Жизнь в пограничном слое. Естественная и культурная история мхов

Сторонний наблюдатель

Изо всех сил упираясь ногами в холм, я собираюсь с силами и тянусь к следующей опоре для рук, группе стеблей надо мной. В мой палец глубоко впивается колючка, но я не могу отпустить стебли. Больше держаться не за что. Яркая кровь, разлившаяся вокруг, заставляет меня отвлечься от боли в ногах и стука сердца, отдающегося в ушах. Какого черта они забрались сюда? Заросли малины местами так густы, что не я могу пробиться сквозь них. Приходится ползти на четвереньках. Колючки то и дело впиваются в шляпу, в рюкзак, в кожу. Одежда отяжелела от налипшей грязи, каждый шаг дается с трудом.

А еще я потеряла все следы, которые они оставили. Хочется то ли смеяться, то ли плакать. Измученная, я ищу хоть какого-нибудь предлога, чтобы бросить поиски и убраться отсюда. Затем я улавливаю краем глаза что-то красное — трепещущую ленту на ветке выше по склону. Видимо, туда они и направились. Держу пари, они указали себе путь для быстрого отхода, когда закончат. Я высасываю кровь из пальца, имеющего вкус грязи и железа, и устремляюсь вперед, с каждым рывком защищая лицо от колючек.

Чем выше я поднимаюсь, тем больше погружаюсь в туман, окутывающий вершины Берегового хребта. От этой серости становится еще холоднее и еще яснее, как далеко я забралась. Мне также понятно, что никто не знает, где я. Даже я сама. Потом из долины внизу доносится возбужденный лай стаи охотничьих собак, и я сознаю, что я не одна. Мое присутствие заметили. Есть хмурая надежда на то, что они не пойдут искать нарушителя. Это всё, что мне нужно. Здесь общественные владения, где я имею такое же право находиться, как они, но это неважно. Вероятно, те собаки идут с ними, свесим языки, а они внимательно смотрят по сторонам.

Я достигаю вершины, внезапно оказывается, что она плоская и там растут несколько укутанных туманом кленов. Сердце чуть замедляет свой ход, я пытаюсь стереть грязной рукой пот с глаз. Малиновая поросль здесь не так густа, я снова вижу вперед не на два-три фута, а дальше. Я мгновенно понимаю, что наткнулась на то самое место. Значит, вот какие богатства привлекли их на этот холм, где невыносимо находиться. Они обнаружили главную жилу. Кроме того, место достаточно удаленное, их никогда не поймают. Прошло много времени с тех пор, как они были здесь, а место всё еще отмечено следами насилия.

Когда они, наконец, добрались досюда, то, думаю, обрели легкую добычу. Густой туман висит над холмом весь день. Должно быть, они заполнили принесенные мешки быстрее, чем ожидали: клены обобраны только наполовину. Они не думали, что груза будет так много — а он тяжелый.

Лес вдоль ручья выглядит нетронутым. Листья виноградных кленов так толсты, что сам воздух кажется зеленым. Нет ни единого участка, не покрытого мхом. Я знаю, что увижу, если хорошенько пригляжусь. Удивительные вещи, которые остались только в этих отдаленных рощицах старых деревьев, каждое из которых — мой старый друг. Нигде больше нет больших перьев Dendroalsia или куртин Antitrichia, таких толстых, что, представляется, в них можно засунуть руку. Сверкающие шнуры Neckera. И многое, многое другое. Я вздрагиваю при мысли, что они, пожалуй, даже не остановятся и не посмотрят на это. Те, кто ворует картины, хотя бы знают, что они берут.

С другой стороны рощицы все обобрано дочиста: словно стервятники, они оставляют лишь голые кости. Я представляю, как они запускают грязные пальцы в моховой покров и вырывают куски длиной с руку. При мысли о таком разорении я дрожу, будто женщина, с которой сорвали одежду насильники. Сдирая мхи с каждого дерева, они запихивают их все в джутовые мешки: светлое — в темное. Надо признать, что как хищники они эффективны. Кора остается открытой, совершенно обнаженной.

