Часть 2: Взрослая жизнь

В это время назвать жизнь взрослой можно лишь очень условно: я всё ещё полностью зависел от своих родителей материально, хотя и отдавал свою стипендию маме, жил всё в той же комнате с ними и с Аркадием-студентом 1-го курса ЛИТМО. Однако к этому времени моя жизнь приобрела куда более значимый смысл, чем была до того. Другими словами, в жизни стали появляться новые краски, помимо только белой и чёрной.

Последние университетские годы, 1960–1962

«Корабельное дело», август 1960 года

В первый же день пятого курса мы узнаём о ЧП (чрезвычайное происшествие), которое произошло в августе со студентами нашего курса. А дело было так:

В этом месяце мужская половина нашего курса была направлена в г. Балтийск, военно-морскую базу Балтийского флота, для прохождения военной стажировки, после которой нам должны были присвоить воинское звание младших лейтенантов запаса. Нас всех распределили по кораблям в соответствии с нашей военной специальностью. Моя, например, называлась «ремонт приборов управления торпедной стрельбой с подводных лодок в базовых условиях». Весь месяц жили мы на сторожевом корабле, но иногда посещали подводную лодку, на которой и были установлены «наши» приборы управления стрельбой. В моей группе никаких ЧП или других событий, достойных здесь упоминания, не произошло. А вот в одной из наших восьми групп ЧП с очень серьёзными последствиями имело место.

Дальнейшее повествование я веду со слов Мэри Функ, бывшей жены Зорьки Функа.

Так уж получилось, что в их группе из 15 человек оказалось 5 русских и 10 евреев. Ещё в институте на военной кафедре Зорьку Функа назначили старшиной группы. А командиром сторожевого корабля, на котором они проходили стажировку, был капитан 3-го ранга Шадрин.

Вот что произошло на этом корабле:

Однажды вся группа была направлена на подводную лодку, где должны были проходить плановые учения. С ними был капитан 3-го ранга Фёдоров, руководивший нашей практикой от военной кафедры ЛИТМО. Когда группа прибыла на место назначения, оказалось, что на лодке не исправен генератор и, соответственно, на ней нет электричества. Тогда Фёдоров приказал группе возвратиться на корабль их постоянной приписки, а сам отправился по своим делам. Когда через час он вернулся на корабль, то студентов там не обнаружил. Оказалось, что студентам уж очень не хотелось возвращаться на ненавистный корабль и они решили воспользоваться ситуацией и позволить себе немного расслабиться. Конечно, согласно военного устава, а именно ему мы должны были подчиняться во всё время этих сборов, это называется «самоволка» и, естественно, заслуживает наказание, но явно не того, которое последовало.

Далее я привожу цитату из дневника очень известного в СССР детского писателя К. И. Чуковского (1930–1969) – М. 1994, стр. 294–295 от 11 ноября 1960 года, где вклеено письмо Ф. Вигдоровой и реакция самого Корнея Ивановича:

11 ноября.

… «Когда они вернулись на корабль, капитан Шадрин спросил:

– Кто зачинщик? У кого собственные машины и папаши на высоких должностях – шаг вперёд!

Студент Бернштейн вместо ответа на этот вопрос сам задал вопрос командиру: – А тем, чьи отцы погибли на фронте надо выходить?

Командир ответил: – Не верю, чтоб у таких как вы, отцы погибали на фронте!

После этого капитан сказал студенту Виктору Костюкову (конечно, в приватной беседе, но, очень подавленный этим разговором, Виктор позже поделился его содержанием со своими однокурсниками):

– Как могли вы, сын русского пролетария, попасть под влияние десяти евреев? Думаю, вас ещё не засосала атмосфера синагоги, в вашем возрасте я бил таких из рогатки. Из 15 человек, присланных на мой корабль – 10 евреев, и так во всех институтах. Я буду делать всё, что могу, чтоб спасти русскую науку.

В конце стажировки командир корабля обязан написать каждому студенту характеристику с обязательной конечной фразой «достоин присвоения звания советского офицера». В результате пять русских студентов оказались достойны этого звания, а все десять еврейских студентов оказались его недостойны.

Политуправление Балтфлота создало комиссию для рассмотрения этого дела и предложило капитану Шадрину написать новые характеристики. Вторые характеристики, такие же несправедливые, опять были «отозваны» политуправлением, адмирал Головко наложил на капитана Шадрина взыскание, да и в разговоре с Вами, если помните, отозвался о капитане очень нелестно. Однако тов. Василевский из Министерства Высшего образования продолжает аргументировать этими аннулированными характеристиками.

Один из исключённых Функ – сын рабочего-столяра, другой – Каган – сын рабочего-гвоздильщика, третий – Долгой – сын портного. Комсомольская организация ходатайствовала за них перед директором института Капустиным, Капустин сначала отказывался их восстановить, а третьего дня сказал секретарям институтского, факультетского и курсового бюро, что восстановит их, если они вернутся в Ленинград. Они должны были сегодня выехать, но только что звонили из Ленинграда, что к ним на дом приходил милиционер с приказом немедленно явиться в военкомат. Армия – дело святое, но прежде всего надо добиться справедливости, а директор института пообещал восстановить исключённых, видимо, в уверенности, что их призовут в армию и это освободит его от необходимости разбираться в этой истории.

Всё это длится три месяца!!!! А ведь дело простое, Корней Иванович. И постыдное…

И нельзя, нельзя его больше откладывать.

Очень важно то, что Вы лично говорили с адмиралом и знаете его мнение не понаслышке.

_________

Сказать по правде, поведение т. Василевского мне совершенно непонятно. Вот какой диалог произошёл между мальчиками и Василевским. Как известно, к т. Елютину (тогдашний Министр Высшего Образования СССР обратился с письмом И. Г. Эренбург (очень известный советский писатель И. Г.):

Василевский: – А кто такой Эренбург?

– Наш депутат.

– А зачем он вмешивается не в своё дело?

_________

Разве у депутата есть дела, которые его не касаются?!

2 декабря. Слева письмо от Фриды Вигдоровой. Вот по этому делу я ходил вчера к Министру высшего образования Вячеславу Петровичу Елютину. Встретил меня с распростёртыми. Заявил, что воспитывался на моих детских книжках. Но помрачнел, когда узнал, что я по этому неприятному делу. Обещал разобраться.

Посмотрим. <…>»

(Конец цитаты из Дневника К. И. Чуковского)

А более подробно события развивались следующим образом: десять «недостойных» характеристик легли на стол ректора ЛИТМО Капустина А. А., и он решил, что в таком виде инцидент выглядит уж очень вызывающе и подозрительно. Тогда он выбрал троих из них для отчисления, а остальные семь получили строгий выговор в личное дело и лишение стипендии на весь текущий семестр, но всё же были оставлены в институте. Этим семи предстояло следующим летом повторно пройти военную стажировку и непременно «заработать» там положительную характеристику, что позволит им получить офицерское звание и, таким образом, избежать 3-годичную службу в армии. Забегая вперёд, скажу, что у этих шести студентов (кроме Боба Бененсона, которого не допустили до повторной практики уже по совсем другой причине) так всё и произошло и они окончили институт со всеми вместе, не потеряв ни одного года. Как говорится, отделались лёгким испугом.

А тремя отобранными «штрафниками» оказались Зорька Функ как старшина группы, Марк Каган и Миша Долгой, которые и были отчислены из института в тот же день, 12 сентября. Это означало, что их немедленно должны забрать в армию на 3 года солдатской службы. В тот же день Функ и Каган, оба ленинградцы, отправились в Москву, в Министерство Высшего Образования РСФСР, искать справедливости, а Долгой вернулся в общежитие ЛИТМО. В министерстве им сказали, что сделать ничего не могут и добавили, что их уже разыскивает военкомат по месту жительства. На следующий день всех троих вызвали на военную кафедру ЛИТМО якобы для обсуждения условий, при которых они могут быть восстановлены в институте, при этом упоминалась возможность, что коллектив возьмёт их на поруки. Явился на кафедру один Долгой, поскольку двое других всё ещё находились в Москве. На кафедре их поджидали два военкома, один по месту жительства Функа, другой по месту жительства Кагана, готовые тут же забрать их с собой. По неизвестной причине военком по месту жительства Долгого не явился и ему было сказано, чтобы он назавтра сам явился в свой военкомат, где его уже ждут.

Выйдя с военной кафедры, Миша сразу позвонил Наталье Викторовне, маме Игоря Гессе, которая была не только в курсе этих событий, но и координировала все защитные действия ребят. Она приказала ему немедленно ехать к ним домой на Пушкинскую улицу, дом 18, даже не заезжая к себе в общежитие. С того дня Миша скрывался у них дома и из него не выходил, пока вся эпопея не закончилась. Используя терминологию сегодняшнего дня, можно сказать, что находился он под домашним арестом.

А тем временем Каган и Функ решили обратиться за помощью к Илье Эренбургу, очень знаменитому в те годы писателю-публицисту, кавалеру многих государственных премий и орденов, а по совместительству ещё и депутату Верховного Совета СССР от Даугавпилса Латвийской ССР, родного города Миши Долгова. Илья Григорьевич принял их довольно любезно, выслушал и всё записал в свой дневник. Доподлинного результата этого посещения неизвестно. В эти же дни из Москвы в Ленинград приезжает Регина, подруга Натальи Викторовны, обе они работают в разных печатных издательствах и потому имеют обширные знакомства. Оказалось, что Регина знакома с Аджубеем А. И., который в то время был главным редактором одной из двух самых влиятельных газет СССР, «Известия», а «по совместительству» ещё и зятем Первого Секретаря Центрального Комитета КПСС Никиты Сергеевича Хрущёва. Она немедленно отправляет Аджубею А. И. всю информацию о «корабельном деле» студентов. Аджубей, ознакомившись с ним, называет его «грязным антисемитским делом» и присылает корреспондента своей газеты в ЛИТМО за подробностями. Интересно отметить, что в ЛИТМО не нашлось желающих обсуждать это дело с корреспондентом «Известий», кроме одной женщины, преподавателя диалектического материализма Евгении Львовны Зельмановой.

А в Москве ребята продолжали наносить визиты к «большим» людям. Там они посетили командующего Балтийским флотом, а затем в Переделкино (элитный посёлок советских писателей) самого известного детского писателя Корнея Ивановича Чуковского. Корней Иванович посадил ребят в свою машину и поехал с ними в Москву, к Министру Высшего Образования Елютину В. П. Елютин, выслушав Корнея Ивановича, пообещал, что свяжется с ректором ЛИТМО и уладит это дело.

Итог всех усилий по защите студентов таков:

Спустя три месяца после возникновения «корабельного дела», в начале декабря всех троих студентов вызвали к ректору ЛИТМО Капустину А. А., который огласил окончательный вердикт: до конца учебного года они отправляются работать на производство с тем, чтобы получить там положительные характеристики, а летом следующего 1961 года снова проходят ту же месячную военную практику и, в случае получения там положительной характеристики, они восстанавливаются на 5-й курс с одновременным присвоением им офицерского звания. Именно так и произошло с Мишей Долгим. Марка Кагана не допустили до повторной практики уже по совсем другой причине, выходящей за рамки этого повествования. А вот у Зорьки Функа судьба оказалось иной и на этот раз, прямо как по пословице «нормальные герои всегда идут в обход».

В главе «Первый курс – он самый трудный» я упоминал про двух своих друзей, одним из которых был Зорик, а другим Валера Бутман, которого отчислили из института после первой же экзаменационной сессии. С тех пор мои отношения с Валерой прекратились навсегда, а, как только сейчас выяснилось со слов Мэри Функ, Зорик продолжал поддерживать с ним связь ещё много лет. Надо же было так случиться, что во время 2-й попытки прохождения месячных военных сборов Функом, Бутман проходил свою 3-годичную службу в армии недалеко от военной базы Функа. Они списались, и Валера сумел приехать на встречу с Зорькой. Зорьке пришлось повторить «подвиг» прошлого года – уйти в самоволку – теперь уже в одиночестве. Но и результат этого поступка тоже повторился – он получил новую характеристику, но с той же концовкой «недостоин присвоения звания советского офицера».

Нынешняя ситуация сильно разнится с той, которая случилась годом раньше: вместо коллективной самоволки теперь она индивидуальная и антисемитизмом это не объяснить. Короче, Зорьке дают возможность вернуться на 5-й курс без присвоения офицерского звания. Он заканчивает институт весной 1963 года, а ещё через год его берут в армию для прохождения 2-годичной (к этому времени срок службы был уменьшен с 3-х до 2-х лет) солдатской службы.

Пятый курс – он самый лёгкий

А лёгкий он по двум причинам: во-первых, теперь уже все предметы непосредственно по нашей специальности и очень интересные, такие как теоретические основы управления, цифровые и аналоговые вычислительные машины и т. д.; во-вторых, за плечами уже восемь экзаменационных сессий и появилась какая-никакая уверенность, что и две оставшихся сессии тоже каким-то образом будут сданы успешно. Как видите, я уже научился применять метод экстраполяции к своей будущей судьбе.

Конечно, весь пятый курс я продолжал самозабвенно тренироваться в альпинистской секции, не пропустив ни одной тренировки, в том числе и за городом по воскресеньям в Кавголово, лыжной Мекке всех ленинградских спортсменов. И вот на подходе майские праздники 1961 года. Естественно, вся секция, как и в прошлом году, отправляется на скалы озера Ястребиное на целых две недели. Для этого приходиться пропускать какие-то лекции и занятия, но мы все имеем на это официальное разрешение ректора. На этот раз расстояние в 18 км с не меньшим рюкзаком, чем в прошлом году, от станции Кузнечное преодолевается несравненно легче. Мы лазили на скалах с верхней страховкой каждый день по восемь часов невзирая на погоду – солнечная она или дождливая. Исключения были сделаны только для двух дней соревнований внутри спортивных обществ и г. Ленинграда. По результатам тренировок на скалах у меня не было никаких сомнений, что путёвку в альплагерь я получу.

Теперь я хочу рассказать о забавном эпизоде, связанном с именем одного из наших студентов-отличников Толи Кайданова. Его имя уже упоминалось в моём повествовании, и я ещё не раз буду возвращаться к нему и его семье на страницах этой книги.

Итак, в мае 1961 года, непосредственно перед последней экзаменационной сессией, состоялось распределение студентов на преддипломную практику, которая должна была начаться с нового учебного года. Помимо самой практики, до февраля следующего 1962 года следовало выполнить дипломную работу и в феврале её защитить. Это распределение – довольно значимое событие для студентов, поскольку было хорошо известно, что в подавляющем большинстве случаев организация, в которой студент успешно выполнил и защитил диплом, автоматически берёт его к себе на работу при окончательном распределении уже после защиты диплома.

Как я уже упоминал, начиная с 3-го курса я был членом комсомольского бюро курса, ответственный за связь с администрацией института. Поэтому я был приглашён в деканат присутствовать на этом распределении. В этот раз председателем комиссии был сам декан нашего факультета Точной Механики проф. Кадыков В. И. Помимо его и меня там присутствовали представители отделов кадров лучших НИИ (Научно-Исследовательских Институтов) Судостроительной промышленности Ленинграда, которые выбирали для своих институтов, естественно, лучшие молодые кадры. Честно признаюсь, что я понимал свою роль в этом заседании в качестве пешки, которая необходима, чтобы всё выглядело демократично. Смешно думать, что я как-то мог повлиять на чьё-то распределение или заставить (уговорить) представителя отдела кадров какого-либо НИИ взять к себе на работу молодого специалиста, которого он не хочет. Но, конечно, мне было любопытно узнать, как всё это будет происходить на самом деле.

Процедура распределения проходила следующим образом: Кадыков называл очередную фамилию студента, его средний академический балл и ждал, пока кто-то из представителей НИИ не скажет, что желает взять его к себе на диплом, а затем (подразумевалось) и на работу. После этого он переходил к следующему студенту по списку. А, как выяснилось, Кадыков был большой шутник. И вот подходит очередь Толи, которого декан хорошо знал, поскольку он был один из немногих отличников все институтские годы. И вот он произносит:

– Сейчас я вам назову одного из лучших наших студентов-отличников, его, правда, профессор Дульнев Г. Н. хочет оставить у себя в аспирантуре, но вопрос этот пока не решён. Кайданов Анатолий …

Здесь он делает длинную паузу, во время которой все присутствующие представители повскакали со своих мест и стали наперебой кричать, что берут его к себе. Вволю насладившись произведённым впечатлением, он, наконец, заканчивает свою фразу:

– … Израилевич.

Наступает немая сцена, ну прямо, как у Н. В. Гоголя в комедии «Ревизор». Все кричавшие мгновенно заняли свои места и, потупив свои взоры в пол, замолчали. Тогда Кадыков обращается к представителю, который кричал громче всех (был он, кажется, из НИИ-49) и говорит:

– Ну так берёте, вы же очень хотели?

Тому ничего не оставалось, как согласиться, хотя радости его лицо совсем не выражало.

И снова горы или если очень захотеть

Моё альпинистское лето 1961 года оказалось ну очень удачным – у меня получилось пробыть в горах две смены подряд в двух разных районах Кавказа. А произошло это так:

На этот раз даже Боб Бененсон не был против меня, и я легко получил в секции ЛИТМО путёвку в лучший альп лагерь страны «Алибек» на лучшую 2-ю смену в июле. Но мне этого было мало. Поскольку я уже серьёзно «заболел» альпинизмом, всё последнее время моя голова была занята лишь тем, как получить ещё одну путёвку – уж очень захотелось расти профессионально как можно быстрее, чтобы наверстать упущенное за многие предыдущие годы. Оказалось, что если много думать, то что-нибудь придумать всё-таки можно. Помните, немного выше я уже говорил, что все путёвки в альп лагеря оплачивались на 70 % профсоюзами, а каждый профсоюз имел своё ДСО (Добровольное Спортивное Общество), через которое эти путёвки распространялись среди низовых альпинистских секций. Например, все ВУЗы (Высшие Учебные Заведения) относились к ДСО «Буревестник», откуда я уже получил свою заветную путёвку.

И вдруг меня осенило: мой отец хоть и работает в утильной конторе, но ведь и у них там должен быть свой профсоюз, а у того своё ДСО. Оказалось, что их профсоюз относится к ДСО «Спартак». К этому времени я уже знал, что «Спартак» – это общество, в которое входят физики из Физико-Технического Института АН СССР, и трубочисты, но мне в голову не могло прийти, что туда же могут входить и утильщики. Вот только теперь от отца я узнал, что этот профсоюз, оказывается, объединяет такие разные организации, как работников государственной торговли, промкооперации, лёгкой и пищевой промышленности, гражданской авиации, автотранспорта, просвещения, культуры, здравоохранения и др. В конце концов, меня мало заботило, какие именно организации объединяет этот профсоюз. Мне нужна была путёвка в любой альп лагерь. Здесь следует заметить, что, хотя мои родители совсем не были счастливы моим увлечением (даже и они понимали, что это далеко небезопасный вид спорта), но при этом и не пытались мне мешать. Возможно, что они уже поняли, что их влияние на меня давно закончилось. Неожиданно для меня отец очень серьёзно отнёсся к моей просьбе. Не исключаю, что он увидел в моей просьбе тот редкий шанс для себя, наконец-то, поучаствовать в моей жизни помимо хлеба насущного.

Как бы там ни было, но на следующий день отец приходит с работы явно довольный и, я бы даже сказал, счастливый и, смеясь рассказывает, что в его профкоме долго не могли понять зачем ему, 50-летнему инвалиду без левого глаза, отцу трёх взрослых детей, путёвка в альпинистский лагерь, о существовании которого никто там раньше никогда и слыхом не слыхивал. Почему-то до него ни один из утильщиков не приходил с такой просьбой, а всё больше спрашивали путёвки в желудочные санатории и дома отдыха, которые ведь тоже распространялись через те же профсоюзы. Давно мои родители так не веселились. Отсмеявшись вдоволь, отец вручает мне направление на бланке своего профкома к знаменитому Буданову П. П., который распределяет все путёвки среди альпинистов «Спартака», с просьбой выдать столь необходимую мне путёвку. Поскольку никогда раньше из утильной конторы к Буданову П. П. с такими просьбами не приходили, он долго изучал эту бумагу, потом также долго подозрительно смотрел на меня, очевидно, пытаясь образно вписать моё лицо и тело 20-летнего юноши в утильный ларёк, но, в конце концов, решил не связываться и выдал мне путёвку на самую невостребованную 5-ю смену в сентябре. Я не стал с ним припираться – не мог же я сказать, что вообще-то я не утильщик, а студент и потому путёвка эта мне не подходит – он бы тогда точно послал меня в студенческое общество «Буревестник», откуда я уже получил свою первую путёвку.

Ясно, что в сентябре я не смогу воспользоваться этой путёвкой, и тогда я пошёл к не менее знаменитому в ленинградском альпинистском мире Кершу С. М., который занимался тем же, чем Буданов П. П., но в ДСО «Труд». Все ленинградские альпинисты знали, а в тот момент и я сумел убедиться, что Семён Михайлович был добрейшей души человек и всегда и всем готов был помочь. Я попросил его обменять мою «спартаковскую» путёвку 5-й смены на путёвку 3-й смены в любом лагере Кавказа, чтобы я смог успеть добраться туда после 2-й смены в лагере «Алибек». Добрая душа Керш нашёл для меня такую путёвку в альплагерь «Торпедо», который находился в Цейском районе Кавказа, т. е. после «Алибека» мне придётся перебираться с Западного Кавказа на его Восточное крыло. Вот таким непростым образом мне удалось за одно лето пробыть в горах две смены подряд.

Итак, я прибыл в а/л «Алибек», о котором так много уже слышал и знал, что это самый комфортабельный альп лагерь СССР. Посмотрите сами на него, каким он был в тот 1961 год, и я уверен, что он понравится и вам:

https://tinyurl.com/2p8b5bte.

За смену в Алибеке я сделал четыре восхождения (1Б, две 2А и 2Б к. тр.), а затем переехал в а/л «Торпедо». Там я сделал ещё четыре вершины (две 2А, 2Б и 3А), чем не только выполнил 3-й спортивный разряд, догнав своих товарищей по институту, но дополнительно сделал ещё задел для 2-го разряда – совсем неплохо для значкиста, коим я был до начала сезона. К этому времени у меня в активе было уже десять восхождений. Надо сказать, что я немного побаивался того, как меня примут в а/л «Торпедо», поскольку я должен был раскрыть секрет, что уже побывал в а/л «Алибек», но был приятно удивлён, что там никто этим не заинтересовался. Даже наоборот, я почувствовал некоторое уважение – ведь инструктора – люди сами спортивные и хорошо относятся к тем, кто вкладывает сил и времени больше, чем это обычно требуется. А до профсоюзных проблем никому в лагере дела нет, для инструктора куда важнее подготовка участника, а я, конечно, был лучшим в группе из пяти человек, т. к. был уже прекрасно акклиматизирован после первого лагеря.

Шестой курс и защита диплома

По результатам того самого распределения, о котором я рассказал выше, на свою практику, которая началась 1 сентября 1961 года, я попал в НИИ-303 (Научно-Исследовательский Институт) Министерства Судостроительной промышленности СССР. Это название только для широкой публики, а на самом деле он оказался очень закрытым военным предприятием под названием п/я (почтовый ящик) 128. К нему же относился и территориально там же находившийся опытный завод № 212, он же завод «Электроприбор». Так много названий очевидно, чтобы запутать шпионов всех мастей. На самом деле, две эти части в комплексе представляли собой ведущее в стране предприятие по разработке высокоточных навигационных гироскопических комплексов и систем. В каждом из этих двух частей работало около 5 тысяч человек. Я был направлен в вычислительный отдел под номером 32. Этот отдел имел в своём распоряжении три больших электронно-вычислительных машины (ЭВМ), в сегодняшней терминологии mainframe – одна цифровая (не то «Урал», не то «Минск») и две аналоговых машины «Электрон». Каждая такая машина располагалась в большом зале (площадью – 60 кв. м) с высоким потолком и мощными вентиляторами. Очень скоро стало понятно почему нужно такое большое помещение – ведь все эти машины были созданы на основе электронных ламп, которых там было большое множество и которые нещадно разогревали воздух и потому в летние жаркие дни на них попросту нельзя было работать. Читатель, надеюсь, помнит, что о кондиционерах в то время никто даже понятия не имел, что такие приборы вообще могут существовать.

Молодой читатель может не понять: какие-такие компьютеры на электронных лампах в 1961 году, когда UNIVAC, первый компьютер на транзисторах, появился в США ещё десятью годами раньше? Должен напомнить такому читателю, что СССР в то время жил за «железным занавесом» и, как тогда говорили специалисты, отставал в этой области от Запада на целых два десятилетия. Такое отставание объяснялось ещё и тем, что в самом начале 50-х годов прошлого века кибернетику в СССР вообще называли наукой мракобесов и потому она была попросту под запретом.

Итак, на преддипломную практику я попал в одну из двух групп, занимающихся математическим моделированием систем управления динамических объектов (спутников; ракет, выпускаемых подводными лодками в подводном положении и т. д.) на аналоговой ЭВМ «Электрон». Руководителем моей группы была молодая женщина по имени Недда Харикова, которая пришла в этот отдел всего лишь годом раньше меня после окончания ЛЭТИ (Ленинградский Электротехнический Институт им. Ульянова (Ленина)). Она стала не только руководителем моего диплома, но также и моим начальником на следующие шесть лет. У неё в подчинении было ещё два инженера и три техника. Работать под ней было одно удовольствие: ей психологически было трудно приказывать и требовать от подчинённых результатов работы, очевидно, в силу своего молодого возраста. Ей было удобнее и быстрее сделать самой то, что должны были делать подчинённые, но по какой-то причине они этого не делали или делали плохо. Она была такой безотказной «рабочей лошадкой», которая очень многое делала сама, при этом ещё и отвечала за своих подчинённых.

Теперь о самом дипломе. Я, разумеется, с первого же дня стал искать тему дипломной работы и очень скоро такая нашлась. ЭВМ «Электрон» состояла из трёх секций, каждая размером с большой шкаф. В каждой секции было шесть блоков для воспроизведения до четырёх нелинейных зависимостей каждым блоком. Для математического моделирования систем управления обычно требуется воспроизводить много нелинейных зависимостей и иногда имеющихся 24-х барабанов в секции станции было недостаточно и тогда приходилось нелинейности сверх этого лимита заменять на линейные зависимости. Такая замена, конечно, сказывается на точности решения поставленной задачи. В то же время, моему взгляду новичка бросилось в глаза, что эти блоки нелинейностей сконструированы не самым оптимальным образом и, если некоторые элементы блока передвинуть внутри него, то можно освободить место для ещё двух барабанов, увеличив таким образом их число до шести. Вот именно это и стало моей дипломной работой – увеличить количество нелинейных зависимостей на целых 50 % по сравнению с существующими только за счёт модернизации существующих блоков в пределах их габаритов. Такую модернизацию легко можно было бы осуществить непосредственно на нашем опытном заводе, без обращения к производителю самой ЭВМ.

Поначалу мне всё очень понравилось на моей (я так надеялся) будущей работе. А уж когда через два месяца я был официально оформлен на должность монтажника 4-го разряда с окладом в 45 рублей в месяц на весь оставшийся период практики и выполнения диплома, радости мой не было предела. За три месяца я скопил достаточно денег и по настоянию мамы купил себе первый в жизни костюм, чтобы было в чём сфотографироваться для выпускного альбома. Жизнь становилась всё прекрасней!

Надо признать, что моя дипломная работа, хотя и имела отношение к вычислительной технике, всё же была чисто конструкторской. Тем не менее, она вполне удовлетворяла требованиям, предъявляемым к дипломным работам, тем более что на первом курсе мы все прошли усиленный курс чертёжной подготовки. Теперь читателю должно быть понятно, что у меня в связи с дипломом много чертёжной работы, а это обстоятельство создаёт новую проблему. Дело в том, что на работе чертить негде, а дома первокурсник Аркадий почему-то не пользуется институтской чертёжной, как это все мы делали на первом курсе, а любит чертить дома. Теперь его чертежи постоянно занимают половину обеденного стола (я уже упоминал, что все наши чертёжные листы были площадью 1 м2), а на оставшейся половине домочадцы принимают пищу. Для молодого читателя поясню, что чертежи сначала исполнялись карандашом, а затем обводились тушью с помощью рейсфедера. Надеюсь понятно, какая осторожность должна была соблюдаться в доме, чтобы не разлить тушь и не испортить ни чертёж, ни стол, ни пол. Ведь помимо чертёжника в доме ещё находились живые люди, которые должны были передвигаться, принимать пищу и дышать, наконец.

Уверен, что теперь читателю стало ясно, что мне совсем негде делать свои дипломные чертежи. Тут опять мне на выручку по дружбе пришла Таня Забегалова. Она, узнав про мою проблему, пригласила меня с моими чертежами к себе домой. Оказалось, что она живёт совсем недалеко от меня, на ул. Добролюбова, со своей мамой, которая целые дни и даже вечера проводит на работе. У них была большая комната в коммуналке такого же размера, как у нас, но только на двоих. В данном случае важнее было то, что в середине комнаты стоял громадный обеденный стол, на котором мы оба легко размещали наши чертежи. Вот так с Таниной помощью удалось решить и эту проблему.

Именно в этот период у нас образовалась дружная компания из студентов и сотрудников ЛИТМО: Таня Забегалова, Толя Кайданов, Лариса Новикова, Лариса Кочкина, Света Кузнецова и я. Тогда же к нам присоединился Саша Дриккер, который был самым молодым из нас. Он только что перешёл на 2-й курс, но уже успел побывать на майских скалах и летом съездить в альпинистский лагерь. В таком составе мы почти каждые выходные выезжали на скалы, не только в Приозёрск, но также в Выборг и другие пригороды Ленинграда с одной лишь целью налазиться вдоволь по скалам. А новый 1962 год мы вообще все вместе встречали у костра в лесу далеко от Ленинграда. Морозы тогда были лютые, но у нас с собой был шатёр, печка, бутылка шампанского и ананас, несмотря на общую бедность. Таня была среди нас самой опытной спортивной туристской и альпинистской, и она же являлась цементом всей группы. А вот и фото встречи нового года:

https://tinyurl.com/murr8sxm.

Теперь вы видите, какое это было прекрасное время – преддипломная практика! Мы спешили жить и наслаждаться молодостью и той свободой, которую нам ещё оставила советская власть!

Однако пора вернуться на грешную землю. В феврале 1962 года мы все успешно защитили свои дипломы, я даже с оценкой «отлично». В связи с этим событием в «Электроприборе» меня автоматически перевели из монтажника 4-го разряда на должность инженера с окладом целых 90 рублей ($100 по тогдашнему обменному курсу) в месяц. За вычетом подоходного налога и налога на бездетность в месяц получалось 75 рублей чистыми.

Здесь моё фото того времени, сделанное для выпускного альбома, – то, что в США называется Yearbook:


https://www.dropbox.com/s/t5jnpjnmywxi4c5/My%20photo%20from%20Yearbook.jpg?dl=0

В конце февраля наш выпускной курс (что-то около 150 человек) отметил переход в новую инженерную ипостась банкетом в ресторане «Восток» Приморского парка победы на Крестовском острове. Это событие я решил упомянуть здесь только для читателей – моих сокурсников, поскольку уверен, что никто из них уже не помнит, где это происходило. Я же помню это событие, очевидно, потому что сам его организовывал на правах всё ещё ответственного за защиту интересов студентов. На фоне пышных торжеств, которые устраиваются в американских университетах по аналогичным поводам (на одном таком событии мне пришлось присутствовать в качестве родителя в Стэндфордском университете в 2000 году), наше празднование окончания института выглядело куда скромнее. Я знаю, что сегодня и в России, по крайней мере, в крупных университетах, проводятся подобные торжественные мероприятия. В наше время ничего подобного не было, если не считать простого вручения дипломов в деканате университета.

В марте у нас последний заслуженный студенческий отпуск, и мы втроём, Толя Кайданов, Миша Сокольский (с Оптического факультета и тоже альпинист) и я, уехали на две недели кататься на лыжах на Кавказ, а точнее в горную хижину альпинистского лагеря «Алибек», которая находится на высоте 3,000 метров над уровнем моря. На Московском вокзале провожали нас мамы и когда я вернулся, мама мне рассказывает, что Ида Семёновна (Толина мачеха) после того, как наш поезд отошёл от перрона, задала ей вопрос с вызовом:

– А чья вообще это была идея?

Очевидно, задавая этот вопрос, она имела в виду, что это я совратил Толю на поездку. Толя ведь мальчик воспитанный, из хорошей интеллигентной семьи и не способен на такие поступки (?). По крайней мере, так я воспринял этот вопрос, впрочем, моя мама тоже. Потому она и решила мне это пересказать.

Поездка эта была по-настоящему сказкой несмотря на то, что там совсем не было подъёмника и подниматься на гору надо было своими ногами минут двадцать вверх для того, чтобы скатиться вниз за 30–40 секунд. Больше того, в то время мы и слухом не слыхивали о ратраках (специальных машинах типа бульдозеров), которые уплотняют свежий снег и сглаживают склон горы на лыжных курортах. Сегодняшнюю работу ратраков мы тогда делали своими ногами. Зато, это были настоящие большие горы со всеми сопутствующими им прелестями: неописуемые красоты при восходе и закате солнца, загорание на лыжах в плавках, умывание по утрам снегом, самостоятельное приготовление пищи и т. д. А продукты на целых две недели надо было поднять за один раз вместе со слаломными ботинками и лыжами от лагеря, который находился на высоте 2,250 метров. Конечно, эти 750 метров по высоте не были лёгкой прогулкой, но все мы были тогда уже достаточно тренированы, чтобы не «умереть» за эти несколько часов подъёма до хижины. На хижине в единственной большой комнате на двухэтажных дощатых нарах вповалку, было нас там человек сорок. В основном это были студенты, аспиранты и преподаватели университетов из Москвы и Ленинграда, поскольку сам лагерь «Алибек» принадлежал студенческому спортивному обществу «Буревестник». Кстати сказать, годом раньше, но тоже в марте на эту же Алибекскую хижину приезжал кататься на лыжах самый знаменитый из советских бардов того времени Юрий Визбор. В тот год и была им написана по свежим впечатлениям одна из самых известных его песен «Домбайский Вальс»:

Лыжи у печки стоят,

Гаснет закат за горой.

Месяц кончается март,

Скоро нам ехать домой.

Здравствуйте, хмурые дни,

Горное солнце, прощай!

Мы навсегда сохраним

В сердце своём этот край.

Нас провожает с тобой

Горный красавец Эрцог,

Нас ожидает с тобой

Марево дальних дорог.

Вот и окончился круг -

Помни, надейся, скучай!

Снежные флаги разлук

Вывесил старый Домбай.

Что ж ты стоишь на тропе,

Что ж ты не хочешь идти?

Нам надо песню допеть,

Нам надо меньше грустить.

Снизу кричат поезда -

Правда, кончается март…

Ранняя всходит звезда,

Где-то лавины шумят.

Трудно передать восторг и память об этой поездке лучше, чем это сделал Визбор своей песней.

Когда пришло время возвращаться в Ленинград, Толя решил, что он хочет ехать к Але Савиновой, впоследствии Кайдановой, в Казань, куда её направили по распределению. Теперь Толя просит меня «прикрыть его» перед его родителями, т. е. по приезде в город, я должен позвонить его родителям и соврать им, что Толя остался в горах ещё на одну неделю. Пришлось взять и этот грех на себя. Так что, Ида Семёновна была не так уж и неправа, когда подозревала меня в совращении Толи. Думаю позже, когда она всё-таки обнаружила эту мою ложь, она всерьёз меня возненавидела. Ведь Толя же врать не способен, а мне можно.

Мой друг Эдик Аронов

Теперь мне хочется рассказать об одном из наших сокурсников, который, несмотря на свои незаурядные способности, многократно подтверждённые впоследствии, был вполне заурядным студентом, если иметь в виду лишь успеваемость. Звать его Эдик Аронов и я ещё не раз в этом повествовании буду возвращаться к его личности не только потому, что дружил с ним в течение нескольких десятилетий, начиная с 3-го курса, но, главным образом, потому что он был совсем не ординарной личностью среди нас, к тому же наиболее умным, порядочным и честным. В добавок он обладал комплексом изобретателя, что редко приветствуется окружающими, особенно в СССР того времени, а может и в теперешней России тоже.

Итак, несмотря на перечисленные мною добродетели, Эдик оказался единственным ленинградцем из всего нашего курса в 200 человек, которому не нашлось работы в Ленинграде. Его распределили в деревню Сафоново Смоленской области, где только что построили гироскопический завод. Мне неизвестно, в какой организации он писал свой диплом, возможно прямо на своей кафедре гироскопических приборов, зато хорошо известно, что происходило с ним дальше. Я так же не могу исключить, что у него вообще не было дипломного руководителя (если такое вообще могло быть!) и тему для диплома он выбрал себе сам. Я знаю только одно: подходит «защитный» месяц февраль и Эдику нужен сторонний отзыв о его дипломной работе, а он так и не нашёл никого, кто взялся бы его написать. А без такого отзыва он не может быть допущен к защите. Нечто подобное случится и со мной через девять лет, когда я напишу свою диссертацию на соискание учёной степени к. т. н. Я, разумеется, в курсе его проблемы. К этому моменту я, проведя пять месяцев в своём вычислительном отделе, уже неплохо ориентируюсь там на предмет «кто есть кто». Среди сотрудников отдела было несколько кандидатов наук, как технических, так и физико-математических. Но только один человек по имени Яков Моисеевич Цейтлин совсем недавно защитил докторскую диссертацию. Я почему-то решил, что Яков Моисеевич – это тот человек, который лучше всех подойдёт для отзыва о дипломе Эдика. Конечно, не потому, что он доктор наук, а потому что он как-то более других интеллигентен и приветливее других здоровался со мной при встрече в коридоре. Как видите, я хоть и повзрослел в свои 22 года, но моя детская непосредственность и наивность всё ещё были мне свойственны.

При очередной с ним встрече в коридоре я объясняю ему ситуацию с моим другом Эдиком: нужен отзыв о его дипломной работе и не мог бы Яков Моисеевич взять на себя труд просмотреть её и написать отзыв. На моё удивление, Яков Моисеевич, вместо того чтобы послать меня «куда подальше», дал мне свой домашний телефон и сказал, чтобы Эдик ему позвонил для беседы по телефону. На следующий день Яков Моисеевич сам подходит ко мне в коридоре и говорит:

– Звонил мне ваш друг и из разговора с ним я понял, что у него много интересных мыслей в голове. Я пригласил его на завтра приехать ко мне со своим дипломом. После встречи с ним расскажу вам о своих впечатлениях.

Через пару дней Яков Моисеевич опять подходит ко мне и с улыбкой произносит:

– Виделся я с вашим другом и с его дипломом. Должен вам сказать, что такого неряшливого почерка и так неряшливо оформленной работы мне в жизни видеть не приходилось (в этом месте он рассмеялся – И. Г.). При всём этом, работа очень интересная и я хочу написать в отзыве, что этот диплом написан на уровне хорошей диссертации, ну разве что немного подработать и можно её защищать.

