Жизнь и страх в «Крестах» и льдах (и кое-что ещё)

Моё появление на этот свет

Родился я 26 июля 1939 года в г. Быхов Могилёвской области Белорусской ССР. Сам я считаю, что факт моего рождения был просто ошибкой моих родителей, которые зачали меня по неграмотности или неосторожности. Судите сами: к этому времени они уже имели двоих детей – моего брата Аркадия, 1936 г.р., и мою сестру Нэлю, 1937 г.р. Казалось бы, они уже выполнили свой священный вклад в дело улучшения советской демографии, а значит и в успешное строительство коммунизма в одной отдельно взятой стране. Жили они в одной комнате коммунальной квартиры на Петроградской Стороне Ленинграда и надеяться на улучшение жилищных условий в будущем у них не было ну никаких оснований: никто из них не был обременён высшим образованием. Если сказать точнее, то мой отец, Борис Григорьевич Гилютин, 1910 г.р., как мне кажется, имел среднее школьное образование (10 классов), которое он получил по месту еврейской черты оседлости в своём областном г. Могилёв Белорусской ССР. Что же касается моей мамы Фиры Абрамовны, в девичестве Горелик, 1907 г.р., как мне кажется, её образование было ограничено 7-ю классами (а может и меньше), полученным в том же г. Быхове Могилёвской области, где я и появился на этот свет.

Место рождения было первым курьёзом в моей жизни (но далеко не последним!), который на протяжении всех моих школьных лет добавлял к моему библейскому имени и еврейским корням ещё и дополнительный штрих, подчёркивавший моё происхождение из самой что ни на есть бывшей черты еврейской оседлости. Что касается имени, данного мне при рождении, я был «благодарен» своим родителям за такой подарок всю первую половину своей жизни, которую мне пришлось провести в Советском Союзе. Я, конечно, понимаю, что моё имя есть следствие уровня развития моих родителей и потому обвинять их в этом, по меньшей мере, глупо. Но должен заметить, что мне особенно в молодые годы, часто приходилось задаваться вопросом: даже и с их довольно узким кругозором, как они могли не понимать, что Ленинград, куда они сами с удовольствием перебрались из своих провинциальных городов, уж точно не тот город, в котором человеку с библейским именем будет комфортно жить? Тут интересно заметить, что мои старшие брат и сестра ведь получили вполне нейтрально звучащие имена – Аркадий (Алик) и Нэля.

О школьных годах и тогдашних моих унижениях рассказ ещё впереди. И только в период моей первой попытки эмиграции из СССР в 1975 году стало очевидно, что все мои переживания школьного периода из-за места моего рождения оказались напрасны, т. к. только тогда и выяснилось, что по советскому законодательству местом рождения ребёнка считалось не место, где он физически родился, а место его регистрации, где остаётся запись. В моём случае это был Приморский ЗАГС (Записи Актов Гражданского Состояния) г. Ленинграда, т. е. место жительства моих родителей. Строго говоря, это даже логично, потому что ребёнок может появиться на свет в поезде, в самолёте или на пароходе. И что же в таком случае следует считать географическим пунктом в качестве места его рождения? Хорошо известно, что в то время у ребёнка в СССР был только один документ, Свидетельство о Рождении, который в простонародье назывался метрикой. Вот сейчас, когда я пишу эту книгу и на моём дворе в Силиконовой Долине уже 2018 год, я держу в руках свою оригинальную метрику 1939 года за №Р7084045. Как и следует ожидать, документ этот в сильно потрёпанном и пожелтевшем виде с почти полностью исчезнувшими тремя круглыми печатями, но всё ещё без труда читаемый. Что ни говорите, а бумага для таких документов была гербовая с водяными знаками, как для денежных купюр. А в правом верхнем углу я с большим удовольствием сегодня читаю девиз, с которым мы все тогда появлялись на свет: «Пролетарии Всех Стран, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!». Совсем непонятно, какое отношение этот коммунистический девиз имеет к факту рождения ребёнка! При очень сильной фантазии можно это понять, что родился ещё один боец коммунистического фронта. В этой метрике зафиксированы две даты – одна дата рождения, а другая дата, 2 октября, когда была «произведена соответствующая запись в книге записей актов гражданского состояния за 1939 год».

Общеизвестно, что ошибку легко совершить, но часто очень трудно исправить. Так вышло и на этот раз. По достижении совершеннолетия в 1955 году пришло время получать паспорт. Теперь это очевидно, что чиновники (паспортистка ЖЭКа и паспортный отдел 18-го отделения милиции г. Лен-да), которые готовили мой паспорт на основании метрики, не знали советского законодательства и внесли в мой паспорт г. Быхов в качестве моего места рождения. Уж если чиновники не знали советского законодательства, то смешно требовать этого от моих родителей. Таким образом, эта ошибка оставалась со мной всю мою жизнь в СССР до тех пор, пока я не решил эмигрировать. Готовясь к эмиграции в 1975 году, я, понимая, что оригинальная метрика находится в таком плачевном состоянии, обратился в тот же ЗАГС (теперь уже он назывался Ждановского района) за её копией. К моему удивлению, в этой копии я обнаружил Ленинград в качестве места моего рождения. Я, естественно, обратил внимание сотрудницы ЗАГСа на это недоразумение. Ответ её меня очень развеселил: ошибка была в оригинале, а вот теперь, спустя 36 лет, она её исправила, а также и объяснила мне, почему она это сделала. Оказывается, местом рождения по советскому законодательству являлось географическое место, где получено свидетельство о рождении, а вовсе не само место рождения.

Здесь уместно заметить, что это был не единственный раз, когда мне пришлось столкнуться с ошибками советских чиновников, расплачиваться за которые приходится рядовому гражданину. Впереди читателя ждёт отдельный рассказ, связанный с одной из таких ошибок, последствия которой были куда более трагичны, чем та, о которой я здесь рассказал.

А чтобы читателю было понятно происхождение этой чиновничьей ошибки при моём появлении на свет, следует пояснить, почему вообще это произошло. Всё очень просто: за пару месяцев до моего ожидаемого рождения в канун лета моя мама уехала к своим родителям в г. Быхов, там родила меня 26 июля и вернулась обратно в Ленинград только в конце сентября, где и был зарегистрирован факт моего рождения в ЗАГСе Приморского района 2 октября 1939 года.

Война и эвакуация

Довоенных лет в моей жизни было чуть меньше двух, так что я ничего о них помнить не могу. Уже после Второй Мировой войны (тогда нам её называли Великой Отечественной Войной Советского Союза) из разговоров взрослых я слышал, что мой отец участвовал в Советско-Финской войне 1939–1940 гг., но никаких подробностей никогда не обсуждалось. Могу объяснить это двумя обстоятельствами: во-первых, эта война была сравнительно короткой, и он вернулся с неё невредимым, а, во-вторых, последующая, «главная» война в нашей семье, как, впрочем, и во всей стране, затмила первую своим масштабом и длительностью. Отец исчез из нашего поля зрения практически с первых её дней и появился уже инвалидом только через четыре года, когда его уже давно «похоронили». История моего отца во время главной войны нашего поколения заслуживает отдельного рассказа, к которому я, конечно, приступлю чуть позже.

Итак, отца призвали в действующую армию буквально на следующий день после начала войны. Мама осталась одна с тремя детьми – 5, 4-х и 2-х лет. Выше я уже упоминал о её низком образовании, а теперь могу ещё добавить, что до замужества она работала швеёй на швейной фабрике «Красное Знамя», совсем рядом с нашим домом на Барочной улице и излишне говорить, что к моменту начала войны она, имея «на руках» трёх малых детей, вообще нигде не работала. И если бы не тётя Аня, родная сестра моей мамы, маловероятно, что кто-нибудь из нашей семьи остался бы в живых. Так случилось, что в июне 1941 года тётя Аня закончила Металлургический факультет Ленинградского Политехнического института и в связи с тем, что на таком факультете учились в основном мальчики, которых почти всех сразу призвали в армию, она, получив диплом инженера-металлурга, приобрела особую ценность для тыла страны.

Пользуясь правом автора, мне хочется здесь высказать одну мысль, которую мне не удалось обнаружить ни в одной из прочитанных мною книг о той войне. А именно, я нигде и никогда не слышал осуждения того факта начала войны, что Советское правительство позволило многим молодым мужчинам с высшим техническим образованием записываться в добровольцы, которых часто без соответствующей военной подготовки довольно быстро отправляли прямо на фронт. Больше того, из кинофильмов и книг нам хорошо известно, что этот факт широко рекламировался в качестве патриотического порыва народных масс, который усиленно поддерживался советской властью. А на самом деле это было серьёзным преступлением перед страной – ведь в тылу, на Востоке страны, куда были эвакуированы тысячи военных заводов, так не хватало образованных специалистов любых отраслей. Если бы все эти технические специалисты, которым позволили уйти добровольцами на фронт, появились в тылу одновременно с заводами, которые туда были эвакуированы, производство танков, самолётов, кораблей и пр. необходимое «всё для фронта, всё для победы», появилось бы на фронтах сражений много раньше, чем это оказалось на самом деле. В то же время помощь от таких добровольцев на фронтах в первые дни войны была равна практически нулю. Хорошо известно, что не каждому из них доставалась винтовка, даже и образца 1891 года. Я сейчас говорю именно о добровольцах, а не о регулярной армии, в которой, хочется думать, каждый солдат был обеспечен винтовкой и, думаю, более позднего образца, чем 1891 года. Тут к месту заметить, что немцы то вступили на Советскую землю уже с автоматами Шмайссер, так что и винтовка против автомата – всё равно, что конь против танка.

Как бы там ни было, но из книг о войне известно, что иногда (а может и часто) добровольцы были вынуждены ждать пока немцы убьют или ранят товарища, чтобы получить его винтовку. Одним словом, назначение этих добровольцев, что с образованием, что без него, было одинаково – они служили пушечным мясом и не более того. Поэтому мне кажется, что «институт» добровольцев был преступным сам по себе и вдвойне преступным в отношении технических специалистов с высшим образованием. В общем и целом, вина за этот фарс лежит на Советском Правительстве и на Комитете Обороны, в частности. Здесь уместно заметить, что подобное отношение было и к профессиональным альпинистам: их тоже не выделили из общей массы добровольцев, а надо было немедленно создавать специальные горные войска для потенциальной защиты горных районов Кавказа. Конечно, установка гения генералиссимуса и великого стратега всех времён и народов была совсем другой: он ведь готовился не к защите рубежей страны, а к нападению на Европу. В результате получили то, что получили. Кстати, Гитлер, хоть и не был великим стратегом всех времён и народов, но в течение многих лет перед войной посылал своих офицеров на Кавказ как для спортивного совершенствования, так и для детальной рекогносцировки наших горных районов Кавказа. Как хорошо известно, ему это очень даже пригодилось, когда он отдал приказ водрузить флаг со свастикой на вершине Эльбруса.

Однако вернёмся к моей тёте Ане. Она очень быстро получила направление на один из военных заводов, который в срочном порядке эвакуировался в г. Казань. Она, в свою очередь, поставила условие, что без нашей семьи фронтовика она не поедет. В тот момент решения принимались очень быстро и её условие сразу было принято. Вот так мы оказались в эвакуации в Казани.

Мало того, что тётя Аня нас привезла с собой в Казань и уже одним этим спасла наши жизни, так она ещё умудрилась устроить нашу маму ночным сторожем в столовую на заводе, где сама работала. Ведь она была там не самым последним человеком – начальником литейного цеха. Можно с уверенностью сказать, что этим она спасла нас второй раз, теперь уже от голодной смерти в самой Казани, т. к. в столовой скоро узнали, что у мамы дома голодают трое малых детей, и часто отдавали ей остатки еды. О том, что голод был взаправдашний, я хорошо помню по послевоенным воспоминаниям. Так, мама любила рассказывать эпизод, который непосредственно был связан со мной. Я часто кричал «хоцу цаю, дайте цаю». В ответ мне говорили: «так ведь нет сахара», на что я отвечал «ну тогда дайте цаю без сахара».

Ещё мама любила рассказывать, что своей жизнью лично я обязан нашей соседке по квартире, Циле, детскому врачу из Москвы, которая не имела своих детей и была очень «привязана» ко мне. Не удивительно, что из троих детей она больше всех любила меня – ведь мне не было и двух лет, когда мы приехали в Казань. Поскольку она работала детским врачом, она иногда приносила мне рыбий жир, чтобы хоть немного поддержать организм ребёнка, которому не хватало не только витаминов, но даже обыкновенной еды. Я хорошо помню вкус этого противного рыбьего жира, от которого тошнило, но уже понимал, что без него будет хуже. Ещё помню совсем неплохой вкус жмыха, которым кормили лошадей, но и мы, дети, грызли его с не меньшим удовольствием, чем это делали лошади. А как он попадал к нам на стол я понятия не имею. Конечно, недостаток еды и витаминов не мог не сказаться, в первую очередь, на мне. Доказательство этому очень простое – мои брат и сестра и в подростковом и во взрослом возрасте оба были самого что ни на есть среднего роста (Аркадий 175 см, Нэля 166 см) в то время как я всю жизнь был много ниже среднего роста – всего 165 см, что меня сильно угнетало, правда только в подростковом и юном возрасте. Забегая вперёд, скажу, что в школьные годы это был ещё один из моих главных комплексов неполноценности, с которым я совершенно не имел понятия как можно бороться.

В дополнение ко всем нашим бедам мама очень скоро получила извещение с фронта, что наш отец пропал без вести. И больше мы о нём не имели никаких сведений в течение всех четырёх лет войны.

Учитывая мой малый возраст во всё время нашего пребывания в Казани – от 2-х до 6 лет – я мало что запомнил из той поры. Помню только, что вскоре после нашего приезда в Казань, к нам присоединился дедушка по маминой линии Абрам Аронович Горелик. Он с бабушкой Славой успел убежать из своего города Быхова Могилёвской области Белорусской ССР от стремительно наступающих немецких войск. Добирались они до Казани очень долго и трудно. Бабушка не выдержала всех этих трудностей и по дороге умерла. Поэтому дедушка добрался до нас один и лишь спустя два месяца после того, как они покинули Быхов. Очевидно, что с появлением дедушки жизнь в Казани сильно облегчилась, конечно, не материально, а только социально и морально: пока мама и тётя были на работе, он «пас» нас, троих детей. Дополнительным бонусом присутствия дедушки было то, что он водил Аркадия и меня раз в неделю в баню. Хорошо помню, что один раз Аркадий вывалился из шайки (круглое корыто, куда при желании может поместиться маленький ребёнок вместе с водой) и серьёзно ударился затылочной частью головы о каменный пол. Его пришлось срочно вести в больницу, где ему зашили рану, след которой остался у него на всю жизнь. Не знаю, как бы нас мыли хотя бы и раз в неделю, если бы не было дедушки.

Тем не менее, судьба моих родственников по маминой линии оказалась куда менее трагичной, чем по отцовской линии, из которых никто не успел эвакуироваться, и все, кроме его брата Романа, погибшего на фронте, были расстреляны фашистами сразу после взятия ими г. Могилёва.

У моего дедушки по маминой линии было пятеро детей – старший сын Соломон и четыре девочки, моя мама Фира, Нина, Аня и Рима. Про двух сестёр я уже упомянул. Нина со своим мужем и двумя детьми войну встретила в Севастополе, где её муж Яков Борисович Гутин после окончания Матмеха Ленинградского Университета заведовал кафедрой математики в Севастопольском Высшем Военно-морском училище. Оттуда они вместе с училищем были эвакуированы сначала в Ростов, затем в Красноводск, что около Баку, и, наконец, в Красноярск. Рима, самая младшая в семье (рожд. 1917 года), осталась в Ленинграде совсем одна и прожила всю блокаду, совмещая работу телефонистки на городской телефонной станции с рытьём оборонительных рвов по периметру города. Единственный мужчина из их пятерых детей, Соломон, после того как его военная часть была разгромлена стремительно несущимися по Белоруссии немецкими войсками, ушёл в партизаны, где и провоевал до конца войны, при том остался целым и невредимым. После войны за свои партизанские заслуги он был назначен директором лесопильного завода в г. Барановичи Могилёвской области, где вполне успешно проработал до самой пенсии. Его жена Соня, которая имела среднее образование провизора, оставив двоих малолетних детей, 5 и 3-х лет на попечение своих родителей всё в том же Быхове, ушла на фронт санинструктором, где и прослужила до самого конца войны. Уже будучи на фронте, она узнала, что оба ребёнка, её родители и все остальные родственники были расстреляны фашистами. Таким образом, у неё не осталось никого из близких родственников, кроме мужа, о судьбе которого она тоже ничего не знала до самого конца войны.

Однако вернёмся к Казанскому периоду жизни. Почему-то я запомнил вой сирены воздушной тревоги, хотя это и было, как мне кажется, всего-то один раз. Ещё запомнился, пожалуй, только один эпизод. Как-то раз я исчез из дома (мне тогда было 4 года!) и, как только это обнаружилось, всё взрослое население дома бросилось меня искать по всей округе. Через какое-то время я объявился сам. На вопросы взрослых «где ты был?» я ответил, что был там, где трамваи живут. Дело в том, что в одной остановке от нашего дома был трамвайный парк. Вот я и отправился туда, чтобы узнать, где и как они, трамваи, живут. Погуляв по трамвайному парку (заметьте, что никто на меня не обратил там никакого внимания) и убедившись, что трамвайчики там действительно живут и никто их там не обижает, я благополучно вернулся домой и был очень удивлён реакцией взрослых на моё появление. С тех пор к трамваям у меня особо трогательное отношение.

А ещё мне запомнился забавный эпизод, который произошёл во время нашего возвращения в Ленинград через Москву. В Москве мы переехали с Казанского вокзала на Ленинградский и там нам пришлось сидеть на перроне дожидаясь поезда на Ленинград несколько часов. Всего нас было пять человек – тётя Аня, и мама с тремя детьми. В какой-то момент подходит к нам цыганка с предложением погадать. Какое-то время удавалось от неё отмахиваться, но ведь это цыганка – от неё не так просто отмахнуться. Наконец, тётя Аня сдаётся и соглашается на гадание. Тогда мама незаметно подзывает меня и говорит, чтобы я шёл обнимать и целовать тётю Аню, делая таким образом вид, что она моя мама. Мне тогда было уже пять с половиной лет, и я вполне понимал мамину задумку и был очень горд, что мне доверили участвовать в серьёзной взрослой игре. Не исключено, что я даже перестарался в этой игре. И вот что интересно: мамина задумка полностью провалилась. Карты цыганки «сказали», что тётя Аня не замужем, детей у неё нет и ни того, ни другого в её жизни не будет. Всё именно так и оказалось. Вот как тут не поверить в то, что цыгане обладают даром предвидения.

Возвращение в Ленинград

Вернулись мы в Ленинград в конце мая 1945 года в нашу комнату в коммунальной квартире № 23 дома № 4 по Барочной улице. В это время маму не покидала мысль о том, как она будет теперь выживать в чуть менее страшные послевоенные годы без образования и серьёзной специальности с тремя малыми детьми на руках. Напомню, что до замужества она работала швеёй на фабрике «Красное Знамя» и всё, чему она там научилась – это шить байковые перчатки.

Однако судьба была милостива к нам, потому что буквально через пару дней после нашего прибытия, совершенно неожиданно в дверях квартиры появляется отец, которого все «похоронили» почти четыре года назад, поскольку от него все эти годы не было ни слуху, ни духу. Оказалось, что он приехал инвалидом – без левого глаза. И теперь самое время рассказать историю его пропажи с его собственных слов, но без деталей, которые я, конечно, уже не помню.

Отец: четыре года немецкого плена

Я уже говорил, что отец наш был «шибко» грамотный, имея за плечами целых 10 классов средней школы. А теперь добавлю, что он был ещё и членом той партии, которая в то время была единственной и беспорочной, т. е. ВКП(б). У меня нет сведений, когда и зачем его угораздило в неё вступить, могу только предположить, что, поскольку он даже и после войны был очень коммуникабельным и доброжелательным, то вполне искренне мог верить, что партия эта большое благо для страны, а он, её верный боец, поможет ей строить коммунизм в одной отдельно взятой стране. Удивляться такой наивности вовсе не стоит, т. к. нам известно очень много советских людей с куда более высоким образованием, которые искренне верили в идеалы партии и коммунизма. Более того, мне известно, что до войны он служил инструктором райкома партии, вот только не знаю какого именно, т. к. на эту тему в нашей семье было наложено табу и она почти никогда не обсуждалась. Почему так, вы поймёте буквально через несколько минут чтения. Что же касается уровня его образования, то, очевидно, что в то время этого было достаточно и даже, наверное, удобнее руководить и проводить линию партии с такими инструкторами, которые всё легко принимали на веру. С другой стороны, он, похоже, приехал в Ленинград в возрасте 24 лет, в 25 женился, а в 26 у него уже родился первенец и, таким образом, было уже не до продолжения учёбы. Вполне допускаю, что он решил делать свою карьеру по партийной линии. Никакие чистки 34-го и 37–38 годов его не затронули, что я как раз и связываю с низким образованием и служебным положением, т. к. инструктор райкома партии – слишком мелкая «сошка» чтобы он мог что-либо делать самостоятельно или от него могло что-либо зависеть. Как говорится, «нет худа без добра»: очень низкое образование и такое же социальное положение спасло всю нашу семью от катка репрессий всех советских времён.

Тут уместно упрекнуть последнего Российского царя Николая II, который, как известно, был не очень умным царём, и во многом обе революции, как Февральская, так и Октябрьская, обязаны его убогому правлению. Одна из его серьёзных ошибок – это то, что он не разглядел необходимость, а значит и не осуществил (а может просто не хотел?) освобождение еврейского народа от черты оседлости, да и с еврейскими погромами, в первую очередь, на Украине, боролся «спустя рукава», всё больше для вида. Если не из моральных соображений, то, хотя бы, из понимания потенциала еврейского народа, ему следовало дать эту свободу и, таким образом, включить потенциал еврейского народа на пользу России, а не во вред, как это произошло на самом деле. В отличие от царя, большевики «просекли» революционные настроения и потенциал еврейского населения России и прекрасно использовали их в своих целях, пообещав ему полную свободу на место проживания. Обещание это они немедленно провели в жизнь, после чего еврейская молодёжь «хлынула» в большие города, в первую очередь, в Москву и Ленинград. По этой причине еврейское население России безоговорочно поддержало большевиков, а затем сыграло существенную роль во всех без исключения сферах государства. Если бы царь повёл себя иначе в «еврейском вопросе», очень может быть, что никакой революции и не было бы. Вот так народы расплачиваются за тупость своих правителей.