Меня злит то, что они сидели здесь и, выполнив свою работу, с чувство удовлетворения выкурили по сигарете. Они оставили пакет, засунутый в дупло бревна. Я представляю, как они свистели своим собакам, направлялись вниз по склону, волоча за собой заложников. Наверное, путь вниз так же отвратителен, как путь наверх — шипы малины цеплялись за мешки. Не стану винить их за то, что они не вернулись сюда закончить работу. Набить целый пикап — неплохо для одного дня. На заправке «Пасифик Прайд» им заплатят деньги.

Сейчас начинается моя работа — фиксировать последствия. Я чувствую себя фотографом, беспомощно снимающим катастрофу, не допущенным к действию, неспособным повлиять на исход. Мы находим участки, где были собиратели мха, и по всем научным правилам документируем его уничтожение. Каждая очищенная от листьев ветка будет измерена, снабжена этикеткой, проверена на возможность возрождения. Мне очень, очень хочется надеяться, что эти обнаженные ветви вот-вот зазеленеют. Но никаких признаков этого нет. То там, то сям волочащийся побег или одинокая ветка осмеливаются выделиться на фоне сухой, жесткой коры. Новой жизни нет почти нигде. Чтобы обнаружить это, не требуется хитроумного анализа, но я старательно записываю все сведения. Никто не знает, когда здесь появится новая поросль. Может, и никогда. Бóльшая часть покрова, такая же древняя, как и деревья, начала расти, когда те были совсем молодыми.

В нетронутой части рощицы, однако, я делаю достаточно много измерений, чтобы мой блокнот заполнился наподобие мешков сборщиков мха. На каждой ветви — не менее дюжины видов мха, дюжина оттенков зеленого. Eurhynchium, Claopodium, Homalothecium… каждый из них — произведение искусства, плод бракосочетания света и воды, тканое полотно, искуснее которого не сработано ничто на планете. Старинный гобелен разорвали в клочья и засунули в мешок. Вместе с ним в мешке оказались миллиарды неназванных существ, сделавших этот мох своим домом, как птицы, вьющие гнезда в лесу. Алые панцирные клещи, прыгучие ногохвостки, кружащиеся коловратки, скрытные тихоходки и их дети: должна ли я произнести все эти имена во время заупокойной мессы?

Всё это разрушение — к чему оно? Если проследить за пикапом до самого города, мы увидим, как они кладут свою добычу на весы посреди погрузочной площадки и уезжают с карманами, набитыми чуть больше, чем до этого, — но ненамного. На складе мешки вытрясут, а их содержимое очистят и высушат. Премиум-продукт «Зеленый мох лесов Орегона» продается по всему миру. Сбытовики рассчитывают, что название «Орегон» ассоциируется с пышными лесами. Мох употребляется для различных целей, в зависимости от вида и качества. Низкосортным материалом устилают цветочные корзины, продаваемые флористам, украшают синтетическую зелень, чтобы придать ей «натуральный вид», как выражаются в каталогах. Самым здоровым и красивым мхам уготована особая участь — они идут на «пласты мха для целей дизайна». Перистые листья мха наклеиваются на тканевую основу и опрыскиваются огнезащитным составом, чтобы всё это соответствовало пожарным нормам для общественных мест. Затем мхом устилают пол автосалонов, там, где выставляются мотоциклы, и вестибюли роскошных отелей. Последний штрих — запатентованный процесс: нанесение красителя «живой мох» (охраняется товарным знаком) для придания ярко-зеленого оттенка. Такая «ткань» со мхом в составе продается рулонами, цена указывается за ярд. Если верить веб-сайту, ее можно применять «везде, где нужно ощутить присутствие Матери-Природы».

Я видела ее в главном зале ожидания Портлендского аэропорта, на полу, между пластмассовыми деревьями. При виде них я шептала имя каждого — Antitrichia, Rhytidiadelphus, MetaNeckera, — но они отводили взгляд.

