Жертва

Cовсем продрогнув, Золотинка возвратилась в город и засветло постучала в лавку Чепчуга Яри.

Она застала здесь человек пять Чепчуговых знакомцев и соседей. Однако ж не такие это были приятели, чтобы лекарь пустил их дальше прилавка, туда где на сплошных под самые своды полках различались бока пузатых сосудцев с наклейками. Там же, за прилавком, стоял на скамьях ушат с водой, а рядом грудились навалом склянки. Беспорядок на рабочем столе с весами указывал, что нашествие соседей застало лекаря среди дела.

— Ага, за мазью. Готово, — сказал старый лекарь, щурясь и упираясь в прилавок, чтобы наклониться к Золотинке.

— Нет, дядюшка Чепчуг, я не за мазью, — молвила Золотинка.

В затруднении он подвинул по прилавку горшочек, как бы удивляясь, для чего в таком случае готовил снадобье… Ледащий седой старик с крупным носом и соразмерными носу подслеповато мигающими глазами. Больше на тощем лице лекаря ничего значительного не помещалось, но и этого было довольно: совиные глаза и костлявый нос сообщали Чепчугу Яре вид недобросовестный и зловещий, что нисколько не соответствовало истинной натуре старикана.

Золотинка достаточно хорошо его знала, потому что братья, Поплева и Тучка, хранили в лавке лекаря наиболее ценные или редко необходимые книги; тут у них был свой чулан, выгороженный на чердаке под черепичной кровлей. Ключ от этого чулана лежал у Золотинки в кошельке.

— Нужно попытать счастья, Чепчуг! — сказал с нажимом один из собеседников, он, видно, продолжал какие-то прежние увещевания, остановившись только для того, чтобы оглянуться на вошедшую девушку. — Судьба не простит тебе, если упустишь случай. С дарами судьбы не шутят. — Тут невысокий лысый человек, который это говорил, отобрал у лекаря горшочек с мазью и отставил его подальше. — Счастье ревниво и своевольно, это капризная красавица, счастье не прощает тех, кто по дурости и легкомыслию уклонился от его милостей.

— Но, Лямуд! — кротко возразил Чепчуг, с сожалением поглядывая на отобранный у него горшочек.

Лямуд не принимал возражений; сознавая свой нравственный долг, он оставался непреклонен. Не удавшись ростом — росточка он был скромного, Лямуд обладал внушительной головой — лобастой и умной. Ум его сказывался в самом выражении лица, в уголках опущенных губ, привычно запечатанных скорбной думой. И тем значительней звучал в этих устах горячий упрек!

Да и прочие Чепчуговы товарищи выказывали признаки живейшего возбуждения, от которого Чепчуг впадал в еще большее замешательство.

— Я скажу прямо, тут все свои, — начал другой, — ты заслужил свое счастье. Никто из нас… зависти нисколько не будет, когда тебе улыбнется удача.

— Мы не стали бы равнять себя с лучшим городским лекарем, — пояснил еще один.

— И на том стоять буду! — с вызовом объявил лысый, кого хозяин лавки назвал Лямудом. — Ты, Чепчуг, лучший лекарь Колобжега. Да и в столице — кто этих столичных лекарей щупал? — Лямуд оглянулся за одобрением.

— Это слишком, слишком, — пробормотал Чепчуг, делая осторожную попытку завладеть горшочком.

— Одно слово, что столица.

— Попадешь на лад — хорошо. Не попадешь — тоже ведь головы не снимут.

— Хозяйство на кого я оставлю? — возразил Чепчуг.

Неожиданный довод не был, однако, отвергнут собеседниками, они призадумались и несколько поскучнели. Чепчуг же, вспомнив о хозяйстве, оглянулся на гору посудин рядом с лоханью и крикнул в проем двери между полками:

— Зимка, ты помыла склянки, негодница? А?.. Помыла, я говорю?

На ответ он, похоже, особенно не рассчитывал. Но Золотинка по естественному для нее побуждению, потому уже, что неряшливая гора склянок вызывала в руках зуд и что в лохани стояла чистая теплая вода, а рядом лежала губка — Золотинка прошла за прилавок, чтобы принять на себя обязанности негодницы. Она взялась закатывать рукава.

— Да где подсохло-то, размочи, — ворчливо заметил Чепчуг. Он, верно, не придавал излишнего значения вполне уже обнаружившейся разнице между Зимкой и Золотинкой.

И вернулся на прежнее:

— Послушайте-ка лучше меня, товарищи. Вообще говоря, ведь любой из вас мог бы вылечить княжича не хуже лекаря. Если вообще рассуждать, в общем и целом.

Послышался ропот несогласия, а Золотинка придержала недомытую фаянсовую чашку и прислушалась.

— Давайте подходить научно! — сказал Чепчуг, заметно воодушевляясь.

— Давайте! — тотчас же согласились товарищи.

— Что такое научный подход? — продолжал лекарь, трогая себя за коротко стриженную, сплошь седую макушку. — Что такое научный подход? — повторил он, напрасно взывая к товарищам — оживление сменилось благоразумной и настороженной сдержанностью.

Только высоколобый Лямуд после некоторой заминки решился высказаться от себя:

— Мы слушаем.

А кто-то не менее значительно заметил:

— Зажгите свет!

— Зажгите свет! — загалдели все, потому что в лавке сгустился сумрак, а Чепчуговы приятели почувствовали потребность надлежащим образом осветить вопрос.

— Зимка, свечу! — велел лекарь Золотинке.

Она и не подумала возражать, прекрасно понимая, что не тот это случай, чтобы задерживаться сейчас на пустяковых недоразумениях, и только спросила торопливо:

— А где свеча?

Но свечу Чепчуг уже нашарил, а у кого-то из курильщиков нашелся в кармане полный зажигательный прибор: кремень, кресало и трут. Высекли искру. Свеча наконец затеплилась, в полумраке проступили носы, блестящие, обеспокоенные глаза, щеки, обозначились вздернутые бороды, заломленные мыслью брови.

— Научный подход состоит в том, — заговорил лекарь, возвысив голос, — чтобы исключить из рассмотрения все лишнее, ненужное, не относящееся к делу и недостоверное. Расчистить место от заведомой дребедени и привести в порядок то, что осталось. В данном случае мы должны, прежде всего, исключить врожденный изъян речи. Недуг наследника Юлия, это не врожденный недуг.

— Нет, не врожденный! — воскликнул кто-то с воодушевлением. — Ни в коем случае!

— Далее мы должны исключить волшбу и порчу.

— Исключить?..

— Но мы не может этого сделать, — остудил горячие головы Чепчуг. — Никаких оснований для этого. Мы не располагаем свидетельствами, которые позволили бы нам исключить злонамеренное волшебство. А следовательно… следовательно, говорю я…

— Приходится признать, что это порча.

— Ничуть не бывало! — обрезал торопыгу Чепчуг. — Не имея права исключить из рассмотрения порчу, мы, однако, — обращаю ваше внимание! — в состоянии допустить… принять такую возможность в качестве условного допущения: недуг княжича Юлия имеет естественную природу, а не вызван кознями чернокнижников. Мы обязаны сделать допущение, если хотим продвигаться дальше.

— Вот как! — подавленно выдохнул толстощекий малый. Измучено так дохнул, как это бывает после жирного обеда, когда человек испытывает головокружительный отлив крови от головы вниз.

Тихонечко звякнув, Золотинка осторожно возвратилась к мытью склянок. Никто, впрочем, и не глянул в ее сторону.

— Я объяснил вам основы научного подхода, — продолжал между тем Чепчуг, деятельно переставляя по прилавку горшочек с мазью. Голову он наклонил набок и почти не поднимал глаз, наблюдая за перемещениями горшочка с глубочайшей сосредоточенностью. — Это основы. Не будем входить в частности, пусть и важные сами по себе. Могу только доложить вам, что, совершив все первоначальные изъятия, то есть исключив все, что можно исключить, не покидая почву науки, и допустив все, что можно допустить, ощущая эту почву под ногами, я пришел к выводу, что болезнь наследника Юлия есть следствие внезапного душевного потрясения, называемого в обиходе испугом.

Слушатели переглянулись.

— Чепчуг! — протянул Лямуд с разочарованием. — Об этом… это все так прямо и сказано в государевой грамоте.

Лекарь пренебрежительно отмахнулся:

— Я не бунтовщик. Но едва ли кто-нибудь из самых верных подданных государя решится с чистой совестью утверждать, что государевы указы обнаруживают научный подход. Указ указом… А я вам говорю, что болезнь княжича происходит из тончайших душевных переживаний. Нарушена сопряженность душевных субстанций — вот где причина! Следовательно излечение должно состоять в том, чтобы восстановить нарушенное равновесие и сопряжение умственных связей. Чтобы было понятно: одни переживания можно излечить другими. Так! И далее: испуг можно излечить испугом. Мазями и припарками здесь не поможешь. — Лекарь решительно отстранил горшочек, долгое время доставлявший занятие его рукам. — Чтобы вправить повредившийся ум, нужно как бы возвратить княжича назад, именно в то положение, когда и произошел сдвиг. Возвратившись на роковое распутье, ум больного получит возможность избрать правильную дорогу и возвратиться к самому себе. И на то есть примеры у древних: у Сальватория, у Хорузия и, конечно, у Абу Усамы. Правда, Хорузий толкует несколько иной случай… Словом, друзья мои, позволю себе напомнить, с чего начал: каждый из вас, вообще, любой встречный-поперечный, если рассуждать в целом, может излечить Юлия, когда найдет способ на время, но резко и внезапно поставить его в то положение, какое и стало причиной недуга. При некотором везении эта встряска может оказать на больного довольно-таки благотворное воздействие. Напугав больного, пишет Абу Усама, которому я вполне доверяю в этом вопросе, действительно, до глубины души его испугав, следует тотчас же, без промедления, открыть ему вздорную природу испуга с тем, чтобы встревоженный ум больного возвратился к основаниям разума. Мне кажется, мысль Абу Усамы совершенно понятна и не нуждается в дополнениях.

Старый лекарь кончил. Под воздействием смелой мысли Абу Усамы маленькое товарищество вокруг чадящей свечи притихло. Сокрушенно как-то крякнул Лямуд и, мотнув головой с таким выражением, словно бы потягивание членов доставляло ему нравственную боль, со страдательной гримасой проговорил:

— Охо-хох… Это что же, старый дружище… Так надо понимать, что ты отказываешься попытать счастья?.. И оставляешь свободу рук тому, кто возьмется вправить княжичу мозги по способу Абу-Этогосамого?

— Сам не собираюсь и никому из вас не советую, если уж говорить о деле, — резко отвечал Чепчуг, кинув на собеседника подслеповатый, но осмысленный взгляд.

— Что так? — Лямуд подвинулся, чтобы потрепать старикана по плечу, но подвинуться пришлось бы изрядно — дальше, чем Лямуд мог дотянуться. — Почему?

— Потому, — отвечал Чепчуг, — что среди нас тут нет ни одного Абу Усамы.

— Как это нет усатого? — делано хохотнул Лямуд. — У Немира усы. Покажи, Немир! — Он толкнул послушно ухмыльнувшегося мужичка и тот, не переставая ухмыляться, тронул кончик пышно разросшегося уса. — Подумаешь: Абу-Усатый! — хохотнул Лямуд.

— Абу Усама, — без улыбки поправил Чепчуг.

— Вот я и говорю: мы и сами с усами! — совсем разошелся Лямуд.

Однако никто особенно не развеселился. Сокровенная мысль, не сделавшись общим достоянием, но всем по отдельности внятная, заставила единомышленников таиться. И скоро они распрощались, Чепчуг никого не удерживал.

Внезапно наткнувшись на Золотинку, которая заканчивала мытье склянок, он вздрогнул. И совладав с собой, поднял свечу, чтобы присмотреться к закутанной в платок девушке.

— Но это не Зимка, — сказал Чепчуг с убеждением. — А где Зимка?

— Я не знаю, — виновато отозвалась Золотинка.

— А ты, значит, за мазью?

— Нет, за мазью — не я. А я — Золотинка. — Она скинула платок и рассыпала волосы.

— Аа! — признал девушку Чепчуг. — Да-да-да… Как поживает почтенный Поплева?

— Боюсь, неважно он поживает. Худо. Совсем худо. Он уехал по делам и никаких известий. Я очень беспокоюсь.

— А Тучка?

— Тучка… Тучка попал по делу курников на ладьи. Мне сказали, что он на «Фазане». Ладьи ушли в море. До конца студеня или даже до весны.

— Вот как, — удивился Чепчуг, еще раз обнося девушку свечой, чтобы сверить первое впечатление с подробностями. — Так. Значит, Тучка на ладьях.

— Да, — очень коротко сказала Золотинка, просто: дь… Потому что глаза ее увлажнились и она сморщилась, чтобы удержать слезы.

— А что же он там делает, на ладье?

— Он гребет. Он прикован цепью к напарнику и гребет большим длинным веслом. В рукоять такого весла заливают два пуда свинца.

— Гребет? — удивился старик и почесал свободной рукой веко. — Такой любезный, воспитанный, любознательный молодой человек. Гребет. Что же у нас больше грести некому?

Золотинка не отвечала.

— А зачем он согласился? — сердито сказал старик. — Он понимает, что это напрасная трата времени?

Закусив губу, Золотинка молча кивнула.

— Когда человечество научилось использовать даровую силу ветра… Это не варварство ли грести на ладье?.. Надеюсь, тебе-то не придет в голову эта дурь: грести на ладьях.

Золотинка улыбнулась сквозь слезы:

— Нет, не придет. Я буду у вас жить, дядюшка Чепчуг.

— У меня?

— Да.

— А как же Зимка?

— И она будет здесь жить.

Старик принял это к сведению.

— Пойдем, я покажу тебе новый перевод из Хорузия, — сказал он. — В некоторых отношениях я бы поставил Хорузия выше Абу Усамы… Ты знаешь, у Хорузия была дочь… У него тоже была дочь… Да. — Тощее, словно усохшее до одного носа и потому смешное лицо старика омрачилось.

— Зимка хорошая дочь, — мягко сказала Золотинка. — Только… немножко ветреная. И у нее живой ум.

