Живун

1

— Будь они трижды прокляты, эти поедники!

Ругались взрослые, ругались дети. Гаддя-Парасся не стеснялась на крепкие словечки, другие повторяли их вполголоса, про себя.

К сенокосу расплодилось комарья видимо-невидимо. Потеряли покой люди, собаки, скотина. Кровожадные насекомые носились тучами, пробивались в каждую щель, проникали под рубахи и сарафаны, под накомарники, как туго ни зашкуривали их на шее. Не было спасения от комарья и в избах. Сутками напролет чадили дымокурами — ставили посреди избы таз и жгли сырые ветки и траву. Едкий синий дым стоял как в черной бане. Но звон насекомых не стихал. Когда становилось совсем невмоготу, кто-нибудь махалом из лебединых или гусиных крыльев выгонял поедников в окно или дверь. Становилось легче, но ненадолго: каким-то неведомым образом они снова появлялись в избе. Дети прятались в душных, задымленных балаганах. Не переставая хныкали, расчесывая себя до крови, а малыши ревели в голос, не находя себе места.

Родители сокрушались, что ничем не могут помочь детишкам.

— Вот напасть! Хуже морозов! Бей — не перебьешь. Самая пора ихней плодовитости. Одного прихлопнешь, а цельное решето новых народится!

Варов-Гриш, стараясь как-то отвлечь ребят, рассказал им слышанную в детстве байку.

…Самоедский богатырь Итте победил людоеда Пюнегуссе и решил сжечь гада, чтобы тот никогда больше не воскрес. Долго корчился людоед, рычал злобно и, уже испуская дух, прошипел: «Все одно буду мучить людей. Пепел мой поднимется сейчас в небо, и каждое лето ветер станет разносить его, и будут пылинки сосать кровь человека и всякой другой живности!» Вот и летает людоедское отродье, мучает всех…

Ребята байку запомнили и, когда становилось совсем невмоготу, принимались клясть людоеда Пюнегуссе. И этим немного отвлекались.

Нашествие насекомых оборачивалось большой бедой. Самая пора неводить и косить, а работалось через силу, золотое время уходило. Коровы сбавили удои, обилие зеленого корма шло не впрок.

Собаки исхудали. Они вырыли себе норы и сутками не вылезали из них, спасаясь там от неугомонных кровососов. И хозяева на горе себе ничего не могли поделать. Не могли помочь им.

Погибал и Белька, белый лохматый пес Гриша, его любимец. Не столько возле детей, сколько возле собаки проводил Гриш свободные минуты. Казалось, дни ее сочтены, не выдержит. Тут на глаза ему попался деготь. Недолго думая, Гриш густо вымазал Бельку от кончика хвоста до носа, только глаз не тронул. Белька попробовал было вылизать себя. Деготь оказался не только неприятного запаха, но и вкуса. Собака отчаянно металась. Каталась по земле и валялась в песке и мусоре. Скуля, вытянула лапы, видно, приготовилась умирать.

Мишка питал слабость к животным, и ему стало жаль Бельку.

— Вот никогда бы не подумал, что ты над собакой будешь изгаляться. Задохнется он у тебя. Кожа-то у него теперь не дышит.

Гриш сочувственно глядел на Бельку и не узнавал его: и жалкий и смешной. Но комарье от него отступилось— будет жить!

— Собаки больше через рот дышат, высунувши язык. Не знаешь, что ли? — объяснил он Караванщику.

И правда, Белька выжил, единственный из всех псов Вотся-Горта.

— Что ж ты, якуня-макуня, раньше не надоумил? — досадовал Гажа-Эль.

Варов-Гриш почувствовал неловкость — мол, о своем Бельке позаботился, а на чужих начхал. Разгорячился. Что он, сам не понимает, какой убыток — потерять собаку! На общий кошт придется новых покупать. Разор, а придется. Без собаки в тайгу не сунешься. Промысел упустят — и вовсе разор.

— Верное слово — не знал! — оправдывался он. — Неволя вынудила додуматься напоследок.

Женщины, слышавшие этот разговор, повернули его по-своему. Начала Елення:

— Сколько же их, комарья-то, оказывается, тута!

Гаддя-Парасся вставила:

— Вот тебе и райское житье!

Гриш попытался шуткой утешить женщин:

— Ничего, бабоньки. В раю-то, поди, тоже не всегда сладко. А мы, чай, не без греха люди, да и на земле пока.

Сам того не желая, подлил масла в огонь. Женщины зацепились за его слова.

— Ох, истина, истина! В грехе мы! — заохала Сера-Марья. — Сколь уж колокольного звону не слышим. Забыли вовсе про церковь, беспоповцами стали!

С этого начали, а дошли и до земных нужд: хлеба не осталось, рыба да молоко, молоко да рыба, детишки совсем отощали.

— Съездить бы в Мужи, в божьем храме помолиться! — загорелась Марья.

Сандра ее поддержала.

— Тем временем комарье переведется и поразживемся кое-чем хлебным. Поди, уж завезли муки-то. Про нас кто порадеет, — присоединилась Парасся.

Но сторону Гриша дружно взяли мужики. От комарья и вовсе сдурели бабы! Разгар промысла, сенокоса, а они — в храм. Этакого отродясь не бывало: золотое времечко тратить. Поп, чай, и сам страдует. Церковь — на замке. Да и хлебного вряд ли привезли в Мужи, еще не жали, не косили в России, а от старого… Сами слышали, что Куш-Юр пояснял, — голодно на Большой Земле.

— И без поездки вашей придется помощников искать на неводьбу, пока с покосом не управитесь, — в раздумье проговорил Гриш.

Разом приутихли бабы. Да и мужики задумались. Нужда в помощниках была явная. Не справляются сами, рук на все не хватает. Если для одного брюха добывать, можно и без помощников. Так ведь еще мир-лавке долг возвращать. Мучки, сахару, соли, табачку и всякой всячины по горсточке взяли, а набралось. Ну, и другое, на всякое новое обзаведение: снасть, порох-дробь, соль, табак, винку, сарафаны-платки — без лишнего, самое необходимое беря в расчет, — надо припасти. Помощнику долю отвалить придется, это уж как водится, задарма никто стараться не станет.

Разговор об этом случался и прежде, да мужчины не приходили к согласию. Гажа-Эль и Мишка Караванщик противились, но и они чувствовали: придется отступить. Невмочь разрываться между ловом и стогометанием, а бабам одним зародов не скласть. И без баб неводить несподручно.

В ближних сорах, затопленных пойменных низинах, где сейчас рыбачили, ловили ставными сетями. Каждый по отдельности, на облюбованном месте. Однако вода в сорах, куда рыба зашла для нагула и икрометания, пошла на убыль. На реку придется переходить, значит, и работника брать…

Хоть и выгоден лов в сорах, но если бы от одного Гриша зависело, не стал бы он ждать, когда вода вовсе убудет. На сорах этих раздор между мужиками пошел. Не мог Гриш с ними сладить.

Ловля рыбы ставными сетями требует умения и сноровки, особенно при большом ветре. То волны закрутят сеть, то забьют ячеи травой и всяким мусором. Где уж тут рыбу поймать! Выбор уловистого места, хитрость и смекалка в расстановке сетей — все от рыбака зависит. Оттого и улов неодинаковый: один за поездку добывает пуд или два, а другой — лишь на уху.