Для сравнения напрашивается другой исторический пример, который имел место в США в начале 60-х годов прошлого века, когда президент Кеннеди инициировал десегрегацию негритянского населения Америки и тем самым погасил тлеющий огонь назревающей гражданской войны. Очевидно, что Кеннеди поплатился своей жизнью за эту инициативу, но, вне всякого сомнения, спас свою страну от катаклизма.

Однако вернёмся к рассказу о моём отце. В первые же дни войны он оказался на передовой линии Ленинградского фронта в чине старшего сержанта, но пробыл там чуть более двух месяцев. Уже 6 сентября 1941 года во время очередного боя под Лугой (Ленинградская область), когда он, прищурив левый глаз, правым брал на мушку приглянувшегося ему немца, пуля от ружья другого немца, а может и того самого, точнёхонько попала ему в левый прищуренный глаз и прошла на вылет через левую щеку. Естественно, он тут же потерял сознание. Он не помнит сколько времени был без сознания, но достаточно долго, а когда оно к нему вернулось, фронт был уже далеко на востоке. Первое что он сделал, это закопал все свои документы, среди которых был партбилет и всё, что могло выдать его еврейское происхождение. Читателю уже должно быть ясно, что таким образом он очутился в немецком плену. В этой ситуации важно, что ему не пришлось менять своё имя – оно было, в отличие от моего, вполне благозвучным даже и для немцев – Борис Григорьевич Гилютин. Ну а что касается национальности, то немцам он представился белорусом, что было естественно, т. к. место его рождения – город Могилёв в Белорусской ССР. Тот факт, что он остался полностью под своим именем, сыграло очень важную роль в положении пленного. Ведь одновременно с ним в плен попало много солдат и офицеров из его военной части. Если бы он поменял имя, то с большой вероятностью, кто-нибудь из сослуживцев его части мог об этом доложить немцам (известно, что такие факты имели место), что неизбежно привело бы к его допросам с большим пристрастием, чем остальных. По словам отца был случай, когда один украинец из его части стал приставать к нему, чтобы он сознался перед немцами, что еврей, но несколько других пригрозили ему убийством, если тот донесёт на отца.

Так началась его почти 4-летняя жизнь в немецком плену. Сначала он попал в немецкий госпиталь, где немецкий хирург сделал ему операцию на прострелянном глазу, т. е. вычистил ему глазное отверстие и наложил повязку. Тут следует отметить, как много раз ему повезло в эти дни:

Во-первых, он попал в плен в самые первые месяцы войны, когда немецкие фронтовые госпитали ещё не были заполнены своими солдатами; в те дни фронт двигался на восток по советской территории с огромной скоростью, а раненых немецких солдат было ещё мало. Если бы это произошло с ним значительно позже по времени, мало вероятно, что немецкому госпиталю было бы дело и время до моего отца.

Во-вторых, его ранение было на голове, что не потребовало его раздевания до гола во время операции – ведь он был из г. Могилёва, где всем без исключения еврейским мальчикам делали обрезание.

В-третьих, попав в плен в самом начале войны, он всё-таки остался в живых. Впереди было ещё четыре года войны и вероятность того, что, находясь на передовой линии фронта, он останется в живых, была близка к нулю.

Из немецкого госпиталя он в течение целого года поочерёдно попадает в несколько пересыльных лагерей, с каждым разом приближаясь к границе Германии, пока не оказывается в ней самой.

Наконец, тут происходит сортировка пленных: их всех выстроили на плацу и стали выкрикивать профессии, которые были нужны местным фермерам. Когда выкрикнули профессию сапожника, он решил, что это его шанс на выживание и назвался таковым. Вы, конечно, догадываетесь, что никаким сапожником он никогда не был, но в детстве видел, как работали сапожники на улицах его родного Могилёва, и решил, что «не боги горшки обжигают». Таким образом, он вместе с ещё несколькими пленными попадает на немецкую ферму, где работает сапожником у зажиточного фермера вплоть до марта 1945 года. В этот период ему очень помогает знание языка идиш – языка всех европейских евреев—ашкенази, который, как хорошо известно, вообще произошёл от немецкого.

Летом 1944 года по каким-то намёкам он начинает понимать, что фронт движется в направлении Германии и значит появляется надежда на освобождение. С этой мыслью он живёт там ещё несколько месяцев, пока в марте 1945-го не становится слышна орудийная канонада приближающегося фронта. В это время он с другим пленным, татарином, начинает готовиться к побегу через линию фронта. В конце марта они убегают с фермы и несколько дней прячутся в заброшенном свинарнике – дожидаются прихода Советской Армии. Кое-какую еду им удалось с собой захватить, но вот с водой дело обстоит плохо – выйти из свинарника боятся, чтобы не дать обнаружить себя раньше времени и не попасть обратно в руки немцев. Им повезло: в одном из свинячьих корыт под слоем льда они обнаружили немного воды, которую давно исчезнувшие свиньи не допили. Можно сказать, что эта, оставшаяся от свиней вода, спасла их жизни. На 4-й день они слышат музыку русской гармошки и всё равно боятся выйти. На этот раз они боятся угодить в руки власовцев. И только когда они смогли разглядеть форму одежды и погоны военного формирования, они вышли из своего укрытия и сдались расположившейся по близости военной части.

Там их быстренько переправили в ближайший фильтрационный лагерь. Таким образом он попадает в руки ГУКР «СМЕРШ» (Главное Управление Контрразведки «Смерть шпионам»), которое занималось фильтрацией солдат, вернувшихся из немецкого плена. Отец, по его словам, уже был наслышан «подвигами» этой организации, а, может быть, кое-что усвоил со времён страшных 37–38-х годов. Как бы там ни было, но он понимал, что вот сейчас наступает самый ответственный момент в его жизни. Как и следовало ожидать, допрашивавший следователь из СМЕРШа многократно спрашивал его:

– Как вы можете объяснить, что вы, еврей по национальности, остались живы в немецком плену?

Ответы отца по существу никак не могли удовлетворить следователя, который, после каждого очередного объяснения, продолжал повторять один и тот же вопрос. Наконец, эту игру в кошки-мышки не выдержал отец, и психанул – ударил кулаком по столу и произнёс следующую фразу:

– Вам, очевидно, жаль, что несмотря ни на что, какое-то количество евреев всё-таки осталось в живых?

Конечно, такое поведение было рискованным, но отец в этот момент уже плохо владел собой. Он слишком хорошо понимал, что грозит ему ГУЛАГ и не 4-е года, как в немецком плену, а, как минимум, все десять.

Как ни странно, но выходка эта подействовала на следователя отрезвляюще, и он отправил отца в пересыльный лагерь, где следовало ожидать отправки на родину. Но это совсем не означает, что он сразу поедет к семье в Ленинград. Родина так просто своих сыновей не отпускает на вольные хлеба. Ведь СМЕРШевцы орудуют и на родине, а ГУЛАГ готов принять всех их подопечных. Я думаю, не последнюю роль в решении СМЕРШевца сыграло низкое образование отца: кому как не ему знать, что в шпионы, как правило, вербуют людей образованных, а он к ним как раз и не относился. В который уже раз отсутствие образования спасает отцу жизнь! И тогда возникает законный вопрос: что же это за страна такая, в которой живётся надёжнее без образования?

Следующие несколько дней, которые он провёл в этом лагере, отец усиленно ищет выход из создавшегося положения. Он прекрасно понимает, что благополучно прошёл лишь первый, но далеко не последний, этап проверок. Впереди их будет ещё много и тот факт, что он возвращается из плена, теперь и всегда будет работать против него. Это пятно позора смыть уже будет невозможно. А это значит, что угроза ГУЛАГа его вовсе не миновала.

После долгих раздумий он идёт к начальнику лагеря и со словами «немцы убили всех моих родственников, я остался совсем один, терять мне больше нечего», просит отправить его в действующую армию, тем самым дать ему возможность поквитаться с ними. Он хорошо понимает, что с одним глазом на передовую его всё равно не пошлют, а присутствие его в действующей армии может перечеркнуть позор плена. И на этот раз ему опять повезло: его патриотический порыв услышан и его направляют в действующую армию. А уже середина апреля 1945-го и война стремительно идёт к своему завершению. В каком именно статусе он успел послужить там я не знаю, но ясно, что он не был на передовой.

Недели через три приходит такая долгожданная ПОБЕДА и начинается демобилизация солдат. Совершенно естественно, что в первую очередь демобилизации подлежат инвалиды. Таким образом отца демобилизуют уже в середине мая. Теперь он с документами инвалида войны и демобилизованного из действующей армии возвращается на родину.

Что такое возвращение солдат из Германии на родину в мае 1945-года хорошо известно из сотен кинофильмов, в которых были показаны документальные снимки поездов, вагоны которых были обвешаны со всех сторон возвращающимися домой солдатами. По рассказам отца, каждый солдат прихватывал из Германии всё, что мог унести на своих руках и плечах, в отличие от офицеров и генералов, которые увозили машинами и даже вагонами. Отец умудрился достать мешок муки и две картины из заброшенного немецкого дома и с этим багажом добрался до поезда, который к этому моменту уже был полностью забит солдатами. С большим трудом ему удалось забраться на крышу вагона, которая уже тоже была почти полностью забита демобилизованными солдатами. В таком положении он ехал целые сутки, пока не понял, что сопротивляться сну больше не может и решил более свою судьбу не испытывать. Пришлось ему расстаться с самым драгоценным грузом – мешком муки. Он отдал его проводнику вагона за то, что тот впустил его внутрь.

Не могу не привести здесь данные Главного трофейного управления СССР, опубликованные в 1990-е годы, согласно которым в СССР из Германии было вывезено около 400 тыс. железнодорожных вагонов, в том числе 72 тыс. вагонов строительных материалов, 2885 заводов, 96 электростанций, 340 тыс. станков, 200 тыс. электромоторов, 1 млн. 335 тыс. голов скота, 2,3 млн тонн зерна, миллион тонн картофеля и овощей, по полмиллиона тонн жиров и сахара, 20 млн литров спирта, 16 тонн табака.

По утверждению немецкой стороны, в России и странах СНГ в настоящее время находятся около 200 тысяч вывезенных после войны музейных экспонатов и два миллиона книг. Вот ссылка на Википедию:

https://tinyurl.com/4fy8p8fv

«У немецких жителей советской зоны оккупации Германии официально конфисковали 60 тыс. роялей, 460 тыс. радиоприёмников, 190 тыс. ковров, 940 тыс. предметов мебели, 265 тыс. настенных и настольных часов, которые в основном были распределены за небольшую плату между советскими номенклатурными чинами и старшими офицерами. В документах трофейного ведомства числятся также 1,2 млн мужских и женских пальто, 1 млн головных уборов и 186 вагонов вина» (та же ссылка). Спрашивается: почему страна голодала в первые послевоенные годы, если продуктовые репарации были совсем не маленькими?

Итак, отец появился в нашей Ленинградской квартире ровно через два дня после нашего приезда из эвакуации и привёз нам из Германии свою часть репараций – две картины размером 45х35 см. Обе в красивых рамках и под стеклом, и на обеих одна и та же тема – охота на фазанов с легавыми собаками в лесах Баварии или Тюрингии. К большому сожалению всей семьи, отцовская часть немецких репараций была несъедобной. Зато картины эти висели на двух противоположных стенах нашей комнаты всю мою жизнь в ней и изображения на них я всё ещё сохраняю в своей памяти. Это были единственные предметы искусства в нашей комнате на пять человек и на многие годы вперёд. Зато с другими предметами «искусства» нам с вами ещё предстоит познакомиться в этой книге и будет это весьма трагичная история, из-за которой, собственно говоря, эта книга и получила своё воплощение в жизнь.

Однако вернёмся к нашему отцу. Ему необходимо было легализоваться и «похоронить» своё недавнее прошлое так, чтобы никто и никогда до него не докопался. Поэтому первое, что он сделал – это явился в районный военкомат и встал там на учёт, как инвалид войны, демобилизовавшийся из действующей армии. В результате получилось так, что он ушёл на фронт из этого военкомата и вернулся с фронта в этот же военкомат. Такая же картина получилась и с пропиской по месту жительства. С тех пор для государства он никогда не был в немецком плену. Но рассказывать об этом ему приходилось множество раз родственникам и хорошим знакомым, коих у нас в то время в Ленинграде было немало. И каждый раз это происходило шёпотом вокруг стола, который стоял в середине комнаты. Только для молодых читателей я должен пояснить, что шёпотом – это потому, что, не дай бог, какая-нибудь из соседок услышит содержание разговора через дверь или стенку и донесёт куда надо. А поскольку такой разговор происходил шёпотом, для нас, детей, это означало, что он и есть наиболее интересный из всех разговоров. Вот почему я так хорошо запомнил детали отцовских злоключений. Конечно, мы, дети, каждый раз предупреждались о том, что об этом нигде и никогда нельзя промолвить ни слова. Вот только теперь, спустя 70 лет я нарушаю наказ отца.

Теперь мне хочется рассказать совсем курьёзный случай из военной биографии отца. Когда в 1945 году отец вернулся из Ждановского районного военкомата, где вновь встал на учёт, теперь уже в качестве инвалида войны, он принёс оттуда единственную в своей жизни военную награду – медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Эту медаль давали абсолютно всем солдатам, которые служили в армии в эти годы и совершенно неважно, где это было и какие функции они там выполняли. Короче, цена (моральная, конечно) этой медали была равна нулю. Отец это отлично понимал и относился к этой «награде» соответственно и потому с тех пор я этой медали никогда не видел. Думаю, что он её просто выкинул, поскольку места в нашей комнате на пятерых и так всегда не хватало. На самом деле, он мог повесить на стену рядом с немецкой картиной и тогда там был бы полный набор всех предметов, «заработанных» им на войне. А вот теперь я расскажу вам в чём же заключается курьёз.

Готовясь к написанию этой книги, я заглянул на вебсайт Центрального Архива Министерства Обороны (ЦАМО) СССР и вот что я там обнаружил: оказывается, отец награждён ещё и Орденом Отечественной войны 1-й степени. Я не мог поверить своим глазам – ведь это один из почётных орденов, которым во время войны награждали за действительно серьёзные заслуги в боевых условиях. Меня очень заинтересовало: за какие такие заслуги и когда он получил такой «весомый» орден? Начал я копаться и выяснил, что орденом этим он был награждён 06.04.1985 года. Дальнейшее расследование прояснило, что это было юбилейное награждение в честь 40-летия победы и награждались этим орденом определённые категории военнослужащих, в том числе инвалиды войны. По крайней мере стало понятно, что это не было ошибкой. Вот ссылка на наградной лист:

https://tinyurl.com/4jm3b27h

Ещё один эпизод, связанный с военными годами отца. После постановки на учёт в военкомате, ему предстояло получить гражданский паспорт. В связи с этим, я был свидетелем разговора отца и мамы, когда он обсуждал с ней, чей день рождения детей следует ему указать в паспорте в качестве своего дня рождения, поскольку свой настоящий день рождения он забыл. Тогда я серьёзно поверил в то, что он мог забыть свой день рождения. В мои шесть лет мне тогда и правда казалось, что пережитое им за четыре военных года вполне могло вычеркнуть из памяти его день рождения. Конечно, такое объяснение могло прийти в голову только ребёнку. Как бы там ни было, но с того времени у отца и у меня один и тот же день рождения, наверное, потому, что я был младшим в семье. Правда, этот факт никогда более не обсуждался, хотя бы потому, что в нашей семье ни чьи дни рождения никогда не отмечались, по крайней мере, я ничего подобного не помню.

Сейчас, когда на дворе 2018 год и я пишу эти заметки в своём доме в Силиконовой Долине Калифорнии, меня естественно заинтересовал этот вопрос: теперь-то я уже не 6-летний ребёнок и поверить в то, что отец тогда мог не помнить свой день рождения, уже невозможно. А вот и ответ, к которому я довольно быстро пришёл: это было частью его плана по «изъятию» из его биографии 4-х лет немецкого плена. Я напомню, что до войны он был членом партии и инструктором одного из её Ленинградских райкомов. За четыре года плена у него была возможность очень многое увидеть и ещё больше обдумать. Вернувшись на родину, он твёрдо решил никогда более не возвращаться ни в эту партию, ни, тем более, в её райком. С этим должно быть покончено навсегда. С тех пор он стал пассивным антисоветчиком. А мне только теперь стал понятен этот акт изменения его дня рождения. Так, на всякий случай, если кто-нибудь, когда-нибудь захочет сверять его паспортные данные с теми, которые он имел до войны, – тогда он вовсе не тот Гилютин Борис Григорьевич, а совсем другой. Кстати, в наградном акте ЦАМО СССР значится только год его рождения, а день и месяц отсутствуют.

Продолжая работать с Интернетом, информацию на отца помимо ЦАМО СССР, я совершенно неожиданно обнаружил ещё и в немецком источнике, который называется Центр документации «Сопротивление и история репрессий в эпоху нацизма и в советской зоне (ГДР)», исторический исследовательский центр Фонда саксонской памяти жертв политической тирании, базирующийся в Дрездене. Среди прочего, там есть раздел по советским военнопленным, где я и обнаружил информацию о своём отце. Под номером 929656 значится Гилютин Борис Григорий, место рождения Могилёв, национальность белорус. Вот эта запись:

https://tinyurl.com/5n8h733t

В записи самое ценное для меня это то, что в ней имеется настоящая дата рождения отца, 18.10.1910. Очевидно, что для немцев менять эту дату не имело никакого смысла. И вот только теперь, благодаря немецкому источнику, впервые за свою жизнь я, наконец, узнал эту дату, которую отец так хорошо скрывал от всех. Какая ирония, что я узнаю эту информацию не из советского источника, а из немецкого!

А ещё из этого же источника я почерпнул следующую любопытную информацию: Германский Бундестаг 21 мая 2015 года принял решение о том, что бывшие советские военнопленные, находившиеся в период Второй мировой войны с 22 июня 1941 г. по 8 мая 1945 г. в качестве военнопленных под властью Германии, могут получить единовременное пособие в размере 2,500 евро. Конечно, поздновато для моего отца, зато моему восхищению немцами нет предела – вот уже 70 лет, как они каются за своих отцов и дедов, и всё не могут остановиться. А ведь они всего лишь дети и внуки тогдашних преступников и сами они ни в чём не виноваты!

За 60 лет, с 1952 по 2012 гг. Германия выплатила всем категориям жертв нацистского преследования 53 миллиарда евро. Но и на этом они не останавливаются. Так, с 1 января 2012 года они запустили ещё одну программу, которая предусматривает одноразовую выплату в размере 2,556 евро евреям, бежавшим от наступления фашистских войск из некоторых районов Советского Союза, которые не были впоследствии оккупированы нацистами. В эту категорию включены евреи, бежавшие из Ленинграда, Москвы и Сталинграда после 22 июня 1941 года. Правда, это касалось только евреев из бывшего Советского Союза и проживающих ныне в Израиле, США, Германии и других западных странах. Двумя годами позже Германия включила в этот список и Россию, а также все бывшие республики СССР.

А я всё жду, когда же Россия покается за преступления 70 лет Советского режима (она ведь официальная правопреемница СССР!). Я уж не говорю про денежные компенсации жертвам этого режима – такое даже в страшном сне не может присниться. Похоже, уже не дождусь.

Рассказывать о тяжёлых послевоенных годах я, конечно, не собираюсь – об этом так много написано в книгах. А вот об одном, очень рискованном эпизоде того времени, я считаю уместным рассказать.

1945 год – очевидно, самый голодный. Я уже упоминал, что у моей мамы две родных сестры из трёх тоже проживали в Ленинграде. Но куда больше было двоюродных сестёр, из которых я мало кого знал. Лучше всех из них я знал только одну, Розу Горелик, которая была замужем за Яковом Зиновьевичем Соркиным, который не то до войны, не то после неё, добавил себе в фамилию ещё одно «о» и стал Сорокиным. В то послевоенное время, особенно после 1948 года, многие евреи меняли свои, кто имена, а кто фамилии, на более благозвучные. Никто не может их осуждать за это – какие времена, такие и поступки. Тем более, что Яков Зиновьевич ввиду своего высшего образования мог реально претендовать на вполне номенклатурную должность, что на самом деле впоследствии и произошло. Я упоминаю здесь этот факт только для того, чтобы читатель, особенно молодой, лучше представлял себе то злое время.

Яков Зиновьевич начал своё образование в Московском Химико-Технологическом институте, а закончил его в Ленинградском Технологическом за несколько лет до войны. Перед самой войной он был призван на военную переподготовку в летний лагерь под Ленинградом, откуда прямиком попал на фронт на знаменитый Невский Пятачок под Ленинградом уже в чине капитана и в должности начальника штаба бригады. Там он был ранен в позвоночник и провёл 1,5 года в госпитале, после чего соединился со своей семьёй, которая была эвакуирована в Казахстанский город Атбасар. По рассказам его младшего сына Жени, не в пример нашей, их семья не бедствовала, т. к. их мама получала деньги по «аттестату» за своего мужа-офицера. Так было только с семьями офицеров, но не солдат. Именно поэтому моя мама с тремя детьми «на руках» не получала ничего и была предоставлена в Казани сама себе.

Яков Зиновьевич вернулся в Ленинград со своей семьёй приблизительно в то же время, когда и мы. Напоминаю, что время в Ленинграде очень голодное, даже для семьи Якова Зиновьевича, который получает неплохие деньги по «аттестату», как офицер Советской армии. Что уж тут говорить про нашу семью? В это время Яков Зиновьевич встречается с моим отцом и делает ему предложение, от которого, как говорится, трудно отказаться:

– Борис, я знаю, что у тебя совсем нет денег, а у меня они есть, но в Ленинграде на них никакого продовольствия всё равно не купить. Я готов дать тебе деньги, ты покупаешь на них два чемодана карандашей и едешь с ними в г. Атбасар Ферганской долины Узбекистана. Там карандаши – большой дефицит, ты находишь способ продать там их оптом, на вырученные деньги покупаешь два бараньих окорока, укладываешь их в те же самые чемоданы и возвращаешься обратно. Здесь делим их по-братски – один чемодан твоей семье, другой – моей.