— Да? — вспыхнул от удовольствия Чепчуг. — Вот как ты судишь?.. Ага. Она ведь слишком молода, верно?

— Конечно, — охотно согласилась Золотинка. Зимкина двадцатилетняя молодость давала ей право и себя не считать старухой — в восемнадцать.

Зиму Золотинка провела у лекаря Чепчуга Яри, усердно помогая ему в лавке и разговаривая. Разговоры со стариком составляли нарочное занятие, которое требовало и времени, и навыков, так же как известной самоотверженности. Потому что лекарь любил подобающие случаю восклицания, которые свидетельствовали о чутком внимании собеседника, но совершенно не считался со смыслом этих восклицаний, уточняющих вопросов и почтительных сомнений. Пространные умствования старого человека бывали поучительны и любопытны, бывали утомительны, но слишком часто несвоевременны.

Поэтому Зимка, единственная отрада давно овдовевшего лекаря, целиком и полностью уступила Золотинке обязанности записного слушателя. Тем более что старикова дочь и раньше-то ими пренебрегала.

Все ничего. Золотинка не тяготилась стариком и скоро приноровилась под требующие неусыпного внимания, скачущие речи, толочь минералы, запаривать травы, приготовлять мази — лавка и приготовление лекарств сразу легли на ее плечи, — все ничего, да только Золотинка, заморенная разглагольствованиями Чепчуга Яри, оставалась безмерно одинока. Часами поддакивая старику, она не имела возможности высказать и свое — наболевшее и тревожное. Старый Чепчуг не слушал, да и не понимал, действительно не понимал ничего, что не касалось бы удачных или неудачных опытов врачевания, его любимой Зимки, разнообразных достоинств ее и опять же — недостатков и достоинств.

Как попала в эту озабоченную душу Зимка трудно было уже установить — это произошло давно. Чепчуг обожал дочь с болезненной страстью неуравновешенного человека. Безрассудная любовь старого Чепчуга, сколько Золотинка успела заметить, не пошла дочери на пользу.

Это была взбалмошная, избалованная девица. Хотя… Хотя человек по-своему замечательный, было за что любить! если бы только Чепчуг по свойственной ему слабости не обратил лучших задатков дочери в своего рода нравственный вывих. Веселый нрав Зимки, не зная ограничений, обернулся развязностью; чистосердечие и прямота ее обрели отличительные черты самой наивной, не замечающей себя грубости; природная сообразительность сказалась несносной самоуверенностью суждений, иногда, впрочем, по случаю, удивительно остроумных и точных; решительность Зимкиной повадки напоминала своеволие; душевная чуткость, положенная ей от рождения мера доброты и отзывчивости, выродилась в некую нравственную ловкость, умение подладиться к старику и помыкать им по мере надобности.

Даже самая Зимкина красота, если не стала безобразием под воздействием отцовского потворства, то, во всяком случае, приобрела нечто жгучее, нечто чрезмерно едкое в своем безупречном совершенстве. То была крутолобая, упрямая и какая-то непреклонная красота.

Появление в доме Золотинки застало старикову дочь врасплох. Не имея никакого заранее сложившегося мнения, она подвела девушку к зеркалу, поставила рядом с собой и, подумавши, сказала: а ты, смешная! Это и решило дело. Смешная Золотинка была принята благосклонно. Хотя сомнения оставались и Зимка испытывала временами несвойственное ей беспокойство.

В самом деле, Золотинка казалась неуловима, это и сбивало хозяеву дочь с толку. Взять ведь хотя бы то же зеркало — тут не все уж так просто было. Не совсем правильный, вздернутый носик Золотинки… слишком большой, как у куклы, рот, узковатый, может быть, подбородок, глаза — большие до безобразия… Разбирая рыбачку по частям, лекарева дочь Чепчугова Зимка находила в ней множество утешительных изъянов. Вот же и брови: густые, как нарисованные, а при дворе, говорят, брови теперь выщипывают. Эти же обнаруживали змеиный нрав: изгибались с неестественной, можно сказать, отталкивающей подвижностью, вразнобой, что следовало признать особенным недостатком: правая бровь, заломившись, выражала ни к селу ни к городу беспричинное удивление, тогда как левая в это же самое время смущала Чепчугову дочь своим безмятежным покоем. И губы при этом улыбались, а глаза глядели пугающе пристально.

В чрезмерной подвижности и выразительности Золотинкиного лица было что-то смешное, если не безобразное, как в преувеличенных чертах вырезанной из дерева куклы. И это же самое лицо до оторопи поражало Зимку неизъяснимой, хватающей за душу прелестью.

Но нужно ведь было на чем-то остановиться. И старикова дочь Зимка, безупречной красоты девица с румяными щечками, круглым подбородком и роскошной волной волос, повертевши девушку и так и эдак, окончательно установила:

— Нет, какая же ты все-таки забавная! Определенно!

Порешив на этом, Зимка оказалась не такой уж дурной подругой, потому что не видела надобности притеснять приблудную девчонку, которая, играючи и шутя, как это и пристало большеротой и большеглазой кукле, взяла на себя множество неприятных и утомительных обязанностей по лекарской лавке.

И потом Золотинке в голову не приходило соперничать со стариковой дочерью, если, случалось, находил на Зимку деятельный зуд, она тотчас уступала.

А Зимка, понимая положение рыбацкой сиротки как приниженное, нисколько не догадывалась о чудовищной — откуда ей быть? — гордости, о беспримерном — так! — честолюбии, которые скрывались под чистым лбом Золотинки.

На этом недоразумении они и сошлись. То есть каждый занимался своим и не мешал другому: Золотинка брала на себя лавку, пользовала больных под руководством старого лекаря и однажды, храбро не поддаваясь страху, стояла возле Чепчуга, когда он принимал роды; и выпало ей держать раздробленную ногу ломового извозчика, который — совершенно справедливо! — вопил и бранился, пока Чепчуг, от напряжения обливаясь потом, резал клочья мышц и разбирал обломки костей. Наука Золотинки состояла в том, чтобы не отворачиваться. И еще Чепчуг показал ей — и тоже она вынуждена была смотреть — как перевязывать хлещущие кровью жилы. И сама перевязывала.

Вот чем занималась Золотинка, кроме того, разумеется, что сонно моргала по ночам над врачебным сочинением Абу Усамы.

А Зимка, старикова дочь, с заметно усилившимся ожесточением изводила окрестных парней, имея среди прочих достижений самоубийство портняжного подмастерья Сипяги, пусть и не доведенное до окончательного результата. То есть Золотинка лечила раны, а Зимка их наносила. Так они и уживались под одним кровом вполне мирно.

Однако, и Зимка общего поветрия не избежала: с первыми холодами, когда продолжительные вьюги развеяли Зимкиных поклонников, заметно поубавив их любовный жар, и приходилось коротать время в единственной теплой горнице промерзшего дома, Зимка обнаружила в себе готовность взяться за лечение княжича Юлия. Она потребовала сочинение Абу Усамы, но не раскрыла его и недели две держала у себя, пока Золотинка, не вступая в объяснения, не выкрала книгу обратно — чего Зимка не заметила. Впрочем, старикова дочь без обиняков утверждала, что не нужно быть Абу Усамой, чтобы вразумить нашего несчастненького княжича — тут она бросала взгляд в зеркало.

Чужие неудачи не совсем понятным образом лишь подкрепляли уверенность стариковой дочери. То и дело всплывали имена знаменитых врачей и волшебников, которые немало повредили себе и своей славе, безуспешно пытаясь втеснить наследнику в ум понятие о слованской речи. Были наказанные, иной раз жестоко. Слухи множились, и они сильно смущали Золотинку, тогда как Зимка принимала однообразные известия из столицы с каким-то плотоядным удовлетворением.

С Золотинкой происходило обратное: натруженная голова ее отказывалась принимать всю эту прорву сведений, которые она почерпнула в сочинениях Абу Усамы и Сальватория, она изнемогала под тяжестью противоречивых, мало сходящихся между собой утверждений. Сталкиваясь с беспомощностью Чепчуга Яри перед тяжелыми человеческими страданиями, она начинала подозревать, что врачевание не наука. Не было в ней того изящного, точного соответствия между причиной и следствием, которое человек вправе ожидать, например, от волшебства. Во врачевании не было ничего твердого, раз навсегда установленного, как в волшебстве, и только огромный опыт лекаря позволял ему иной раз наугад и на ощупь назначить верное лечение. Нищета и невежество врачевания походили на внезапно открывшуюся Золотинке постыдную тайну. И она краснела, когда больные Чепчуга и вообще горожане, завидев старого лекаря, еще за двадцать шагов снимали шляпу и почтительно кланялись; она отошла в сторону и стояла в задумчивости, когда случайно встреченная старуха бросилась перед лекарем на колени и ловила полы кафтана. Золотинка ведь знала, что счастливое излечение старухиного внучонка только случай. И Чепчуг знал. Кажется, знал?

В середине зимнего месяца просинеца по замерзшей Белой привезли из столицы глухо кашлявшего Лямуда. Упрямый коротышка, отстояв выматывающие очереди, пробился-таки к наследнику. Назначенные к делу чиновники определили Лямуду четверть часа, чтобы он мог попытать счастья по способу Абу Усамы… В наказание Лямуд получил пять ударов кнутом. Был он совершенно плох, когда его привезли в Колобжег, кашлял, харкал кровью и главное, что особенно угнетало, переменился нравом — стал неразговорчив и раздражителен.

Чепчуг посмотрел изрубленную кнутом спину и, глянув на Золотинку, покачал головой. Она поняла и уже не смела расспрашивать неудавшегося целителя о княжиче Юлии, о столице и вообще обо всем, что ее сильно занимало.

— Вот ведь как, — сказал Чепчуг, когда они покинули больного Лямуда. — Бедняга!.. — он еще раз вздохнул и оживился: — Да ведь чего и ждать? Ничего хорошего и не будет.

— То есть наследника Юлия нельзя излечить? — спросила Золотинка.

— Слишком много врачей! — живо и как будто с удовлетворением отвечал Чепчуг. — Слишком их много, да. Сильные мира сего не самые счастливые люди. Они не принадлежат себе, вокруг всегда толчея. Я слышал, прошения подают князю прямо в постель. Человек еще в сновидениях витает, а ему уже подсовывают чего-то на подпись. Все на что-то рассчитывают, все глядят жадными глазами. Вот и толпа врачей, они же друг друга топят. А затем несчастных секут кнутом и выставляют на позор. И потом: на все про все четверть часа! — Чепчуг невнятно хихикнул. — Безумец! Безумец! — произнес он, имея в виду, наверное, Лямуда. — Княжич, конечно, утратил доверие к врачам, он их и ненавидит, и боится.

— Да, — задумчиво подтвердила Золотинка. — Если сильные мира сего не могут найти одиночества… То ведь что выходит: Юлий нашел, разучился понимать слованскую речь и отгородился от всех? — Она и сама удивилась открытию. Но не задержалась на нем.

Это было месяца просинеца в двадцать третий день 769 года.

Золотинка подрагивала — не от возбуждения, от холода. В эту зиму она ужасно зябла и вот однажды, вернувшись домой, кинулась к полуостывшему очагу отогреть руки. В гостиной стоял накрытый стряпухой обед, тоже остывший. Из щелей замороженного окна ощутимо дуло.

— Папа! — каким-то отрывистым, несчастным голосом выкрикнула Зимка, сбегая по лестнице в горницу. — Папа! — Зимка и дома не снимала волчью шубу, она раскраснелась, щеки румянились, но глаза… глаза блестели слезами. — Папа, ты слышал?

Теперь и Золотинка насторожилась, охваченная неясным беспокойством.

— Как же! Все знают! — скривилась Зимка. — Ведь княжич Юлий…

— Излечен? — ахнул Чепчуг.

— Женится!

— Ну что же, — пожал плечами Чепчуг, не понимая этого отчаяния, — дело доброе.

А в груди у Золотинки похолодело, пусто глянула она на свои посиневшие руки и снова на Зимку — румяную и несчастную… медленно опустилась к очагу.

— Принцесса Нута Мессалонская, вот! — воскликнула Зимка, раздражаясь от отцовского спокойствия. — Пока ты тут разглагольствовал, они послали сватов. Нута Мессалонская прибудет морем в начале лета, вот! — И снова она хлестнула отца этим «вот», как обвинением. — Она будет здесь, в Колобжеге, вот!

— Нута Мессалонская? — пробормотал Чепчуг, несколько смутившись. Совиные глаза замигали. Однако трудно было сбить его на пустяки, старый лекарь не задерживался на второстепенных обстоятельствах, если только Зимка не брала на себя труд разъяснить ему значение каждого пустяка в отдельности.

— Да, кстати! — продолжал Чепчуг, оживившись, как это всегда с ним происходило, когда случалось набрести на занятную мысль. — В предгорьях Меженного хребта с западной, мессалонской его стороны — известно ведь, что хребет непреодолим, — на той стороне его, это совсем другая природа, разница удивительная — да. Там встречается дерево карнаух, плоды его собирают поздней осенью нарочные сборщики — карнаухи…

Зимка дико глянула на отца, готовая разрыдаться, он этого не заметил. Тогда ей пришлось привести намерение в действие. Чепчуг так и осекся на плодах карнауха, недоуменно озираясь. Но Золотинка не оказала ему поддержки и молча вышла из комнаты.

Слухи подтвердились. По городу говорили, что княжич Юлий будет встречать высокородную невесту в Колобжеге, на пристани, при первых шагах мессалонской принцессы по слованской земле. И что Юлий прибудет в Колобжег заранее, по видимости, не позднее травеня. Ожидается наплыв гостей из столицы. Несколько сот или даже тысяч придворных, включая высших сановников государства.