Больше всех привозил рыбы Гажа-Эль. Неплохо добывали Варов-Гриш и Мишка Караванщик. Не везло Сеньке Германцу. В первый раз, когда он добыл несколько рыбешек, пошутили над его незадачей. Он по обыкновению поморгал ресницами. В другой раз один Эль позабавился, остальные промолчали. На ночь Гриш уступил Сеньке свое уловистое место. Сам приехал с рыбой, Сенька — с пустыми руками. Мишка только головой недовольно помотал. Но несколько дней спустя он не выдержал, напрямик выложил:

— Так дело не годится! Поди, дрыхнет в калданке, а мы отдувайся! Шесть ртов — шутка в деле! Ничего себе, порядочек!

— Якуня-макуня! — почесал в затылке и Эль.

Сенька вдруг озлился, из себя вышел, никогда его таким не видели.

— Дрыхну — ты видел? Не меньше вашего умаялся! Не везет мне…

— Не везет… У тебя одно везение — на жратву, — не унимался Мишка, подбадриваемый смешком Гажа-Эля.

Наверное, Сенька хотел еще что-то сказать, но то ли пыл у него прошел, то ли почувствовал, что крыть нечем, — лишь беззвучно пошевелил губами и поплелся в избу.

Тут не стерпел Гриш. Поругать Сеньку надо, этого он не отрицает. Без счастья и в лес по грибы не ходи, а умелый их и у моря сыщет. Пускай старается. Но и считать каждый кусок да глядеть за каждым шагом — нс по дружбе. Коль сошлись в парму, так имейте сочувствие и уважение к товарищу.

На это Мишка ответил коротко:

— Счет дружбы не портит!

— Какой счет! — не соглашался Гриш. — Иной и портит, дружбу ломает.

Хотелось ему еще сказать: «Дележа хочешь по улову? Не выйдет!», да удержался.

Мишка Караванщик и так, видно, догадался, замолчал, нахмурился, будто обидели его, и с того разговора стал ко всему безучастным: спросят — скажет, пошлют сделает.

А вскоре вышла ссора между женщинами.

Они сгребали накошенное сено, Сера-Марья и похвастала:

— Мой рыбы наловил опять более всех, а Сенька — порожний.

Гаддя-Парасся и вспылила. Сама-то она Сеньку костила на чем свет стоит, но другим не позволяла худого слова сказать.

— Может, и моему повезет. Хвастать не станем. Не жадные! Я вон молока не жалею — каждый день от детей отрываю!

Намекала она на Сандру и Мишку, не имевших коровы.

Сандра не стерпела:

— А сено кошу задарма?

Могло бы дойти до потасовки, но мужики вовремя подоспели, развели жен.

Вскоре уловы у Мишки стали поменьше. Иной раз не больше Сеньки добывал. Могло такое из-за проклятых поедников случиться. Но чуял Гриш, не в комарах дело. Эль не сбавил, сам он сколько брал, столько берет. Рыбе комар не помеха. Да и видно было, приезжал Мишка даже посвежевший, как будто отоспавшийся.

Вот и хотелось Гришу поскорее перейти на реку. На сорах — в одиночку, на реке — ватагой, неводом. Сообща — дружней и согласней. Не терял он надежды восстановить в парме тот дух, какой был в пути и в первые дни после приезда на остров.

2

Комарья поуменьшилось, и жизнь в Вотся-Горте стала менее тягостной.

С вечера, когда солнышко еще стояло довольно высоко, мужики отправились, может, в последний раз на соры. Совсем соры обмелели, но рыба еще не вся ушла, хотелось ее подобрать дочиста.

А назавтра, утром, женщины, как обычно, собрались на покос. Елення с Марьей уже вышли на крыльцо, когда услышали брань в соседней избе. Парасся крыла без стеснения, но и Сандра, всегда тихая и сдержанная, не оставалась в долгу. Видно, допекла ее Парасся.

— Что там у них опять? — поспешили раздосадованные соседки.

Раздор начался из-за простокваши. Парасся припасла туесок своим девчонкам на завтрак, поставила в сарай на холодок. Знал ли Мишка или полагал — на его и Сандры долю оставлено, но прихватил туесок простокваши с собой на рыбалку. Парассюи понесло. Сандра в душе не оправдывала мужа, только стерпеть соседкины попреки не смогла.

Примирить баб не удалось. Сандра забралась под свой полог и оттуда выкрикнула, что косить не пойдет.

Елення с Марьей шли на покос удрученные. За ними семенила утихшая и немного напуганная Парасся.

— Собирались жить сообща, а грыземся, — вздохнула Елення.

— То ли еще будет! Ох, не сладить нам никогда, вот вспомянешь меня, — не желая, чтобы ее услышала Парасся, беспокойно прошептала Марья Еленне на ухо.

Оставшись в избе, Сандра занялась стиркой. Потом отправилась на реку прополоскать белье. Солнце поднималось, день обещал быть добрым, и ей стало неловко: пора горячая, а она дома отсиживается. Урон парме наносит из-за обиды на ворчливую Парассю. Мишка, может, и не поругает, но Гришу да Элю в глаза глядеть стыдно будет.

«Прополощу, быстренько развешу и пойду на покос», — решила Сандра.

Подоткнув за кушак подол сарафана, она вошла в воду и тут услышала всплески: кто-то гребет. Оглянулась — приближается груженая калданка. На веслах — рослый, плечистый мужик с белым платком на голове вместо накомарника. Сандра приложила ко лбу ладонь козырьком, чтобы получше разглядеть — кто в лодке: гость или проезжий? Гребет, будто не умеючи или сильно устал. ^Вот славно, кабы гость! Вотся-Горт никто еще не навещал», — подумала Сандра.

И вдруг сердце у нее екнуло: Куш-Юр!

— Батюшки! — Сандра в замешательстве не знала, что делать — принимать гостя или бежать к женщинам с неожиданной новостью. Она порадовалась, что осталась дома, но тут же пожалела: подумают — нарочно сцепилась с Парассей, чтобы без свидетелей встретить.

Куш-Юр, в гимнастерке, обветренный и посмуглевший, поравнявшись с Сандрой, перестал грести, сорвал с головы платок и помахал им.

— Привет пармщикам!

— Здравствуй! Здравствуй! — Сандра не спускала с него сияющих глаз.

— Пристать-то можно? А то мимо проеду, — улыбался Куш-Юр, радуясь, что именно ее первую увидел.

— Что ты, что ты! — забеспокоилась Сандра, шагнула вперед, готовая принять и подтащить лодку на берег. — Причаливай, милости просим! Вот гость так гость! — Она оглянулась, хотя и знала, что на берегу — ни одной души. И вдруг вспомнила, что подол у нее задран и в руках мужнина рубаха. Поспешно отступила назад, расправила сарафан, а с рубахой не знала, что делать, и в смущении отвела руки за спину.

Куш-Юр тем временем два раза гребнул, и лодка шурша въехала на песчаную полосу.

— Стоп! — Он вынул весла из уключин, бросил их в лодку и перемахнул через борт в воду. — Ну вот я и в Вотся-Горте! Здравствуй, Сашенька!

— Здравствуй! — Сандра вдруг перешла на шепот.