Сегодня, даже в России, это кажется абсолютно безобидным занятием, но в то время это было невероятно рискованным мероприятием. Тогда это называлось спекуляцией и каралось от 5 лет тюрьмы и выше. Это были годы, когда люди получали от 5 до 10 лет тюрьмы за несколько гвоздей, вынесенных с завода или несколько колосков с колхозного поля. Называлось это указом от 4 июня 1947 года по борьбе с «несунами». Надеюсь, что теперь вы представляете, в какое рисковое предприятие Яков Зиновьевич зазывал моего отца. Только не подумайте, что я как-то пытаюсь укорить самого Якова Зиновьевича – ни в коем случае. Правило жизни мне вполне понятно: у кого есть деньги, у того нет нужды рисковать, а у кого их нет, без риска никак не проживёшь. В конце разговора Яков Зиновьевич попытался успокоить отца, сказав, что даже если его поймают, ему ничего не будет – ведь он фронтовик и инвалид войны. Отец мой, конечно, понимал, что сказано это только для «красного словца», и не более того. К этому времени уже было много примеров того, что ни звание фронтовика, ни инвалида войны, не являются защитой от уголовного преследования и наказания за спекуляцию. В то время на всех железнодорожных станциях страны шли облавы на спекулянтов. Так страна боролась с дефицитом продуктов в стране. Тем не менее, ясно, что отцу не оставалось ничего, кроме как соглашаться.

Несмотря на такой повышенный риск, через две недели отец вернулся здоровый и невредимый с двумя чемоданами, заполненными окороками. Очевидно, всевышний оберегал его и на этот раз. Таким образом, обе семьи были обеспечены царской едой на целых два месяца.

Однако пора было зарабатывать деньги на жизнь. Учитывая, что никакой профессии он не имел, отец находит себе работу приёмщика утиля. Здесь следует пояснить для молодого читателя, что сразу после войны в городах были конторы «ГлавВторСырьё», которые расшифровывались как Главное Управление Вторичного сырья. Они занимались сбором от населения бумажной макулатуры, лома цветных и чёрных металлов, стеклянных бутылок из-под водки, вина и пр. и исчезли с развалом Советского Союза. С тех пор и до самой пенсии в одном из таких утильных ларьков и сидел отец полный рабочий день. Работу эту можно описать как не очень пыльную, но довольно грязную. Там особенно тяжело было сидеть зимой, когда термометр опускался до -25^o С и ниже, что в послевоенные годы было нормой для Ленинграда.

Совсем не чудесные школьные годы

Интересно, что мы, трое детей, ходили в три разные школы. Дело в том, что Аркадий начал ходить в школу в Казани и закончил там 1-й класс. Поэтому в 1945 году Аркадий пошёл во 2-й класс 56-й мужской школы Ждановского района, которая тогда располагалась в жилом доме по Чкаловскому проспекту на углу с Петрозаводской улицей. В том же году Нэля пошла в 1-й класс 44-й женской школы, совсем рядом с нашим домом, а я вообще никуда не пошёл – не вышел возрастом. К следующему, 1946-му учебному году, построили новую 51-ю школу по Петрозаводской улице, дом 12, в которой я и проучился все десять лет.

Итак, мы учились в 3-х последовательных классах, но в разных школах, – Аркадий всегда в старшем из нас троих классе, затем Нэля и, наконец, в самом младшем я. Такая чёткая последовательность продолжалась до 52-го года, когда я перешёл в 7-й класс, а Нэлю оставили на второй год тоже в 7-м классе из-за неуспеваемости по математике, которая как раз была моим любимым предметом. Аркадий в этот год перешёл в 9-й класс.

О трудностях жизни тех лет, с 1945 по 1952, написано много книг, и я не собираюсь на этом злоупотреблять временем своего читателя. Хочу только остановиться на личных впечатлениях, которые у меня были очень отрицательными и остались на всю жизнь. Они связаны как со школой, так и с семьёй. Я бы даже сказал, что психологическая травма детства, полученная в семье, была даже сильнее той, которую я получил в школе.

Общеизвестно, что воспитание ребёнок получает из трёх источников – семья, школа, улица. Как это ни странно звучит, но меньше всего негатива из этих трёх составляющих я получил на улице. Улица не оставила на мне следов какой-нибудь психологической травмы, чего я не могу сказать о школе и, в особенности, о семье. Да, комплекс неполноценности я чувствовал и на улице среди сверстников, но то было связано с моим еврейским именем и происхождением, что не производило сильного на меня впечатления потому, что я уже тогда понимал, что такое отношение имеет место ко всем евреям, а не ко мне одному. Подобное неприятие я видел также по отношению к цыганам и татарам. В общем, я понимал, что быть русским – было бы много лучше, но я им не являюсь и поделать с этим уже ничего нельзя. Остаётся только смириться с этим, как с неизбежным злом. Только один раз, когда мне было 7 лет, мне дали понять, правда в шутку, что евреем быть даже хорошо. А было так: за отцом заехал на грузовой машине «полуторка» шофёр, которого звали дядя Ваня и который должен был ехать с ним к его ларьку чтобы забрать утиль, который скопился у отца за прошедшую неделю. Пока отец собирался, я выскочил из квартиры первым и, подойдя к шофёру, спросил:

– Дядя Ваня, а можно прокатиться?

На что дядя Ваня ответил:

– Нет, эта машина катает только евреев.

Его ответ меня очень вдохновил, и я торжествующе выпалил:

– Так ведь я и есть еврей!

Дядя Ваня не ожидал такой реакции на своё утверждение; он от души рассмеялся и уже не мог отказать мне в моей просьбе – он посадил меня в кабину и прокатил целую трамвайную остановку. Мечта ребёнка осуществилась, счастью не было предела!

Следует отметить, что район, в котором мы тогда жили, совсем не считался плохим. В Ленинграде в те годы было много рабочих районов, в основном на окраинах, которые считались куда более криминогенными. Нельзя также забывать, что 70 % моих сверстников воспитывалось без отцов. Это ведь за нашим поколением закрепилось понятие безотцовщины! К слову сказать, на 4-м этаже в кв. № 28 одной с нами лестницы, жил тогда Олег Алексеев со своей матерью, который впоследствии стал ректором ЛЭТИ (с 1984 по 1998 г. г.).

Из бытовых проблем тех лет врезались в память четыре:

1) Стояние с мамой в очередях за мукой и яйцами (каждый из этих продуктов продавали или, как тогда говорили, «выбрасывали» в разные дни) целый день дважды в год – накануне праздников 1 мая и 7 ноября. Моё присутствие в очереди было необходимо поскольку всегда существовало ограничение на продажу товара в одни руки. Совсем не помню, чтобы мама брала в очередь сестру или брата; думаю, что их было труднее заставить стоять целый день, но скорее всего наш материальный недостаток всё равно не позволял покупать больше.

2) В конце каждого лета мы заготавливали дрова на зиму (отопление тогда было печное): в субботу (в то время это был ещё рабочий день) отец привозил целый грузовик дров, которые сбрасывались во дворе. Следующий день, воскресенье, весь мужской состав нашей семьи, отец, Аркадий и я, пилил их, колол и относил в наш сарай, который был построен отцом в бомбоубежище нашего дома.

3) Стирка белья в домовой прачечной, которая была одна на 50 квартир нашего дома, это примерно на 400 жильцов. Мне кажется, что тогда не было платных прачечных вообще, куда можно было за плату отдать в стирку бельё. Но, может быть, я не прав – они существовали, а пользовались ими люди только состоятельные. Нашей семье это точно было не «по карману». Наша прачечная располагалась в бомбоубежище нашего дома. Туда надо было натаскать дров из нашего сарая (это всегда было моей обязанностью), растопить печь и в течение нескольких часов нагревать воду в громадных баках. Затем начиналась мамина работа, т. е. сама стирка, которая занимала всю вторую половину дня, после чего опять наступала моя обязанность помогать маме отнести постиранное бельё на чердак (6-й этаж по нашей лестнице) и там его развесить. Особенно весело проделывать эти операции было зимой, когда температура на улице -20^оС, а в прачечной и на чердаке ненамного выше. А через 2–3 дня я опять вступаю в свои обязанности и помогаю маме снять бельё с верёвок и принести его домой. На этом мои «бельевые» обязанности заканчивались, теперь опять наступали только мамины – глажка утюгом, который нагревался в кухне на керогазе.

4) Банные дни. Тут пора объяснить, что в нашей квартире (и, конечно, во всём доме) не было ни ванной комнаты, ни горячей воды, а холодная вода была в двух источниках – в умывальнике на кухне и в сливном бачке в туалете. Такое положение в то время в Ленинграде было скорее нормой, чем нет. Поэтому, чтобы помыться, ходили в общественные бани. Ближайшие к нам, Петрозаводские бани, находились прямо напротив моей школы № 51. Каждую субботу (да-да, я не ошибся, только раз в неделю! – сегодня это звучит совершенно абсурдно) после рабочего дня, отец брал меня с собой, и мы торопились туда чтобы занять очередь. Напомню читателю, что практически всё население СССР, особенно его мужская половина, работало строго от 8-ми утра до 5 вечера и, конечно, каждый старался «почистить свои пёрышки» перед единственным тогда выходным днём – воскресенье. Теперь читателю легко понять, почему образовывались банные очереди. Стоять там надо было не меньше 2–3-х часов, а перед этим надо было ещё отстоять другую очередь – в парикмахерскую – кому постричься, а кому ещё и побриться. Таким образом, банный поход занимал весь субботний вечер, мы возвращались домой никак не раньше 10–11 часов вечера. Этой проблемы не было у женской половины нашей семьи, т. к. мама с Нэлей могли посещать баню в любое время днём. У моего брата этой проблемы тоже не было, т. к. в 1945 году ему исполнилось 9 лет и его отпускали в баню днём одного.

Что особенно угнетало меня в детстве и юности – это полное отсутствие навыков драться, отсюда и неумение постоять за себя в случае, если это будет необходимо. Слава богу, таких серьёзных моментов я не запомнил, но с этим чувством прожил в школе все 10 лет. Самому мне казалось, что школьные хулиганы, которых я очень боялся, не приставали и не били меня только по одной причине: я был такой маленький, плюгавенький и невзрачный, да к тому же плохо одетый, что, как я решил про себя, им даже не интересно бить такого – не получат никакого удовлетворения. Нельзя сказать, что я совсем ничего не предпринимал, чтобы как-то изменить эту ситуацию. Недалеко от моего дома, на Чкаловском проспекте, был плавательный бассейн и однажды я, набравшись храбрости, пришёл туда записываться в секцию. Тренер на меня взглянул и сказал, что приём в секцию закрыт. Я даже и не огорчился, это было вполне мною ожидаемо. На самом деле я пришёл туда для того, чтобы это услышать, другого я и не ожидал.

А вот и ещё один пример на ту же тему. У нас никогда не было своей дачи. Тем не менее, отец всегда находил какие-то дешёвые их варианты в разных пригородах города – одну комнату на два летних месяца – то недостроенный дом, то дом, в котором как раз летом делали ремонт, то ещё с каким-нибудь изъяном. Таким образом, мы каждый год выезжали с мамой на дачу, а отец всё лето проводил в своём утильном ларьке, по воскресеньям навещая нас на даче. Там я практически всегда умудрялся находить, а затем напрашиваться к соседям на других дачах поиграть в пинг-понг. Народ на дачах в те годы был довольно интеллигентный и потому не мог щупленькому еврейскому мальчику отказать в этих просьбах, а сам мальчик понятия не имел, что так поступать неприлично.

Поэтому, неплохо играя в настольный теннис, в 9-м классе я опять набрался наглости и поехал в спорт клуб армии (СКА), который находился напротив Ленинградского цирка. Там тренером работал очень приятный человек по имени Илья Моисеевич Рутберг. На этот раз был неожиданный успех – он меня взял. Но радоваться было рано: я походил туда не более двух недель, а потом Илья Моисеевич сказал, что мне не следует больше приходить. На самом деле я и сам ожидал, что этим и закончатся мои занятия в секции, т. к. видел, что практически все играют лучше меня, поскольку эти ребята, оставаясь все три месяца в городе, проводили целые дни и недели, играя в пинг-понг в ЦПКО им. Кирова. Это моё очередное фиаско было естественным следствием бесплатного советского спорта, когда любой тренер вынужден был гнаться за рекордами и потому отбирать себе только перспективных спортсменов. В этом смысле сегодня мы имеем хороший пример с президентом В. В. Путиным. По его же словам, когда он мальчишкой пришёл в секцию дзюдо, он уже имел хороший опыт уличных драк и сразу предстал перед своим будущим тренером, Анатолием Рахлиным, которого теперь знает вся Россия, в качестве перспективного дзюдоиста.

Чтобы мои переживания школьного периода были более понятны, приведу ещё пример того времени. Когда в 1954 году ввели совместное обучение мальчиков и девочек, я стал ненавидеть уроки физкультуры ещё больше, чем до того. Представьте себе мальчика-подростка, который не может ни подтянуться на перекладине, ни перекрутиться на ней, ни даже сделать подскок на брусьях. И всё это на виду не только у мужской половины класса, но теперь ещё и у прекрасной его половины! Какой это был стыд! Но чаще на уроках физкультуры мы играли в баскетбол. Тогда учитель физкультуры назначал четырёх капитанов команд (естественно, лучших игроков) и затем каждый из капитанов поочерёдно набирал свою команду для предстоящих игр. Вы, наверное, уже догадались, кого выбирали последним. Да-да, это всегда был я. Когда товарищи по классу считают тебя недоразвитым в физическом смысле, с этим очень трудно мириться, а что делать, ты всё равно не знаешь. К этому следует ещё добавить, что при построении моего класса по росту я всегда был замыкающим строй.

Замечательный поэт, бард и учёный-океанолог Александр Городницкий в далёком прошлом написал такие стихи про свои школьные годы, а мне кажется, что он написал их про мои:

Для меня мучением когда-то

Физкультура школьная была.

Я кидал недалеко гранату,

Прыгать не умел через козла.

Я боялся, постоянно труся,

В зале физкультурном нежилец,

Шведской стенки, параллельных брусьев,

К потолку подвешенных колец.

Это после, полюбив дорогу,

Обогнул я Землю раза три,

Прыгал с Кулюмбинского порога

С пьяными бичами на пари,

Штурмовал обрывы на Памире,

Жил среди дрейфующего льда.

Но опять, как дважды два – четыре,

Помню эти школьные года,

Где не в силах побороть боязни

Ног моих предательских и рук,

Подвергался я гражданской казни,

Всеми презираемый вокруг.

И в пустой укрывшись раздевалке,

В щели между шкафом и стеной,

Всхлипывал, беспомощный и жалкий,

Проигравший бой очередной.

В общем, всё своё детство я чувствовал себя этаким «гадким утёнком». И, чтобы дополнить картину школьных лет, придётся дорисовать к ней ещё пару мазков из тех годов. В то время в первый день каждого нового учебного года классный руководитель заносил сведения о каждом ученике в последнюю страницу классного журнала. Сведения эти, по сути своей, заменяли паспорт и включали следующую информацию: дату, место рождения, национальность и адрес проживания. Но поскольку мы были детьми, то, совершенно естественно, туда же заносилась информация и о родителях – имя, должность и адрес места их работы. Всё было бы ничего, если бы учителя догадались собирать всю эту информацию в письменном виде. Но нет, они почему—то всегда делали это вслух – каждый ученик должен был встать и громогласно доложить это при всём классе. Как же это было по-советски – все и всё должны знать друг о друге, даже если ты этого очень не хочешь.

Вот тогда я, краснея и бледнея, называл местом моего рождения город Быхов, о существовании которого, наверное, никто и не подозревал, но мне казалось, что само его название отдаёт чем-то еврейским, что, как я позже понял, было вполне оправдано, поскольку он и принадлежал к бывшей черте еврейской оседлости. Но для меня в то время произносить публично этот город моего рождения было унизительным. В моём классе всегда было какое-то количество еврейских детей, но, насколько я помню, все они, в отличие от меня, были рождены в славном городе Ленинграде. В моих глазах все они были как бы «настоящими» ленинградцами, а я чувствовал себя ущербным даже и в этом, казалось бы, совершенно неважном вопросе. Конечно, если бы у меня в то время не было других, более существенных, комплексов неполноценности, то и этот не сыграл бы такой роли. Самое интересное, что ни брат Аркадий, ни сестра Нэля, этим «недостатком» не обладали, поскольку были рождены в Ленинграде, а мне не повезло, т. к. я ожидался к появлению на свет божий в середине лета.

Здесь уместно перепрыгнуть лет на 25 вперёд в мою уже американскую жизнь, где учились мои дети. В американской школе школьники, конечно, могут догадываться об успеваемости своих товарищей по классу, но не знают оценки друг друга, они никогда не озвучиваются вслух. Это же касается и информации о родителях. Нечто подобное происходит и на родительских собраниях: все учителя сидят за отдельными столами в большом спортивном зале, а родители по очереди подсаживаются к ним и узнают об успехах или неудачах своих детей один на один.

Вторая классная неловкость, которую я в эти моменты испытывал, была связана с родителями. Слава богу, что моя мама нигде не работала, иначе пришлось бы громогласно произносить её имя, Фира Абрамовна, что, конечно, меня очень смущало. В этом смысле с моим отцом, Борисом Григорьевичем, было значительно проще, но с его местом работы было куда как сложнее – сказать вслух, что он приёмщик утиля – я никак не мог. На самом деле этот факт ни для кого в школе не был секретом, т. к. его ларёк находился в одной трамвайной остановке от нашей школы, рядом с Дерябкиным рынком. На входной двери этого ларька 24 часа в сутки висела доска с Ф. И. О. приёмщика и его часами работы (напомню, что у моего отца и у меня одна и та же фамилия). Тем не менее произнести вслух эту унизительную информацию язык у меня не поворачивался. И если с местом своего рождения я ничего не мог придумать взамен, то место работы отца я стал называть ГлавВторСырьё, вообще не указывая его должность. Про себя я благодарил нашего классного руководителя в 9–10 классах, Марию Михайловну Куприянову, которая ограничивалась этой информацией и не пыталась узнать у меня должность отца в этой мудрёной конторе. Уверен, что она понимала моё смущение и не настаивала. Так было в школе.

Не самая лучшая семья

Ну а что же всё это время происходило на семейном уровне? Здесь на мой детский взгляд, пожалуй, было даже хуже, чем в школе. Я понимаю, что это звучит кощунственно, но я дал обещание писать в этой книге правду, одну только правду и ничего кроме неё. Дело в том, что в нормальной семье любой ребёнок ожидает поддержки, если не от всех членов семьи, то, по крайней мере, от родителей. А вот с этим у меня всегда были проблемы. Заметьте – проблемы были у меня с родителями, но вовсе не у них со мной. Известно, что в семьях с несколькими детьми, как правило, больше всех любви достаётся самым младшим. В нашей семье всё как раз было наоборот. Этому факту есть несколько объяснений: 1) родители наши были малограмотны, книжек не читали совсем и потому им негде было получить информацию о том, как воспитывать детей; 2) трудная материальная жизнь, труднее, чем у большинства окружающих – ведь у нас работал один отец на пять человек; 3) стеснённые жилищные условия, комната 28 кв. м в коммуналке на тех же пять человек – а это скорее, как у всех в то время.

Выше я уже упоминал, что мы, трое детей в нашей семье, учились в трёх разных последовательных классах, т. е. когда Аркадий учился в 5-м классе, то Нэля в 4-м, а я в 3-м. Для Аркадия, как старшего, был куплен маленький письменный стол, который с большим трудом впихнули между единственным шкафом и окном. Стол имел три ящика, которые Аркадий сразу заполнил своими школьными принадлежностями. Когда я поднял свой голос и стал просить, чтобы мне выделили один ящик для моих школьных принадлежностей, от родителей последовал такой ответ:

– Он старший, он учится в 5-м классе, там учиться очень трудно и ему нужно много места для учебников, не то, что в твоём 3-м.

Когда через два года я опять поднял этот вопрос, ответ был тем же, только номера классов поменялись:

– Он старший, он учится в 7-м классе, там учиться очень трудно и ему нужно много места для учебников, не то, что в твоём 5-м.

И так было на протяжении всех школьных лет. Тоже касалось и выполнения домашних заданий за письменным столом – я имел право сидеть за ним только, когда Аркадия не было дома. Так что, мне почти всегда приходилось делать свои уроки за обеденным столом в центре комнаты. Таких несправедливостей по отношению ко мне было много, перечислять их здесь не имеет смысла. А однажды, когда он был не то в 8-м, не то в 9-м классе, Аркадий окончательно поставил обоих родителей «по струнке». Он и прежде неоднократно грозил им, что убежит из дома, если родители собирались сделать что-то не так, как он того хотел. И вот однажды этот день наступил – он действительно убежал из дома на ночь глядя. Мама «убивалась» не столько из-за самого факта его поступка, сколько из осознания того, что соседи слышали ругань в нашей комнате и грохот захлопнувшей двери квартиры за ним. А ведь это произошло в 12-м часу ночи! Она всё причитала:

– Что подумают соседи по дому? Мы же евреи? Какой стыд? Я же теперь не смогу смотреть им в глаза!

Когда кремлёвские куранты пробили полночь, отец пошёл его искать и нашёл в тёмном подвале нашего же дома, но по другой лестнице, где были дровяные сараи. Так благополучно закончилось это драматическое событие, а Аркадий показал родителям на что он способен и «кто есть кто» в этом доме. С тех пор родители даже не пытались ему перечить. Вина родителей в воспитании Аркадия несомненна – что воспитали, то и получили. Попутно они ещё нанесли и мне психологическую травму, которую я пронёс через всю свою жизнь. Кроме того, наши отношения с Аркадием даже в то время, когда волею судьбы мы жили в одной комнате, братскими назвать было невозможно, а позже так никогда таковыми и не стали, а с годами наши судьбы всё сильнее расходились и мы всё более становились чужими. Ниже я ещё не раз буду возвращаться к этой теме. Справедливости ради, надо отметить, что обиды на родителей за моё такое воспитание в зрелые годы я никогда не держал – они, говоря известной фразой премьер-министра России в 90-х годах прошлого века Виктора Черномырдина, «хотели, как лучше, а получилось, как всегда». К сожалению, родительскую любовь они понимали в очень узком её смысле: накормить, одеть и обуть. На большее они просто не были способны. Я думаю, что из-за трудностей борьбы за насущный хлеб из их сознания начисто исчезло понятие той родительской любви, которая так необходима каждому ребёнку.