Тут я решил, что надо Якова Моисеевича слегка охладить, – он ведь не знает, в какой ситуации находится Эдик из-за своего нестандартного характера. У него ведь были проблемы и с преподавателями своей кафедры тоже. Короче, я говорю ему:

– Яков Моисеевич, я вас умоляю не делать этого, а то с таким отзывом у него на кафедре проблем будет ещё больше и кто знает, чем это может закончиться. Напишите что-нибудь попроще, чтобы как у всех, я уверен, это будет лучше для него.

Слава богу, Яков Моисеевич внял моим словам и его отзыв был больше похож на десятки других, что помогло Эдику защититься без проблем. Я был на его защите и мало что понял, но я обратил внимание, что его преподаватели тоже поняли далеко не всё, о чём говорил Эдик. Но, по крайней мере, он их не сильно разозлил своими знаниями.

После защиты диплома перед Эдиком стоят сразу две задачи:

1) Как не поехать по распределению в деревню Сафоново Смоленской области? И, если это всё-таки удастся, то

2) Как найти работу в Ленинграде?

Для начала он поехал в Москву, в Министерство Высшего Образования, с целью получить открепительный талон от своего распределения. Неожиданно оказалось, что ему это легко удалось: после того, как он потребовал от министерства письменную гарантию о предоставлении ему жилплощади по месту распределения, ему тут же предложили открепительный талон, который он с радостью принёс в ректорат ЛИТМО и теперь оказался совершенно свободным человеком на рынке труда. Но где же теперь найти работу по специальности, да ещё в приличной бы конторе?

А в это время я выхожу на свою работу, теперь уже в облике настоящего инженера, и в первый же день решаюсь зайти в отдел кадров, поговорить за Эдика. Напомню, что на дворе 1962 год, контора, в которой мне предстоит трудиться, скорее всего, до конца жизни (так обычно происходило с людьми моей профессии в то время в СССР), относится к военно-промышленному комплексу, а полное имя Эдика Эдуард Лазаревич Аронов. Меня это, конечно, смущает, но, если вы помните, я уже давно пользуюсь своим правилом: как бы абсурдно ни выглядел мой поступок, я всё равно должен его совершить, чтобы потом не пришлось жалеть, что я даже не попытался это сделать. Итак, я излагаю суть дела начальнику отдела кадров, который, без сомнения, имеет определённые указания и от первого отдела (где сидят местные агенты КГБ), и от партийных органов различных рангов об ограничениях на национальный состав сотрудников фирмы. Тем не менее, миссия моя оказалась вполне успешной: начальник, узнав, что у Эдика есть открепительный талон от министерства (иначе это было бы серьёзным нарушением правила приёма на работу молодых специалистов, на которое он точно бы не пошёл), признался, что при распределении они не смогли заполнить все свои вакансии и потому готов его принять на работу. Уже на следующий день Эдик был принят на работу в качестве инженера, но не в институт, где, казалось бы, с его способностями самое ему место, а в цех № 57 нашего опытного завода. Но всё равно это была победа.

О том, как Эдик трудился в этом цехе, на заводе ходили анекдоты далеко за пределами цеха, доходящие даже до меня, а ведь я на заводе не работал.

После того, как Эдик получал очередное задание от начальника цеха, он проводил день или два в раздумье, затем возвращался к нему со своими предложениями, как улучшить технологический процесс, чтобы увеличить выпуск продукции при одновременном сокращении времени для её изготовления. Это повторялось каждый раз и, наконец, после целого месяца, который начальник цеха терпеливо переносил Эдикину, так называемую, работу, вынужден был ему наедине объяснить, что он совсем не заинтересован в увеличении выпускаемой продукции, потому что уже на следующий месяц ему повысят нормы выпуска, а фонд заработной платы при этом оставят без изменения. Терпение начальника цеха окончательно иссякло, когда Эдик не внял его объяснениям и продолжал свою работу в том же духе. Тогда начальник приказал ему весь рабочий день вообще не думать о производственных проблемах; вместо этого он разрешил ему сидеть тихо в укромном углу цеха за чтением любой книги и более ни с какими рационализаторскими предложениями к нему не обращаться.

Но надо знать Эдика и его характер! С одной стороны, он, конечно, наслаждался создавшейся ситуацией – свободным чтением научной литературы – но, с другой стороны, не мог же он сидеть целый день на одном месте, – надо же было и ему размять затёкшие от длительного сидения свои ноги. Тогда он прохаживался вдоль цеха, наблюдая за техниками, а особенно за теми, кто занимался сборкой уникальных приборов. И всё повторилось, как и прежде: он опять отправлялся к начальнику цеха (будто и не было прежней просьбы и договорённости!) и излагал ему, как надо изменить тот или иной технологический процесс, чтобы повысить производительность труда. Сначала начальник пытался объяснить Эдику, что он плохо учил политэкономию социализма, но, в конце концов, он просто запретил ему появляться в его кабинете. Закончилась эта заводская эпопея ко всеобщему удовлетворению: через год мучений начальник с радостью отпустил Эдика в один из теоретических отделов института. На самом деле, это был редчайший случай, когда заводской инженер с согласия своего начальника сумел перевестись в институт, где работа, конечно, значительно интереснее и престижнее.

В институте Эдик попал в хорошие руки: начальник, который взял его к себе, уже хорошо знал его самого и его способности и потому он там довольно быстро продвинулся профессионально. А ещё через пару лет Эдик настолько уверенно чувствовал себя на работе, что распоряжался большими деньгами для раздачи проектов за пределами нашего института. Забегая вперёд, скажу, что этот его статус очень помог мне в начале 1970 года, когда я после успешного завершения аспирантуры остался без работы. Но об этом будет рассказано позже в соответствующей главе.

А пока что Эдик часто появлялся и в нашем отделе, где некоторые доктора и кандидаты наук тоже оценили глубину знаний этого молодого, немного чудаковатого учёного, правда без учёного звания, но ведь хорошо известно, что можно быть хорошим учёным и без звания! А вот младший персонал нашего отдела, мягко говоря, его недолюбливал. Наша секретарша мне часто с обидой говорила:

– Ваш друг Эдик проскакивает мимо и никогда не здоровается, совсем нас не замечает.

К сожалению, это так и было, его голова всегда была занята решением очередной задачи, а что происходило вокруг, его в это время мало интересовало. Безусловно, эта черта характера сильно осложняла его жизнь, хотя сам он этого не замечал.

В те годы нашего совместного труда в «Электроприборе» Эдик «носился» с ещё одной идеей, которая вот уже несколько лет не давала ему покоя. Дело в том, что его отец вернулся с фронта инвалидом – одна его нога осталась на фронте. Вот Эдик и мечтал сделать для него протез, но такой, каких тогда в СССР не делали, но для этого ему нужны были чувствительные элементы, которых в СССР тоже не делали, а он всё надеялся отыскать их на нашем предприятии.

Дом Дриккеров

Появление в нашей компании Саши Дриккера осенью 1961 года сыграло в моей жизни важную роль. Оказалось, что он живёт в одной трамвайной остановке от меня и поэтому каждое воскресенье, возвращаясь с Финляндского вокзала, нам и на трамвае тоже было по пути. Очень скоро Саша пригласил меня к себе познакомить со своими родителями. Естественно, что меня не нужно было долго уговаривать. Так я появился у них дома в первый раз. Оказавшись в их доме, я немедленно почувствовал колоссальную разницу по сравнению с тем, что было в моём доме. Стеснённость их жилища была даже больше нашего – их комната в коммуналке была не более 18 м2 на четверых – отец Самуил Иосифович, мама Галина Александровна, Сашина старшая сестра Таня и сам Саша. На тот момент их материальное положение, наверняка было лучше нашего, т. к. оба его родителя работали, Таня тоже уже работала инженером свой первый год после окончания ЛЭТИ. По сути дела, в это время Саша в их семье был единственным иждивенцем. Но не эти два обстоятельства были главными, которые бросились мне в глаза при первом же посещении. Меня, воспитанного в семье с совсем другими традициями, поразили любовь и уважение между всеми членами семьи, которые также распространялись и на гостей. В этом доме было исключено, чтобы гостю, когда бы он ни пришёл, не предложили отобедать и, пожалуй, на этом сходство с моим домом заканчивалось.

В этом доме ощущался какой-то магнетизм, который притягивал к себе, как Таниных, так и Сашиных друзей. Но помимо уже перечисленных преимуществ этого дома, был несомненно ещё один, который для меня лично имел решающее значение – это была по-настоящему читающая семья. Здесь регулярно покупались книги и подписывались на литературные журналы и, конечно, всегда были в курсе всех литературных новинок. Я очень скоро стал в этом доме своим и всегда с удовольствием использовал любой повод для его посещения. Моя дружба с этим домом продолжается до настоящего времени, хотя, конечно, родителей там уже давно нет. И это несмотря на то, что с самим Сашей мы уже давно не друзья, на что, безусловно, были свои причины. Когда произошёл наш разрыв, я, конечно, был огорчён тем, что мне больше не придётся бывать в этом доме. Но мудрая Галина Александровна тогда мне сказала:

– Исачок, вы ведь приходили не только к Саше, но и ко всем нам и, пожалуйста, продолжайте к нам приходить, мы хотим вас видеть.

Такое заявление не могло не подействовать, и я всегда с радостью продолжал бывать в их доме до самого отъезда в эмиграцию в 1975 году и потом каждый раз, когда я возвращался в Питер после 1987 года. А за те 13 лет, которые я бывал в этом доме, я значительно улучшил свои позиции в современной литературе и политике и, конечно, отдаю дань признания за это дому Дриккеров. Именно в их доме я своевременно получал доступ к литературному журналу «Новый Мир», где в 60-е годы прошлого века были напечатаны первые рассказы А. И. Солженицына «Матрёнин двор», «Один день Ивана Денисовича» и др. А в 1969 году у Дриккеров появилась машинописная копия на пергаментной бумаге его знаменитой книги «В круге первом». В то время за хранение и распространение этой книги давали настоящий 3-годичный тюремный срок. Я не знал, как она к ним попала в руки, о таких вещах тогда было не принято спрашивать, да они бы мне и не сказали. Я только-то и знал, что они получили эту книгу всего на один день и вечером следующего дня должны были её вернуть. Конечно, и мне хотелось с ней ознакомиться, о чём я их и попросил. Тогда они решили сделать так: поскольку всем четверым назавтра надо идти на работу, то они будут читать вечером и ночью, передавая листочки друг другу (вслух читать никак нельзя, потому что могут услышать соседи); я прихожу завтра рано утром до их ухода на работу (я тогда был в дневной аспирантуре и писал диссертацию, т. е. был абсолютно свободным человеком), они закрывают меня в комнате на ключ с книгой наедине так, чтобы я даже, если очень захочу, не смогу физически выйти из квартиры, и жду их возвращения. Вот таким необычным образом мне удалось прочитать это выдающееся произведение. Забегая вперёд, скажу, что книга эта сильно помогла мне, когда в 1975 году волею судьбы я оказался сначала в знаменитой Ленинградской тюрьме «Кресты», а затем в Мордовском исправительно-трудовом лагере для иностранцев. Тогда она была для меня единственным источником информации как следует себя вести в таких необычных для меня местах и чего точно не следует там делать. Но об этом читайте в 3-й части книги.

Я настолько чувствовал благодарность к этому дому, что уже в новой России передал Тане право получать мою, хотя и не очень большую, но всё-таки пенсию, которую я заработал за 12 лет моего советского периода, считая, что ей эти деньги в России нужнее, чем мне в моей Калифорнии.

Серьёзные перемены в семье – сестра Нэля

Весной 1962 года Нэля всё ещё проживала с нами. Она в 1957 году закончила 4-годичный радиотехнический техникум при телефонном заводе «Красная Заря» и была направлена по распределению на телевизионный завод им. Козицкого. Забегая вперёд, скажу, что это была её первая, а также и последняя работа в жизни, откуда в 1992 году она благополучно ушла на заслуженный отдых. А в том году ей уже 24 года и, как говорят в народе, ей пора замуж. В ЛПИ (Ленинградский Политехнический Институт) учится дальний родственник мамы из г. Барановичи, Белорусской ССР, Лёня Мадорский, который по воскресеньям приходит к нам на домашний обед. Он то и знакомит Нэлю с Мишей Левиным, старшим из трёх братьев, которые тоже родом из г. Барановичи и тоже учатся в ЛПИ. За пару месяцев до Мишиного выпуска из ЛПИ, мои родители устраивают по тем временам пышную свадьбу в нашей 28-метровой комнате, где умещается человек 50, т. к. Миша пригласил всю свою институтскую группу. Ясное дело, что новоиспечённые молодожёны не могут проживать в одной комнате с ещё четырьмя взрослыми людьми. Меня никто не посвящает в детали свадьбы и где они будут проживать после неё. Да мне всё это и неинтересно, поскольку мои нынешние интересы лежат совсем в другой плоскости. Единственным неудобством для меня была ночь самой свадьбы: поскольку мне негде было спать, я ушёл гулять на всю ночь, а когда в 6 утра вернулся, то понял, что моего отсутствия никто и не заметил. Тут я узнал, что свадьба прошла в «лучших» советских традициях: студенты, как водится, маленько перепили, кто-то подрался и соседи этажом ниже даже вызывали милицию.

Только теперь родители озвучили мне будущее молодожёнов: они подыскали им жильё у дальних родственников на Васильевском острове – одну непроходную комнату в двухкомнатной кооперативной квартире. Очевидно, тот, кто сдавал эту комнату, нуждался в деньгах. Я не знаю, но думаю, что платить за эту комнату предложили родители Миши, которые, конечно, хотели, чтобы все их дети после окончания учёбы остались в Ленинграде, а в их планах было со временем и самим перебраться к детям. Очень скоро планам этим суждено было осуществиться. Как я понимаю, материально всё это для них было совсем несложно, т. к. Мишин отец служил подполковником по строевой подготовке в военной части, расквартированной в том самом г. Барановичи, а его мама вообще никогда не работала. Таким образом, Нэля вполне благополучно отъехала из нашей комнаты, стало немного свободнее – я опять получил постоянное спальное место вместо раскладушки, поскольку должен был вернуть Аркадию диван по его возвращению в нашу семью двумя годами раньше.

Жаркое лето 1962 года

В мой первый в жизни рабочий день 1 апреля, как только я появился на своей работе, меня вызвал заместитель начальника моего вычислительного отдела и извиняющимся голосом сообщил, что мне надо ехать в месячную командировку на Ладожское озеро, где наш институт, оказывается, имеет испытательную базу. Никаких дополнительных разъяснений не последовало. Поскольку я уже понимал, что работаю в секретном учреждении, я тоже не стал задавать никаких вопросов, подразумевая, что на испытательной базе такого института вполне может оказаться интересная работа для молодого инженера. Каково же было моё разочарование, когда, по прибытии на базу, местный её начальник объяснил мне, что я прислан (внимание!) для заготовки дров, т. е. пилить, колоть и складывать дрова в штабеля, готовя их к зиме. Вы можете себе представить испытательную базу такого серьёзного института, в которой отсутствует центральное отопление, а все помещения отапливаются круглый год дровами. Я, конечно, сильно приуныл, но деваться некуда – мы все обязаны отработать три года по месту распределения. Таким образом, за месяц я приобрёл три новых и очень полезных для дипломированного инженера специальности – пильщика дров, кольщика дров и их складывателя в штабеля. Во всех отношениях этот месяц был полностью выброшен из жизни – там не было ни радио, ни библиотеки, а сам я книг с собой не прихватил, поскольку никто меня не предупредил, куда я еду и что меня там ожидает.

Начало июня ознаменовалось событием, которое долгие двадцать пять лет власти успешно скрывали от народа. В позорную историю СССР оно вошло под названием «Новочеркасский расстрел или Восстание обречённых». А произошло вот что:

В мае 1962 года правительство вынуждено было объявить о повышении розничных цен на мясо и мясные продукты в среднем на 30 % и на масло – на 25 %. Подобное решение вызвало резкое недовольство в рабочей среде. Как и бывает в таких случаях, сошлись сразу несколько факторов. Новочеркасский Электровозостроительный завод (НЭВЗ), ставший эпицентром событий, был предприятием с очень большим коллективом (в лучшие годы – до 15 тысяч человек), часть которого составляли неместные, которые приезжали на заработки. Они вместе с семьями жили либо в неблагоустроенных бараках, либо в съёмных квартирах, за которые приходилось отдавать большую часть заработка. Для этих людей повышение цен на продукты было сильнейшим ударом по бюджету. К этому прибавилось и то, что фактически вместе с повышением цен на НЭВЗ повысили нормы выработки. Это означало снижение заработной платы.

Озлобленный народ вышел протестовать на улицу. Выступление было жестоко подавлено силами армии и КГБ СССР, а вся информация о Новочеркасских событиях, в том числе о количестве жертв и раненых, была строго засекречена. По официальным данным, частично рассекреченным только в конце 1980-х годов, при разгоне демонстрации было убито 26 человек, ещё 87 человек получили ранения. Семерым из «зачинщиков» забастовки были вынесены смертные приговоры, и они были расстреляны, 105 получили сроки заключения от 10 до 15 лет с отбыванием в колонии строгого режима. Сам город был блокирован войсками, въезд и выезд из него был запрещён за редким исключением. Я упоминаю здесь об этом событии потому, что узнал о нём уже через три недели после случившегося, т. к. Таня Забегалова в эти самые дни была в Новочеркасске в командировке (может быть, даже на самом НЭВЗ) и прежде, чем её выпустили оттуда, с неё взяли подписку о неразглашении. Она то и поведала мне об этой трагедии, которая разворачивалась, можно сказать, прямо на её глазах. Даже и я вскоре забыл об этом событии поскольку о нём вообще нигде не говорилось и не писалось в прессе. Сегодня, конечно, табу на эту позорную тему не существует и в You Tube есть много документальных видео. Вот одно из них, на мой взгляд, наиболее полное:

https://www.youtube.com/watch?v=ycvXd7UqyBw

Однако жизнь шла своим чередом. В июле я опять побывал в горах Кавказа, на этот раз в а/л «Домбай», который, как можно догадаться из его названия, находился прямо на знаменитой Домбайской поляне. Путёвку в него я получил в ДСО «Труд», к которому относился мой институт. Я довольно удачно провёл там свою 20-дневную смену: сходил на две вершины 3А к. т. и, кроме того, сделал два руководства – на 2А и 3А. Последней горой оказалась самая красивая вершина района под названием Зуб Софруджу, а траверс самой Софруджу я сделал годом раньше. Эти четыре вершины значительно приблизили меня ко второму спортивному разряду. На этом мои простые, 20-дневные смены в лагерях, закончились. Со следующего года и на целых 12 лет начнутся всевозможные спортивные сборы, либо, что ещё интереснее, спортивные экспедиции в значительно менее доступные горные районы Советского Союза.

Я уже подозреваю вопрос, который должен возникнуть у читателя моего возраста: а как это возможно – я только в апреле, начав работать на фирме, уже через три месяца уехал в новый отпуск? Такой читатель хорошо помнит, что в то время получить отпуск летом для молодого специалиста было почти невозможно. Для молодого читателя необходимо внести разъяснение: в СССР на всех фирмах отпуска всех рабочих и служащих распределялись равномерно по всему календарному году. А любой знает, что в Питере, Москве, да и почти во всём СССР время хорошей погоды длится всего три месяца – июнь, июль и август. Эти же месяцы являются и временем школьных и университетских каникул. Естественно, что отпуск летом в первую очередь давали родителям с детьми, а молодым и бездетным во все остальные месяцы.

Чтобы ответить на этот вопрос надо ещё раз вспомнить, что начиная с конца войны к альпинизму у советской власти было особое отношение, т. к. он не без основания считался военно-прикладным видом спорта. Поэтому, в добавление к 70 % оплате всех альпинистских путёвок государством, правительством ещё был издан указ об обязательном предоставлении отпуска длительностью до 3-х месяцев без содержания для инструкторов альпинизма всех категорий на время работы лагерей, т. е. летом. Зная об этом указе, директора предприятий, как правило, получая список на 10–15 альпинистов для предоставления летнего отпуска, не заморачивались вопросом, кто в этом списке инструктор, а кто просто спортсмен, и подписывали весь список скопом. Я, естественно, стал членом альп секции «Электроприбор» в первые же дни моего зачисления в штат института, не покидая при этом такой же секции при ЛИТМО, где я продолжал тренироваться.

Конец лета ознаменовался ещё одним трагическим событием, на этот раз только для меня и моих друзей. Я уже упоминал, что за последние два года на почве любви к горам и скалам у нас сложилась дружная компания – Лариса Новикова (впоследствии Чуфарина), Света Кузнецова, Лариса Кочкина (впоследствии Еськова), Толя Кайданов, Саша Дриккер и я, а «цементом» всей компании была Таня Забегалова. В этот год Таня решила изменить свою многолетнюю практику и вместо альпинистского лагеря поехать в туристский поход по Алтаю. Кажется, на то у неё были причины из личной жизни. Такая «измена» альпинизму стоила Тане жизни: ирония судьбы состояла в том, что она была из нас самой опытной, догадываюсь, что и среди участников того похода тоже, спортсменкой (уже пять успешных лет при альпинизме!), а погибла при переправе через горную реку – это, хотя сам по себе и опасный манёвр, но для альпинистки Таниного уровня далеко не самый опасный в её жизни. В общем, по слухам до меня дошедших, горный поток сбил её с ног и унёс вниз по течению на глазах остальных участников. Совершенно очевидно, что никакой страховки при этом не осуществлялось, что и привело к трагедии.

Это была моя первая, но далеко не последняя потеря среди близких альпинистских друзей. Можно сказать, что Таня в этом трагическом ряду была не только первая, но также и самая близкая – как бы там ни было, а мы проучились на одном курсе и факультете почти шесть лет. Кроме того, поскольку Таня была «цементом и совестью» нашего коллектива, её уход от нас несомненно отразился на всех членах коллектива. К ней по праву можно применить пословицу «хорошие люди долго не живут».

Трудовые будни в «Электроприборе», 1963–1968

Первые спортивные сборы и первый же погибший друг

В 1963 году в ДСО «Труд» объявлены 30-дневные спортивные сборы, которые будут проводиться в а/л «Красная звезда» в августе. Этот лагерь находится на той же Домбайской поляне, на которой я был в а/л «Домбай» годом раньше. Естественно, что желающих попасть в него много больше, чем тридцать вакантных мест. Начиная с февраля два раза в неделю проводятся тренировки, которые и должны всё расставить по своим местам. Я, как и раньше, не надеюсь на удачу, но на тренировках выкладываюсь по полной, так, что, возвращаясь домой, еле «волочу» ноги. Помимо обычных тренировок, зимой необходимо было поучаствовать в 10-километровой лыжной гонке в Кавголово, где я совершенно неожиданно для себя выполнил 2-й разряд, пробежав дистанцию за меньше, чем 42 минуты. Надеюсь, что читатель помнит, как семью годами раньше, когда я был на первом курсе, я не сумел выполнить даже норматив ГТО. На этот раз я оказался вполне готовым и к труду, и к обороне СССР. Вот во что уже превратил меня альпинизм! Разница между тем, что было, и тем, что стало, поразительная, и всего то за неполных три года. И это только физическая сторона процесса. Но, несомненно, есть ведь и психологическая его сторона, которая, на мой взгляд, даже важнее – ведь ещё совсем недавно я не мог и подумать о том, что могу наравне со всеми попасть в а/л и получить альпинистский значок, затем не мог даже мечтать о 3-м разряде, а теперь я нахожусь всего «на расстоянии вытянутой руки» от 2-го разряда! И если физическая подготовка, несомненно, важна для спорта и просто для физиологического ощущения своего тела, то психологические изменения человека распространяются на все сферы его деятельности. Такой показательный случай произойдёт со мной всего через пару лет, о чём я, конечно, поведаю читателю в соответствии с хронологией событий.

А в тот год я без проблем был зачислен на этот сбор, причём, мало того, что его продолжительность вместо 20 дней обычной лагерной смены была 30 дней, так ещё и путёвка была полностью бесплатной. А продолжительность сбора в 30 дней это всё равно что две 20-дневные смены за два летних сезона из-за специфики альпинизма как спорта: когда «равнинный» человек приезжает один раз в году в горы, то ему необходимо акклиматизироваться к высокогорью прежде, чем он пойдёт на высоту четырёх и более тысяч метров. Потому и учебное расписание составлено так, что, как правило, первые 10 дней уходят на получение и подгонку снаряжения, 2–3 дня скальных занятий, 2–3 дня ледовых занятий, день отдыха и день подготовки к выходу в высокогорную зону, 2–3 дня для тренировочного восхождения (в современной терминологии это «открывашка») и только затем наступает время для спортивных восхождений во время оставшихся 10 дней. Таким образом, больше 2–3 спортивных восхождений совершить, как правило, не удаётся. А если не повезёт, то приходиться терять ещё 1–2–3 дня, пережидая непогоду либо в самом лагере, либо, того хуже, уже на горе. В эти первые дни в лагере проводятся ещё и теоретические занятия, как-то: альп снаряжение, погода и опасности в горах, анализ несчастных случаев, первая медицинская помощь в условиях гор и т. д. Считается, что спортсменам начиная со 2-го разряда, теоретические занятия необязательны, они получают их самостоятельно в течение года, а вот менее опытным спортсменам эти занятия проходить необходимо в каждый новый приезд в горы. Теперь, надеюсь, понятно, почему такая высокая конкуренция за попадание на такие сборы.

Итак, в конце июля мы прибыли в а/л «Красная звезда» и обнаружили, что там объявлен 3-дневный траур – это мы сразу поняли по спущенному флагу лагеря. Оказалось, что 16 июля, за несколько дней до нашего появления, район этот прилично тряхануло подземным толчком и одну команду из Москвы под руководством известного м. с. Бориса Романова, находившуюся на ночёвке под самой вершиной, сильно побило камнепадом, которого в обычное время (если бы не землетрясение) там быть не могло. Пострадали все, но одному, молодому учёному и перворазряднику Юре Кулиничу из Москвы, досталось больше всех – удар камнем пришёлся ему на грудь, и он ещё двое суток был жив, но ко времени прибытия спасательного отряда умер, несмотря на то что сам Романов был доктором, к. м. н. Произошло это на серьёзном восхождении – Восточный Домбай – Ульген по 5Б к. т. и потому так много времени заняло для подхода спасательного отряда. Для нас, ещё довольно молодых и ещё «не обкатанных» альпинистов, было серьёзным шоком видеть притихший в трауре лагерь. Можно сказать, что для всех нас это было «первой ласточкой» от нашей будущей профессии. Потом, для тех, кто в этой профессии всё-таки останется, таких случаев будет много. В этой книге я упомяну только тех, которые были мне не просто знакомы, но лично близки.

Но, в отличии от нас, наши тренеры были много повидавшими спортсменами, которые принимали это событие как неизбежные издержки данной профессии. Поскольку к спасательным работам мы уже всё равно опоздали и наша помощь уже не нужна, мы сразу приступили к выполнению наших учебно-спортивных планов. Одновременно это было хорошим способом отвлечься от гнетущей атмосферы только что случившейся трагедии, которая всё ещё присутствовала вокруг нас – в лагере ожидали приезда родителей погибшего, а также судебно-медицинского эксперта и следователя, которые должны были подтвердить, что смерть наступила ненасильственным путём. Сразу скажу, что сбор этот для меня лично был вполне успешным и я, сделав пять гор (две 2Б, две 3Б и одну 4А), выполнил тем самым 2-й разряд, что как раз и было моей целью. Тем не менее, хочу поведать читателю о трёх эпизодах, непосредственно связанных со мной, которые, на мой взгляд, могут оказаться поучительными для других.

Те самые неизбежные издержки профессии, о которых я только что упомянул, не заставили себя долго ждать – очередная трагедия произошла буквально через три недели прямо на нашем сборе, больше того, с моим другом. Расскажу всё по порядку.

Ещё во время тренировок в Ленинграде я познакомился с Сашей Балашовым, очень приятным парнем моего возраста, как и я имевшим 3-й разряд с превышением. В лагере мы даже поселились в одной палатке и собирались ходить в одной связке все восхождения. Саша очень быстро признался мне, что пишет стихи и я заинтересовался. Дело в том, что я, хотя сам никогда не пытался писать стихи, но в то время очень увлекался современной поэзией, которая в те годы была довольно модным увлечением среди молодёжи. Он дал мне почитать свои стихи, и они мне настолько понравились, что я попросил разрешение их переписать. Мне кажется, что я их где-то недавно (55 лет спустя!) видел среди своих бумаг. У нас с Сашей оказалось так много общего (и альпинизм, и поэзия, и взгляды на жизнь), что у меня появилась уверенность в том, что по возвращении в Ленинград мы станем настоящими друзьями на много лет вперёд. Ничто не предвещало беды всю первую неделю, пока мы ходили на скальные и ледовые занятия. Но накануне выхода на тренировочное восхождение (Малый Домбай по 2Б) Саша почувствовал себя простуженным, что и обнаружил лагерный врач и совершенно естественно не допустил его до восхождения. Когда через три дня весь наш сбор вернулся в лагерь, Саша выздоровел, но теперь, согласно строгим правилам альпинизма, он не может присоединиться к нам на следующее, более трудное, восхождение, поскольку не прошёл с нами более лёгкое, тренировочное. Таким образом, он выбывает из состава сбора и, чтобы ему совсем не потерять сезон, его передают в состав лагеря, который работает по стандартному 20-дневному плану.

Начиная с этого дня мы с Сашей практически не видимся, хотя в лагере проживаем в одной палатке. Просто мои и его выходы на вершины не совпадают. И вот наступает злополучный день, 21 августа, когда произошла новая трагедия. Я не знаю, было это для него первое или уже второе восхождение, но сути дела это никак не меняет. По иронии судьбы он попал в отделение к хорошо мне знакомому сильному м. с. и инструктору Людмиле Андреевне Самодуровой, о которой я уже упоминал в качестве своего первого инструктора. В тот день их отряд, состоящий из пяти отделений (каждое отделение состоит из 5 человек плюс инструктор) и командира отряда поднимался на самую красивую вершину района Зуб Софруджу по 2А к.т. Там есть длиннющий, на несколько часов ходу, снежный склон, настолько некрутой (30–35o), что сами инструктора шли рядом со своими отделениями непривязанные, в то время как участники, конечно, шли в связках. Сашу пристегнули третьим к связке двух ребят из Москвы, девочке Нессоновой Н. Б. и мальчику Злобину Н. В. Могу предположить, что Саше достались не самые сильные и дисциплинированные участники. Порядок их расположения в связке был такой: первый мальчик, вторая девочка и третий Саша. Когда идёт такой большой отряд ещё молодых альпинистов, они останавливаются каждые 50 минут для отдыха на 10 минут. Как правило, на таком отдыхе участники снимают с себя рюкзаки и располагают их перед своими ногами выше по склону, чтобы они не смогли укатиться вниз. Что же касается ледоруба, то, строго говоря, его не положено снимать с темляка, но часто этим правилом участники (особенно незрелые) пренебрегают.

На очередном таком отдыхе девочка, поставив рюкзак перед собой, достаёт расчёску и решает привести в порядок свои растрёпанные волосы. Опять предполагаю, что кольца верёвки она тоже положила на рюкзак, что также не позволяется правилами. Время дня было довольно раннее и, значит, снег был ещё жёсткий и довольно скользкий. А дальше всё происходит почти мгновенно: девочка теряет равновесие и, упав на склон, начинает бесконтрольно скользить по склону вниз и очень быстро срывает своего верхнего напарника. По рассказам очевидцев знаю, что ни девочка, ни мальчик, даже не пытаются использовать ледоруб для само задержания. Мне неизвестно, были ли у них в руках в это время ледорубы, но если были, то скорее всего эти ледорубы стали оружием против них самих, т. к. мало вероятно, что в процессе бесконтрольного падения они смогли схватить в полёте свои ледорубы и при том правильной хваткой. Тем временем, Саша, находясь ниже их обоих и уже видя этот безобразный полёт, успевает воткнуть свой ледоруб в снег и лечь на него грудью своего тела. Мне также неизвестно, успел ли он правильно заложить верёвку вокруг головки ледоруба, как того требует техника страховки. В любом случае кинетическая энергия двух падающих тел значительно выше, чем статическая энергия одного Саши. В результате, когда верёвка полностью натягивается и растягивается, становясь своеобразной пружиной, двое первых вырывают Сашу вместе с его ледорубом, он летит по воздуху метров десять и «шмякается» о склон. Скорее всего от такого удара он теряет сознание и более уже не сопротивляется. Всё это происходит на глазах целого отряда, включая шестерых инструкторов. Но уже поздно что-либо предпринять – догнать падающую связку уже не представляется возможным. А в самом низу, куда катится связка, находится большая открытая трещина. И вот два тела уже скрылись в трещине, а Сашино тело в последний раз ударилось головой о большой камень, лежащий на снегу перед трещиной, и… остановило дальнейшее падение всей связки, чем сильно облегчило спасательные и транспортировочные работы, иначе пришлось бы ещё доставать три трупа из глубокой трещины. А так два трупа вытащили за верёвку, которой они были связаны с Сашей. На этом всё было кончено.

Уже через день в лагерь прилетел уполномоченный федерации альпинизма СССР и создана комиссия из старших инструкторов для разбора очередного несчастного случая. Им всегда необходимо установить причины трагедии, и кто виноват. Довольно часто в таких случаях наказывают инструктора отделения, у которого могут изъять инструкторское удостоверение. К счастью, в данном случае этого не произошло: муж Людмилы Андреевны, м.с. Артём Варжапетян, просто забрал её и увёз в Ленинград ещё во время работы комиссии. А ещё через пару дней тела погибших были доставлены соответственно в Москву и Ленинград.

Какие выводы можно сделать из этой трагедии?

Во-первых, никто, конечно, не застрахован от того, что не заболеет в горах, но, чем лучше ты подготовил своё тело в течение всего предшествующего года, тем ниже вероятность того, что это с тобой случится. Сюда, конечно, в первую очередь, входят регулярные круглогодичные тренировки, и чем изнурительнее, тем лучше. Об этом очень хорошо высказался знаменитый русский полководец А. В. Суворов: тяжело в учении – легко в бою. Но нельзя забывать и про сдачу основных анализов и их обсуждение со своим врачом, непременное посещение зубного врача и т. д. до отъезда в горы. Недаром, без справки от врача в то время в лагерь не принимали, но как часто мы относились к этой справке как к ненужной формальности! А начиная со 2-го разряда мы были обязаны перед выездом в горы получать такую справку в городском физкультурном диспансере, где уже имели дело с врачами, знакомыми со спецификой каждого вида спорта.

Во-вторых, все серьёзные альпинисты хорошо знают о том, что нельзя идти на трудные восхождения с незнакомым человеком, будь он даже очень сильным физически спортсменом; сначала его необходимо «испытать» на более лёгком маршруте или хотя бы «съесть с ним пуд соли» на равнине. В альпинизме, как ни в каком другом виде спорта, помимо физического состояния человека, не менее важно его психологическое состояние и как он ведёт себя в стрессовых ситуациях. Недаром у альпинистов существует понятие «схоженности» в команде. Правда, в данном случае эта вторая причина трагедии от самого Саши никак не зависела – в том, ещё недостаточно зрелом альпинистском возрасте, в каком мы тогда пребывали, за нас такие вопросы – с кем и куда мы пойдём – решали наши инструктора. В то время рубежом самостоятельности в альпинизме считалась квалификация 2-го разряда, после получения которого спортсменам разрешались восхождения без инструктора. Чуть позже, повзрослев, отчасти постоянно обучаясь на анализе несчастных случаях в горах, один из которых я здесь и обсуждаю, к подобным вопросам мы подходили куда более серьёзно. И особенно остро этот вопрос стоит в отношении напарника по связке.

По возвращении в Ленинград я посчитал своим долгом посетить родителей Саши на правах его последнего друга, коим я сам себя считал. Конечно, эта очень тяжёлая повинность, но она же и внутренняя обязанность. Когда я позвонил в дверь его квартиры, мне открыла его мама. Со дня похорон прошло уже дней десять, но было видно, что её лицо не просыхало от слёз. Стараясь сдерживать себя, она расспрашивала меня о последних днях, в которые мне довелось общаться с Сашей. В качестве небольшого утешения для мамы я заметил, что у Саши был младший брат лет восьми. Прощаясь, она просила меня заходить ещё, и я действительно заходил ещё пару раз, ну а потом жизнь закрутила…

Два других эпизода произошли уже со мной лично. Первый из них хотя и не очень значительный и, к счастью, совсем не повлиял на мою карьеру, тем не менее я решил и его вставить сюда, поскольку он мне очень запомнился, а запоминается, как известно, скорее плохое, чем хорошее, по крайней мере так всегда происходит со мной. К тому же я в самом начале книги дал сам себе обязательство ничего не приукрашивать и даже «одну ложку дёгтя не выбрасывать из бочки мёда».

После двух успешных восхождений 2Б к. т. мне и ещё двоим сильным ребятам предстоят два восхождения 3Б к. т. под руководством инструктора и м.с. Васи Савина. Вася, хотя и был достаточно сильным физически, тем не менее очень выделялся среди инструкторов, да и вообще альпинистов, с которыми мне когда-либо пришлось столкнуться за свою 15-летнюю альпинистскую карьеру в СССР. По профессии Вася был слесарь-инструментальщик на заводе, на котором также работал хорошо известный и всеми уважаемый изобретатель альпинистского спасательного снаряжения и при том сильный м. с. Б. Л. Кашевник. Много лет спустя, когда я уже был хорошо и близко знаком с Борисом Лазаревичем, кто-то мне рассказал, что Вася как раз и был его протеже, что меня сильно удивило, поскольку сам он был очень интеллигентным и доброжелательным человеком, чего я никак не мог сказать про Васю. Вообще-то, пишу об этом эпизоде только потому, что это был единственный случай за всю мою альпинистскую карьеру, когда мне пришлось столкнулся с инструктором, который меня невзлюбил с самого начала и без всякой на то причины.

Было нас три участника на обоих восхождениях и все приличные ребята, да иначе и быть не могло, потому что на такой сбор случайный человек попасть не может, учитывая тот конкурс, через который нам всем пришлось пройти. Вася очень благоволил одному из нас, Серёже Короткову, и совсем не пытался это скрывать. И, конечно, для обоих восхождений он выбрал себе в связку Серёжу. Первое наше восхождение было на красивую и звучную гору Белала-кая. Ею можно было красоваться прямо из лагеря. Ничего экстраординарного не происходило на подъёме. Но вот на спуске кое-что такое действительно произошло. Когда мы спускались одновременно двумя независимыми связками по не очень крутому (35–40o) снежному склону – командирская связка впереди, наша сзади – мне бросилось в глаза, что Серёжа не очень аккуратно идёт по снегу, его ступни довольно часто проскальзывали на сильно размякшем снегу – это была уже вторая половина дня. Мне показалось удивительным, что Вася никак не реагирует на это обстоятельство, а продолжает идти, будто ничего плохого не происходит. Уже в следующий момент, как будто в подтверждении моих мыслей, я вижу, как Серёжа, в очередной раз поскользнувшись, упал и уже скользит по склону. Вася смотрит на скольжение Серёжи в ожидании, что тот осуществит само задержание с помощью ледоруба. Однако Серёжа даже не делает попытки зарубиться и ещё через мгновение срывает и Васю. Ну Вася, конечно, не новичок в таком деле, мгновенно переворачивается на живот и начинает тормозить клювиком ледоруба, пытаясь остановить скольжение связки. Ему это тоже не удаётся поскольку снег очень мягкий. А наша двойка замерла в ужасе, видя, что в нижней пологой части склона их поджидает громадная трещина, к которой они стремительно приближаются, несмотря на то что Вася всё делает по классике. И не удивительно: ведь Вася субтильного телосложения, а Серёжа, наоборот, вполне плотного и такое соотношение весов тел в данном случае не в их пользу. Когда до трещины осталось метров пятьдесят, Вася делает последнюю и неожиданную для нас попытку: он резко переворачивается на спину и начинает тормозить каблуками обоих ног. И о счастье – этот манёвр приводит к успеху, связка останавливается, когда до трещины Серёжа не долетел всего пару метров.