Эти подробности ошеломляли. Трудно было представить себе, чтобы в стране нашлось такое количество кочующих по празднествам придворных и сановников. Чем они все там занимаются при дворе в перерывах между свадьбами наследников престола? И сколько же это они истопчут башмаков, танцевать-то, поди, придется напропалую и день, и ночь? — гадали сапожники. Портные мерили гулящую толпу локтями бархата, атласа, камки и лучших сукон — от подсчетов рябило. Купцы ворочали в голове тысячами пудов хлеба, мяса, масла, яиц, круп, пудами восковых свечей, лесной дичины. Дух захватывало и в голове кружилось, когда мысли обращались к потокам вина и пива. Исподволь начали расти цены, обещая к лету невиданный скачок. Кабатчики суетились, заполняя подвалы. Дело доходило до новых вывесок, до мытья закоптелых потолков и стен. Возбуждение охватило весь город. Замужние жены и едва вошедшие в возраст девицы, все, кому позволяли средства, кинулись кроить и перекраивать. А кому средства не позволяли, кто не имел ни малейшей надежды попасть на придворные или общегородские торжества, ограничивались тем, что старые наряды перелицовывали. У кого не были и этого — одни лохмотья, ходили по улицам, разинув рот, и слушали сказки о бочках вина на улицах — пей не хочу! и государевых пирогах, таких больших, что придется каждому по кусочку.

Золотинка тоже достала праздничное платье и долго над ним раздумывала. Выводы были, по видимости, неутешительные, потому что примеривать платье не стала, свернула его со вздохом и вернулась к делу. В лавке ждали ее полголовы серы, которые нужно было перетереть в пыль, а затем смешать с известью и дегтем. Спускаясь вниз, слышала она в комнате Зимки голоса и смех — там теперь работали две швеи и толкались с утра до вечера приближенные Зимкины подруги.

Золотинка оставалась скучна.

Весной, когда сошел лед, она навестила родные места, где стоял на вечной приколе старый корабельный кузов «Три рюмки». Дом ее затонул. На рябой поверхности затона торчали две наклонно вбитые сваи и от них падал в воду истертый канат. В холодной глубине просматривались закоченелые очертания «Рюмок». Сунув руку под воду, можно было достать печную трубу.

Прошлое ушло в воду. Будущее не давало о себе знать, неясное и несбыточное, оно хранило молчание.

А в настоящем — сплошной шум и гомон, визг скрипучих воротов, стук молотков — корабельный двор гудел многолюдьем. Золотинка причалила у завалившегося забора подели, где второй месяц продолжалось сверхурочное столпотворение. Сотни набранных по всей реке плотников строили тут несчетное множество гребных судов, огромных, затейливо устроенных насадов для нарочного каравана, который должен был доставить Юлия и Нуту вверх по Белой в столицу.

Не узнавая никого из мастеров, Золотинка прошла между обставленными подпорками судами и среди высоких кладок брусьев и досок наткнулась на змееву голову. Тут она и лежала, словно срубленная небесным витязем, свалилась из-под облаков и брякнулась где пришлось — огромная некрашеная голова с выпученными деревянными глазами. И Золотинка уже не удивилась, когда обнаружила на скрипучей, медленно движущейся между кладками повозке парочку глуповатых русалок с рыбьими хвостами. Гомонивший вокруг народ говорил, что есть еще дерево с серебряными листьями. А к тому дереву золотые плоды в особом ящике и за печатью.

На пустыре за складами, заставленном теперь какими-то загородками, Золотинка увидела железную клетку, в ней ходили беспокойными шагами два необыкновенно крупных барса. Но это что! Дальше, за головами облепивших забор людей поматывала гривой полосатая лошадь!

Ну точно лошадь, только полосатая!

— Зачем ее так разрисовали? — громко спросила Золотинка, оглядываясь вокруг веселыми глазами.

Вопрос ее никого не удивил. Кто хихикал, кто строил из себя знатока, имея на то известные основания: он видел лошадь еще вчера! Бывалый высказал предположение, что полосы полиняют после первого же дождя — на него зашикали. Забравшись на забор, витийствовал пьяненький подьячий в зипуне.

Полосатое недоразумение запало на память и Золотинке. Вспоминая потом лошадку, она улыбалась. И, улыбаясь, обнаружила, что пришла весна, дули теплые ветры; пологие склоны прибрежного хребта зазеленели, словно бы каждый новый день кто-то щедро разбрызгивал над горами зеленую краску нежнейших оттенков, а потом, не довольствуясь этим, с усилием вытер кисть о пригорки и крутояры и бросил ее за ненадобностью в море. Навалилась сладостная в своей необычайности жара.

В середине первого летнего месяца изока Золотинка ходила встречать княжича.

В толпе ее затолкали — на берег Белой высыпал весь город. Золотинка различала впереди ряды копий, которые обозначали выгороженный ратниками проход; над толпой возвышались вооруженные, в начищенных латах всадники — они с трудом прокладывали себе путь. И всюду — в рядах ратников, спереди на реке и сзади на городской стене — всюду реяли стяги. Выбраться из толпы было уже трудно. Золотинка заботилась только о том, чтобы уберечь свое лучшее багряное платье от чужих пряжек, он царапающих рукоятей мечей и кинжалов, от протискивающихся куда-то спин и плеч.

После занявшего целое утро ожидания, которое скрашивали только разносившиеся там и здесь звуки труб, сопелей, бубнов и волынок, наконец пришли в движение выпуклые крыши карет (больше Золотинка ничего не могла разглядеть, сколько ни тянулась на цыпочки), кареты, сопровождаемые разряженными всадниками, следовали друг за другом с промежутками. Толпа взревела «ура!» И Золотинка отдалась течению, стараясь искать в толпе прослабины.

Это удавалось за городом, на кривых улочках Колобжега Золотинку зажали и повлекли, можно было лишь догадываться куда. Иногда поднимался оглушительный рев «ура!» и все, кто торчал в окнах верхних этажей и на чердаках, тоже кричали и размахивали скатертями или полотенцами вместо знамен. И Золотинка кричала, хотя совсем не понимала, что происходит. После непонятной задержки снова все двинулись, в сторону торговой площади. Другие в это время пробивались навстречу и кричали, что там перегорожено. Золотинка оказалась в коротком Хамовном переулке, откуда было видно здание земства. Ее бросили и приперли на двойной ряд преградивших путь латников.

— Ну-ну! Довольно, малышка! Хватит! — с усилием, сквозь зубы приговаривал усатый молодец — латники дрогнули и поддались под внезапным напором толпы.

Но малышка была вовсе не Золотинка, а долговязая девица, на голове которой мотался в крайне неустойчивом положении венок.

И тут все дико вскричали «ура!» — девица тоже, хотя и уронила при этом венок прямо в усатое лицо латника — нельзя было подвинуться, чтобы перехватить цветы. И стражник, набычившись от усилия держать распластавшуюся на нем девицу, хрипел «ура!» А Золотинка сипела от боли — ногу-то ей все-таки отдавили.

На первый раз довольно! Выбравшись из толчеи, Золотинка направилась домой. Пришлось дать крюку, чтобы обойти запруженные народом и перегороженные рогатками улицы.

В лавке она никого не застала: Чепчуг с дочерью не возвращались. Известный лекарь, Чепчуг добился для Зимки приглашения на утренние и вечерние торжества. Так что Зимка встречала княжича на пристани среди избранных, огражденная от простонародья (и отца тоже!) войсковым оцеплением. А потом, как оказалась, пользуясь некоторой неразберихой, неизбежной при таком многолюдном празднике, попала на обед в земстве, хотя приглашения на это у нее не было. Места за столом она не захватила, но стояла очень близко от княжича в толпе у стены.

Вернулась она поздно вместе с отцом, который поджидал дочь на площади возле земства, чтобы проводить ее по шумным, изрядно уже пьяным улицам. Старик едва держался на ногах и, закрыв дверь, бессильно присел. Зимка же, раздраженная до неутомимости, ворвалась в лавку, все еще не израсходовав запас ликования. И поскольку никого тут не было, кроме Золотинки за рабочими весами, обрушила весь запас на нее:

— Ну, мать, я тебе скажу… Это что-то!

Золотинка оторвалась от весов, чтобы глянуть на воительницу в золотном платье, таком тяжелом и роскошном, что оно коробом стояло на бедрах. Крошечными серебряными щипчиками Золотинка с похвальным при таких обстоятельствах трудолюбием продолжала набирать в чашечку весов маковые зернышки. И при этом чуть слышно шептала: восемнадцать… девятнадцать… Маковки служили Золотинке разновесами. Для этой же цели лежали перед ней на отдельных блюдечках горки отобранных ячменных зерен, кедровых орешков. А для особых составов, которые указывались в иноземных мерах, имелись у нее нарочно заготовленные горошины мессалонские или караты, зерна черного перца и бобы, тоже отобранные по среднему размеру.

— Я видела княжича, как тебя! — выпалила Зимка, подступая ближе и захватывая часть стола растопыренными ладонями. Так что Золотинка снова вынуждена была поднять глаза:

— Двадцать один, тридцать один… Как он выглядит?

— Представь себе: бледное лицо юного полубога!

— О! — сказала Золотинка с кротким укором в голосе. Однако забыла счет.

— …Бледный лик полубога, обрамленный такими волнистыми темными кудрями. Глаза… глаза, как уголья, черные… Губы… Взор… И всё-всё-всё! Бархатное полукафтанье с золотыми звездами. В руках — вилка. Вот она! — И тут, сунув руку в разрез платья, где сверкало белье, Зимка извлекла двузубую вилку чистого золота. — Я стащила ее у княжича прямо с тарелки, — объявила она с торжеством.

— Зимка, доченька! — слабо охнул забытый на скамье у входа Чепчуг.

— Папа! — огрызнулась Зимка. — Воровство — это когда крадут бедные. А мы не бедные.

— Зачем же ты взяла вилку?

— Из любви!.. Да, папа, заруби это себе на носу: я люблю княжича, нравится тебе это или нет.

— Но понравится ли это княжичу? И его невесте? — отозвался невразумительный, совсем уж неразборчивый голос в темном конце лавки — да никто и не слушал. Все продолжали свое — Зимка и была тут все!

Все свое говорили, все свое мечтали; уставив кулаки в крутые бедра (а в руке вилка), все устремили восхищенный взор к верхним банкам посудной полки.

— И завтра же, папка, завтра же! — словно бы впавши в беспамятство, продолжали все, — пойдешь, куда следует, кому следует скажешь, что Зимка, мол, одна выдающихся достоинств девица — неважно, так и скажи, кашей масла не испортишь! — она, мол, вылечит княжича от скорби.

— Бедное дитя! — только и молвила темнота у входа.

— Вздор! — махнули все вилкой. — Вздор! Делай, как сказано. А там увидим. — Все загадочно усмехнулись.

Старому Чепчугу не хватило твердости, чтобы противостоять безрассудной Зимкиной затее, и он надоедливо жаловался. Не подозревая, что и эта, кому изливает он жалобы, Золотинка, — туда же. И эта замыслила тот же подвиг. За полгода Чепчуг Яря так обжился со своей старательной ученицей или служанкой, что едва замечал ее присутствие (напротив, он всегда изумлялся, когда Золотинки не было под рукой), так вот, мало осознавая Золотинку как некое отдельное и достаточно самостоятельное существо, он, разумеется, никогда и не спрашивал, каковы жизненные воззрения и намерения этого существа. А Золотинка молчала, именно потому, что Чепчуг не спрашивал. Временами рассеянная невнимательность старика больно задевала что-то в ее привязчивой и открытой для всякого участия душе. Но тем более девушка молчала. Из чего следует, что была она не только привязчива, но и, увы! — самолюбива.

На третий день по прибытии княжича в Колобжег Золотинка как ни в чем не бывало сошлась с Чепчугом в голом коридоре земства, где ожидали записи лекари и волшебники. Чепчуг как будто бы даже и удивился, зачем Золотинка пришла. Но забыл спросить, пустившись в пространные разглагольствования о беспочвенных и, сверх того, пагубных упованиях дочери.

Слушали его внимательно. Золотинка, невпопад кивая, оглядывалась исподтишка, чтобы составить представление об этих людях, каждый из которых, по видимости, имел веские основания рассчитывать на успех.

Это было бы прелюбопытное собрание для стороннего зрителя, каким Золотинка, однако, не являлась. Здесь все держались особняком, на известном расстоянии друг от друга — целая толпа выдающихся деятелей врачевания. Золотинка сразу же приметила красивую женщину с опущенной на глаза сеткой — скрытое совершенство ее лица угадывалось в безупречных очертаниях подбородка, в трепещущих крыльях носа. Рядом пряталась под капюшоном съежившаяся, замшелая горбунья, которая испытывала, как видно, немалое беспокойство от невозможности зарыться в мох или забиться под корягу. И тут же основательные мужи зрелых лет с непроницаемо строгими лицами и по большей частью почему-то в плащах. У одного тюрбан, другой надвинул на лоб корытообразную шляпу, у иного и вовсе целый корабль на голове со вздыбленными носом и кормой, хотя без мачт. Кто держал в руках палочку с драгоценным камнем на конце, кто посох… у кого бумажный свиток и книга.

И все одинаково ждали. Ожидание накладывало на этих гордых людей уничижительный оттенок и заставляло замкнуться в молчании.

За глубокими окнами в толстенных стенах земства слышался нестройным гам ошалевшей от беспрестанного, нескончаемого воодушевления толпы. А здесь… здесь, когда умолк наконец Чепчуг, раздавалось только сдержанное покашливание… и учтивейшие извинения при случайном соприкосновении локтей.

— Следующий! — вдруг распахнувши дверь, возгласил через порог какой-то замурзанный подьячий. Круглолицый малый с козлиной бородкой и длинными сальными волосами. — Следующий! — равнодушно повторил он в толпу.

— Позвольте! Позвольте! Нет уж, извините! Вы меня извините! — с внезапным ожесточением загалдели волшебники и лекари. И Золотинка к немалому своему смущению поняла из последовавшей за тем учтивой, но весьма решительной перебранки, что следующий — бородач с кораблем на голове — пойдет записываться сейчас, а предыдущий… Предыдущий был три недели назад в столичном городе Толпене. И что вся это толпа самоуверенных гордых врачевателей, человек тридцать, прибыла сюда вслед за княжичем из Толпеня, со своей растянувшейся на месяцы очередностью и запутанными счетами.

— А кто будет последний? — спросила Золотинка дрогнувшим голоском.

Последним и, видно, безнадежно последним оказался Чепчуг.