А вот ещё один эпизод моих отношений с Аркадием того времени. В 9-м классе он записался в гребной клуб «Красное Знамя», который находился в одной остановке от нашего дома на Крестовском острове, и стал одним из гребцов лодки-восьмёрки. Непосвящённому читателю напомню, что этот вид спорта называется академическая гребля и был в те годы очень популярным в Ленинграде благодаря реке Неве. Я не могу вам передать, как я ему тогда завидовал! Сколько раз я просил его устроить меня хотя бы рулевым на эту восьмёрку, ведь на эту роль как раз предпочитали брать маленьких и субтильных мальчиков! А сколько раз я пытался увязаться за ним, когда он туда уходил! Он всегда убегал от меня, после чего я чувствовал себя в очередной раз преданным своим братом. У других старшие братья были, как старшие братья, а у меня… И ведь не такая уж большая разница в возрасте была между нами – чуть больше 3-х лет, а по школьным классам и того меньше – два года! Позже, уже в более позднем возрасте, я мысленно много раз анализировал его поведение по отношению ко мне и сумел найти только одно объяснение: Аркадий был и рослый, и красивый, и имел успех у девочек, и имя у него вполне приличное, а тут я – маленький, невзрачный, некрасивый, да ещё с библейским именем Исаак. Ему было банально стыдно со мной!

Я не помню, чтобы кто-то из родителей проверял наши домашние задания. Это от того, что у них этих знаний не было у самих. К слову сказать, дома они часто разговаривали на идиш, отчасти, когда хотели скрыть содержание разговора от нас, отчасти потому, что им так было легче общаться. Думаю, что теперь читателю понятнее, почему в нашем доме не были востребованы книги и ни у кого из детей не появлялась тяга к ним. Впрочем, и денег на них тоже не могло быть. В нашем доме была единственная книга за все мои школьные годы. Называлась она «Великая Отечественная Война Советского Союза». Она была огромного размера и весила, наверное, килограммов пять. Её обложка была сделана даже не из картона, а из фанеры. На первой же странице был портрет Сталина в размер книги, который был закрыт пергаментной бумагой для сохранности. Её никто никогда не читал, зато просматривали картинки, которых там было много. Как она к нам попала? Ответ напрашивается только один – из утильного ларька отца. Кто-то принёс её в качестве макулатуры, а он решил, что должна же быть в нашем доме хотя бы одна книга, тем более что она так хорошо издана. Тем не менее, отец всегда интересовался политикой, для чего все годы выписывал газету «Правда». И любил говорить с сарказмом:

– Если хотите знать правду – читайте газету «Правда».

Нас никто никогда не заставлял и, конечно, не завлекал читать книги, не относящиеся к школьной программе, впрочем, и те, которые требовались школьной программой, тоже. Т. е. в этом плане каждый был предоставлен сам себе. Даже я, который боготворил школу (только в смысле источника знаний, которые должны были мне помочь «выбиться в люди») и учился, что называется, для себя, а не для родителей, два летних месяца на даче не читал никаких книг. И это не считалось ненормальным, никто на это никак не реагировал. Я даже не удосужился прочитать «Войну и Мир» летом перед 9-м (а может 10-м?) классом, в котором изучали это произведение Л. Н. Толстого. Ничего удивительного, что в дни, когда мы проходили это произведение в школе, я не успевал прочитывать и половины из тех 50 страниц, которые задавались на дом каждый день. В эти дни я с ужасом сидел на уроке литературы в ожидании своей фамилии в моменты, когда учительница склонялась над классным журналом, выбирая следующую жертву.

Проблемы наших родителей усугублялась тем, что Аркадий учился, мягко говоря, без желания и охоты и выполнял домашние задания по минимуму. Впрочем, Нэля делала то же самое, но она, по крайней мере, не была так агрессивна в семье, как брат. Как мне тогда казалось, у Нэли не было достаточных способностей для учёбы, чего я не могу сказать об Аркадии. Я же, наоборот, очень старался, поскольку с самых первых школьных лет такого униженного воспитания в собственной семье (плюс маленький рост и, как следствие этого, полное отсутствие спортивных способностей) уже тогда получил серьёзную прививку на долгие годы, поняв, что в моей жизни мне не на кого надеяться, кроме как на себя самого. Тогда я прочно пришёл к выводу, что все мои недостатки можно скомпенсировать только учёбой и знаниями. Этот вывод сопровождал меня все последующие годы. Можно с полным правом сказать, что я даже благодарен своим родителям за такое несправедливое воспитание. Нет сомнения, что этот факт сформировал мой характер, что, в конце концов, помогло-таки мне выйти «в люди». Один бог знает, что было бы со мной, если бы я не получил эту прививку в детстве. На самом деле, мой брат Аркадий, получивший скорее противоположную прививку, хороший тому пример. Отчасти поэтому он уже очень давно, как, впрочем, и сестра Нэля, отошёл в мир иной.

С другой стороны, такое моё воспитание могло озлобить ребёнка на весь мир и на многие годы вперёд. Но об этом мне не хочется даже думать. Тем не менее, за последние двадцать лет как в Америке, так и в России, участились случаи вооружённого нападения школьников как на своих товарищей, так и на учителей. Мне кажется, что это в большой степени и есть следствие озлобления таких школьников на весь мир. Как правило, такие ребята происходят из неблагополучных семей, им труднее, чем другим, найти своё место в обществе. Мало того, что их третируют товарищи по школе, так они дополнительно не получают ни любви, ни хотя бы сочувствия в семье. Вот в такой обстановке и происходит озлобление на всех и всё и жить ему уже не хочется, но очень хочется поквитаться со своими обидчиками. Думаю, что такие дети и такие семьи всегда были, есть и будут, и потому обществу придётся иметь с ними дело. Я также думаю, что главным средством борьбы с таким явлением должно быть привлечение таких подростков к спорту, желательно экстремальному. Именно в спорте легче всего перенаправить агрессию ребёнка в положительное русло и в то же время дать ему возможность почувствовать себя не изгоем. Хороший тому пример: президент Путин В. В. много раз в своих интервью говорил, что, если бы не дзюдо и не его тренер Рахлин А. С., который тренировал его в течение 11 лет, его жизнь могла пойти по совсем другому сценарию.

Однако вернёмся к бытовым условиям в моей семье. Теперь это касается одежды. За десять школьных лет мне не было куплено в магазине ни одной одёжки, включая и нижнее бельё. Аркадий вырастал, ему вынуждены были покупать новые вещи, а его одежда перешивалась или подгонялась мамой под мою фигуру. А такую вещь, как пальто, не надо было даже и перешивать. В отличие от других несправедливостей, это обстоятельство меня совершенно не обижало, поскольку я был разумным ребёнком и хорошо понимал, что такое решение естественно в отсутствии достаточных материальных средств. Все эти годы я наблюдал, как «крутятся» оба родителя, чтобы все дети были накормлены, обуты и одеты в чистое и наглаженное. Уже только это в то тяжёлое время было достаточно много, далеко не все дети имели и это.

А в 1954 году, когда ввели совместное обучение мальчиков и девочек, одновременно ввели и школьную форму. Может показаться, что с тех пор в школе все дети одеты были одинаково. Но не тут-то было. Форма для мальчиков изготавливалась двух видов – одна из приличной шерстяной ткани более светлого цвета, другая – из хлопчатобумажной ткани с начёсом грязно-серого цвета. Более всего бросалась в глаза разница в брюках: из шерстяной ткани стрелки и спереди и сзади хорошо просматривались, придавая определённую элегантность одежде мальчика, а вот брюки из хлопчатобумажной ткани выглядели, как два круглых раструба, что, мягко говоря, не придавало элегантности их владельцу. Что в этих двух формах было одинакового, так это ремень с бляхой. Естественно, что цена этих двух форм разнилась в разы. Очевидно, что Министерство Образования, вводя эту форму, преследовало лишь одну цель – унифицировать школьников чтобы не бросалась в глаза принадлежность детей к разным сословиям (тогда это называлось прослойками), а, значит, и материальному достатку их семей. Цель эта, хотя и была благой, но вовсе не была достигнута, т. к. детям из обеспеченных семей покупали шерстяную форму, а из необеспеченных – дешёвую хлопчатобумажную. Последняя висела на фигуре мальчика, напоминая мешок. Думаю, излишне говорить, в какой форме мне пришлось посещать школу два её последних года. Много позже, а именно через 20 лет, под самый занавес моего советского прошлого, волею судьбы я оказался в Мордовском исправительно-трудовом лагере для иностранцев. Тогда мне пришлось носить арестантскую робу, правда совсем чёрного цвета, которая сидела на мне точно также, как когда-то школьная форма.

А вот ещё один эпизод из области нашего быта, датированный 1950 годом. Я тогда учился в 4-м классе, а моим соседом по парте был Витя Щербатов, отец которого был инспектором районного отдела образования, а мать учительницей начальных классов. Витя ходил в районный Дом пионеров, где играл на мандолине в составе оркестра русских народных инструментов. Он пригласил меня ходить туда вместе с ним. Я с радостью принял это приглашение. Мне всё там понравилось – и учитель, и ребята, а, главное, то, что я получил мандолину в личное пользование. Окрылённый, я явился домой с мандолиной. Там никто не обрадовался моей новой игрушке, что меня совсем не затронуло. Но меня поджидала неожиданная проблема, которую я никак не мог предусмотреть. Любому понятно: если хочешь научиться играть на музыкальном инструменте, надо много упражняться, и чем больше, тем лучше. Именно этим я и занялся всерьёз, как только пришёл домой. Но не тут-то было, я зря радовался своему новому увлечению. Я не успел поупражняться и 15 минут, как возник Аркадий, утверждая, что своими упражнениями я мешаю ему делать домашние уроки. Родительский приговор последовал незамедлительно – я должен прекратить этот шум. Немного подумав, я ухожу в туалет, надеясь, что там-то я никому мешать не буду. И опять оказался не прав: я совсем забыл, что мы живём в коммунальной квартире, в которой, кроме меня, проживает ещё девять человек и всем им он нужен не меньше, чем мне для игры на мандолине. Уверен, что читатель уже догадался о финале этой истории. Да-да, вы правы: через неделю, когда я понял, что без домашних тренировок на фоне остальных ребят я выгляжу белой вороной, мне пришлось вернуть так полюбившуюся мне мандолину. С тех пор у меня особая слабость к русским народным инструментам. В новое время, т. е. в последние 30 лет, когда я бываю в Питере (а было это более 60 раз), я никогда не пропускаю концерты русских народных инструментов, отдавая им предпочтение даже перед симфоническими оркестрами и струнными квартетами. Похоже, та моя «музыкальная» неделя оставила свой весьма положительный след в моей душе. Я даже поделюсь с читателем своей сегодняшней мечтой: когда закончу писать эту книгу, собираюсь брать уроки игры на пианино. Понимаю, что в моём возрасте это звучит абсурдно, но я ведь хочу научиться играть только для себя и только в своём доме чтобы никто мою «игру» не мог слышать. Просто очень хочется проигрывать мелодии своими руками и своей головой.

Теперь мне хочется немного отвлечь читателя от грустного и развлечь его двумя смешными эпизодами того времени, оба связаны со мной. В конце 40-х годов досуг моих родителей был чрезвычайно ограничен. Одним таким увлечением отца была игра в карты на даче, а в зимнее время его дачная кампания попеременно собиралась у кого-нибудь из игроков дома. В какую именно игру они играли я не помню, но могу с уверенностью сказать, что это не были ни покер, ни преферанс. И вот однажды они играют в нашем доме. Мама по этому случаю спекла мой любимый бисквит и в перерыве подала с ним чай дорогим гостям. Выждав некоторое время, она спрашивает гостей:

– Ну как вам бисквит?

Один из гостей, кстати сказать, преподаватель истории КПСС в одном из вузов Ленинграда, отвечает ей:

– Не важнецкий.

На что я, сидящий в углу комнаты и уже облизываясь, глядя на этот бисквит, произношу возможно громче:

– Не важнецкий, не важнецкий, а уплетаете.

Всеобщий хохот заглушил мои слова. Мне тогда было лет 8 и в тот раз за такую дерзость со взрослым и уважаемым гостем мне даже выговора не последовало.

Другой смешной эпизод произошёл в 4-м классе, когда я по пению принёс в дневнике не то тройку, не то даже двойку. Когда дома меня стали расспрашивать как же это могло случиться, ответ мой был по-детски прост:

– Потому что я не певик.

Кстати, у нас в школе был хор, в котором участвовало много хороших ребят, им я тоже завидовал, но понимал, что проситься туда с моим музыкальным слухом было бы чересчур большой наглостью, а результат всё равно был бы, как всегда.

В 1952 году, когда я перешёл в 7-й класс, в нашей семье случилась большая неприятность – Нэлю оставили на второй год в том же 7-м классе из-за проблем с математикой, моим любимым предметом, по которому, кроме пятёрок я никогда других оценок не получал все школьные годы, как, впрочем, и позже, в институте. К моему удивлению, родители приняли это сообщение довольно спокойно и уж точно без паники. Наверное, они были заранее предупреждены Нэлиным учителем математики о таком повороте событий и ко времени, когда это случилось, они уже свыклись с этим неприятным событием – ведь мама регулярно ходила на все наши родительские собрания. Не знаю, был ли посвящён Аркадий в это трагическое событие, но для меня это было как гром среди ясного неба. Очевидно, что меня за малостью лет решили не посвящать в это неприятное событие раньше времени. В связи с этим обстоятельством у меня появилась новая обязанность в семье – весь следующий год заниматься с Нэлей математикой, чтобы она, хотя бы на этот раз, закончила 7-й класс. Эту повинность я послушно исполнял без всяких возражений.

Затем наступает самый знаменитый послевоенный год, 1953-й. 5 марта умирает Сталин, вся школа выстраивается на торжественную линейку, учителя искренне рыдают, а школьники только хмурятся, не очень понимая, что всё это означает. Прихожу домой, а там никто не рыдает, но и не радуется, как будто ничего и не произошло.

В этом году Нэля, наконец, не без трудностей, но всё-таки заканчивает 7-й класс и у родителей новая проблема: куда её направить чтобы она получила хоть какую-нибудь специальность. И опять, в который раз, на выручку приходит тётя Аня. К этому времени она начальник литейного цеха телефонного завода «Красная Заря». Она знает всех руководителей завода, а при заводе имеется 4-годичный техникум, который готовит молодые кадры для своего завода, а также и для телевизионного завода им. Козицкого. Так, с помощью тёти Аниной протекции, Нэля легко становится студенткой. Через 4 года она заканчивает техникум и получает свою единственную работу в жизни на заводе имени Козицкого, т. е. работает там техником до самой пенсии.

В том же году я ведь тоже закончил 7-й класс, в то время как брат – 9-й. Что касается Аркадия, то с ним всё ясно: он через год, по окончании 10 классов, будет поступать в Энергетический техникум, где для выпускников средней школы организован ускоренный 2-годичный курс обучения. Всем понятно, что об институте (университете на современном языке) и речи быть не может, т. к. он, мягко говоря, не усердствует и не «блестит» в учёбе. Этот вариант даже не обсуждается. И вот, в начале июля, когда мы уже живём на даче, кажется, на Всеволожской, теперь уже надо мной «прогремел гром среди ясного неба». Оказывается, родители вот уже две недели, как обсуждают мою дальнейшую судьбу, поскольку судьба Аркадия и Нэли уже определена – их обоих ждут техникумы. По договорённости с отцом, мама озвучивает мне их решение: они хотят, чтобы я в этом же году тоже поступил в техникум, какой не важно, по моему усмотрению. Намёками она дала мне понять, что сама она не рада этому решению, но должна ему подчиниться, поскольку так хочет отец, ведь это он – единственный добытчик в семье, а работа у него тяжёлая и он просто физически очень устал и не может дождаться, когда можно будет «сбавить обороты». Тогда по их раскладке, через четыре года все трое уйдут с их иждивения, и они смогут немного отдохнуть и пожить для себя.

Сказать, что я расстроился – значит ничего не сказать! Ведь я учился очень хорошо по всем точным наукам (математика, физика, химия)! Да, у меня были проблемы с литературой (сочинение), историей и английским языком, которые мне давались с трудом. Ничего удивительного в этом не было: сказок в глубоком детстве никому из нас не читали, сам я тоже не был приучен к чтению, потому и память моя осталась не развитой, а эти предметы как раз и требуют хорошей памяти. Нельзя также забывать, что я происходил из не русскоговорящей семьи и даже, когда родители говорили по-русски, это совсем не значит, что их русская речь была грамматически правильной и богатой словарным запасом из толкового словаря Даля. Сразу скажу, что это лишь объяснение моей проблемы, но ни в коем случае не оправдание. Общеизвестно: если ребёнка не направлять, он, конечно, будет жить в соответствии с правилом наименьшего сопротивления, т. е. получать как можно больше удовольствия от жизни при минимуме усилий.

Другое дело математика или физика: там память не нужна, там нужна логика и красота доказательства; если понятен вывод формул, значит они сами легко закладываются в память, в крайнем случае, их можно вывести в любое время самому. Но даже и по литературе и истории у меня очень редко были тройки. А забегая вперёд, могу сказать, что в Аттестате Зрелости (за 10-й класс) у меня не было ни одной тройки, а по всей математике, физике и химии только пятёрки.

Теперь вернёмся к решению родителей, которое мама только что озвучила мне. Я сразу же убежал от неё в другую комнату чтобы скрыть мгновенно нахлынувшие слёзы. Там я бросился на кровать, уткнул лицо в подушку и дал волю своим рыданиям – ведь такое решение начисто разрушало мой личный план, который я уже давно составил в своей детской голове, имея в виду, что, если мне и удастся «выбиться» в люди, то это сможет произойти только благодаря учёбе, других возможностей у меня ведь не существует и быть не может. А теперь решение родителей полностью разрушило мою единственную мечту и, значит, мне уготована судьба моих старших брата и сестры, а я-то многие годы делал всё, чтобы этого не произошло.

Когда мама зашла в комнату и увидела такую мою реакцию, то по-настоящему испугалась за меня и тогда она примирительно высказала мне соломоново решение:

– Давай тогда поступим таким образом: ты подавай документы в лучший техникум и совсем не готовься к экзаменам; поступишь – хорошо, не поступишь – так тому и быть, вернёшься в школу, а отцу об этом нашем уговоре сообщать не будем.

Я подал документы в лучший тогда Радиотехнический техникум, который находился в центре города, на улице Чайковского. Воспользовавшись маминым разрешением, за всё время, оставшееся до первого экзамена по моей любимой письменной математике, я ни разу не открыл учебник по математике, продолжая «валять дурака», как и положено было на даче. В назначенный день я отправился в Ленинград сдавать этот первый экзамен со смешанным чувством: с одной стороны, всё, что касается школьных предметов, я привык делать по максимуму и мне по-настоящему трудно этому противостоять; с другой стороны, я очень не хочу быть принятым в этот навязанный мне родителями техникум.

Могу заверить читателя, что я совершенно честно решал все задачи, нисколько не подыгрывая своей судьбе, хотя понятно, что это легко было разыграть. Я правда хорошо понимал желание родителей и причины, побудившие их к такому решению. Однако на следующий день выяснилось, что я получил всего три балла, впервые за семь лет в школе, где никогда не было даже четвёрки. Вот тогда я впервые понял, что бог есть, он за мной наблюдает и помогает чем может. Таких судьбоносных событий в моей жизни будет ещё несколько и я, конечно, здесь о них расскажу в хронологической последовательности. Как бы там ни было, но очень довольный я вернулся на дачу и доложил результат маме. Она тоже совершенно искренне обрадовалась за меня, объяснив это «перстом божьим». Так я оказался в 8-м классе средней школы, не нарушив при этом своего привычного подчинения желанию родителей.

Прежде чем закончить с этим судьбоносным для меня эпизодом, мне хочется особо подчеркнуть уровень мышления моих родителей: они даже подумать не могли, что кто-то из их детей может хотя бы претендовать на высшее образование, я уже не говорю о том, чтобы поступить в институт и, хуже того, закончить его. Я не боюсь в этом контексте показаться нескромным, но ясно, что ни Нэля, ни Аркадий, не могли быть претендентами на высшее образование просто потому, что не усердствовали все школьные годы, а у Нэли и не было достаточных способностей. Но я-то ведь был им полной противоположностью в этом! И здесь совершенно неважно происхождение моей мотивации – то ли от моих достоинств, то ли, как это было на самом деле, от моих недостатков. Я также думаю, что родители, не очень понимая и не отдавая себе в этом отчёт, просто экстраполировали мою будущую судьбу, основываясь на судьбах своих старших детей, при этом совершенно не видя разницы между характерами, мотивациями и «внутренним стержнем» каждого из нас. Объяснение этому факту мы уже знаем – науку психологию они не изучали, а природная интуиция, вполне очевидно, отсутствовала. Но, очевидно, что главным фактором их решения было отсутствие у них самих высшего образования – вот они и не могли понять его значения для будущей жизни молодого человека.

Впрочем, ранее я уже подвёл читателя и к другой фундаментальной ошибке моих родителей в процессе нашего воспитания – присвоение преимуществ одним детям в ущерб другим. Умные родители должны демонстрировать полное равноправие между своими детьми, невзирая на их возраст. Больше того, когда дети достигают возраста тинэйджеров, очень хорошо, если это правило распространяется и на «связку» родители – дети. В таком случае вероятность того, что ваши дети останутся вашими друзьями на долгие годы, очень высока.