А в лагере во время разбора восхождения Вася об этом эпизоде промолчал, ну а мы из солидарности со своим товарищем и подавно. Интересно, что мы все трое претендовали на руководство следующей горой 3Б к. т., но Вася эту роль отдал Серёже, несмотря на этот эпизод.

И, наконец, третий эпизод, который произошёл со мной на этом сборе, и был не менее поучительным, чем первый, но, слава богу, не стал таким же трагичным.

До конца сборов оставалось ещё дней восемь и к этому моменту на сборе оказалось три участника, которым для закрытия 2-го разряда не хватало только одного восхождения 4А к. т. Ещё на сборе нашёлся участник, который только что сходил на свою первую 4А и, таким образом, имел формальное право быть руководителем для нашей тройки. К сожалению, до сегодняшнего дня я запомнил лишь одного из трёх других участников этого восхождения – это был Лёва Сумецкий, бывший председатель альп секции ЛЭИСа (Ленинградский Электротехнический Институт Связи), который сегодня живёт и, надеюсь, здравствует в Израиле. Маршрут восхождения, на который нас послал тренерский совет, назывался «Траверс Задней и Передней Чотчи, 4А к.т.». Сразу замечу, что все четверо были одного возраста, достаточно хорошо подготовлены и физически, и психологически – с этим проблем у нас точно не было. Что же касается самоуверенности, то её у всех четырёх было через меру. Да и как могло быть иначе: мы же самые крутые и успешные из всего сбора в 30 человек, ведь именно поэтому нам и была предоставлена такая привилегия – самостоятельное восхождение на первую в нашей жизни четвёрку! А вот необходимого опыта для такого восхождения, как оказалось, у нас явно было недостаточно. При таком настрое совсем неудивительно, что мы наделали так много серьёзных ошибок, каждая из которых могла привести к несчастному случаю, но, к счастью, этого не произошло.

Итак, всё по порядку. Сама гора Чотча находится в дальнем от лагеря районе и отчасти поэтому сравнительно редко посещается альпинистами. Нас к ней подвезли на лагерном грузовике. Её траверс, согласно описанию, занимает от трёх до четырёх дней. Мы взяли с собой всё снаряжение согласно описанию маршрута, а также продуктов и бензина на 4 дня. И как на любое другое восхождение взяли по два литра воды на человека, имея в виду, что её нам хватит на первый день, а затем, как обычно, будем топить снег. Первый день на маршруте прошёл без проблем. Единственное что нас опечалило – это то, что на ночёвке мы не обнаружили даже намёка на снег или лужи с водой, а для приготовления ужина пришлось использовать воду, которая у нас осталась от этого дня восхождения. Второй день достался нам уже труднее: мы поднимались всё выше по гребню, а ни воды, ни снега так и не встретили. Тут следует пояснить, что маршрут наш строго гребневой направлением с юга на север. Таким образом, солнце начинает жарить с восходом (около 5 утра) и заканчивает эту тепловую экзекуцию над нами только с заходом за горизонт в районе 6 вечера. Итак, мы находимся 13 часов без перерыва на солнечной сковородке. Спрятаться от этой «жаровни» абсолютно некуда. Не повезло нам ещё и потому, что весь месяц (а это был уже конец августа) стояла отличная солнечная погода, которая и растопила весь снег на гребне, да и сама гора, к нашему несчастью, тоже не высока – всего 3,640 метров. Её трудность обусловлена не высотой, а большой протяжённостью маршрута.

Последние капли воды были выпиты ещё утром до выхода на маршрут. Так проходит полный рабочий день без глотка воды, зато с лазанием по нагретым скалам, с полным рюкзаком за спиной и нещадно палящим солнцем сверху. И, если первую половину дня мы все ещё как-то держались, то к концу дня каждый начинает понимать, что в группе происходит что-то неладное и больше делать вид, что ничего не происходит, уже не возможно. А было вот что: естественно, что на таком маршруте почти всё время мы лезем с попеременной страховкой и если идущий первым в связке не может видеть, как его страхует нижний напарник, – выдаёт ли он верёвку грамотно и, в случае срыва, сможет мгновенно её зажать двумя руками, или она свободно выходит сама из рук спящего страхующего, – то идущий вторым, когда он подходит к первому не может не видеть, что тот спит и лишь во сне перебирает верёвку. Видеть такое, конечно, страшновато, но не менее страшно, когда ты сам страхуешь своего напарника и с ужасом понимаешь, что только что проснулся и, чтобы опять не заснуть, начинаешь лихорадочно трясти головой точно так же, как засыпающий за рулём водитель автомобиля. И ещё неизвестно, какая ситуация страшнее.

Когда ситуация стала очевидной, группа остановилась на совещание, результатом которого было следующее решение: ясно, что без воды мы больше идти не можем, пора спасать свои жизни, вопрос только: как теперь это сделать и что «дешевле» – вернуться по пути двухдневного подъёма или продолжить путь наверх и при первом удобном для спуска месте «сигать» вниз. Наконец, пришли к общему мнению, что точка возврата уже пройдена и идти «дешевле» наверх. На 8-часовой вечерней радиосвязи с лагерем Лёва Сумецкий доложил, что у нас всё в порядке и завтра мы продолжим путь наверх. По окончании сеанса связи, Лёва изобразил молодцеватую позу бывалого альпиниста с радиостанцией в одной руке и кольцами верёвки в другой для исторического фото и был таковым запечатлён на века. Мы поставили палатку и попытались поесть, но без воды это было невозможно, жажда раздирала наши тела. Немного облегчил наше положение тот факт, что в те времена четвёрочные восхождения считались уже повышенной трудности, как и пятёрочные, и потому на такие восхождения выдавали дефицитные продукты, в частности, консервированные крабы в собственном соку. Вот они-то нас, можно сказать, и спасли. Ничто больше в рот невозможно было взять.

Так случайно получилось, что следующим утром Лёве пришлось идти первым с нижней страховкой и он, не пройдя и половины верёвки, на не очень сложном участке сорвался и пролетев метров пять, царапая скалу, был остановлен страхующим его напарником. В альпинизме рабочий срыв на маршруте и задержание с помощью страховочной верёвки – дело вполне обычное, но на этот раз Лёва выглядел сильно отличным от того, каким он получился на фотографии, сделанной накануне: слава богу, что кроме окровавленных пальцев рук, ничего более серьёзного с ним не произошло, но руки у него теперь тряслись и он никак не мог унять эту тряску. Забинтовав Лёвины руки и посовещавшись уже без него, мы решили, что теперь у нас нет вообще никакого выбора, – ни вниз, ни вверх по маршруту, а только дюльферять (дюльфер – это спуск по верёвке) на ледник Хокель непосредственно от места нашего нахождения, чтобы скорее добраться до снега, не говоря уж о воде. Теперь уже все прекрасно понимали, что ситуация стала критической и только быстрый спуск (чего бы это ни стоило!) может спасти наши жизни.

Прежде чем начинать спуск, мы сбросили камень на ледник и засекли время его падения, чтобы иметь представление, как высоко мы от него находимся. Получилось что-то около шести секунд, что означало нашу высоту над ледником около 200 метров. После этого начали дюльферять, имея две верёвки по 40 метров каждая и всего метров 10 расходного репшнура (никто ведь не готовился удирать с горы таким способом и это была наша вторая ошибка!). После восьми верёвок дюльфера случилось очередное ЧП. На девятом дюльфере, испугавшись, что нам может не хватить либо расходного репшнура, либо скальных крючьев, которые мы должны были оставлять на спусковых станциях, наш руководитель заложил двойную спусковую верёвку за большой скальный выступ. После того, как все четверо спустились, начали продёргивать верёвку сначала вдвоём – она протянулась метров на десять и застряла, затем втроём – верёвка всё равно не протягивается. О том, чтобы залезть к станции крепления и посмотреть, в чём там дело, речи быть не могло – участок этот представлял собой гладкую вертикальную стену, к тому же без трещин. Нам ничего не остаётся, как уже вчетвером дёргать верёвку, прикладывая все силы, которые у нас ещё остались. И, о счастье, верёвка, наконец, падает к нашим ногам. Ещё через мгновение счастье наше исчезает начисто и теперь ему на смену приходит ужас – мы видим, что метров шесть в середине этой верёвки, которая была заведена за выступ, полностью измочалена, т. е. её внешняя оплётка исчезла и остались только внутренние продольные нити. Иными словами, мы лишились рабочей верёвки и теперь придётся спускаться на одной, т. е. на один дюльфер будет приходиться не более 15–17 метров вместо 30–35, которые были до того. А между тем, как поётся в одной из песен Ю. Визбора, «а солнце жарит – чтоб оно пропало» и все мы от этого уже плохо соображаем. Нам, дуракам, ещё сильно повезло, что это ЧП не произошло в самом начале наших дюльферов, а ведь могло? Тогда бы мы наверняка не смогли спуститься на ледник засветло и пришлось бы ночевать на стене, и кто знает, чем бы это закончилось без воды. Теперь, хотя и в два раза медленнее, но мы всё-таки сумели засветло спуститься на ледник и благополучно прибыть в лагерь, где так и не случилось никакой паники по нашему поводу. Зато мы принесли в лагерь почти все наши продукты и бензин. Очень экономно сходили!

И чтобы окончательно закрыть эту тему и показать, какие же мы были идиоты, дополню картину ещё одним фактом из того восхождения: ведь все наши проблемы легко можно было избежать, если бы мы (и в первую очередь сделать это должен был руководитель) обратились за консультацией к инструкторам лагеря. Думаю, что наши тренеры, которые не были инструкторами лагеря, а приехали только на один месяц вместе с нами, сами не имели понятия, что собой представляет этот маршрут, и, очевидно, не настояли на том, чтобы мы проконсультировались у тех, кто на нём бывал. Они бы наверняка озвучили проблему воды на этом маршруте, тем более что они хорошо были осведомлены о погодных условиях последнего месяца. Это тем более необходимо было сделать ещё и потому, что сама гора находится в далёком от лагеря районе и поэтому на неё вообще редко ходят.

Какого-либо резонанса от нашего очень неудачного во всех смыслах восхождения не было вовсе. Объяснение этому я вижу только в одном: разбор восхождения происходил внутри нашего сбора и не дошёл до начальника учебной части лагеря. Тренеры же решили не заморачиваться вовсе, поскольку всё закончилось благополучно, и никто всерьёз не пострадал. Хотя мы сами хорошо понимали уже тогда сколько и какие серьёзные ошибки мы допустили. Конечно, тренеры так поступили и в наших интересах, но с точки зрения безопасности было бы полезнее придать большей гласности и обсудить все наши ошибки в более широкой аудитории. В этом смысле правило «лучше учиться на ошибках других, чем на своих собственных» было нарушено. Кстати сказать, через несколько лет федерация альпинизма совершенно правильно запретила даже второразрядникам самостоятельные восхождения. Теперь всем спортивным группам вплоть до первого разряда надлежало ходить с тренером-наблюдателем. Именно в такой роли я сам отработал четыре смены на месячных сборах с разрядниками в начале 70-х годов помогая им выполнить 1-й разряд.

Несмотря на все неудачи этого месяца, мне всё-таки удалось сходить на вершину Малый Домбай по 4А под руководством очень известного инструктора и сильного м. с. Люси Кораблиной и тем самым закрыть такой желанный 2-й спортивный разряд. Это восхождение, в отличие от предыдущего, было сплошным удовольствием – всегда интересно и очень полезно сходить в одной связке с большим мастером и приятным человеком. Как это ни парадоксально звучит, но на таких классных восхождениях, как правило, ничего не запоминается, в них всё происходит на редкость гладко и ко всеобщему удовольствию.

Неожиданное и сказочное улучшение жилищных условий

Немного выше я рассказал, как Нэля вполне благополучно отъехала из нашей комнаты после своего замужества в 1962 году. Всё было хорошо, но жизнь течёт своим чередом, и молодожёны ожидают прибавления в семье. Вполне понятно, что собственник, где они снимают свою комнату, готов был делить свою квартиру с ними двоими, но точно не готов терпеть их вместе с прибавлением. Наступает критический момент. В семье только об этом и говорят. Естественно, что эти разговоры доходят и до моего слуха, хотя я в этих обсуждениях не принимаю никакого участия.

Теперь пора сделать некоторые разъяснения для молодого читателя. До конца 50-х годов новое жильё в СССР строилось в «наноскопических» размерах по сравнению с потребностью. Монополия государства была не только на его строительство, но также и на его бесплатное распределение, а другого, платного, не существовало вовсе. Рынок жилья отсутствовал полностью, а то жильё, которое строило государство, предназначалось только для самых важных научных и промышленных предприятий страны, к которым относились, в первую очередь, военно-промышленный комплекс (ВПК) и институты Академии Наук, которые обслуживали всё тот же ВПК. Конечно, власти всех уровней себя тоже обеспечивали этим бесплатным жильём, а также и весь пропагандистский аппарат страны – писателей, поэтов, журналистов, артистов, художников и т. д. Но даже и на таких важных для страны предприятиях это жильё могли получить только руководители разных уровней, но никак не рядовые инженеры, учёные и рабочие, о служащих (учителя, врачи и т. д.) говорить и вовсе не приходится.

Таким образом, жилищные условия моей семьи были скорее типичными для 90 % населения крупных городов страны и жилищный вопрос в стране был самым острым из всех, стоявших на повестке дня того времени. Следует дополнить, что даже и в то время существовал порядок, при котором можно было встать на городскую очередь для улучшения жилищных условий, если в семье на человека приходилось меньше шести квадратных метров. Очевидно, что при размерах нашей комнаты в 28 м2 мы могли встать в эту очередь и до Нэлиной женитьбы, но я точно знаю, что мы никогда в такую очередь не вступали. Причина этого до банальности проста: эта очередь никогда не продвигалась, в ней можно было стоять 15–20 и более лет и умереть, так и не дождавшись нового жилья. Не забывайте, что коррупция, хотя и не в современных размерах, была и тогда.

И тут совершенно неожиданно фортуна опять повернулось ко мне лицом. А произошло следующее. Надо же было так случиться, что по инициативе Н. С. Хрущёва за два года до обсуждаемого времени Совет Министров СССР принимает постановление «О кооперативном жилищном строительстве», которое даёт возможность большим и важным (разумеется, с точки зрения государства) предприятиям строить очень дешёвое (совсем некомфортабельное, но куда важнее, отдельное для каждой семьи) жильё для своих сотрудников за деньги самих сотрудников.

Напомню, что фирма, на которой я уже больше года служу, работает на тот самый ВПК, который в СССР всегда был приоритетным. Руководство таких фирм в ранге начальников отделов и выше свои бесплатные и сравнительно комфортные квартиры уже получили в так называемых «Сталинских» домах, а вот инженеры с учёными степенями и без таковых, а также сотрудники попроще, естественно, продолжают ютиться в коммуналках. Вот для таких-то сотрудников и было задумано это постановление. Нельзя забывать, что желающих приобрести такое жильё было во много раз больше, в том числе и на нашей фирме, но одного желания было недостаточно – надо было ещё иметь довольно приличную сумму денег, чтобы такую квартиру купить, а вот с этим у подавляющего большинства были серьёзные сложности – денег часто не хватало от получки до получки даже для покупки продуктов питания. Тем не менее, такие кооперативные квартиры очень быстро раскупались. У себя на работе я «краем уха» слышал, как некоторые сотрудники с предвкушением обсуждали предстоящий уже через месяц переезд в свои новые квартиры, за которые они уплатили деньги ещё год назад, когда начиналось строительство их дома. Понимая, какая существует конкуренция на покупку таких квартир (их ровно сто) среди многолетних служащих нашей фирмы, в которой, между прочим, работало 10,000 человек, мне даже в голову не могло прийти интересоваться этой темой. Однако совершенно случайно до меня дошёл слух, что одна квартира в этом доме, которая расположена на первом этаже и при этом с худшей планировкой, до сих пор так и не продана. Я, конечно, мгновенно среагировал, получил всю информацию о ней и донёс её до своих родителей. Мои родители проявили неподдельный интерес к этой теме и тут выяснилось, что деньги вовсе не проблема, их готовы дать Мишины родители (помните, что они готовы были на всё, чтобы Миша после распределения в институте остался в Ленинграде). Я решил, что шанс приобрести эту квартиру, хотя и не большой, но всё-таки есть. Моя логика состояла в следующем: несмотря на то, что работаю на фирме я, а жить в квартире собирается моя сестра с мужем, тем не менее с их переездом улучшатся и мои жилищные условия, т. е., если сейчас в комнате 28 м2 нас прописано шесть человек (если учесть ещё и Нэлиного мужа Мишу), то после их переезда останется только четыре.

На следующий день я нашёл председателя кооператива, который, как оказалось, работает в моём отделе и изложил ему мою задумку. Он очень любезно со мной поговорил, но выяснились две причины, по которым осуществить её нельзя. Он, безусловно, знал все законы, о которых я и понятия не имел. Оказалось, что эта квартира в 41 м2 состоит из трёх комнат, из которых одна, самая большая, проходная, и потому два человека купить её не могут (слишком «жирно»), а тот факт, что через три месяца у них родится ребёнок, не имеет значения пока он в действительности не появится на свет, т. е. в эту квартиру могут въехать не меньше трёх живых, уже ходящих по земле, людей. Вторая причина, по которой моя задумка не может быть осуществлена, это обязательное условие проживания в ней сотрудника нашей фирмы. За этим условием жёстко следит профсоюз. А мне то казалось, что я всерьёз придумал, как решить почти неразрешимую семейную проблему!

Прихожу домой и докладываю неутешительные новости. Вся семья снова пришла в уныние. Начинаю думать опять с чистого листа и, как говориться, «если много и долго думать, можно что-нибудь толковое придумать». И вот что мне приходит в голову: поскольку там нужен третий человек, да такой чтобы непременно работал в «Электроприборе», получается, что другого такого человека, кроме меня нет. Это означает, что я должен быть прописан в их новой квартире, но тогда для меня возникает собственная проблема: если я захочу (и смогу позволить себе) купить квартиру в ближайшем будущем, у меня будут почти неодолимые трудности, поскольку тогда той острой нужды в улучшении жилищных условий у меня уже не будет. Однако, поняв, что другого выхода из создавшегося положения просто нет, я даю своё согласие на эту сделку. А днём позже мне приходит в голову ещё более блестящая идея: там в квартире есть две больших комнаты и одна совсем маленькая (около 8 м2) и почему бы мне временно не пожить в этой последней. Ведь всем понятно, что мне уже 24 года, образование я получил, и как любому нормальному молодому человеку, мне пора жениться и заводить собственную семью. Основываясь на этом сомнительном предположении, все согласны. Кто же мог тогда подумать, что я не совсем нормальный молодой человек и проживу с ними целых девять лет! Как говорится «нет ничего более постоянного, чем временное». Ну а тогда все были счастливы, буквально за несколько дней сделка официально оформляется и молодые готовятся к переезду, и я с ними. Вот так неожиданно все мы по-настоящему улучшили свои жилищные условия. А лучше всех я, поскольку даже в самых распрекрасных снах не мог тогда себе представить, что со мной, не имеющим «за душой не только рубля, но и копейки», такое может произойти.

Мой переезд в новый дом, помимо очевидной прелести самого этого факта, ознаменовался ещё очень важным событием для моей последующей жизни – у меня появился самый близкий друг – Лёва Шахмундес, который работает в теоретической группе нашего же отдела. Он на несколько лет старше меня, закончил МатМех Ленинградского университета и к тому же кандидат физмат наук. Он сыграл в моей жизни значительную роль, как очень положительную, так и очень отрицательную (конечно, не умышленно), на протяжении следующих 15 лет. Поэтому его присутствие в этой книги будет довольно частым в оставшейся части первой половины моей жизни, т. е. той, которая проходила в Советском Союзе и ещё несколько лет спустя. Нашему сближению, возможно, способствовал тот факт, что мы теперь жили совсем рядом – по одной лестнице, с той лишь разницей, что он на четвёртом этаже с женой и дочерью, а я – на первом без жены и дочери. Мало того, что у нас с Лёвой не было никаких секретов друг от друга, как это всегда происходит с близкими друзьями, так дополнительно в его лице я приобрёл ещё и безотказного научного консультанта в любое время дня и ночи, последнее благодаря близости нашего жилья.

Увлечение общественной работой

Теперь пора вернуться к моей работе в институте. «Положа руку на сердце», я не могу сказать, что был уж очень ценным приобретением для своей лаборатории и единственным (хотя вовсе неубедительным) оправданием этому могла быть пословица, по которой в то время жила почти вся страна: «они (имеется в виду государство) делают вид, что платят нам за наш труд, а мы делаем вид, что работаем». Тем не менее, через 1,5 года после начала моей работы в «Электроприборе», мне повысили зарплату с 90 рублей до целых 100 рублей в месяц! Однако в эти первые годы меня больше интересовала общественно полезная работа, очевидно, унаследованная от моих студенческих лет. Я почти сразу стал председателем альпинистской секции и в таком качестве начал с большим успехом «обогащаться» за счёт принадлежности нашей фирмы к ВПК. Поскольку фирма занималась конструированием опытных образцов систем навигации для ракет, запускаемых с подводных лодок, в ней было неограниченное по тем временам (по крайней мере, так мне казалось) количество титана, очень прочного и лёгкого материала. Но как раз из-за этих свойств он является очень дорогим стратегическим материалом для авиационной промышленности. В то же время все альпинисты-спортсмены отлично знали, что титан благодаря своей прочности, лёгкости (он в два раза легче стали) и, что очень важно для надёжности страховки в горах, вязкости, ещё более хорош для наших профессиональных потребностей – скальных и ледовых крючьев, лесенок и карабинов. Однако не всем альпинистам повезло работать на такой фирме. Естественно, я серьёзно занялся претворением в жизнь этой тематики, подключив для этого профсоюз, спорт клуб, и металлообрабатывающий цех. Начать, конечно, пришлось с генерального директора предприятия Грибова В. М., который, как оказалось, был вполне демократических правил. К нему, конечно, было совсем не просто попасть на приём, но тут всегда неоценимую помощь оказывала мне его пожилая очень интеллигентная секретарша. Почти всегда при моём появлении в приёмной она мне говорила:

– Посидите минут десять, как только такой-то начальник цеха выйдет от него, так я вас сразу и впущу.

Представьте себе, как я в первый раз оказался за двойной, обитой чёрной кожей, дверью и шагнул в громадный кабинет Грибова В. М., в котором стоял необозримых размеров стол для заседаний не менее, чем на 30 человек. Можете себе представить уровень этого человека, если в то время у него был ещё один выход в заднюю комнату отдыха, где были личный душ и туалет. Сегодня, конечно, этим никого не удивишь, особенно в частных компаниях, а тогда это много говорило об общественном статусе человека. Впоследствии мне пришлось приходить к нему со многими другими просьбами, но первый раз оставил во мне неизгладимое впечатление.

Итак, я появляюсь перед ним и подаю ему две бумаги – одну с просьбой к отделу снабжения отпустить ни много, ни мало, а 100 килограммов (напоминаю, это стратегический и очень дорогой металл, который вообще нигде не продаётся) титановых листов разной толщины (ведь мы используем крючья разных размеров, в зависимости от величины и направления скальных трещин), другую – обращение к начальнику металлообрабатывающего цеха с просьбой помочь в производстве скальных крючьев в количестве 200 штук в номенклатуре согласно прилагаемому перечню и чертежей. Обе бумаги подписаны мной, как председателем альпинистской секции, заверены в спорт клубе и профсоюзе, и теперь нуждаются в резолюции директора. Грибов, естественно, требует от меня объяснений – что всё это значит? Пришлось мне объяснить, что крючья в горах используются для страховки и что до сих пор мы использовали стальные, но они тяжёлые, а нам на восхождения нужно их очень много и, чтобы облегчить тяжёлую участь наших несчастных альпинистов, нам непременно они нужны из титана. Пока он раздумывал над тем, что я ему поведал, я решил, что надо добавить козырей и сказал:

– Вы ведь не хотите, чтобы следующим летом кто-то из наших альпинистов, институтских или заводских, сорвался и погиб по причине вырванного при срыве железного крюка? Разве жизнь наших сотрудников не стоит какого-то там паршивого титана?

После моей тирады Грибов решил не брать на себя потенциальный грех и наложил положительную резолюцию на обе бумаги. Я, конечно, совершенно не заморачивался, кто и как будет за всё это платить: прожив, к тому времени в Советском Союзе 24 года, я хорошо усвоил ещё из школьных уроков, что все необозримые богатства страны принадлежат народу и вопрос состоит только в том, как получить свою причитающуюся долю. Думаю, что титан был оплачен профсоюзом, а может просто списали это количество на производственные отходы. Что же касается самого производства крючьев, то тут всё было просто: принёс я бумагу с резолюцией директора начальнику цеха и в дополнение указал на человека в его цеху, который добровольно согласен сделать нам крючья в свободное от основной работы время и ему для этого нужно только разрешение начальника. А дальше было ещё проще. У меня был друг, мой ровесник и альпинист, он же врач и к. м. н. Вадим Гриф, которому, в свою очередь, чуть ниже будет посвящена целая глава в связи с его трагической гибелью через шесть лет. А в то время мы с Вадиком организовали настоящий бартер: поскольку он был научным сотрудником в одном из медицинских научно-исследовательских центров, он имел практически неограниченный доступ к чистому медицинскому спирту, а я, в свою очередь, неожиданно получил почти такой же неограниченный доступ к производству крючьев. Здесь я обязан объяснить для молодого читателя, что в то время медицинский спирт был совсем нешуточной валютой – на него очень многое можно было обменять или купить (конечно, не в магазине). Думаю, что даже и молодой читатель знает, что СССР был самой пьющей страной на планете и пили там не только водку, но и всякую спиртосодержащую химию от недостатка средств, а чистый медицинский спирт и вовсе считался водочным деликатесом. Его не только разводили с водой и в таком виде употребляли, но гурманы также делали из него очень даже вкусные ягодные и прочие настойки.

Дальше техника сделки была очень простой: получая от Вадика спирт, я передавал его тому человеку, который «добровольно» взялся помогать альпинистам в деле производства крючьев и который теперь, уже имея на то официальное разрешение своего начальника, всю работу по производству крючьев производил, конечно, в своё рабочее время. Таким образом, за несколько месяцев было произведено около 200 скальных крючьев из титана, которые я по-братски распределил на три части: одна досталась Вадику, вторая мне, а третью я решил, что будет правильно, отдать единственному в то время очень сильному скалолазу, альпинисту и просто хорошему человеку в нашей секции Адику Грачёву. Я посчитал, что при таком раскладе никто и никогда не сможет обвинить меня в том, что я использовал своё служебное положение для личной выгоды. Я решил, что можно не делиться с другими членами секции, поскольку в то время других серьёзных спортсменов в ней не было.

Теперь, став председателем альп секции, я регулярно два раза в год (на майские и ноябрьские праздники) приносил составленные мною же списки на освобождение от работы с сохранением содержания всех желающих альпинистов для поездки на скалы и участия в скалолазных соревнованиях. При этом профком ещё оплачивал всем нам продукты из расчёта 2 рубля 60 копеек в день на человека, как нормальным командированным, и мы отоваривались на всю сумму в институтской столовой. Кстати, для общего питания большого коллектива это была довольно большая сумма, и чтобы выбрать её полностью, приходилось отбирать в столовой самые дорогие продукты, типа копчёной колбасы и прочих деликатесов. Как видите, мы на скалах не только хорошо лазили, но и хорошо питались. Сам я вместо «Электроприбора» на скалы ездил со своим ЛИТМО, в котором после окончания ещё много лет состоял (умышленно не употребляю слово работал, потому что не получал за это зарплату) тренером и там же с ними я и сам тренировался. Тем не менее, свою продуктовую долю из «Электроприбора» я всё-таки забирал и передавал её в ЛИТМО. Написал я этот абзац и тут же подумал: какая же эта хорошая была страна Советский Союз – мы ездили за своими удовольствиями, а нам эти удовольствия оплачивали со всех сторон. Как жаль, что его больше нет! Добавлю к этому, что перед каждым летним сезоном я приносил Грибову ещё и список альпинистов, которым было необходимо предоставить заслуженный отпуск непременно в летний период. Он, конечно, его подписывал без разговоров, а с его подписью вертикаль власти всегда работала без сбоев. Оглядываясь назад, вертикаль «Электроприборовской» власти мне очень сильно напоминает власть Путина в сегодняшней России – главное – это иметь доступ к «телу».

Первый подъёмник в Кавголово – мой и «Электроприборовский»

Теперь перейдём к моему главному детищу в «Электроприборе» на почве спорта.

В «Электроприборе» была довольно большая слаломная секция, членами которой состояли в основном молодые инженеры, но был там также один человек более среднего возраста – начальник лаборатории по имени Александр Иванович Иванов. Я упоминаю здесь его имя потому, что у него были большие связи в институте и на заводе, т. к. начальником лаборатории он стал уже после работы секретарём парткома всего предприятия в течение нескольких предшествующих лет. А в том проекте, о котором я намереваюсь рассказать, связи имели очень важное значение, впрочем, они везде и всегда имеют значение.

В отличие от альпинизма, слаломистом в то время я был, можно сказать, начинающим, не подающим никаких серьёзных надежд, а вот энергии, похоже, во мне было в избытке. Когда я пришёл первый раз на собрание секции, то в качестве новичка задал всем присутствующим дурацкий вопрос:

– А почему бы нам не построить в Кавголово (это лыжная Мекка под Ленинградом) подъёмник для нашей секции?

Все присутствующие одарили меня взглядом, которого дурак и заслуживает. Я попросил объяснений. Мне тут же ответили риторическим вопросом:

– Ты думаешь ты первый выступаешь с этим предложением?

Затем пояснили мне, что мысли об этом приходят каждый год, но от мыслей до дела дистанция огромного размера. На что я нагло ответил:

– Ну хорошо, давайте попробуем ещё раз.

На мой ответ возражений не последовало, но в их взглядах я увидел ничем неприкрытую насмешку надо мной. Такое отношение меня ещё больше раззадорило. На этом мы и разошлись. Собрание происходило летом, когда до следующего лыжного сезона оставалось месяцев пять и я решил, что этого времени должно хватить, чтобы в следующем сезоне все члены секции больше не ползали по горе вверх, а пользовались для этой цели подъёмником. Следует заметить, что до этого в Кавголово не было ни одного подъёмника, хотя разговоров об этом было много.

Вообще-то, для непосвящённого человека может показаться, что проект этот не такой уж сложный и большой. Для подобного читателя приведу перечень малых проектов, из которых состоял большой:

1) Основная работа:

– Сконструировать сам подъёмник

– Отлить в литейном цехе главный шкив диаметром 60 см и шириной 10 см и вспомогательный меньшего размера

– Достать двигатель с нужными характеристиками чтобы он был способен тянуть одновременно 5–6 слаломистов

– Достать металлический трос диаметром 8 мм и длиной не менее 300 м

– Сконструировать 3 промежуточных и две крайних опоры для троса

– Достать 3 бетонных столба самой большой высоты, на которых можно подвесить уличные фонари самой большой мощности для освещения склона в ночное время

– Сконструировать и сделать железную будку размером 3х3х3 м3 с входной дверью, закрывающейся на навесной замок, где подъёмник должен находиться и сохраняться, как в зимний, так и в летний период

– Сконструировать и произвести достаточное количество зацепов, которыми слаломисты будут зацепляться за трос

2) Вспомогательная работа:

– Купить у Кавголовской местной администрации кусок земли, которая должна состоять из склона для самого катания и немного в стороне от неё место для подъёмника

– Получить разрешение у той же администрации на вырубку деревьев и кустарника шириной четыре метра вдоль всего склона

– Обеспечить установку нескольких электрических столбов до ближайшей линии электропередачи

– Обратиться в Ленэнерго за подключением к электрической сети и обеспечить гарантии уплаты используемой электроэнергии

– Физически вырубить деревья и кустарник под подъёмник, а также очистить от кустарника весь склон, где мы собираемся кататься

– Доставить уже готовый подъёмник, металлическую будку, опоры подъёмника и уличные фонари освещения от нашего завода к месту установки в Кавголово

– Установить и зацементировать опоры подъёмника и уличных фонарей освещения

– Наконец, произвести окончательную установку, сборку всех частей и регулировку подъёмника

Естественно, что самой главной частью проекта было сконструировать сам подъёмник и запустить его в производство. Было ясно, что другие части проекта нет смысла начинать, пока люди не поверят в его осуществимость, а это может произойти только, когда можно будет предъявить хотя бы готовые чертежи самого подъёмника. Поскольку моя идея вызвала у слаломной публики вполне объяснимый скептицизм, я понял, что для того, чтобы привлечь на свою сторону реальных помощников, я должен им продемонстрировать какие-то реальные подвижки в проекте.

Начал я с того же, с чего начинал производство титановых крючьев. Написал кучу бумаг от имени директора Грибова, адресованных начальникам всех отделов и цехов завода, от которых теперь зависит судьба моего проекта, как-то: конструкторского бюро (КБ), отдела снабжения, отдела закупок, литейного цеха и т. д. С этими бумагами уже привычным маршрутом я направился в директорскую приёмную. В отличие от титановых крючьев, мне показалось, что в этот раз моя новая инициатива понравилась Грибову значительно больше: во-первых, этот проект не требовал очень дорогого стратегического титана, во-вторых, он даже не скрывал от меня своей заинтересованности в том, чтобы наше предприятие стало первым в Ленинграде, которое имеет собственный лыжный подъёмник в Кавголово. Короче, ему эта идея понравилась, и я без проблем и дальнейших объяснений получил его резолюцию на все мои бумаги.

Тут я предвижу многочисленные вопросы от молодых читателей, особенно никогда не живших в Советском Союзе:

– А к какой собственно работе меня готовили почти шесть лет в ЛИТМО и разве не на математическое моделирование систем управления динамических объектов был я принят на работу в «Электроприбор»?

Вопрос этот очень справедливый и ответить на него нелегко, а молодым понять его будет и того труднее.

С одной стороны, действительно моя основная работа меня как-то совсем не увлекла. Я как-то не чувствовал, что моя работа действительно кому-то нужна и является частью какого-то большого и интересного проекта. Отчасти это было следствием большой секретности всех тогдашних проектов, а другой причиной (скорее главной) было то, что я был слишком маленьким «винтиком» в громадной «машине» производства, чтобы меня посвящали в суть проекта, из чего я мог бы понять роль и место моей работы во всём проекте. А мне всегда и непременно нужно было видеть результат моего труда. Конечно, я выполнял свою главную работу, но, скажу прямо, по тому минимуму, который был необходим, но не более.

С другой стороны, общественная работа в СССР всегда была в большом почёте и считалось вполне нормальным делать её во время рабочего дня. Она поддерживалась всеми общественными организациями, которые присутствовали на всех предприятиях – парткомом, профкомом, комитетом комсомола и пр. И чтобы окончательно убедить молодого читателя в том, что это было в порядке вещей, скажу, что известно много примеров, когда женщины даже и с дипломом инженера сидя на рабочем месте целыми днями занимались вязанием шерстяных носков. Стоит ли теперь удивляться, что никто не противодействовал моей активной общественной работе, благодаря которой я отсутствовал на рабочем месте иногда часами. Но, мягко говоря, и не очень этому радовались. Ещё имел значение тот факт, что, как я упоминал выше, моей начальницей была Нэдда Харикова, молодая женщина, всего на пару лет старше меня, и была она «безотказной рабочей лошадкой», которая предпочитала делать половину работы за своих подчинённых, которых у неё было пять, вместо того чтобы заставлять или уговаривать их работать.

Итак, теперь мне предстояло быть главным инженером мною же придуманного проекта. Прежде всего я появился в конструкторском бюро, где работал ведущим инженером один из наших слаломистов. Естественно, с ним была договорённость заранее, что он возглавит конструкторскую часть проекта и теперь, когда я принёс ему бумагу для его начальника с резолюцией директора, вопрос, можно сказать, был решён. Он сам принёс эту бумагу своему начальнику и с этого момента он имел возможность не только сам работать над проектом, но также привлекать и своих подчинённых. Теперь у всех конструкторов, которые были вовлечены в наш проект, он стал приоритетным, естественно неофициально, зато реально – все хорошо понимали, в каком полезном деле они принимают участие. Таким образом, работая стахановским методом (Стаханов – это шахтёр, который в 1935 году в СССР якобы один за свою рабочую смену выполнил норму четырнадцати человек), самая главная, конструкторская часть, была завершена ровно за один месяц – мне показали ни много, ни мало, а сорок листов формата «А1» с готовыми чертежами. Теперь мне было что предъявить всем членам слаломной секции и, конечно, это поменяло отношение к моей затее ровно на 1800. Теперь все без исключения поверили в то, что не только сама затея реальна, но думаю, что с этого момента уже почти никто не сомневался, что она будет завершена к ближайшему зимнему сезону.

Дальнейшая работа была лишь делом простой техники – распределить куски и кусочки остальной части проекта между членами слаломной секции согласно их профессиям. Таких членов вначале было человек пятнадцать, но по мере того, как слух о нашем первоначальном успехе распространился по предприятию, энтузиастов становилось всё больше. Кроме того, теперь слаломисты-энтузиасты стали приводить своих друзей, которые не работали в «Электроприборе». Кто же откажется в зимний сезон от катания на лыжах с подъёмником? Конечно, такие люди могли работать только в Кавголово, но и там тяжёлой физической работы было предостаточно. Теперь всем членам секции было вменено в обязанность работать в выходные, занимаясь физическим трудом в Кавголово. И никто не пытался прогуливать. Только я был освобождён от этой трудовой повинности, поскольку мои обязанности я совершал как раз в рабочее время на заводе.