Жара спадала и солнце положило повсюду томительные тени, когда Золотинка оставила земство. Наследный княжич Юлий по знаменательному совпадению занимал тот самый красно-белый особняк, где год назад творил чудеса Миха Лунь. Несколько соседних домов на прилегающих к площади улицах тоже были отведены княжескому двору, свите и ближним людям. Над крутыми кровлями обвисли стяги, а на доме наследника выставленное на высоте третьего этажа знамя спадало огромным, как парус, полотнищем едва ли не до земли. У подъезда возле кареты с отдернутыми занавесями кучками собрались вельможи, их громкие имена поминали в толпе. Карета была пуста, княжич не показывался, и никто не брался объяснить Золотинке наверное, когда он появится, где сейчас и чем занят.

Зато толкавшиеся за войсковым оцеплением зеваки знали множество сокровенных подробностей из жизни княжича. Здесь говорили, что Юлий находится под безраздельным влиянием чернокнижника Новотора Шалы, который, прибавляли, понизив голос, и напустил на юношу порчу. И еще он, Новотор, стоял за великокняжеским указом, это он-то, Новотор, созвал со всех концов света лекарей, чтобы их же и погубить — извести под корень соперников. Княжича лечить — что голову под топор совать.

— Дурак бы я был! — при полном одобрении слушателей заявил испитой малый с поцарапанным лицом. И, видно, желая усилить благоприятное для него впечатление от сказанного, малый истово поклялся, что никогда, ни при каких обстоятельствах не возьмется вправлять княжичу мозги. Золотинка покосилась на свободного от обязательств человека не без зависти.

Полагая всякое лечение бесполезным, сердобольный люд говорил «наш добрый княжич», как если бы говорил «наш убогий и увечный». Ко многим вызывающим жалость и сострадание несообразностям «нашего доброго княжича» здесь относили и крайнюю его нелюдимость: Юлий бежал развлечений, чтобы уединиться с какой-нибудь умоповреждающей тарабарской книгой.

Малоутешительные подробности из жизни княжича тревожили Золотинку, порождая неуверенность и смятение. По видимости, думала Золотинка, слоняясь вокруг особняка, остается одно: довести попытку до полного завершения, чтобы примериться, наконец, к обстоятельствам, испробовать себя и тогда уж отказаться от несбыточной затеи. Хотя бы на время.

В этом она укрепилась вполне осознано и по особенному пытливо приглядывалась к суете возле особняка. Случай, которого она искала, обозначился на исходе дня: из черного входа по Китовой улице вышли с помоями двое слуг. Они подвесили ушат на длинную жердь, подняли ее на плечи и понесли согласным ровным шагом — жердь гибко прогибалась под грузом и плескалась жижа. Что-то себе соображая, Золотинка проследовала за ушатом до сточной канавы, где слуги вынули жердь и опрокинули помои в мутно текущую воду. А потом один из них, прихватив утварь, вернулся в особняк, на черный ход, а второй затерялся где-то по дороге — Золотинка его упустила.

Молодые парни эти, кухонные мужики попросту говоря, выглядели совсем не по-мужицки, опрятно, не без щегольства одетые. Золотинка взяла на заметку и самый облик мужиков, и ухватки.

Следующий день она провела за шитьем, не покидая лавки, потому что Чепчуг спозаранку ушел в земство, а Зимка сначала долго спала, а потом удалилась, принарядившись. Но больные-то все равно болели, несмотря на праздничный переполох по всему городу, и Золотинка то и дело отрывалась от шитья, чтобы переговорить с посетителями.

А к вечеру получилось из Золотинки вот что: стройный юноша с тонким перехватом в поясе, но достаточно широкий в плечах — с рассчитанным лукавством Золотинка подложила туда стеганой пакли. Штаны у нее были красные в обтяжку, с желтыми полосами на левой ноге, они отчетливо рисовали по-мальчишески крепкие икры и бедра. Короткая, просторно сшитая курточка темно-зеленого сукна имела широкие вырезы по бокам, образуя спереди и сзади куцые полы вроде передничков, которые едва прикрывали то, что положено прикрывать спереди и сзади. Конечно, Золотинка не сама это выдумала, так ходили не вошедшие еще в возраст владетельские дети и младшие слуги — до изрядных лет уже, иногда до седин. Так что Золотинка в своем простеньком наряде представляла собой нечто промежуточное между малым дитятей высокородных родителей и великовозрастным мусорщиком. Ребенка она вроде бы уже переросла, но и на порядочного мусорщика не тянула, слишком свежая и остроглазая. Сколько ни вертела она потрепанную Чепчугову шляпу с обвислыми полями, как ни натягивала ее на уши, чтобы притушить блестящие глаза, оставались еще щеки нежнейшего румянца и улыбчивые губы.

Губы следовало смирить. И на щеки Золотинка нашла управу, втерши темную мазь. Правда, не удержалась и вместо более подходящего для такого случая дегтя прибегла к тончайшим благовониям на китовой амбре. Эти притирания Золотинка сама же и готовила на продажу, так что не поскупилась… Все ничего, да только теперь от Золотинки на три шага против ветра разило удушливым цветочным запахом, голова кружилась, как в весеннем лесу, напоенном ароматами разогретой смолы и фиалок.

Ладно, пусть, сказала сама себя Золотинка, понимая, что совершенство все равно не достижимо. Предупредила Чепчугову старуху, что в лавке никого нет, и ушла.

Да! Прихватила она еще пустой ушат, в каких носят помои. И с этим ушатом на голове, подгадав час, направилась к черному входу княжеского особняка. Краем глаза Золотинка приметила, что бывалые стражники пялятся на нее с недоверием. Но отвернулась безразлично и… не услышала окрика. Только мурашки сбежали по спине — в том самом месте, верно, где сверлил ее взглядом поседелый рубака в надвинутом низко шлеме.

Золотинка вошла и притворила дверь. В сенях на каменном полу стоял такой же ушат, как у Золотинки на голове, только полный помоев. И вчерашняя жердь тут же, у стены. Золотинка успела еще приметить исчезающую тень, как будто один из кухонных мужиков при появлении ее отпрянул в коридор налево, откуда несло теплым и кислым духом.

Ничего особенно необычного как будто бы не происходило… ничего вообще не происходило — тихо было за отворенной во внутренние помещения дверью. Однако стоило Золотинке легонечко перехватить ушат, который она держала на голове, как послышались ответные шорохи, что заставило Золотинку насторожиться.

Она склонялась уже к тому, чтобы задиристо уронить ушат на пол, изображая из себя разбитного малого, которого не смутишь мышиной возней по углам… Как на пороге в темный проход явился и бросил взгляд исподлобья скованный в движениях парень, вроде мусорщика. Кургузая, тесная курточка на частых медных пуговицах. Какой-то несуразный колпак на голове. Поношенные темные штаны — они лежали складками на вполне изящных, тонкой кожи башмаках.

От растерянности Золотинка засмотрелась, несколько лишних мгновений глядела она в упор, и это отнюдь не понравилось незнакомцу. Он нахмурился. Полная бадья помоев тоже не добавляла ему радости, кухонный парень схватил жердь, уклоняясь от праздных разговоров, и принялся продевать ее в продырявленное ухо бадьи. Задний конец палки уперся при этом в стену, не позволяя довернуть ее, чтобы попасть во второе ухо. Золотинка, и сама счастливая, что ее ни о чем не спросили и ни в чем не заподозрили, кинулась помогать и двинула тяжелый ушат по полу. В близком соседстве с Золотинкой юноша учуял ошеломительный запах фиалок и потянул носом, несколько озадаченный. Золотинка прянула взглядом прочь, парень в другую сторону и поспешно поднялся, чтобы взяться за передний конец жерди.

Сердитым ударом ноги он распахнул дверь, Золотинка едва успела подхватить жердь и ничего толком не сообразила, как очутилась на улице.

По совести сказать, у Золотинки имелись основания досадовать на кухонного молодца, который увлек ее против воли туда, откуда она только что и явилась, но злился почему-то молодец. Колючий и взъерошенный, словно бы заранее готовый к отпору, — не Золотинка ли предполагалось нападающей стороной? — с видимым раздражением схватил он черный от грязи шест; раздражение угадывалось и потом в широком, резком шаге молодца, в том, как набычился, уставил глаза под ноги, не замечая гремевший по сторонам праздник. Но и Золотинка не находила причин радоваться: по милости этого… Нелюдима неслась она невесть куда с помойным ушатом на тяжелом обрывающем руки шесте. Ладно еще, что ратники не стали цепляться, расступились едва учуяли помойный дух. Можно было предполагать, что с тем же брезгливым равнодушием они пропустят Золотинку вместе с напарником ее Душегубичем обратно на кухню. Дальше этого трудно было пока сообразить.

Оставив позади оцепление, Нелюдим несколько все же замедлил шаг, потом они вовсе остановились.

— У нас тут всегда такое столпотворение двадцать четвертого изока, в день Солнцеворота, — городской праздник, — льстиво начала Золотинка. Имея основания предполагать, что такие нелюдимые Людоеды возрастают на плодородной почве столичных мостовых — что кухонная прислуга княжича прибыла из Толпеня, Золотинка не даром сказала «у нас» — имела она в виду объяснить таким образом нетвердое знание придворно-кухонных нравов, если у Нелюдимича паче чаяния возникнут вопросы. — А как княжич приехал, земство уйму денег угрохало. Говорят, чуть ли не десять тысяч червонцев, — добавила она с притворным воодушевлением.

Настороженно склонив голову, юноша внимал Золотинкиной болтовне с той впечатляющей сосредоточенностью, с какой обросшие шерстью за двести лет нелюдимства Душегубы слушают щекочущий ухо детский лепет. Но скоро сказалось непосильное для Нелюдима напряжение ума: внимание его рассеялось, он как-то неопределенно хмыкнул, ничего не ответив, и показал без лишних слов на жердь.

Заболтавшись, Золотинка едва успела подхватить свой конец, они приняли прогнувшуюся жердь на плечи, ушат тяжело хлюпнул, плеснулась жирная вода с крошками. Золотинка подалась назад, сколько позволяла длина жерди, но Нелюдим, привычный, надо полагать, к такого рода опасностям, смело ломил сквозь возбужденную, крикливую и подвижную толпу, не выказывая никакого уважения к праздничным платьям мещанок и отменно чистым, но плохо выглаженным кафтанам мещан.

Древний праздник Солнцеворота, в прежние годы заполнявший собой торговую площадь, стеснился теперь на прилегающих улицах, рассыпался и раздробился, лишенный сердцевины. Занятая своим, Золотинка далека была от нынешних приготовлений и понятия не имела, где и что происходит. Там слышались заунывные наигрыши волынок… Порывом ветра доносился бегущий гогот… И Золотинка видела, озираясь, поток ярко наряженных людей, почтенных горожан с толстыми икрами и ляжками, отдуваясь, они приплясывали на бегу и держались за руки по двое, по трое короткими связками.

Даже Нелюдим любопытствовал и с некоторым недоумением оглядывался порою на Золотинку. Так миновали они Китовую улицу, оставив побоку и канаву, проложенную здесь под мостовой в трубе.

— Стой! — спохватилась Золотинка. От окрика Душегуб вздрогнул — как человек с нечистой совестью. — Стой! — повторила Золотинка спокойнее. И шест, саднивший плечо самым своим концом, скользнул, потому что напарник, застигнутый среди людоедских мечтаний врасплох, остановиться и не подумал. Золотинка цапнула сорвавшуюся палку рукой — не удержала, но с напарника сдернула. Ушат и палка брякнулись между ними на щербатую мостовую, помои взметнулись праздничным радужным пологом и брызгами. Золотинка только ахнула, когда, облитая сверкающей жижей, обезьяна трахнула Нелюдима по голове длинным тугим мешочком — взнеслось белое облако мела, и обезьяна, непристойно взвизгнув, исчезла. Не в шутку оглушенный, Душегуб только зевал да мутно озирался — лицо и темные кудри его, плечи — все было усыпано белым. Однако не успел он и рта закрыть, как несчастье было исправлено другим двуногим существом — нечто мохнатое, но со свиным рылом, пробегая мимо, ненадолго задержалось — несколько крепких затрещин и оплеух, пыль полетела столбом. Изрядно выбитый и почищенный, Душегуб взъярился, чуждый благодарности, но свинья, напоследок хрюкнув, затерялась в слегка уже обезумевшей в предчувствии безумной ночи толпе.

— Мы пропустили сточную канаву, — пыталась растолковать происходящее Золотинка. — Нам не сюда надо. — Не выдержав все же изумленного взгляда, которым принял ее рассудительную речь Нелюдим, она потупилась и скромно кашлянула в горсть. — Но я же сказал стой. Вот. Мы прошли канаву…

На штанах Нелюдима заметны были жирные пятна и Золотинка, наверное, выглядела не лучше, но позабыла это проверить. Объясняться особенно не приходилось: их толкали, поток людей стремился вниз, к сверкающей между черными домами прорези моря. Мальчишки скакали через бадью и через уставленную наискось по улице жердь. Продетая по противоположным концам бадьи сквозь отверстия торчащих, как уши, клепок, жердь лежала на соблазнительной высоте в полтора, от силы два локтя над мостовой.

— Если мы сейчас же не смоемся, нам хана, — коротко заключила Золотинка.

Они взялись за жердь лицом друг к другу.

— Значит так, — заговорила она наконец, возвратив себе самообладание. — Я, — показала на себя пальцем, как разговаривают с туземцами Людоедских островов, — иду впереди. — Те же пальцы изобразили шагающего через ушат помоев человечка. — Иду вперед. Ты, — пальцем в грудь Нелюдиму, он неопределенно кивнул, — становишься сзади, — и показала, где это сзади, чтобы исключить недоразумения. — Я иду. Ты за мной. Понял?

— Понял, — кивнул юноша, но с некоторым как бы сомнением.

— Сливаем помои. Возвращаемся на кухню. Договорились?

— Договорились? — бессмысленно переспросил юноша. Но она не стала обращать внимания на мелкие глупости, достаточно было и больших.

— Я поведу в обход. Иначе уже не пройти — куда! — Она кивнула, показывая на забитую народом улицу, там стояла повозка с хлебами и пивом.

Они взяли жердь и, бдительно друг за другом приглядывая, со всеми возможными предосторожностями бережно уложили ее на правое плечо.