Источники материального благосостояния семьи

Надеюсь, что к этому моменту читателю уже хорошо понятно, что в период с 1945 по 1956 г. г. прожить пяти человекам на одну зарплату утильщика было совершенно невозможно. Так на что же мы все эти годы жили? Помните, в главе «Первые послевоенные годы» я вывел правило жизни, к которому с годами пришёл: у кого есть деньги, у того нет нужды рисковать, а у кого их нет, без риска никак не прожить. На мой взгляд, правило это было справедливым для всех лет в СССР и первое десятилетие после войны не было исключением. Теперь я собираюсь раскрыть вам давние секреты дополнительных источников нашего семейного бюджета.

В послевоенные годы в Ленинграде абажур посредине комнаты над обеденным столом был почти обязательным предметом быта каждой семьи. Такой абажур изготавливался из проволочного каркаса, обтянутого шёлковым материалом светлых тонов. Этот факт послевоенного быта отец решил, как сказали бы в сегодняшней России, превратить в семейный бизнес. Но в то время это называлось подпольным бизнесом и каралось настоящим тюремным сроком. Итак, отец задумал и осуществил. Среди прочего утиля к отцу в ларёк привозили обрезки шёлка, которые оставались после раскройки шёлковых изделий на фабрике «Красное Знамя», которая находилась недалеко от его ларька. Отец довольно быстро понял, как устроено производство при социализме и предложил курьеру, который доставлял эти обрезки с фабрики, делать так, чтобы внутри обрезков оказывались большие куски, достаточные для обтяжки одного абажура. Естественно, отец платил за эти куски совсем не по утильной цене. Эти куски приносились домой, а в магазине строительных товаров покупалась проволока для каркаса. Дальше было делом техники и времени – по вечерам отец делал каркасы, а мама днём, когда обе соседки были на работе, обтягивала и пришивала шёлк к каркасу. Как и где эти абажуры затем продавались я понятия не имею, т. к. естественно, что дети о таких вещах не должны были знать. Я только могу догадываться, что, наверное, сбывалась эта продукция через промтоварные магазины, где как раз и продавали точно такие же абажуры, но фабричного производства. По моим оценкам, такой абажур в магазине мог стоить порядка 60–70 тогдашних рублей и половина этой суммы, очевидно, доставалась отцу. В этом бизнесе был только один пикантный момент: выносить его на продажу необходимо было так, чтобы никто из соседей не мог этого заметить, т. к. из-за больших габаритов он не мог поместиться ни в какую сумку. А если этот процесс выноса повторялся 2–3 раза в месяц, то соседи легко могли заподозрить подпольный бизнес и донести куда следовало. Для молодых читателей я должен напомнить, что это было время тотальной слежки всех за всеми. Ну и не следует забывать, что соседки наши были ещё более необразованными обывателями, чем мои родители, но при этом принадлежали к титульной нации и, мягко говоря, не очень нам благоволили.

Через 8–10 лет мода на абажуры стала исчезать и пришлось искать новый бизнес. Тогда отец вспомнил, что мама до замужества шила байковые перчатки всё на той же фабрике «Красное Знамя». Новый бизнес сильно напоминал предыдущий. С этой же фабрики отцу привозили и обрезки байки. Он опять договорился с курьером чтобы в горе байковых обрезков попадали бы большие куски, которые годились бы для шитья перчаток. Опять расплачивался за эти куски отдельно и приносил их домой. Теперь наступала пора работы для мамы. Помню, как она строчила на швейной кабинетной машинке «Зингер» целыми днями, но, конечно, только когда соседки по квартире были на работе. Она очень боялась, что они донесут на подозрительно длительный стук швейной машинки. После того, как она производила 20–30 пар, они упаковывались в сумку и отец их уносил. Куда уносил – ответ, как и в предыдущем бизнесе, – нам, детям, не докладывали, но можно легко догадаться, что он отдавал их в магазин, где продавали точно такие же перчатки, но произведённые на фабрике.

Других способов зарабатывания дополнительных денег в семье мне неизвестно.

1954 год, опять про школу

К концу 8-го класса у меня «нарисовалась» проблема с сочинением по литературе. Трудно сейчас точно вспомнить, что же произошло, но думаю, что при отсутствии серьёзного чтения книг, в моей голове просто не было собственных мыслей, которые бы легко ложились на бумагу, а запомнить чужие мысли из критических брошюр, посвящённых разбору литературных произведений, моя плохая память тоже не позволяла. Короче, мне «маячит в воздухе» чуть ли не два балла на экзамене по сочинению. И главное, я хорошо понимаю, что никто, кроме меня, в этом не виноват. Закончилось, правда, всё благополучно благодаря учительнице русского языка и литературы Лидии Антоновны Перепечь. Думаю, что она обсудила мою абсурдную ситуацию с другими учителями – по математике, физике и химии, по которым у меня все пятёрки, и приняла на себя грех, подняв мою оценку до трёх баллов. Если бы она не взяла на себя этот грех, то по букве закона, я должен был быть оставлен на второй год. Вы можете себе представить ужас, который мне пришлось в те дни пережить? И, конечно, свою безмерную благодарность Лидии Антоновне я пронёс через всю свою жизнь, в чём читатель как раз сейчас и убедился. Как же иронично звучат эти строки в дни, когда я пишу свою книгу жизни. А ещё, забегая вперёд, здесь уместно заметить, что через 16 лет я защищу диссертацию, напишу десяток научных статей в Советском Союзе, а затем ещё два десятка в США уже на английском языке, а также буду читать доклады на международных конференциях в США и Европе и проводить семинары внутри фирмы IBM от Нью-Йорка до Аляски.

Конечно, то, о чём я здесь поведал – большая редкость в жизни – я имею в виду поразительную разницу в успеваемости между одним значащим предметом и всеми остальными. Я легко могу себе представить эту ситуацию, когда на месте моей литературы оказывается физкультура и даже знаю одного такого человека лично. Но никогда не слышал, чтобы кто-нибудь ещё повторил мой случай. Я сам отношу этот случай к божественной категории, имея в виду, что бог за мной наблюдает и где может помогает. Этот эпизод я считаю вторым судьбоносным в моей детско-юношеской жизни.

Однако в том же 1954 году, выше названная проблема оказалась не единственной. Не менее серьёзная случилась в первый же день нового учебного года, т. е. 1 сентября. Это как раз тот год, когда было введено совместное обучение мальчиков и девочек, в результате чего перетасовали ближайшие мужскую и женскую школы, а меня перевели в 44-ю, до того бывшую женской, школу, которая находилась совсем рядом с нашим домом. Это та школа, в которую ходила Нэля, но уже прошёл год, как она её покинула. В первый же день был урок математики, учителем оказался мужчина, малоприятный и внешне, и внутренне. К моему удивлению, я понимал далеко не всё, о чём он говорил. Это было для меня, как холодный душ – я на уроке своей любимой математики и при этом мало что понимаю, не говоря уже об удовольствии, которое я обычно испытывал на таких уроках раньше. В тот день я пришёл домой и с трудом удерживая слёзы объявил маме, что в эту школу я больше не пойду. Мама, конечно, испугалась – ведь я всегда был такой послушный и исполнительный особенно в той части, которая касалась школы. А тут вдруг такая истерика! Она бросила все свои дела и побежала в мою бывшую школу № 51. В первую очередь, она обратилась к моему бывшему классному руководителю, учителю математики Зое Феодосьевне Сочининой. Та наотрез отказалась взять меня обратно, сказав, что у неё полный класс и свободных мест нет. Это было неправдой, но дело не меняло – никто не мог её заставить взять меня к себе в класс из другой школы. Было это понятно и маме, она могла просить лишь об одолжении. Я и раньше хорошо чувствовал, что она меня недолюбливает, но не понимал причину этого. Ведь как раз по её трём предметам (алгебра, геометрия и тригонометрия) у меня, кроме пятёрок, других отметок никогда не было.

60 лет спустя, когда я гостил у школьного приятеля Гриши Избинского в Монреале и мы вспоминали наши школьные годы, я рассказал ему этот эпизод. Когда я заметил, что Зоя Феодосьевна меня не любила, Гриша резонно воскликнул:

– А за что тебя было любить?

Конечно, сказано это было в виде шутки, но, как известно, в каждой шутке есть большая доля правды. Скорее всего в этот момент Гриша непроизвольно озвучил то, что и ему в то далёкое время тоже было очевидно. Тут-то как раз и выяснилось, что его самого Зоя Феодосьевна любила и даже очень. В общем, и то и другое было вполне объяснимо. Это лишь доказывает, что мои комплексы неполноценности, о которых я уже достаточно много написал выше, конечно, были заметны и окружающим.

Однако вернёмся к теперь уже серьёзной проблеме новой—старой школы. Расстроенная таким ответом, мама, потеряв всякую надежду на положительный исход, обратилась к двум другим моим бывшим учителям – истории и литературы. Читатель, надеюсь, помнит, что это были два самых проблемных для меня предмета, а учительница литературы Лидия Антоновна Перепечь даже спасла меня всего три месяца назад от неминуемой «катастрофы», заменив заслуженную двойку на тройку. И тут случилось чудо: учительница истории Мария Михайловна Куприянова согласилась взять меня в свой класс. Её даже не пришлось уговаривать! В то время этот триумвират из учителей математики, истории и литературы заправлял всеми делами в школе, а завуч старалась не вмешиваться. Поэтому, когда обрадованная мама спросила надо ли теперь идти к завучу за утверждением этого решения, Мария Михайловна ответила:

– Никуда вам ходить не надо. Мы здесь втроём всё решаем сами. Идите домой и обрадуйте сына: я жду его завтра в своём классе.

Обратите внимание на иронию в решении всей этой проблемы: резкий отказ учительницы математики, предмет которой я обожал, и радушное отношение учительницы истории, по которой я с трудом успевал, а также и учительницы литературы, которая её поддержала. Я безмерно благодарен судьбе, что она подарила мне этих трёх учителей, в том числе и учительницу математики Зою Феодосьевну, т. к. она, несомненно, хорошо учила своему предмету. Я думаю, что отчасти поэтому я так полюбил математику и уже тогда знал, что моя будущая профессия непременно будет связана с ней. Но тот факт, что она меня не любила ничего не меняет – мы же уже знаем, что было не за что и её вины в этом нет. Таким вот образом я вернулся обратно в свою прежнюю школу № 51 и был безмерно этому счастлив. Как мало нам было надо в то время для счастья! Эпизод этот я считаю третьим судьбоносным в моей детско-юношеской жизни. Но будут ещё и во взрослой.

9-й, а затем и 10-й классы, как и следовало ожидать, оказались самыми интересными и продуктивными. С одной стороны, мне удалось выправить положение с русским языком и литературой настолько, что на выпускном экзамене по обоим предметам я уже имел 4 балла. Так что, настроение моё значительно улучшилось. С другой стороны, из-за того, что в классе появились девочки, а особенно одна из них. Звали её Оля Идельсон. Очень скоро оказалось, что она самая умная и начитанная из более, чем сотни школьников из наших трёх 10-х классов. Мало того, что она была умна и очень образована, так она ещё была и красива. Она знала ответы на все вопросы по всем предметам, при этом никогда сама не тянула руку, чтобы на них ответить. Любой учитель это знал и когда все попытки других школьников дать правильный ответ на поставленный вопрос заканчивались безуспешно, он/она обращались к Оле, которая всегда озвучивала правильный ответ. Не знаю, что меня в ней больше привлекало – объём её знаний или скромность её поведения. В один из выходных дней Оля пригласила нескольких ребят к себе домой на посиделки. Как ни странно, я тоже был среди приглашённых. Оказалось, что она живёт с родителями в отдельной трёхкомнатной квартире с телефоном, ванной и горячей водой – по тем временам невероятно шикарно. Тут выяснилось, что Олин папа, Матвей Ильич, ни много, ни мало, а директор Военно-Механического техникума, одного из самых престижных в Ленинграде, а мама преподаватель начертательной геометрии в Ленинградском Политехническом институте. В доме была довольно приличная библиотека и мне сразу стало ясно откуда Оля такая образованная. Хорошо помню, что однажды, когда мне надо было подготовить доклад для школы про каких-то птичек, она одолжила мне «Жизнь животных» Альфреда Брэма в 3-х томах. Не каждая районная библиотека имела тогда такую книгу. Такие посиделки Оля устраивала время от времени, заранее предупреждая о них. Но иногда они устраивались спонтанно и тогда они проходили без меня. Я сильно огорчался, когда на следующий день об этом узнавал. Дело в том, что все остальные Олины приятели имели в своих квартирах телефоны, как, впрочем, и жили все они тоже в отдельных квартирах со всеми удобствами. Папа её ближайшей подруги Лиды Эпштейн был профессором Военно-Медицинской академии, а папа вышеупомянутого Гриши Избинского был преподавателем Военно-Политической академии. Поэтому в те дни, когда решение о посиделках приходило вдруг, Оля приглашала тех, до кого могла дозвониться. В такие дни я опять чувствовал, что происхожу совсем из другого сословия и что мне, наверное, никогда не удастся из него выскочить.

Возможно, читатель уже догадался, что Оля была моей первой юношеской любовью, но сразу внесу ясность, что это была сугубо тайная любовь, поскольку я отдавал себе отчёт, что я ей не пара и мне до неё, как до неба. Для справки: Оли уже давно с нами нет, она умерла в Ленинграде лет 25 назад.

Ещё одна семейная тайна

Теперь я хочу поведать читателю одну нашу семейную тайну – она непосредственно касается меня. Читатель, надеюсь, ещё помнит роль нашей тёти Ани, благодаря которой мы выжили во время войны. Так вот, она так и не вышла замуж, не имела детей и прожила всю жизнь в одиночестве. Жила она в двух трамвайных остановках от нас, на Малой Разночинной улице и часто заходила к нам в гости. Там она имела комнату метров 13 в 3-комнатной коммунальной квартире. Я уже упоминал, что она занимала должность начальника литейного цеха на телефонном заводе «Красная Заря». Так что, её материальное положение было в разы лучше нашего. Примерно в 1950 году, когда она окончательно пришла к выводу, что своей семьи ей уже не создать, она просила мою маму отдать ей меня на воспитание. Я слышал об этом пару раз, конечно, не напрямую, но косвенно в виде шуток. Дети ведь вслушиваются в разговор взрослых именно тогда, когда взрослые неожиданно переходят на шёпот. Ведь для ребёнка это есть сигнал о том, что взрослые не хотят, чтобы он в этот момент слышал их разговор, а значит это и есть для него самое интересное. Позже, когда я повзрослел и проанализировал этот факт, он показался мне очень даже привлекательным. Однако этому событию не суждено было осуществиться, а жаль. Хорошо зная маму и её характер, тогда я пришёл к выводу, что она совсем не думала обо мне, а скорее о том, как она в этом случае будет выглядеть в глазах родственников, соседей и друзей и что они о ней будут говорить и думать. Я много раз уже во взрослой жизни возвращался к этому факту и каждый раз приходил к выводу, что моя тогдашняя и вся последующая жизнь была бы на порядок лучше, если бы мама согласилась на этот поступок.

Самое интересное в этой просьбе тёти Ани было то, что в этой ситуации выиграли бы абсолютно все и, в первую очередь, конечно, я. У тёти Ани помимо кровати ещё был диван, который был бы моей кроватью (у родителей я спал на раскладушке, которую надо было каждую ночь раскладывать, а утром убирать), у неё был письменный стол, который тоже был бы моим (у нас был такой же, но он принадлежал Аркадию), наконец, тётя до позднего вечера была на работе и, значит, у меня была бы по сути своя отдельная комната для всех моих занятий. В этом случае я даже получил бы и основы музыкальной грамоты, которой мне так не хватает всю мою последующую жизнь. Помните, как мне пришлось покинуть музыкальный кружок игры на мандолине в 4-м классе из-за того, что негде было упражняться? В то же время, у родителей было бы свободнее, не было бы конфликтов и обид между мной и Аркадием, наконец, материально им было бы несомненно легче. А я бы тогда наверняка ходил бы не в перешитых одёжках от Аркадия, а в нормальной одежде. Ещё много других преимуществ я бы имел, например, походы с тётей в театры и на концерты, что для развития ребёнка имеет самое что ни на есть первостепенное значение. Я ведь за все десять школьных лет только один раз был в театре и даже этот единственный раз связан с тётей Аней. Когда я был уже в 10-м классе, она, как-то будучи у нас в гостях, предложила, чтобы я купил два билета в Мариинский театр, естественно за её деньги. В тот раз, прохаживаясь в антракте с ней под ручку, я нос к носу столкнулся с Олей Идельсон, которая прогуливалась также под ручку со своим отцом. Трудно даже представить, сколько раз в свои 16 лет Оля побывала в этом и других театрах и концертных залах Ленинграда, а, может быть, и Москвы.

Тут ещё уместно упомянуть, что, когда я ходил на каток в ЦПКО, мне давали 10 копеек на вход, но 5 копеек на потрясающе пахнувшие пышки мне уже не давали. Так что, мне приходилось ограничиваться лишь их запахом и тем видом, как их ели другие. В кино я ходил, но только на детский утренний сеанс, потому что на него билет стоил 10 копеек, а больше мне не давали. А вот ещё один штрих из моей школьной жизни: за 10 школьных лет у меня нет ни одной групповой фотографии класса. Ведь такая фотография стоила целых 3 рубля, мы не могли себе это позволить. Это, конечно, не такая уж серьёзная проблема, но и она, по-своему, даёт ребёнку почувствовать, что он не такой, как все. Я точно не знаю, но думаю, что то же самое было и у Нэли с Аркадием. Маловероятно, чтобы им давали на это деньги, а мне нет. Всё здесь перечисленное, а также и многое другое, наверняка выглядело бы совсем иначе, если бы я жил с тётей.

Следует добавить, что речь не могла идти о формальном усыновлении, в таком возрасте в этом нет нужды, тем более между родными сёстрами. Ей просто хотелось иметь рядом близкого и родного человека. Самое интересное, что мне не пришлось бы менять школу, т. к. школа моя находилась на полпути между нашим домом и домом тёти. Более того, если для мамы было важно, чтобы она почаще видела меня, это было легко осуществимо: я мог бы после школы идти домой на обед, а затем уходил бы к тёте делать уроки и спать. Это мог быть тот случай, про который в США говорят: “win-win situation”, а в России «и овцы целы и волки сыты», т. е. у меня было бы своё место для занятий и сна, никто бы мне не мешал, и я бы никому не мешал, а жил, как бы на два дома. Несомненно, что тётя оплачивала бы все мои образовательные увлечения. Многое могло бы произойти, что в итоге, я уверен, изменило бы в лучшую сторону не только мою тогдашнюю жизнь, но и всю мою будущую судьбу. Ко всему перечисленному ещё следует добавить, что мама этим поступком помогла бы своей родной сестре избегнуть одиночества, в котором она волею судьбы оказалась. Напомню ещё раз, что вся наша семья именно ей обязана своим спасением и даже не один раз. Этот поступок моей мамы я, как бы, могу понять, но точно не могу его оправдать, т. к. ясно, что в этом вопросе моя судьба в голове у мамы не была на первом месте.

Несмотря на то, что предложению этому не суждено было сбыться в том объёме, в каком хотела бы осуществить тётя Аня, в очень усечённом варианте я всё-таки вынужден был воспользовался её предложением. Она, конечно, знала о наших внутри семейных проблемах и давно предложила ключи от своей квартиры и комнаты чтобы я имел возможность ходить туда делать свои уроки. Несколько раз я этим воспользовался, но обнаружил, что это не очень удобно, поскольку я часто заканчивал свои домашние уроки далеко за полночь, а мама не хотела, чтобы я ходил по улице в такое время. А вот в июне 1956 года, когда Аркадий заканчивал 2-годичный курс Энергетического техникума, Нэля 3-й курс своего техникума, а я 10-й класс школы и готовился к выпускным экзаменам, мне пришлось воспользоваться тётиным предложением по полной программе. Она тогда уехала на целый месяц в санаторий на Чёрном море. Я по сути дела тогда у неё жил. Было только одно неудобство – обедать и ужинать приходилось ходить к маме домой и брать с собой завтраки. О том, чтобы мне давать деньги на обед в столовой, речь даже не возникала. Результат такого устройства был на лицо – я очень хорошо, т. е. без троек сдал все выпускные экзамены.

Мне так понравилось, что следующий месяц, июль, когда надо было готовиться к вступительным экзаменам в институт, я опять жил у тёти, несмотря на то что она уже вернулась в Ленинград. Поступал я в ЛИТМО отчасти потому, что он находился всего в трёх трамвайных остановках от нашего дома (здание первых трёх курсов), а отчасти из-за его красивого названия. Мои надежды на поступление туда были очень зыбкие – всё по той же причине своих внутренних комплексов, с одной стороны, и общее отношение к высшему образованию, которое царило в нашей семье, с другой. Коротко я бы выразил это отношение так: не для нас это, мы из холопского сословия. Хорошо, что к тому времени я выработал для себя «железное» правило, которым, кстати сказать, пользуюсь всю последующую жизнь:

– Да, я знаю, что мне туда не поступить, мне это «не по зубам», но… моя задача состоит в том, чтобы приложить максимум усилий для достижения этой цели. Тогда, если я не поступлю, мне не в чем будет себя упрекнуть.

Поступал я на факультет Точной Механики, где проходной балл в тот год был 26 из 30. Экзамены были по шести предметам – математика (устный и письменный), сочинение, физика, химия и иностранный язык (английский). К моему великому удивлению, я набрал 28 баллов, получив только две четвёрки – по сочинению и английскому языку. Так совершенно неожиданно я стал студентом. Для меня это было триумфом, радости моей не было предела.

Но не следует думать, что моё поступление в институт, да ещё с запасом в два балла, хоть как-то повлияло на мою самооценку. Она как была низкой, так ею и осталась. Правда, теперь мои мысли вертелись вокруг следующего: хорошо известно, что там, в институте, нещадно выгоняют за неуспеваемость, особенно после первого и второго семестров. Таким образом, теперь у меня появилась новая цель – приложить максимум усилий чтобы этого не произошло со мной.

Похоже, что в тот год фортуна медленно, но начала поворачиваться ко мне лицом. Дело в том, что пока я сдавал выпускные (из школы) и вступительные экзамены в институт, Аркадий закончил 2-годичный курс Энергетического техникума и летом уехал по распределению на работу в Новосибирск. Теперь мне по наследству достался такой желанный письменный стол с тремя ящиками, один из которых был презентован Нэле. Но главное – это то, что у меня появилось своё рабочее место и теперь я почти ни от кого не зависел. Конечно, разговоры домочадцев мне мешали, но всё-таки не так, как это было раньше, когда мне приходилось делать уроки за тем же обеденным столом, где принимали пищу остальные члены семьи.