Теперь, когда всё закрутилось, я занимался координацией всех частей проекта. Ведь я же был его неофициальным главным инженером и, очевидно, что за всё отвечал я и, в первую очередь, за проблемы, которые могут возникнуть как по-моему, так и по чьему-то другому недосмотру. Вот тогда я впервые почувствовал, что такое ответственность за дело, результаты которого ждут и на которые надеется большое количество людей. А по ночам я никак не мог заснуть, прокручивая в голове разные ситуации и возможные мои упущения или нестыковки разных частей проекта. Мне казалось, что я всё предусмотрел, но нельзя забывать, что весь проект с самого начала делался, что называется, «на коленке». Один такой случай мне хорошо запомнился. Я внезапно проснулся посреди ночи от страшной мысли во сне: мы решили делать железную будку размером 3х3х3 м3. А как мы доставим её в Кавголово? Есть ли такой грузовик у «Электроприбора», в котором он может поместиться? Что он не поместится в обычный грузовик это мне было ясно и раньше. Мне следовало выяснить этот вопрос до начала проектирования и если нет такого грузовика, то надо срочно переделывать будку, а она уже в производстве! И что подумают обо мне товарищи, когда узнают о такой оплошности? Остаток ночи я уже не спал, а утром вскочил и помчался в институт на час раньше обычного, чтобы узнать, есть ли в гараже нашего завода нужный мне грузовик? К моему счастью, в гараже оказался один КРАЗ – это самый большой из всех тогдашних советских грузовиков. Я немедленно измерил ширину его кузова и, о счастье, он оказался 3 м и 5 см! И таким образом я был спасён!

Через три месяца всё было готово, как в Кавголово, так и в «Электроприборе». Грузчики погрузили будку в кузов КРАЗа (она едва влезла), в будку забросали все детали подъёмника и в сопровождении другого грузовика – подъёмного крана – мы отправились в Кавголово. Поскольку я наблюдал за погрузкой – как бы чего не случилось – а затем поехал сопровождать своё детище на место его постоянной дислокации, то сумел сделать доброе дело для своего самого «любимого» брата. Он в это время учился уже на 4-м курсе и не раз намекал мне, что он был бы не против, если бы я обеспечил его настоящим ватманом – это толстая чертёжная бумага, которая вообще не продавалась в магазинах и была привилегией только серьёзных конструкторских бюро. Такая бумага экономит много времени как раз потому, что она слоёная и в случае ошибок её верхний слой легко срезается с помощью лезвия от безопасной бритвы. Напомню, что в то время все чертежи выполнялись сначала карандашом, а затем обводились тушью. Естественно, что просто так вынести что-либо из очень секретного «Электроприбора», тем более габаритный рулон чертёжной бумаги, не представлялось возможным. А тут я сопровождаю целую будку размером 3х3х3 м3 и туда можно подложить хоть целого слона! Короче, зашёл я в КБ к своему приятелю, который «служил» у меня главным конструктором и попросил у него десятка два листов ватмана. Он, конечно, мне не отказал (помните заповедь страны советов: всё добро принадлежит народу и только надо найти способ забрать свою долю), я забросил его в будку и, таким образом, 20 листов ватмана выехали за ворота фирмы, а на следующий день оказались в руках счастливого Аркадия. С уверенностью могу сказать, что кроме него ни один студент ЛИТМО, как, впрочем, и любого другого университета, такого сокровища не имел.

Вот так завершился мой самый успешный и значительный проект за всю мою трудовую деятельность в СССР. Это, конечно, моя личная оценка. Кто-то может со мной не согласиться.

Первый спортивный сбор в а/л «Безенги», июль 1964 года

Лагерь «Безенги» в то время был и остаётся по сей день самым спортивным лагерем среди всех альп лагерей СССР. Эту репутацию он заслужил благодаря следующим его характеристикам: во-первых, он расположен в Центральном Кавказе, где находятся шесть из восьми кавказских пяти тысячников (вершины выше 5,000 м), которые и образуют знаменитую Безенгийскую стену, которая, в свою очередь, является естественной границей между Россией и Грузией; во-вторых, он считается районом с наиболее суровыми погодными условиями; и, наконец, в-третьих, как следствие этих двух характеристик, в то время туда принимали спортсменов не ниже 2-го разряда, т. е. уже вполне зрелых альпинистов. Излишне говорить, что это был единственный лагерь, в котором все смены были продолжительностью 30 дней и все путёвки в него для нас были бесплатными. Кстати сказать, туда не ходили грузовики ввиду отсутствия дороги и участникам приходилось последние 20 км до лагеря добираться пешком с полными рюкзаками. Последний факт определённо добавлял экзотики этому лагерю.

Теперь должно быть понятно, какой был конкурс на зачисление в такой сбор, если число его участников было ограничено всего тридцатью пятью, включая команду из десяти мастеров спорта, заявленную на участие в чемпионате СССР в классе технических восхождений. Конечно, уже за полгода до выезда начинались изнурительные тренировки, которые проводились два раза в неделю серьёзными мастерами, такими, как м.с., д.ф.-м.н. Алик Рыскин и известный изобретатель спасательного снаряжения м.с. Б. Л. Кашевник. Также обязательно было участие во всех соревнованиях ДСО «Труд» – лыжный 10 км кросс и слалом зимой в Кавголово, а в мае скалолазание на озере Ястребиное. Совершенно очевидно, что необходимо было показать хорошее зачётное время во всех трёх дисциплинах. На этот раз я почти не сомневался, что пройду все барьеры и попаду на сбор. Отчасти, такая уверенность была от того, что Васи Савина среди тренеров сбора не было, а отчасти от того, что уверенность в себе уже появилась в моём характере. Вот что уже сделал со мной альпинизм!

Итак, я впервые в а/л «Безенги», в котором впоследствии буду бывать ещё много раз, в том числе в качестве тренера спустя 43 года (!) после этого. Начальником сбора был Дмитрий Евгеньевич Хейсин, человек незаурядный во всех отношениях, и я благодарен судьбе, которая свела меня с ним на многие годы вперёд. Я говорю это даже несмотря на то, что я лично в компании ещё семи человек пострадал от его несправедливого решения на таком же сборе следующего года. Но об этом я расскажу позже. А сейчас я хочу привести здесь отрывок из статьи моего многолетнего друга Игоря Виноградского под названием «Счастливчик Митя Хейсин (1932–1990)», потому что знаю, что лучше Игоря, профессионального писателя, я всё равно сделать это не смогу:

«Все, кто в своё время знал Митю Хейсина, а в ленинградском альпинизме второй половины ушедшего от нас XX века его знали очень многие, и сегодня вспоминают его с огромной теплотой и, характеризуя, говорят исключительно в превосходных степенях, для чего, видит Бог, есть или были, все основания. Мастер спорта по альпинизму, чемпион многочисленных первенств разных лет, старший инструктор альпинизма, профессор, доктор технических наук, горнолыжник, человек недюжинного ума и немереного обаяния Дмитрий Евгеньевич Хейсин был, конечно, личностью незаурядной. Может быть даже по-своему выдающейся. Чего ему часто и не прощали. Но он на это не обращал никакого внимания. Со школьных времён Митя был лидером. Прекрасно учился, от Бога и от папы-профессора голова ему досталась замечательная. Много читал, занимался спортом, в частности гимнастикой, был независим и смел… И всю жизнь притягивал, к себе людей самых разных, казалось без всяких со своей стороны усилий становясь лидером, руководителем, предводителем или атаманом… Как и у многих из нас, детей периода отсутствия телевидения, альпинизм у Мити начался с прочтения книги Бонатти о восхождении на Пти-Дрю. Это само по себе показательно и говорит о внутренней психологической установке типа: любить так королеву, украсть так миллион! Итальянец влез на отвесную полуторакилометровую стену, а мы что, хуже? Надо попробовать! И Митя поехал в альплагерь «Алибек». Дорога к Пти-Дрю началась с вершины Софруджу 1б к/тр. и перевалов Алибекский и 73-х. Ну а потом вслед за Домбаем были Баксан, Цей, Безенги, траверс Ушбы, Шхара по Шмадереру, пик Щуровского, Бжедух, Вольная Испания. Потом пошёл Восток – несколько Аламединских сборов, Юго-западный Памир, экспедиция на Хан-Тенгри и многое, многое другое…

В альпинистской карьере мастера спорта Хейсина был двухлетний перерыв, когда, занимаясь докторской диссертацией специалист по проблемам прочности корабля Д. Е. Хейсин использовал тёплые летние месяцы на то, чтобы сходить на ледоколе к Северному полюсу и пройтись по Северному Морскому пути. Диссертация получилась и сердце снова позвало в горы».

Полностью с этой статьёй можно ознакомиться здесь:

http://www.alpklubspb.ru/ass/a143.htm

Забегая вперёд, скажу, что судьба сведёт меня с Митей ещё не раз – в следующем году, а также в 1969 и 1970 гг., где он каждый раз будет показывать себя настоящим лидером, в каких бы трудных условиях мы ни оказались. Но об этом читайте в соответствующих главах. А здесь мне хочется высказать и своё мнение о таких людях, как Митя, уж больно они не ординарные и очень часто уходят из жизни много раньше нас, простых людей. Мне даже кажется, что это закономерно – такие люди живут необычайно ярко, их свет падает на и отражается в окружающих их людей. Как правило, они «сгорают» раньше нас (Митя прожил всего 58 лет), потому что слишком ярко живут и ярко светят, а энергия свечения не бесконечна. Многие из нас, возможно, хотели бы иметь подобные таланты, даже зная, что жизнь от этого будет короче. Однако нет у нас таких талантов, что поделаешь – всё от бога. А мы всё равно будем завидовать этим людям. Да и стоит ли сожалеть об их короткой жизни? Они за свой короткий срок на земле проживают, как минимум, несколько жизней рядового обывателя, который даже за длинную свою жизнь вряд ли увидел и прочувствовал одну десятую того, что имели Митя и ему подобные.

Теперь вернёмся на сбор в а/л «Безенги». Я успел сходить на три восхождения (тренировочное на пик Панорамный по 2Б, руководителем на пик 4500 по 3Б и участником на Уллу-Ауз по 4А), после чего на сборе произошло ЧП: одна из наших групп, состоящая из шести человек, из которых два были моими сокурсниками ещё по ЛИТМО (всё тот же Боря Бененсон и Юра Луковатый) попали в погодную ловушку при восхождении на один из пяти тысячников района, вершину Джанги-Тау Восточная по 4Б. Маршрут этот обычно проходится с двумя, максимум тремя ночёвками. Утром после второй ночёвки на высоте 4,500 метров они вышли на маршрут, но уже через три часа были вынуждены остановиться на гребне и вновь поставить палатку из-за мощного снегопада на высоте ~4,900 метров. Для цели нашего рассказа важно, что в качестве растяжек для палатки они использовали ледорубы. Весь этот третий день группа провела в высотной палатке, вмещающей шестерых человек, не вылезая даже для исполнения естественных человеческих потребностей, для которых была использована консервная банка, – настолько сильные были ветер и снегопад. Еды у них почти не было, зато бензин для примуса и чай были в избытке.

Чтобы дальнейшее было понятно для непосвящённых, здесь следует объяснить кое-что из специфики альпинизма. В то время в качестве обуви для восхождений мы использовали так называемые трикони, т. е. отриконенные ботинки, верхняя часть которых делалась из юфти (очень напоминает кирзу, из которой делали сапоги для солдат Советской Армии), а подошва снаружи по ранту и в середине была оббита стальными оковками (триконями), которые позволяли осуществлять хорошее сцепление со всеми видами горной поверхности (тропа, осыпь, скалы и снег), кроме льда, для которого нужны были кошки. Помимо этих стальных оковок на ботинках, на таких маршрутах группа всегда имеет много другого железного снаряжения: 15–20 скальных и ледовых крючьев, два молотка, кошки и ледоруб на каждого. Во время большого снегопада в горах очень часто можно слышать, как воздух вокруг тебя гудит и иногда можно даже видеть светящуюся голубую дугу, идущую от клювика к лопаточке ледоруба, который ты держишь в руке. Это особенно хорошо заметно, когда снегопад состоит из снежной сухой крупы. Это есть следствие наэлектризованности воздуха, от чего сильно начинает болеть голова. Любой опытный альпинист знает, что в грозу всё железо следует привязать к верёвке и сбросить вниз как можно дальше от палатки, поскольку общеизвестно, что металл притягивает к себе молнию. Однако не все и не всегда следуют этому правилу. Причины этому банальны – лень и русский «авось». И даже когда альпинисты этому правилу всё-таки следовали, то оно не касалось ботинок – их всегда очень жалко выбрасывать наружу по двум причинам: во-первых, снег может легко попасть внутрь и, во-вторых, верхняя часть ботинок промёрзнет настолько, что одеть их на ноги будет весьма проблематично. Кроме того, психологически очень страшно выбрасывать ботинки далеко от себя – не дай бог улетят – тогда даже одного шага от палатки сделать будет невозможно.

А теперь вернёмся к нашей шестёрке, которая и не подумала расставаться с железом, находящимся у них в палатке. Далее я повествую со слов самого участника этих событий – Боба Бененсона. Итак, в условиях наэлектризованного воздуха и снежных заносов эта шестёрка провела весь день и следующую за ним ночь в палатке. А часов в шесть утра, когда кто-то уже проснулся, а кто-то ещё спал, ударила молния, от которой досталось всем. Боб говорит, что был «в отключке» минут 20, а когда «пришёл в себя», то выяснилось, что все, кроме единственной в группе женщины Светы Новиковой, теряли сознание, но разной продолжительности. Все без исключения получили ожоги разной степени тяжести и в разных местах тела. А вот что предстало перед его взором, как только он очнулся: все живые по очереди делали искусственное дыхание «рот в рот» Валере Рябинину, который какое-то время уже не дышал. Наконец, руководитель группы Валера Слёзин, врач по профессии, сделал ему укол адреналина в сердце, после чего у него появился пульс всего на несколько секунд, но это не помогло, поскольку мозг уже не работал. По определению врача он был убит мгновенно. При разборе этого несчастного случая выяснилось, что Валера во время сна касался головой головки ледоруба, который был воткнут снаружи палатки в качестве растяжки. В добавок к этому, у него под головой лежали отриконенные ботинки в качестве подушки. Поэтому удар молнии пришёлся ему прямо в мозг. Сам Боб получил обугленный шрам длиной 12 см в левом боку и ещё несколько на правом локте. В общем, молния эта никого не оставила «без внимания». Кстати, у руководителя во рту были металлические зубы, вот он и получил по зубам.

Группе ещё сильно повезло и даже дважды:

1) Совершенно случайно рядом с ними стояла палатка москвичей, тоже пережидавших эту непогоду. Москвичам повезло больше: у них только трое обожжённых, а трое других, которые в момент «атаки» сидели на поролоновом матрасе, остались невредимы.

2) Удар молнии пришёлся в утреннее время, когда впереди был целый светлый день для спасательных работ; случись это вечером или ночью – результат мог быть куда более печальным.

А так, связка непострадавших москвичей была немедленно послана вниз за спасательным отрядом. И повезло ещё раз, потому что им не пришлось бежать до лагеря, до которого было ходу часов 6–7. Вместо этого они на спуске встретили группу спасателей, которая состояла из одних мастеров и направлялась к другой группе на совсем другом маршруте и, от которой не было известий, но были лишь предположения, что у них свои проблемы, связанные всё с той же непогодой. Вот эти-то спасатели изменили свой первоначальный план и довольно быстро добежали до наших пострадавших и спустили их по верёвочным перилам в лагерь в тот же день. А на следующий день все участники нашего сбора, кто в это время находился в лагере, в том числе и автор этих строк, были посланы наверх, к месту происшествия, где оставалось тело Рябинина, т. е. мы представляли собой уже транспортировочный отряд.

Для меня это были первые, но далеко не последние спасательные или транспортировочные работы в горах. Должен вам сказать, что транспортировка трупа в акье (это такая алюминиевая люлька, состоящая из двух скреплённых половинок, предназначенная для транспортировки либо пострадавшего, либо трупа) с помощью шести носильщиков – это почти адова работа, много тяжелее, чем лазить по стене даже и с большим рюкзаком за спиной. Мне, например, врезался в память один безобразный факт, имевший место со мной во время многочасовой работы, когда мы тащили тело Рябинина по Безенгийскому леднику: уже выбившись из сил и потому делая свою работу довольно неаккуратно (ведь труп тащим, а не живого человека!), я увидел, как стопа Валеры, которая выступала из акьи, сильно ударившись о ледовый выступ, развернулась на 90o (наверняка сломалась). Я никак на это не отреагировал, как будто ничего и не произошло. А ведь я лично был с ним хорошо знаком. Я это к тому, что адская усталость вытесняет другие человеческие чувства и даже меняет человеческую мораль. В последние 20 лет альпинистский мир широко обсуждает эту тему, применительно к маршрутам выше 8,000 метров над уровнем моря. Явное большинство склоняется к мысли, что на таких высотах действие человеческой морали прекращается по причине нечеловеческой усталости.

Итак, отдохнув одну ночь в лагере, наутро начали строить планы дальнейших восхождений – всем нам нужен 1-й разряд и как можно скорее. Прошли слухи, что начальник учебной части лагеря, всеми уважаемый Виктор Васильевич Жирнов, сам тоже ленинградец, предложил начальнику нашего сбора собрать группу посильнее и сходить на ту же вершину Джанги-Тау Восточная по тому же маршруту 4Б, чтобы снять с неё плохую карму, оставленную участниками нашего сбора. Вскоре старший тренер сбора, д.т.н., м.с. Артём Георгиевич Варжапетян озвучивает три фамилии участников, которые назавтра идут с ним на этот маршрут. Каково же было моё удивление, когда среди этих трёх я услышал свою фамилию. Не скрою, я был этим сильно польщён. Но ещё больше я был польщён, когда уже на горе Артём взял меня к себе в связку. Вот тогда я всерьёз понял, что наступил момент, когда мои многолетние усилия и работа над собой уже приносят свои плоды. Само восхождение мне мало чем запомнилось и это понятно: хорошо запоминаются те восхождения, где происходят неприятные события. В нашем же случае всё было настолько гладко и беспроблемно, что нечего было запоминать. Помню только, что по возвращении в лагерь встретивший нас Виктор Васильевич произнёс:

– Вы молодцы, никто до вас так быстро – за 44 часа из лагеря в лагерь – этот маршрут не проходил. Вы действительно сняли с маршрута плохую карму, за что вам большое спасибо.

Что же касается меня, то я получил даже больше от этого восхождения, чем два других участника, т. к. прошёл его в связке с большим мастером и многому тогда научился. Кроме того, за всё восхождение я не получил от Артёма ни одного замечания, касаемо моей работы с верёвкой. Дело в том, что при одновременном хождении в связке, вся работа с верёвкой приходится на второго в двойке, т. е. на меня, а это не такая простая работа, как может показаться. Нужно и самому идти и одновременно следить за верёвкой, которая идёт к ведущему, да так, чтобы не мешать ему двигаться с той скоростью, с которой он предпочитает и в то же время обеспечивать ему надёжную страховку.

Служба в «Электроприборе» продолжается, 1965–1966

После того, как мы успешно завершили ввод в эксплуатацию слаломного подъёмника зимой 1964 года, я почувствовал некую опустошённость, как бы «ребёнок вырос, ушёл из семьи и более не нуждается в моей опеке». Мне срочно нужна была замена этому «ребёнку».

В то время в «Электроприборе» работало 1,200 молодых специалистов (инженеров до 35 лет) и для помощи в их профессиональном росте на предприятии существовал Совет Молодых Специалистов (СМС). Главной частью его деятельности была организация ежегодной Конференции Молодых Специалистов, на которой с докладами выступали не только сотрудники нашего «Электроприбора», но также и молодые специалисты из смежных (и в какой-то мере конкурирующих) НИИ Москвы, Ленинграда и ряда других городов. Я, хотя и «валял дурака» на своей основной работе, но иногда всё-таки делал что-то полезное. Так, ещё в апреле 1963 года я выступил с докладом на такой конференции, в котором изложил результаты своей дипломной работы. Мой доклад под названием «Модернизация блока воспроизведения нелинейных зависимостей ФЭ-7 электромоделирующей станции «Электрон»» был даже опубликован в журнале «Вопросы Радиоэлектроники», Серия ХII, Выпуск 14, 1964. Это и стало моей первой публикацией в СССР. А чтобы подчеркнуть, что это был не самый последний журнал в смысле технического уровня, скажу, что в том же выпуске были опубликованы две статьи моего нового друга Лёвы Шахмундеса, которого я считал и до сих пор считаю настоящим учёным с университетским математическим образованием, в отличие от себя самого. Буквально через год Лёва по результатам этих работ станет к. ф-м. н. (PhD в американском варианте).

С тех пор беседы с Лёвой о производственных технических проблемах стали чуть ли не ежедневными. Этому, безусловно, способствовал тот факт, что мы жили с ним в одном доме. Со временем Лёва убедил меня обратить внимание на вопросы автоматизации программирования для Аналоговых Вычислительных Машин (АВМ), на которых я работал уже пару лет. Под прямым влиянием Лёвы я всерьёз увлёкся этими вопросами. Поскольку эта область программирования находилась в СССР в самом зачаточном состоянии, то очень скоро я пришёл к выводу, что надо изучать иностранную литературу, относящуюся к этим вопросам. С этого момента мои вечера по будним дням стали делиться пополам – два дня тренировки в ЛИТМО, два-три дня в Публичной библиотеке или в БАНе (Библиотека Академии Наук) у стрелки Васильевского острова.

А пока что я, как то незаметно, стал членом упомянутого Совета (СМС) и увлёкся подготовкой её очередной конференции, да так, что, когда через полгода председатель СМС Лёня Бодаревский решил поступать в нашу «Электроприборовскую» аспирантуру, то он рекомендовал на своё место меня. Я не стал отказываться, мне это даже чуток польстило. Итак, я стал председателем СМС. Это дополнительно к моему председательству в альпинистской секции. Но тут выяснился один нюанс: оказывается, что председатель СМС автоматически становится членом Комитета Комсомола (КК) всего предприятия. Вы, конечно, догадываетесь, какое у меня было в то время отношение к комсомолу – как к параллельному миру, который следует избегать. Я решил, что буду заниматься своим делом, а КК пусть занимается своим, но без меня. И надо сказать, что мы, КК и я, первые полгода вполне успешно сосуществовали в параллельных мирах, т. е. меня действительно никто не беспокоил. Больше того, я совершенно нагло научился этим фактом пользоваться.

В то время на нашем режимном (секретном) предприятии был очень строгий проходной режим в три потока – до 8:00 проходят рабочие и сотрудники завода, до 8:30 – служащие НИИ и до 9:00 проходит администрация и вспомогательные службы всего предприятия. Таким образом, мой проход ограничивается временем 8:30 утра. При опоздании хотя бы на одну минуту фамилия опоздавшего записывается и передаётся начальнику его отдела для наказания. Теперь вспомним, что по выходным дням я часто возвращался из загорода домой усталый и за полночь и потому совсем было немудрено проспать время подъёма в понедельник, что, в свою очередь, приводило к опозданию на работу. Теперь, когда я формально стал членом КК, при опоздании вместо того, чтобы идти в проходную предприятия и быть обязательно пойманным в этом «преступлении», я шёл в ближайшую парадную жилого дома напротив института, пережидал там 20–25 минут, а затем с толпой служащих администрации проходил на предприятие. Наличие толпы, а она собиралась только в последние 5–10 минут до конечного времени, было абсолютно необходимым условием, чтобы у охранника не было времени досконально изучить мой пропуск и понять, что я из предшествующего потока.

У читателя может возникнуть вопрос «а при чём тут КК и почему нельзя было таким же путём проходить на работу до того, как я стал членом КК»? Ответ на этот вопрос очень простой: как бы я объяснял своё появление на рабочем месте на 30 минут позже, чем все остальные? А вот теперь у меня всегда наготове был ответ: задержался в КК, куда забежал по общественным делам. И ни разу никому не пришло в голову проверить: а был ли вообще в это время открыт КК. Вот так ни разу за полгода, не появившись на заседаниях КК, я легко пользовался формальной к нему принадлежностью.

Но, как говорится, всему приходит конец. Так произошло и с моим отсутствием на всех заседаниях КК. По этому поводу я получил выговор от самого освобождённого (это означает, что ей платили зарплату только за то, что она секретарь КК и больше ни за что) секретаря КК с предупреждением, что, если я не появлюсь на очередном заседании, то меня освободят от должности председателя СМС. Поскольку я уже вжился в эту должность, развил бурную деятельность в подготовке ежегодной конференции и мне, конечно, не хотелось бросить этот процесс, не доведя его до логического конца, пришлось мне явиться на следующее заседание КК.

Как оказалось, оно было посвящено личному делу одного молодого инженера, который уже несколько лет проработал в одном из цехов завода, а теперь нашёл себе лучшее место в одном из отделов института, но начальник цеха его не отпускает, поскольку он является ценным работником. И вот этот начальник обратился в КК с тем, чтобы этого инженера «проработали» по комсомольской линии – не то устыдили, не то уговорили, не то заставили, остаться там, где он нужен начальнику. И действительно, члены КК добросовестно занимались этим в течение получаса. Я же пришёл на это заседание можно сказать «из-под палки» и собирался отбыть своё «наказание» ни во что не вмешиваясь, а когда надо будет проголосовать, подниму руку – жалко, что ли? Но, поняв, что «на кону» в известной степени судьба человека, который пострадает по двум причинам: во-первых, потому, что он хороший специалист и, очевидно, добросовестно исполняет свои служебные обязанности, а, во-вторых, потому что так удобнее его начальнику. Естественно, что я не смог удержаться и выступил со своими доводами, которые были прямо противоположны всем остальным:

– Из всей дискуссии я понял одно: начальник цеха не даёт своё согласие на перевод именно и только потому, что его сотрудник ценный работник. Вот если бы он был плохим работником, начальник отпустил бы его и даже с удовольствием. Это означает, что вот сейчас мы являемся свидетелями того, что человека наказывают за его хорошую работу. И если мы поддержим начальника цеха в его желании, мы тем самым подадим плохой пример всем нашим комсомольцам, т. е. нельзя работать хорошо, в этом случае у вас могут быть проблемы с переходом на лучшую работу.

Поскольку я выступал последним, никому больше выступать не пришлось, а резолюция была «заступиться за парня перед его начальником». Вторая польза от моего выступления была уже для меня лично – больше меня уже не звали на заседания КК и, очень может быть, были даже рады, что я там больше не появлялся.

А теперь вернёмся к моей деятельности на должности председателя СМС. Я на самом деле развил бурную деятельность и нам удалось провести самую большую к тому времени 8-ю по номеру конференцию МС – было самое большое количество докладов и самое большое количество участников. Уже после конференции многие из этих докладов были опубликованы в журнале «Вопросы Радиоэлектроники». Мы даже сделали и раздали всем участникам конференции памятные значки, что по тем временам было очень круто. Необычный успех конференции был замечен даже администрацией предприятия и мне предложили подать список на 40 человек, которых на мой взгляд следует премировать поездкой в Ригу, столицу Латвии. А за год до этого Лёва, который был руководителем теоретической группы нашего отдела, перевёл меня в свою группу и теперь трудиться стало значительно интересней. В этой группе из пяти человек старшим инженером работала Лена Арсёнова, молодая интеллигентная женщина лет на пять старше меня, которая была замужем и имела сына пяти лет. Несмотря на этот разрыв в возрасте мы с ней подружились и поскольку списки на поездку в Ригу составлялись только мною, то я включил туда и Лену. Я об этом пишу, чтобы показать, как всё легко делается при наличии полномочий. Я, конечно, включил в этот список всех моих приятелей, даже тех, которые никакого участия в подготовке к конференции не принимали. Активное участие принимали не более 20–25 человек, а мест в автобусе было 40. Глупо было не заполнить весь автобус. В Риге, где нам была заказана вполне приличная гостиница, мы провели два выходных дня и вернулись домой полные впечатлений.

Поскольку я понимал свою деятельность на посту председателя СМС как средство для улучшения жизни самих МС, то уже после конференции я придумал конкурс печатных работ МС и получил согласие трёх учёных из нашего отдела войти в конкурсную комиссию для определения лучших работ. Сам я предусмотрительно в эту комиссию не вошёл, поскольку собирался подать на этот конкурс свою только что опубликованную в журнале «Вопросы Радиоэлектроники», серия «Электронная Вычислительная Техника», статью под названием «Современный уровень автоматизации программирования для АВМ». Естественно, что с положением об этом конкурсе, где также говорилось о премии в 300 рублей за первое место, 200 рублей за каждое из двух вторых мест и 100 рублей за каждое из трёх третьих мест, я явился уже привычной мне дорогой к директору Грибову В. М., который легко подписал мне и эту бумагу. В самом деле – что это за деньги 1000 рублей – для такого предприятия, как наше? После того, как объявление о конкурсе было развешено во всех отделах института, опубликованные статьи посыпались на нас, как из рога изобилия. Оно и понятно – все эти статьи уже напечатаны, никакого труда от соискателей не требуется, а вполне приличные деньги можно получить, абсолютно ничего не делая. В результате шесть человек получили денежное вознаграждение без какого-либо труда. Хорошо помню, что по результатам этого конкурса даже и мне досталось 100 рублей. А это, между прочим, моя тогдашняя месячная зарплата.

Второй и третий спортивные сборы в а/л «Безенги», 1965–1966

После очень успешного летнего сезона прошлого года я без особого труда, не считая, конечно, изнурительных тренировок, попал в а/л «Безенги» второй раз. С точки зрения количества и качества восхождений этот сезон был не менее удачным, чем предыдущий: хотя было сделано всего четыре восхождения, но при этом два руководства – на Коштан-Тау (4А) и на Шхару (4Б), к тому же оба пяти тысячника. Тем не менее на этом сборе произошло два события, о которых я и хочу здесь рассказать – одно трагическое, а другое несправедливое и чуть не стоившее мне полного отлучения от альпинизма.

В первые дни сбора, как и всегда, наши тренеры прочитали нам в лагере стандартный курс лекций (первая медицинская помощь в горах, анализ несчастных случаев в горах и пр.), затем мы прошли скальные и снежно-ледовые занятия уже в высокогорье. Но поскольку мы уже были на пути к первому спортивному разряду, нам полагалось более детально освоить технику транспортировки пострадавшего по различным участкам горного рельефа. Самыми технически трудными для транспортировки считаются скальные участки. Вот потому недалеко от лагеря нам устроили демонстрацию этого процесса во всех его деталях, а когда были вызваны два добровольца на роль сопровождающих пострадавшего, я, естественно, с радостью вызвался быть одним из таких «подопытных кроликов»:

https://tinyurl.com/5n83m6m5

Не подумайте, что это лёгкая работа. Во-первых, если акья с пострадавшим прикреплена к основной верёвке, то сопровождающие пристёгиваются просто к акье да так, чтобы не сковывать их движения. У них нет отдельной от акьи страховки. Во-вторых, их работа состоит в том, чтобы оттаскивать акью от скалы на себя, упираясь в скалу ногами под акьёй, иначе акья цепляется за выступы и неровности скалы и может перевернуться со всеми вытекающими от этого последствиями. В данном случае, чем круче и глаже скала, тем легче сопровождать акью. Когда скала с отрицательным углом наклона, тогда акья движется вниз свободно, но в этом случае ноги сопровождающих теряют опору о скалу и им приходится буквально висеть на руках, держась за бортик акьи. Но если скала меньше 90o, тогда чем меньше крутизна скалы, тем труднее приходиться сопровождающим оттаскивать акью от скалы. К слову сказать, через несколько лет, после того как на подобной демонстрации акья таки перевернулась и в результате были настоящие пострадавшие, федерация альпинизма запретила помещать живого человека в акью с демонстрационными целями. Вместо человека стали использовать манекен в виде деревянной чурки весом в 70–80 кг.

А всего через две недели, когда я вернулся в лагерь после очередного восхождения, я узнаю, что в лагере траур по погибшему Валере Станкевичу. Как выяснилось, он погиб уже при спуске с Западной вершины Мижирги по маршруту 5А к. т., успешно взойдя на Восточную Мижирги по Северной стене (5Б). У него произошёл обрыв самостраховки. А ведь он был куда более квалифицированным спортсменом, чем я! Несмотря на то, что Валера не был моим другом, но тот факт, что я совсем недавно работал с ним, в полном смысле слова, плечом к плечу, мягко говоря, не мог оставить меня равнодушным к этой трагедии. Но, по неписанным законам альпинизма, если ты собираешься им заниматься всерьёз и надолго, то научись держать себя «в руках» в любой ситуации, коих, почти наверняка, тебя ожидает впереди ещё немало.

Конечно, трагедия с Валерой потрясла весь наш Ленинградский сбор, но уже через несколько дней сбор продолжил свою работу в соответствии с намеченным планом. Мне лично предстоит руководство ещё тремя участниками на вершину Шхара Главная (высота 5,203 м) по маршруту 4Б к. т. Восхождение это прошло гладко, что называется, без сучка и без задоринки, и потому там не было ничего такого, чтобы имело смысл здесь рассказывать. Тем не менее, именно это, удачное во всех отношениях восхождение, имело далеко идущие негативные последствия для меня.

Начну с того, что начальником сбора в этом году опять был Митя (Дмитрий Евгеньевич) Хейсин, а старшим тренером, как и в прошлом году, его друг Артём Георгиевич Варжапетян. Им обоим я уже пропел дифирамбы в главе, посвящённой предыдущему летнему сезону. А в этом сезоне и, конкретно, на этом восхождении вот что произошло:

Когда моя группа достигла «Австрийских ночёвок», что в шести часах ходу от лагеря, мы встретили там группу, которая под руководством Артёма только что поднялась и спустилась как раз по нашему маршруту. Я спросил у Артёма: каково состояние всего маршрута на данный момент и нужны ли на нём кошки. Артём очень уверенно ответил: «нет, не нужны; оставьте их здесь под камушком». Тогда я сказал своим ребятам, чтобы они оставили свои кошки прямо здесь на ночёвке, но свои кошки всё-таки оставлять не стал – так, на всякий случай. На разборе восхождения, который проводил сам Митя в присутствии Артёма, как-то случайно выяснилось, что три пары кошек были оставлены на ночёвке. Конечно, формально это было нарушением правил техники безопасности в горах, о которых, безусловно, на разборах следует обращать серьёзное внимание всех участников сбора. Я оправдался тем, что «кого же мне следует слушать, если не Артёма – старшего тренера нашего же сбора?». На этом разбор закончился, всем было засчитано восхождение, а мне руководство. Мы разъехались по домам и, казалось, ничто не предвещало бури.

Но, месяц спустя уже в Ленинграде во Дворце Профсоюзов, где Митя отчитывался о результатах сбора, он, к удивлению всех присутствующих, зачитал список (который сразу получил название «чёрного списка») из восьми человек, которым закрывается путь ко всем последующим спортивным сборам. Это, в свою очередь, означало практически полную остановку в спортивном росте. Для меня это было бы полным крушением моих новых надежд. В то время я ещё не ходил на собрания ДСО «Труд», где, как правило, собирались уже серьёзные спортсмены, ко мнению которых прислушивались, а я себя к таковым отнести никак не мог. Когда через несколько дней до меня дошло это известие, я был вне себя от ярости и сразу же поехал в ДСО «Труд» узнать, за что мне выпала такая честь – попадание в «чёрный список»? Милейший С. М. Керш показал мне этот список, и я понял, что у каждого, кто в него попал, была своя индивидуальная провинность. Из восьми наказанных мне известны только трое. Похоже, что остальные пятеро действительно были отлучены от альпинизма за реальные провинности или же сами «завязали» с ним навсегда после этого инцидента. А известные мне трое – это всё тот же Боб Бененсон, Игорь Виноградский и я.

Что касается Бененсона, который уже давно проживает в Нью-Йорке, то я только что (на дворе август 2018 года) переговорил с ним по телефону и вот что он мне рассказал:

На базе а/л «Безенги» в городе Нальчик несколько парней с нашего сбора не то до его начала, не то после окончания, были замечены недостойным поведением. Начальство лагеря доложило об этом Мите как начальнику сбора. Вот всех их, в том числе и Боба, Митя включил в «чёрный список». Когда Боб попытался объяснить Мите, что в то время его там вообще не было, ответ Мити был ну очень интересным: «но, если бы ты там был, ты повёл бы себя также, как и они». Неправда ли – очень убедительная логика, особенно для доктора физ. – мат наук и профессора?

Что же касается Игоря Виноградского, то в один из моих многочисленных приездов в Питер уже в 2000-х годах, я спросил его, что он помнит об этом эпизоде. К моему удивлению, он сказал, что тоже был в этом списке, но за что попал туда, уже не помнит. Обсудив это с Игорем, мы тогда пришли к общему выводу, что да, Митя при всех его несомненных достоинствах, иногда становился в позу «фюрера», т. е. позволял себе наказывать людей, которые ему по каким-то причинам просто были не симпатичны. Справедливости ради следует заметить, что через четыре года после этого события, в 1969 году, Митя взял меня в экспедицию на пик Энгельса (6 к. т.), а также включил меня, как впрочем и Игоря Виноградского, в состав штурмовой группы для восхождения на Хан-Тенгри с Севера (тоже 6 к. т.) в рамках чемпионата СССР 1970 года. Об этих двух экспедициях, и особенно о второй имеется много публикаций, как печатных, так и электронных, но о них я расскажу в соответствии с хронологией чуть позже. Больше того, когда в 1987 году я первый раз вернулся из эмиграции в свой родной Ленинград, Саша Эпштейн передал мне Митину просьбу о встрече со мной «в любом удобном мне месте и в любое удобное мне время». Мы тогда действительно повидались с ним в Сашиной квартире к обоюдной радости.

Однако вернёмся в 1965 год. Конкретно мне вменялось в вину «оставление трёх пар кошек на «Австрийских ночёвках» во время восхождения на вершину Шхара по 4Б к.т., когда этого делать не следовало. С этого момента мысль о том, что фортуна опять от меня отвернулась, не покидала меня. Первым делом я позвонил Артёму Варжапетяну и попросил у него защиты – ведь это его совету старшего тренера нашего сбора я последовал. Ещё хорошо, что я тогда, несмотря на совет Артёма, решил оставить свои кошки при себе, так, на всякий случай. Если бы я этого не сделал, у Мити было бы больше оснований для ещё более серьёзного наказания. Артём в ответ промямлил что-то формальное и я понял, что он не будет ввязываться в это дело и защищать меня перед своим другом Митей. Тогда я начал лихорадочно перебирать в своей памяти всех, кто был на нашем сборе и кто, по моим понятиям, мог бы восстановить справедливость. Я не нашёл никого лучше, чем Коля Романенко. Интересно, что в то время меня с ним абсолютно ничего не связывало – он был старше меня, уже сильным мастером спорта и, несмотря на то что мы уже второй год подряд были на одном сборе, по уровню подготовки мы были с ним «в разных весовых категориях». Т. е. для меня он выглядел старшим товарищем, на которого я смотрел с восхищением, и не более того. Так почему же я выбрал для помощи Колю, а не кого-нибудь другого? Дело в том, что Коля всем своим поведением «излучал» доброжелательность, надёжность, уверенность и, в то же время, ярко выраженное отношение к справедливости. Недаром, Коля был членом комиссии ДСО «Труд» по этике. И надо сказать, что интуиция меня не подвела.

Я узнал номер его домашнего телефона и позвонил, прося о встрече. Коля, даже не спросив зачем он мне понадобился, пригласил меня к себе домой, где я ему и рассказал о своей проблеме. Коля внимательно меня выслушал и пообещал разобраться. Очень скоро я узнал, что моё имя было вычеркнуто из «чёрного списка», как несправедливо туда попавшее. Я уверен, что кроме Коли, никто другой не стал бы тратить на меня время. Вот так неожиданно возникшая проблема, можно сказать «на пустом месте», так же неожиданно и разрешилась. К сожалению, жизнь Коли трагически оборвалась 5 декабря 1973 г. в Кавголово во время лыжной тренировки при тридцатиградусном морозе вследствие переохлаждения в сочетании с сердечной недостаточностью. Вся их команда бегала там 20 км дистанцию. И несмотря на то, что произошло это не в горах, а почти в центре цивилизации (всего в 30 км от Ленинграда) его не удалось спасти. Здесь хочется ещё раз вспомнить пословицу, говорящую о том, что «хорошие люди долго не живут».