— А ты успела загореть, поправилась. — Куш-Юр откровенно любовался молодой женщиной.

— Так уж и поправилась… Скорее, от комаров опухла. Вон их сколько тут.

— Да-а, просто напасть. Даже платок не спасает, как ни повяжи… А где остальные пармщики? Спят, поди, от комаров прячутся?

— Что ты, Роман… Иванович! Кто же летом долго спит? Солнце-то уже взошло. Одни ребята еще спят. Мужики с вечера на рыбалке. Бабы тоже недавно ушли на покос, а я вот… — она немного замялась, — задержалась чуток, рубаху выстирать… Мишке. — Она твердо решила оставить Куш-Юра и бежать за женщинами: неладно ей одной его принимать.

— Значит, говоришь, вовсю трудитесь? — Куш-Юр огляделся. — Устроились вы вроде неплохо. Молодцы!

Обдумывая, как бы ей уйти, чтобы не обидеть гостя, Сандра слушала рассеянно и не сразу нашлась, что ответить. А он принял ее рассеянность за недовольство пар-мой, спросил прямо:

— Или не нравится в парме?

— Не знаю. Недавно еще живем…

— Так что с того?

— Всяко…

— Не дружно?

Как ни мало было сказано, а Сандре показалось: она наболтала лишнее. Гостю не следует знать, что у хозяев, — и она поспешно стала поправляться:

— Почему же! Живем хорошо. Еды хватает. Хлеб вот только вышел…

— Если только это, так я вам привез муки и соли… Маловато, правда… — Куш-Юр повернулся к лодке, сдернул дождевик, под которым лежали по л мешка муки и пол-куля соли.

— Правда?! — обрадовалась Сандра и шагнула к калданке посмотреть на бесценный подарок.

Куш-Юр оказался от нее совсем близко. Она чуть подалась назад, но он потянулся к ней. Стараясь не глядеть на него, Сандра сказала негромко первое, что пришло на ум.

— И как это ты догадался захватить с собой? — И дальше, чтобы молчанием не выдать свое волнение: — Сюда-то как попал? Сам, что ли, так и ехал из Мужей? Нас-то как нашел?

— Нашел, как видишь! Тебя где хочешь найду. — Голос его чуть дрогнул. Безотчетно поддавшись порыву, он обнял Сандру, нагнулся к ее губам.

У Сандры слегка закружилась голова, всем своим существом потянулась она к нему, по вдруг что-то словно ударило ее: грех-то какой! Бог накажет! И люди увидят — засудачат! В испуге она с силой оттолкнула Романа, он пошатнулся и шлепнулся в воду.

— Ой, как же это я? — вырвалось у Сандры. Она кинулась к нему, протянула руку.

Куш-Юр ухватился за руку Сандры, оперся о борт калданки, вскочил, вышел на берег. Вода ручьями стекала с него.

— Вот это да… Выкупала гостя… — отряхиваясь, пошутил Куш-Юр, но чувствовалось — поневоле шутит, неловко ему.

— Прости, Роман Иванович, — дрожащим голосом повинилась Сандра.

— Одна тебе возможность поправиться: поцелуй меня напоследок. Больше нам наедине не побыть. — Он старался казаться веселым. Но в глазах застыли мольба и боль.

— Не трави мое сердце, — жалобно взмолилась Сандра. — Перед богом Мишке слово давала, не возьму греха на душу, не порушу божьего закону.

Она отвернулась, зашмыгала носом.

— Да что ты все — бог да бог! Да какой он тебе бог, если неверную дорогу показал!

. — Так суждено, значит… — смиренно произнесла Сандра и, не желая больше продолжать этот разговор, улыбнулась: — Худо тебе, поди, в мокром? Дать чего — нибудь Мишкиного переодеться?..

— Обсохну…

Сандра торопливо собрала белье и сказала:

— Пойду к бабам! А ты разболакайся, скорее обсохнешь. Не то увидят мокрого, начнут пытать — где да почему…

— Ты о себе подумай, сарафан мокрющий, сама-то что скажешь?

Опа вдруг озорно тряхнула головой:

— А вот скажу, как на самом деле было!

Обоим стало весело. Ей уже не хотелось уходить.

Он стал разуваться, чтобы просушить портянки, но тут же решил и обе рубахи снять. Укрылся от комаров дождевиком.

— Давай сполосну портянки, все посвежее будут. Да и гимнастерку — вся в тине, — предложила Сандра.

Стирая его вещички, она подумала, как это приятно— стирать для него, куда приятнее, чем Мишкино…

«Ой, что я, прости, господи!» — Сандра украдкой перекрестилась.

От Куш-Юра не ускользнули ее движения.

— Чего ты? — спросил он.

Смутившись, Сандра невпопад спросила:

— Еще не окрутился?

Он понял: уходит от ответа, но сам не стал уклоняться:

— С тобой бы — хоть сейчас…

— В церкви? — Ее голос напряженно зазвенел. — Перед налоем?! Глаза испытующе прищурились.

Внезапная мысль поразила Куш-Юра — вот чего он вовсе не брал в расчет!

Сама того не желая, Сандра открыла причину неожиданного ухода к Мишке.

— Не оттого ли… Постой!.. Саша… Сашенька… Да неужто из-за этого? — с трудом вымолвил он.

Она опустила голову, ссутулилась, поняв, что выдала себя.

— Не тревожься зря, Роман Иванович. Чего не суждено, тому не бывать…

Голова ее шла кругом. Сердце тревожно билось. Но она знала, что ничего уже не изменить. Просто бес ее искушает. Батюшка на причастии говорил. Тело ее нужно Роману. Грех-то какой. А душой он с ней никогда не соединится, потому что не смирит гордыни, не станет на колени перед ликом святых, не поклонится всевышнему. Она доказала богу, что была и будет послушной рабой. Отчего же тоскливо на сердце? Она послушна воле господа. Отчего же, как Роман появился, ее неудержимо тянет к нему.

Размышляя, она не заметила, что по второму разу прополаскивает Романово бельишко.

Куш-Юр задумчиво глядел на нее. Он чувствовал, кто-то стоит между ними. Кто? Мишка? Но и до Мишки что-то мешало. Что? Бог? Не стал бы он, Роман, ломать комедию с долгогривым перед аналоем. А для Сандры — это все. Зыряне преданы церкви. Как все новообращенные. Что же он раньше об этом не подумал! Раньше, раньше надо было религиозные подпорки вышибать. Эх, Саша-Сашенька, дитя доверчивое…

На какое-то мгновение в мыслях всплыл образ Эгруни. Он усмехнулся: и эта такая же… Хотя Эгрунь, если выгоду почует, продаст и долгогривого. Сандра честная, оттого и истовее. И жалко ее, и больно… Эх, Сашенька…

Он тяжело вздохнул.

Молчание их затянулось. Ему казалось, что Сандра на него обиделась.

— Подруги, поди, тебя ждут? Задержалась ты из-за меня, — напомнил он мягко.

Сандра вздрогнула, взглянула на солнце:

— Батюшки! Время-то завтракать! И ты, чай, голоден. Я мигом обернусь — сбегаю к бабам, порадую гостем.

Она выкрутила белье и только стала развешивать его на ветвях прибрежной березы, из-за хлева вышла Парасся с косой-горбушей на плече.