Скоро пришлось остановиться, чтобы пропустить отряд конных витязей с корзинами на головах и с метлами вместо копий. Плоские корзины-щиты, подвешенные на пропущенной кругом шеи веревке, прикрывали грудь и левую руку бойцов, а на плетеных шлемах с прорезями для глаз красовались знаки родового достоинства: рваный башмак, срамные принадлежности одежды, тыква и даже подвязанная за ноги живая курица — она озадаченно, не понимая еще вполне весь ужас своего положения, квохтала и дергалась.

Пропустив лубяных витязей и пешую их свиту, Золотинка свернула в щель между домами. На повороте она оглянулась — Нелюдим ее нес ушат с тем покорным, безропотным видом, с каким исполняют обыденную, утратившую первоначальный вкус работу. Ничто особенно не занимало его: ни вызывающий смех красивых девушек в личинах, которые оставляли открытыми свежие губы и подбородки, ни замечательно толстые зады откормленных на дешевом хлебе мужиков и баб, ни мишурный блеск поддельного золота, ни нарочитая рвань — ничто не оживляло взора. Нелюдим покорился Золотинкиному руководству, покорился необходимости — не осталось даже прежней запальчивой злости, с какой схватился он поначалу за ушат, и Золотинка ощутила легкий укол жалости. Жалости, смешанной, пожалуй, и с раздражением: было все же в этом что-то неестественное, словно бы парень придуривался, нарочно не хотел веселиться, противопоставляя здоровой колобжегской непринужденности их столичное благонамеренное уныние. Золотинка ревновала отечественный праздник, не замечая, что и сама-то, придавленная полновесным ушатом помоев, глядит не особенно радостно.

Протиснувшись по извивам сырой и вонючей щели, Золотинка отомкнула левой рукой запор калитки. Они попали в узкую, круто забиравшую в гору улочку, которая называлась Чулок. Золотинка рассчитывала подняться тут до истоков канавы и, опорожнив наконец злосчастный ушат, вернуться по Китовой улице к княжичеву особняку. Дома выходили на Чулок тылом, выставляя самые неприглядные свои части: неровный камень кладки, рассевшиеся двери, кривые зарешеченные оконца, многие из которых заложены были к тому же кирпичом и камнем. Слепая, шатавшаяся без понятия улица походила на ущелье, дно которого устилали мусор и кухонные отбросы.

Улочка оставалась безлюдна… на удивление даже безлюдна. Но не это смутило Золотинку, а торчащие кое-где по верхнему обрыву ущелья головы. Засевшие высоко над гнилым дном зрители молчаливо наблюдали одинокое продвижение помойного ушата… как-то нехорошо, двусмысленно смотрели. Грубые двери по сторонам улицы, в обычное время отворенные для кухонного чада, были закрыты и, может быть, заперты — почувствовала Золотинка. Она оглянулась: Нелюдим, не знакомый, по-видимому, с обычаями и нравами древнего колобжегского праздника, не тревожился сомнениями. Он озирался в этом диком кошачьем месте не без любопытства. И только.

Обеспокоенная за двоих, Золотинка уловила за уходящим вверх поворотом нечто вроде блеяния… И вот — невнятный шум, крик, хлопающие удары, топот. И словно сорвалось: что-то тяжелое дробно покатилось вниз, ударяясь о края ущелья.

— Берегись! — крикнула Золотинка Нелюдиму, который озадаченно на нее уставился. Она подалась вбок, под самую дверь, на приступок, а простодушный Нелюдим — угрюмый нрав его не исключал известного простодушия — остался посреди ущелья на пробитой в мусоре тропе, озираясь и поглядывая на Золотинку с неким подобием недоверчивой улыбки на губах.

Но много времени не потребовалось, чтобы улыбка его исказилась, — сверху из-за уступа улицы выскочил на косогор огромный баран с каменными рогами и в припадке злобного отчаяния ринулся вниз. С вполне уместным при таких обстоятельствах проворством юноша прянул вбок, не выпустив при этом шеста, — баран промелькнул под ушатом, звонко щелкнув рогами о днище.

— Брось! Ставим! — быстро сказала Золотинка — бесноватый баран, колыхнув ветер, пронесся и скрылся, а сверху доносилось все то же осатанелое блеяние, удары и гомон занятой ответственным делом толпы.

Они бросили ушат вместе с шестом посреди улицы где пришлось; ушат плеснул и накренился, но не опрокинулся, зацепившись выступающим краем днища за булыжник. Золотинка лихорадочно оглядывалась в поисках спасения: попасть под рога и под ноги обезумевшему барану не такая уж шутка для совершенно беззащитного и не готового к приключениям человека. Она толкнула дверь, разумеется, запертую, и больше уже не раздумывала — едва послышался нарастающий топот, коротко разбежавшись, прыгнула и зацепилась за оконный ставень, ноги ее болтались в воздухе.

— Сюда! — крикнула Золотинка юноше, а тот, нерасторопный, как все Нелюдимы, мешкал — не было поблизости другого ставня, а бежать поздно. Новый баран с налитыми кровью глазами мчался вниз по ущелью, и юноша, сбитый секущим ударом, рухнул, как подкошенный.

Подкосила его жердь. Баран, разминувшись с ушатом, шибанул торчащий поперек пути шест, ушат крутнулся на мокром в жирных помоях камне, как на оси, и другой конец жерди рубанул юношу под колени. Он свалился на тропу, под топот следующего барана, тогда как этот мелькнул, поднимая пыль, и исчез.

— Сюда! Ко мне! Скорее! — истошно взывала Золотинка, раскачиваясь на ставне.

На этот раз Нелюдим особенно не привередничал. Резво подхватившись, обнаружил он на косогоре двух разъяренных баранов и отчаянным прыжком достал и ставень, и Золотинку. Одной рукой зацепил перекладину, а другой вынужден был обхватить Золотинку выше колен. При этом, мотнувшись телом, он забросил ноги вверх и уперся ими в стену, так что вышел из него перекореженный, мало на что годный крючок. А Золотинка стонала от усилия удержаться, юноша страшно тянул вниз.

Шурхнул под ними баран, шибанул жердь, следом летел другой, и еще сыпанули из-за угла. Ушат с помоями, представляя собой род вертлюга, вращался внизу, как заведенный, только жердь посверкивала. Юноша, обвиснув на Золотинкиных коленях, соскальзывал, она это чувствовала и напрягалась, сцепив зубы. Послышался треск. Изнемогая в немыслимом положении, Золотинкин напарник толкнулся ногами от стены, ставень поехал, проворачиваясь, а юноша, едва не сорвавшись, исхитрился перебросить ноги на другую сторону узенькой улицы и уперся ступнями в щербатую кладку. При этом ему пришлось нечеловечески вытянуться поперек прохода, так что ставень, Золотинка и юноша неким чудовищным целым образовали висячий мост, под которым неслись бараны.

Зрители, глядевшие на это представление сверху, из чердачных окон, ревели от восторга.

Но нельзя было держаться бесконечно долго. Юноша, напряженный всем телом, сипел, Золотинка хрипела из последних сил. Напарник ее толкнулся ногами и перебросил себя вместе со ставнем и беспомощно обвисшей Золотинкой на прежнюю сторону улицы — ударился здесь ступнями, не сумел зацепиться и опять вынужден был толкнуться, чтобы соорудить над улочкой неверный мост. Между тем стремительный поток внизу по неведомой прихоти разделился и первый же баран, что сунулся с другого боку быстро вертевшегося ушата, получил жердью по лбу — подскочил и кубарем посыпался под уклон. Ценой своей гибели он завел ушат в обратную сторону и наградил жесточайшим ударом бежавшего сбоку товарища. Помои плескались, жердь осатанело моталась туда и сюда, до умопомрачения избивая баранов, которые продолжали скакать на трех ногах, кувыркаться, ползти и снова стремиться вниз.

Над ними с душераздирающим скрипом мотались на ставне Золотинка с Нелюдимом, который уже не мог остановиться: стоило вытянуться мостом, как ставень начинал проворачиваться, опора уходила из-под ног, юноша кидался всем телом, чтобы на той стороне улицы стать крючком — опора ускользала и тут.

— Падаю! — сдавленным сипом предупредила Золотинка. И ошиблась.

Они все упали.

Долго трещавший ставень треснул особенно зловеще, сорвался, перекосившись на одной петле, но и она не выдержала. Мгновение девушка и юноша зависли в воздухе безобразным многоруким и многоногим чудовищем — рухнули!

Нелюдим на барана, который крякнул и подломился на бегу, Золотинка на Нелюдима, а ставень она не выпустила из оцепеневших рук. Ставень ни на кого не упал, но Золотинка очутилась на земле, крепко его обнимая.

Несчастный баран, который пострадал больше всех, пытался ползти, издавая отрывистое, покалеченное блеяние. Ушат с шестом медленно вращался. Вверху за изломом улицы приглушено рокотала толпа, а внизу, куда умчались прорвавшиеся через убийственный вертлюг бараны, слышались воинственные вопли, гогот и деревянный стук.

— У них там битва лубяных воинов с баранами, — сообразила Золотинка, вспомнив обычное для праздника действие. Ожесточенное сражение внизу гремело внезапным ревом, но толпы можно было как раз не опасаться. Другое дело затишье наверху, оно не внушало доверия. Все бараны там кончились или нет?

— Скорее! Надо бежать! — решила Золотинка, отбрасывая бесполезный уже ставень. — Ну что, ты жив?

И улыбнулась с бессознательным, редко когда изменявшим ей добродушием, таким естественным для нее, но неожиданным, как видно, для Нелюдима, имевшего свои, душегубские понятия о предназначенных для разных обстоятельств улыбках и гримасах. Он так и застыл, забыв подняться, и вперил недоверчивый взгляд.

Так что нечаянная улыбка слетела с Золотинкиного лица. Она схватилась за шляпу, предполагая, что рассыпались волосы, или что другое неладное случилось. И неловко вскочила.

— Ладно, — двинулась она, прихрамывая. — Вперед!

Золотинка подхватила свой конец жерди, Нелюдим свой, они подняли ношу, нисколько не задумываясь, зачем и к чему. И тотчас же, во всю прыть — Золотинка отчаянно ковыляла — пустились под гору, туда, где слышались отзвуки беспощадной битвы лубяных воинов с баранами. Люди, судя по всему, праздновали победу: скрипуче взывали рожки и пели трубы. А сзади… сзади в гнилой щели на горе мерещилось беглецам зловещее блеяние запасного полка баранов.

Через тот же самый проход, по которому попали они на Чулок, Золотинка провела Нелюдима на Драчевку, длинную богатую улицу, спускавшуюся от угла Китовой почти до гавани. Тут стало просторнее. Народ, освободив проезд, теснился к раскрытым дверям, в поднятых окнах опять же зрители, старики и дети.

— Вниз! — распорядилась Золотинка, не задерживаясь для размышлений.

Они пустились торопливой рысцой, но ушли не далеко — торжествующий рев и дробный, умопомрачающий грохот захлестнули их со спины, будто грозовая туча разрешилась внезапным частым градом. Перехватив вопросительный взгляд Нелюдима, Золотинка оглянулась: на расстоянии выстрела из лука бежала плотная волна бегунов на ходулях — стадо тощих великанов. Возбужденные не меньше бегунов, зрители завывали, подбадривая рванувшего вперед сухопарого дядьку, который с непостижимым проворством переставлял свои нелепые костыли.

— Бежим! — ахнула Золотинка. Не нужно было ничего объяснять — они кинулись наутек. Но Золотинка сильно припадала на ногу, так что юноша сразу ее настиг и вывернул шест, на котором отчаянно болтался помойный ушат, поперек улицы; приходилось держать шест навесу — какой тут бег! Впереди улепетывали мальчишки и зазевавшиеся зрители поосновательней, которым не нашлось места в плотно забитых людьми дверях по сторонам улицы. У всей этой удирающей толпы, даже у самых толстых, трясущих ляжками дядек и теток было заметное преимущество перед Золотинкой с Нелюдимом — те отставали, теряя надежду на спасение.

— Бросить! — крикнул Нелюдим во всю глотку, потому что грохот деревянных ног, стонущий рев улицы закладывали уши. — Бросить!

Иного уже не оставалось: громада колченогих великанов накатывалась неудержимым валом — затопчут все на своем пути, не испытывая ни малейших укоров совести. Не далеко от Цветной площади беглецы бросили ушат с помоями, Золотинка прянула вбок, а юноша рванул было к площади, но, оглянувшись на беспомощную Золотинку, остановился. Он едва успел прижаться к стене, как нахлынуло с ужасающим деревянным грохотом все колченогое стадо.

Уставленную поперек дороги жердь бегуны переступали как-то мудрено, боком, возник затор, затрещали конечности. Ходульники стремились обойти жердь, притерши Золотинку к дому, задевали ее палками, но каким-то счастьем удерживались от падения, а, вырвавшись на простор, устремлялись вперед с обновленной прытью.

Казалось, угроза миновала и можно перевести дух: перед препятствием мешкали последние бегуны; неловкие и неудачливые, они потеряли надежду на победу в состязании и могли бы умерить пыл в пользу разумной осмотрительности — не тут-то было. Золотинка отделилась от стены, когда…

— О! — вскинулась она в испуге. — Он наши помои прольет!

…Пытаясь переступить жердь, незадачливый бегун попал костылем в ушат, деревянная нога застряла. Напрасно ходульник пытался высвободиться и скинуть тяжесть — ушат тащился за ним по мостовой. И Золотинка с невнятным воплем бросилась подхватить жердь. В самоотверженном порыве уберечь «наши помои» она попала под голенастые ноги наскочившего на нее бегуна, тот торопливо перекинулся наземь, но все равно, вперед — к цели! А Золотинка схватила жердь, за ней, повинуясь примеру, — Нелюдим; ходульники, поминая отца и мать, толкались об него костылями, как об пень. Все же Золотинка с Нелюдимом успели подхватить ушат — как раз, чтобы застрявший ногой ходульник не опрокинул сосуд; они быстро семенили, поспевая за честолюбивым бегуном.

Туго пришлось Золотинке с Нелюдимом: неловко согнувшись, скачущим приставным шагом неслись они к Цветной площади под свист и улюлюканье безжалостной к проигравшим толпы и вынуждены были при том улавливать малейшие прихоти задней ноги ходульника. Ушат тарахтел о мостовую.