В результате Колиного вмешательства я опять без труда попал на такой же сбор в следующем, 1966 году. Этот сбор был не очень продуктивный из-за длительных спасательных работ на склоне вершины Джанги – Тау, где чехословацкая двойка была сорвана воздушной волной от ледового обвала, в результате которого один из них был убит, а второй сильно поломан. Эти спасательные работы запомнились мне ещё и тем, что во время их проведения разбился вертолёт, который прилетел, чтобы забрать труп и пострадавшего:

https://tinyurl.com/bde5etw8

В результате за этот сбор я сделал всего три восхождения, в том числе свою первую пятёрку – пик «Урал» (5А к. т.).

Вечерняя аспирантура в «Электроприборе», 1966–1967

В августе 1965 года под прямым воздействием постоянных технических дискуссий с другом Лёвой я принимаю решение поступать в аспирантуру «Электроприбора». В это время я всё ещё ощущаю какую-то неполноценность, оставшуюся со мной со времён детства и юности, хотя уже не в такой степени, как это было тогда. Теперь мне время от времени приходила в голову мысль, что аспирантура – это уже через чур, не для моего уровня знаний и способностей. Но сейчас я, наверное, сильно удивлю читателя, сообщив, что своё решение по поводу аспирантуры я принял в большой степени под влиянием своих успехов в альпинизме. Поверьте, я совсем ничего не сочиняю. В то время я мысленно часто анализировал влияние альпинизма на мою психику: когда я первый раз приехал в а/л «Баксан» и заработал значок «Альпинист СССР», мне казалось, что это может каждый; вот если бы я заработал 3-й разряд – это было бы что-то, но для меня это очень мало вероятно; когда на следующий год я-таки заработал 3-й разряд, теперь я также начал думать о 2-м разряде, как годом раньше думал о 3-м; и так продолжалось все эти годы. Теперь я уже реально приблизился к 1-му разряду. И вот вам результат психологического эффекта спорта вообще и альпинизма, в частности: если у меня получилось в спорте то, о чём я не мог даже мечтать, то почему то же самое не может произойти и в науке? Понятно, что и в науке надо будет много работать, но мне ведь не привыкать?

Таким образом, спорт дал мне уверенность в моих силах, чего я как раз был лишён с самого детства. Я и сейчас считаю, что всему хорошему из того, что мне удалось достичь в жизни, я обязан спорту. Без него мои успехи были бы гораздо скромнее. И уж совершенно бесценным был мой альпинистский опыт, как физический, так и психологический, в тот год, когда я волею судьбы оказался в Мордовской ИТК (Исправительно-Трудовой Колонии), которой будет посвящена вся третья часть этой книги.

Решение о поступлении в аспирантуру было не совсем на пустом месте. Во-первых, у меня уже было две опубликованных статьи, одна из которых была посвящена теме, которой я и собирался заниматься в аспирантуре. Во-вторых, моя довольно успешная общественная работа в качестве председателя СМС давала определённый плюс, как я это понял в случае с моим предшественником на этой должности, которого я и заменил двумя годами ранее. И, наконец, я уже начал готовиться к двум вступительным экзаменам – узкая специализация (теория автоматического управления) и иностранный язык (английский).

Однако в начале сентября 1965 года, в который уже раз меня на целый месяц посылают в колхоз убирать созревший урожай, уже не помню, чего именно, наверное, картошки. При том, что в последнюю неделю сентября начинаются вступительные экзамены в аспирантуру. Я сказал об этом заместителю начальника отдела, но он развёл руками, давая понять, что замены мне всё равно нет, а план на «временных колхозников» спущен парткомом. Ещё добавил: «может там в колхозе договоришься с местным начальством и тебя отпустят раньше». Через две недели нашей колхозной работы, когда оставалось всего несколько дней до экзаменов, я подошёл к начальнику, который руководил всем отрядом в 150 человек, посланных от «Электроприбора», с просьбой отпустить меня на экзамены. Он ответил, что это не в его власти и что освободить меня может только сам председатель колхоза, в котором мы трудились. Тогда я отправился искать председателя. Его ответ тоже был вполне ожидаемым и, главное, вполне логичным: «если ты уедешь, а кто же тогда будет собирать урожай?»

Всё это происходило в воскресенье, когда у нас был выходной от работы. Получив такие ответы от начальства, я понял, что, несмотря на все затраченные мною усилия и время подготовки, в аспирантуру мне в этом году не поступить. А кто знает, что ещё произойдёт за год, который я теперь потеряю – ведь в следующем году может опять произойти то же самое. И главное, что никто не виноват и никакого злого умысла по отношению ко мне не усматривается – так уж сложилась судьба. Я в совершенно расстроенных чувствах хожу по дороге взад и вперёд, усиленно ищу выход из создавшегося положения. Наконец, выход найден – надо заболеть и тогда идти к доктору, который находится в десяти километрах от нашей деревни, в районном центре Лодейное поле. Причём, сделать это можно только сегодня, завтра уже будет поздно – рабочий день и меня никто к врачу не отпустит. Сразу возникает вопрос: а как заболеть, если я здоров? Продолжаю ходить с одной лишь мыслью – заболеть. Ещё через час мне начало казаться, что у меня действительно температура и даже болит голова, что, впрочем, не удивительно – она усиленно занята решением сложнейшей задачи. Тогда решаю: была-не была, терять мне нечего – пойду в Лодейное поле искать врача. Уже к вечеру добрался я до районного медицинского пункта и постучал. Открывает мне санитарка с ведром и тряпкой в руках. Спрашивает:

– Тобе чево?

Потухшим голосом, уже войдя в роль больного, отвечаю:

– К доктору я, заболел.

– Тыды постой тута в сенях, а я позову дохтура.

Через десять минут зовёт меня в хату, где в просторной горнице напротив входной двери за столом сидит молодой доктор в медицинской шапочке. Комната освещается тусклой лампочкой под потолком и настольной лампой по левую руку доктора. Доктор спрашивает:

– Ваша фамилия, имя и отчество?

Отвечаю:

– Гилютин Исаак Борисович.

Не успел я закончить своё отчество, как доктор потянулся к своим очкам (очевидно, он был сильно близорук), после чего попросил меня повторить моё имя ещё раз.

Когда я повторил, он поднялся из-за стола и подошёл ко мне уже совсем с другим вопросом:

– Исаак, ты что меня не узнаёшь? Я Боря Агов.

От такого поворота событий я потерял дар речи. Мы с Борей учились в одном классе последние два года школы. Только теперь я вспомнил, что в классе всем было известно, что Боря будет поступать в медицинский институт. Но узнать его в роли настоящего доктора, да ещё в медицинской шапочке, было совсем не просто. К тому же я был в подавленном состоянии – мне нужно освобождение от работы, а уверенности, что мне удастся показать повышенную температуру тела у меня не было.

Но теперь, когда произошла такая неожиданная встреча, необходимость в повышенной температуре отпала сама собой, как, впрочем, и само её измерение. Я совершенно честно рассказал Боре о причине, которая привела меня к нему. Он попросил санитарку приготовить нам чай и что-нибудь ещё к нему, а затем заверил меня, что всё сделает в лучшем виде. Мы провели за разговорами часа два. Он рассказал мне, как оказался на этом месте. В отличие от нас – технарей, медиков и педагогов, после окончания института почти не оставляли в Ленинграде. Недостаток этих специалистов всегда остро ощущался на периферии. В то же время все окончившие институт обязаны были отработать три года там, куда их направит институтская комиссия по распределению, т. е. туда, где ты более всего нужен государству. Это прямое следствие бесплатного образования и плановой государственной экономики. Боре ещё повезло, что он был послан в Лодейное поле – всего каких-то 100 км от Ленинграда.

Итак, вдоволь наговорившись, Боря вручает мне справку об освобождении от работы, затем вызывает карету скорой помощи, которая уже глубокой ночью доставляет меня в деревню, где проживает мой трудовой отряд. Утром, предъявив справку начальству, я благополучно отправился домой в Ленинград. Поневоле хочется сделать резюме из этого эпизода: когда чего-то очень хочется, надо сделать всё возможное, и даже невозможное, и тогда может и вправду получится. Если же всё-таки не получится, то, по крайней мере, не о чем будет сожалеть.

Таким образом, благодаря Боре Агову я вовремя появился в аспирантуре и успешно сдал вступительные экзамены (по специальности и иностранному языку) в вечернюю аспирантуру. Вечерняя – это значит без отрыва от производства и на четыре года в отличие от дневной, которая была рассчитана на три года. Теперь мне надо было найти себе официального руководителя моей будущей диссертации. А это ведь тоже не такая тривиальная задача, как может показаться. После официального зачисления в аспирантуру, её заведующий спросил есть ли у меня на примете руководитель, на что я ответил, что об этом вообще не задумывался. Тогда он, основываясь на моей тематике, которую я указал в своём заявлении с просьбой о приёме, предложил мне поговорить со Смоловым В. Б., который уже много лет сотрудничал с нашей аспирантурой. Но главная работа Владимира Борисовича была в ЛЭТИ, где он, д.т.н. и профессор, много лет заведовал кафедрой вычислительной техники (ВТ). Как позже оказалось, он ещё курировал кафедры ВТ во всех ВУЗах Ленинграда, где таковые были, а также был членом ВАКа (Высшая Аттестационная Комиссия), которая утверждала диссертации после их защиты в Диссертационных Советах ВУЗов. Думаю, что иметь руководителем учёного (а одновременно и администратора) такого уровня, хотел бы любой аспирант. И я, конечно, не исключение, но для меня такая возможность казалась из области «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».

Тем не менее, пользуясь своим уже оправдавшим себя в альпинизме жизненным правилом «делай по максимуму и не упускай никаких возможностей, а там как получится», я записался на разговор к Владимиру Борисовичу в ближайший день его посещения аспирантуры, уверенный, что ничего путного из этого получиться не может. Во время разговора я показал ему свои две уже опубликованные статьи и рассказал, чем собираюсь заниматься в аспирантуре и чего хочу добиться в диссертации. К моему великому удивлению, Владимир Борисович, выслушав меня, и не задавая больше никаких вопросов, тут же даёт своё согласие быть моим руководителем. Все мои друзья, с которыми я поделился этой новостью, «обалдели» от такого поворота событий. Что уж тут говорить обо мне самом. Таким образом, в мои аспирантские годы у меня оказалось два руководителя, один формальный, другой, Лёва, «на общественных началах». Раз в месяц я посещал Смолова В. Б. на его кафедре в ЛЭТИ, чтобы показать, что я проделал, чего достиг за прошедший месяц и в каком направлении собираюсь продолжать работать. Он всегда одобрительно отзывался и, очевидно, этого было достаточно, чтобы он раз в полгода докладывал в аспирантуру, что я активно работаю над своей диссертацией. Куда важнее для меня и моей диссертации были постоянные обсуждения всех технических вопросов и проблем с Лёвой Шахмундесом, моим другом и по сути дела, зачинщиком того, что я вообще оказался в аспирантуре. Уверен, если бы не Лёва, мне самому такая мысль не могла бы прийти в голову всё по той же причине, которую я не раз обсуждал на страницах этой книги.

Теперь, поскольку случилось то, во что я сам не верил, моё расписание на следующие два года выглядело так: с 8:30 до 17:15 я проводил на работе, затем шёл обедать в ресторан «Приморский», который находился на углу Б. Зелениной улицы и Большого проспекта П. С., а затем в БАН (Библиотека Академии Наук) недалеко от стрелки Васильевского острова. Там я работал до закрытия в 22:00, после чего ехал домой спать. Только два дня в неделю – вторник и четверг – я покидал библиотеку в 20:30, чтобы в 21:00 прибыть в ЛИТМО на тренировку, которую я сам и проводил со студентами до 23:00. А выходные дни в основном проводил за городом. Иногда всё-таки позволял себе нарушить это расписание из-за концертов поэзии или классической музыки, которые тогда в 60-е годы были очень популярны.

У читателя может возникнуть вопрос: а каким образом я мог обедать в ресторане почти каждый день на зарплату простого инженера в 100 рублей? На самом деле жил то я вообще на 75 рублей – это то, что оставалось после вычета двух налогов (подоходного и за бездетность), а также 10 рублей, которые я отдавал сестре Неле за коммунальные платежи. Вот мой ответ: во-первых, в эти годы мой летний «отдых» в горах ничего не стоил, стоил только проезд до Кавказа. Во-вторых, в то время обед в ресторане до 6 вечера отпускался с большой скидкой. Хотите верьте, хотите нет, но мой обед из трёх блюд (суп, котлета с гарниром и компот) плюс маленькая бутылка пива стоили 1рубль 20 копеек. Мне даже не приходилось давать официантке на чай. А случилось это так: когда я первый раз отобедал в совершенно пустом ресторане и был обслужен без промедления (весь мой заказ состоял из простого обеденного меню), дал ей 20 копеек чаевых, она вернула их мне со словами:

– Вот когда защитите диссертацию и станете кандидатом наук, тогда я с удовольствием буду принимать от вас чаевые, а в настоящее время я зарабатываю много больше, чем ваша аспирантская стипендия.

Вот она знаменитая русская душа! Тогда многие профессиональные официантки были неплохими психологами. Она сразу «раскусила» меня, приняв во внимание содержание моего заказа, время посещения, возраст и тот факт, что в ожидании заказа и во время еды я безотрывно читал книгу. С тех пор я, естественно, всегда садился за её столик, а она совершенно неподдельно радостно меня приветствовала и соответственно обслуживала. Интересно, можно ли с таким встретиться в сегодняшней России? В США за свою жизнь длительностью более, чем 40 лет, мне такое не встречалось, возможно потому, что я уже давно не бедный аспирант, а когда был бедным иммигрантом, то вообще не посещал рестораны. Самое удивительное, что еда эта была очень вкусной, по настоящему ресторанной, и в то же время весьма здоровой. Уж точно не сегодняшний «Fast Food», при этом скорость обслуживания была как в «Fast Food».

Эти первые два года в вечерней аспирантуре были очень полезными. Именно тогда, в аспирантуре, к моему большому удивлению, я первый раз в жизни полюбил философию как предмет. Конечно, это потому, что лекции нам читал очень интересный преподаватель, к. ф. н. (его фамилию, к сожалению, вспомнить не могу). Под его гипнотическим влиянием я даже написал неплохой (на мой, конечно, взгляд) реферат под названием «Философское содержание модели», в котором объяснял разницу между физическим и математическим моделированием, достоинства и недостатки каждого из них, и т. д. и даже получил за него похвалу самого преподавателя. Этот реферат шёл в зачёт так называемого «кандидатского минимума», в который входили ещё два экзамена (по специальности и иностранному языку). Сдавать этот минимум можно было в любое время, но без него аспирант не мог быть допущен к защите диссертации. В эти два года я очень серьёзно занимался переводами технических статей с английского языка, который, как в школе, так и в институте давался мне с большим трудом.

Два спортивных сбора на Тянь-Шане, 1967–1968

В июле 1967 года я впервые попал на Тянь-Шань, один из красивейших уголков тогдашнего СССР. Тянь-Шань – это вам не Кавказ, его размеры и красоты поражают. Кроме того, мы жили там в экспедиционных условиях. Это означает, что две наших коллективных путёвки (каждая на 12 человек) мы отоварили в а/л «Ала-Арча», там же получали всё необходимое нам на месяц снаряжение (палатки, верёвки, ботинки, кошки, ледорубы и пр.) и уезжали в соседнее Аламединское ущелье, в котором кроме нас не было ни одной живой души, не считая архаров – горных баранов. Какое это оказалось удовольствие – быть предоставленным самим себе без всякого начальственного ока.

Этот сбор прошёл исключительно успешно для всех его участников. Отчасти, причиной такого успеха как раз и была наша удалённость от всех лагерей и групп восходителей. Именно это обеспечило непрерывную работу сбора без отвлечения на спасательные работы, что редко бывает в условиях, когда сбор работает на базе лагеря. Для меня лично сбор был также очень успешным – я сделал три пятёрки (одну 5А, ещё одну 5А первопрохождение по новому маршруту и одну 5Б), чем и закрыл такой желанный 1-й спортивный разряд, который уже давал формальное право всерьёз называться спортсменом. Так, по крайней мере, казалось мне самому.

Тем не менее, и здесь произошло одно событие, которое врезалось мне в память и которое имеет отношение к заглавию книги, а точнее к страху в горах. У меня таких эпизодов было два и оба связаны с именем Фреда Туника, который в этот раз был начальником нашего сбора. Одним из участников сбора был всеми уважаемый, в том числе и мною, Саша Соколов, выпускник физического факультета ЛГУ (Ленинградский Государственный Университет), большая умница, интеллигентный и очень доброжелательный человек. К тому же мы были с ним ровесники. После тренировочного восхождения подзывает меня Фред, возле которого уже стоит Саша, и объясняет мне ситуацию, которая сложилась у Саши:

– Понимаешь, Исаак, Саше для того, чтобы закрыть 1-й разряд нужно руководство на 4Б, но я вас хочу выпустить на вершину 6-я башня Короны с юга (5А), на которую ты имеешь право руководить, а Саша – нет. Поэтому давай сделаем так: в бумагах оформляем руководителем тебя, на восхождении руководит Саша, а после восхождения, если всё пройдёт хорошо, мы переписываем бумаги, где ставим Сашу руководителем. Ты согласен?

Фред, скажем прямо, подставил меня по полной: если всё пройдёт хорошо, Саша получает руководство и то, что Фред не имел права выпускать его руководителем, уже не имеет значения, по принципу победителей не судят. А, если в группе возникает какое-либо ЧП, тогда отвечать за всё будет Исаак – ведь это он записан в бумагах руководителем. Скажем прямо, я был очень зол за такую подставу, но поскольку это был Саша – ему я отказать никак не мог. Ни для кого другого я бы на такую рокировку не согласился. Грубо говоря, Фред прикрыл свой зад мною. А среди нас была ещё одна девочка. Во всё время восхождения Саша лидировал, я шёл замыкающим, а передо мной шла эта девочка, за которой я неотрывно следил, как за слабым звеном нашей группы. И, как только я замечал, что её нога вот-вот может проскользнуть, я буквально подставлял свои руки под её плохо поставленную ногу, чтобы не дать ей оступиться. Настолько я чувствовал себя плохо в этой дурацкой ситуации, когда от меня практически ничего не зависит, но при этом, если произойдёт что-то плохое, вот тогда я стану главным и ответственным. Мне по-настоящему было страшно всё это восхождение, поскольку дурные мысли не оставляли меня ни на минуту. Слава богу, восхождение прошло без эксцессов и по возвращении Фред поменял бумаги без всякого риска для себя. В условиях лагеря такое сделать было бы невозможно, т. к. там документы хранятся у начальника спасательной службы. А с Сашей мы ещё раз будем в одной группе в 1969 году при восхождении на пик Энгельса на Памире – первую для всех нас 6 к. т., о чём речь ещё впереди. Но ещё через три года, 26 августа 1972 года, этот прекрасный во всех отношениях человек погибнет в моём любимом а/л «Безенги» при восхождении на красивейшую вершину района Гестола по северной стене (5Б к. т.). Их связка была сорвана лавиной, их тела так и не нашли. И как тут ещё раз не вспомнить пословицу о том, что «хорошие люди долго не живут».

В тот год мы сделали ещё две пятёрки под руководством самого Туника. Одна из них Северный Аламедин по СВ стене (5А+1 к. т.), которая позволила нам стать призёрами чемпионата Ленинграда в классе технически-сложных восхождений. +1 в категории трудности означает, что было это первопрохождение, т. е. мы первые пролезли своим маршрутом, никто до нас этого не делал. На самом деле, мы просто заблудились и ушли в сторону от заявленного маршрута. Но Фред решил, представить это, как будто мы, так и планировали пройти. И опять такое было возможно сделать только благодаря тому, что все бумаги были в руках самого Фреда. Вторая пятёрка – 6-я Башня Короны по Западной стене (5Б) позволила нам стать ещё и призёрами ЦС (Центральный Совет) ДСО «Труд».

А в следующем 1968 году этот сбор повторился в тот же месяц, в том же месте, с тем же начальником и был не менее успешным, чем предыдущий. Я опять сделал три пятёрки, из них одну руководителем на пик Лермонтова (5А), другую в двойке с Мишей Ильяшевичем на пик Киргизстан по Западному контрфорсу Северной стены (5Б+1). За восхождение на пик Киргизстан мы с Мишей опять стали призёрами чемпионата Ленинграда в классе технически-сложных восхождений. Это восхождение запомнилось двумя эпизодами. Первое из них – это то, что мы опять заблудились на маршруте и это наверняка была моя ошибка, т. к. почти весь маршрут я шёл первым. Тем не менее, мы вышли наверх, хотя и другим, незапланированным, контрфорсом и Фред по этой причине предложил нам назвать наше восхождение первопрохождение. Второе событие чуть было не закончилось трагедией: поскольку этот маршрут до нас никто не ходил, то однажды, выйдя наверх почти на всю 40-метровую верёвку, я схватился левой рукой за плиту, которая казалась частью скалы, и за которую я собирался подтянуться как на турнике, но, как только я начал её нагружать весом своего тела, она отделилась от скалы и «пошла» на меня. Теперь представьте себе такую картину: внизу в 40 метрах прямо подо мной почти на вертикальной стене стоит Миша, страхующий меня, на меня медленно движется плита весом килограммов 40, которую я теперь всем своим телом прижимаю к стене, чтобы замедлить её сползание со скалы и дать Мише время отойти в сторону, чтобы плита или её обломки не задели его. Слава богу, всё обошлось, и он сумел вовремя передвинуться в сторону от предполагаемого падения. Хорошо, что такая возможность была, а ведь часто её не бывает! Кроме того, он же обеспечивал и мне нижнюю страховку, которую никак не мог бросить. Такое, конечно, не забывается.

А после месячного сбора шесть человек, из тех, кто имел неограниченный отпуск, переехали в ущелье Баянкол, затем подошли под вершину Мраморная стена (высота 6,400 метров, 5А к.т.), которая находится в перекрестье Сарыджасского и Меридионального хребтов Тянь-Шаня, и взошли на неё с севера. Вершина эта находится на границе трёх государств – Казахстана, Киргизии и Китая. Для всех нас это был первый шести тысячник, к тому же самый северный в отрогах Гималаев. Поскольку по Меридиональному хребту проходит граница с Китаем, а мы имели ночёвку на гребне под вершиной, то позволили себе даже немного подурачиться: поставили палатку не на самом гребне, а на 10 метров ниже на китайской стороне, чтобы потешить себя мыслью, что провели ночь в Китае, не имея китайской визы. По результатам этого сезона я стал кандидатом в мастера спорта.

Дневная аспирантура, 1968–1969

Мои самые счастливые годы в СССР

Осенью 1967 года после двух лет пребывания в вечерней аспирантуре мне показалось, что у меня имеются все основания для того, чтобы перевестись из вечерней аспирантуры в дневную. К этому времени была опубликована ещё одна наша статья с Лёвой в журнале «Вопросы Радиоэлектроники», Серия «Электронная Вычислительная Техника» под названием «Контроль аналогового моделирования на основе линеаризованных уравнений», а также моя личная брошюра объёмом в 37 страниц под названием «Автоматизация процесса подготовки задач для моделирования на аналоговых вычислительных машинах, Обзор по материалам зарубежной печати», которая вышла в свет в 1968 году и которую по совету Смолова В. Б. я сделал первой (вводной) частью будущей диссертации. Когда я спросил Смолова В. Б. поддержит ли он мою просьбу о переводе в дневную аспирантуру, он без промедления дал своё согласие. Этого было достаточно, чтобы перевод состоялся, чем я немедленно воспользовался.

Таким образом, с 1 сентября 1968 года я оказался в дневной аспирантуре, т. е. с отрывом от производства, на целых два года и со стипендией 70 рублей в месяц. Это, конечно, меньше, чем инженерные 110 рублей, но полная свобода стоит много дороже. Теперь я мог целиком посвятить себя диссертации, совсем не отвлекаясь на нелюбимую работу, но отвлекаясь на любимый альпинизм в том объёме, в котором потребуется. К этому времени я уже оставил свой пост председателя СМС – ведь у меня теперь был свободный проход через проходную «Электроприбора», и я более не нуждался ни в каком прикрытии. Надо сказать, что эти два года в аспирантуре я как-то без особого напряжения жил на 60 рублей в месяц: 10 рублей я всё также отдавал сестре на оплату коммунальных услуг, а со стипендии не брали подоходный налог и налог на бездетность. И в командировки стало ездить значительно проще – не надо ни у кого отпрашиваться с работы, а расходы на них теперь оплачивала аспирантура. Ещё один плюс аспирантуры – никто не может направить меня в колхоз и тем самым нарушить мои планы.

Эти годы моего пребывания в дневной аспирантуре были самыми счастливыми годами моей жизни в СССР. Судите сами: никаких обязательств ни в личном, ни в общественном плане; полная свобода в составлении своего расписания; целый день провожу в библиотеке БАНа, занимаясь очень интересным интеллектуальным трудом; по вечерам либо тренировки со студентами ЛИТМО, либо консультации с Лёвой; две недели в мае и неделя в ноябре – на скалах со студентами; полтора-два месяца летом – в больших горах; все уикенды зимой – в Кавголово на лыжах. И даже в бытовом плане всё в порядке – отдельная 8-метровая комната в квартире у сестры, куда я прихожу, когда вся её семья уже спит, а просыпаюсь, когда в квартире уже никого нет. Теперь читатель легко может понять то счастливое для меня время.

Пражская весна и её конец

Для молодого читателя напомню, что в январе 1968 года первым секретарём Центрального Комитета Коммунистической партии Чехословакии (ЧССР) стал реформатор с демократическими взглядами Александр Дубчек, провозгласивший «социализм с человеческим лицом», который попытался предоставить дополнительные права своим гражданам: свободу слова, свободу передвижения и ослабление государственного контроля над Средствами Массовой Информации.

Курс на изменения в политической и культурной жизни и реформы в исполнительной власти не были одобрены СССР, после чего на территорию ЧССР были введены войска Организации Варшавского договора для подавления протестов и манифестаций, что породило волну эмиграции из страны.

Политические реформы Дубчека и его соратников не представляли собой полного отхода от прежней политической линии, как это было в Венгрии в 1956 году, однако рассматривались руководителями СССР и ряда стран социалистического лагеря (ГДР, Польша, Болгария) как угроза партийно-административной системе Советского Союза и стран Восточной Европы, а также целостности и безопасности «советского блока» (по факту безопасности властной монополии и марксистской идеологии КПСС и гегемонии СССР).

Период политического либерализма в Чехословакии закончился в ночь с 20 на 21 августа вводом в страну более 300 тыс. солдат и офицеров и около 7 тыс. танков стран Варшавского договора. Это событие раскололо нашу страну на две неравные части: громадное большинство, как и всегда в СССР, поддержало эту акцию, в то время как наиболее прогрессивная часть интеллигенции осудило её. Нашлись даже семь смельчаков, которые вышли на Красную площадь в Москве открыто протестовать против военного вторжения в суверенную страну.

В моём тогдашнем окружении были и те и другие. Вот какой диалог на эту тему произошёл у меня с моей бывшей руководительницей в «Электроприборе» Нэддой Хариковой, которую вполне можно было отнести к тогдашней технической интеллигенции, для которой чтение прогрессивного тогда журнала «Новый мир» и других подобных изданий считалось почти обязательным. Она сказала мне:

– Мы же их освободили в 1945 году от фашизма и теперь имеем моральное право настаивать на нашем образе жизни – произнесла она фразу, которую это большинство повсюду использовало в качестве доказательства своей правоты.

А вот, что я ей на это тогда ответил:

– Недда, давай представим, что ты тонешь в озере, я вижу это и бросаюсь тебя спасать. Твоё спасение удалось, теперь ясно, что ты обязана мне своей жизнью, и с этих пор, и до конца твоей (или моей) жизни я буду диктовать тебе как жить, в том числе, за кого тебе выйти замуж, с кем дружить, а с кем нет, и тому подобные очень личные дела. Как ты на это посмотришь?

Это был, конечно, риторический вопрос и ответа на него не последовало. Но я думаю, что она при этом всё равно не изменила своего мнения на обсуждаемый вопрос. И таких людей было очень много даже среди интеллигенции.

А теперь расскажу про персонажа из противоположного лагеря. В дни, когда произошло это историческое событие я почти всё время работал в БАНе (Библиотека Академии Наук) над своей диссертацией. Очень часто в коридоре БАНа я встречал Лидию Ивановну Гликман, которая распознала во мне того тихого еврейского мальчика-«замухрышку» из дома моего детства по Барочной улице, дом 4. Она в те годы тоже проживала в нашем доме со своим мужем Гавриилом Давидовичем Гликманом и дочерью. Сегодня Гликман Г. Д. довольно знаменитый скульптор и живописец-портретист, а тогда он был малоизвестным, но все жители нашего дома знали, что он скульптор. А сама Лидия Ивановна преподавала на Историческом факультете в Университете ЛГУ. Почему-то она проявила интерес к моей личности и мы, регулярно встречаясь в коридоре БАНа, обсуждали с ней все текущие события и, конечно, не могли обойти тему «Пражской весны» и её трагического конца. Излишне говорить, что она принадлежала к прогрессивной части интеллигенции, которая осуждала произошедшее.

Из того разговора мне тогда запомнился её вполне дружеский упрёк в мой адрес, а также и в адрес других инженеров, работающих на ВПК (Военно-Промышленный Комплекс). Вот как она тогда «поддела» таких, как я:

– Вам всем должно быть очень неуютно, если не сказать стыдно, работать не покладая рук на ВПК, тем самым увеличивая силу и влияние партии и правительства, с политикой которых, и внутренней, и внешней, вы, мягко говоря, не согласны.

Упрёк, конечно, был справедлив, но в той системе, в которой мы тогда жили, другого выхода нам не оставляли. Однако и я не остался в долгу перед Лидией Ивановной. Вот мой ей ответ:

– А вы, имея в виду инженеров человеческих душ, как тогда называли писателей, философов и историков, ещё хуже нас – вы «засоряете» головы молодёжи идеями, ничего общего не имеющими с реальностью.

После такого обмена любезностями мы вполне удовлетворённые вернулись к нашим повседневным занятиям.

Мой дядя – известный физик Иоффе М. С.

В мои аспирантские годы мне часто приходилось бывать в командировках в Москве. Общеизвестно, что в то время, 1966–1970 г. г., получить номер в гостинице простому инженеру было совершенно невозможно. Мне же очень повезло, что там жили родственники, мамины двоюродные брат и сестра, Леопольд (Леонид) Львович Горелик и Фира Львовна Иоффе. Несмотря на то, что Леопольд и его близкий друг, Михаил Соломонович Иоффе, перед войной закончили Физический факультет ЛГУ, они оба после четырёх лет фронтовой службы в Ленинград не вернулись. Они были вызваны в Москву, в Институт Атомной Энергии (ИАЭ), который был создан всего двумя годами ранее с одной лишь целью – как можно быстрее создать атомную бомбу, и учёные-физики там нужны были «позарез». Совсем рядом с ИАЭ для его сотрудников в срочном порядке построили комфортабельные по тем временам так называемые «сталинские» дома. В одном из таких домов по одной лестнице на втором этаже в двухкомнатной квартире жил Леопольд со своими родителями, а в точно такой же квартире на восьмом этаже жила его сестра Фира Львовна с мужем Михаилом Соломоновичем и их дочерью Ритой. Вот у них-то я и останавливался каждый раз, когда приезжал в Москву по своим диссертационным делам. Мало того, что они давали мне приют и ночлег, так я ещё получал огромное удовольствие от общения с самим Михаилом Соломоновичем. Как раз в эти годы он часто бывал в Европе с докладами на многочисленных физических конгрессах и у него всегда находилось, что рассказать.

Теперь, чтобы дать понять читателю что за человек был Михаил Соломонович, я, с позволения самого автора, привожу здесь отрывок из рассказа «Зальцбург 1961 г.», который опубликован в книге ленинградского учёного-физика Березина Арсения Борисовича под необычным названием «Пики – Козыри», изд. 2009 г.:

(Здесь необходимо ввести читателя в содержание его рассказа: после успешного выступления делегации советских физиков, возглавляемой академиком Арцимовичем Л. А., на конгрессе, посвящённом управляемой термоядерной реакции в Зальцбурге, делегация прибыла в аэропорт Вены, чтобы лететь в Москву. Далее привожу слова самого Березина А. Б. – И. Г.)

«При посадке в самолёт советской компании «Аэрофлот» случилось непредвиденное: на рейс было продано на один билет больше, чем было мест. С нами летела наша сборная по футболу, которая накануне проиграла австрийцам. Предстояло решить, кого оставлять в Вене на неделю до следующего рейса: футболиста или учёного. Решали долго. Сначала в аэропорту, потом у самолёта. Мы сидели внутри. Лев Андреевич сказал:

– Пошли на воздух, мне душно.

Мы вышли. У колеса стояли Представитель (от Аэрофлота), начальник Главка, куратор (очевидно, от КГБ) и Гавриил Качалин, начальник проигравшей команды. Поодаль кучковались хмурые футболисты с баулами. Спор был в самом разгаре.

– А вот и Лев Андреевич, – обрадовался начальник Главка. – Подходите к нам!

И Качалин с ходу обратился к новому лицу:

– Вот вы, товарищ академик, знаете всех своих. Вы за них ручаетесь?

И Лев Андреевич, не почувствовав ловушки, гордо ответил:

– Ручаюсь, как за самого себя!

– А я, – осклабился Качалин, – не могу поручиться ни за одного! Все они пьяницы и фарцовщики. Оставишь без присмотра, он или напьётся, или сбежит. Вот и выбирайте сами!

– По-моему, всё ясно, – сказал представитель Аэрофлота. – Кого будете оставлять, товарищ академик?

Лев Андреевич был в ярости. Его сделали как мальчишку. Но от суровой советской действительности деваться было некуда. И он сказал:

– Тогда останется Михаил Соломонович Иоффе.

В глубине души я надеялся, что он назовёт меня.

Но он назвал человека, которому всецело доверял. В самолёте это известие вызвало бурю протеста: все считали, что справедливо было бы оставить футболиста, тем более проигравшего. Один Михаил Соломонович (М. С.) спокойно взял свои вещи и вышел на лётное поле. Грусти на его лице мы не заметили.»

А теперь вторая, главная, история, которая хорошо отражает тогдашнюю атмосферу в СССР и ради которой я решил, что будет уместно поместить эту главу в мою книгу. Тот Зальцбургский конгресс 1961 года стал поворотным пунктом в общении между учёными-физиками СССР и их зарубежными коллегами. Поскольку никто из них не нарушил «кодекс строителя коммунизма» в первой из своих поездок в зарубежную страну капиталистического мира, все они вдруг стали «выездными». И М. С. был одним из них. Теперь не проходило и года, чтобы он не летал в одну из стран Западной Европы либо для участия в физическом конгрессе, либо для чтения лекций в одном из тамошних университетов. Этот процесс значительно расширил его научные контакты и, как следствие, знакомство зарубежных коллег с его собственными достижениями в области увеличения времени жизни высокотемпературной плазмы в магнитном поле.

Дальнейшее повествование я веду со слов самого М. С.: 6-го февраля 1969 года он начинает получать многочисленные телефонные звонки и телеграммы от советских коллег, которые работают в восточной части страны (Владивосток, Томск, Новосибирск), поздравляя его с присуждением американской премии «Атом на службе мира». Премия эта в области физики атома считалась второй по значимости после Нобелевской и учреждена фондом Форда в 1955 году. Её первым лауреатом в 1957 году стал знаменитый физик Нильс Бор, а из советских физиков её получил академик В. И. Векслер в 1963 году. Оказалось, что всесоюзная радиопрограмма «Время» (или «Маяк»?) в утренней новостной программе сообщила это радостное для СССР известие, ссылаясь на своего корреспондента в Вашингтоне. Какого же было удивление самого М. С., когда утро пришло в европейскую часть СССР, а в программе «Время» этого сообщения не оказалось!? Теперь стало очевидно, что кто-то в её московской редакции в срочном порядке откорректировал новостную программу, получив такое указание откуда-то «сверху». А чуть позже в течение дня начали названивать и московские корреспонденты западных газет с поздравлениями и вопросом: «вы принимаете премию и поедете в США для её вручения?». М. С. «изворачивался» как мог, чтобы не сказать ни «да», ни «нет». Ведь это было время, когда над каждым из нас стояли партком, райком, первый отдел (читай КГБ), дирекция института, и т. д., и только они знали, как следует ему поступить. Но в данном случае и эти органы управления всего и всем в нашей стране тоже не знали, что ему сказать, поскольку вопрос был международного уровня. Наконец, в первом отделе института ему сказали, что надо повременить с ответом – они ждут решения с «самого верху».

А через неделю по почте приходит следующее письмо на двух страницах из Комитета по присуждению премии «Атом на службе мира» за 1969 год из Бостона:

https://tinyurl.com/2p829b83

https://tinyurl.com/ykyknt6d

Как видно из этого письма, премия присуждается в девятый раз и будет поделена между семью лауреатами из Дании, СССР, Великобритании и США. Каждый из этих семи лауреатов получит традиционную золотую медаль и чек на $15,000 (1/7 часть от полной премии в $105,000). Церемония вручения состоится в Национальной Академии Наук в Вашингтоне 14 мая 1969 года и непременным условием является её получение на территории США. Письмо также содержит просьбу сообщить телеграммой до 26-го февраля о своём прибытии для получения премии, чтобы у них было достаточно времени для подготовки церемонии вручения.

«Бедный» М. С., от которого уже ничего не зависело, продолжал с трудом отбиваться от иностранных журналистов в ожидании своей судьбы. Наконец, через две недели после начала этой эпопеи его вызвал начальник первого отдела и озвучил вердикт, который пришёл «с самого верха»: он должен отказаться от премии по причине агрессивной войны, которую США ведёт во Вьетнаме. Ещё через пару дней он узнал, что по его вопросу собиралось Политбюро ЦК КПСС (!?) и на него был приглашён директор ИАЭ академик Л. А. Арцимович, тот самый, который в предыдущем рассказе так высоко оценил моральные качества М. С. Самое интересное, что, как удалось узнать самому М. С., проблема вовсе не состояла в пятом пункте его анкеты, как легко можно было бы предположить в то время. Выступление академика на Политбюро звучало так, что М. С. вообще-то всего лишь кандидат физмат. наук, даже не доктор, и сам академик не разделяет столь высокой оценки работы М. С. Как видите, даже этот вполне заслуженный учёный-академик был не лишён банальной зависти, которая заключалась в том, что какой-то к. ф-м. н., работающий в его институте получит довольно престижную международную премию, а он, академик, вроде, как и ни при чём.