— Несет ее черт вперед времени, прости господи! — проворчала Сандра.

Не желая с ней встречаться, она быстренько развесила белье, схватила мужнины рубашки и заторопилась к дому.

Увидев приезжего, Парасся саженными шагами, благо ей позволяли и длинные ноги, и просторный зырянский сарафан, устремилась к берегу.

— Драстуй! Драстуй! — звонко выкрикнула она на ходу. — Гость ждет, а мы косим-гребем, гребем-косим, знать не знаем. Сандра словно чуяла, на косьбу не пошла. Сердце — вещун у ней! — В голосе Парасси чувствовались притворные радость и доброжелательство, но глаза подозрительно ощупывали уходящую соседку: какая-то Сандра невеселая, и сарафан вроде мокрый. И Куш-Юр нерадостный. Знать, что-то промежду ними вышло, может, миловались и она, Парасся, им помешала?

Перехватив ее взгляд, Куш-Юр решил соврать:

— Только что пристал. Да вот беда, неладно из лодки выпрыгнул, весь вымок.

— Ой, беда-беда, утопнуть ведь мог! — всплеснула руками Парасся.

— Спасибо, Сандра поблизости стирала… Вот и мое развесила посушить. А ты, вижу, бойкая стала… Избавилась от цинги? Не болеешь?

— Маленько поправилась. Здесь благода-атно!

Подошли запыхавшиеся Елення и Марья. Начались взаимные приветствия, расспросы — как в Мужах и что в Вотся-Горте.

— Сандры-то не видать. Не знает? — спохватилась Елення.

— Знает! Только что в избу ушла, — поспешила сообщить Парасся. Многозначительно улыбаясь, она рассказала по-зырянски со всеми известными ей подробностями встречу Куш-Юра с Чурка-Сандрой. Она ничего не присочинила, только голосом придала этим подробностям свою окраску.

Слушая ее, женщины по привычке ойкали, и было по понять — беде Куш-Юра они сочувствуют или осуждают, что Сандра оставалась с ним с глазу на глаз.

Куш-Юр решил прервать стрекотню Парасси и объявил про муку и соль. Что тут поднялось!

Женщины радостно заахали, захлопали в ладоши, засмеялись и не стали ждать, как того требует приличие, когда гость сам выложит подарки, побежали к калданке. Они полагали увидеть полную лодку, но скромный размер посылки мир-лавки разочаровал их. Да что было делать, гость-то не виноват. Как-никак — поддержка. И сами истосковались по хлебному, а детишки и подавно. Спасибо, не позабыли о них в Мужах — как селянам выдали, так и им.

Парасся забралась в лодку, бесцеремонно осмотрела завязки на мешке, брезент, на котором стояли мука и соль, — нет ли следов, не отсыпано ли: вполне мог Куш-Юр отсыпать зазнобе своей.

Куш-Юр не понял, чего она там шарит, подумал: ей не терпится скорей получить свою долю.

— Сейчас выгружу. — Он полез в калданку.

— Сами, сами! И так небось умаялся на веслах, — запротестовали женщины.

— Нет, так не водится! Подарок в дом несут, — Куш-Юр весело взвалил на плечо мешок с мукой и направился к избам. — Куда нести? Может, в сарай?

— В сарай, в сарай, — поддержала Елення и добавила — Одеть бы тебя во что-то, председатель. А то неудобно, чай, голому-то в плаще?

— Спасибо! Если найдется что — не откажусь. Комарья у вас — тьма.

— Это что! Это уже благодать! — отозвались женщины.

Войдя в сарай, Куш-Юр поставил мешок.

— Пользуйтесь!

— Подождем мужиков, они хозяева, — уклонилась Елення.

— В парме все хозяева, — заметил Куш-Юр, удивляясь осторожности женщин. — Но подождать так подождать.

3

Сенька Германец подъезжал к Вотся-Горту, весело распевая песню про неудачливого рыбака:

Против обыкновения, он как-то даже не шепелявил. И греб, греб без устали скорее бы домой. Повезло ему сегодня как никогда: пуда три, а то и больше, пожалуй, добыл — сырков и пыжьянов, даже несколько муксунов. Самому не верилось. Значит, и у Сеньки есть счастье. Теперь Мишка не скажет, что он, Сенька, дрыхнет, как дуралей Федя-Вань! Э-э, прикусит язык. Сам выйдет дуралеем! Совсем мало поспал сегодня Сенька. Но никто не видел, кроме халеев. Всю ночь галдели они над сетями, расклевали-погубили часть улова. Не то лодка доверху была бы рыбой наполнена. Ну, и того, что есть, хватит. Мишке и такое давно не снилось. Рыба от него отвернулась. К Сеньке пошла. Уж сегодня-то ему все позавидуют!

Вот он и пел во все горло, гребя в такт песне. И казался самому себе на три головы выше, на аршин в плечах шире.

Как ни старался Сенька песней дать знать, что возвращается с промысла с удачей, никто почему-то не вышел встречать его, порадоваться богатому улову. Огорчился Сенька, прервал песню, тихо причалил калданку.

Кто-то опередил его, чья-то лодка стояла уже на берегу. А ну как и у того удача?.. Он заглянул в чужую калданку — пустая, и не бывало в ней рыбы, чешуек не видать. Оглядел лодку — грузноватая для рыбалки и не здешняя: уключины железные, на русский лад, весла не овальные, северянские, а четырехугольные в лопастях. Приехал кто-то…

И тут его осенило: это даже лучше! Посторонний повидает-подивится, как он, Сенька, всех обставил, сколько рыбы добыл за одну ночь. И не выдержал, закричал на весь Вотся-Горт:

— Что же вы! Ослепли-оглохли! Встречайте рыбака!

Куш-Юр в заплатанных штанах Гажа-Эля и в его же рубахе как раз выходил из избы. Увидел рыбака на берегу, пошел ему навстречу.

Сенька онемел от неожиданности.

Куш-Юр подхватил его под мышки, легко приподнял и поставил на землю.

— Здравствуй, Семен… как тебя по батюшке…

— Мартынович… Привет! Сам председатель! — Сенька такого не ожидал. И вправду, счастье к счастью идет: председатель увидит — все Мужи узнают, — и поспешил показать свой улов: — А у меня во сколько рыбы!

— О-о! — похвалил Куш-Юр.

— Как всегда! — расхвастался Сенька.

— Молодцом! Только травой надо рыбу прикрывать от солнца…

— Если что испортится, то маленько сверху. Зато я первый!

Куш-Юр кивнул на реку:

— Вон еще кто-то… Кажется, Михаил.

— Ага, Караванщик. Опять калданка у пего легкая. С тютельку рыбы.

— Он что — мало добывает? — удивился Куш-Юр.

— Э-э! — махнул рукой Сенька. И вдруг испугался своего бахвальства: еще, пожалуй, уличат его… И зафукал на комаров.

Подъехал Мишка, приткнул калданку к берегу. Его синие глаза с припухшими веками от удивления широко раскрылись.

Куш-Юр и Мишка сдержанно обменялись приветствиями.

— Какими путями, начальник?

— Водными, — блеснул зубами Куш-Юр. — Обещал навестить вас, вот и заглянул.