ЛИТМО расшифровывается как Ленинградский Институт Точной Механики и Оптики. Сегодня он называется Университет ИТМО (Санкт-Петербургский Национальный Исследовательский Университет Информационных Технологий, Механики и Оптики) и по праву является одним из лучших университетов и научных центров современной России.

Первый курс – он самый трудный

Если читатель думает, что наша студенческая жизнь началась в аудиториях института (примечание для молодых читателей: так в те годы назывались университеты или, как сегодня принято говорить среди молодёжи, универы), он сильно ошибается. На самом деле она началась в дренажных канавах Карельского перешейка, куда мы были направлены в первый же учебный день нашим уже ставшим родным институтом. Нашей задачей было с помощью топора вырубить кустарник, который вырос на дне и по бокам этих канав за последний десяток лет, освободив тем самым русло канавы для стока воды. Мы были посланы туда по распоряжению не то Горкома, не то Райкома нашей любимой и единственной партии. Отелем нам тогда служил сеновал второго этажа совхозного свинарника. Но это всё-таки было лучше, чем если бы в самом свинарнике. Всё-таки забота партии и правительства о студентах чувствовалась и здесь. А вот про питание наша партия почему-то забыла – еду мы должны были готовить сами. Моей группе № 113 тогда сильно повезло, потому что среди нас оказалась Лариса Герман, которая добровольно взвалила на себя самую трудную и ответственную задачу – кормить целую группу из 30 человек в течение двух недель без выходных. Проделала она это настолько блестяще, что некоторые из нас питались даже вкуснее, чем у себя дома. Своим самоотверженным трудом за эти две недели сентября мы, наконец, заработали право на начало студенческой жизни, теперь уже в аудиториях института.

Этот первый год в институте, боясь быть выгнанным за неуспеваемость, я работал дома всё свободное от сна и лекций время. Мне даже хочется сравнить тогдашнюю мою работу дома и в институте с известным изречением президента России В. В. Путина, который однажды сказал, что он работает в Кремле «как раб на галерах». В то время учебный график студентов выглядел таким образом: шесть дней, с понедельника по субботу, по шесть часов лекций или лабораторных занятий. К этому следует добавить уйму домашних заданий. Единственный выходной, воскресенье, я посвящал тоже учёбе. Несмотря на то, что Аркадия с нами уже не было, в комнате, помимо меня, почти всегда присутствовали ещё три взрослых человека, которые не могут не разговаривать, что мне, конечно, сильно мешало. Ввиду этого мне пришлось изменить своё расписание следующим образом: я приходил из института, обедал и ложился спать на теперь уже свой диван. Просыпался я от тишины в доме – это означало, что все домочадцы отошли ко сну и, значит, наступает моё время для домашних заданий. Как хорошо, что в то время телевизоры были довольно дорогой игрушкой и мало кто их тогда имел. Если бы такая игрушка была в нашем доме, я бы и спать не смог. Теперь же, в полной тишине я делал свои домашние задания до 2-х, 3-х, а иногда и до 4-х часов утра, затем шёл досыпать оставшуюся часть ночи.

Из новых предметов первый курс в институте запомнился, прежде всего, черчением, которое отнимало массу времени. Кроме того, поскольку все наши чертежи были в формате А0 (площадью 1 м²), их можно было выполнять только на чертёжной доске, а это означает, что в институтской чертёжной аудитории. Боюсь, что сегодняшние студенты, которые для изготовления чертежей используют CAD/CAM (сomputer-aided design / computer-aided manufacturing), сидя за компьютером в комфорте своего дома, меня просто не поймут. Но это ещё не всё. Тогда в нашем здании была всего одна чертёжная аудитория на 500 студентов 3-х факультетов первого курса, а чертёжных досок в ней было только 30. Представляете, какая была конкуренция за получение рабочего места в чертёжной! Если вы везучий и сумели прибежать в чертёжку после третьей пары лекций одним из первых, вашему плану на этот день суждено сбыться. Если нет, попытайтесь на следующий день быть проворнее. В ней, как правило, приходилось работать над чертежом до самого её закрытия в 11 часов вечера. А запомнилась она ещё и спёртым воздухом, который там имел место быть уже через пару часов после того, как 40 человек трудились «в поте лица» в замкнутом помещении с очень низким потолком. Регулярное проветривание каждые два часа несколько освежало воздух, тем не менее, я всегда покидал чертёжку с головной болью. В дни, когда я после лекций оставался делать чертежи, мне даже давали деньги на обед в институтской столовой. Во все другие дни мама говорила: нечего тратить деньги, после занятий приезжай обедать домой.

Ещё из проблемных предметов для меня, как и следовало ожидать, стала физкультура, которая была обязательным предметом на первом и, кажется, на втором курсах. В нашем институте тогда существовало несколько специализаций – баскетбол, беговые лыжи, гимнастика и вольная борьба и каждый обязан был выбрать для себя один из этих видов спорта. Сам факт, что студент мог выбрать себе специализацию по вкусу, был уже большим преимуществом по сравнению с моими школьными годами. Я имею в виду, что в отличие от спортивных школ, преподаватель физкультуры не имел права выгнать студента за неуспеваемость или бесперспективность, он должен был с этим студентом работать и помогать освоить необходимые навыки, невзирая на его уровень подготовки. Читатель уже знает, что к этому времени я ни одним из перечисленных видов спорта не занимался, а точнее даже не пробовал. Мне было ясно, что в баскетболе с моим ростом делать нечего, гимнастику начинать надо было ещё ребёнком, а на лыжах я вообще никогда не стоял. Таким образом, методом исключения осталась для меня совершенно незнакомая вольная борьба, тем более что в этом виде спорта рост не играет никакой роли. Поскольку меня сразу не выгнали, как это происходило во всех моих предыдущих попытках заняться спортом, я начал самозабвенно тренироваться и делал это даже дома. В результате за этот год я ощутимо поработал над своим телом и впервые почувствовал от этого радость. К тому же, там был вполне доброжелательный тренер, Семён Михайлович Гликин, которому я, пользуясь случаем, выражаю здесь свою благодарность. Вот только теперь, впервые за свою недолгую жизнь и благодаря ему я начал получать удовольствие от физкультуры.

Но на первом курсе был и отрицательный момент, связанный тоже с кафедрой физкультуры. Когда выпало достаточно снега, всем студентам первого курса, независимо от выбранной ими специализации, надлежало пробежать на лыжах дистанцию в 5 км. Проводилось это мероприятие в ЦПКО имени Кирова и надо было уложиться в норматив ГТО (Готов к Труду и Обороне). По результатам этой лыжной гонки очень многие, в том числе и я, оказались не готовыми ни к труду, ни к обороне. Тем не менее, зачёт получили все, но осадок от такого фиаско у меня остался надолго.

С остальными предметами первого курса никаких проблем я не испытывал, а от математики даже получал громадное удовольствие. Дело в том, что лекции по математике читал нам очень серьёзный учёный-алгебраист, зав. кафедрой высшей математики, Владимир Абрамович Тартаковский. Надо сказать, что нам, всем студентам ЛИТМО, и до нас, и после нас, сильно повезло, что нашим профессором был учёный такого уровня. А благодарить нам следует знаменитый своей кровожадностью 1949 год, когда многих выдающихся учёных погнали со своих постов за их еврейскую национальность. Владимир Абрамович был тогда зав. кафедрой Высшей алгебры и теории исчисления ЛГУ (Ленинградского государственного университета), а по совместительству ещё и профессором ЛИТМО. В тот год, поскольку его полностью «освободили» от преподавательской деятельности в ЛГУ, он стал и оставался им до самой своей смерти в 1972 году зав. кафедрой высшей математики ЛИТМО. Кстати сказать, он также был одним из организаторов Ленинградского отделения математического института АН СССР им. В. А. Стеклова, а также и его первым директором (1940–1941).

И вот настала пора первой экзаменационной сессии. К моему великому удивлению, я очень даже хорошо сдал все экзамены. Немного развеселю читателя своим необычным пари, которое перед началом экзаменационной сессии я придумал и предложил своей сестре Нэле: за каждый экзамен, на котором я получу 5 баллов, я обязуюсь в тот же день принести ей пирожное, которое стоило тогда, если кто забыл, 22 копейки; если мой экзаменационный балл ниже 5-ти, она ничего не получает. Нэля не стала возражать против такого беспроигрышного пари – от неё ведь взамен ничего не требовалось. В результате мне пришлось раскошеливаться почти после каждого экзамена. В этом месте у читателя может возникнуть вопрос: а откуда у меня вдруг взялись деньги на пирожные для Нэли? А всё очень просто: я начал получать стипендию, которая на первом курсе была целых 29 рублей. Когда я первый раз с нескрываемой гордостью принёс маме эти деньги, то спросил её:

– Мама, а нельзя ли мне каждый месяц с моей стипендии оставлять 3 рубля на мои личные расходы?

При этом я имел в виду мои будущие походы в кино, театр, да может быть и с девочкой, если сильно подфартит; ну в общем чтобы ни в чём себе не отказывать. К моей радости, мама не стала возражать. Забегая вперёд, скажу, что на каждом следующем курсе стипендия увеличивалась на 3 рубля и я набрался наглости получить от мамы согласие на увеличение моего ежемесячного пособия на половину этой добавки, т. е. на втором курсе размер моего пособия для всевозможных развлечений был уже 4,5 рубля, на третьем 6 рублей, и т. д. Таким образом, моё личное материальное благосостояние с каждым годом стремительно росло. Теперь вам понятно, что я совсем не блефовал, когда предлагал Нэле вышеназванное пари – деньги у меня и правда стали водиться.

Как и всегда и везде я стремился найти друзей. И вот нашёл – один из них был Зорик Функ, которого ЛИТМО’вцы хорошо знают, а другой – Валера Бутман, которого они точно не знают, хотя он и учился с нами на первом кусе, но только в первом семестре. Дело в том, что, как говаривали в наше время, он в математике был «ни в зуб ногой» настолько, что никакая помощь ему не могла помочь. В результате его отчислили после первого семестра. У читателя должен возникнуть вопрос: а как же тогда он поступил в ЛИТМО? Ответ очень прост и более понятен сегодняшним российским студентам, чем нам в то время. Его отец был подпольным промышленником и миллионером, о чём Валера мне по секрету рассказал, и нет никакого сомнения, что Валера был принят в институт за взятку. Как видите, коррупция имела место и тогда, но тогда богатых людей было на два порядка меньше, а честных – на порядок больше. Кстати, сам Валера был вполне приятным парнем.

А теперь один эпизод, связанный с Функом, который врезался в мою память на всю жизнь. На Невском проспекте, напротив Казанского Собора, в то время было кафе-мороженое под народным названием «Лягушатник». Вот туда мы с ним и отправились отметить успешное завершение первой экзаменационной сессии. Следует напомнить, что это был январь, когда в Ленинграде в те годы стоял приличный мороз. Покончив с мороженым, мы вышли в коридор за нашими пальто. Сначала швейцар принёс моё пальто и пытался мне помочь его одеть, на что я, поблагодарив его, категорически отказался. Кстати, я не позволяю делать это со мной даже и сегодня, поскольку считаю, что, если я не способен без помощи одеть своё пальто – это значит, что дела мои так плохи, что «дальше ехать некуда». Сегодня это распространяется на все сферы моей жизни, учитывая, что вот уже 27 лет, как я живу один и надеюсь на такой же ещё срок впереди.

Однако вернёмся в кафе-мороженое, где после меня швейцар приносит пальто Зорьке и теперь уже ему предлагает помощь в надевании пальто. Зорик очень театрально поворачивается к нему спиной и позволяет ему надеть на себя пальто. Затем он поворачивается ко мне и спрашивает:

– У тебя есть рубль?

На что я отвечаю:

– Да, есть, но он последний.

Он нисколько не смутившись, говорит:

– Давай.

Я даю ему свой последний рубль, он его берёт и так галантно передаёт швейцару. Не подумайте, что он когда-нибудь вернул мне его. В самом деле, какая мелочь – рубль, стоит ли помнить о таких глупостях! Тем более, что этот рубль пошёл на самое благородное дело – чтобы мой друг почувствовал себя хотя бы на мгновение богатым и галантным одновременно. Как часто в то время мы могли доставить такое удовольствие другу?

Второй курс

Второй курс в 1957 году, как и первый, тоже начался с трудовой повинности, но на сей раз куда более серьёзной. Как только мы появились в родном институте 1 сентября, нам объявили, что через день мы отправляемся в Омскую область на целый месяц поднимать целину – один из первых полномасштабных проектов Н. С. Хрущёва. Впереди у него будет ещё много подобных проектов, но этот самый запомнившийся советскому народу. Туда нас отправили в таких же теплушках, в которых в 1941 году везли на фронтовой Запад советских солдат, а несколькими годами раньше – миллионы ни в чём не повинных людей на обширный советский Восток. Там были двухъярусные дощатые нары, на которых мы спали вповалку, укрывшись кто ватниками, кто бушлатами. Ехали мы до Омска дня три или четыре с остановками в крупных железнодорожных узлах, где нас один раз в день кормили в гигантских размерах столовых, предназначенных для солдат Советской армии.

Работали мы в совхозе имени Абая – кто-то на строительстве домов-мазанок, кто-то, как я, например, на сборе урожая копнителем. Копнитель – это человек, который стоит на высокой площадке громадного кузова в 27 м³, прицепленного к зерновому комбайну, куда после обмолота сбрасывается солома. Его задача с помощью вил равномерно загружать и уплотнять весь объём кузова. Когда набирается полный кузов, копнитель нажимает на педаль сброса, которая открывает заднюю стенку, и громадная копна соломы вываливается на землю, освобождая кузов для следующей загрузки. Грязнее этой работы я в своей жизни не встречал, даже и в Мордовском Исправительно-Трудовом лагере для иностранцев, о чём речь ещё впереди. А тогда самым неприятным было то, что после такой работы негде было умыться. На эту тему одна из наших самых скромных студенток, Алла Ведмеденко, даже сочинила такой стишок:

В Абае нету бани,

Мы грязны, как скоты,

Мы чешем наши спины и наши животы,

И кое-что ещё, и кое-что иное,

О чём не говорят, о чём сказать нельзя!

Зато за свою такую грязную работу за месяц я заработал 150 рублей, которые с гордостью привёз домой и вручил маме.

В первых числах октября мы закончили нашу трудовую повинность и отправились домой. На этот раз нам подали плацкартные вагоны, и мы уже ехали, как люди, а не как скоты. Очевидно, чтобы быть людьми, это звание надо было заработать трудом, что мы и сделали за прошедший месяц. 4 октября, находясь в поезде, мы услышали о запуске первого искусственного спутника земли, что и было нами тут же отмечено соответствующим образом.

Учебный же год второго курса, укороченный таким образом на целый месяц, запомнился тем, что на нём мы впервые столкнулись с инженерными науками, такими, как теормех (теоретическая механика) и сопромат (сопротивление материалов). Эти науки почему-то считались более серьёзными, чем традиционные математика, физика и химия. Тогда среди студентов ходила такая поговорка: сдал теормех – стал настоящим студентом, сдал сопромат – можешь жениться. Я же, как и раньше, продолжал трудиться как «раб на галерах». Комплекс неполноценности всё ещё был со мной: да, против ожидания, я закончил 1-й курс успешно, но быть того не может чтобы то же самое повторилось ещё хотя бы раз. Расслабляться ни в коем случае нельзя – ведь я не имею права получить даже одну тройку – тогда меня лишат стипендии и как тогда я буду смотреть маме в глаза? Несмотря на мои страхи, я опять вполне успешно закончил и 2-й курс.

По окончании 2-го курса нас опять послали поднимать целину, на этот раз на целых два с половиной месяца – с 1 августа до середины октября. Теперь мы ехали в Павлодарскую область Казахской ССР. Та поездка запомнилась мне всего двумя эпизодами – один смешной, другой безобразный. Начну со смешного, который связан с одним из наших студентов, Толей Кайдановым. Несмотря на то, что он был в другом отряде, но, как известно, слухом земля полнится. У них, в отличие от нас, был искусственный пруд с мутной водой размером 10 на 10 м², а Толя был большим любителем подводного плавания и дома имел и ласты, и ружьё для подводной охоты. Когда по прибытии он обнаружил этот пруд, то при первой возможности дал своим родителям телеграмму следующего содержания:

– Срочно высылайте ласты.

Его родители, хорошо зная, что весь Казахстан, а его Павлодарская область в особенности, страдает от отсутствия открытых источников воды, поняли, что это просто ошибка телеграфистки, пересылавшей телеграмму. Вскоре Толя получил долгожданную посылку, в которой находилось десять тюбиков зубной пасты (!).

Второй эпизод скорее напоминает дедовщину в советской армии и связан с нашим студентом Юрой Павловым. У него произошла словесная ссора с другим студентом, которого звали Рустам Мамедов и который на нашем курсе был известен, как совершенно безобидный парень. Кажется, Рустам хвастанул, что у него какой-то там разряд по боксу и он легко может расправиться с Юрой, на что Юра тут же согласился с ним подраться. Начался кулачный бой в присутствии всех членов отряда, большая часть которого были друзья Юры, а за Рустама никто не «болел». С первыми же ударами стало ясно, что Юра превосходит Рустама по всем статьям – он сильнее, ловчее и даже техничнее. Всё было бы не так безобразно, если бы, продемонстрировав своё полное преимущество, Юра остановился. Но он продолжал натурально избивать уже поверженного Рустама, а весь отряд спокойно наблюдал эту дикую картину. Очевидно, что Юра, как и В. В. Путин, в детстве прошёл отличную школу дворовых драк, но при этом не получил необходимого морального воспитания.

Третий курс

Из-за целины, которую мы так успешно подняли, учёба на этом курсе началась только в середине октября. Этот курс запомнился тем, что «раб на галерах» начал постепенно привыкать к мысли, что успехи первых двух курсов похоже не были уж такими случайными, какими представлялись мне раньше. «Раб на галерах» уже стал глубже дышать и даже начал замечать жизнь вокруг себя. Тут каким-то непонятным образом меня выбрали в комсомольское бюро курса, а, конкретно, для связи между студенческой массой (по-английски это звучит более красиво – «student body») и деканатом и в этом качестве я получил статус официального представителя студентов в стипендиальной комиссии. Сначала я был настроен очень скептически к этому назначению, но вскоре поменял своё мнение, поскольку понял, что это единственное из всех комсомольских мероприятий, на мой взгляд, полезное для студентов дело. И уж точно не зазорное, как было принято думать о любой другой комсомольской работе.

Стипендиальная комиссия всегда состояла из двух человек – зам. декана нашего факультета Немчёнка Л. С., ответственного за первые три курса, и меня. После каждой экзаменационной сессии эта комиссия (понимаю, звучит смешно) заседала в деканате, а её работа состояла в следующем: обсуждались только те студенты, которые получили хотя бы одну тройку. Я прекрасно понимал свою роль, которая выражалась в том, чтобы почти всегда соглашаться с Немчёнком Л. С. в том, что очередной студент с тройкой не достоин стипендии. Зато такое поведение, полагал я, даст возможность в двух, может быть, даже трёх случаях отстоять стипендию для всерьёз нуждающихся. Ведь даже в то время велась игра в демократию. И действительно два таких случая увенчались успехом. Один из них я запомнил очень хорошо – он был связан с Эдиком Халепским, с которым я тогда дружил и потому знал о нём больше, чем кто-либо другой. В экзаменационной сессии после первого семестра он умудрился получить целых две тройки и, конечно, потерял всякую надежду на стипендию. Когда Немчёнок произнёс фамилию Эдика и уже, уверенный, что я, как и до того, буду согласен с тем, что и этот студент не достоин стипендии, я выскочил «как чёрт из табакерки» и сказал:

– Вот как раз ему она, стипендия, нужна больше, чем кому-либо другому, поскольку его отец погиб на фронте, а зарплата его мамы, продавщицы овощного магазина, всего 70 рублей в месяц.

Я был так уверен в убедительности моего аргумента, что не ожидал от него никаких возражений. Однако я ошибался. На мой аргумент у Немчёнка нашёлся контраргумент:

– Поскольку его мама продавец в овощном магазине, значит она подворовывает и имеет дополнительно к зарплате ещё столько же, а может и больше.

Вот тут я понял, что он попался на формальной логике и «выпалил» ему:

– Вы хотите сказать, что утверждение «продавец в овощном магазине – это обязательно вор» можно найти либо в КЗОТе (Кодекс Законов о Труде), либо в Уголовном кодексе РСФСР?

Я знал, что его сын учится на нашем же курсе, но на Радиотехническом факультете, и чтобы окончательно усилить свою позицию, добавил:

– Это вашему сыну не страшно остаться без стипендии, когда дома у него есть и мама и папа, к тому же оба с высшим образованием, а у Халепского ситуация совсем другая: мало того, что война лишила его отца, а мать его простая женщина без образования, вы готовы оставить его ещё и без стипендии!

Ответа на мою тираду не последовало, зато я получил нужный результат, а Эдик – стипендию. Другой подобный случай произошёл, кажется, с Эдиком Ароновым, но подробностей я не запомнил.

В этот год я стал часто захаживать в ЛИТМОвское общежитие, которое расположено в Вяземском переулке, не очень далеко от моего дома на Барочной улице. Чаще всего я заходил в комнату, где жили Миша Долгой и перворазрядник по шахматам Голосовкер и, кажется, там ещё жил Витя Костюков. Как я тогда завидовал студентам, которые жили в общежитии: хотя и скученность ужасная (по четыре человека в 10-метровой комнате, общий душ и туалет на весь этаж, примитивная студенческая столовая на первом этаже с длинной очередью и т. д. и т. п.), но при этом они ведут самостоятельный образ жизни, нет родителей, воле которых необходимо подчиняться, а всё общение с которыми происходит лишь на бытовом уровне.

А в общежитии так интересно: все одного возраста и можно разговаривать и спорить на любые темы, которые в этом возрасте приходят в голову молодому человеку. Я не исключаю, что те, кто там жил, наоборот, завидовали нам, ленинградцам. Но, как говорит пословица: «у кого что болит, тот о том и говорит». Довольно часто я засиживался в общежитии до часу-двух ночи, когда трамваи уже не ходили и мне приходилось добираться домой пешком по ночному городу.