Очевидно, чтобы сгладить неуклюжесть сложившейся с М. С. ситуации, когда его заслуги признаны мировым научным содружеством, но не в самом СССР, в следующем 1970 году ему предлагают защитить докторскую диссертацию без самой диссертации. Да-да, я не ошибся, для этого он пишет лишь реферат на нескольких страницах. На самом деле и защиты, как таковой, не было, а было присвоение докторского звания по совокупности заслуг. Это был редчайший случай такой чисто формальной защиты и присвоения звания д. ф-м. н. Другой известный мне подобный случай произошёл в 1935 году с будущим академиком и Нобелевским лауреатом по экономике Л. В. Канторовичем, которому в тот год исполнилось всего 22 года. И чтобы окончательно подсластить пилюлю, М. С. в том же 1970 году получает ещё и Государственную премию за руководство исследованием «неустойчивости высокотемпературной плазмы в магнитном поле и создание метода её стабилизации «магнитной ямой»». Это в дополнение к уже имеющейся Сталинской премии 1953 года за «разработку и внедрение в промышленность электромагнитного метода разделения изотопов и получение этим методом лития-6». Здесь следует ещё добавить к перечисленному, что в мире управляемой термоядерной реакции М. С. известен ещё так называемыми «магнитными палками Иоффе», названными в его честь.

А вот и ещё одна нестыковка в этом скандальном деле. Когда я раньше (в 2017 году) готовил материл для этой главы, я обратил внимание, что в русской версии Википедии на странице, посвящённой М. С., вообще ничего не было сказано про премию «Атом на службе мира», в то время как в английской версии, где перечисляются все её лауреаты с 1957 по 1969 года -

https://en.wikipedia.org/wiki/Atoms_for_Peace_Award

– его имя упоминается со сноской о том, что Советское правительство заставило его отказаться от премии. Когда же я проверил ту же страничку в Википедии годом позже (август 2018), я уже обнаружил в ней такую запись:

«Премия «Атом на службе мира» 1969 г. присуждена за оригинальные эксперименты в области горячей плазмы. Под давлением правительства СССР (М. С. Иоффе (И. Г.)) был вынужден отказаться от премии».

А чуть ниже я нашёл такое этому факту подтверждение: «В последний раз эта страница редактировалась 1 июня 2018».

Можно подумать, что кто-то узнал о моём намерении посвятить М. С. целую главу в этой книге и потому решил привести этот факт его жизни в полное соответствие с действительностью.

В связи с М. С. мне вспоминаются два эпизода, которые связаны с Театром на Таганке, который в конце 1960-х годов был чрезвычайно популярным в Москве, да и во всём СССР. Слава его была велика, а вот зал там был очень маленький для театра такой популярности и купить билет на его спектакли для москвичей не представлялось возможным. Что уж тут говорить про заезжих на несколько дней командированных. Тем не менее, мне удалось там побывать дважды и оба раза даже бесплатно. Для этого я использовал свой обычный приём – приезжал за пол часа до начала спектакля и начинал себя убеждать, что я должен попасть в зал во что бы то ни стало, одновременно внимательно наблюдая за происходящим вокруг. Первый раз это происходило зимой в лютый мороз, когда я заметил, что некоторые зрители, которые уже прошли с билетами внутрь и сдали свою верхнюю одежду в гардероб, выходят обратно через контроль чтобы покурить на свежем воздухе. Когда же они возвращаются, контролёрша, видя, что они без верхней одежды, больше не просит предъявлять их билеты, поскольку очевидно, что их одежда сдана в театральный гардероб. Тут то я и понял, что это обстоятельство и есть мой шанс попасть внутрь. Надо только решить, как избавиться от моей верхней одежды, но так, чтобы не простудиться на таком морозе. Быстрая рекогносцировка местности показала, что слева от театра имеется небольшой ресторан, в который я и побежал. После того, как я отдал гардеробщику свою куртку, пришлось изобразить вид, что ищу посадочное место в зале ресторана, а сам наблюдал за гардеробщиком и, как только он отвернулся, я бросился на улицу и прямиком в такой вожделенный Театр на Таганке. Проскочил я в зал в толпе покуривших без всяких проблем, как и было запланировано. Ну а дальше всё было проще простого: поскольку там всегда было много официальных блатных безбилетников, которые сидели на ступеньках лестницы, то я просто присоединился к ним. В тот раз я попал на спектакль «Добрый человек из Сезуана» по Бертольду Брехту. Это тот самый первый спектакль, с которого начался Театр на Таганке. Я, конечно, был счастлив своей удаче, но не мог полностью насладиться спектаклем, поскольку всё время, которое он шёл, а это было больше 3-х часов, меня не покидали мысли:

– а вдруг ресторан закроется раньше, чем закончится спектакль?

– и что я тогда буду делать без куртки на таком морозе?

– и какая судьба будет у моей куртки?

Второй раз такой метод уже не мог сработать, поскольку происходило это летом и нужно было придумать что-то пооригинальнее. В тот день давали тоже очень известный их спектакль "Десять дней, которые потрясли мир" по роману Джона Рида. На этот раз я стал внимательно наблюдать за всеми людьми, проходящими через контроль, а особенно за теми, кто делал это не имея билета. Надо сказать, что на этот раз удача пришла даже быстрее, чем в первый раз. Я заметил, что уже второй человек на вопрос ваш билет, ответил контролёрше, что он идёт к Марии Михайловне. Тогда я решил, что ведь я тоже могу идти к той же самой мифической Марии Михайловне. Вопрос только в том, что лицо при этом должно выглядеть очень наглым, а я никогда не обладал актёрским мастерством, и ещё хорошо бы знать, где же находится эта мифическая женщина, чтобы после прохождения через контроль не дай бог не направиться в сторону, противоположную её реальному нахождению – ведь тогда я буду разоблачён и с позором изгнан. В результате мне повезло – случайно я выбрал правильное направление к Марии Михайловне и опять, как и многие другие блатные безбилетники, занял своё почётное место на ступеньках лестницы. На этот раз получилось даже лучше – т. к. мне не пришлось переживать за возможные последствия моей придумки (куртки у меня на этот раз всё равно не было), то я легко расслабился и сполна насладился игрой актёров.

Обычно, когда вечером я появлялся в квартире Иоффе, М. С. расспрашивал меня о проведённом дне. Оба раза после того, как я докладывал ему, что мне посчастливилось быть на спектакле в Театре на Таганке, М. С. наигранно возмущался:

– Ну разве это справедливо – мы живём в Москве и не можем попасть на спектакли Таганки, а он приезжает на два дня и пожалуйста вам…

Надо заметить, что судьба М. С. в начале 90-х годов сложилась очень трагично, как, впрочем, и многих других советских учёных того времени.

Неудачная экспедиция на Юго-Западный Памир 1969 года

В середине июля мы летим самолётом в город Ош, который находится в Киргизии на границе с Узбекистаном. Вообще-то, наш конечный пункт посёлок Лянгар на Юго-Западе Таджикистана. Юго-Западный Памир – это вам не Тянь-Шань – нет тех красок и красот, а есть совсем дикая природа из скал, осыпей и песка, скорее напоминая пустыню, чем долину живописных гор. Деревьев нет совсем. Зато есть знаменитый Памирский тракт – горная дорога Ош – Хорог, которая запоминается на всю жизнь не только тем, что она проходит через перевал высотой 4,656 метров над уровнем моря, но также и юмором местных водителей грузовиков. Там на крутом (почти 180о) повороте, когда справа от тебя 100 метровая скальная стена, а слева километровый обрыв, при том, что ширина дороги только для одного грузовика, можно прочитать, например, такой рукотворный предостерегающий дорожный знак: «Здесь Иванов поехал прямо!». Или ещё такое: «Водитель помни: ты на дороге, как слеза на реснице!». После таких объявлений на каждом опасном повороте хочется быть готовым к прыжку из кузова грузовика. Правда, невозможно быть в постоянной готовности все двое суток, которые занимает эта дорога и, в конце концов, ты засыпаешь, забывая о предосторожности и полностью отдаёшь свою судьбу во власть водителя. Зато адреналина от такой поездки хоть отбавляй! Мы едем под пик Энгельса, высота которого 6,510 м над уровнем моря, с намерением взойти на него по южной стене, что будет для всех нас первой в жизни шестёркой (6 к.т.), тем самым мы выполним норматив мастеров спорта (м.с.) – непременное желание каждого спортсмена.

Через два дня утомительного пути останавливаемся на ночёвку за 30 км до нашего конечного пункта – пограничного посёлка Лянгар. Здесь по горной реке Пяндж проходит граница между СССР и Афганистаном. Прямо перед нами, на той стороне реки в Афганистане хорошо просматривается Гиндукуш – северные отроги Гималаев. В нашей экспедиции под руководством уже известного читателю д.т.н. и м.с. Дмитрия Евгеньевича Хейсина было чуть больше 20 человек. Ночуем мы прямо на травке и песке под звёздным небом, не ставя платок – дождей здесь летом не бывает. Утром следующего дня, километров за десять до пограничного Лянгара, водитель нашего грузовика неожиданно останавливается и подбирает попутчика – славянского вида (что в этих краях большая редкость) молодого мужчину в гражданской одежде. Он ловко запрыгивает к нам в кузов, и мы продолжаем дальнейший путь. Интуитивно мы все понимаем, что присутствие этого мужчины совсем не случайно и с этого момента разговоры в кузове значительно сократились. И только, когда он покинул нас уже у самой погранзаставы, все облегчённо вздохнули. А опытный Митя тут же всё и разъяснил – закрытая проверка. К слову сказать, через три недели, когда Митя послал самого молодого из нас, к. ф-м.н. Игоря Кроля, вниз раздобыть вертолёт для транспортировки пострадавшего, Игорь, находясь на погранзаставе узнал этого мужчину, но теперь он был в форме старшего лейтенанта пограничных войск. Наконец, Митя утрясает все формальности с пограничниками и теперь мы свободны гулять по ничейной полосе, где (прямо по Высоцкому) «цветы необычайной красоты». Теперь мы вольны дышать по настоящему свободным воздухом, в прямом и переносном смыслах!

Мы разгружаем грузовик и перепаковываем грузы, готовя их для ишаков, которые должны доставить наш общественный груз по тропе в базовый лагерь. Следующим утром приходят ишаки вместе с погонщиками. Навьючивание ишаков – это целая наука, которой мы, конечно, не обучены и потому эту деликатную работу проделывают сами погонщики, а мы только смотрим и восхищаемся как они навешивают на каждого ишака по два ящика весом 40 кг каждый! Теперь каждому из нас в дополнение к собственному рюкзаку весом 30–35 кг вручается один ишак – погонщиков всего трое, а ишаков-то 20! А погонять ишака – это ведь тоже надо уметь, а в университетах нас этому не учили: он ведь где вздумает, там и останавливается, и ложится на тропу. Лежит на ней столько, сколько ему захочется, и никакое битьё хворостиной по любым местам его тела не помогает. Правда, после научного подхода к проблеме (не даром у нас в составе экспедиции один доктор и несколько кандидатов наук), выяснилось, что ишаки реагируют на битьё по интимным местам. Это открытие было быстро передано по цепочке всем членам растянувшегося каравана и сильно упростило нашу дальнейшую задачу. Созвучие моего имени с ишаками не могли не заметить мои друзья и, с лёгкой руки Игоря Кроля, за мной закрепилось имя Ишачок на всё время экспедиции.

Через шесть часов такого совместного с ишаками неторопливого ходу мы, наконец, добрались до базового лагеря на высоте 4,000 метров. Там уже находилась другая экспедиция из нашего же Ленинградского ДСО «Труд» – команда Чуновкина Г. А., которая, в отличие от нашей, была участником чемпионата СССР этого года. Их целью, как и нашей, был пик Энгельса (6,510 м) с юга с той лишь разницей, что мы собирались взойти на него по уже хоженому маршруту Кустовского (6 к.т.), а они – по новому более трудному и опасному, зато их маршрут мог реально сделать их, если не чемпионами, то, по крайней мере, призёрами чемпионата СССР в классе высотно-технических восхождений.

Наконец, начались обычные экспедиционные будни. А вокруг нас незабываемое зрелище – сплошные шести тысячники – выбирай и можешь идти на любой! После тренировочного восхождения я сделал успешное руководство на шести тысячник пик Бабеля по юго-западной стене (5Б к.т.). Когда мы вернулись в лагерь, меня подзывает к себе Гурий Чуновкин и просит, чтобы я сходил в двойке с их врачом Геной Жураковским на вершину «Памяти жертв Тетнульда» (5Б к.т.) – ведь Гена не является членом их команды, а только доктором экспедиции, и надо же и ему залезть на какую-нибудь приличную гору, пока команда не ушла на своё главное восхождение. С Геной я знаком с 1964 года, когда первый раз приехал на сбор в а/л «Безенги», где он тогда работал лагерным доктором. Хорошо помню, как в тот год Гена, пользуясь своим положением, часто просил меня заходить к нему в медпункт, где подкармливал меня глюкозой. А теперь выясняется, что Гена захотел сходить со мной на гору и попросил своего начальника одолжить меня у моего начальника Мити Хейсина. Я, конечно, не возражал и мы прекрасно сходили на эту вершину. Маршрут оказался очень приятным, с очень приятным скальным лазанием. Мне кажется, что мы за целый день залезли до вершины и там заночевали. Всё это время Гурий сам наблюдал за нами прямо из лагеря в 60-кратную подзорную трубу – этого требуют правила альпинизма – в двойке можно идти на восхождение, но тогда она должна иметь наблюдателей.

Это восхождение было одним из самых приятных среди всех моих пятёрочных восхождений, как прошлых, так и будущих. А было это потому, что мы с Геной оказались идеальной парой: обычно всем хочется лидировать на восхождении, хотя бы какую-то его часть. Это связано с тем, что удовольствие от восхождения сильно возрастает, если ты на нём лидируешь, т. к. ты идёшь с нижней страховкой, сам выбираешь путь для лазания, сам вбиваешь крючья, через которые тебя снизу страхует твой напарник по связке; и не дай бог, если ты забил их плохо и при срыве хотя бы один из них вырвется, – пенять придётся на себя самого. Вот это самое чувство полной ответственности и за себя, и за напарника по связке, и добавляет тебе адреналина и общего удовольствия. Гена же, в отличие от меня, к альпинизму относится очень спокойно, что называется «не рвёт и не мечет», к званиям не стремится во что бы то ни стало, чего нельзя было сказать обо мне. Очевидно, что у него было нормальное детство, отсюда и нормальное отношение к альпинизму. Я же, как читатель уже сумел убедиться, как раз и отношу своё рвение к альпинизму за счёт своего комплекса неполноценности, который мне в полной мере пришлось испытать в детстве. А в настоящее время очень хотелось доказать самому себе, что у меня-таки есть что-то такое, за что и я могу себя уважать. Таким образом, я лидировал всё это восхождение, а Гена без проблем выполнял работу второго в связке и тоже был вполне доволен своим местом действия.

В конце июля на эту же поляну прибыл сбор из Ростова. Их команда была прямым соперником команды Гурия за чемпионские медали. А 1-го августа сюда же прибыла ещё одна экспедиция – из Ленинградского студенческого ДСО «Буревестник», которая запомнилась мне по двум причинам: во-первых, там я впервые встретился с к.т.н. и к.м.с. Серёжей Калмыковым, с которым только через 40 лет (!!!) по настоящему подружился, о чём будет рассказано в соответствующем временном отрезке; во-вторых, у них экспедиционным врачом был не какой-нибудь врач, а профессиональный сексолог Лев Аккерман, который по вечерам, пока народ не разошёлся по восхождениям, читал лекции по своей узкой специальности. Лекции эти пользовались большим успехом у мужской аудитории (а другой там и не было) и вызывали многочисленные вопросы. Именно Серёжа пригласил меня на одну такую лекцию, но после этого я уже не пропускал ни одной, если, конечно, не был на восхождении. Ведь в какое мы жили время – книг по сексологии не было ни в продаже, ни даже в библиотеках!

Наконец, наступает кульминационный момент: наш начальник Митя объявляет список команды из шести человек, которые пойдут на пик Энгельса по маршруту Кустовского (6 к.т.) – первая для всех нас шестёрка, получив которую мы все, кроме нашего руководителя м.с. Туника А. Л., получим звания мастеров спорта. Должен заметить, что этот состав команды был самым сильным из всех, в которых мне приходилось когда-либо ходить. Среди нас был Адик Грачёв, один из сильнейших скалолазов страны, а также уже упомянутые мною ранее Саша Соколов и Миша Ильяшевич. В общем, у меня не было ни малейшего сомнения в успехе предстоящего восхождения. Однако, как я уже говорил, альпинизм – это такой вид спорта, в котором успех зависит не только и не столько от тебя лично и не только от твоей команды, сколько от окружающих тебя людей, обстоятельств и просто матушки природы.

3 августа мы покинули базовый лагерь с полными рюкзаками (кг 30), рассчитывая на 4–5 дней стенного восхождения и через пять часов остановились на ночёвку на леднике под стеной пика Энгельса, откуда хорошо просматривались оба маршрута – наш и команды «Труда» на чемпионате СССР. Мы знали, что команда Гурия была на отвесной стене уже восьмой день и приближалась к вершине, но разглядеть её на темной скальной стене не представлялось возможным из-за большого до них расстояния. Мы уже готовились отойти ко сну, чтобы рано утром начать наше восхождение на стену, когда увидели, как со стены в небо ушла красная ракета. Сомнений быть не могло – в команде Гурия ЧП и это сигнал бедствия. Наш руководитель Фред Туник принимает решение: утром ещё до рассвета мы все выходим на маршрут Гурия, а пока что он посылает меня на ночь глядя бежать в базовый лагерь и сообщить Мите о плохой новости на случай, если там никто не заметил красной ракеты. Я быстро собираюсь и убегаю вниз.

Я уже описал ранее какой страх я испытал на сборе в Аламедине в 1967 году из-за подложных документов по предложению Туника. И вот теперь наступил второй случай, когда я натурально испытал настоящий животный страх. Представьте себе, что вы идёте вниз ночью в кромешной тьме по леднику на высоте 5,000 метров совсем один и ищете тропу, которая в конце концов должна привести вас к базовому лагерю. Когда ледник закончился, на тропу я не вышел, зато попал на незнакомый склон, по которому мне и пришлось идти. Но известно, что в отсутствии тропы (впрочем, и на тропе тоже) ночью очень легко оступиться и упасть, что я и сделал. Когда я поднялся, мой фонарь больше не светил – он разбился при моём падении. Ситуация была бы совсем критичной, если бы опытный Фред не заставил меня взять запасной фонарик. Теперь, достав его из рюкзака, я стал идти чуть медленнее, зато аккуратнее – второго запасного фонаря у меня не было, а значит я не могу себе позволить ещё одного падения. Теперь вы можете представить каких страхов я натерпелся в ту ночь. Недаром в горах даже днём не рекомендуется ходить одному, не говоря уже о ночном хождении. Конечно, нам известны любители одиночных восхождений, в том числе и по серьёзным горам, но рано или поздно практически все они плохо кончают. Тем не менее, думаю, что в той ситуации ЧП, в которой мы тогда оказались, риск отправки одного человека, был оправдан, поскольку каждый человек был на счету.

Ещё через час моих безуспешных поисков тропы я неожиданно далеко впереди и сильно вправо вижу светящееся пятно и начинаю кричать. На мой крик отзывается голос, в котором я узнаю Игоря Гудкова, одного из наших вспомогателей. Он-то как раз шёл по тропе, на которую я безуспешно пытался выйти сам. Дело в том, что, когда человек идёт по тропе вверх к леднику, её потерять почти не возможно, а вот выйти на тропу с ледника, на котором следы практически не различимы, тем более, ночью, всегда является проблемой. Оказалось, что по вечерней 8-часовой радиосвязи базовый лагерь получил сообщение от группы Гурия и Игорь был послан к нам с той же миссией, с которой я шёл вниз. Стало ясно, что можно возвращаться обратно на ледник к ребятам, чтобы присоединиться к спасателям. С появлением Игоря страх мой совершенно исчез и теперь мы вместе шагали по леднику в поисках палатки с нашими ребятами. Это тоже оказалось совсем не простой задачей, поскольку ледник ведь совсем не плоский, а представляет собой нагромождение ледовых сераков. Поплутав с часик по леднику, мы решили дать зелёную ракету, которая, к счастью, оказалась у Игоря, надеясь, что наши ребята её увидят. На сей раз нам повезло и через пять минут мы увидели ответную зелёную ракету, след которой привёл нас к палатке.

Из последней радиосвязи стало известно следующее: группа Гурия прошла самую трудную часть маршрута – почти вертикальную километровую стену – и уже достигла более пологой её части; как раз выполаживание стены и стало причиной ЧП. Дело в том, что пока команда лезла по вертикальной части стены, траектория падения камней, слетающих с верхней, более пологой её части, была такова, что они ребят облетали, а как только они вылезли на эту более пологую часть, тогда и стали отличной мишенью для камней. Таким образом, из восьми человек команды у них было три пострадавших, из них один неходячий – сам Гурий, которому камень угодил по ягодице, и два ходячих – у одного перебита ключица, у другого правая рука. Кстати, этим последним был Коля Романенко, тот самый, который четырьмя годами раньше спас мою альпинистскую честь, а тем самым и всю мою альпинистскую карьеру.

Глубокой ночью к нам подошли три мастера спорта (двое из Ростовской команды соперников) и принесли на себе две части от акьи для транспортировки Гурия. Теперь не дожидаясь рассвета, вдевятером мы двинулись в направлении пострадавшей команды. Ещё 15–20 человек из нашего и других сборов должны были идти следом за нами – они понадобятся на леднике, чтобы тащить акью с Гурием, где технической работы будет мало, зато физической очень даже много. Итак, после двадцати часов непрерывной изматывающей работы на стене, благодаря таланту и усилиям Адика Грачёва, доктор Гена Жураковский и акья были доставлены к раненым уже в конце первого дня. Второй день ушёл на спуск акьи с Гурием по 400-метровой стене со множеством маятников и, наконец, достиг снежно-ледового склона длиной в 1,5 км. Вот именно по этому склону мы с Мишей Ильяшевичем и другой парой очень быстро спускали акью до самого ледника, где у нас подхватили её поджидавшие там вспомогатели. Таким образом, к вечеру третьего дня Гурий уже находился в базовом лагере.

Вообще говоря, для спасательных работ такого уровня – почти вертикальная стена – всегда применяют специальное тросовое снаряжение – несколько катушек с 5-мм металлическим тросом, каждая по 100 метров, которые наращиваются по мере надобности. Такой трос выдерживает нагрузку в 2,000 кг. Но, конечно, и весят они соответственно – на порядок тяжелее, чем капроновые верёвки той же длины, так что доставка их к месту транспортировки тоже не лёгкая работа. И справедливости ради, надо сказать, что такие катушки нам доставил вертолёт в конце третьего дня, когда акья с Гурием была уже почти на леднике, т. е. когда надобность в них полностью отпала. Когда появился вертолёт, все, кто участвовал в спасательных работах, остановились и с ужасом наблюдали за тем, как из повисшего (высота чуть более 5,000 метров, ему нельзя приземляться, он может не взлететь на такой высоте) вертолёта вылетали и приземлялись на снег тяжёлые катушки с тросом. Мы понимали, что теперь кому-то придётся нести их на себе обратно в базовый лагерь. А остановить вертолётчиков мы не могли – у нас не было с ними никакой связи, впрочем, связи не было с вертолётом и из базового лагеря. К тому же, в базовом лагере не могли знать, что спасательные работы уже близятся к завершению.

Итак, уникальные спасательные работы на шестёрочной стене на высотах от 6,200 м до 5,000 м без специального спасательного снаряжения, за исключением акьи, были проведены за три дня с помощью капроновых 60-метровых верёвок, крючьев и ледорубов. На Федерацию альпинизма СССР этот факт произвёл такое впечатление, что она присвоила всем 15 человекам, работавшим на стене, номерные жетоны «Спасательный отряд» без обычных для этого сборов, усиленной тренировки и экзаменов. Мне достался знак под номером 448, который я до сих пор с гордостью храню. Вот как он выглядит:

https://tinyurl.com/yckuc3f8

Это был редчайший случай в истории альпинизма СССР, когда эти жетоны присвоили не после изнурительных двухнедельных специализированных сборов в горах и последующих очень серьёзных экзаменов, а за практическое применение навыков в реальных условиях исключительно трудных спасательных работ. И ещё, в качестве утешительного приза, Федерация альпинизма засчитала всем нам, кто работал на стене, эти спасательные работы как восхождение на пик Энгельса по 5Б+1. Всё это мы узнали уже в Ленинграде, однако, было это слабым утешением для нас – ведь мы приехали за восхождением 6-й к.т., которой всем нам не хватало до получения заветного звания м.с.

На следующий день, когда вертолёт вновь прилетел, чтобы забрать раненых, Митя, у которого язык не поворачивался приказать кому-либо из измученных ребят пойти на ледник за катушками с тросом, начал упрашивать командира вертолёта слетать туда и подобрать их. Пилот долго объяснял, что им запрещено садиться выше 4,500 м над уровнем моря, рассказывал, что на Памире можно найти много так и не взлетевших вертолётов. Да мы и сами хорошо это знали. В конце концов, командира всё-таки уговорили рискнуть – ему за это была обещана пуховка. Для этой попытки бортмеханик снял две половинки задней тяжёлой двери и оставил у нас в лагере всё остальное, без чего они могут обойтись, и они полетели. Мы видели, как вертолёт сделал несколько кругов, выбирая место для посадки, затем исчез из поля нашего зрения. Мы все ждали с нетерпением, чем всё это закончится. И только минут через 40 он вновь появился в воздухе – все выдохнули с облегчением.

А днём раньше на этом же вертолёте прилетел уполномоченный Федерации альпинизма по Памиру и первое, что он сделал, – это запретил все восхождения на пик Энгельса, мотивируя это камнепадной опасностью всех на него маршрутов. Таким образом, наше дальнейшее пребывание становилось бесполезным. Итак, за этот сезон я сделал три 5Б к.т., из них одну в двойке, вторую руководством и третью как спас работы, но главная цель, из-за которой мы сюда приехали – так и не была достигнута. К слову сказать, на следующий год условия для получения звания мастера спорта, ужесточили – теперь было недостаточно иметь в активе восхождение 6 к.т., а нужно было стать, как минимум, призёрами в Чемпионате СССР.

Мой молодой друг Саша Эпштейн

Я уже упоминал, что после окончания ЛИТМО продолжал ходить туда на тренировки и, как-то так само собой получилось, что я стал у них сначала неофициальным, а через несколько лет и официальным тренером альпинистской секции. Официальность выражалась в том, что я был оформлен на кафедре физвоспитания и даже стал получать зарплату за эту миссию 20 рублей в месяц. В 1968 году на тренировках появился мальчик Саша, первокурсник Радиотехнического факультета. Не заметить его было нельзя – от всех остальных он отличался субтильным телосложением (про таких говорят «в чём только душа держится»), но при этом сильным желанием и полной самоотдачей на тренировках. Тогда же на тренировки продолжала ходить и Лариса Новикова, которая после трагической смерти Тани Забегаловой в 1962 году взяла на себя её роль организатора наших регулярных загородных поездок на скалы. Вот благодаря Ларисе Саша и попал в нашу компанию.

Очень скоро выяснилось, что он прекрасно играет на гитаре и поёт бардовские песни, которые тогда были в большой моде среди молодёжи и особенно в туристско-альпинистской среде. Ещё выяснилось, что он, часто пропуская лекции, умудряется сдавать экзамены только на пятёрки, тем самым обеспечивая себе повышенную стипендию. На фоне моих собственных страхов в школьные и студенческие годы меня не могли не восхищать такие Сашины способности. Меня всегда притягивали люди способнее и ярче меня самого. Так незаметно, несмотря на 12-летнюю разницу в возрасте, мы стали с Сашей близкими друзьями. Как-то раз, после нашей недельной поездки на скалы и соответственно его отсутствия на лекциях, звонит мне Саша и, чуть не плача, говорит, что его вызвал к себе зам декана, чтобы сообщить, что снимает его с повышенной стипендии за прогулы. Я знал, что его родители оба ведущие инженеры в ЦНИИ бумажной промышленности, поэтому их семейный бюджет даже не заметит отсутствие Сашиной стипендии. Просто в этом случае Саше придётся просить деньги на личные расходы у родителей, что всегда не очень приятно, особенно после того, как он уже самостоятельно распоряжался своей вполне заслуженной повышенной стипендией. Но ведь это, на мой взгляд, не справедливо и надо попытаться ему помочь.

Поскольку вмешаться надо было срочно, пока не вышел приказ (потом будет поздно), я меняю свои планы и вместо библиотеки еду в ЛИТМО. Заместителю декана представляюсь как штатный тренер альпинистской секции и говорю буквально следующее:

– Эпштейн восходящая звезда скалолазания и главная надежда альп секции ЛИТМО и в этом качестве ему приходится часто бывать на сборах – это и есть причина его прогулов. Но главное даже не это: что для нас с вами, преподавателям, важнее – посещение лекций или успеваемость студентов? Думаю, что второе куда важнее первого, а вы знаете лучше меня, что с учебной успеваемостью у Эпштейна всё в полном порядке.

После такой моей тирады зам декана развёл руками и сказал, что изменил своё решение и Эпштейн будет продолжать получать свою повышенную стипендию.

В те годы я снимал дачу (это сильно сказано; дача представляла собой времянку с печкой и нарами для сна, на которых могли уместиться не более 6 человек) в Кавголово на зимний период для катания на лыжах и приглашал туда в качестве участников всех своих друзей. Туда помимо студентов, в частности, входили Лёва Шахмундес и Игорь Виноградский, который будучи не только альпинистом, но и эстрадным драматургом, не мог упустить случая, чтобы не подшутить над моими способностями привлекать на дачу людей, которые исправно платили свою долю, но так ни разу её и не посетили – он с полным правом имел в виду себя. В 1969 году присоединился к нам и Саша (благо его стипендия осталась с ним), который скоро стал привозить с собой ещё и подружку Наташу, свою будущую жену. Наблюдая, как разворачивались их отношения, и хорошо помня свои переживания в его возрасте, я решил помочь его сексуальному образованию.

Ведь в то время в СССР вообще не было образовательных книг о сексе, ни в магазинах, ни в библиотеках, – полное табу. Подростками мы даже смущались произносить слово «презерватив», как будто оно было матерным. И даже когда мы доросли до совершеннолетия и набирались храбрости зайти в аптеку, чтобы купить этот столь жизненно необходимый предмет, мы, краснея и бледнея, спрашивали у аптекарши вовсе не презерватив, а витиевато называя его просто пакетиком. Она, конечно, понимала нас с полуслова и, презрительно так окинув взглядом (как будто мы собирались заняться чем-то неприличным), приносила маленький конвертик под названием «Изделие № 2» стоимостью в две копейки. Даже на самом изделии не было его настоящего названия! Вот до чего доходило ханжество в нашей советской культуре!

Я уже говорил, что это были годы моей дневной аспирантуры, которые я проводил почти исключительно в БАНе (Библиотека Академии Наук) и там у меня появилась подружка, которая работала на выдаче книг в главном зале. Как-то раз, копаясь в каталогах, я совершенно случайно нашёл карточку на книгу под заглавием «Новая книга о супружестве». Она была на русском языке, но, к моему удивлению, вовсе не советская, а переводная с болгарского языка. Ведь советским людям тема эта была чужда и совсем не интересна. Помните знаменитую фразу, произнесённую во время не менее знаменитого телемоста Ленинград – Бостон, устроенную Познером и Донахью в июле 1986 года, о том, что “в СССР секса нет”, ставшую впоследствии крылатой? Естественно, такая книга меня очень заинтересовала и с этой карточкой я отправился к своей подружке. Она доверительно сообщила мне, что книга эта у них в единственном экземпляре и никогда не выдаётся читателям, потому что на неё существует длинная очередь среди самих сотрудников библиотеки, которые поочерёдно забирают её домой или читают урывками во время рабочего дня. Но затем добавила, что мне она её, конечно, даст, что называется по блату. В этот день диссертация была отложена в сторону до тех пор, пока я не прочёл всю книгу от начала до конца.

Хорошо помня свои физиологические проблемы в Сашином ещё юном возрасте, я решил облегчить жизнь своему другу и дать ему образование в этой интимной области, которое советская власть считала для нас совершенно излишним. Проблема состояла в том, чтобы провести Сашу в БАН, но, чтобы туда записаться требуется диплом о высшем образовании, которого у студента второго курса, естественно, не могло быть. Опять выручила моя БАНовская подружка, которая подсказала какую бумажку из своего деканата Саша должен принести, чтобы ему дали разовый пропуск в БАН. Конечно, цель посещения БАНа в бумажке указывалась совсем другая, нежели чтение упомянутой книги. Далее всё оказалось достаточно просто: я привёл его в библиотеку, посадил возле себя, принёс книгу, которую он не отрываясь прочёл от корки до корки, пока я занимался своей диссертацией. Надеюсь, что в тот год я облегчил его жизнь, хотя бы на чуть-чуть.

В тот год Лариса решила организовать поездку в Крым на скалы во время ноябрьских праздников, и все обрадовались, что я тоже решил ехать с ними. Особенно рады были их родители: я тогда уже был к.м.с., в то время как остальные были не выше 3-го разряда. Родителям, конечно, было спокойнее отпускать своих детей под присмотром более опытного человека. Мы тогда очень неплохо полазали по Крымским скалам, а после скалолазания я заехал в Севастополь, где на кафедре математики Севастопольского Приборостроительного института отметил себе командировку, т. к. для своей аспирантуры я ездил вовсе не на скалы, а в институт решать вопросы, связанные с тематикой моей диссертации. Вот так совсем неплохо я совместил приятное с полезным.

Трагедия на Хан-Тенгри в 1970 году

Введение

После неудачного предыдущего сезона, зато удачно проведённых спасательных работ, в результате которых Гурий Чуновкин не только оправился от травмы, полученной на стене пика Энгельса, но уже в этом году был в горах и много лет после этого возглавлял экспедиции и команды, завоёвывавшие медали, в том числе золотые, в чемпионатах СССР, в этом сезоне Митя Хейсин задумал организовать экспедицию на Хан-Тенгри с севера. Хан-Тенгри (высота 7,010 м) по праву считается одной из самых красивых вершин мира и уж точно самой красивой среди семи тысячников, а также и самый северный среди них. Этим самым Митя решил осуществить свою многолетнюю мечту и не просто взойти на Хан-Тенгри, а в качестве участника Чемпионата СССР в высотном классе. Почти всем нам нужно было становиться мастерами, а для этого надо было зарабатывать мастерские баллы, которые с этого года можно было получать только становясь призёрами Чемпионата СССР. Ленинградский ДСО «Труд» всегда выставлял свою команду на эти чемпионаты и даже часто их выигрывал. Эта команда состояла из спортсменов более высокого уровня, чем наша. Уж не знаю, чего стоило Мите «пробить» вторую команду от того же спортивного общества? Но я уже говорил, что Митя обладал незаурядными способностями убеждать и добиваться желанной цели.

Итак, нашим объектом на этот раз Митя выбрал Хан-Тенгри с ледника Северный Иныльчек по маршруту экспедиции д.ф.-м.н. Е. И. Тамма 1964 года, за который их команда под руководством Кирилла Кузьмина в тот год получила золотые медали Чемпионов СССР в классе высотных восхождений. Эта наша экспедиция и само восхождение в составе команды было для меня, как, впрочем, и для остальных членов команды, вершиной альпинистской карьеры не только потому, что это был первый для всех нас семитысячник, технически самый трудный и в то же время самый эстетичный, а ещё и потому, что он оказался самым трагичным из всех моих восхождений. Именно из-за разыгравшейся трагедии во время восхождения и неоднозначности его трактовки, только очень ленивый не высказал своё мнение по поводу произошедшего как в специальной альпинистской литературе, так и в изданиях для широкой публики. Поскольку существует много источников, как опубликованных, так и неопубликованных, касающихся этой темы, я не собираюсь описывать всё произошедшее, а вместо этого отошлю читателя к самым, на мой взгляд, интересным из этих источников. Что же касается самой горы Хан-Тенгри, то о ней существует сотни публикаций в Интернете. Мне кажется, что благодаря её геометрическим формам, высоте, географическому расположению, а, главное её эстетической красоте, по количеству посвящённых ей статей и фотографий она уступает, разве что, самому Эвересту.

Но прежде, чем я отошлю читателя к этим источникам, я обязан рассказать здесь, что предшествовало экспедиции ещё в Ленинграде. Во-первых, читателю следует знать, что врач экспедиции Вадим Гриф – это тот самый мой приятель, с которым мы так успешно занимались производством титановых крючьев (см. мою главу «Увлечение общественной работой»). Во-вторых, когда Саша Эпштейн узнал, что я еду в эту экспедицию, он так «загорелся», что попросил меня поговорить с Митей, нельзя ли и ему поехать с нами; он готов ехать в любом качестве – повара, радиста и кем ещё угодно – лишь бы быть частью такого необыкновенно заманчивого мероприятия. После прошлогодних спасательных работ отношение Мити ко мне сильно изменилось в лучшую сторону и уже было известно, что он зачислил меня в состав команды на Чемпионат СССР. Это позволило мне обратиться к нему с просьбой взять Эпштейна в экспедицию. Я знал, что нам нужен повар, а у Саши был и этот талант, но когда Митя узнал, что у Саши всего лишь 3-й разряд по альпинизму, а, главное, что ему только 18 лет отроду, он замахал руками со словами:

– Это совершенно невозможно, он слишком молод для того, чтобы так долго находиться в базовом лагере на высоте 4,200 метров.

Митя произнёс эту фразу, ещё не видя самого Сашу, на редкость субтильного тело сложения, скорее даже, тело вычитания, как выразился когда-то сам академик Ландау Л. Д. о своём теле. Представляю, чтобы Митя сказал, если бы увидел его воочию?

Забегая вперёд, скажу, что мудрый Митя оказался прав: Сашу действительно пришлось эвакуировать из базового лагеря вертолётом досрочно – его хрупкий организм не выдержал даже месяца пребывания на высоте базового лагеря.

Когда я озвучил Саше Митин ответ, Саша сначала приуныл, а затем, немного подумав, спросил:

– А что, если я сделаю две радиостанции для короткой связи между базовым лагерем и горой?

Здесь следует пояснить, что в те годы были только большие радиостанции для связи между базовым лагерем и ближайшим большим городом (в нашем случае Фрунзе, столица Киргизии), но вообще не было радиостанций для связи между базовым лагерем и группами на горе – это то, что сегодня называется рация (а по-английски walkie-talkie) и продаётся в любом спортивном или детском магазине. Вернее сказать, они были, но это были трофейные немецкие Кляйнфо времён 2-й Мировой Войны. Они весили 4 кг и потому на серьёзные восхождения их не брали, а вместо них для связи использовали ракеты только двух цветов (красные и зелёные), которые запускались с помощью очень простых и лёгких алюминиевых ракетниц. Когда я озвучил Сашино предложение Мите, он всерьёз им заинтересовался и сказал, что возьмёт его радистом, если он изготовит и привезёт хотя бы две рации. На этом и решили. Саша всерьёз взялся за изготовление раций, но каких-то там деталей ему не удалось достать и к нашему отъезду они так и не были готовы. Но, поскольку Саша был уже включён во все бумаги экспедиции, было уже поздно что-либо менять и, таким нестандартным образом, Саша оказался в экспедиции. С уверенностью можно сказать, что если бы мы тогда обладали такими рациями, трагедии, которая произошла, не случилось бы.