Во влажных лесах Тихоокеанского Северо-Запада созданы идеальные условия для роста мха. Ветви кустарников и деревьев часто покрыты толстым ковром эпифитов, содержащим множество видов мхов, печеночников и лишайников, которые играют важную роль в круговороте питательных веществ и пищевых сетях, обеспечении биоразнообразия и создании среды обитания для беспозвоночных. Вес живого мха, по оценкам, составляет от десяти до двухсот килограммов на гектар. В некоторых лесах он больше, чем вес листьев на деревьях.

С 1990 года этому великолепному произрастанию начали угрожать собиратели мха для коммерческих целей, полностью оголяющие ветви и продающие мох садоводческим предприятиям. Ежегодный объем легального сбора мха на орегонском Береговом хребте оценивается более чем в двести тридцать тонн. Служба охраны лесов регулирует этот процесс в государственных лесах через систему разрешений, но контроль минимален. Объем нелегального сбора, как полагают, в тридцать раз выше легально установленной квоты. К этому следует прибавить то, что собирают в других лесах, общественных и частных.

Бриологи занимались экспериментальным сбором мха на специально выделенных участках, чтобы выяснить, как быстро мох появляется вновь. Предварительные исследования показали, что на это могут уйти десятилетия. Четыре года спустя после сбора мха ветви виноградного клена по-прежнему остаются голыми и гладкими, на них почти нет нового мха. Мох на неровностях обобранной ветки еще цепляется за нее, но выползает на оголенный участок со скоростью улитки — несколько сантиметров за четыре года. Мы обнаружили, что кора зрелого дерева слишком гладкая и скользящая, мох не может обосноваться на ней.

Мы с Кентом Дэвисом начали выяснять, как мхи естественным образом начинают свой путь в качестве эпифитов. Конечно, они должны быть способны колонизовать обнаженную кору, иначе как возникают эти толстые ковры мха? Результат удивил нас. Когда мы рассматривали небольшие и молодые ветки, кора на них была голой. Но почти на каждом листовом и почечном рубце, почти в каждой поре был крошечный пучок мха. Посмотрите внимательно на молодую ветку: бóльшая часть покрыта корой, но есть и следы ее недолгого — пока — существования. Вот выступающий корешок, на котором держался прошлогодний лист — так называемый листовой рубец. По фактуре он напоминает пробку с мельчайшими элементами: здесь есть место разве что для одной-двух спор. Есть также множество близко расположенных гребней — указание на то, что здесь раньше были почки. По-видимому, мох селится и на этих неровностях. Молодая ветка начинает собирать свою коллекцию мха — пучок за пучком, листовой рубец за листовым рубцом. Мы заметили, что размер пучков тем больше, чем старше ветка. По мере того как возраст дерева увеличивается, различные мхи образуют колонии уже не на голой коре, а на первоначальном слое мха. Мы обнаружили, что для колонизации отлично подходят грубые молодые ветки и почти никогда — старые. Когда ветка стареет и листовые рубцы делаются немногочисленными, возможностей для привлечения мха становится меньше. Можно сделать вывод о том, что моховой ковер, сгибающий ветви, вероятно, почти так же стар, как и сами деревья.

Сборщики в какой-то мере снимают «старорастущий» мох, неспособный обновляться с той скоростью, с какой его удаляют. Это по определению нерациональный, истощительный сбор. Последствия будут непредсказуемыми. Вместе со мхом уходит вся сеть его взаимодействий. Его будет не хватать птицам, рекам, земноводным.

Этой весной я покупала многолетники в местном питомнике на севере штата Нью-Йорк — через континент от полных мха лесов Орегона. Выкладка товара в магазине для садоводов выглядела, как всегда, заманчиво: солнечные часы и красивая посуда. Когда мы осматривали их, дочь поймала мою руку и зловеще сказала: «Смотри». У стены стоял зверинец — растения, которым придали форму животных: олени в натуральную величину, зеленые плюшевые медведи, грациозные лебеди. Каждый представлял собой проволочный скелет, заполненный орегонским мхом. Больше не время быть сторонним наблюдателем.