доброты, воплощением любви к людям.

Они встречались часто и запросто. Подолгу сидели в каком-нибудь маленьком ресторане, рассуждая и споря о достоинствах старых фаблио или отдельных кусков из Рабле, о немеркнущей актуальности мыслей Монтеня. Насмешливый Франс нередко дружески подшучивал над Жоресом. Но тот, впрочем, не оставался в долгу. Будучи крайне скромным человеком, Жорес немного сердился из-за того, что Франс обвинял его в стремлении к популярности. Однажды они вместе должны были выступать на митинге.

Председатель объявил:

— Слово имеет Жорес…

Это заявление прервала буря аплодисментов, а Франс успел шепнуть на ухо Жоресу: «Вот она, слава…» Настала очередь Франса, и председатель снова встал:

— А сейчас перед вами выступит известный писатель, гражданин Анатоль Франс!

Жорес тут же шепнул на ухо другу: «А вот это популярность…»

Хотя увлечение Франса социализмом и носило оттенок свойственного ему дилетантизма, Жорес ценил его участив в «Юманите», любил его произведения. А Франс в них, кстати, создал очень меткие, уничтожающие портреты Мильерана и Бриана. Их нетрудно узнать в героях «Острова пингвинов» Лайперсоне и Ларине.

Но в своих речах, письмах, статьях Франс запечатлел и обаятельный образ Жореса, впрочем, со всеми его слабостями. Вот как Франс в присущем ему юмористическом тоне рассказывал о совместном визите друзей к его большой приятельнице, именуемой им Мадам:

«Этот ужасный Жорес простодушен, как младенец. Вчера вечером он обедал у Мадам. За обедом, как и полагается, большая речь о будущем обществе. «Тогда каждый будет на своем месте. Все будет общим. Не будет больше богачей. Не будет и бедняков». Меж тем как он парит над своей Аркадией, я забавляюсь, втыкая булавки в его воздушный шар.

— А произведения искусства, Жорес? Что вы сделаете с ними в вашей идеальной республике?

Внезапно Мадам начинает беспокоиться. Она с тревогой глядит на красивые ковры, украшающие ее столовую, на мебель, серебро, посуду.

— В самом деле, Жорес, — спрашивает она, — когда наступит революция, оставите ли вы мне мои картины, мои статуи, мое серебро?

— Это вопрос организации, — шарлатанит наш Демосфен.

Я обостряю вопрос:

— Да или нет, Жорес? Эти статуи и эти предметы искусства принадлежат нашей сегодняшней хозяйке или всей нации?

— Нации! — вопит Жорес и колотит кулаком по столу. — Нации!

— Очень мило! — вздыхает Мадам. — Приглашайте после этого людей к обеду. Едва успев набить себе брюхо, они уносят ваше серебро в качестве сувенира.

Жорес, видимо, становится в тупик,

— Сударыня, — говорит он, — эта чудесные ковры, эти восхитительные картины, эти предметы искусства представляют собой коллективную собственность — это бесспорно.

Сказав это, трибун делает паузу, отпивает глоток шампанского и продолжает более примирительным тоном:

— Но так как все эти чудеса образуют собой некое единое целое, гармонию, разрушить которую было бы варварством, и так как мы, революционеры, отнюдь не вандалы, то все эти предметы будут оставлены у вас после социальной революции. Вы будете их ответственной хранительницей.

Надо полагать, в этом рассказе есть элемент выдумки. Но некоторые черты Жореса схвачены превосходно. Здесь и его романтический идеализм, его увлеченность, его простодушие. Здесь органическая страсть Жореса к примирению противоположностей, к разрешению конфликтов, к согласию и гармоний. Эти черты его характера проявлялись во всем, в политике, естественно, тоже.

Стремление к синтезу служило, пожалуй, главной особенностью его ума и характера. Синтез идей, взглядов, политических направлений, общественных движений проходит красной нитью в его биографии.

В своем мышлении он синтезировал материалистическое понимание природы и истории с идеалистическими, нравственными идеями. В социалистическом, движении он стремился достичь соединения классовой борьбы пролетариата с демократической борьбой за развитие республиканских институтов. В деятельности социалистов его идеалом был синтез движения к конечной дели с решением конкретных задач текущего времени. Он постоянно хочет осуществить синтез революции и реформ; синтез будущего идеала с практическими потребностями дня; синтез парламентских действий с массовым движением. Больше всего он не любил односторонность, узость, ограниченность. К несчастью, стремление к синтезу нередко превращалось у него в попытки примирить непримиримое.

