Живун

1

После встречи на пристани Эгрунь стала чаще попадаться на глаза Куш-Юру. Он удивлялся: год прожил в Мужах и не видел ее, а тут по два-три раза в неделю встречает. Про себя он точно мог сказать, что невзначай. Но и не похоже, чтобы она подкарауливала его. В летнюю пору люди больше на воле бывают, оттого чаще и видятся.

Глядеть на молодую красавицу было ему и приятно и горько. Не будь она сестрою Озыр-Митьки, он бы не проходил мимо, сухо сказав: «Здравствуй!» Все-таки хороша. Сандре не уступит. Ну да он без серьезных намерений. И Эгрунь вроде знать его не знает. На приветствие не отвечает, Не то что на пристани. Э-э, да ведь там от него ей выгода могла быть. Такая уж порода — во всем корысть ищет.

Вот так однажды он шел на реку и вдруг увидел Эгрунь. Согнувшись под большой вязанкой зеленых веток тала, девушка медленно поднималась по деревянному тротуару в гору. Видать, привезла с того берега на корм скоту.

«А она не белоручка!» — Куш-Юр уступил девушке дорогу и поздоровался.

Но Эгрунь, как и всегда, не ответила. Прошла, бровью не повела, ровно его и не было.

Следом за Эгрунью тяжело ступал Яран-Яшка. Впрочем, можно было лишь догадываться, что это Яшка. На широких плечах парня громоздилась такая вязанка зеленых веток, что его коренастой фигуры не было видно, и казалось, ветки сами плавно ползут в гору.

— Здорово, батрак! — шутливо приветствовал его Куш-Юр.

— Драствуй, — негромко отозвался парень, не останавливаясь. — Я не патрак. Сене тащу.

— Ой ли?! Породнились, что ли, с Озыр-Митькой?

— Я у них выросли…

— Люди говорят — женить тебя хотят на Эгруни.

Яран-Яшка остановился, выпрямился, красный от натуги, и расплылся в улыбке.

— Маленько еще нет.

Он встряхнул вязанку, подбросив повыше на плечи, и двинулся дальше.

— Слышь, Яков! — крикнул Куш-Юр ему вслед. — Зайди в сельсовет. Разговор есть.

— Некогда! — буркнул парень.

Через день Яшка уехал с Озыр-Митькой на рыбный промысел.

Весть эту принес Писарь-Филь. Каждый день он выкладывал Куш-Юру ворох сельских новостей и непременно что-нибудь об Эгруни. Иной раз говорил только о ней. Так что Куш-Юр был в курсе всех сплетен, об Эгруни знал все, о чем судачило село. Видимого интереса к этим новостям он не проявлял, Филя ни о чем не расспрашивал, но и слушать его не отказывался.

Вскоре после того, снова встретив Эгрунь, он самолюбиво подумал, что строптивого Яшку надо поставить на место. В сельсовет вызвали, а он не идет. И в тот же день приказал Писарю-Филю:

— Вызови Яран-Яшку!

— Э-э, не скоро будет. На Иван Купала разве Озыр-Митька отпустит. На мыльке похороводить с девками. Эгрунька заводилой там.

«Мыльком» звали хорошо видную из окна сельсовета лужайку позади церкви — единственное в Мужах место, где всегда сухо. Молодежь там проводит летние игрища и хороводы.

Куш-Юр ни разу еще не был на молодежных гуляньях в Мужах. Свободное время всегда проводил у Гриша. В Обдорске, помнилось, гулянья проходили весело. Зыряне — большие мастера петь, плясать, водить хороводы, чем-то напоминавшие русские. Да и пели в большинстве русские песни. Но как в селе отнесутся к его появлению на гулянье? Не красный праздник — церковный. Самому, может, и не стоит ходить. А Вечке, пожалуй, надо побывать. Веселье весельем, но, если над контрой глаза не иметь, яду, как пить дать, подпустит. Вот только с промысла приедет ли Вечка?

Накануне дня Ивана Купалы Писарь-Филь угодливо доложил:

— Яран-Яшки не будет. Озыр-Митька не пустил. А Эгрунька вовсю наряжается. Новый наряд справила. Хмельного наготовила.

Куш-Юр был занят своими мыслями.

— Не видел, Вечка приехал? — спросил он.

— Навряд, отец его неводит на дальней тоне.

— Если не приедет, с тобой на гулянье пойдем.

— Я-то зачем? — не понял Филь.

— Как зачем? Сам говоришь — хмельного наготовили. Поймаем — протокол напишешь.