Уже раскрылась площадь, заставленная праздничными столами, площадь с высоченным шестом посредине, на котором зеленела листва, уже… Ходульник споткнулся во весь свой ходульный мах и рухнул, вскинув тощие костыли, въехал носом и грудью на долгий, что твой переулок, стол, обильно сшибая головой и тарелки, и кружки.

Ушат опрокинулся — как ни взвизгнула Золотинка, визгом ничего уж нельзя было поправить.

Ушат стукнулся, из гулкого его нутра плеснули в дорожную пыль жалкие брызги помоев — последние, поди их теперь сыщи!

Золотинка застыла, неприятно пораженная.

Ничтожный итог самоотверженных усилий отрезвил-таки и Нелюдима, который глянул на Золотинку с внезапно проснувшимся недоумением.

Между тем далеко заехавший вместе со скатертью ходульник колотил тонкими отростками ног, как поверженный жук.

Однако недолго было и встать.

Золотинка сразу же это сообразила.

— Что стоишь? Понесли! — крикнула она Нелюдиму. Снова они подхватили жердь с пусто крутнувшимся ушатом и кинулись куда-то, заковыляли (что касается Золотинки — в особенности) между нагромождениями скамеек и столов, между спешившимися бегунами и их поклонниками, между победителями и побежденными, между проклятиями и смехом… И выскочили в первый попавшийся заулок, разом укрывшись тут от свидетелей своего сомнительного прошлого.

— Всё! — воскликнул Нелюдим с нетерпимыми нотками в голосе.

Золотинка внутренне сжалась, догадавшись, что обстоятельства переменились для нее к худшему. Жердь в руках грубо дернулась, Золотинка остановилась.

— Довольно! — продолжал Нелюдим, выказывая признаки несправедливого раздражения. — И хватит!

Щеки юноши посвежели, словно он только сейчас опомнился и уразумел сомнительную природу приключения, в которое втравила его Золотинка.

Но почему Золотинка?

Сам хорош, подумала она с негодованием. Тем более, что и нога саднила. «Тебе бы так!» — добавила она мысленно. Щеки разгорелись, и глазами она умела сверкать не хуже. Так стояли они, взаимно испепеляя друг друга взглядами. «Да если бы не ты — ха! — чего бы я попала в эту дурацкую переделку?» — выпалила Золотинка без слов. — «Вот еще!» — возразил он точно так же. — «Очень надо!» — безмолвно фыркнула она в ответ. — «Подумаешь!» — «Плакать не стану!»

Они стояли в затишье за выпряженной двуколкой с парусиновым верхом, где было удобно препираться — никто не мешал.

— Вот! — с вызовом воскликнул Нелюдим и бросил свой конец жерди.

Пустой ушат стукнул, и шест упал. Золотинка, пораженная этим предательским малодушием, продолжала удерживать свой конец — без всякой на то нужды. Острое чувство обиды непонятно на кого и на что пронзило сердце.

— Я ухожу! — холодно объявил Нелюдим.

Но остался на месте.

— Прощай! — сказал он еще раз.

Она хмыкнула и скривилась, словно он сказал бог знает какую нелепость. И тогда он пошел. Она не остановила его — с какой стати?!

Вздохнула, словно со сна, и заставила себя встряхнуться, чтобы обратить мысли к палатам княжича, из которых Нелюдим Невестьоткельпришедич так некстати ее увел.

Пустой ушат, слишком громоздкий, чтобы носить в руках, она водрузила опять на голову, примяв шляпу, прихватила жердь и тоже пошла. Сначала в одну сторону, а потом, спохватившись, — в другую.

Тут она попала в низкий проход под домом, который покоился на каменных подпорках и переложенных между ними балках. Просвет закрывала зыбкая толпа, но Золотинку пропустили, принимая ее за участника шутовского действа, за лубяного ратника со шлемом и с копьем.

На прилегающем пустыре гремело конное ратоборство. Пыль застилала воздух, частым путанным эхом отдавался между стенами топот копыт, потом звонкий, полновесный удар — и рев, свист, улюлюканье, смех, восклицания. Лубяные витязи мчались навстречу друг другу, но сражались они не между собой, а с деревянным щитом, установленным на конце перекладины, которая вращалась на столбе. Самый столб высился посреди ристалища, разделяя скачущих во весь опор витязей.

Все это, ненароком оказавшись в первых рядах зрителей, Золотинка схватила одним взглядом и большего не успела. Народ, раздраженный Золотинкиным вооружением — ушат и жердь, вытолкал ее на ристалище; чьи-то настойчивые руки пытались ее схватить, она уклонилась и так удачно, что очутилась на поле в тот самый миг, когда скачущий по соседней дорожке витязь сокрушительным ударом грабель начисто снес щит — перекладина взвизгнула на вертлюге, витязь припал в седле, чтобы не попасть под другое, резко крутнувшееся плечо перекладины. И Золотинка пыталась присесть — поздно!

Высоко укрепленная перекладина ничем ей как будто бы не грозила, да Золотинка не учла — где тут учитывать! — что на конце свободного плеча висел узкий мешок с песком. Он мотнулся, взвиваясь по кругу, да так саданул — со звоном — по ушату на голове, что помойный сосуд брызнул, разлетевшись клепками.

Толпа так и ахнула.

А Золотинка, целая и невредимая, но ошеломленная в точном значении слова, даже и не пыталась опамятоваться, только то понимала, что без ушата не возвратиться ей в особняк Юлия. Она не позволила себе ужаснуться, но с бессловесным отчаянием загнанного в угол и все потерявшего человека кинулась собирать клепки и развившиеся кольцами обручи. И тут же новый топот, всплеск волнующихся на разные лады голосов заставил ее шарахнуться, чтобы увернуться из-под ног расскакавшейся сверх своих сил клячи с костлявой грудью и жалким тощим хвостом, стыдливо подвязанным под самую репицу. Дико скосив глазом, кляча промчалась, унося всадника, на плетеном шлеме которого скалился разинутой подошвой башмак.

Золотинка бросилась опять к растоптанным, раскиданным клепкам и в то же мгновение с умопомрачающим шумом — стук-грох-шлеп! — прибыл к ней и товарищ. Выбитый из седла витязь крепко грянулся оземь корзиной-щитом, что прикрывала грудь. И пока барахтался в облаке пыли, потеряв понятие о пространстве оттого, что круглый шлем навернулся на глаза, Золотинка выхватила из-под поверженного две или три клепки. Быстро сгребла она остальное, сложила на руку поленницей, подняла копье, то бишь жердь, и пустилась прихрамывающим бегом вдоль ристалища наутек, озираясь, чтобы не попасть под копыта. Единым духом проскочила она остаток дорожки, на росстани, где улица развалилась надвое, последний раз оглянувшись, шарахнулась влево, и как раз налетела на пузатого, с оскаленной пастью змея.

От неожиданности она уронила руки, дубовые дощечки посыпались частой дробью, и это роковое обстоятельство, повлекшее за собой мгновенное раздвоение чувств и побуждений, стало замыкающим звеном в цепи Золотинкиных злоключений. Она не бросилась прочь от змея, который быстро двигался на колесах — бежать не бросилась, но и клепки забыла. Ничего она не успела сделать, ни того, ни этого, а осталась столбом, разиня рот.

И змей, тщетно искавший жертву среди сторожкой, с глумливым смехом сыпанувшей толпы, жертву обрел. Припавшая к земле челюсть подбила Золотинку под ноги — девушка упала в пасть, лязгнула пружина — Золотинка очутилась в капкане. По сторонам змеевой пасти торчали ноги, голова и рука, неизвестно какая, а другая при этом подевалась так, что защемленная Золотинка и отыскать ее не могла.

Только больно было — везде. Толстобрюхий змей нестерпимо трясся на колдобинах, ускоряя ход под уклон. Радостная толпа прибывала в числе и так круто завернула чудовище на повороте, что змей выбил крылом окно, и выкатил с визгом на ристалище.

Золотинка не кричала. Бесполезно было кричать в этом свихнувшемся с голоса нечеловеческом вое. Она закусила губу и жмурилась, зажатая болью. Среди хохота, рева и дребезжания, среди стука, скрипа и воплей нельзя было разобрать одинокий, беспомощный стон. Никто не слышал Золотинки.

И лишь один человек о ней думал.

Это был неприкаянно блуждавший в толпе Юлий. Как и час назад, когда, истомившись многолюдством придворного обихода, он замыслил побег и через кишащие челядью службы тайком и в чужом обличье пробрался на кухонные сени — как и час назад, как все эти дни и недели после отбытия из Толпеня, Юлий искал одиночества. И хотя остался теперь наконец один в долгожданном уединении среди толпы, испытывал потребность бежать и дальше. Спокойствие Юлий потерял по дороге. Он злился, он смеялся и возбуждал в себе досаду на свой собственный смех. Но ведь не этой же злости, не этих перебаламученных чувств он искал, когда заторопился схватить ушат с помоями, рассчитывая добыть себе таким образом пару часов безвестности!

То столкновение в сенях… нечто такое тогда возникшее, не до конца осознанное… Вся эта глупость… И эта щедрая, неожиданная улыбка свалившегося на него со ставнем в руках мальчишки, который оказался девушкой…

Напрасно пытался Юлий встряхнуться — он никого не видел. Они все, кто умышленно задевал его локтем, кто дарил лукавой улыбкой, не обладали способностью задерживать на себе взгляд, взор Юлия проваливался сквозь них, и проступало вот это — ни на что не похожее.

Просто какая-то дурь.

Кстати подвернулась потерянная кем-то тряпичная полумаска, Юлий бессознательно отряхнул ее и надел, завязав тесемки.

Примечательно, что мысль о заморской принцессе Нуте ни разу не взошла Юлию на ум. О ней он не вспоминал и даже как будто не очень верил, что скоро, может статься, в ближайшие дни, предстанет перед ним некая заморская дива — предстанет с единственной целью, кажется, подтвердить приятное сходство со своим собственным имевшимся у Юлия портретом.

Юлий, конечно же, понимал, что Нута живой человек и несомненно существует — раз нарисован с нее портрет. И потом не было бы этой строки в государственном договоре, где одна из вошедших в соглашение сторон называлась Нутой. Чего ради стали бы они называть принцессу по имени, если бы не имели в виду совершенно определенного человека — имя, выплывающее в восьми листах тяжеловесных подробностей. Действительность принцессы подкреплена всей мощью мессалонского государства. Они не оставили Юлию ни малейших поводов для сомнений — о чем же тогда беспокоиться? И Юлий старался не беспокоиться — с тех пор, как поддался уговорам отца и утешил его родительское сердце обещанием жениться.

Самый замысел, скорее всего, как Юлий догадывался, принадлежал конюшенному боярину Рукосилу, который по-прежнему опасался возвращения Милицы и находил благоразумным укрепить положение наследника, представлявшееся ему весьма шатким. Так это можно было понять, но Юлий, согласившись на все, рассчитывал, во всяком случае, не забивать себе голову чужими соображениям и заботами.

Вот и сейчас, прислонившись к стене и, уставив в пространство взор, Юлий последовательно пренебрегал насущными государственными делами. Ведь нельзя же было, в самом деле, признать полноценными, достойными наследника престола мыслями те обрывки переживаний, не расслышанных слов и недопонятых взглядов, что теснились в его голове… И все та же непредумышленная, некстати… добрая и неизъяснимо искренняя, славная улыбка свалившейся на него… мальчишки — буйная россыпь золота под безобразной шляпой. Рухнувший со ставнем в руках аромат фиалок.

В повадках нежданного товарища его не было, однако, ничего приторного и сладкого. Ничего деланного.

Бессознательная ухмылка блуждала на губах юноши, мешая ему хмуриться и сердиться.

Отуманенный взгляд его задержался тут на ристалище, Юлий увидел, что происходит: все тот же змей с застрявшей в зубах жертвой. Растянувшись цепочкой, лубяные ратники отжимали зрителей. Потрясая метлами и граблями, что-то выкрикивая, разъезжали витязи, а потом явилось над головами, затрепетало черное знамя на прикрепленном к спине всадника древке.

С высокого приступка для горшков с цветами, куда удалось вскарабкаться, когда толпа совершенно закрыла от него зрелище, Юлий различил новые подробности: мохнатая и вытянутая, как у лисы, морда всадника посверкивала клыками, вытянутые губы змеились подобием улыбки. Черный всадник на черном коне с черным стягом за спиной и с тяжелой боевой метлой в руках; шлемом ему служила епископская митра. Вызывающе потряхивая оружием, сатанинский витязь взывал к зрителям, которые отвечали ему ропотом. В середине поля припал к земле оставленный толпой змей; короткий зад его продолжался бревном, за которое толкают и поворачивают.

А в зубах у чудовища трепыхались красные штаны, которые и возбудили у Юлия первое смутное беспокойство.

Нахмурившись, он спрыгнул с приступка и стал пробираться на ристалище. Он выступил вперед на освобожденное для ратоборств, опустевшее поле с той естественной свободой, которая отличает иногда нелюдимых как будто бы, держащихся особняком людей. Смелость эта проистекала из того же источника, что и замкнутость: внутренне сосредоточенный, Юлий не придавал значения ожиданиям и настроениям толпы.

Подозрения его подтвердились: застрявшая в змеевой пасти жертва была недавняя его соратница по помойным страстям ряженая под мальчика девушка. Рухнувший со ставнем в руках аромат фиалок.

Попала ли она в нынешнее, замысловатое, скажем прямо, положение по собственной воле?

Впору было усомниться теперь и в улыбке, и в аромате, в самой памяти ощущений… в той невинной… не сознающей себя детской возне, которая сопровождала их нелепые похождения.

Не подстроено ли приключение от начала и до конца?

Нехорошая, черная мысль стеснила сердце.

Все это — ясноглазая и стройная… мальчишка, нечаянные, товарищеские прикосновения которой так остро он теперь помнил… и все это в целом, вся паутина обстоятельств — и путаница тесных улиц, ведущая в западню… и самый праздник… и толпы бесноватого народа… Не есть ли это все наваждение? Невесть кем созданная видимость и соблазн? Морок.