— Так, так… Гость, значит. — Мишка не выпускал весел и не спешил выходить из лодки. Он перевел взгляд на лодку Сеньки, увидел его улов. — Ого! Сам, без подмоги? Хоть раз с рыбой… Знал, когда подгадать…

Это была плохо скрытая зависть. Сеньку такая похвала не устраивала, потому что он рисовал ее себе совсем не такой, откровенной, шумной, с восклицаниями. Чернит Мишка его перед председателем. Ну погоди!

— А ты что, тоже нарочно пустым подгадал? — с неожиданной смелостью ляпнул Сенька Германец.

По тому, как рассвирепел Мишка, Куш-Юр догадался, что это не первая между ними стычка. В душе он порадовался тому, как Сенька отбил Мишкин выпад, но взять сейчас Сенькину сторону, усугубить раздор было неразумно, и он сказал примиряюще:

— А вот Михаил укрыл рыбу травой…

— Я ж не Сенька! Пока Гриш да Эль подъедут, от его улова одна вонь останется.

— Ага! Хотелось тебе! А они вон едут, — показал Сенька.

Лодки Варов-Гриша и Гажа-Эля плыли рядом, и рыбаки о чем-то беседовали. Вдруг они налегли на весла — видимо, увидели незнакомого, а может, узнали Куш-Юра. Скорее всего узнали, потому что еще издали заорали:

— Мать родная! Председателя черт принес!. Здорово, Роман свет Иванович!

— Здорово, якуня-макуня! Винки-то захватил?

— Целую бочку, еле допер! Поторапливай, а то без тебя выдуем… — отозвался, смеясь, Куш-Юр.

Гриш выпрыгнул из лодки и, не подтащив ее на берег, кинулся в объятия Куш-Юра.

— Сейчас я тебя…

— А может быть, я тебя… — подхватил его Куш-Юр.

И они стали бороться, пыхтя и крякая, словно расшалившиеся мальчишки. Изрядно помяв друг друга, протянули руки, потрясли ими в крепком, радостном приветствии, чинно поздоровались.

Дав им нарадоваться, протянул руку председателю Эль, да так сжал его ладонь, что тот охнул от боли.

— Ага! Будешь знать, как без винки ездить, — загоготал Гажа-Эль. — Вот схвачу и перекину через протоку. Или выкупаю.

— Выкупаться я успел, — смеялся Куш-Юр. — Во, в чужой одежде.

— Якуня-макуня! Так ты ж в моей шкуре! Точно. То-то я думаю, вроде родные заплатки вижу. Ограбил, выходит, позарился на мое барахло!

Дружный, заразительный смех мужчин привлек на берег всех пармщиков — одна Сандра не вышла. Куш-Юру пришлось еще раз рассказать про свое падение из лодки.

— Правда, правда! — поддакнула Парасся. — Мы-то косили, а Сандра (гостя встречала. Простирнула и развесила на березе его бельишко…

Мишка помрачнел. Оглянулся. Похоже, только сейчас хватился жены.

— Хоронится, паскудина ленивая! Людям срамно в глаза поглядеть, — зло пробурчал он и зашагал к избе.

Остановил его спокойный, деловой оклик Гриша:

— Куда, Миш? Рыбу выгружать! Гость — гостем, дело — делом.

Мишка неохотно повернул к лодке.

Та же Парасся, которая минуту назад не без умысла омрачила настроение, теперь легко подняла его непосредственным, радостным восклицанием:

— Сеньке-то, Сеньке-то моему как повезло! Даже муксуны! Вот уж поедим нярхула.

Она выхватила из лодки двух крупных муксунов, подняла их за жабры. Сенька стал рядом с женой, улыбнулся во весь рот, почувствовав себя героем.

На похвалы не скупились все, особенно Гриш. Гриша радовала всякая, даже самая малая Сенькина удача. Ему хотелось, чтобы Сенька Германец поверил в свои силы, перестал считать себя неудачником.

И только Мишка не поддерживал общего восторга.

— А растаскивать рыбу не след, — сердито заметил он и пнул ни в чем не повинного Бельку, который лежал под ногами.

Собака вскочила, обиженно заскулила и заластилась к Еленне, ища у нее защиты: Белька был сыт и на рыбу не зарился.

Варов-Гриш подмигнул Куш-Юру — мол, все потом объясню. И, словно не замечая Мишкиной грубости, сказал:

— Ради гостя, да еще такого, не поскупимся на угощение. Давайте, женщины, варите-жарьте еду, а мы рыбой займемся.

— Блинов али оладьев каких-нето испеките, якуня-макуня, — попросил Эль.

— Каких тебе блинов, оладьев! — накинулась Марья. — Из чего?

— Председатель привез. Привез ведь?

— То детишкам! — категорически заявила Марья.

— Это по какому постановлению? — поднял голос Мишка.

— А мы, детные, уговорились.

Мишка присвистнул, помрачнел.

Тогда вмешался Куш-Юр.

— Что привез вам из мир-лавки, то на всех: и на взрослых и на детишек. Конечно, как порешите…

— Ну нет! Мне положено — отдай, а свое — хошь, детишкам скорми.

— Тогда и рыбу по едокам, — взъерепенился Сенька. — Я вон сколько добыл, а отдаю в общий засол.

Мишка смерил его презрительным взглядом. Сенька сжал кулачки, словно хотел схватиться с Мишкой. Караванщик подался вперед. Ему нужна была какая-то разряд-ка накопившейся злости.

— Тихо! — призвал к порядку Гриш. — Постыдились бы председателя.

— Ну, якуня-макуня! — покачал головой Гажа-Эль.

Не скрыл своего осуждения и Куш-Юр.

— Первые ягодки это, — горько усмехнулся Гажа-Эль и принялся разгружать калданку.

— Не я начал, — прошипел Мишка. — Ишь, захотел рыбу по едокам. Горби спину на него! Один раз привез больше других-то. Я так думаю, председатель: кто сколько добыл, столько каждый и засаливай. Тут уж без дураков. Давай скажи свое слово, чтоб не было между нас больше раздору.

Гриш предупреждающим движением руки остановил Куш-Юра — пусть повременит, послушает и других, а тогда уж судит, — и первым высказал свое мнение:

— Не выйдет так, Миш. Снасти у нас в складчину, собрали из кусков, латали вместе. И улов общий. На то парма.

— Эдак-то мне нету резону. Я себя завсегда прокормлю!

Гриш был мирно настроен, и ему очень не хотелось заводить ссору, особенно сегодня, при Куш-Юре, но оставить Мишкины слова без ответа он не мог. Подумавши или сгоряча Мишка бухнул — все одно: под парму подрубается.

— Вон что ты запел-засвистел! Как маленько про харч не стало заботки да припасик на складе завелся — так сам с усам. А забыл с чего в парму сошлись?

— Верно! Верно! — закивали головами мужчины и бабы.

— Теперь и я скажу, — выждав немного, начал Куш-Юр. — Резон тебе тот, Михаил, что порознь вы — голытьба, а вместе — сила. Один другого подопрет, и вместе продержитесь в эту трудную пору… Давно ли вы в парме?

— Да всего две луны, — подсказал Эль.

— Ну вот, а не узнать вас — раздобрели.

— Даже при комарах… Не греши, Миш, жить можно! — подытожил Сенька.

Но Мишка был непримирим.

