Жопа

11

— Сталкер, ты страшный человек, — сказал Федя, когда «Вольво» в очередной раз увязла в грязи. — Ты — маньяк! Тебя как зациклило на этом проклятом фильме, так всё! Хоть потоп, хоть цунами, хоть моровая язва — хоть бы хны! Главное — фильм! Вылазьте, толкать будете!

— Лучше бы ты «Уазик» взял, — поворчал Сталкер. — Твоё порождение скандинавского социализма — не для наших дорог. Ника, вытряхивайся тоже — с тобой это шведское чудо на целых полсотни кэгэ тяжелее.

Назвать дорогой ухабистый путь, ведущий на станцию с плохо запоминающимся названием — не то чего-то там «бай», не то кого-то там «туй» — просто не поворачивался язык. К тому же, прошедший ливень местами превратил этот путь в болото, а Сталкера и Студента — в помесь белорусских партизан с волжскими бурлаками. Короче, куда не плюнь — везде сплошной Интернационал.

Поездке в означенный «туй-бай» предшествовали продолжительные дебаты, на протяжении которых Сталкер сначала настаивал, затем требовал, потом угрожал и, под конец, уже упрашивал:

— Ну, Федя, ну осталось-то всего ничего! Из «натуры» одна только сцена на вокзале. Пара сцен в студии, монтаж, озвучка — и шабаш! Давай напряжёмся, а?

— Ты в своём уме — на вокзал сейчас лезть? — кричал Федя. — Там ментов — выше крыши! Прикопаются — чего, мол, снимаете, где разрешение? — ещё загребут, а там, не дай бог, узнается, что мы с Дядей Васей знакомы были. И — понеслась душа в рай!

— Ну, можно не на вокзале, а на каком-нибудь полустанке. Нам ведь что нужно — рельсы, вагоны, зал ожидания. Даже и лучше — она же у нас из провинции едет, без денег, на перекладных. Начальнику станции сунем письмо, с печатью и Гришиной подписью, что снимаем какую-то лабуду по заказу железной дороги. Через день про нас только и вспомнят — были киношники, увековечили полустанок, а кто и откуда — чёрт разберёт.

Федя долго пыхтел и сопел, отпаиваясь от шока, вызванного Никиным заявлением. С заявлением, впрочем, всё оказалось довольно просто — с немалым трудом вернув на место отвисшие челюсти и вылезшие на лоб глаза, они вдвоём насели на Нику и выяснили, что она мнит себя долбаной носительницей неких долбаных злотворных эманаций, создающих вокруг неё «мёртвую зону», где все либо мрут, либо сходят с ума… И эти вот самые эманации затянули Дядю Васю в эту самую «зону», в которой таинственный некто или, скорее, нечто (тоже эманационного происхождения) дал (или дало) ему по башке. В заключении Ника добавила, что за ней тянется, как она выразилась, «чёрный след», и потому ей лучше повеситься. В ответ Сталкер пообещал так ей врезать, чтобы она навсегда забыла, как вешаются, однако задумался. «Чёрный след» напомнил ему что-то до боли знакомое, но алкоголь путал мысли и не давал сосредоточиться. Он догадался, что за разъяснениями стоило бы нырнуть в тёмную глубь, даже не в Никину — можно в свою, но делать этого не стал, опасаясь, что ему там слишком подробно всё разъяснят.

— Фу, — выдохнул Федя, — и где же ты, красна девица, начиталась-насмотрелась всей этой хуйни?

Бледно-зелёная, с безумными голубыми глазами Ника, которую явно мутило после вчерашнего, весьма мало напоминала «красну девицу». Разве что, пять минут назад согрешившую с тенью папаши Гамлета.

— Я не начиталась, — глядя сквозь Федю, ответила она. — Мне мать перед смертью сказала. Она такая же была, оттого и повесилась.

«Сука твоя мать», — подумал Сталкер. — «Я б её сам за это повесил», — и возразил:

— Ты говорила, будто она повесилась из-за отца?

— Он ещё хуже.

— Абстинентный синдром, — поставил диагноз Федя. — Выпить ей надо. Пошли за портвейном.