— Но сколько ж можно? — сказала Золотинка с мукой — она узнала своего Нелюдима и под маской.

Она произнесла это так неестественно ровно, сдерживая боль, что Юлий шагнул ближе, чтобы разобрать притворяется или нет.

Золотинка кривилась и жмурилась, рукой она упиралась в шершавую морду змея и в безнадежной попытке высвободиться тряхнула головой — шляпа свалилась, недолго зависнув на заколках, обрушился наземь сноп волос.

Закусив губу, девушка обратила к товарищу полные боли глаза.

Если все это было подстроено нарочно… чтобы погубить Юлия, то цель эта, выходит, была достигнута.

Сердце юноши билось беспокойными шаткими ударами, как если бы и сердце само готовилось на что-то решиться. И Юлий понял, что вот так же беспомощно, обречено стоял его умный и сильный брат Громол перед своей бесовкой, когда вдруг — ведь когда-то же это случилось в первый раз, вдруг! — она объявилась перед ним во всем своем обольстительном коварстве. Наверное, и Громол точно так же вот понял, что погиб. Мало же это ему помогло!

Рядом с Юлием уже стоял барабанщик и другой служитель со всей деревянной сбруей шутовского ратника на руках. Барабанщик тронул Юлия за плечо: пора! Они уж знали, что выхода ему нет! Другой человек предлагал деревянный щит, на котором, как на подносе, лежал деревянный меч, плетенный из лозы шлем и плетенный же панцирь.

Но Юлий отмахнулся от непрошеных услуг, он бросился за шестом, который приметил на ристалище еще прежде. Тот самый помойный шест.

Больше к Юлию никто не приставал, барабанщик с напарником удалились поспешным шагом, толпа настороженно притихла, смолкли разнузданные голоса.

Юлий не задумывался, что это значит. Он занялся чудовищем: там, где застряла девушка, обитые войлоком челюсти размыкались, образуя кривую ухмылку; Юлий вставил шест в пасть между зубов под ноздрями и навалился всем телом — пасть заскрипела, раздаваясь, и девушка со слабым стоном подвинулась.

Жестокий удар в спину бросил его наземь. Юлий не вскрикнул — на продранных коленях брызнула, мешаясь с грязью, кровь, содраны были ладони, локоть, а черный всадник, поразив противника меж лопаток, гикнул и вздыбил коня. Змеева пасть захлопнулась, защемив конец шеста, который взвился вверх; Золотинка, внезапно передавленная в поясе, оказалась разрезана пополам: туловище и руки снаружи, а ноги в пасти.

— Берегись! — истошно завопила Золотинка.

Пытаясь подняться, юноша оглянулся на крик — и черный витязь поразил в плечо. Жесткая, ровно подрубленная метла обожгла юношу, он опрокинулся.

Бросив поводья, черный витязь перехватил метлу и ударил упавшего сверху, как цепом, — раз и еще, изворачиваясь на неспокойном коне. Изодранный, избитый Юлий вертелся волком и рычал; не успевал он подняться, только лицо и глаза берег, перекатываясь в облаке пыли. А когда вскочил, повержен был страшным тычком сверху — черный всадник поднял коня и обратив метлу прутьями вниз, ударил. Юлий грянулся.

Очумело галдящая толпа притихла — дохнуло непрошеным, что-то действительно жуткое происходило, не шуточное.

Извиваясь, Золотинка вскрикивала при каждом ударе метлы — по рукам, ногам, в голову! Улучив миг, когда конь вздыбился и пронес всадника, Юлий перекатился в пыли и вскочил, чтобы спрятаться от противника за змеем. Вмиг оказался он за преградой.

Длинный нос витязя, поматывался и вздрагивал, передразнивая горячку борьбы, лисья эта пасть извивалась, меняя язвительную ухмылку на оскал. Хищно пошмыгивая, бес не спускал взгляд с безоружного противника.

Тут Золотинка уразумела, отчего так пугливо-послушно кидается вскачь конь: огромные петушиные лапы беса кончались страшными когтями. Вот тронул он черного коня, чуть шевельнул ногами и тот махнул через бревно — бес поскакал по кругу.

Юлий — куда пешему против конного! — бежал, огибая змея; полным конским махом несся за ним бес и нагнал. Удар меж лопаток — подбитый юноша нырнул вниз и метнулся назад. Бес продолжал скакать тем же крутым винтом по выбитому копытами кольцу и в несколько мгновений налетел на бегущего навстречу противника. Юлий шарахнулся — заранее перегнувшись в седле набок, на всем скаку достал его бес в шею.

Ах, как вскрикнула Золотинка! Извернулась до боли в позвоночнике и достала-таки кончиками пальцев шест — она попыталась его вытащить.

Юноша не упал, хотя, толкнувшись вперед, пролетел несколько шагов на полусогнутых. Раз — бросился он наземь — и закатился под низкое брюхо змея.

— А-а! — взвыла площадь, злобной радостью приветствуя неудачу беса.

Но черный всадник не медлил; поспешно оставив коня, соскочил на свои петушиные лапы и принялся шуровать метлою, как кочергой в печи, имея противника за бесчувственное полено. Безжалостно тыкал он куда попало, короткими жесткими ударами не позволяя юноше перехватить метлу и вырвать на себя.

Напряженная до зубовного скрежета, исказившись лицом, Золотинка тащила шест, что застрял в змеевой пасти накрепко. Чудовищным усилием удалось ей подвинуться и дотянуть до шеста вторую руку — надавила вниз, на себя. И так была велика страсть, что заскрипело что-то и поддалось, хотя рычаг у Золотинки был малый и никакого упора. Она потянулась больше, перехватила шест, уперлась коленом ловчее. Пасть приоткрылась, но Золотинка, связанная стонущим усилием, не могла подвинуться или переменить руки. Наступило бессмысленное, безнадежное равновесие, которое невозможно было удерживать. Золотинка толкнула шест от себя. Ожидая удара в поясницу, она поджалась и все равно хватило ее крепко — пасть защелкнулась. Но и шест, вывернувшись, застрял в змеевых зубах одним кончиком. Последний толчок — он оказался в руках пуще прежнего переломленной Золотинки.

— Держи! — крикнула она, не видя юноши.

Топот, стук, шарканье, выкрик, похожий больше на вой, и сиплое, затравленное дыхание — вместе с шуршанием и треском все сместилось куда-то на спину змею.

— Держи! — крикнула она, прогнувшись, чтобы кинуть шест назад, но шест дернулся из рук, в тот же миг раздался треск раздираемых покровов и чья-то нога чувствительно лягнула ее пониже спины. Нога утвердилась, и другая обрушилась с треском — где-то рядом.

Это Юлий, соскочив со спины змея на голову, чтобы схватить шест, проломил изготовленную из лозы и крашеного холста переносицу. Не имея возможности выбраться из западни — должен был сразу же отбивать наскок беса, — он продолжал топтаться по Золотинкиным бедрам и прилегающим частям тела, отбивая и разя обретенным оружием, разя и отбивая. Ух, как звенели на встречном ударе шесты, как хрипели противники!

Вытаращив глаза и сцепив зубы, Золотинка терпела и только жмурилась от звона ударов над собой.

Бес же утратил преимущество. Пропустив удар, он отскочил с визгом, тогда как юноша, наступив ногой на Золотинку, бдительно за ним наблюдал. За спиной черного витязя болтался на перешибленном древке обломленный стяг.

— Мне больно! — просипела Золотинка со всей возможной при таких обстоятельствах скромностью.

Вдруг, сорвавшись с места, бес кинулся ловить далеко отбежавшего коня. Так он мог получить решающий перевес, да только конь изворачивался и брыкался, а бегал бес не слишком ловко на своих петушиных лапах, которые оставляли в пыли чудовищные следы. Но и юноша, с другой стороны, основательно застрял среди переломанной, перепутанной лозы и рваных клочьев рогожи. Одной ногой на Золотинке, он принялся осатанело колотить шестом, ломая все подряд к черту. И дергался, чтобы расширить доступное ему пространство. Вмиг измочалил чудовище, все вокруг перебил, порвал, перепортил и, напоследок ступив Золотинке на спину, выкарабкался на волю.

Тут он не стал ждать, когда бес обуздает коня, ринулся с шестом наперевес — бесова лапа выскользнула из стремени, тот рухнул, не удержав коня, и, едва оглянувшись, что было силы швырнул метлу. Юноша не долго преследовал обратившегося в бегство противника, остановился, не сознавая толком победы.

А толпа уж смяла ряды, победителя подхватили, вырвали у него разрушительную жердь.

— Ура! — взревели сотни восторженных глоток. И высоко же он подлетел! Выше! Еще выше, перевертываясь в воздухе. — Ура!

Между тем оказалось, что змея не нужно было ломать, чтобы освободить Золотинку. Знающие люди потянули где-то рычаг, щелкнула пружина. Перекореженная, с продавленной переносицей, пасть, от которой остались только передние клыки да ноздри, раскрылась даже с чрезмерной силой — зевнула. Нетерпеливые руки выволокли Золотинку вон, она поплыла, не касаясь земли, и напрасно она причитала, что, верно, кости у нее переломаны. Никто этому не поверил.

Уррра-а-а-а! — подлетела Золотинка еще выше, чем юноша-победитель. С высоты полета увидела она затопленную народом площадь и камнем ринулась вниз, где ждали ее упругие руки. У-ух! — подлетела она без передышки.

— Пусти-те-те же ме-меня! — взвизгивала Золотинка. — Не тро-жжжьте-те!

Золотые волосы ее метались в воздухе, как пламя раздутого ветром костра.

Толпа вопила, оглохнув от собственного восторга.

Вот поволокли их куда-то, не опуская на землю, поток людей возмутился и повернул в узость между домами; Золотинка изловчилась глянуть: победитель ее тоже пытался отбиться — с не большим успехом.

«Но ему-то чего не сидится? — мелькнуло сомнение. — Верно ж, его хотят наградить».

Людская стремнина вынесла их на Цветную площадь, где разразились перекатным грохотом барабаны, застонали свое волынки, заныли, радуясь через силу, скрипки. Не замедляя хода, толпа увлекла юношу и Золотинку к глухому торцу дома на южной стороне площади. Здесь их сбросили на ноги — мягче не скажешь. Друг возле дружки. И хороши же они были! Ободранный юноша в лохмотьях, с кровоточащими грязными коленями. На ладонях кровь, ссадины на шее, маска на лице перекосилась и закрыла один глаз совсем, а от другого осталось только предположение. Что не мешало юноше защищаться локтями и бодаться, когда чужие руки пытались повязку снять. Золотинка же не стояла прямо, вынуждена была колебаться, изгибаясь соответственно полученным повреждениям, о природе которых не имела до сих пор достоверного представления.

Юноша отбился — поправил личину, не позволив ее снять, а Золотинка кое-как распрямилась — сколько позволяли тянущие в самых случайных направлениях боли. Тут они посмотрели друг на друга — не без сочувствия.

Но долго-то им, конечно, шуры-муры разводить не позволили.

Составленные пирамидой друг на друга бочки под стеной дома назначались им в качестве престола. Доброхоты уже подталкивали к подножию этого величественного сооружения Золотинку. Но юноша, не обращая внимания на суженую, быстро вскарабкался наверх, оказавшись высоко над толпой и рядом с протянувшимся за углом дома висячим гульбищем. Осталось не прыгнуть — ухватиться руками. Легко подтянувшись, он перевалился внутрь гульбища — скопившиеся там зрители только шарахнулись — мигом перебрался на гребень высокой каменной стены… два-три шага под раскидистую крону старого ореха — прыгнул на ту сторону и был таков.

То есть убежал.

Золотинка наблюдала этот неожиданный подвиг с некоторым изумлением. И вообще говоря, с обидой. Хотя и не без замирания в сердце. Как истинный товарищ, конечно же, она сочувствовала всякому предприятию своего спасителя, не могла не сочувствовать.

Пусть это был побег из-под венца.

Уже приготовленного. Ибо внизу, изрядно разочарованные, стояли устроители с двумя увитыми зеленью венцами.

Захромав больше обычного, Золотинка двинулась прочь, наугад через раздавшуюся толпу. Ее не удерживали.

Кому была нужна оставленная царем и покалеченная царица!

Дома Золотинка, понятно, никого не застала и едва сумела раздеться без посторонней помощи. Синяки и кровоподтеки расползлись по всему телу. Она нашла в лавке запас высохшей речной губки бодяги и наскоро приготовила мазь для втирания.

На следующий день Золотинка почувствовала себя хуже и с неделю перемогалась, не показываясь на улице. Только Зимка иной раз заносила обрывки новостей с большого света.

— Да не ты ли это, мать, была под венцом на потешное царство? — проницательно ухмыляясь, спросила Чепчугова дочь. Верно, Золотинкино имя уже трепалось языками.

— Я, — искренне вздохнула Золотинка.

Зимка, ясное дело, прыснула. Смешно ей было, что такая растяпа, как Золотинка, даже потешного жениха не сумела удержать. Но растяпа не защищалась и это несколько смягчило Зимку.

— А тот… ну этот, кто? — спросила она добрее и с некоторой осторожностью.

И когда Золотинка, нисколько не покривив душой, заверила, что понятия не имеет кто, Зимка и вовсе снизошла до сочувствия.

— А говорят, это был Мизин сын Тишин Тоболка, пивовар, — добавила она соболезнующим тоном.

— Ну нет! — возразила Золотинка с не оправданной, вообще говоря, горячностью. Так что смутные подозрения вновь зашевелились в изменчивой Зимкиной душе, но остались без удовлетворения. Впрочем, не многим больше понимала и Золотинка.

Праздники кончились и как-то быстро, в одночасье, отодвинулись в некую иную действительность, в прошлое.

А на взморье видели паруса, верст за двадцать от берега целый флот. Противные ветры отогнали корабли прочь в белесую пучину, но мало кто сомневался, что это был флот мессалонской принцессы. Можно было надеяться, что как только ветер поутихнет и переменится, корабли войдут в гавань. Город ждал погоды с возрастающим беспокойством.

И только Золотинка не могла забыть о прошедшем празднике — день и ночь напоминали ей о нем доцветающие синяки.