— Тебе-то чего не жить? Только что не пьян, а сыт и нос в табаке!

— Зачем в табаке — я не нюхаю, — хихикнул Сенька. Мишка махнул рукой и пошел к лодке выгружать рыбу.

4

Пока мужчины возились с рыбой — потрошили да солили, женщины успели подоить коров, накормить детей и приготовить обед. Солнце уже грело вовсю, и комаров стало меньше. Обедать расположились у костра. Стол был обильным. Уха, сваренная в большом котле, нярхул из нескольких муксунов, рыбья варка, малосольная и сушеная рыба, отварная солонина из утятины, сохраненная с весны, молоко, простокваша и даже сметана. Словом, все, что имелось, выставили перед гостем. Только хлебного было совсем немного — по сухарику на рот. Из привезенной Куш-Юром муки женщины ничего не состряпали.

Куш-Юр развязал свою дорожную котомку и достал из нее четверть буханки ржаного хлеба.

— Это от меня на общий стол!

— Что ты, что ты! Ты у нас в гостях, — зашумели хозяева.

Куш-Юр разрезал хлеб на тонкие ровные ломтики и положил в самый центр стола.

— Ты бы лучше, председатель, сулею выставил, якуня-макуня. — И Гажа-Эль поскреб за ухом. Его слова встретили веселым одобрением.

— Признаться, и я соскучился, — впервые улыбнулся Мишка Караванщик.

— И я! — Сенька даже сам поразился своей смелости.

Парасся было зашикала, но рядом сидевший Эль одобрительно похлопал Сеньку по колену:

— Рыбы наловил — мужиком стал.

— А я и так. мужик: трех девок и мальчишку состряпал.

— Ну то еще как знать, может, помощники были. — Эль игриво посмотрел на Парассю, которая, казалось, впервые в жизни не знала, как ей быть — принять сказанное за шутку или отлаяться!

— Что мелешь! — замахала на мужа руками Марья. — Не выпимши, а башка как порожняя сулея!

— Разве, Манюня, не знаешь? Когда я выпимши, башка моя— полная сулея.

— А вот проверим. — Варов-Гриш вытащил из-под рубахи свою заветную флягу и потряс ею. — Попируем, мать родная! Сам председатель давал!

Тут застолье и вовсе повеселело.

Обедали долго, шумно. Спирт развязал языки. Вспомнили родные Мужи, и Куш-Юр не успевал отвечать на вопросы. Но много он не знал и теперь жалел, что не сообразил обойти родственников пармщиков и привезти весточки. Но ему прощали, наперебой давали поручения, кого навестить в селе и как обсказать про жизнь в Вотся-Горте.

Пока разговор шел о приветах да родне — все было чинно и ладно. Но потом пошли взаимные попреки — то в лености, то в жадности, то в зависти. Вспомнили и такое, что в трезвых головах минуты не держалось, — всякую мелочь. Мишка после первого стаканчика опять нахмурился и бросал косые взгляды то на Сандру, то на гостя, сидевших друг против друга, а под конец и вовсе прогнал Сандру в избу, придравшись к какому-то ее слову.

Куш-Юр, тоже оттого, что был под хмельком, не выдержал, заступился за Сандру.

— Зачем же так-то, Михаил! Она ж молчит, а скажет, так дельно.

— Для кого дельно, а для кого нет!

Гриш уже не рад был, что распочал фляжку. Несколько раз он пытался урезонить товарищей, но куда там! Тогда он надумал развеселить их игрой на тальянке, своими песнями да скороговорками увлечь. Никакого веселья на этот раз не получилось, и Гриш горестно уронил голову на тальянку:

— Так-то вот, Роман Иванович, дорогой-бесценный…

Куш-Юр тяжело вздохнул, но подбодрил друга:

— Не горюй, Гриш. Обычные житейские стычки… Пора, наверное, отдыхать? Вы с промысла, с покоса. Да и я с дороги, не прочь бы прикорнуть. Спасибо за угощение!

— Пожалуйста, не обессудь, что скудно, — по обычаю с поклонами ответили хозяева. И стали подниматься.

Куш-Юр отказался отдыхать в избе, сказал, что предпочитает подремать в лодке, на воде.

— Ну, и я с тобой! — обрадовался Гриш: ему хотелось побыть с Куш-Юром наедине, излить душу, в избе этого не сделаешь — соседи все слышат.

Куш-Юр понял Гриша и не воспротивился, хотя его в самом деле тянуло поспать.

Они настлали в лодке сена, выехали на реку, воткнули в дно длинные колья, привязали калданки рядышком и улеглись, укрывшись дождевиками.

Легкий ветерок приятно холодил, хмель на свежем речном воздухе понемногу выветривался, мысли прояснялись.

Они лежали молча, прислушивались к крику чаек. Над ними умиротворенно сияло голубое небо.

— Это ты ладно придумал, — выразил свое удовольствие Гриш. — Чудно ведь как: комар от воды плодится, а на воде не держится. Гляди — нет их тута!

— Ветреннее здесь, прохладнее.

Гришу хотелось поговорить, и он продолжал:

— А я так думаю — ему тут нету никакого пропитания: птицу не догонишь, рыбу не ухватишь. А на земле — всякая живность. Кто-нибудь да поймается.

Снова помолчали.

— Хорошо, что ты приехал. В самый раз, — сказал Гриш в раздумье. — Так-то оно все бы ничего, да с людьми трудно. Хочешь как лучше, а который поперек встает.

«Мишка Караванщик? — хотел спросить Куш-Юр, но воздержался. — Кто же другой?»

— Хитрая тварь… Сам крошка, а, знать, с умом.

— Ты про кого? — удивился Куш-Юр.

— Про комара-поедника…

— Хочешь сказать — человек вон какой большой, а без ума?

— Да нет… А впрочем — да! Ты ему добра желаешь, а он нос воротит, не в ту сторону идет, куда надо…

Куш-Юр долго молчал. И Гриш больше не заводил разговора. Куш-Юр понимал: от него ждут совета. И он выложил свои раздумья:

— Считали, царя свалили, буржуев вымели, и жизнь покатит, ну не как на санном полозе, но вроде того. Один трудовой народ, друг и брат, все сообща — и пойдем. Где тяжко, там приналяжем, вытянем — и дальше. А получается не так. Вон как к вам ехал, мирил двух баб. Из-за покосов раздор между ними. У одной мало угодий, а у другой — излишек, не выкашивает, без того сена вдоволь. Да и косить некому. У которой нехватка, просит, мол, дай выкошу. Не дает. «Наш этот покос. Наш!.. Исстари наш! Не отдадим никому!» И косой размахивает, устрашает — не подходи! Говорю ей добром: «Так ведь у соседки сена не хватает…» — «А нам какое дело, что ей не хватает? Осока наша собственная! Хотим — косим, хотим — нет!» Ну, я ее прижал, приказал — уступить ту осоку…

— Bo-во, сквернота наша! Себе, но не людям, а то не себе, так и не людям! Как сходились — уговаривались: общим котлом жить будем. Так нет же… А если всяк себе, так, знать, опять по-старому?