Объединение социалистов в 1905 году тоже, по существу, было синтезом, но отнюдь не органическим единством. По-прежнему внутри партии два идейных направления: Гэд сохраняет организационную замкнутость своей прежней партии, сделав из нее фракцию. В момент объединения Жорес считал направление гэдистов полезным противовесом тенденции к реформизму. Правда, теперь в этом уже не было нужды. Правые оппортунисты типа Мильерана, Вивиани, Бриана не вошли в объединенную партию. Что касается самого Жореса, то его ожесточенная борьба против Клемансо, а затем и Бриана отнюдь не предрасполагала к реформизму. Поэтому непримиримость Гэда, становившегося с годами все более нервным и подозрительным, лишь мешала созданию подлинно единой партии. Она сводила на нет даже справедливую подчас гэдистскую критику кажущихся или реальных отступлений от классовой политики. Тем более что гэдисты ради успеха на выборах идут на сделки даже с клерикалами. Ведь они вообще не считали нужным бороться с клерикализмом.

В партии сохранялся идейный разброд, хотя ее численность увеличилась за девять лет после объединения в 1905 году в два раза и достигла 73 тысяч человек. Но в партию идут в первую очередь мелкие торговцы, ремесленники, крестьяне. Это означало, конечно, что социалисты вытесняют влияние радикалов. Но выигрывала ли от этого партия, терявшая свой пролетарский характер?

Главная беда была в том, что партия оставалась оторванной от профсоюзов. А они-то реально и руководили рабочими выступлениями. По настоянию Гэда конгрессы социалистов несколько лет подряд принимали резолюции, не допускавшие соглашения с Всеобщей конфедерацией труда, за которой стояли полмиллиона членов. Анархо-синдикалистское руководство ВКТ, в свою очередь, враждебно относилось к социалистам. Отношения подчас становились очень напряженными. Такое положение Жорес считал несчастьем французского рабочего класса.

Он тоже критиковал профсоюзных лидеров, их анархо-синдикалистскую тактику. Но он делал различие между анархией и революционным синдикализмом. Жорес считал, что в его критике необходимо чувство меры, мудрости, дух братской справедливости. Необходимо сделать все для объединения политических и профессиональных организаций рабочего класса. Жорес всегда становился па сторону рабочих, если даже под руководством анархистских лидеров они допускали тактически ошибочные действия, прибегали к ненужному насилию. Он разъяснял, что гнев социалистов должен быть обращен не против рабочих, а против хозяев, которые их довели до этого. И он давал примеры того, как это делается, в частности, в знаменитом споре с Клемансо.

Много лет Жорес добивался закона о пенсиях для рабочих. Пожалуй, нет ни одной законодательной уступки в пользу трудящихся, к которой бы не приложил свою руку Жорес. В начале 1907 года он горячо протестует против подавления стачки электриков, затем в споре с Брианом защищает государственных служащих, особенно учителей. Летом в этом же году Жорес бросается на помощь виноградарям юга и солдатам восставшего 17-го полка. Спустя год Жорес вызывает сочувствие всей Франции красноречивым осуждением кровавых репрессий против рабочих в Дравейе и Вильнев-Сен-Жорже. Даже если Жорес не одобряет профсоюзной тактики, как это было, к примеру, с забастовкой железнодорожников в 1910 году, он все равно на стороне рабочих. Всегда, во всем высший закон для него — интересы рабочего класса. Поэтому так велик его авторитет среди рабочих, так сильна любовь к нему. Как раз теперь рабочие стали называть уже постаревшего Жореса: «отец Жан», «дядюшка Жан».

Он терпеливо ищет соглашения с профсоюзами. На съезде своей партии в Лиможе он добился решения, обязывающего социалистов приложить все усилия, чтобы рассеять недоразумение между ВКТ и социалистической партией. По его инициативе лидеры профсоюзов получили возможность выступать на страницах «Юманите».

На всех партийных конгрессах Жорес требует не отрываться от профсоюзов, ликвидировать гибельный разрыв. И если этот разрыв между социалистами и ВКТ все же постепенно как-то ликвидируется, то это было результатом его усилий. Во многих практических вопросах рабочего движения традиции, родившиеся под влиянием Жореса, благотворно сказывались в рабочем движении десятки лет спустя. И если все же он не успел многого сделать, то надо не забывать о времени, об обстоятельствах, о противниках, о людях слепых и злобных, о том, что даже столь выдающиеся способности, ум, энергия Жореса все же не в состоянии были объять те гигантские и сложнейшие задачи, которые вставали перед французским рабочим классом. К тому же приближение войны побуждало его бросаться в другие тяжелые и сложные битвы.