Филь загорелся: он любил производить обыски и писать протоколы. Сейчас его радовало и другое: кажется, Куш-Юр подцепился…

Филь побаивался председателя, дрожал за свое место. При его тщедушии без должности не прокормиться. Хоть и вырос он в Мужах, а ни охотой, ни рыбалкой не занимался. И с той поры, как уловил интерес Куш-Юра к Эгруни, он только и Строил планы, как бы свести их. Женихаться председатель не станет: Эгрунька — дочка контры. Тайно будут любиться. Тут уж без него не обойдутся…

Завтрашняя встреча с Эгрунькой, казалось ему, будет решающей…

2

Молодежные гулянья у зырян — это невероятная, порой режущая глаз пестрота красок. Даже парни старались перещеголять один другого яркостью рубах и узорами шерстяных чулок. Девушки и подавно отдавали предпочтение цветам броским. И уж не повторялись. Двух одинаково красных сарафанов не встретишь. Если на одной огненный, то на другой — малиновый, на третьей — бордовый. Где только подбирали ткань! Но еще больше пестроты было в платочках, которыми не повязывались, а, сложив в три пальца шириной, обвивали голову. Яркие, цветастые, они напоминали живые венки. Ширины в три пальца требовал обычай, чтобы макушка оставалась непокрытой. Это оберегалось как девичья честь, как знак свободы. А для того чтобы покрыть макушку, каждая девушка припасала себе баба-юр, кокошник, который она наденет в час венчания и уже навсегда. После этого платочек повязывают не венком, а на всю голову…

Гулянье было в самом разгаре, когда на «мыльке» появился Куш-Юр в сопровождении Писаря-Филя.

Парней пришло мало: путина в разгаре. Но девушек это не остановило. Они веселились, как умели. Танцевали. Пели народные песни — зырянские и русские. Переняв русские песни от людей, плохо знавших язык, они комично искажали слова. Пели: «Ах ты Сеня, моя Сеня…» Или: «Во саду ли, в городе девушка гуляла, она правыми руками солдат выбирали…» Стараясь сдержаться, сохранить приличие, Куш-Юр крепко стискивал губы, чтобы не расхохотаться.

Верховодила играми, заводила песни Эгрунь. В небесно-синем шелковом сарафане, в синем с оранжевыми цветами платочке, который так шел к ее белокурой головке и васильковым глазам, веселая, задорная, она была еще привлекательнее, чем всегда. Парни не сводили с нее глаз. Тот, кому выпадал случай плясать с ней или оказаться рядом в хороводе, норовил покрепче обнять девушку. Однако мало кому это удавалось: Эгрунь легко выскальзывала из объятий и бросала на кавалера такой взгляд, что тот краснел, виновато улыбался.

Писарь-Филь наклонился к уху Куш-Юра.

— Вот девка, сводит парней с ума!

— Тебя, часом, не свела, что-то часто о ней говоришь? — усмехнулся Куш-Юр, не отрывая взгляда от Эгруни, Спросил и покаялся: ни за что обидел бедолагу; уж если эти парни, молодые да ладные, успеха не имеют, куда тщедушному Филю.

Но Филь и не думал обижаться.

— Не отказался бы, если б меня мамка лучше родила, — смущенно хихикнул он.

«Тут хоть кто не отказался бы», — только успело мелькнуть в голове Куш-Юра, как он услышал вкрадчивые слова Филя:

— А чего б тебе, Роман Иванович, не покружиться? По стати подходишь, да еще и начальник. Маленько и тебе погулять надо, не старик какой, а то сухота съест.

— Хочешь, чтоб и меня с ума свела? — неосторожно отшутился Куш-Юр.

Эгрунь недалеко от них кружилась в хороводе, услыхала его слова и занозисто бросила:

— Не бойся! Кого другого, а тебя сводить не стану!

Куш-Юр, задетый ее словами, пренебрежительно дернул головой:

— Может, я и сам не захочу!

— Захотел бы, коли мог!

— Вот заноза! — только и нашелся что сказать Куш-Юр и вдруг попросил гармониста: — А ну, сыграй «Барыню»!

— «Барыню», «Барыню»! — Филь усиленно замахал руками.

Куш-Юр лихо заломил на затылок шапку, подтянул голенища сапог и направился в центр «мылька», но дорогу ему преградила Эгрунь. Сдвинув брови, кинула она хмуро и дерзко:

— Зачем мешаешь?

— Ты что за хозяйка? Хочу попеть-поплясать! — распалился Куш-Юр.

— Сегодня наш праздник, а не красный!

— Ho-но, полегче! — Куш-Юр помрачнел. — Знай помалкивай! Не забывай, из какого гнезда выпорхнула!