— Заезжал к Озыр-Митьке. Шумит всем, что тоже парму сбил. Хитер! При мне улов делили. Кому пай, кому полпая. Один пай, гляжу, лишний. «Кому?» — спрашиваю. «Озыр-Митьке». — «Как так?» — «А так: невод-снасти его, лодки — тоже…» Не парма, а батрачество. Ладно, доберемся до него…

— Видишь! Озыр-Митька! От него чего ждать? А Мишка Караванщик? Ни кола, ни двора! А туда же метит. Может, и выше потянется. Кабы со всеми равно хотел жить, чего бы ему ершиться?

«А наверное, так и есть!» — подумал Куш-Юр. И вдруг вспомнил Мишкину грубость за обедом, Сандрину приниженность и молчаливость и проникся к ней жалостью. Еще до сегодняшнего утра у него теплилась надежда, что Сандра одумается… Но между ними, оказывается, стена, которую не ему, а ей надо перемахнуть. Хватит ли у нее сил? Разволновавшись, он заворочался, словно ему стало неловко лежать, лодка закачалась. Куш-Юр подумал, что не будет ему жизни, пока Сандра не с ним, а с Мишкой.

Гриш догадался, о чем думает Куш-Юр, вспомнил Мишкину грубость за обедом и, жалея Сандру и сочувствуя другу, первый раз повинился, что не помешал свадьбе.

— Не в том дело! — с огорчением выдохнул Куш-Юр.

— В ком же? — не понял Гриш.

— В боге. Сама призналась. Сегодня. Меня любит — это точно знаю. Язык отруби, если придумываю. А пошла за нелюбимого. Отчего? Оттого, что под венец я не стану. Без попа — не в законе. А с нелюбимым — в законе. Вот какая петрушка. Из-за чего жизнь поломала!

— Все ж таки бог…

— И ты… За новую жизнь, а с богом!

— Как же без бога-то? Без бога непривычно…

— Тебе без бога непривычно, Мишке — без своего хозяйства, той бабе — без осоки своей. Так оно и идет…

— Может, мы чего не так делаем? — вполголоса спросил Гриш.

Куш-Юра поразил не сам вопрос, а удивительное совпадение мыслей его и Варов-Гриша. И он сейчас подумал, чего все-таки артачатся и Мишка, и Эль, и Сенька, каждый по-своему, против взаимовыручки? Ведь всякая парма на взаимовыручке строится. Гришу он ответил негромко:

— Хорошее вы дело Делаете. Такой пармы, как ваша, на всем Севере не было. Поновей она у вас, почеловечней. И то, выходит, не по нутру кой-кому. Привычка старая, себялюбие чертово сидит в каждом. Не вышибешь сразу заразу эту. Тут надо быть терпеливым… А ты поспи-ка давай, ночь ведь глаз не смыкал.

— Завтра отосплюсь, когда уедешь. Мне разговор с тобой дороже сна-отдыха.

— Ну уж ты через край…

— Верное слово.

— Благословил я тебя на выселку, — верно, не рад?

— Ты что?! — Гриш приподнялся, перегнулся в калданку Куш-Юра, проговорил возбужденно: — Да я тутошнюю жизнь ни на какую другую не променяю! Один тут с Елейней и ребятами я во как жил бы! — Он энергично приложил руку к горлу. — Во как сыт был бы! А интереса такого, как в парме, не имел бы. Это уж я точно знаю. Слушай, тут ведь такое хозяйство можно завести! Место благодатное — сам видишь! В раю не сыщешь. Право слово! Всего вдоволь. Людей вот маловато. Разов бы в пять больше была б парма — э-э-э, как бы тут зажили мы — на всей земле-матушке лучше не сыскалось бы! Руки-ладони аж чешутся. И то сделал бы, и другое. Здорово интересно все представить. Не думалось, что так занятно это. Вот только людей поболее бы.

«Хваткий становится», — с гордостью слушал его Куш-Юр и, когда Гриш замолк, сказал осторожно, будто предупреждая:

— Этих бы не разогнать.

Гриш сразу потух, стал озабоченным.

— Думаешь?!

— Если крутовато брать…

— А как послаблять? Добровольно ведь пошли в парму!

— Парма парме рознь…

— Без общего котла и общей засолки? Или еще как? — в голосе Гриша слышалось недовольство, брови его нахмурились.

Куш-Юра это не смутило.

— Я не к тому… Понимать надо хоть того же Мишку. Трудится-то наравне, а приходится на его долю меньше.

— Делить улов по паю на свата-брата можно. Вроде никому не обидно. Мишка первый ухватится. Но как пораскинешь — несправедливо! У того же Мишки лишек заведется, завидки пойдут, опять спор-раздор. Вот ведь что!

— Да-а-а… А должно все быть в согласии.

— В чем и дело!

— Может, зря голову ломаем? Может, испытаете еще? С умом. Без спешки. Что не так — согласуем.

— Вот это по мне! — обрадовался Гриш.

Куш-Юр утомился, не прочь был чуток поспать. Вечером ему в путь, ночь добираться до условного места, где подберет его катер. Но Гришу не хотелось оставлять разговора.

— Ну как ты там — все один-одинешенек?

— Один. Работы много.

Куш-Юру поворот на эту тему был не по душе, но Гриш будто и не замечал:

— Работа работой, а себя тоже нечего томить. Надо и душу отвести.

— А я и отвожу, когда приходится. — Куш-Юр рассказал, как ходил на «мыльк» и как Эгрунь увела от него молодежь.

Гриша эта история не посмешила. Помолчав, он сказал строго:

— Эгрунь девка приметная. Смотри не попадись. Стреножит…

Куш-Юр подивился проницательности Гриша. А тот продолжал:

— Мужиковское дело… Не устоишь и захмелеешь. Да похмелка горькая выйдет.

— Ты напрасно, право же! — улыбнулся Куш-Юр.

— Не серчай, по дружбе говорю… Да, Сандра… — И, увидев, как помрачнело лицо Куш-Юра, осекся: — Прости, не буду…

Желая загладить свою бестактность, Варов-Гриш продолжал задавать вопросы. Но Куш-Юр отвечал неохотно. Разбуранил его душу Гриш. Сердце снова заныло: не на что ему надеяться — Сандре не быть с ним… Куш-Юру захотелось на берег, может, удастся еще перемолвиться с Сандрой. И он обрадовался, когда до них донесся голос Гажа-Эля:

— Долго дрыхнуть будете, якуня-макуня? Клюнули, как воробьи, спите, как медведи. Душа горит! Тушить надо!

Гриш поморщился:

— Пойдет липнуть…

Ему не хотелось возвращаться, но Куш-Юр настоял.

— Мне ведь скоро отъезжать. Может, еще чего сказать пожелают или спросить.

5

Вечером за ужином у костра Куш-Юр, уже переодетый во все свое, высохшее, поделился впечатлениями о Вотся-Горте, о житье-бытье пармщиков, постыдил их за распри, за скаредность и мелочность.

— Направится дело. Помаленьку сдружимся, — за всех заверил Гриш.

— Как с добычей быть — про то надо столковаться нам раз и насовсем. И — шабаш! — напомнил Мишка.

— Во-во, с этим у нас разнобой, якуня-макуня.

Куш-Юр переглянулся с Гришем, мол, придется поговорить.

— Давайте сообща придумаем. Одна голова — котелок, девять — котелище.

— Откуль девять — пять всего, — поправил его Мишка.