Когда Митя уже в базовом лагере узнал, что раций нет и не будет, он был очень зол и высказал мне по этому поводу много неприятных слов. Ко всеобщему удовлетворению, работа по специальности Саше совершенно неожиданно нашлась: у наших соседей по лагерю из Ленинградского ДСО «Локомотив», которые тоже заявили на Чемпионат СССР свой маршрут на Хан-Тенгри, была радиостанция дальней связи с городом Фрунзе, а вот радист, как оказалось, был совсем не профессиональным, и они с удовольствием воспользовались услугами Саши и, как я слышал краем уха, даже оплатили его услуги новой пуховкой для нашего начальника Мити. А для себя Саша тоже получил вполне утешительный приз – ещё с тремя вспомогателями из «Локомотива» (один из них был тем самым радистом, которого Саша полностью и заменил в работе) он сходил на ближайший к лагерю пупырь, на который они, конечно же, взошли первыми, т. е. по правилам альпинизма считаются первовосходителями и по праву таковых назвали его пиком Радистов, который сами оценили, как 4А к.т. И это при том, что по всем правилам альпинизма он со своим чистым 3-м разрядом, конечно же, не имел права идти на такую категорию трудности. По сути, начальство взяло на себя такую ответственность, учитывая, что весь их довольно простой маршрут находится очень близко и на прямой видимости от базового лагеря. Но, что ни говорите, а это был пяти-тысячник, т. к. в этом районе любой пупырь является таковым.

Теперь самое время отправить читателя к первому источнику, который содержит в основном материалы из дневников и воспоминаний вспомогателей экспедиции. Только двое из цитируемых на этом веб сайте – Влад Шемелис и Игорь Виноградский – были непосредственными свидетелями развернувшейся трагедии. И потому на этом сайте имеется, на мой взгляд, много неточностей, невинных ошибок, но также и намеренных искажений фактов. Вызывает также удивление тот факт, что на этом сайте дали слово практически всем членам экспедиции, даже повару Алику Кантонистову, но совсем не представлено мнение ни начальника экспедиции Мити Хейсина, ни Саши Карасёва, ни Миши Ильяшевича или моего, а как раз именно последняя тройка только и была на вершине. Причём, Карасёв был не только руководителем штурмовой группы, но и непосредственным свидетелем болезни Толи Носова, а также на его руках скончался Вадим Гриф. Я подозреваю, что наши свидетельства были не желательны для создателей веб сайта. Когда я первый раз ознакомился с этим сайтом, то помимо того, что он мне, профессиональному программисту, понравился своим дизайном, меня не оставляла мысль, что у создателей сайта я почувствовал обиду за себя лично или за своих родителей, которые все были вспомогателями, а вовсе не в составе команды. Во время чтения у меня, непосредственного участника событий, сложилось впечатление, что создатели сайта пытаются внушить читателю мысль, что команда была подобрана неправильно и что, вот если бы они были в команде, то никакой трагедии бы не произошло. Несмотря на все эти недостатки, я настоятельно рекомендую прочитать и просмотреть картинки, поскольку считаю, что сам сайт сделан очень профессионально внуком одного из наших вспомогателей и легко и увлекательно читается:

http://www.khantengry70.narod.ru/index.htm

В отличие от вышеупомянутого сайта, который был сделан 33 (!) года после трагедии, я также очень рекомендую прочитать художественную повесть на ту же тему, но написанную по горячим следам сразу после трагедии. Повесть под названием «Вторая команда» написана профессиональным писателем, эстрадным драматургом Игорем Виноградским, он же член команды и непосредственный свидетель трагедии. Несмотря на то, что книга написана по грустному поводу, в ней изобилует юмор даже там, где он может показаться не уместным. Но профессиональный юморист иначе не может. История этой книги такова:

В 1971 году Игорь написал эту повесть по свежим следам и посвятил её памяти моего хорошего приятеля Вадима Грифа. Поскольку он привык публиковать почти всё, что выходило из-под его пера, Игорь принёс её в литературный журнал «Юность», в то время очень популярный среди молодёжи. Там ему предложили кое-что переделать, прежде чем они возьмут её в печать. Но в то время он был очень занят другими проектами, а эту книгу отложил в сторону и, таким образом, забыл про неё. Когда я уезжал в эмиграцию первый раз (я не ошибся, будет ещё и второй раз, но этому эпизоду будет посвящена целиком 3-я часть книги) в 1975 году, Игорь пришёл на мои проводы и принёс мне в подарок машинописный текст этой книги на 125 страницах. Конечно, я принял её как очень ценный подарок в качестве напоминания о молодых годах и наших общих свершениях. Но, передавая её мне, Игорь произнёс очень смешное для меня предложение:

– Исаак, ты едешь в эмиграцию «гол как сокол», так ты опубликуй там эту книгу и, таким образом, у тебя на первое время будут какие-то деньги.

Я рассмеялся абсурдности этого предложения, хотя, безусловно, был польщён такой заботой обо мне. Конечно, я очень добросовестно хранил его подарок все эти годы и вот сейчас впервые решил дать возможность читателю ознакомиться с ней через ссылку в моей книге. Хочу сразу предупредить, что вид у книги сохранён первозданный (почти как у древнеегипетских папирусов), т. е. я её просто сканировал и положил в один файл для удобства чтения. А печатная машинка, которую использовал Игорь, была не лучшая даже и по тем временам, но куда важнее, что мне, очевидно, достался не первый, и даже не второй, экземпляр от его закладки. Таким образом, читать её современному (компьютеризированному) человеку не очень легко, но, если наберётесь терпения, то получите удовольствие. Зато такое необычное её оформление лишь добавит к вашему чтению определённый шарм. В печатном виде она так и не увидела свет, хотя в 2001 году Игорь издал её под другим названием («Там, наверху…») в сильно переработанном виде (что на мой взгляд, здорово ей повредило) и очень ограниченным тиражом. Как это часто бывает, переработанная копия потеряла свою свежесть и непосредственность, которые сохранил её оригинал. Именно поэтому я настоятельно рекомендую прочесть её в оригинальном виде. Но для тех, кому это будет трудно, я сообщаю, что у меня ещё есть несколько экземпляров книги «Там наверху…» и я могу их дарить пока они у меня не закончатся.

Хочу напомнить, что при чтении оригинала очень полезно увеличить масштаб текста нажатием знака (+, т. е. Zoom in) внизу страницы.

Итак, вот эта книга:

https://tinyurl.com/w6fr2he9

Помимо этих двух наиболее интересных на мой взгляд источников, есть ещё несколько других, но они не так интересны, поскольку написаны людьми, совсем никакого отношения не имеющими ни к развернувшейся трагедии, ни даже к экспедиции, но с большой охотой высказавшие своё мнение на произошедшие события. Теперь, когда читатель, я надеюсь, ознакомился в общих чертах с событиями, имевшими место в нашей экспедиции (я подразумеваю, что он прочёл указанные мной источники), мне хочется воспользоваться правом автора и передать свои личные впечатления, переживания и события так, как они отложились в моей памяти. А заодно исправить ошибки и неточности, допущенные в этих источниках. Итак…

Самые яркие эпизоды

Эпизод 1

25 июля – это день, когда наш заболевший начальник Митя Хейсин ушёл вниз в сопровождении вспомогателей с высоты ~5,300 м, передав дальнейшее руководство Толе Носову. В тот день вся команда, состоявшая из 10 человек, плюс оставшиеся вспомогатели, медленно, но верно, поднимались вверх с полными рюкзаками весом более 30 кг, согласно установленному порядку: первый шёл на всю длину верёвки (у нас тогда все верёвки были длиной по 40 м) с нижней страховкой, по возможности организуя промежуточные точки страховки с помощью либо скальных, либо ледовых крючьев в зависимости от рельефа склона. Выйдя на всю длину верёвки, первый закреплял её на верхней точке и тогда все остальные проходили по ней с помощью самодельных жумаров (промышленность СССР их вообще не производила), что экономило силы всем остальным. Жумар – это такое устройство, которое представляет из себя подобие дверной ручки и закрепляется на верёвке; он легко по ней передвигается вверх, но при нагрузке «схватывает» верёвку своими зубчиками и не двигается; тем самым даёт возможность альпинисту подтянуться вверх. После того как все члены команды и сопровождающие их вспомогатели проходили по таким перилам, верёвка не снималась, а оставалась закреплённой на склоне для будущего (через несколько дней) спуска, а бывший в цепочке восходителей первым становился в ней последним. Теперь должно быть понятно, что мы несли с собой большое количество верёвок, значительная часть которых должна была быть оставлена для спуска на самых опасных или крутых участках маршрута.

Случайно получилось так, что за 100 метров до выхода на так называемые «молодцовские» ночёвки (лагерь № 4) на высоте 5,600 м, мой черёд был идти первым и вот что тогда произошло: я иду первым и попадается мне редкостный в альпинизме участок для прохождения – это был склон градусов 45–50, усеянный булыжниками размером с небольшой арбуз, пустоты между которыми заполнены льдом, а сверху этот природный «пирог» покрыт небольшим слоем свежего снега. Это означает только одно – ни скальный, ни ледовый крюк в такой склон забить нельзя, как, впрочем, и ледоруб воткнуть в него тоже невозможно. Ни до этого, ни после, мне никогда такой тип склона не попадался. На Тянь-Шане вообще много того, чего не встретишь в горах Кавказа или Памира и, в первую очередь, это касается качество снега – он сухой и сыпучий как крупа. В таком снегу очень трудно делать ступени – они плохо формируются и осыпаются под тяжестью человека, как только он пытается их нагрузить своим весом.

Итак, я прошёл пол верёвки, не сделав ни одной точки страховки, после чего до меня дошли крики, чтобы я как можно быстрее сделал промежуточную точку страховки. Я же совершенно не вижу такой возможности и продолжаю идти до тех пор, пока не вышел на всю длину верёвки. Теперь, понимая свою вину, что вылез на 40 метров без единой точки страховки, всё же пытаюсь объяснить Носову ситуацию, с которой мне пришлось столкнуться, и прошу надвязать к моей верёвке ещё одну. Внизу недоверчиво ругаются, но всё-таки достают верёвку и надвязывают её к моей. Я продолжаю подъём в надежде на то, что рельеф склона изменится и смогу найти место для страховки.

Наконец, закончилась и вторая верёвка. Это означает, что в случае срыва и падения, я пролечу уже 160 метров (80+80) и, если к этому моменту от меня что-нибудь путное останется, а также в момент рывка верёвка не оборвётся, моё падение будет остановлено. Я всё это понимаю, но другого выхода, кроме как продолжать идти вверх я не вижу, тем более что в пол верёвке от меня я вижу снежную полку, на которой возвышается скальная «балда», за которую можно будет устроить страховку. А все участники в 80 метрах ниже наблюдают за моими действиями и, конечно, не верят мне, что на этом месте страховку организовать невозможно. Когда же я попросил надвязать мне третью верёвку, объясняя, что мне нужно пройти ещё всего 15–20 метров и тогда я смогу закрепить верёвку, тут уж все в один голос и, в первую очередь, Толя Носов на правах руководителя, стали ругаться матом и требовать, чтобы я немедленно спускался обратно, а о третьей верёвке забыл раз и навсегда. Естественно, что спускаться вниз, находясь выше точки страховки на 80 метров, да ещё по скользким булыжникам, где само задержание с помощью ледоруба в случае проскальзывания выглядит очень проблематичным, я никак не хотел по двум причинам: во-первых, просто страшно, а, во-вторых, таким образом я потерплю фиаско на глазах у всех, чего я допустить никак не могу. И вдруг совершенно неожиданно я нахожу выход из создавшегося положения – я вспоминаю, что у меня в рюкзаке тоже есть верёвка и про неё мне ни у кого не надо спрашивать разрешение. Быстро снимаю рюкзак, достаю верёвку и надвязываю её к своей. Ещё через 15 минут я выхожу на полку и закрепляю теперь уже три верёвки за такую желанную скальную «балду».

Теперь я нахожусь в ожидании большой взбучки от начальства, хотя в душе надеюсь, что оно само увидит состояние склона и тогда, может быть, я буду прощён. И действительно, первым вылезает ко мне наверх Толя Носов и не произносит ни одного бранного слова. Это однозначно говорит о том, что он и сам убедился в необычном рельефе склона. И надо заметить, что сам этот факт моей альпинистской биографии никогда и нигде больше не обсуждался, хотя, с точки зрения безопасности передвижения в горах, он является абсолютно недопустимым.

Эпизод 2

На следующий день, 26-го июля, весь коллектив разъединяется – вспомогатели уходят налево на пик Саладина, высотой 6,400 м, а команда поднимается прямо и выходит на громадное снежное плато на высоте 6,100 м, где мы за несколько часов выкапываем довольно комфортабельную снежную пещеру, которая становится нашим лагерем № 5. Но это также и день моего рождения и никто не возражает, если я по такому случаю напою всех глинтвейном. Для этого мне было выделено из неприкосновенного запаса немного спирта и малиновое варенье, ну и, конечно, чай для заварки без ограничения. Вот тут-то и сказалась на мне высота: как известно, базовый продукт для глинтвейна – это хорошо заваренный чай, но, чтобы чай хорошо заварился его надо довести до кипения. А из школьной программы физики все хорошо знают, что на такой высоте температура кипения воды не 100O C, а всего 80OC. Но при такой низкой температуре чай плохо заваривается. А мне так хотелось сделать настоящий глинтвейн, что я наивно полагал, что сумею обмануть закон физики и заставлю-таки кипеть воду при более высокой температуре, если буду продолжать нагревать воду достаточно длительное время. Благо, что бензином мы были обеспечены с большим запасом.

Трудно представить себе более романтичного дня рождения, чем тот который случился со мной в тот день: глубокая ночь в снежной пещере на высоте 6,100 метров, температура ниже нуля по Цельсию даже в пещере, девять человек команды уже давно заснули; один Исаак не спит, а всё колдует над обещанным глинтвейном в надежде сделать его не хуже, чем на уровне моря. Меня хватило часа на полтора такого бдения – сидя и наблюдая за примусом с кастрюлькой на ней, я вскоре тоже начал засыпать. Как только я почувствовал, что засыпаю, пришлось сдаться, поскольку это становилось уже не безопасным. Теперь я стал по очереди будить спящих товарищей, чтобы они смогли отведать моего высотного варева под названием глинтвейн и таким вот образом отметить мой день рождения. Игорь Виноградский сразу после дегустации присвоил моему глинтвейну марку «зашибись». Отметив таким образом свой день рождения, удовлетворённый содеянным, наконец, и я смог отойти ко сну. Следующий, не менее романтичный, мой день рождения случится только через 49 лет, когда я встречу своё 80-летие на вершине Эльбруса. Но об этом будет отдельный рассказ в 5-й части книги.

Эпизод 3

На следующий день, 27 июля, оставив отриконеные ботинки в пещере и надев вместо них валенки с кошками, мы поднялись в лагерь № 6 на высоте 6,400 метров. Оттуда 28 июля уже в усечённом составе (всего 6 человек) и под руководством нового начальника Саши Карасёва мы поднялись в лагерь № 7 на высоте 6,800 метров. Трудно забыть ночёвку в этом лагере: у нас была одна палатка, рассчитанная на 4-х человек, но даже и её поставить там было негде. В результате нашли полку не более метра шириной и просто прикрепили её и страховочную верёвку к вертикальной скальной стенке. О том, чтобы её растянуть и речи быть не могло. Мы просто по очереди, сняв и оставив за палаткой кошки, заползли в неё вместе с рюкзаками, все пристёгнутые к верёвке, протянутой через палатку, и каждый сел на свой рюкзак, образовав два ряда по три человека. Не помню, удалось ли нам сварить чай в таких условиях, скорее нет, чем да. Ясно одно, что сон наш, по выражению Виноградского, был тоже «просто зашибись»: ноги, руки и тела соседей мешали друг другу и приходилось просыпаться от каждого движения соседа или от того, что части твоего собственного тела «затекают» от недостатка в них крови и необходимо поменять положение, чтобы вернуть её приток. В этой ситуации валенки оказались просто спасительной обувью – ведь за бортом палатки температура была, как минимум, – 20оС, если не ниже. Мне досталось место в правом дальнем углу палатки и больше всего мне доставлял неудобство и не давал возможности заснуть острый скальный выступ, который упирался мне в правую лопатку спины.

Но вот наступает знаменательное утро 29 июля: очень холодно, но погода ясная и даже солнечная, к тому же безветренная, что на такой высоте большая редкость. В горах – это уже само по себе везение. Позволю себе немного отвлечься на свои ощущения последних дней: на удивление чувствую себя просто хорошо и даже немного лучше, а после того, как день назад волею судьбы мы остались без «суперов» – наших мастеров спорта и главной надежды на успех всего мероприятия – я уверенно почувствовал, что наша с Мишей Ильяшевичем связка, самая сильная из трёх оставшихся. Кстати, мы самые молодые в команде, оба неженатые, а Миша к тому же и самый из нас спортивный. Теперь, утром решающего дня, я даже получил подтверждение своему внутреннему чувству: Карасёв отдаёт команду, чтобы наша связка уходила первой прокладывать путь всем остальным. Мы быстро собираемся и в 6:30 уходим. Этот день впервые за всё восхождение мы идём сравнительно налегке (все тёплые вещи надеты на нас, либо в рюкзаках) и, что важно, без палатки, примуса, кастрюльки и т. д.

Миша не возражал, чтобы я шёл первым, а я даже очень этому обрадовался. И с этого момента весь день я лидировал, кроме самой вершины, о чём я чуть позже, конечно, расскажу. Первые пол часа мы идём по длинному очень острому снежному гребешку, который справа от нас круто обрывается вниз больше, чем на километр, а слева снежно-ледовый склон, хотя и меньшей крутизны. Вскоре гребешок этот выводит нас к небольшой (метров 20–25) скальной стеночке – лазание не трудное, но высота, т. е. недостаток кислорода, конечно, даёт о себе знать. Пока я лез эту стеночку, вторая связка уже подошла под неё и стояла в ожидании, когда я закреплю верёвку, чтобы первый из их связки мог по ней подниматься с помощью жумара. Когда я вылез на самый верх этой стеночки, то пришёл в изумление: прямо перед собой я увидел одиноко стоящий ледоруб, воткнутый в снег!? Сомнений на этот счёт быть не могло: когда-то он сыграл роль страховки для спуска последнего, т. е. за отсутствием возможности организовать страховку через скальный или ледовый крюк (здесь имел место такой же случай с организацией страховки, который случился со мной на высоте 5,500 метров и который я описал выше в эпизоде 1), команда была вынуждена оставить ледоруб.

Конечно, возник вопрос: кому этот ледоруб принадлежал? На этот счёт было две версии:

1) Либо он был оставлен командой ЦС ДСО «Спартак» под руководством Бориса Студенина за два года до нас (в 1968 году), которая после совершения траверса пик Шатёр – пик Саладина – пик Хан-Тенгри (в том году на чемпионате СССР они завоевали золотые медали в классе траверсов) совершала на этом пути спуск.

2) Либо ещё на четыре года раньше (в 1964 году) – командой первопроходцев этого маршрута под руководством Кирилла Кузьмина из ЦС ДСО «Буревестник», которые тогда завоевали золотые медали чемпионов СССР в классе высотно – технических восхождений.

Других версий быть не могло, поскольку кроме этих двух команд до нас на этом маршруте никого не было. Кому бы этот ледоруб ни принадлежал раньше, с этого момента он стал принадлежать мне в качестве «иголки», которую мне посчастливилось найти в «стоге сена». Именно это я и озвучил остальным членам команды:

– Это мой трофей и прошу никого этот ледоруб не трогать, я заберу его с собой на обратном пути и непременно повешу на стену у себя дома.

Вообще, за всю свою альпинистскую карьеру я не помню другого такого случая, чтобы на горе мне или кому другому попадался такой трофей. Да, бывает, что попадаются крючья – и скальные, и ледовые, – иногда даже целые верёвки оставляют на маршруте, но, чтобы ледоруб, без которого на спуске никак не обойтись, особенно на снежно-ледовом маршруте – такого мне никогда даже слышать не приходилось. Уже сам по себе этот факт был достоин упоминания о нём здесь. Но события того дня развивались ещё более поразительным образом: один из членов нашей команды, Володя Мясников, буквально через несколько минут после моей находки умудряется «упустить» свой ледоруб в бездну. Вообще, в это трудно поверить, но факт остаётся фактом: Володя далеко не новичок в альпинизме, он к.м.с., и значит ходит в горах не менее 10 лет, а ледоруб во время восхождения всегда привязан к руке с помощью тимляка, либо с помощью длинной петли к обвязке альпиниста или к той же руке. Могу только предположить, что, очевидно, он мешал ему лезть по скальной стеночке и тогда он решил поместить его между спиной и рюкзаком (иногда приходится так делать) и, наверное, промахнулся, а при этом ледоруб не был привязан к обвязке или руке. Вот как тут было не поверить в мистику? И трудно себе представить, как бы он продолжал дальнейшее восхождение и особенно спуск без моего трофея. Но совпадение по времени этих двух событий является удивительным вдвойне. К сожалению, с того момента я больше своего трофея не видел – уже через день начались такие серьёзные события, что было уже не до трофея.

Эпизод 4

Порядок, в котором мы шли весь этот день был такой: я с Мишей Ильяшевичем – первая связка, вторая связка Саша Карасёв с Володей Мясниковым и третья – Игорь Виноградский с Алькой Гутманом. Возможно, что Игорь с Алькой менялись в своей связке лидерством (я просто не мог этого видеть, поскольку никогда не оборачивался назад), но Саша всегда был первым во второй связке и с ним я постоянно общался, а что делалось за ним меня никак не интересовало.

Этот порядок не менялся ни разу до тех пор, пока я не пролез последнюю скальную стенку перед вершинной шапкой. А времени было уже около 2-х часов дня. Как и весь этот день, по нашей с Мишей закреплённой верёвке ко мне наверх вылезает Саша. Теперь Миша по Сашиной верёвке поднимается ко мне и мы, как и весь этот день, начинаем уходить на вершинный купол, не дожидаясь того, когда третья связка подойдёт по верёвке второй связки, поскольку дальнейший путь на вершину не имеет больше никаких технических трудностей, а представляет собой простое одновременное передвижение в связках по глубокому (до пояса) снегу. Но в этот момент что-то нехорошее происходит с третьей связкой и Саша, подозревая, что заминка с третьей связкой может подорвать успех всего мероприятия (времени до темноты у нас уже в обрез), просит меня остановиться и подождать до выяснения всех обстоятельств.

Мы с Мишей садимся на снег приблизительно на расстоянии верёвки от Саши, который стоял на краю склона и переговаривался с тройкой, которая вся находилась на скальной стенке – Игорь в процессе лазания, а Володя и Алька в ожидании своей очереди. Из-за нашего местоположения мы могли слышать только то, что кричал Саша, но ответы остальных мы слышать не могли. Чуть позже Саша рассказал нам, что же там произошло: Игорь лез по скале используя жумар на Сашиной верёвке и в какой-то момент из-под его ноги уходит камень, который точнёхонько попадает в голову его друга Алика и у того приличная кровоточащая рана, которую Володя пытается подручными средствами остановить. Мы недоумеваем – как это камень может попасть в голову, когда у всех у нас каски на голове, ведь они как раз для этого и предназначены? И только теперь выяснилось, что один из нас, а именно Алик, свою каску в этот день оставил в палатке – что называется немного облегчился. Он решил, что вот она вершина прямо перед нами и по высоте осталось всего-то 200 метров и камням падать не откуда. Но недаром говорят, что «бог шельму метит» – он всё видит и глупостей не прощает! Это ещё хуже, чем потерять ледоруб – Володя ведь не намеренно его потерял, а Алька вполне осознанно оставил свою каску в палатке. А ведь тоже к.м.с. и не по игре в покер, а по альпинизму!?

Теперь, оценив ситуацию, Саша принимает решение: он отдаёт указание оставшейся на стене тройке оставаться там, где они находятся и ждать нашего возвращения. Затем он отцепляется от Володиной верёвки (она остаётся закреплённой в верхней точке скалы) и пристёгивается к нашей с Мишей верёвке заняв в ней моё место первого. Идя очень медленно (20 шагов и одна минута отдыха), минут через 20–30 мы оказались на вершине, которая очень большая и плоская – размером с футбольное поле. В это время (половина третьего дня) нас накрывает густое облако и становится темно, как это бывает за бортом самолёта, когда он попадает в грозовое облако. Мы ходим по вершине и ищем в этой темноте тур, в котором должна быть записка предыдущих восходителей и в котором мы сами должны оставить свою записку. В этот момент во мне как будто что-то надорвалось, и я потерял тот азарт и силы, которые не покидали меня весь этот день. Мне кажется, что это было следствием того, что Саша лишил меня лидерства, которое придавало мне психологический настрой, а с ним и силы, весь этот день. Одним словом, стало очевидно, что и Саша, и Миша, оба были способны двигаться быстрее меня, а я их задерживал. Тогда они оба отстёгиваются от моей верёвки и вдвоём продолжают «гулять» по вершине в поисках тура, что в конце концов им это и удаётся. Но, как позже выяснилось, тогда на вершине было два тура – один в северной части вершины, который используют восходители с севера, другой предназначен для восходителей с юга. Мы этого не знали и потому, не найдя в темноте «северного» тура, ребята нашли его южного «тёзку», откуда Саша вынул записку предыдущих восходителей, но свою оставить не сумел, его авторучка замёрзла, а карандаша у него не оказалось, т. к. он не готовился быть руководителем. После этого они возвратились ко мне.

Эпизод 5

Тот факт, что, уже находясь внизу Саша объявил, что на вершину взошли все шестеро, сохранить в секрете не удалось. Дело в том, что всё время, которое наша связка из трёх человек находилась на вершине в поисках тура, за нами наблюдали в 60-кратную трубу наши соседи по базовому лагерю и конкуренты по Чемпионату СССР – команда Ленинградского ДСО «Локомотив». Вернувшись в Ленинград, они-то и донесли свои наблюдения о том, что в редких просветах тёмного облака видели на вершине только троих, а другая тройка оставалась под скальной стеной. Этот факт долго муссировался на заседании федерации альпинизма, а также и в комиссии по этике – заслуживают ли трое оставшихся внизу называться взошедшими на вершину, когда верхняя тройка шла до вершины ещё минут 20 или даже 30 от последней скальной стенки? В конце концов, как мне кажется, усилиями и обаянием Мити, этот вопрос удалось решить положительно и все шесть человек были награждены красивым жетоном «Хан-Тенгри». Однако, строго говоря, исходя из альпинистской этики, «нижняя» тройка не должна была получить эту награду.


Но я не просто так решил об этом сообщить здесь. Была ещё и другая сторона этого вопроса, которую Саша Карасёв озвучил мне только 41 год спустя, когда был моим гостем в Калифорнии в сентябре 2011 года. Тогда Саша признался, что никогда не видел ни сайт, ни книги Виноградского, которые я выше рекомендовал для просмотра и чтения. И добавил, что скандал, который разразился в те дни вокруг нашей трагедии, настолько ему опротивел, что он принципиально не хочет читать ничего на эту тему. Но для меня было куда интереснее узнать от него, что оказывается во время тогдашних дебатов о том, кто же заслуживает жетон, а кто нет, был даже голос (а, может, и не один) за то, чтобы дать жетон только Саше и Мише, как находившимся непосредственно у тура, а мне не давать, также как и тем троим, которые остались под скальной стеной. При этом того (тех), кто на этом настаивал, не смутило, что я сидел на вершине (выше меня было только небо), а также тот факт, что весь день на подъёме я шёл первым, прокладывая путь остальным, а на спуске последним, замыкая движение всей команды. Я уже говорил, что у нас в экспедиции были такие лихие вспомогатели, а также два мастера спорта (оба заболевшие), которые считали, что взошли на вершину не те люди, которые должны были взойти. Только теперь, 41 год спустя, благодаря Саше я лишь получил подтверждение тому, о чём и сам в те далёкие дни догадывался.

Как бы там ни было, на сегодняшний день у меня это самая ценная из моих альпинистских наград, которой я очень дорожу – жетон Хан-Тенгри, выполненный из мельхиора:

https://tinyurl.com/ycyyxwc8.

Надо сказать, что изображение на жетоне с годами не изменилось, а вот обозначенная на нём высота претерпела изменение после распада Советского Союза, когда хребет Тенгри-Таг, в котором она находится, стал естественной границей между Казахстаном и Киргизией. Вот тогда-то его официальная высота стала на 15 метров выше, чем была во времена СССР, т. е. теперь на нём обозначена высота 7,010 метров. Возможно, что новое измерение проводилось зимой с учётом снежной шапки, но скорее всего местные власти намеренно увеличили высоту горы, чтобы она могла официально считаться семитысячником, что, несомненно, добавляет ей коммерческой привлекательности.

Эпизод 6

Очень скоро я получил подтверждение своей догадке о том, что психологический настрой имеет большое значение в нашем деле: как только мы втроём вернулись к оставленным под последней скальной стеночкой нашим товарищам, Карасёв просит нашу с Мишей связку с этого момента замыкать движение команды, а он теперь пойдёт первым. Это означает, что там, где имеются трудности для спуска (в основном это касается скальных стеночек) все спускаются дюльфером по нашей с Мишей верёвке, а последний из нашей связки спускается тоже дюльфером, но уже на двойной верёвке и затем протягивает её через точку страховки, оставляя на горе крюк с петлёй. Всем альпинистам хорошо известно, что позиция последнего на спуске самая ответственная и потому её исполняет либо сам руководитель, либо самый сильный и надёжный член команды. Помня, как я хорошо себя чувствовал весь день, идя первым, я сообщаю Мише, что буду идти последним, а он не возражает. Как только я это объявил, я вдруг почувствовал тот самый прилив сил, который был со мной весь этот день, но покинул меня на самой вершине, где Саша лишил меня лидерства.

Однако светлого времени у нас остаётся в обрез и надо торопиться, в то же время ни в коем случае нельзя допустить даже небольшой ошибки, которую так легко сделать, учитывая нечеловеческую усталость, которая уже «навалилась» на всех нас. К этому следует добавить, что количество кислорода на такой высоте только 40 % от того количества, которое имеется на равнине. А недостаток кислорода, как известно, отрицательно влияет на весь организм человека, в первую очередь на функцию мозга.

Теперь Саша возвращается в свою связку с Володей и по нашей с Мишей верёвке спускается к трём другим товарищам, которые поджидали нас под последней скальной стеночкой, после чего они все четверо быстро (вниз – не вверх!) уходят по утренним следам в снегу в сторону оставленной палатки. Спустившись и успешно продёрнув верёвку, мы догоняем наших товарищей только перед спуском с последней скальной стенки, той самой, где утром мне попался «трофейный» ледоруб, который как раз и был оставлен предыдущими восходителями для организации страховки при спуске с неё. Трое из них уже спустились, а четвёртый дожидался нас, чтобы спуститься дюльфером по нашей верёвке. После того, как этот последний из них оказывается под стеной, обе связки быстро уходят в направлении палатки, которая уже хорошо видна, но ходу до неё ещё минут тридцать.

И вот тут наступает момент, который легко мог осложнить наше с Мишей положение до критического: так как мы не собираемся оставлять здесь для спуска последнего ледоруб, я, в роли последнего, закрепляю верёвку так, чтобы она смогла легко скользить через перекинутую петлю и вбитый крюк, когда мы будем дёргать её внизу, вставляю карабин на длинной петле для того, чтобы две половинки верёвки не перекрутились, и ухожу дюльфером вниз на двойной верёвке. Спустившись к Мише, я пытаюсь её продёрнуть, а она… не идёт. Подключается Миша и теперь мы дёргаем её уже вдвоём, а результат тот же. Нам обоим становится ясно, что придётся лезть на самый верх – именно там находится несколько острых выступов, где очевидно и застряла верёвка. А, по заведённому в нашей профессии правилу, лезть должен тот, кто организовывал точку страховки и спускался последним, т. е. я. Логика этого правила очевидна – кто допустил ошибку, тот и должен её исправлять. Но через 10 минут будет уже совсем темно.

Делать нечего, и я начинаю лезть эту стенку вверх во второй раз за сегодняшний день. Когда я долез почти до самого верха (а лезть пришлось без страховки – верёвка ведь не двигается), проблема выяснилась довольно просто: несмотря на то, что при спуске я разъединял верёвки скользящим карабином, они обе застряли между двумя острыми выступами скалы. Отведя их в сторону от этих выступов, я снова спустился к Мише и теперь мы без проблем продёрнули её. Но к этому моменту наступила полная темнота. Мы достаём налобные фонарики, укрепляем их на каски и начинаем движение к палатке. Весь оставшийся путь мы недоумевали, почему нам никто не светит из палатки в качестве ориентира, чтобы мы не сбились с пути в кромешной тьме. Ответ на этот вопрос мы получили только, когда дошли до самой палатки – там все сидели на рюкзаках и спали безмятежным сном – усталость взяла своё. От такого открытия мы с Мишей лишь обменялись взглядами, которые многое говорили и без слов: а что было бы с нами, если бы мы заблудились, что совсем нетрудно в ночной темноте и отсутствии луны? Хорошо, что этот день закончился без серьёзных происшествий, не считая, конечно, пробитой головы Гутмана. Правда, вина его самого в этом очевидна.

Теперь читателю должно быть понятно, что этот день в моей памяти остался как триумф моей альпинистской карьеры. Обычно после любого дня восхождения мне всегда есть в чём-то себя упрекнуть (не лучшим образом или не так быстро пролез такой-то участок, неправильно выбрал путь, через чур быстро шёл на другом участке и «загнал» себя и других и т. д.). Но этот день прошёл для меня лично просто безукоризненно, за исключением, конечно, последнего дюльфера, где я обязан был предусмотреть возможную проблему с верёвкой. Хорошо уже то, что не кто-нибудь, а я сам её благополучно исправил, однако, минут тридцать такого драгоценного светлого времени было потеряно, что легко могло создать нам серьёзную проблему.

Эпизод 7

Я не собираюсь здесь описывать первый скандал, который произошёл между двумя нашими начальниками – бывшим, Толей Носовым, и настоящим, Сашей Карасёвым, который имел место на следующий день, 30 июля, когда мы благополучно спустились в лагерь № 6 на высоте 6,400 метров. Надеюсь, что читатель уже ознакомился с этим эпизодом из рекомендованных мною источников. Отмечу только, что нам с Мишей и на этот раз сильно повезло: как только разговор на высоких тонах между Толей и Сашей закончился, Саша приказывает мне и Мише пристегнуть заболевшего Игоря Карпова в середину нашей связки, предварительно разгрузив его рюкзак, и, как можно быстрее, спускаться с ним в базовый лагерь. На веб сайте наших вспомогателей совершенно ошибочно указано, что Карпова сопровождает по приказу Носова связка Володи Мясникова – Алика Гутмана.

Более радостного приказа в тот момент быть просто не могло – теперь уже стало абсолютно ясно, что этой короткой ссорой скандал не ограничится, а продолжение его неизбежно. Может быть, я не прав, но тогда я расценил Сашино решение так, что он доверяет больного Игоря на попечение самой сильной связке. Наша связка, состоящая теперь из трёх человек, быстро собирается и уходит в направлении снежной пещеры. В ней мы ночуем, а утром, 31 июля, меняем валенки на оставленные там ботинки и, не задерживаясь, почти бежим вниз (насколько это возможно на стене и на такой высоте). Надо отметить, что Карпов сначала шатался из стороны в сторону, напоминая пьяного, но потом шёл всё ровнее и увереннее. А где-то после 5,500 метров ему и вовсе не требовалась наша помощь – он уже самостоятельно спускался по верёвке дюльфером. Это известное всем альпинистам поведение больного на высоте: с потерей каждой сотни метров к нему, как правило, возвращаются жизненные силы. Я же шёл и меня не оставляла радостная мысль, что судьба так милостиво обошлась сегодня со мной – увела от неминуемого скандала (да ещё на высоте!), а, как выяснилось позже, и от куда более серьёзных проблем. Хотя, как знать: моё присутствие наверху могло положительно повлиять на дальнейший ход событий.

Заметки на полях из моих личных наблюдений

1) Не могу не поделиться удовольствием, которое мы имели по ночам во время пребывания в базовом лагере. Я уже упоминал, что там у нас всё время стояла на треноге 60-кратная подзорная труба, которая до выхода команды на маршрут была предназначена для наблюдения за состоянием маршрута (снежных лавин и камнепадов), а после выхода – за передвижением команды по маршруту восхождения. Но первые три недели, т. е. до начала трагедийных событий, эта труба служила также и средством развлечения – в ясные лунные ночи, глядя в неё, мы наблюдали Луну. Для нас это зрелище было сродни космонавтам, созерцающим планету Земля с её околоземной орбиты. Мы правда ясно видели на поверхности Луны кратеры и глубокие линии, напоминающие реки, из которых ушла вода. К сожалению, разрешающей способности трубы не хватило, чтобы мы могли рассмотреть следы пребывания на ней Нила Армстронга и Базза Олдрина, которые гуляли там годом раньше, 21 июля 1969 года.

2) Читатель, возможно, уже догадался, что мужчины в таких экспедициях, как правило, не бреются в течение всего периода экспедиции, т. к. несмотря на все меры предосторожности, лицо всё равно сильно обгорает и брить его в таком состоянии довольно больно, да и было бы неправильно оголять его перед такой сильной солнечной радиацией. Таким образом, за месяц вырастает вполне приличная борода, которая в условиях базового лагеря не очень мешает. Но вот во время восхождения на морозе и сильном ветре, которые почти всегда присутствуют на такой высоте, пар изо рта конденсируется на бороде и превращается в ледовую корку, которая трётся об обожжённое лицо и постоянно доставляет очень неприятные ощущения. В современном мире уже давно появились специальные маски для лыжников и альпинистов-высотников, но в то время таковых не существовало и потому описываемые здесь ощущения лишь добавляли «прелести» к таким восхождениям.

3) Я совершенно не запомнил, как и сколько времени потребовалось нашей тройке спуститься из пещеры в базовый лагерь. Да это и понятно: хорошо запоминаются трудные или опасные события, а если всё прошло гладко, «без сучка и без задоринки», – что же там запоминать? Зато хорошо запомнил, что в базовом лагере к моменту нашего прихода уже было тревожное настроение: накануне Митя и остальные обитатели лагеря видели в 60-кратную подзорную трубу как кто-то кого-то тащил на своих плечах от лагеря № 6 к пещере в лагере № 5. Тем не менее, Митя при нашем с Мишей появлении не переставал говорить, обращаясь к нам:

– Вы, парни, хоть понимаете какие вы супермены (его слова я привожу здесь дословно)? Вы же взошли не куда-нибудь, а на вершину самого Хана!