В начале декабря Эдик Халепский позвал меня поехать с ним вместе в Ленинградскую синагогу, которая находилась на углу Лермонтовского проспекта и ул. Декабристов, на праздник Хануки. До этого я никогда там не был, но хорошо знал, что советский комсомолец не должен посещать такие места. И также было хорошо известно, что КГБ ведёт фотосъёмку, как внутри синагоги, так и снаружи. Но любопытство взяло своё. Я знал, что мои родители раз в году туда ездили, но, конечно, не на службу, а на встречу со своими друзьями и знакомыми. Не забывайте, что шёл 1959 год, конечно, не такой «кровавый», как 1948 или 1953, но тоже не самый вегетарианский для евреев. Тогда на меня произвела впечатление огромная толпа людей, заполнивших весь проспект Лермонтова перед синагогой, который на тот вечер был полностью перекрыт для движения транспорта. О том чтобы пройти внутрь и речи быть не могло, она была полностью забита людьми. Но она и не была нашей целью. Целью было просто приобщиться к какому-то запретному плоду. Я тогда почувствовал себя чуть ли не героем, который отважился прийти в запретное место, за что может последовать наказание по линии института или комсомола. Тысячи людей, заполнивших улицу, были разных возрастов и профессий, но что особенно меня удивило, так это обилие молодёжи. Несколько групп с гитарами пели песни по-русски и на иврите. Энергетика была потрясающей. Люди приходили не только и даже не столько из религиозных или сионистских убеждений, сколько из чувства национальной солидарности. Вот тут впервые я подумал, что быть евреем не так уж и плохо.

В ЛИТМО была большая и дружная туристская секция, туда приглашали всех желающих. Одним из них мне и захотелось быть. Читатель, надеюсь, помнит, что я пытался много раз быть принятым в разные спортивные секции, даже куда и не приглашали. А тут висит на доске объявлений официальное приглашение для новичков принять участие во встрече нового года за городом. Ну я и поехал один по указанному адресу. Там, в хате, было человек пятьдесят народу, все весёлые и приятные. Даже помню председателя секции, Надю Марееву. Но до меня нет никому никакого дела. Я как бы побывал на чужом празднике. Как никто не заметил мой приход, так никто не заметил и мой уход. Вот это называется пришёл по приглашению!

Через полгода была у меня ещё одна попытка вписаться в эту секцию. Здесь следует заметить, что Аркадия к этому времени с нами уже не было – он в это время жил и работал в Новосибирске, а ещё через полгода был призван на целых три года в ряды доблестной Советской армии. Его отъезд, безусловно, улучшил моё положение в доме – я стал обладателем не только его дивана, который служил ему кроватью, а теперь мне, но и главного предмета моего вожделения в школьные годы – велосипеда. Итак, после летней экзаменационной сессии Эдик Халепский, я и ещё две девочки поехали на велосипедах в недельный поход по Карельскому перешейку с таким расчётом, чтобы закончить его на туристском слёте ЛИТМО, куда, как и всегда, приглашали всех желающих. Как и раньше, моей целью было любым способом «зацепиться» за туристскую секцию и стать её частью. Однако результат был тот же, что и полгода назад во время встречи нового года, т. е. никакого результата. Я так подробно описываю мой опыт с туристской секцией потому, что он сильно контрастирует с тем, что будет происходить со мной в альпинистской секции на следующий год.

Четвёртый курс и первые в моей жизни скалы

После двух неудачных попыток «вписаться» в туристскую секцию, я продолжал «сканировать» другие возможности заняться хоть каким-нибудь спортом. В апреле 1960 года моё внимание привлёк стенд альпинистской секции с красивыми фотографиями, на которых были изображены загорелые лица хорошо сложенных спортивных ребят и девочек на фоне горных вершин, даже летом покрытых снегом. Конечно, такие фото не могут оставить равнодушным ни одного молодого человека, особенно если он видит горы впервые, хотя бы и на фото. Тут же было вывешено приглашение для всех желающих поехать на скалы на все майские праздники, т. е. почти на две недели. Естественно, что я, не колеблясь решил, что мне это очень даже подходит. Я знал, что несколько наиболее активных студентов нашего курса летом предыдущего года съездили в альпинистский лагерь «Алибек», как я позже узнал, самый известный и наиболее комфортабельный лагерь из всех 30 лагерей Советского Союза в то время. Среди них, в частности, были Юра Павлов, Юра Луковатый, Володя Лумельский, Толя Кайданов, и др., а Боб Бененсон и вовсе уже стал председателем институтской секции. Все они уже были обладателями красивого значка «Альпинист СССР», который с гордостью носили на лацканах своих пиджаков. Этот значок присваивается каждому, кто успешно прошёл лагерную 20-дневную подготовку по программе новичков и совершил восхождение на вершину 1Б к. т. (категорию трудности). В их поведении было что-то такое, что вызывало зависть таких, как я. Среди них была и Таня Забегалова, которая начала заниматься альпинизмом двумя годами раньше всех и к этому времени уже имела 3-й спортивный разряд с превышением. Я даже обратил внимание, что она-то как раз вела себя скромнее всех остальных в плане демонстрации своих спортивных заслуг.

Чтобы поучаствовать в этой поездке не требовалось сдавать какие-либо нормативы на выносливость или силу. Если бы требовалось, я вряд ли бы их сдал и значит альпинизм, который, скажу сразу, перевернул всю мою жизнь «наизнанку», был бы для меня закрыт. А так, мне выдали большой рюкзак, ватный спальный мешок далеко не первой свежести, что-то ещё, сказали взять все тёплые вещи и прибыть в правый дальний угол Финляндского вокзала к 8 часам вечера 29 апреля. Было немного тревожно и в то же время захватывающе: что-то ждёт меня на этот раз?

Когда я прибыл в назначенное время и место, то увидел гору сложенных прямо на полу на простыне штук сто круглых буханок хлеба, которые мы должны были взять с собой. Вскоре была дана команда чтобы каждый уложил в свой рюкзак по две буханки. После этого оказалось, что половина горы всё ещё осталась лежать на полу. Тогда последовала следующая команда:

– У кого ещё есть место в рюкзаке

Возьмите буханку, а может и две.

Я взял ещё две буханки, но заметил, что не каждый из присутствующих сделал то же самое. Много позже, я понял, почему – ведь те, кто ехал на скалы не в первый раз, хорошо знали, что нас ожидает на следующий день. А это оказалось 18 км с рюкзаками за спиной от поезда до скал на озере Ястребиное. Главная же причина, почему не все добавляли в свои рюкзаки дополнительные хлеба – это то, что у многих рюкзаки уже были загружены до максимума верёвками, молотками, крючьями и карабинами, палатками, вёдрами для варки еды и т. д. Забегая вперёд, скажу, что через пару лет мы почти бегали это расстояние с такими же тяжёлыми рюкзаками чуть ли ни каждый уикенд, чтобы потренироваться в скалолазании. Но в тот раз я никакого понятия не имел, что значит пройти такое расстояние с тяжёлым рюкзаком на плечах – было это в моей жизни впервые, но мне очень хотелось показать себя с возможно лучшей стороны. И когда клич этот повторился ещё несколько раз, я каждый раз на него откликался, беря в свой рюкзак очередные две буханки. Я хорошо помню, что в результате всех моих подходов к хлебной куче в моём рюкзаке оказалось 13 буханок. Но тогда я ещё не знал, на что я себя обрекаю.

Наша электричка отправилась около 1 часа ночи и прибыла на конечную станцию Сосново около 3-х часов ночи, где мы перегрузились на очень старый поезд-подкидыш, который доставил нас до ж.-д. станции Кузнечное около 5 часов утра. Взвалив рюкзаки, мы устремились к нашей цели – озеро Ястребиное. Несмотря на ранний холод, минут через 20 пот уже вовсю катил по моему лицу. Ещё через 20 минут я уже плохо соображал и думать мог только о том, когда же будет привал, чтобы всласть надышаться свежим воздухом и дать хоть чуть-чуть отдохнуть спине и ногам. К моему великому удовольствию ещё через 10 минут был объявлен привал. О какое это было счастье сбросить со своих натруженных плеч огромный и столь ненавистный рюкзак! Я лёг на землю, вытянул ноги и … мгновенно заснул. Но счастье это длилось так недолго – уже через 15 минут прозвучал зычный окрик «подъём», и все повскакали на ноги, одевая на себя рюкзаки. Вот таким образом мы шли до пресловутых скал часов пять. Как я шёл последний из этих пяти часов, я не помню – мозг мой плохо работал, в нём была лишь одна мысль: когда же это истязание закончится? Теперь уже пот с моего лица лил градом, всё моё внимание было сконцентрировано на одной мысли: только не упади, только переставь очередную ногу вперёд, иначе скомпрометируешь себя навсегда. С каждым подъёмом на очередной холм я молил бога чтобы он был последним, но за ним всегда возникал следующий. Казалось, это никогда не кончится. Я даже не укорял себя за то, что обрёк сам себя на такую экзекуцию, я просто был не в состоянии думать ни о чём, кроме того, чтобы заставлять передвигать свои ноги поочерёдно вперёд.

Однако «ничто не вечно под луной жестяной»: наконец, очередной холм оказался последним, потому что мы обнаружили себя в сосновом лесу и выше нас было только небо, а внизу был чудесный вид на озеро Ястребиное. Было около 11 часов утра. Ещё через пять минут мы пришли на стоянку ЛИТМО и начали благоустраиваться. После того, как установили шатровые палатки, каждая на 12 человек, и пообедали, во второй половине первого же дня пошли знакомиться с настоящими скалами, которые находятся в Главном кулуаре. Я не собираюсь описывать каждый из дней, проведённых тогда на скалах, но хочу поделиться лишь некоторыми впечатлениями.

В первый же день наши старшие товарищи (старшие не в смысле возраста – мы почти все учились на одном курсе – а в смысле альпинистского образования, поскольку они все уже побывали в альпинистском лагере годом раньше) показали нам как вяжутся основные альпинистские узлы, и мы пошли лазить. В тот же день произошло довольно серьёзное ЧП (Чрезвычайное Происшествие), главным действующим лицом которого оказался я. Боб Бененсон рассказал нам, новичкам, для чего нужен и как работает узел Прусик, получивший своё название от имени австрийского альпиниста, впервые показавшего его в 1931 году. Прусик – это один из схватывающих узлов, который обеспечивает страховку альпинисту в случае его падения. По мере подъёма или спуска он свободно передвигается рукой, но в случае срыва узел затягивается на верёвке, на которой он завязан, и тем самым предохраняет альпиниста от полного падения. Всё это нам было сказано и затем было велено идти и отрабатывать его назначение на практике. Для этого была закреплена верёвка вокруг ствола дерева почти на самом верху главного кулуара. Здесь находится высшая точка скал под названием Парнас, которая возвышается над озером на 70 метров. Верёвка эта была сброшена вниз и доставала до самой земли. Скала, на которой лежала эта верёвка, состояла из двух приблизительно равных по длине участков; крутизна первого по ходу вниз участка была не более 45^о, а вот второго – резко увеличивалась до 80–85^о. Я не помню, но у меня нет сомнений, что Боб сказал нам, новичкам, чтобы мы отрабатывали технику хождения по верёвке со страховкой через узел Прусика только на первой, не крутой, половине скалы и ни в коем случае не «совали свой нос» на её крутую часть.

Тут следует сделать небольшое пояснение чтобы дальнейшее было понятно не только альпинистам. Дело в том, что при движении на скале до 45–50^о ноги скалолаза упираются в скалу под углом почти 90 градусов, тем самым обеспечивая хорошее трение со скалой и, таким образом, сильно уменьшая нагрузку на руки. Это позволяет без особых усилий ходить по верёвке вниз и вверх свободно передвигая узел Прусика. При переходе на крутой участок ноги практически сразу соскальзывают со скалы и тогда вся нагрузка по удержанию скалолаза приходится только на его руки, а это очень трудная задача даже для хорошо тренированного спортсмена. Вот для таких и подобных случаев и нужен схватывающий узел Прусика, который должен затянуться и не дать проскользнуть скалолазу до самой земли. Но в технике использования этого узла есть два условия: во-первых, он всегда должен быть идеально расправлен, чтобы легко передвигался двумя или тремя пальцами, а иногда и всей рукой; во-вторых, и это самое трудное, во время срыва нужно, как можно быстрее, убрать руки от узла Прусика и вообще от верёвки. Вот это последнее и является психологически самым трудным в технике самостраховки посредством этого узла, но только это и заставит прусик затянуться на основной верёвке, а скалолазу зависнуть на ней. Если же скалолаз этого не сделает, он пролетит на всю верёвку и даже дальше, если на её конце забыли завязать страховочный узел. Такое в практике альпинизма по неопытности тоже бывало.

Итак, Боб, объяснив нам все премудрости использования прусика, сам спустился вниз, а нас, новичков, оставил выполнять задание по работе с ним, подразумевая, что мы люди взрослые и глупостей не наделаем. А вот тут он был неправ. Всё и правда шло нормально до тех пор, пока не дошла очередь до меня. Я, как и все предыдущие, завязал прусик на основной верёвке, пристегнул его к своему грудному карабину и быстро-быстро побежал вниз – мне очень не терпелось показать окружающим какой я лихой и ловкий. При этом я начисто забыл о предупреждении не выходить на крутую часть скалы. Как раз это я и сделал. Как только я оказался на крутой части скалы, произошло ровно то, что и должно было произойти, а именно: ноги мои проскользнули и я заскользил, сжимая в правой руке и прусик и основную верёвку, а левой только верёвку. В таком состоянии за секунду я проскользнул по верёвке метров 10 (в полном соответствии с законом всемирного тяготения), но всё же успел отнять обе руки от верёвки и завис буквально в одном метре от земли на виду у многочисленных свидетелей своего преступления.

Этот эпизод из самого начала моей альпинистской жизни остался в моей памяти навсегда, как пример совершенно непозволительного обучения новичков всего лишь значкистами. Феномен этот хорошо известен: человек, который всего один раз побывал в горах и получил значок «Альпинист СССР» сам себе уже кажется серьёзным альпинистом, способным даже обучать других. Думаю, что мне не надо убеждать читателя, что это далеко не так. И чтобы подтвердить эту мысль, я хочу привести ещё одно доказательство этому: ведь мы тренировали технику использования прусика не только в отсутствии наблюдения со стороны старших товарищей, но и без верхней страховки (с помощью другой верёвки), что тоже абсолютно недопустимо. Что было бы в моём случае, если бы я не сумел оторвать руки от верёвки и от прусика всего за одну секунду? Очевидно, что в таком случае вам не пришлось бы читать эту книгу. Я ни в коем случае не хочу обвинить Боба или кого ещё из наших старших товарищей в некомпетентности, не исключаю, что сам ходил в значкистах таким же некомпетентным. Просто у нас в секции тогда вообще не было тренера и приходилось обходиться своими силами. Этим замечанием я только хочу предупредить читателя о том, что с горами шутки плохи, результат может быть очень плачевным.

А теперь вернёмся в тот самый день и место, где произошёл этот эпизод. Боб Бененсон на правах председателя секции по возвращению в базовый лагерь объявил общественности, что теперь состоится суд над Гилютиным, который грубо нарушил правила техники безопасности в горах. Были назначены прокурор, защитник и народные заседатели, судьёй он назначил себя. Вот фото с заседания выездного суда в полевых условиях:

ttps://tinyurl.com/2p9af8er

На этом фото обвиняемый, как и положено, стоит на лобном месте в центре зала заседаний, слева от него стоят Таня Забегалова, справа Лариса Новикова, Света Кузнецова, Лариса Кочкина и Эдик Халепский. Боб Бененсон, как и положено судье, восседает в судейском кресле в правом нижнем углу.

Это был мой первый судебный процесс в стране победившего социализма, но далеко не последний. Приговор был максимально жестоким – внеочередное дежурство по кухне. В остальном все дни проходили в лазании по самым разным маршрутам в атмосфере дружелюбия и доброжелательности. Даже во время судебного процесса царила та же доброжелательность и много юмора, в чём читатель может убедиться, взглянув на приведённую выше фотографию. Ещё я сделал вывод, что и скалолазание, и альпинизм, о котором я ещё и понятия не имел, – это по-настоящему экстремальные виды спорта, в которых можно отличиться не благодаря обычной светской болтовне или, если хотите, популярности, чего я начисто был лишён, а лишь за счёт тяжёлого труда и самоотверженности, к чему я как раз и стремился всю свою сознательную жизнь. Со своей стороны, я старался «шустрить», где только было возможно – лишний раз сбегать за водой (по крутому Главному кулуару сначала вниз с пустым ведром к озеру, затем наверх уже с полным воды), в лес за дровами, и т. д. Уж очень хотелось, чтобы товарищи заметили мои старания!

На этом фото можно увидеть некоторых участников того выезда на скалы, которые почти все были с нашего 4-го курса факультета Точной Механики (чтобы опознать поимённо запечатлённых на фото нажмите на "Comments" внизу справа, затем на . . . справа в тексте):

https://tinyurl.com/rk6yuhwa

Излишне говорить, что по вечерам у костра мы, новички, с большим вниманием слушали рассказы бывалых (и настоящих и мнимых) альпинистов о больших горах и восхождениях на вершины Кавказа, Памира и Тянь-Шаня. Кажется, в тот год с нами были уже по-настоящему серьёзные альпинисты – не то Юра Заричняк, не то Виталий Курепин и Женя Антонов. От всего этого веяло настоящей романтикой и дух захватывало. Мне хорошо было понятно, что всего этого я никогда не увижу своими глазами (комплекс неполноценности всё ещё был со мной; собственно, на каком основании мне с ним расставаться?), но хотя бы услышать об этом из уст побывавших там людей – это как бы прикоснуться к рассказанным событиям виртуально. Главный же вывод, который я увёз с собой в тот год с Приозёрских скал – теперь я буду всё свободное от занятий время отдавать только тренировкам, как в самой секции, так и самостоятельно, чтобы на этот раз не упустить свалившийся мне шанс заработать путёвку в альпинистский лагерь. Я уже знал, что таких путёвок для новичков мало, а конкуренция за них очень высокая.

Тут хочется сказать несколько тёплых слов о самих Приозёрских скалах, которые в 60-е годы прошлого века стали настоящей Меккой Ленинградских (и не только) альпинистов. Туда на майские праздники ежегодно приезжало несколько тысяч спортсменов и просто любителей. Железнодорожники были хорошо осведомлены об этом событии и в последний день праздников даже подавали дополнительный состав на станцию Кузнечное, который прямиком шёл до Финляндского вокзала. Даже и этот дополнительный состав брался с боем, почти так же, как когда-то мой отец возвращался после победы из Европы домой. Разница была лишь в том, что в нашем случае люди не ехали на крышах вагонов. Интересно, что, подавая такой дополнительный поезд, железнодорожники знали заранее, что ни один из тысячи пассажиров этого поезда не будет платить за столь комфортабельный проезд. И никакой контролёр физически не имел возможности зайти ни в один из по-настоящему переполненных вагонов. А по прибытии на Финляндский вокзал милиция тоже не пыталась кого-то арестовывать за безбилетный проезд, боялась эксцессов со стороны тысячной толпы людей, «повязанных» общей страстью.

Пожалуй, самым знаменательным годом на скалах был 1964. Говорят, что тогда было тысяч пять народу. Отчасти это связывают с тем, что в том году пасха совпала с первомайскими праздниками, а отчасти от того, что молва о таком «райском» месте к тому времени широко распространилась среди молодёжи, и в особенности студентов Ленинграда. Тогда же на скалы приехал ректор Ленинградского Университета, академик АН СССР Александров А. Д., по совместительству мастер спорта по альпинизму. В ночь на пасху он даже возглавил крестный ход, который проводился на Парнасе, высшей точке скал. Голый по пояс он шёл с большим деревянным крестом и пел псалмы и молитвы. Тогда мы и узнали, что он был не только великим математиком-геометром, но и большим знатоком религии и философии. Там же, на Парнасе, была устроена и выставка народного творчества современных художников. Тот год был знаменателен ещё и тем, что ночью по прибытии на Финляндский вокзал вся эта толпа с рюкзаками за спиной отправилась через Литейный мост и набережную Кутузова к Дворцовой площади. При этом они несли плакаты с надписями «Христос воскрес», «С нами крестная сила и ВЦСПС» и т. п. Поговаривали, что с ними шёл и А. Д. (так студенты называли любимого ректора между собой). Толпа, конечно, редела по мере приближения к Дворцовой площади (ведь это была уже глубокая ночь), тем не менее какая-то её часть достигла площади, где их уже поджидала милиция и несколько человек были доставлены в ближайшее отделение милиции.

Инцидент этот имел продолжение: по вузам города и НИИ многих альпинистов, о которых администрация знала, что они выезжали на скалы, вызывали в первый отдел и с пристрастием допрашивали об их участии в этом эпизоде. В следующие годы народ стал более осторожным – никому не хотелось быть изгнанным из института или с работы.

Конечно, главным условием для получения заветной путёвки в альплагерь было непременное посещение всех тренировок и собраний секции. Мне казалось, что в то время я был самым преданным членом секции и о пропуске какого-либо её мероприятия для меня и речи быть не могло. И вот наступил июнь – месяц экзаменов за второй семестр года. Теперь, в конце четвёртого курса, мои приоритеты резко поменялись: на первое место выходит альпинизм, оставляя учёбу на втором – сказывается опыт предыдущих экзаменационных сессий, в результате которых ко мне пришла определённая уверенность. По утрам я бежал в ЦПКО (Центральный Парк Культуры и Отдыха им. С. М. Кирова), который располагался на Елагином острове, в 3–4-х километров от моего дома, проводил там обычную тренировку, затем опять бегом возвращался домой и только тогда садился за подготовку к экзаменам. В результате за эти полтора месяца я очень серьёзно поработал над своим телом и достиг вполне весомых (на мой, конечно, взгляд) успехов.

