Жизнь в пограничном слое. Естественная и культурная история мхов

Золото из соломы

Оно исчезло в тот год, когда я повесила занавески. Знаю, это было ошибкой, но я сделала их, владела ими, и мне очень хотелось их повесить, хотя они спутываются на ветру, а во время грозы намокают и прилипают к сетке. Вот она, тирания обладания. Окно распахивается вовнутрь — большой квадрат с восемью листами волнистого стекла, которые пострадали от непогоды и выпадают по кускам. Я почти никогда не закрываю его, ни ночью ни днем. Через это окно доносится непрекращающийся шум озера, через него видны маленькие белые сосны, источающие на солнце запах смолы. Зачем вешать шторы в безлюдной местности? Чтобы закрыться от света звезд в черную, черную ночь? Чтобы тысячи звезд — булавочных головок — не могли заглянуть внутрь?

Каждую весну я закрываю дверь в свой дом, полный вещей, уютное гнездышко, где есть книги и музыка, мягкий свет, удобные кресла и — я краснею, признаваясь в этом, — три компьютера и посудомоечная машина. Я выезжаю из тщательно ухоженного сада с дельфиниумами, только начинающими цвести, забирая с собой как можно меньше. Я направляюсь на север, как делаю каждый год, покидая холмистые поля на севере штата Нью-Йорк ради девственных лесов Адирондакских гор, и хорошо налаженная жизнь в профессорском доме отъезжает всё дальше и дальше.

Биологическая станция — форпост на восточном берегу Кренберри-Лейк. До нее можно добраться только одним способом — пересечь озеро, проделав семь миль по воде. В начале июня переправа может оказаться нелегкой. Ведь всего шесть недель назад вода была ледяной. Дождь и волны объединяют силы, и вода льется сплошным потоком из рукавов моего дождевика. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на девочек, которые прижались друг к другу на корме, закутав головы в пончо — прямо-таки две черепахи, красная и синяя. Ветер едва не сдувает очки с лица, дождь слепит меня, пока я стараюсь удержать лодку на волнах. Стоит лодке зарыться носом в вал, как мы вымокнем. Ледяная вода проникает под мой дождевик у самого горла, там, где молния слегка не доходит до верха, и течет между грудей. Всё, что у нас есть, лежит в этой лодке. Всё, что нам нужно, лежит на берегу, прямо по курсу.

Мы сходим на причал, когда небо уже окончательно потемнело, и идем вверх, через лес, под каплями, к неосвещенному домику, едва видному в серо-стальном свете, отражающемся от озера. Мы снимаем мокрую одежду в темноте, и я пытаюсь найти кофейную банку со спичками. Я опустилась на колени у камина, дети стоят позади меня, завернувшись в одеяла. Их ноги в мокрых носках оставляют следы на полу. Первая спичка, пахнущая серой, кажется, освещает всю комнату, сначала голубым светом, а потом, когда вспышка выхватывает березовую кору, — золотистым. Для меня ладанный запах желтой бересты всегда связывался с безопасностью. Я облегченно вздыхаю, и напряжение скатывается с моих усталых плеч, как дождевая вода с крыши. На этом далеком берегу, в эту дождливую ночь, когда свет костра пляшет на голых стенах, я чувствую себя счастливее, чем в своем теплом доме, полном прекрасных вещей. Здесь есть всё, что мне нужно. То есть почти ничего: дождь снаружи, огонь внутри. И суп. Всё остальное — роскошь. Особенно занавески.

Каждое лето я брала с собой всё меньше и меньше вещей. Когда девочки были маленькими, каждой разрешалось взять с собой только одну игрушку и коробку на случай дождливого дня — с мелками, бумагой и тому подобным. Но обычно они возвращались домой, так и не побывав в употреблении. Целого лета, было, не хватало, чтобы облазить все скалы, построить все крепости. Мелки лежали без дела, а под соснами вырастали деревеньки из камешков и шишек. Девочки вплетали в свои косички перья голубой сойки и жадно поглощали лето, словно персиковое мороженое домашнего изготовления. После ужина я прекращала возиться со мхом, мы выходили и начинали пробираться вдоль берега озера. В конце длинного дня солнце, висевшее низко над озером, омывало наш берег густым и золотым, каким-то медовым светом. Мы карабкались по камням и уворачивались от волн, так что ноги всегда были мокрыми. Девочки внимательно рассматривали кусочки коряги и жемчужные раковины мидий, их лица светились в лучах заката, отливая золотом. Вот тогда мы и увидели его, самое невероятное из всех существ.