— Свою не считаешь, а еще чьи? — поддел Куш-Юр.

— Почему свою: пятеро нас мужиков, — отбился Мишка. — Голова — что с усами, а у баб ни бороды, ни усов.

— Теперь равноправие. Женщин не обижай! — с удовольствием влепил ему Куш-Юр, придавая своим словам и второй смысл.

Женщины отнеслись к его словам с сомнением. А Парасся даже прыснула в кулак: тоже сказал, неужто мужики, как и бабы, рожать станут? В разговор женщины так и не вступили: сидели, слушали. Зато мужчины спорили до хрипоты. Каждый отстаивал свое: Гажа-Эль — равную дележку между теми, кто промышлял, если не участвовал, тому ничего не давать; Сенька — дележку по едокам; Варов-Гриш по-прежнему отстаивал общий котел и общий засол; Мишка был против всякой дележки: кто что добыл, то и забирает.

Но против этого восстали все.

— Хитер! Снасти в складчину, а улов — кто сколько добыл. На чужом горбу в рай, — наступал на Мишку Эль.

Куш-Юр в спор не вмешивался. Мысли его вернулись к недавнему разговору с Гришем. Верно ли тот делает, чтоб в парме было все общее, бери сколько тебе надо… Может, оттого не могут столковаться, что складчина не равная: от одних и конь и корова, а от Мишки ни тпру ни ну-у. Из-за этого? Вон в избах — одним передний угол, другим место у порога. Опять неравенство… Бери сколько надо… Кабы так! Тут и Мишка не стал бы шебуршиться. А откуда взять? Кишка еще тонка… Но сама-то парма, взаимовыручка, — хорошая штука при нынешней нужде. Надо еще раз, при всех, одобрить, поддержать Гриша. Небывалое дело он делает…

Куш-Юр не мог больше молчать.

— Вы все хотите справедливости, чтоб никому обидно не было, — начал он издалека. — Но если сделать, как хочет Эль, обидно Семену. А если так, как предлагает Михаил, обидно Элю. Михаил забыл, наверно, что Эль и коня привел, и корову, и снасть дал. Не миновать, чтоб один другому уступил, а то никогда не будет согласия между вами. Вот что хочу вам посоветовать…

Куш-Юр прямо сказал, что считает правильными условия пармы, которые отстаивает Гриш, объяснил пользу взаимовыручки. Ему задавали уточняющие вопросы.

Мишка притих, попрекал себя за несдержанность. Вот ведь уязвили его, окаянные! Верно, что безлошадный он, бескоровный. А молоко получает на себя и на Сандру… Взвесив все еще раз, Мишка решил пока помалкивать.

Сеньке условия пармы, придуманные Гришем и одобренные сейчас Куш-Юром, представились невероятной щедростью, в которую даже не верилось. Он и рыбак не из удачливых, и охотник аховый, а получит наравне со всеми, и котел общий, харчи, значит, по едокам. Но первым выразить одобрение не отважился: еще спугнет счастье. С его голосом не запевают, а подтягивают — и он ждал, что скажут другие.

Помалкивал и Эль, иронически улыбаясь.

Заговорил Гриш, не пряча довольной улыбки:

— Лучше, как Роман Иванович, не решить. Выходит, я прав был. — И он попросил согласных с условиями пар-мы проголосовать. Как на настоящей сходке.

Все подняли руки. Даже дети. Кроме Ильки.

— Единогласно, кроме одного. — Куш-Юр потрепал Ильку по головке. — А ты чего — против?

— Ручки у него не поднимаются, а то бы и он со всеми, — пояснила Елення.

— Верно ведь, — вспомнил Куш-Юр и, сконфузившись, привлек к себе мальчика: — Значит, с тем и еду, что будете жить сообща и дружно! — заключил он.

И, как бы желая доказать, что так и будет, Мишка вдруг крикнул Сандре, повеселев:

— А ну-ка, Сана, налей чайку гостю и мне уж заодно.

Сандра с удивлением посмотрела на мужа, налила из чайника две кружки, молча подала одну Куш-Юру, вторую— мужу.

«Что-то круто подобрел ты, Миш. Обрадовался моему отъезду», — грустно ухмыльнулся про себя Куш-Юр.

Перемена в Мишке бросилась в глаза и другим. И все расценили ее так же, как Куш-Юр, но вида не подали.

Ужин не затянулся. Перед заходом солнца рыбаки собирались на лов. Подошло время отправляться и Куш-Юру. До отъезда ему хотелось хоть словечком перекинуться с Сандрой и коротко объясниться еще с Гришем. Но Сандра исчезла, а Гриш сам позвал его в сарай показать, сколько заготовлено варки и жира, пусть передаст Биасин-Галу, можно катер пригонять, порожним не уйдет.

— Да, да, покажи, — охотно пошел Куш-Юр, втайне надеясь не только перемолвиться с другом, но и увидеть Сандру. Отойдя от костра, спросил: — Доволен?

— Спасибо, Роман Иванович, за поддержку. Верю, парма выстоит.

— Однако же, как водится в семье, мелких ссор не избежать. Только не делай из мухи слона.

— Постараюсь.

Они вошли в сарай. Половину его занимали бочонки с жиром и варкой. Куш-Юр подивился, сколько сумели заготовить, похвалил за сохранность.

— Эх, мало побыл ты у нас. Совсем не поговорили, — сожалел Гриш.

— Все не переговоришь. Я вот лучше тебе газеты и книжки пришлю.

— Нет у нас грамотеев-читальщиков…

Да-а-а… Ну, другим разом я прямо доклад про все сделаю…

Когда они вернулись на берег, здесь их, отмахиваясь от несметных в вечернюю пору комаров, терпеливо ждали и рыбаки, и женщины, и дети. Не было только Сандры.

— Мало гостил, — грустно сказала на прощание Марья.

— Ровно свет в окошко поувидели, — с чувством пожала руку Куш-Юра Елення.

— Спасибо за привет и ласку. Погостил бы еще, да служба требует, — после того как простился с каждым в отдельности, поклонился всем Куш-Юр.

— Верно, службу надо исправно исполнять! — насмешливо пробасил Мишка будто в поддержку гостя.

«Наверное, не велел Сандре из избы выходить, не то пришла б проститься», — подумал Куш-Юр и, чтобы скрыть огорчение, поспешил в лодку.

Когда калданки отчалили — а до устья протоки Куш-Юру было по пути с рыбаками, — женщины поспешили в избы.

— Сандра чего не была? — вспомнила вдруг Марья.

— От комаров хоронится, — ехидно заметила Парасся.

— Не потому, — строго оборвала ее Елення, но больше ничего не добавила.

А Сандра стояла за стайкой, у самой воды, под раскидистым талом, не замечая роившихся комаров, и ждала, когда мимо проплывут лодки. И едва завидев их, она замахала платочком. Махала и тревожилась, как бы не увидел муж. Но не хотелось, чтобы и Роман увидел. Увидит — поймет, как неспокойно ей, как тянется к нему всем сердцем. Мужчины ехали, о чем-то переговариваясь, ни один из них не оглянулся в ее сторону. Сандра шептала добрые пожелания и махала платочком, пока лодки не скрылись за поворотом. Не видя больше Романа, она обхватила дерево, прижалась к нему и залилась слезами.