Наконец, приходит день собрания секции, на котором должны объявить имена тех счастливцев, которые получат заветную путёвку в один из альпинистских лагерей Кавказа. Мне казалось, что я непременно буду в этом списке, поскольку не пропустил ни одной тренировки, выполнял на них все требования и вообще «лез из кожи вон», чтобы оказаться лучшим среди новичков. Каково же было моё удивление и огорчение, когда моего имени в этом списке не оказалось? Главным и, наверное, единственным распорядителем этих путёвок был по праву председателя секции сам Боб Бененсон. Вот он то и не включил меня в этот список. Никаких внятных объяснений от него на этот счёт я не получил. Зато в списке оказались приятели Боба или просто более симпатичные ему личности. Про себя же я понял, что мой шлейф невезения всё ещё преследует меня и вырваться из этого порочного круга время ещё не пришло и вообще придёт ли? Но, если раньше, во всех подобных случаях я хорошо понимал, что я подготовлен хуже других и решения против меня были справедливы, то в этом случае я никак не мог оправдать такое решение. Было очень обидно, что несколько путёвок получили студенты, которые не проявляли такой самоотверженности и, если хотите, преданности делу, как я.

В общем, я в очередной раз был психологически подавлен и при первой же встрече с Таней Забегаловой пожаловался ей на свою неудачу. Здесь следует заметить, что у нас на курсе, на мой взгляд, было два человека с повышенным чувством справедливости и ответственности за всё происходящее вокруг. Это ныне здравствующая Вера Громова и Таня Забегалова, которая погибла через два года в туристском походе где-то на Алтае. Как я вскоре узнал, Таня немедленно отреагировала – она пошла к старшим альпинистам нашей секции, преподавателям Виталию Курепину и Жене Антонову, которым и рассказала о вопиющей несправедливости. Перечить этим старшим товарищам Боб уже не мог и после их вмешательства справедливость была восстановлена – я получил заветную путёвку в альплагерь «Баксан». Я был вне себя от радости и до самого отъезда в лагерь продолжал тренировать своё тело с удвоенной энергией.

Первая поездка в горы

Насколько я помню, в тот год большая группа наших новичков и значкистов во главе с Бененсоном поехала в альплагерь «Алибек», который всегда считался самым комфортабельным лагерем страны, расположенным в Западном Кавказе, в 5 км выше знаменитой Домбайской поляны, что в 135 км от города Черкесска. А я один из ЛИТМОвских новичков оказался в Альплагере «Баксан», который располагался в долине реки Баксан, что в Приэльбрусье, в Центральном Кавказе, в 130 км от города Нальчика. Добираться туда надо было почти двое суток на поезде до Нальчика, а оттуда лагерным грузовиком до самого лагеря.

В лагере всё было настолько необычно и классно, что я просто «обалдел» от свалившихся впечатлений. Моим первым инструктором оказалась Людмила Андреевна Самодурова и я считаю, что мне с ней очень повезло. Уже в то время она была спортсменкой высокой квалификации и очень требовательным инструктором. Позже я понял, что попал к ней не случайно. Среди инструкторов бытовало правило – брать в своё отделение (отделение новичков это 10 участников, а значкистов только 5) людей из своего города и тем более из своего института, если таковые попадались. Правило это имело под собой рациональное зерно – по возвращении в свой город инструктор мог связаться с той секцией, которая прислала в горы своего члена и поделиться своими впечатлениями о нём или о ней. Это особенно важно, если участник не проявил себя положительным образом, чтобы закрыть ему дорогу в альпинизм навсегда. В то время поговаривали о такой статистике: 90 % молодых (а какие ещё там могут быть?) людей, побывавших в альпинистских лагерях новичками, больше туда никогда не возвращаются по разным причинам. И немаловажная причина – это та, что некоторые люди оказываются объективно опасными в горах не только для себя самих, но и для окружающих. Впоследствии, когда я сам уже стал инструктором альпинизма, я сталкивался с такими людьми и знаю о чём говорю. Вообще говоря, это даже является неформальной обязанностью ответственного инструктора – выявлять таких людей и давать им соответствующую характеристику на будущее.

В первый же день выяснилось, что и Таня Забегалова тоже оказалась здесь, но, конечно, в группе разрядников, и от неё я узнал, что мой инструктор Самодурова Л. А. закончила наш же институт всего-то год назад. Был даже смешной инцидент: на моих глазах произошла их встреча, как старых знакомых, во время которой Таня назвала Людмилу Андреевну Людой. После этого, я не очень понимая правила субординации и имея в виду, что мы с Таней одного возраста, тоже попытался обратиться к своему инструктору на ты, назвав её Людой. Она немедленно поставила меня на подобающее мне место, холодно произнеся:

– Меня зовут Людмила Андреевна.

Через 49 лет, в 2009 году я приехал в Питер чтобы посетить любимые скалы под Приозёрском, и мы оказались с ней в одном автобусе, который вёз питерских альпинистов-ветеранов на скалы. Тогда я рассказал ей этот эпизод 1960 года, на что она мне ответила:

– И правильно сделала, поставила клиента на место.

А после этого мы оба рассмеялись. Я ещё раз вспомню Людмилу Андреевну с благодарностью в 2015 году за то начальное альпинистское образование, которое я получил в тот год и которое, можно с уверенностью сказать, спасло мне жизнь на горе Шаста в северной Калифорнии, когда я был уже в возрасте 76 лет. В пятой части книги будет отдельный рассказ об этом эпизоде.

Хочу высказаться по теме субординации между инструктором и участниками альпинистских мероприятий. Когда 10 лет спустя я сам стал инструктором, то при первом знакомстве со своими участниками я принципиально представлялся только именем. Мне всегда казалось, что в таком виде спорта, как альпинизм, не должно быть иначе – на восхождениях вы связаны одной верёвкой и не имеет значение кто из нас старше, а кто младше по положению и званию. Такое положение способствует доверительным отношениям, которые так необходимы во время восхождений. В оправдание позиции Людмилы Андреевны следует заметить, что в приведённом эпизоде она разговаривала со мной, новичком, а я никогда не работал с новичками, я нахаживал своим участникам либо 2-й, либо 1-й спортивный разряд. Правда, и с новичками я предпочёл бы действовать также. Я оставался верен такому подходу и много позже, когда приобщал русских аспирантов Стэндфордского университета к альпинизму в конце 90-х годов и ещё позже, когда два года подряд, в 2007 и 2008, приезжал работать с питерскими студентами ЛЭТИ в моём любимом а/л «Безенги». Кстати, за что я люблю английский язык, помимо его простоты, так это за то, что в нём нет местоимений «ты» и «вы», а есть единое местоимение «you». Мне кажется это признаком демократичности языка. А уважение молодёжи следует завоёвывать не своим возрастом и прошлыми заслугами, а сегодняшними делами и стараться не отставать от них, где и в чём только возможно. Уверен, что не все согласятся с моей точкой зрения на этот счёт, но это лишь моё персональное мнение, с которым я продолжаю жить и сегодня.

А теперь вернёмся в лагерь «Баксан» 1960 года. В первый же день надо было сдавать физические нормативы своему инструктору, которые включали в себя: отжимания на руках от земли (минимум 20 раз), подтянуться на перекладине (минимум 10 раз) и пистолетик (стоя на земле, полное приседание на одной ноге, вторая параллельна земле и её не касается, минимум 10 раз на каждой ноге). Вот тут-то я впервые получил подтверждение, что все мои изнурительные тренировки (можно сказать, истязания своего тела за последние два месяца) не прошли даром – я выполнил все нормативы, какие-то даже с превышением. Это при том, что далеко не все участники моего отделения смогли их выполнить полностью. Наконец-то наступил момент, когда я впервые смог начать себя уважать в том смысле, что я, оказывается, не хуже других, а в чём-то даже и лучше. Мне кажется, это было поворотным моментом, с которого вся моя последующая жизнь пошла по совсем другому сценарию, нежели уготованному мне от рождения.

Этой книгой я ставлю себе чуть ли не главной своей задачей помочь детям, юношам и вообще молодым людям, оказавшимся в ситуации, подобно моей собственной, когда родители без образования, с трудом зарабатывающие на жизнь и понятия не имеющие как воспитывать детей, наносят своим детям серьёзную психологическую травму, что в конечном счёте приводит такого ребёнка к целому комплексу неполноценности. Именно поэтому я хочу здесь забежать ровно на два года вперёд, в течение которых я продолжал усиленно и самозабвенно тренироваться, как со своей секцией, так и самостоятельно. Так вот, для сравнения скажу, что через эти два года мои только что упомянутые нормативы были уже много лучше, а именно: отжимания от земли на руках 40 раз, подтягивания на перекладине 18 раз, а пистолетиков я делал по 40 на каждой ноге без остановки. Я говорю об этом с одной только целью – чтобы показать, что может сделать с собой молодой человек, даже если он начал заниматься спортом невероятно поздно – в 21 год, а до этого понятия не имел ни о каком серьёзном спорте.

Однако возвращаемся в лагерь «Баксан» 1960 года. За первые 15 дней лагерной смены мы освоили основы альпинистской техники – вязание узлов, передвижение и страховка по скалам, снежным и ледовым склонам, осыпям, а также узрели процесс вытаскивания пострадавшего из ледовой трещины, ознакомились со снаряжением и опасностями в горах. Мы так многому научились, что нам тогда казалось, что мы знаем о горах почти всё – известный феномен начинающего альпиниста. Мне нравилось в лагере абсолютно всё, и даже почти военная дисциплина, которая там царила. На мой взгляд, такая дисциплина была полностью оправдана объективными опасностями в горах. Я как-то сразу понял, что горы – это не только постоянное очарование, но также и постоянные опасности. Однако такая дисциплина устраивала далеко не всех. Например, известно, что спортивные туристы редко приживались в альпинизме и как раз одной из причин этого называли более строгую дисциплину, которой вольным туристам трудно подчиняться.

Хочу немного развеселить читателя. Посмотрите на этот шедевр советской пропаганды, который висел в том году в нашем лагере:

https://sport-marafon.ru/upload/blog/img/12/1250–008.jpg

А вот текст, который написан на транспаранте: «Партия торжественно провозглашает: Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!»

Однако вернёмся в тот год в альп лагерь «Баксан». Чтобы получить заветный значок «Альпинист СССР», нужно было совершить зачётное восхождение на вершину 1Б (тогда все вершины в СССР были классифицированы от 1А и Б до 5А и Б, а позже появилась и 6, как наивысшая категория трудности), что мы и осуществили, взойдя на вершину Гумачи. За день до окончания лагерной смены я встречаю Таню Забегалову, которая, как оказалось, не хочет расставаться с горами и устроилась на работу в столовой на всю следующую смену в обмен на то, чтобы сходить ещё на одну, а если повезёт, то и на две горы. Таня ведь уже 4 год в горах и ей известны такие пути.

Здесь следует пояснить почему так трудно остаться в горах на вторую смену: в то время в стране было около 30 альпинистских лагерей и каждый из них работал всего 5 летних смен в году по 20 дней каждая, но самые востребованные смены были в июле и августе, когда каникулы у студентов и наилучшая погода в горах. Известно, что ежегодно только 13 тысяч человек со всего СССР получали такие путёвки, желающих же было во много раз больше. Это лишь одна причина. Другая причина – эти путёвки стоили довольно дорого – 110 рублей. Для сравнения скажу, что моя зарплата молодого инженера (после почти 6 лет учёбы в институте) была 90 рублей, а после вычета подоходного налога и налога на бездетность чистыми я получал 75 рублей в месяц. Понятно, что мало кто мог позволить себе такой отдых за 110 рублей, тем более студенты. Однако никто и никогда не платил за путёвку в лагерь такие деньги. Дело в том, что в СССР альпинизм был официально признан военно-прикладным видом спорта и потому государство в лице своих профсоюзов оплачивало 70 % их стоимости. Таким образом, первые годы, до тех пор, пока альпинист не становился квалифицированным спортсменом (обычно после получения 2-го разряда), путёвка для него стоила всего 33 рубля. Но 25 % всех путёвок вообще были бесплатными, которые давались участникам всевозможных спортивных сборов и соревнований. По этим двум причинам профсоюзы, которые так щедро оплачивали эти путёвки, очень ревностно следили за тем, чтобы в одни руки не досталось более одной путёвки в один и тот же летний сезон.

Итак, Таня нашла свой путь остаться в горах ещё на одну смену. Конечно, мне тоже хочется, но мальчиков в столовую не берут, а кроме того, Таня уже серьёзная спортсменка под 2-й разряд, а я со своим значком практически «ноль без палочки». Была и другая причина, по которой я не мог остаться на целую следующую смену – у меня оставалось только 10 дней до начала военных сборов на военно-морской базе в г. Балтийске, который находится на Балтийском море. Опоздать туда абсолютно невозможно: если опоздаешь – не получишь офицерское звание, а без него сразу заберут в армию на 3 года. Но я недаром чуть выше сказал, что с получением путёвки в альплагерь фортуна, похоже, повернулась ко мне лицом.

А вот что произошло дальше: я совершенно случайно узнал, что с «самого верха» в лагерь пришло распоряжение о том, что в следующую за нашей смену вместо полноценной учебной программы все участники и инструктора лагеря обязаны участвовать в восхождении на Эльбрус, а это всё-таки высшая точка Европы (5,642 метра). А называется это мероприятие Альпиниадой в честь 40-летия Кабардино-Балкарской АССР, в которой и находится а/л «Баксан», а также четыре других лагеря, «Адылсу», «Шхельда», «Эльбрус» и «Джан-Туган». Все инструктора ходят в полном унынии: оказывается, это для меня, первый раз приехавшего в горы, очень даже престижно в этот же год залезть ещё и на Эльбрус в качестве приятного дополнения к значку «Альпинист СССР», а участникам следующей за нашей смены это означает потерю целого сезона. Всем ясно, что это будет большое шоу для большого начальства, а настоящим спортсменам нужны восхождения на тройки и четвёрки, т. е. более трудные горы и маршруты, и чем их будет больше, тем лучше. Ещё я понял, что на эту альпиниаду каждому лагерю дана разнарядка на количество участников в таком размере, чтобы общее их число превысило полторы тысячи. Понятно, что за счёт только новичков лагерю этот план по головам не выполнить и придётся посылать туда также и разрядников, у которых таким образом пропадёт сезон.

Поняв эту ситуацию, я стал искать своего инструктора, которая только что написала мне в книжку альпиниста прекрасную характеристику. Я спросил Людмилу Андреевну нельзя ли мне подсуетиться и попасть на альпиниаду. Она куда-то сбегала и вернулась с радостной вестью о том, что меня берут, причём бесплатно, т. к. всё проплачено какими-то высокими инстанциями. Вот так я совершенно неожиданно попал на это странное мероприятие, на которое, как говорила молва, набирали кабардинцев и балкарцев со всей республики через военкоматы. Поговаривали также, что они прощались со своими родственниками так, как будто отправлялись на фронт. По слухам, только спасательный отряд состоял из сотни человек и, как оказалось, не напрасно. Я сам видел, как кабардинские и балкарские орлы валились в снег со словами:

– Делайте со мной что хотите, хоть стреляйте, но дальше я не пойду.

В результате из 1,500 человек на обе вершины, Западную и Восточную, взошло 1,395 человек. А в лагере каждого из нас ждала ещё красивая медалька с двуглавой вершиной Эльбруса, о существовании которой я даже не подозревал:

https://tinyurl.com/2p8efyrj

Когда 1 сентября мы вернулись в институт на свой 5-й курс, мне даже показалось, что мои товарищи по секции мне немного завидуют: съездил в горы первый раз и дополнительно к значку «Альпинист СССР» взошёл ещё и на Эльбрус, а в придачу ещё и красивый значок за него получил. Вот когда мне в первый раз пришла мысль о том, что, может и правда, я совсем не хуже других!

Если кому-нибудь из моих читателей захочется узнать чуть подробнее об альпинизме в СССР тех лет (одежда, снаряжение, быт и пр.), то с этим можно легко познакомиться здесь:

https://tinyurl.com/3suvtm7d

Серьёзные перемены в семье – снова брат Аркадий

С одной стороны, мои новые увлечения – скалолазание и альпинизм, с другой – большие изменения, произошедшие в нашей семье, ещё больше отдалили меня от родного дома. А в семье вот что происходило.

Весной 1960 года Аркадий вернулся домой после прохождения 3-годичной службы в Советской армии. Нельзя сказать, что мы его не видели все четыре года. За год до этого он внезапно приехал в двухнедельный отпуск. Как мне помнится, из Новосибирска, где его в 1957 году призвали в армию для прохождения воинской службы, он был направлен в Западную Украину и служил там писарем при штабе военной части. Известно, что в то время никаких отпусков солдатам было не положено. На вопросы родителей, за что ему выпало такое благо, он уклончиво отвечал, что это награда за какое-то отличие. Но в чём это выразилось он рассказать не может, потому что это составляет военную тайну. Понимая, что могут быть причины, по которым он не хочет говорить родителям правду, я, когда оказался с ним наедине, попросил его раскрыть секрет хотя бы мне. Ответ его в очередной раз меня удивил:

– Это военная тайна, и я не имею права её разглашать.

Как видите, те же «доверительные» отношения, какие были в детстве, такими же остались и во взрослой жизни. Мне казалось, что в 24 года можно было бы и повзрослеть и, хотя бы теперь, положить начало новым отношениям между нами, больше похожими на отношения между родными братьями. Да и какой такой героический поступок мог он совершить, проходя службу писарем при штабе части, за который дают двухнедельный отпуск, но при этом сам поступок является большим военным секретом, который нельзя доверить родному брату?

Как бы там ни было, но теперь Аркадий навсегда вернулся в родные пенаты, т. е. в нашу единственную комнату. К этому времени жизненная философия моих родителей кардинально изменилась – они захотели, чтобы он поступил в институт, а конкретно, в мой ЛИТМО. Я могу только гадать, как они пришли к этой мысли. Думаю, что в этом есть и моя «вина»: за последние 4-е года они увидели, что вопреки всем их представлениям о высшем образовании применительно к их собственным детям, я не только легко поступил в институт, но и совсем неплохо отучился все эти 4-е года, ни разу не оставшись без стипендии. Это навело их на мысль – если получилось у меня, то почему это не может получиться у Аркадия? Была и вторая, безусловно, главная причина: абитуриентам (кандидатам в студенты) после службы в армии, чтобы быть принятыми в институт, надо было набрать всего 18 баллов из 30 за шесть экзаменов (напомню, что четырьмя годами раньше у нас проходной балл для школьников был 26). Но была и третья причина: в ЛИТМО на кафедре радиоэлектроники работал старшим преподавателем Горелик Лев Аркадьевич, который был двоюродным братом моей мамы и, очевидно, что родители с ним переговорили и он обещал помочь, чем только сможет. Он и правда был очень добрым человеком и всегда старался помочь всем чем только мог.

По этому поводу я тоже получил наставление от родителей, чтобы всеми возможными способами помогал и консультировал Аркадия во всё время его поступления в институт. Поскольку я обещал здесь писать одну только правду, следует признаться, что моей реальной помощи Аркадию в это время я что-то не припомню. Наоборот, в это время я старался быть дома как можно меньше и это легко удавалось за счёт регулярных тренировок в секции как в течение недели в городе, так и по воскресениям в Кавголово, лыжной Мекке, в пригороде Ленинграда. Свои домашние задания я старался делать либо оставаясь после занятий в институте, либо в учебных комнатах ЛИТМОвского общежития. В это время ситуация в нашей семье сложилась следующая: если в школьные годы приоритет всегда и во всём отдавался Аркадию, как старшему из детей, то теперь, когда я уже «без году неделя» инженер и никаких проблем за все предыдущие годы родители со мной не испытывали, совершенно естественно и понятно было даже мне, что всё внимание и приоритеты теперь опять должны быть отданы Аркадию. Но, также должно быть понятно, что такая ситуация ещё больше отдалила меня от семьи. Правда, на этот раз она меня совсем не озлобила по двум причинам: во-первых, мои комплексы неполноценности уже начали отступать и, во-вторых, уже появился свет в конце туннеля – оставалось всего полтора года до окончания института, а, значит, и такой долгожданной самостоятельной жизни.

В это время мы с Аркадием вообще мало пересекались: в мае я две недели был на скалах; весь июнь я опять жил у тёти Ани, готовясь к своим экзаменам за 4-й курс, июль я провёл в горах на Кавказе, а весь август – на военных сборах в Балтийске.

Как бы там ни было, но Аркадий, сдав все вступительные экзамены на круглые тройки, поступил-таки на первый курс ЛИТМО, в то время как я перешёл на его пятый курс. Теперь для него наступает тяжёлое время первокурсника и родители опять, на сей раз уже по праву, требуют от меня, чтобы я всячески ему помогал. И опять я не могу вспомнить, чтобы я ему всерьёз в чём-то помог, за исключением двух эпизодов, которые остались в моей памяти: пару раз с чертежами, которые отнимают на первом курсе больше всего времени, а второй эпизод и вовсе забавный.

Может быть, читатель помнит, что в главе «Первый курс – он самый трудный» я уже упоминал, что, когда выпало достаточно снега всем студентам первого курса, независимо от выбранной ими спортивной специализации, надлежало пробежать на лыжах дистанцию в 5 км. Проводилось это мероприятие в ЦПКО имени Кирова и надо было уложиться в норматив ГТО, Готов к Труду и Обороне. Вот тут-то и оказалось, что только что демобилизованный из армии советский солдат не способен, как это было и со мной четыре года назад, пробежать и уложиться в норматив ГТО. Аркадий обратился ко мне с просьбой пробежать эту дистанцию за него. Теперь, спустя четыре года, для меня это было сущим пустяком, учитывая, что мои альпинистские тренировки требовали воскресные 10-и километровые лыжные кроссы вокруг Кавголовского озера, и я, конечно, согласился по двум причинам: во-первых, теперь мне это не составляло никакого труда, а во-вторых, мне было очень лестно, что, наконец, наступило время, когда мы с братом поменялись местами по физической подготовке и он сам это тоже понимает. Помните мою зависть молодого отрока, когда Аркадий учась в 9-м и 10-м классах занимался академической греблей на лодке-восьмёрке и полностью игнорировал все мои просьбы приобщить и меня к этому виду спорта? В результате я успешно пробежал лыжную дистанцию в 5 км, с большим запасом уложился в норматив ГТО, и никто не заметил эту братскую подмену.