Из-за пожаров, полыхавших здесь в начале двадцатого века, озеро теперь окаймлено бумажными березами, белыми и блестящими, корни которых уходят в ледниковый песок. Последний ледник подарил нам прибрежные гранитные валуны. Благодаря нагромождению камней здесь есть уединенные места для наблюдения за закатом и прочная преграда для ветра и волн. Но есть проломы среди скал, куда волны прорываются во время бурь, подмывая песчаный берег и создавая небольшие пещеры. Мы просовываем голову в пещеру, смахивая липкую паутину, которая нависает над входом. Пещеры достаточно невелики, чтобы дети могли пролезть внутрь, но взрослым не пробраться. Можно только смотреть. Я лежу на омытых озерной водой булыжниках — голова в пещере — и смотрю вверх, в темноту. Тянет прохладой и сыростью, как от земляного пола старого погреба. Шум волн здесь, среди мрака и тишины, кажется приглушенным, а взволнованное дыхание моих дочерей — громким.

Свод пещеры — темный купол из песка, скрепленного березовыми корнями. Задняя часть пещеры исчезает где-то наверху, в тень. Тот свет, который здесь есть, тревожно перемещается, отражения от озерной воды скользят вверх-вниз по стенам. Краем глаза я замечаю, как что-то блестит. Что-то зеленое. Что-то мимолетное, как глаз рыси в свете костра.

Я тянусь кончиком пальца к зеленому мерцанию и отдергиваю его, так как чувствую лишь влагу, похожую на пленку холодного пота. Я почти ожидаю, что мой палец засветится, как той летней ночью, когда я случайно раздавила светлячка в завинчивающейся крышке банки Мейсона. Но ничего нет. Сама поверхность почвы будто излучает свет. Когда я поворачиваю голову, свет появляется и исчезает, сверкая, как радужные переливы на шее колибри: в эту секунду искрящийся, в следующую — черный.

Schistostega pennata, «золото гоблинов», не похоже ни на один другой мох. Это образец минимализма: простыми средствами достигается множество целей. Всё настолько просто, что в ней можно вообще не распознать мох. Более типичные мхи на берегу, за пределами пещеры, тянутся к солнцу. Их крепкие листья и побеги, пусть и крошечные, требуют массы солнечной энергии, чтобы появиться на свет и выжить. Они обходятся дорого в солнечной валюте. Некоторым мхам для выживания необходимо яркое солнце, другие предпочитают рассеянный свет, пропущенный через облака, а Schistostega существует только за счет серебристого свечения облаков. В прибрежных пещерах есть лишь тот свет, который отражается от поверхности озера — одна десятая процента от наружного света.

Пещерный свет слишком скуден для Schistostega, чтобы она могла позволить себе что-либо в смысле устройства. В такой суровой среде листья — своего рода роскошь. Поэтому вместо листьев и побегов у «золота гоблинов» есть лишь непрочный коврик из полупрозрачных зеленых нитей — протонема. Сияние Schistostega целиком обусловлено почти невидимыми нитями, пронизывающими поверхность увлаженной почвы. Этот мох светится в темноте или, скорее, сияет в полумраке там, куда почти не заглядывает солнце.

Каждая нить состоит из клеток, нанизанных друг на друга, как переливающиеся бусины ожерелья. Каждая клетка имеет угловатые стенки, образующие внутри грани, как у обработанного алмаза. Именно эти грани заставляют Schistostega сверкать наподобие крошечных огней далекого города. Красиво изогнутые стенки улавливают малейшие порции света и направляют его внутрь, где большой хлоропласт уже ожидает луча. Наполненный хлорофиллом и мембранами, изысканными в своей сложности, хлоропласт преобразует энергию света в поток электронов. Вот оно — электричество фотосинтеза, превращающее солнечный свет в сахар, а солому — в золото.

Здесь, на тенистом краю живого мира, где, кажется, едва ли может существовать зелень, у Schistostega есть всё, что ей нужно: дождь снаружи, огонь внутри. Я ощущаю родственную связь с этим существом, чей холодный свет так непохож на мой собственный. Оно просит от мира очень мало, и всё же сияет в ответ. Мне повезло с хорошими учителями, к которым я причисляю и Schistostega.

Моя маленькая дочь дует на корни, болтающиеся перед ее лицом. Она сама выглядит как гоблин, который сел на корточки в темноте, охраняя золото. Снаружи солнце опускается всё ниже. Над озером развертывается широкая лента оранжевого света, двигаясь в нашу сторону. Солнце стоит всего в паре градусов над горизонтом, его край едва касается холмов на противоположном берегу, опускается. Время почти пришло. Мы обе задерживаем дыхание, когда свет начинает ползти по стенам пещеры. Наконец, солнце опускается достаточно низко, чтобы его лучи проникли в пролом. Внезапно они пронзают темноту, как столб света, проходящий через щель в храме инков на рассвете в день летнего солнцестояния. Главное — правильно выбрать время. Всего на мгновение перед тем, как вращение земли снова унесет нас в ночь, пещеру затопляет свет. Почти несуществующая Schistostega обращается в ливень искр: так накануне Рождества сыплют на ковер зеленые блестки. Каждая клетка протонемы преломляет свет, делая из него сахар, который будет поддерживать нас в грядущем мраке. Несколько минут — и всё кончено. Все его потребности удовлетворяются в течение краткого мига, под конец дня, когда солнце, опускаясь, заглядывает в пещеру. Мы карабкаемся на вершину прибрежной скалы и идем в свой домик, меж тем как закат гаснет и переходит в сумрак.