Плохо знал Куш-Юр женскую психологию, а то лучше бы ему отшутиться. Потому что Эгрунь особым женским чутьем угадывала, что не безразлична она председателю, и нисколько не испугалась его злых слов, отмахнувшись от них, как от легких пылинок. Смерив Куш-Юра насмешливым, взглядом, она ответила, не скрывая издевочки:

— Ох, укорил, испугал. Награбил добра, а одежи себе не справил. Как Тихон полоумный ходишь. — И, залившись смехом, подхватив под руку первого попавшегося парня, павой поплыла в сторону гармониста.

Это было неслыханной дерзостью. Не то что с председателем, а с любым мужчиной в таком тоне ни одна девушка еще не говаривала. Но уж так комично было сравнение с Тихоном, известным в селе дурачком, который круглый год ходил одетый по-зимнему, в рваной малице и драных меховых пимах, что трудно было сдержаться не только парням, загоготавшим вовсе горло, и даже самым скромным девчонкам, Одни захихикали открыто, а другие тихонько прыснули в кулак, поглядывая то на растерявшегося Куш-Юра, то на глупо ухмылявшегося Тихона, который вертелся здесь же, в толпе, и кривился в глупой ухмылке.

А Эгрунь подошла к гармонисту, о чем-то с ним пошепталась и, когда тот поднялся, громко позвала:

— Пошли, девки-парни! У Югана в лесочке погуляем! Венки совьем. Суженых на речке погадаем. Айда, Тихон, с нами! Пускай власть одна тут пляшет!

Гармонист рванул «страдания», какая-то голосистая певунья затянула, и молодежь двинулась с «мылька». Писарь-Филь забежал было вперед, раскинул длинные руки.

— Куда вы, парни-девки! Гуляйте здесь, здесь гуляйте! — Голос его умоляюще дрожал, но ребята прошли, пересмеиваясь и строя рожи.

Пропустив всех вперед, Эгрунь замкнула шествие.

Куш-Юр долго провожал ее взглядом, полным ненависти и злости.

— Увела, — виновато выдохнул Филь.

Куш-Юр был мрачен. «Кто увел? Контра! Поделом тебе, Роман Иванов! Не гологоловый ты, а пустоголовый. Партийную совесть потерял!.. Мало что красавица, все одно — чужачка!»

В подавленном настроении поплелся он с «мылька».

Утром в сельсовет Куш-Юр шел окраинной улицей, чтобы избежать лишних встреч. В селе, наверное, по всем углам уже судачат, как взяла над ним верх Эгрунь. Ладно, что многие мужики, парни и бабы на путине.

Он злился на себя, и не столько за вчерашнее, сколько за то, что не мог выбросить из головы этой Эгруни. Вот не хочет о ней думать, а перед глазами ее манящий стан. Прямо напасть какая!

Новых друзей заводить надо, а то не свихнуться бы, к юбке не прилипнуть… Были б Варов-Гриш, Сандра… Видеть бы ее — все же не так чувствовал бы одиночество.

Несколько дней мучался он.

Вылечила его Эгрунь же…

3

В Мужах принято перед петровым днем, до начала сенокоса, устраивать бабьи супрядки. Соседки сговаривались и со взрослыми дочерьми, иногда и с их подругами, делали для хозяйства кирпич. Работали по очереди на дворе у каждой хозяйки. Натаскают на дощатый настил глины, добавят песку, увлажнят водой и целый день месят глину голыми ногами, подобрав до колен подолы сарафанов. Ну и, разумеется, ведут свои нескончаемые разговоры.

В один из таких веселых, теплых дней Куш-Юр не спеша шел по селу. Вдруг слышит звонкий женский голос:

— А председатель наш все ходит один да один.

Куш-Юр приостановился: кто-то цепляется, не иначе.

— Тсс! Услышит.

— А что, имею право! Эгрунька, окрутила б ты его!

Кровь ударила Куш-Юру в лицо.

— Поди окрути, когда у него «женилки» нет, — ввернула Эгрунь.

По многоголосому бабьему визгу Куш-Юр догадался — супрядка не малая.

— А ты что, проверяла? — раздался чей-то голос и тут же умолк, словно захлебнулся от смеха.

«Вот нечистая сила!» — Куш-Юр был готов провалиться сквозь землю. Зачем остановился, простофиля! Теперь начнут насмехаться. Им только попадись на зубок.

— Проходил мимо, выронил с перепугу, — язвила Эгрунь, и бабы от удовольствия еще пуще завизжали.

Но чей-то сухой голос одернул насмешницу:

— Бесстыжая! Девка ведь ты! Он все ж таки начальник…

— Начальник, да не надо мной! Захочу — с ума сведу. Иссохнет по мне и сдохнет!

«Как бы не так! Ишь заноза!» — мысленно огрызнулся Куш-Юр.