Пришел, однако, и Золотинкин черед обратиться к более важным, насущным вещам. Всю эту неделю Чепчуг неукоснительно отмечался в очереди лекарей и волшебников, и вот он ворвался в лавку с известием, что конюшенный боярин судья Казенной палаты Рукосил затребовал к себе Зимку, его, Чепчуга, и Золотинку — всех троих. Золотинка тоже была замечена, старый лекарь добросовестно вносил ее в списки.

Все остальное сразу же вылетело из головы напрочь.

Наутро Чепчуг и две девушки в лучших своих нарядах, подрагивая от холода и возбуждения, прибыли к Рукосиловым покоям, это был соседний с княжичевым особняком дом по Китовой улице. Их пустили. Пустили беспрекословно, отчего старый Чепчуг приосанился, посматривая на дочь не без самодовольства, такого неожиданного в этом скромном человеке. Впрочем, Зимка ничего этого не замечала, она зевала, сдерживая озноб; зевала и Золотинка.

Волнение их было, однако, преждевременно: ждать пришлось часа два — среди молчаливо сидящих целителей, призванных к судье Казенной палаты для предварительного разговора.

Потом позвали всех троих сразу.

В большой роскошно обставленной комнате, завешенной тяжелыми занавесями до духоты, у раскрытого окна стоял стройный моложавый вельможа. И что поразило Золотинку: голова его, подпертая под подбородок широким жестким воротником, лежала на этом плоском, снежно-белом поле, как на блюде, — отрезанная. Бескровное лицо было бледно, но жизнь, особая холодная жизнь выказывала себя осмысленным напряжением черт, сосредоточенным взглядом и темными кругами утомления под глазами.

Испытывая потребность отстранить давящий, внушающий беспокойство взгляд, Золотинка отвернулась, покосившись на Чепчугову дочь, и по какой-то особой, говорящей растерянности в ее лице вдруг сообразила, что человек перед ними, должно быть, хорош собой.

Теперь она увидела это и сама. То было нечто большее, чем обычная мужская привлекательность — завораживающее соединение красоты и силы. Холеная и в то же время как будто пренебрегающая собой в виду высших соображений мужская красота… Вздернутые в кончиках усы, под которыми укрывался крепко сложенный рот, остроконечная бородка. И пышные женственные волосы, что падали на плоское поле воротника.

Вот это и был первый сановник государства конюший Рукосил. Прежде только имя, так сильно уже сказавшееся в Золотинкиной судьбе, теперь — человек.

— Кто из вас Зимка? — спросил конюший, вернувшись к столу, чтобы заглянуть в лежащие там бумаги. В движениях его было изящество владеющей собой силы, гладкие, натянутые штаны сиреневого цвета передавали игру мышц. — Так кто? — повторил он.

Потерявшая голос Зимка только поклонилась.

— Подойди сюда. — Рукосил говорил с сухой определенностью человека, который предвидит еще впереди весь утомительный, занятый до последней доли часа день. Взгляд его был пристален, но не долог.

— Как ты установишь смерть? — спросил он с небрежной и непредвиденной внезапностью.

— Чью, ваша милость? — в крайнем изумлении пролепетала Зимка.

— Больного.

— Ваша милость, — несколько оправившись, вернула себе приятную бойкость Зимка, — я полагаю, что княжич Юлий не настолько болен…

Конюший остановил ее запрещающим движением ладони:

— Довольно.

Но Зимка еще не сознавала, что это было все. Вообще все. Конец.

Тогда как Чепчуг, досадливо дернувшийся при первых словах дочери, уже понял. Подавшись вперед, на выручку, он зашептал, зажавши рукой рот, что было в высшей степени благоразумно, но бессмысленно, потому что Зимка не разобрала подсказку.

— Зрачки… зрачки… веки приподнять… — шипел несчастный Чепчуг.

— Ваша милость, — сказала вместо того гордая Зимка, — я думаю о жизни больного, а не о смерти.

— Похвально, — усмехнулся конюший.

И теперь уж нельзя было не понять. Выразительное лицо Зимки, отмеченное крутым и упрямым лбом, сделалось несчастным. Сильно развитое чувство достоинства подсказало ей наконец, что игра проиграна.

Зато Рукосил с видимым удовольствием прислушивался к свистящим нашептываниям старого лекаря. Очень похожего своей стриженой головой на безобразного носатого мальчишку, что распоясался на школьном уроке. Если только можно представить себе седого школьника.

— Довольно, товарищ Чепчуг, — сказал ему вдруг конюший. — Ваша научная добросовестность не нуждается в новых подтверждениях. Вы тут, в глухомани, и представить не можете насколько ваше имя, уважаемый товарищ, почитается в научных кругах столицы.

Первый раз в жизни Золотинка увидела, как старый Чепчуг покраснел, весь пошел, словно вздрогнул, багровыми пятнами.

— Я и сам, признаться, — как ни в чем не бывало продолжал конюший, — с большим любопытством просмотрел недавно ваши возражения против заволок.

— Да. Я считаю… применять с осторожностью, — проговорил Чепчуг в некотором обалдении.

— Я бы пошел и дальше, — Рукосил заметно оживился, — я поставил бы под сомнение и прижигания железом в обычных случаях.

— В обычных случаях.

— Несомненно. Нужно разграничивать… Тогда как стрекание кожи у нас совершенно недооценивают.

— Не могу с вами не согласиться.

— Словом, товарищ Чепчуг. Если вы лично готовы оказать наследнику помощь, я сейчас же без колебаний и более того с глубоким душевным удовлетворением подпишу для вас допуск и согласую время. Ваше имя откроет все двери.

Удивительное дело — глаза Золотинки увлажнились. От гордости.

Конюший вернулся к столу, откинул хрустальную в золотой оправе крышку чернильницы и взял огромное лебяжье перо. Не присаживаясь, он ждал.

— Я не готов, — прошептал Чепчуг после продолжительного молчания.

— Жаль, — молвил Рукосил, у которого, оказывается, был тончайший слух. Золотинка-то в двух шагах от лекаря едва разобрала замершее на старческих губах слово.

— Но моя дочь… — продолжал Чепчуг как бы через силу — Золотинка больно ощущала его стыд. — Она… готовилась… Готовилась. Она учила.

— Хорошо, — вздохнул конюший, возвращая перо в стакан. Из уважения к вам, товарищ. Один вопрос. — Зимка встрепенулась, но как-то без веры. — Если бы тебе, красавица, удалось вылечить наследника… ладно, пусть чудом, что бы ты пожелала в награду?

Зимкины щеки порозовели.

— Ничего, ваша милость! — выпалила она без размышления и даже с вызовом. — Ничего! Одно счастье видеть наследника здоровым…

Вызов этот, увы! пропал втуне, ничего и не дрогнуло в лице конюшего. Он отвернулся, недослушав:

— А эта, вторая, девица?

С неприятным ощущением холодка Золотинка поняла тут — догадалась и прозрела непонятно как! — что Рукосил, давно знает ее имя. Он вообще все знает. Все наперед.

— Эта, вторая, девица, — повторил он, ненужно заглядывая в бумагу, — Золотинка. Она тоже ваша ученица, товарищ?

Чепчуг признал, что это так. Золотинка молчала. Непонятно откуда и как она знала, что конюший Рукосил пустит ее к наследнику.

— Тогда оставим дальние подходы… — (Еще бы! Ничего другого Золотинка не ожидала). — Если ты вылечишь наследника?..

— Любви княжича, — перебила его Золотинка. Мгновение назад ей это в голову бы не пришло — сказать. Но слишком тяжел ей был Рукосил, тяжел был давящий, всевидящий взгляд и Золотинка высвободилась — вот так!

Конюший выказал изумление — сколько было пристойно, не больше и не меньше.

— Разве это возможно?

— Хотеть? — коротко спросила Золотинка.

Он помолчал и повел свободно играющей пястью:

— Хорошо. Идите все. Если будет нужно, вас позовут нарочно.

Уже у порога, бледная и красная, в некрасивых пятнах, Зимка остановилась и, прижимая руки к груди, воскликнула срывающимся голосом:

— Ваша милость! Я готова вам служить! Позвольте только служить!

Дома Зимка разрыдалась. Золотинка молчала. А Чепчуг мерил взволнованными шагами лавку, потирал руки, хихикал и неведомо чему улыбался.

Через день за Золотинкой явился скороход.

На голове молодого человека метелилась перьями шляпа, разрезанная вдоль и поперек так, что напрасно было бы искать на ней хоть одно единственное целое место. Желтая с зеленым куртка, какие носили слуги великокняжеского дома, туго перетянутая в стане, не имела застежек и открывала грудь, выпяченную сильно присборенной рубашкой.

Со стеснением в сердце, уронив руки, глядела Золотинка на разряженного, как петух, посланца судьбы. Ведь это была судьба, а судьба, во что бы она ни вырядилась и что бы ни выкинула, есть судьба. Пусть является она в самодовольном обличье красавчика-скорохода, пусть с небрежным высокомерием переврет твое имя, что же ты можешь поделать, если судьба спрашивает: девица, именуемая Золотце, которая тут? Ведь ты-то и есть то самое Золотце, за которым пришли. Что толку оправдываться, что ты не Золотце, а Золотинка, простите! Судьбе это все равно.

Золотинка озиралась, не зная, за что хвататься. Честно сознавая всю бездну своего лекарского невежества, не готова она была вообще, по общему ощущению, и не готова была в частности — сейчас, в это утро, под безразличным взглядом желто-зеленой судьбы.

— Что ты думаешь предпринять? — поднялся из-за стола Чепчуг. И эта особенная строгость, даже торжественность, так ясно обозначившаяся в повадке старого лекаря, показала Золотинке, как далеко зашло дело.

С верхнего жилья с беспокойным вопросом в глазах спустилась Зимка.

— И тебе нужно идти, — сказала ей Золотинка не совсем искренне. — Тут, наверное, недоразумение. Всех троих позовут.

— Ну нет, — откровенно ухмыльнулся скороход. — Требуется только одна девица. — Скорохода, как видно, занимало лишь количество.

— Что я пойду! Меня не звали! — вскинула подбородок Зимка.

По правде говоря, некогда было входить в эти подробности.

— Я думаю стрекание кожи в восьми точках — вреда не будет. Чтобы как-то начать, — сказала Золотинка Чепчугу. — Но ведь без внушения ничего не сделаешь. Буду искать подходы. И внушение.

— Пожалуй, — сдержано одобрил Чепчуг. Утратив обычную многоречивость, добавил он еще лишь несколько слов: — Действуй спокойно и твердо. Не жди награды — не думай и не рассчитывай. Не бойся наказания. Помни, что ты врач, и перед этим все остальное пустяки.

Какой я там врач! — хотела сказать она, но не сказала. Не стала готовить себе пути отступления. Верил в нее Чепчуг или нет, в этот трудный для Золотинки час он не позволил себе и тени сомнения.

Золотинка быстро поцеловала старика и выскочила вслед за скороходом, который не любил ждать.

За скороходом пришлось ей нестись вприпрыжку, почти рысцой, он действительно оказался скороход и не снисходил своим желто-зеленым превосходством до слабостей девицы, «именуемой Золотце». Стража послушно расступилась — они влетели в особняк Михи Луня, который был теперь особняк наследника престола благоверного княжича нашего Юлия, и Золотинка едва перевела дух, как оказалась в том самом приснопамятном покое, где год назад крошечный волшебничек Миха Лунь подсунул Поплеве роковой Асакон. Обстановки и утвари здесь прибавилось, но можно было узнать по стенам розовые обои.

Наследника престола не было.

За длинным столом справа расположились судьи, так Золотинка поняла, что судьи, — в докторских шапочках с закрытыми ушами и в плащах. Двое, повернувшись друг к другу за столом, судачили что-то свое, третий скучал у окна. И еще толстый подьячий за отдельным столиком у двери.

— Ну вот, — сказал тот из судей, что занимал средний стул, бритый седой мужчина. — К делу! Девица, именуемая Золотинка. Ага! — Он глянул в бумаги.

Золотинка так запыхалась, что лишь кивнула.

— Значит, урожденная… как ее? — взялся за перо подьячий.

Судьи принялись расспрашивать Золотинку о родителях, месте и времени рождения, гражданском состоянии и сословной принадлежности, о предыдущих ее занятиях и прочее, прочее. Множество всяких пустяков, которые ставили Золотинку в немалое затруднение.

Подьячий добросовестно записывал и ответы Золотинки, и затруднения («не знает», «не уверена», «отрицает») в бумагу, которая называлась «Расспросные речи лекаря и волшебника девицы Золотинки».

— Я ведь только ученица, — возразила Золотинка.

— Мы не можем этого указать, — живо заметил тот, что глазел в окно, — по закону к лечению особ великокняжеского дома допускаются только ведомые лекари и волшебники. А ты допущена, допущена именным повелением конюшего и кравчего с путем судьи Казенной палаты боярина Рукосила.

— Ладно, — согласилась Золотинка, — но причем тут волшебник? Даже если сказать волшебница, все равно неправильно.

— А это уж не взыщи! — грубовато возразил подьячий. — Запишем на всякий случай. А-то ведь как: придуриваются тише воды ниже травы, а потом молнии пускают. — Он кивнул, не отрываясь от дела, на стену, где нетрудно было приметить неряшливое пятно — будто сажа взорвалась, разбросав во все стороны затухающие языки.

— А он что, который пускал?.. — начала Золотинка.

— Взят под стражу, у него не было разрешения судьи Казенной палаты.

— У меня тоже нет, — зачем-то сказала Золотинка.

Подьячий, дородный мужчина с двойным подбородком, только пожал плечами. Остальные и вовсе не слышали.

Все это продолжалось с добрую четверть часа, если не больше. Потом тот же скороход распахнул дверь, обе створки, и с каким-то истошным воодушевлением возгласил:

— Наследник престола… — И прочее, прочее, что отозвалось в Золотинкиной голове звоном.

Судья у открытого окна поспешил за стол, Золотинка тоже переступила взад-вперед соответственно меняющимся побуждениям и, не успев определиться с выражением лица, в следующее мгновение откровенно уже растерялась, встретив слишком хорошо знакомого ей ратоборца — напарника в помойных приключениях… победителя рогожного змея, который так убедительно выказал свои чувства, бежав из-под венца.