Эти летние вечера, лучшие из всех, полны света. Schistostega в ответ увеличивается в размерах, чтобы перехватить летний свет. На всей протонеме проклевываются крохотные почки, чтобы растение извлекло выгоду из этого временного изобилия. Почки распускаются, и на протонеме появляются ряды торчащих вверх перьевидных побегов, плоских и нежных. Мягкие сине-зеленые ветви, напоминающие полупрозрачные папоротники, следят за движением солнца. Так мало — и всё же этого достаточно.

Знание об этом пятне мха было подарком мне, и я стараюсь делиться им осторожно. Мой старый преподаватель показал мне это место перед уходом на пенсию, удостоверившись, что я точно стану бриологом. Боюсь, я слишком возгордилась, получив это знание, и сообщаю его только тем, кто проявил достаточную восприимчивость и достоин такого дара. Я не боюсь, что они сочтут его чрезвычайно ценным и заберут сокровище себе. Я боюсь другого: они не поймут, в чем его ценность. И я прячу это золото, оберегая его, как мне представляется, от неуважения со стороны тех, кому покажется слишком незначительным его скромное сияние.

Терпеливо сияя, Schistostega, в конце концов, получает достаточно энергии, чтобы содержать семью. Во влаге, конденсирующейся на стенах пещеры, сперматозоиды плавают наугад, пока не достигнут готовой к оплодотворению женской особи — и на свет появится спорофит. Крошечная капсула выходит из основания и пускает споры по ветру. Я подозреваю, что потомство Schistostega обычно не покидает пределов пещеры, наполненной неподвижным воздухом, и тем не менее по всему берегу раскиданы ее колонии. Мох как-то находит пути к другим укромным местам внутри случайно обретенной среды обитания. Это хорошо, ведь пещеры не вечны.

Мои девочки растут и находят себе другие занятия, вместо того чтобы бродить по берегу на закате. Без них я прихожу в пещеры всё реже и реже. Есть другие вещи, требующие моего внимания, — например, непослушные занавески. В тот год сияющего мха не стало. Однажды вечером, прогуливаясь в одиночестве, я увидела, что скала, где обитала Schistostega, обвалилась под собственным весом и закупорила вход в пещеру. Думаю, это было неизбежно — постарались время и эрозия. Но есть сомнения.

Как объяснила мне старая онондагская женщина, растения приходят к нам, когда в них есть нужда. Если мы выказываем уважением к ним, используя их и ценя их дары, они становятся сильнее. Они остаются с нами, пока чувствуют уважение к себе. Если же мы забываем о них, они уходят.

Занавеси были ошибкой — словно для дома недостаточно и солнца, и звезд, и сияющего мха. Их дурацкое хлопанье стало ударом по уважению, пощечиной свету и воздуху, что ждут меня за окном. Я подпала под власть мелких тиранических вещей и всё позабыла. Позабыла о том, что нужное мне уже есть здесь: дождь снаружи, огонь внутри. Schistostega не совершила бы такой ошибки. Но поздно — вход в пещеру завалило. Я бросила занавески в печку, и они отправились через дымовую трубу к сияющим звездам.

Позже той ночью, когда пламя погасло и в печке тлели одни лишь угли, а в окно лился лунный свет, я подумала о Schistostega. Может ли отраженный лунный свет тоже зажечь ее? Сколько дней в год она может полагаться на солнце, опускающееся до пролома в приозерных скалах? Способна ли она жить на противоположном берегу, ожидая рассвета? Может быть, только на этом берегу ветер сотворил пещеры, а солнце нашло прямой путь между скалами. Стечение обстоятельств настолько невероятно, что Schistostega куда дороже золота. Гоблинского и какого угодно еще. Требуется не только определенный наклон стенок пещеры по отношению к солнцу, но и определенная высота холмов на западном берегу, препятствующих появлению солнца до этого самого момента. Если бы не эта мелочь, не было бы никакого сияния. И лишь благодаря упорству западных ветров, постоянно стегающих берег, возникли пещеры, где может жить Schistostega. Ее жизнь, как и наша, возможна благодаря бесчисленному множеству совпадающих по времени событий, приводящих нас в определенное место, когда наступает определенное время. Получив этот дар, мы можем поступить только одним разумным способом — засиять в ответ.