Несмотря на то, что сам Митя был далеко неординарным человеком, взойти на Хан было его многолетней мечтой, которую ему так и не удалось осуществить. Я же с трудом понимал о чём он говорит – очень хотелось пить, есть и спать, и больше ничего. Когда пришло время отойти к такому желанному сну в условиях базового лагеря, выяснилось, что все мои вещи в рюкзаке, включая спальник, абсолютно мокрые. Пришлось проситься к Эпштейну в спальник, чтобы хоть как-то согреться и уснуть. На следующее утро мы с Мишей устроили себе баню – нагрели ведро воды с помощью трёх примусов и полили друг на друга – блаженство непередаваемое.

4) 6 августа спасатели на самодельных носилках доставили Толю Носова, невольного виновника всех наших проблем, в базовый лагерь. Сильно обгоревший и обросший, он был похож на 100-летнего старика и запомнился мне только тем, что уже на следующий день ковылял по лагерю, с трудом передвигая ноги и опираясь на два ледоруба, но при этом он постоянно произносил вслух одну и ту же фразу: «верните мне мою палатку». Сначала я не мог понять, о чём это он? Но вскоре мне объяснили, что тело Грифа, которое осталось на высоте 6,000 метров, завернули как раз в палатку, которая была Толиной собственностью. Вот только теперь мне стал понятен смысл Толиной фразы и тогда я понял, что он потерял не только телесное здоровье, но также и умственное. Вы только подумайте: там наверху лежит труп врача, который погиб, торопясь к нему на помощь, а у него в голове, кроме его палатки, никаких других мыслей нет! Выслушивать эту его белиберду было омерзительно, но и вступать в разговор с умственно больным человеком было бесполезно.

5) Теперь у нас новая проблема – нужно транспортировать тело Грифа с высоты 6,000 метров в базовый лагерь, чтобы затем вертолётом и самолётом доставить его в Ленинград. Дело в том, что в советском альпинизме, в отличие от западного, было не принято оставлять погибших в горах и считалось делом чести доставить их тела родным по адресу проживания, чего бы это ни стоило. Понимая, что все предельно устали, Митя не хочет никому приказывать идти снова наверх, а просит только добровольцев. Мы с Мишей сразу же предлагаем себя для этой миссии. А перед тем, как опять уйти наверх 10 августа, я прошу Хейсина:

– Митя, я никогда тебя ни о чём не просил, а вот сейчас прошу: отправь Сашку вниз с первым же вертолётом, по-моему, он уже «доходит». Мне будет легче работать на горе, если я буду знать, что ты это сделаешь.

Дело в том, что Саша, который находился уже месяц на этой высоте, стал необычайно нервным, уже прилично кашлял и вообще производил впечатление не очень здорового человека. Мне это было более, чем кому-либо, очевидно, потому что мы с ним жили в одной палатке, и я хорошо знал его ещё по Ленинграду. Кроме того, я считал своим долгом позаботиться о нём по двум причинам: во-первых, он на самом деле в то время был моим другом (наш словесный выдумщик Виноградский даже придумал для нас кличку «Исаак и сын»), а, во-вторых, это благодаря мне он оказался в этой экспедиции и потому я чувствовал определённую ответственность за него и его здоровье.

Надо сказать, что Митя проникся ситуацией и выполнил мою просьбу: на следующий день, когда мы были уже на стене, я слышал и видел, что прилетал вертолёт за больными Игорем Карповым и Толей Носовым, а вернувшись через несколько дней с трупом Грифа, Саши в нашей палатке я не обнаружил. За это я был Мите безмерно благодарен – он «снял камень» с моей души.

6) Незабываемое впечатление оставили у всех нас два озера Мерцбахера, нижнее и верхнее, которые обычно преграждают альпинистам выход с Северного Иныльчека на Южный. Как читатель уже знает из прочитанного по ссылке веб сайта, нам сильно повезло тем, что ко времени нашего подхода к ним вода из обоих озёр уже прорвалась через ледовую стену Южного Иныльчека и ушла в долину. А это, между прочим, совсем не маленький объём воды высотой до 70 метров, собравшейся за весенне-летний сезон в ущелье шириной 1 км (между Сарыджаским хребтом и хребтом Тенгри-Таг) и длиной свыше 6 км. Средняя высота, на которой расположены оба озера составляет 3,300 метров над уровнем моря, а разница в высоте нижнего и верхнего озёр 300 м. До момента прорыва там собирается до 240 миллионов м3 воды, а в момент прорыва вода устремляется через подлёдные каналы со скоростью 1,000 м3/сек. Полное опорожнение двух озёр занимает несколько дней и, очевидно, представляет незабываемое зрелище. И вот мы идём по дну нижнего озера, не забывая сделать для себя исторические снимки на фоне айсбергов, опустившихся на дно озера после ухода воды:

https://tinyurl.com/2m79m38h

А вот и покорённый мною айсберг:

https://tinyurl.com/y24csub9

7) После нашего возвращения на «большую землю» произошёл ещё один, совершенно неожиданный эпизод, который коснулся лишь меня одного. Сначала вертолёт доставил нас в многолюдный лагерь в пограничном посёлке Майда-Адыр, где сошлись покорители пика Победы, Хан-Тенгри с юга и наша команда с севера. Было очень забавно смотреть на такое количество обожжённых, исхудалых и небритых мужских лиц. После всех прелестей, которые выпали на нашу долю в Майда-Адыре в виде горячих радоновых ванн, мы уже на следующий день попутными грузовиками доехали сначала до Пржевальска, а затем и до знаменитого озера Иссык-Куль. И вот тут меня ожидал сюрприз: в то время, как я со своими альпинистскими друзьями расслаблялся, что называется, по полной программе, на берегу этого великолепного озера, ко мне подходит… (кто бы вы думали? Никогда не угадаете!)… мой самый любимый брат Аркадий. Хорошо, что в этот момент я стоял на твёрдой, а, главное, плоской земле. Представьте себе мою реакцию: в Ленинграде мы с ним пересекались (именно пересекались и ничего более между нами не происходило) может быть раз в году, а, может и того реже, и то, если он заходил в гости к нашей общей сестре Нэле, в квартире которой я тогда проживал. А тут, можно сказать, на краю света, оказались в один день и час в одном и том же месте! Я ведь и понятия не имел, где он может в это время находиться. Но в отличие от меня, выяснилось, что Аркадий хорошо знал, где я проводил свой двухмесячный отпуск. Тут только я вспомнил, что со своих студенческих лет он увлёкся спортивным туризмом и это был как раз один из их походов вокруг озера Иссык-Куль. Он мне рассказал, что вся его тур группа уже много дней внимательно следит за нашими трагическими событиями и что кто-то из них как раз и подсказал ему, что мы только что прибыли на озеро. Ну как тут не поверить в мистику? Пообщавшись минут двадцать, мы разбежались по нашим делам – он в свою тур группу, а я – в свою команду. В следующий раз мы встретились с Аркадием в Ленинграде значительно раньше, чем через год: услышав от меня, что Игорь Виноградский снимал на киноплёнку эпизоды нашей эпопеи, он попросил меня показать кино всей его тур группе. Естественно, что мне не составило труда выполнить эту его просьбу.

8) Когда, после почти двухмесячной эпопеи, включая пеший переход с полными рюкзаками по 40-километровому изрезанному трещинами леднику Северный Иныльчек (причина: единственный вертолёт, который только и мог там летать, сломался), в аэропорту города Алма-Ата я взвесил и себя и свой рюкзак, я и он, соответственно, весили 55 и 40 кг. Это означало, что я потерял около 20 % своего нормального веса! Зато как легко было при таком весе ходить, особенно по равнине и без рюкзака!

9) Несмотря на то, что мы получили красивые жетоны за восхождение на Хан-Тенгри, с Чемпионата СССР нас сняли. Того требовала этика чемпионата – в случае гибели одного из членов, вся команда автоматически снимается с соревнований. Правда, в нашем случае Вадим не был членом команды, а лишь врачом экспедиции. Я думаю, в этом решении сыграла роль совокупность обстоятельств. Как бы там ни было, но вот уже второй сезон подряд оказался для нас неудачным в смысле получения звания мастера спорта. Я уже упоминал, что в предыдущий сезон для этого требовалось взойти на любую гору 6-й к.т., которой для нас должна была стать пик Энгельса на юго-западном Памире, но не стала по причине спасательных работ, которые наша тогдашняя команда вынуждена была проводить на той же стене пика Энгельса в отношении нашей другой команды ЛОС ДСО «Труд», которая выступала на Чемпионате СССР и попала под камнепад. Но в сезон 1970 года требование на это звание было сильно увеличено – теперь требовалось, как минимум, стать призёрами Чемпионата СССР в одном из четырёх альпинистских классов. Таким образом, пять человек из шести в нашей команде (кроме Саши Карасёва, который уже был мастером спорта) вынашивали серьёзную надежду на Хан-Тенгри, но она не осуществилась. Забегая вперёд, скажу, что никому из этой пятёрки впоследствии не удалось осуществить свою мечту. Все мы так и остались лишь к.м.с. (кандидатами в мастера спорта). В связи с этим хорошо известным фактом я был сильно удивлён, когда под фамилией Гутман Альберт Рафаилович на страницах «Персоналии» веб сайта «Альпинисты Северной Столицы» увидел, что носитель этого имени является мастером спорта. Во время моего следующего посещения Питера я не мог не задать Игорю Виноградскому вопрос о его друге и многолетнем напарнике по связке:

– Игорь, мне известно, что из нас пятерых так никто и не стал мастером спорта; каким это образом твой друг Алька стал им?

Ответ Игоря меня сильно развеселил и в то же время отпала нужда задавать другие вопросы на эту тему:

– Ну, понимаешь, он просто очень хотел им быть!?

А кто же из нас этого не хотел? Не правда ли – очень странный способ осуществить свою мечту, т. е. взять и объявить себя тем, кем очень хочется быть?

К слову сказать, это тот самый Алька, связка которого весь штурмовой день вверх шла последней, а вниз второй за связкой Карасёва, а запомнился он мне лишь тем, что в тот день решил немного облегчиться и оставил свою каску в палатке лагеря № 7, за что и был наказан камнем по голове, слава богу, не очень сильно.

10) Хочется ещё раз обратиться к личности Дмитрия Евгеньевича Хейсина. Выше я уже упоминал о его лидерских качествах. Вот ещё один пример, подтверждающий это. Как только стало известно о смерти врача экспедиции Вадима Грифа, Митя приказал всем, кто вернулся с восхождения, выстроиться в шеренгу спиной к нему, наклониться и спустить трусы. Таким образом он хотел оценить величину геморроидальных узлов, а значит и дальнейшую работоспособность участника. Я понял, что Митя даже не сомневался, что после такого высотного восхождения эта благородная болезнь поразила каждого. Уж он то хорошо был с нею знаком – ведь именно она заставила его уйти вниз с высоты 5,300 м. Митя, конечно, оказался прав – все, кто были на вершине, даже самые молодые и шустрые, Миша и я, получили эту метку от великой горы на всю последующую жизнь. А до того я был уверен, что это болезнь бухгалтеров и прочих людей «сидячих» профессий и что меня то она никогда не настигнет. И я опять был не прав. А после осмотра Митя продолжал раздавать медицинские советы в виде приказов:

– Тебе сидеть 15 минут на ведре с холодной водой, тебе мазаться вот этой мазью (оказывается, что всё это ожидалось и доктор привёз с собой большую банку с геморроидальной мазью), а ты уже отыгрался, больше никуда не пойдёшь.

Вот так Митя показал себя не только лидером, но и заботливым «отцом-командиром» своих подчинённых.

В заключение этой главы мне хочется рекомендовать читателю рассказ о восхождении на Хан-Тенгри уже в наши дни (2008 г.), т. е. со всеми оплаченными удобствами и обслуживанием из того же базового лагеря на Северном Иныльчеке, но по значительно более простому маршруту через плечо пика Чапаева (5А к.т.). Несмотря на то, что современная одежда и снаряжение ни в какое сравнение не идёт с тем, чем обладали мы 40 лет назад, тем не менее рассказ этот очень правдив и легко читается, особенно сейчас, после того как вы только что ознакомились с нашей трагедией 1970 года. Но самое привлекательное в этом рассказе то, что он талантливо написан умным и интеллигентным израильтянином русского происхождения Яном Рыбаком.

Вот этот рассказ:

http://www.mountain.ru/article/article_display1.php?article_id=195

Мне особенно понравились у автора два его высказывания:

1) Философское рассуждение о сущности жизни и месте в ней каждого из нас для того, «чтобы педали велосипеда крутить без остановки, а то упадёшь».

2) Его сравнение об отношении к восхождению русских и западных альпинистов: «у русских превалирует чувство долга в то время, как у западных – азарт, амбиции, самовыражение, но никогда чувство долга. Западные альпинисты выходят из игры куда легче своих российских коллег».

Трудовые будни в ЛТА, 1970–1974

Проблемы трудоустройства после аспирантуры

В декабре 1969 года я выполнил все формальности, связанные с успешным окончанием аспирантуры, т. е. представил готовую к защите диссертацию в четырёх экземплярах, а также опубликованный реферат и 13 положительных отзывов от профилирующих организаций. Теперь предстояло найти Диссертационный Совет (ДС), который бы согласился принять диссертацию к защите. Последнее, как читатель вскоре убедится сам, оказалось совсем не простым делом и заняло больше года. А пока что пора было позаботиться о хлебе насущном, т. е. о будущем трудоустройстве, т. к. аспирантура более не имеет права меня держать, т. е. не может продолжать платить мне каждый месяц стипендию 70 рублей.

Особого выбора у меня не было: в своём бывшем вычислительном отделе № 32 «Электроприбора» меня никто не ждёт, да мне и самому там нечего делать – ведь там, как и прежде, продолжали заниматься теми же задачами, что и раньше, с которыми мне почему-то было не интересно даже тогда. На свою кафедру в ЛЭТИ Смолов В. Б. меня не зовёт, а я, естественно, его об этом и не спрашиваю. Правда, я знал, что они почти на занимались аналоговой техникой, которой была посвящена моя диссертация. Но, возможно были и другие причины, о которых я мог только догадываться. Слава богу, что после обсуждения моей диссертации на семинаре кафедры Технической Кибернетики в ЛИАПе (Ленинградский Институт Авиационного Приборостроения), её заведующий, д.т.н., профессор Игнатьев Михаил Борисович (М. Б.), пригласил меня на свою кафедру с условием, что я буду продолжать работать над усовершенствованием методов, которые я предлагал в своей диссертации. Казалось бы, что может быть лучше такого предложения? Я немедленно дал своё согласие. Речь шла всего лишь о позиции м. н. с. (младшего научного сотрудника – это самая низкая должность для специалиста с высшим образованием) до тех пор пока я официально не защищу диссертацию и она не будет утверждена ВАК’ом (Высшей Аттестационной Комиссией). Когда же это произойдёт, то я буду переведён на должность с. н. с. (старшего научного сотрудника).

Я опять почувствовал себя счастливчиком, однако, как показывает мой опыт, со мной это долго не бывает. В феврале 1970 года М. Б. сказал мне, чтобы я зашёл к нему через неделю, когда можно будет начать моё оформление в качестве м. н. с. на его кафедре. Когда я через неделю посетил его, он сказал, что ему нужно ещё неделю на то, чтобы согласовать мою кандидатуру с проректором по науке, д.т.н., профессором Хрущёвым В. В. Ещё через неделю он сказал, что ему всё ещё не удалось «уломать» Хрущёва относительно моего зачисления в штат кафедры и он просит меня дать ему ещё одну неделю, за которую, как он меня заверил, он сумеет всё уладить. Когда же всё повторилось в четвёртый раз, мне стало яснее ясного, что в ЛИАП дорога мне закрыта и надо искать другие варианты моей будущей работы. А жаль. Вот что я сегодня прочёл на веб сайте ЛИАПа (http://new.guap.ru/i04/history) под заголовком «Достижения института»:

«1972 г.

Вышло Постановление ГКНТ (Государственный Комитет по Науке и Технике – И. Г.) СССР по запуску программы создания робототехнических систем и профессор М. Б. Игнатьев был назначен заместителем главного конструктора по робототехнике. На кафедре 44 развернулись работы по созданию различных адаптивных роботов. В результате реализации этой программы к середине 80-х годов СССР выпускал до 80 тысяч промышленных роботов (по данным ЦСУ). Правительство СССР высоко оценило вклад ЛИАПа, наградив Государственной премией СССР М. Б. Игнатьева и Л. П. Клауса.»

Как видите, если бы не ожесточённое сопротивление Хрущёва В. В., с большой вероятностью я был бы участником этой прорывной для СССР программы. И далее там же читаем:

«Важным достижением является разработка метода избыточных переменных для контроля, диагностики и коррекции вычислительных процессов. Метод позволяет существенно повысить надёжность и точность бортовых вычислительных систем».

Автором идеи упомянутого метода избыточных переменных является сам М. Б. Игнатьев, а его аспирант Мироновский Л. А. защитил кандидатскую диссертацию на эту тему за полгода до моего появления на семинаре их кафедры, где я докладывал свою диссертацию. Именно ему принадлежит авторство отзыва о моей диссертации, которую подписал также и сам М. Б. Приглашая меня к себе на кафедру, М. Б. увидел в моих методах контроля и диагностики отказов другое направление для достижения той же цели, что и в диссертации у Л. А. Мироновского. Как честный и преданный науке человек, он хотел развивать все подающие надежду направления. Однако проректор по научной работе ЛИАПа Хрущёв В. В. знал лучше, что и кто важнее для страны.

А теперь пора вернуться к теме моего трудоустройства. О том, что я «повисаю в воздухе», узнаёт мой друг Эдик Аронов, который сам когда-то «подвисал в воздухе» подобным же образом и которому посвящена целая глава в начале этой части книги. К этому времени Эдик стал в «Электроприборе» «большим» человеком, который распоряжался довольно значительной суммой денег для того, чтобы давать подряды – работы на сторону, за пределы «Электроприбора». Вот он то и пришёл мне на помощь в этом своём качестве заказчика с «мешком» денег. У него были какие-то рабочие контакты с кафедрой ВТ Лесотехнической Академии (ЛТА), куда он перечислил 10,000 рублей за какую-то вымышленную научно-исследовательскую работу. По договорённости за эти деньги заведующий кафедрой, профессор и доктор каких-то деревянных наук Морозов Н. А. взял меня на должность м. н. с. с окладом 110 рублей в месяц. Вот таким образом Эдик сумел «купить» для меня рабочее место. Мне было озвучено, что денег этих хватит только на один год моей зарплаты, а затем я сам должен «крутиться» и находить для себя проекты, которые кто-то будет оплачивать. Эдик мне объяснил, что на «его» деньги помимо меня в штат академии возьмут ещё двух или даже трёх «мёртвых душ», которые будут раз в месяц приходить за зарплатой. Вот таким образом я и стал полноправным сотрудником кафедры ВТ с 30 марта 1970 года. В чём именно заключалась там моя работа я расскажу чуть ниже.

Защита диссертации – почти детективная история

Итак, моя диссертация готова к защите, а сам я готов её защищать. Все необходимые формальности соблюдены – «кандидатский минимум» сдан, опубликовано пять статей (при существующем минимуме в три), проведён эксперимент, для которого была написана программа для ЦВМ «Минск-22» в Автокоде «Инженер» (программу по дружбе написала мне Лариса Новикова и «прогнала» на ЦВМ бессчётное количество раз за счёт своей кафедры проф. Чуриловского в ЛИТМО, где она тогда работала); этот эксперимент подтвердил работоспособность двух разработанных методов контроля и диагностики отказов в аналоговых моделях систем автоматического управления. К этому времени я уже доложил свою работу на семинарах в трёх Университетах – на кафедрах ВТ ЛЭТИ, ЛИТМО, а также на кафедре Технической Кибернетики ЛИАПа, получив от них положительные отзывы. Помимо этого, было получено ещё девять положительных отзывов из разных НИИ и судостроительных заводов. Казалось бы, ничто не предвещало «бури», но она всё равно грянула.

Чтобы понять, что же произошло на этом этапе, придётся вернуться назад, в первые годы моей службы в «Электроприборе». Когда я поступил на работу в наш Вычислительный отдел № 32, тогда в нём было две группы математического моделирования, каждая обладала большой (по её физическим размерам) АВМ «Электрон», которая размещалась в зале площадью 60 кв. м. Я уже говорил, что мне тогда сильно повезло, что я попал в группу моделирования, которой руководила Нэдда Харикова. Другую такую же группу возглавляла Людмила Николаевна Нечаева. Родом из Молдавии, она, как и Недда, годом раньше меня закончила ЛЭТИ. Но самым главным в её статусе было то, что её муж был Первым Секретарём Петроградского райкома комсомола, т. е. как раз того, в котором находился наш «Электроприбор». Людмила Николаевна успевала не только делать свою непосредственную работу (не берусь судить насколько хорошо она её выполняла), но ей также было дело до всех и всего, что происходило в нашем отделе. Не знаю почему, хотя и догадываюсь, она меня, мягко говоря, невзлюбила с моего самого первого появления в отделе и давала мне это понять всеми возможными способами. В то же время несколько сотрудников отдела, независимо друг от друга, предупредили меня, чтобы я её остерегался, поскольку слышали её комментарии в мой адрес, которые сводились к следующему: «смотрите, как устроился – он всегда получает отпуск летом в то время, как остальные в лучшем случае через год». Когда же я поступил в аспирантуру, то её комментарии на мой счёт были того же свойства, с той лишь разницей, что теперь они касались аспирантуры. Ещё через два года, когда до неё дошло, что я перешёл в дневную аспирантуру, мне рассказывали, что её злоба в отношении меня лишь увеличилась. Я же не обращал на это никакого внимания, уверенный, что, слава богу, никак от неё не завишу. А вот тут я оказался совсем неправ.

Очень скоро выяснилось, что по правилам ВАКа, которая утверждает диссертации после их защиты в низовых Диссертационных Советах (ДС), чтобы получить возможность защитить свою диссертацию в любом ДС, необходимо иметь положительный отзыв организации, в которой она была выполнена (такая организация называлась ведущим предприятием). В случае, если этот отзыв отрицательный, ни один ДС не может принять такую диссертацию к защите. Причём, один или даже несколько отрицательных отзывов от других, сторонних, организаций не лишает диссертанта возможности её защиты, но вот от «родной» организации отзыв обязательно должен быть положительным. Поскольку тематика моей диссертации напрямую связана с моим бывшим отделом, там я и должен пройти предзащиту и получить непременно положительный отзыв. Вот когда Людмила Николаевна, очевидно, потирала руки, понимая, что настал её звёздный час окончательной расплаты со мной. Для начала я доложил содержание работы в бывшей моей группе, куда были приглашены также и сотрудники из группы Нечаевой. Здесь презентация, на мой взгляд, получила смешанную реакцию: после того, как было задано и отвечено на несколько вполне разумных вопросов, все присутствующие, кроме двоих, не сочли нужным высказывать своё мнение о качестве и готовности диссертации к защите. Но удивительно то, что среди этих двоих оказалась молодой инженер Светлана Архипова из группы Нечаевой, которая хорошо отозвалась о работе, назвав предлагаемые новые методы контроля и диагностики интересными, однако вердикт самой Людмилы Николаевны, как и ожидалось, был резко отрицательным, хотя и совсем бездоказательным.

Теперь предстояло пройти предзащиту на уровне всего отдела с приглашёнными специалистами из других заинтересованных отделов института. По этому вопросу я зашёл к начальнику нашего отдела Гинзбургу Рувиму Исааковичу, чтобы согласовать список приглашённых лиц – ведь именно он будет председательствовать на этой предзащите. Он, конечно, уже в курсе назреваемого скандала: с одной стороны, он хорошо знает свою сотрудницу Нечаеву Л. Н., с другой, – он, несомненно, уже наслышан о моей диссертации и, главное, хорошо знаком с моим руководителем проф. Смоловым В. Б. Теперь он чувствует себя находящимся между двух огней и, конечно, очень недоволен, что ему приходится участвовать арбитром в этой «схватке». Я подаю ему список лиц, которых хотел бы пригласить на свою предзащиту. Далее между нами происходит следующая дискуссия:

– Никита Николаевич Шайхутдинов (это мой бывший начальник лаборатории) – это хорошо, Л. Н. Нечаева – правильно, Недда Харикова (моя бывшая руководитель группы) – нормально, Лёва Шахмундес (он знает, что это мой друг), а тебе это очень надо?

– Конечно, – отвечаю я, – он же инициатор моей темы и главный консультант диссертации!

– Ну ладно, пусть будет. Продолжим: Света Архипова – очень хорошо, Эдик Аронов (о нём Гинзбург тоже хорошо осведомлён) – ну он то тебе зачем?

– Ну как же, – говорю, – он же мой друг и очень грамотный учёный!

– Я тебя прошу не приглашать его, так будет лучше.

Мне приходится согласиться, понимая, что Рувим Исаакович имеет в виду – лучше «не показывать красную тряпку ревущему быку». Ведь Людмила Николаевна тоже наслышана об Эдике и не раз видела его в нашем отделе. Очевидно, что о нём она тоже имела не лучшее мнение.

– Так, идём дальше, Лена Арсёнова – никаких возражений.

Вот именно таким образом он прошёл по всему списку из пятнадцати человек и настоял на том, чтобы несколько из них, не подходящих по его мнению, были вычеркнуты.

Сама предзащита прошла, как, впрочем, и ожидалось, довольно нервозно. Все присутствующие хорошо понимали, что настоящей схватки не избежать и только было не ясно, как именно это произойдёт. После моего доклада посыпались вполне резонные вопросы, к которым я был готов, поскольку уже «обкатывал» диссертацию на семинарах в нескольких ВУЗах Ленинграда. Людмила Николаевна тоже задала несколько вопросов и, как и предполагалось, была не удовлетворена моими ответами. Когда же пришло время для прений, она в очень резкой форме дала свою отрицательную оценку работе, указав на несколько мест в диссертации, которые должны быть переработаны прежде, чем она может быть рекомендована к защите. И вот тут, по мнению Лёвы, впрочем, и моему тоже (но я в тот момент был сильно «взвинчен» и плохо соображал, как мне следовало себя вести), я допустил непростительную ошибку. Вместо того, чтобы просто сказать, что учту и переделаю указанные Людмилой Николаевной недостатки (а затем просто оставить всё как есть – кто будет это проверять?), я сказал:

– Не вижу никаких причин для переделывания и потому не собираюсь ничего менять.

Большей глупости, чем эта, я вряд ли совершил в своей жизни!

Теперь скандал переходит на следующий уровень. Гинзбург не может подписать положительный отзыв о готовности диссертации к защите, а без него я не могу защищаться не только в «Электроприборе», но и вообще где-либо. Когда я явился к Смолову В. Б., чтобы обсудить, что же делать в создавшейся ситуации, выяснилось, что он уже знает, что произошло на предзащите. Он так театрально «махнул рукой», что означало «и без них обойдёмся». И добавил:

– Ты ведь заканчивал кафедру ВТ ЛИТМО, вот и иди к заведующему кафедрой Сергею Александровичу Майорову и скажи, что хочешь защищаться по его кафедре.

А профессор Майоров С. А. тогда был не только заведующим кафедрой ВТ, но также и проректором ЛИТМО по научной работе. Итак, я появляюсь в его проректорском кабинете, говорю, что я аспирант Смолова В. Б. и хотел бы защищаться в ЛИТМО. Дальнейшее трудно представить, но прошу поверить, что всё так и было. Он не задал мне ни единого вопроса о самой диссертации, но по-настоящему кричал на меня:

– Да что мне ваш Смолов, да плевать я на него хотел и т. п. (на самом деле он не чурался настоящего русского мата).

Я был в шоке от такой реакции. Стало ясно, что его кто-то предупредил и что он уже в курсе события, которое произошло на предзащите в «Электроприборе» и, конечно, не хочет быть частью очевидного скандала. В этот момент я понял, что не видать мне защиты уже законченной диссертации. Круг замкнулся, Людмила Николаевна одержала чистую победу. На следующий день я посетил Владимира Борисовича и доложил результаты моего визита в ЛИТМО, чуть смягчив слова Майорова, но интонацию и смысл я до него донёс. Ну и, конечно, про русский мат я не стал ему рассказывать – это было бы уже слишком. Теперь Владимир Борисович сам не на шутку разозлился:

– Ты, вот что: иди домой и теперь предоставь это мне. Я думал, что эту вашу даму Нечаеву кто-нибудь всё-таки остановит, но теперь очевидно, что никого для этого не нашлось. Я сам позвоню Майорову и всё улажу. А ты позвони мне через два дня.

А вот что сказал мне Смолов, когда я позвонил ему через два дня:

– Поезжай в ЛИТМО к учёному секретарю ДС и начинай оформлять документы для защиты, Майоров уже дал для этого все указания.

С этого момента и правда всё пошло как «по маслу». Защита, наконец, состоялась 2-го февраля 1971 года. А теперь, после всего, что случилось за эти несколько месяцев, будет небезынтересно ознакомиться с некоторыми, наиболее любопытными, фактами из стенограммы защиты – она у меня сохранилась до сегодняшних дней. Если бы я не взялся писать эту книгу, я бы и понятия не имел о том, что она у меня вообще сохранилась. Теперь, впервые за 47 лет, я опять держу её в руках и некоторые факты из неё вызывают смех и недоумение. Судите сами:

1) После того как учёный секретарь огласил 11 отзывов о диссертации, он добавил, что ещё имеется также отзыв от ЦНИИ «Электроприбор», подписанный Р. И. Гинзбургом. Это означало, что «Электроприбор» вовсе не является ведущим предприятием, где выполнена работа, а как и предыдущие, играет роль обычного отзыва. И сразу за этим объявляет, что ведущим предприятием является ЛКБЭА (а я понятия не имею, что это такое!), от которого тоже поступил положительный отзыв.

2) Мало того, что вторым официальным оппонентом у меня был доцент кафедры ВТ ЛИТМО Кириллов В. В., так вот ещё слова самого профессора С. А. Майорова, который выступает от имени кафедры ВТ ЛИТМО (привожу дословно):

– «Я не буду зачитывать отзыв. Мы эту диссертацию достаточно подробно рассматривали. Автор был особенно энергичен после окончания нашего института, когда стал прикладывать полученные знания в конкретной деятельности, связанной с эксплуатацией аналоговой ВТ. Данная работа была оценена на заседании кафедры ВТ положительно, на основании чего можно утверждать, что автор безусловно достоин присуждения учёной степени кандидата технических наук.»

Не правда ли – какая метаморфоза иногда случается даже среди учёных мужей? А ещё меня приятно удивил зав. кафедрой Технической Кибернетики ЛИАПа д.т.н., проф. Игнатьев М. Б., на кафедре которого я ранее докладывал свою работу. Он, не будучи официальным оппонентом, нашёл время в своём загруженном графике, пришёл и даже выступил в прениях со следующими словами (цитирую):

– «Сейчас вся вычислительная техника похожа на баллистическую ракету – после запуска мы не знаем, как она будет вести себя в полёте, т. к. страдает достоверность результатов расчёта. Сейчас стоит проблема управляемых вычислительных процессов. В этом отношении работа Гилютина, которая обсуждалась у нас на семинаре при кафедре Технической Кибернетики ЛИАПа, является вкладом в это дело. Работа безусловно полезна, и автор заслуживает присуждения ему учёной степени к. т. н.»

Напомню, что это тот самый Игнатьев М. Б., который годом ранее пытался взять меня к себе на кафедру для продолжения моей работы по тематике диссертации, но у него так ничего и не получилось. Может быть, он потому и пришёл на защиту и выступил, что чувствовал себя виноватым передо мной за то, что не сумел «пробить» мою персону, а я потерял целый месяц в ожидании этого, так и не свершившегося события. Что же касается меня, то, кроме благодарности к нему лично, я ничего не имел. Я слишком хорошо понимал, что даже и он не бог.

А вот как начал своё выступление проф. Смолов В. Б.:

– «Гилютин поступил в аспирантуру, имея к этому времени явно выраженное стремление к научной работе и тему. Мне было сравнительно легко с ним работать, т. к. он весьма инициативен, самостоятелен. Направление научных исследований было совершенно определённым, связанным с разработкой…»

Итак, результат защиты: за присуждение степени к.т.н. было подано 16 голосов из 16 присутствующих членов совета. Ещё одна эпопея в моей жизни закончилась успешно! Нельзя сказать, что без сучка и задоринки, но всё-таки закончилась.

Даже и мой «самый любимый» брат Аркадий принял самое непосредственное участие в моей защите. Он, во-первых, присутствовал в зале заседания, а, во-вторых, и это главное, организовал банкет в ресторане для моих приглашённых гостей, поскольку сам я этим заниматься не имел возможности, а он любезно согласился на мою просьбу.

Интересно, что сразу после защиты ко мне подошёл Смолов В. Б. и сказал:

– Исаак, у меня существует традиция, согласно которой все мои аспиранты (а их к тому времени у него было уже несколько десятков – И. Г.) после защиты должны пополнить мою коллекцию талисманом, наилучшим образом, характеризующим самого аспиранта.

Естественно, я ответил, что принял это к сведению и в ближайшие дни его аспирантская коллекция будет пополнена. К счастью, мне не пришлось долго «ломать» свою голову над этой проблемой: в моей 8-метровой комнате кроме маленького письменного стола, кушетки (я не ошибся – настоящей кровати не было) и чемодана, который стоял на полу и служил мне платяным шкафом, больше ничего не было. Зато над чемоданом к стене был прибит предмет настоящего искусства природы – это были очень красивые рога молодого оленёнка, которые я привёз из одной из экспедиций не то с Памира, не то с Тянь-Шаня. Это было единственным украшением моего жилища, но для Смолова В. Б. мне ничего было не жаль. Я надписал своё имя на черепной коробке рогов и вручил их ему. Я также был осведомлён о том, что Владимир Борисович – страстный коллекционер значков и особенно заграничных, а мне где-то в горах довелось обменять с одним японцем какой-то невзрачный альпинистский значок на чудесный японский, на котором на прекрасном качестве белой эмали красовалась гордость Японии – голубая предрассветная Фудзияма. Конечно, я и его отдал Смолову В. Б. и, как мне показалось, он сполна оценил оба моих подарка.

Вообще, к Смолову у меня были и остались самые благодарные чувства. И не только потому, что на его месте далеко не каждый хотел бы и, главное, сумел бы «разрулить» мою, мягко говоря, нестандартную ситуацию, которая сложилась с защитой диссертации. Но ещё и потому, что у него было много общего с моим отцом, а именно: он тоже был участником Советско-Финской военной кампании 1939–40 гг. и тоже вернулся оттуда невредимым, а с фронта Второй Мировой вернулся инвалидом, ему там тоже выбили левый глаз, а на правом зрения оставалось не более 10 %. На этом, однако, их сходство заканчивается и остаётся одна большая разница – он был д.т.н. и профессор, заведовал кафедрой ВТ ЛЭТИ, а мой отец тоже заведовал, но всего лишь утильным ларьком.

Забегая вперёд, скажу, что когда в 1992 году я посетил свой любимый Ленинград, то решил разыскать Владимира Борисовича. Для этого я зашёл на кафедру ВТ ЛЭТИ и узнал, что он там больше не работает, но мне дали его домашний номер телефона. Я позвонил ему прямо с кафедры, назвал своё имя и спросил помнит ли он меня. Вот каков был его ответ:

– Как не помнить, Исаак, это же твои рога всё это время украшают стену в моей спальне!

Я был очень горд, что мой талисман не затерялся, несмотря на долгие и лихие годы, прошедшие с момента его вручения.

Необычная трудовая деятельность в ЛТА

Поскольку, с одной стороны, я был принят на кафедру вовсе не для выполнения какой-то определённой работы, а моя должность была банально «куплена» Эдиком за деньги «Электроприбора», то я совсем не чувствовал за собой каких-либо обязательств, касающихся моего физического присутствия на кафедре. С другой стороны, раз уж так получилось, что вместо кафедры Технической Кибернетики ЛИАПа, мне придётся трудиться в Лесной Академии в области, очень далёкой от моей специальности, то, по крайней мере, надо всё устроить так, чтобы у меня образовалось максимум времени для моей второй профессии – альпинизма. Я, конечно, понимал, что в конце года придётся написать какой-то отчёт о проделанной работе, чтобы формально оправдать полученную мною зарплату за год. Поэтому, немного поразмыслив, я решил, что буду собирать по всему «миру» имеющиеся в наличии компьютерные программы для лесной и деревообрабатывающей промышленности, а в конце года составлю из них классификацию в виде отчёта и сдам на кафедру в качестве документа о проделанной работе. Такая тематика позволит мне большую часть времени проводить вне стен кафедры, т. е. в библиотеках и в командировках в любые города, где есть университеты и предприятия, в которых имеются большие компьютеры (это те, которых на западе называют mainframe computers) и проводятся работы, близкие к тематике ЛТА. Очень желательно, чтобы города, в которые я собираюсь ездить в командировки, были непосредственно связаны с моими альпинистскими интересами. Мне казалось, что такая рабочая легенда будет вполне понятна для аборигенов кафедры (в основном это молодые девочки-программистки), которые должны приходить на работу каждый божий день и высиживать там все восемь часов.

Самое важное, что, когда я сообщил зав. кафедрой Николаю Александровичу (Н. А.) Морозову о своих рабочих планах, он полностью удовлетворился моими объяснениями. Да и как могло быть иначе, если Н. А. никогда в жизни не общался с какой бы то ни было вычислительной техникой и программированием на ней. Хотя, принимая во внимание, что он ведь когда-то защитил свою докторскую диссертацию (пусть и в области деревообработки или защиты леса от пожаров), то нельзя исключать, что он пользовался логарифмической линейкой для каких-нибудь расчётов в ней. В этом и заключался курьёз: кафедру ВТ в ЛТА создали всего пару лет до моего на ней появления и, как я позже понял, инициатива и само её создание принадлежали молодому (лет 35) и очень деловому парню по имени Валентин Клейнот, который не имел вообще никакой учёной степени, но был хорошим и знающим инженером. Всё, что тогда было на кафедре, но главное – это ЦВМ (цифровая вычислительная машина) «Минск 22», единственная серийная советская машина того времени, было добыто его усилиями. Для ЛТА, безусловно, было очень престижно иметь такую машину, т. к. в то время далеко не каждый технический университет Ленинграда мог похвастать таким приобретением. С получением этой машины в ЛТА вынуждены были создать кафедру ВТ, а, как известно, любая кафедра должна иметь своего заведующего. Понятное дело, что Валентин, не имея учёной степени, возглавить кафедру не мог. Конечно, если бы ЛТА объявила честный конкурс на эту должность, то в Ленинграде нашлось бы много достойных кандидатов для неё. Но, как я понимаю, ЛТА решила заполнить эту вакансию одним из своих доморощенных «лесных» докторов. Интересно, что тогдашние правила любого университета позволяли это делать, т. е. для того, чтобы возглавить кафедру, совсем неважно в какой области науки кандидат на должность заведующего кафедрой имеет свою докторскую степень, важно лишь, чтобы он вообще её имел. Вот так 65-летний профессор Морозов Н. А. стал зав. кафедрой ВТ, а создавший кафедру Валя Клейнот получил на ней должность начальника лаборатории, которая по сути дела состояла из ЦВМ «Минск 22» и в его обязанности как раз и входило, чтобы эта машина всегда была исправна и нормально функционировала. Что же касается её загрузки, то даже и в ЛТА было достаточно задач, чтобы её полностью загрузить.

Загрузка...