— Нет уж, иди один. Я здесь посижу.

— А я, вернувшись, не обнаружу твой хладный труп? — сострил Федя, как сам тут же понял, не слишком удачно, поскольку шутка привела Сталкера в бешенство — тот выругался длинно, грубо и для самого себя неожиданно зло.

…По левому борту форсирующей очередную действующую модель славного озера Байкал «вольвушки» громоздились покосившиеся коровники. По правому — мокли под начавшимся мелким дождём картофельные поля. А прямо по курсу торчали из-за заборов какие-то унылые сараи, и за сараями, метрах в двухстах, бухтел товарняк.

— А доедет это колесо до Москвы? — прочувствованно вопросил Студент.

— А уж, почитай, и доехало, мать-перемать! — ответил Сталкер.

Все засмеялись. Четверть часа назад им повстречался хмельной мужик, синусоидально, но целеустремлённо шлёпавший по грязи в рыбацких сапогах. На вопрос — далеко ли до станции? — мужик разразился пространной лекцией, через каждое слово поминая чью-то мать и всех прочих женщин лёгкого поведения. Суть лекции сводилась к следующему — «до станции-то недалёко, только вы один хрен не проедете. Вот если б на танке, то (мать-перемать!) проехали бы, и на тракторе (мать-перемать) тоже бы проехали, и на „Урале“, и на „Камазе“, а если на джипе, то (мать-перемать!) это уж смотря на каком. Вот если на „Гранд-чероки“, то, мать-перемать…»

Феде надоело. Он остервенело захлопнул дверцу и, не дожидаясь, когда нетрезвый пророк завершит свой диалог гоголевских мужиков в исполнении театра одного актёра, дал газу. Тут же «Вольво» въехала в чёрт знает какой по счёту руко-, ног и колёсотворный Байкал. Если бы грязь имела уши, то они немедленно бы усохли под гнётом отборной матерщины, выданной на-гора Сталкером и Студентом.

Но, несмотря на хмельного пророка, действующие модели байкалов и мат, все четыре колеса «шведского чуда» доехали-таки до станции под названием то ли «Байтуй», то ли «Туй-бай».

Зал ожидания станции «Туй-бай» был примечателен лишь своей абсолютной непримечательностью — три-четыре ряда корытообразных фанерных сидений, усаживаясь в которые, обнаруживаешь перед собственным носом собственные же коленки; близоруко моргающая на потолке лампа дневного света и засиженное мухами, заплёванное осатаневшими пассажирами окошко кассы, за коим, отгородясь от мира, бесформенная кассирша злобно вязала носок. Когда Федя попытался узнать у неё, где найти начальника станции, кассирша, не отрываясь от вязания, мотнула головой на все четыре стороны, обозначив тем самым свою полнейшую непричастность к происходящему за заплёванным окошком. Так как из живых существ в зале ожидания имели место только две бабульки с корзинками, дедок с гармошкой, спящий в сиденьеобразном корыте бомж и бесцельно блуждающая по залу беременная кошка, то пришлось положиться на уникальную Федину интуицию. Толкнувшись в четыре запертых двери, одна из которых оказалась дверью в сортир, Федя и Сталкер обнаружили, наконец, за пятой дверью кабинет начальника станции.

Начальник станции носков не вязал — он разгадывал кроссворд.

— Река на Кавказе, четыре буквы, — произнёс он, подняв глаза на вошедших.

— Кура, — ответил Федя, — мы с киностудии.

— Подходит, — сказал начальник станции. — Так, по вертикали. Путь в восточных религиях?

— Дао, — брякнул Сталкер. Федя зыркнул на него взглядом, красноречиво говорящим: «Идиот!».

— «По путям не ходить», — заявил он, приближаясь к начальническому столу. — Такой плакат у вас висит?

— Ну, висит, — согласился начальник. — А вам какое дело?

— Висит, но ведь всё равно ходят? — продолжал Федя.

— Ну, ходют, — сказал начальник станции. — А что тут поделаешь?

— Просвещать надо! — рявкнул опомнившийся Сталкер. — Средствами кинематографа!

И зачем-то добавил ставшую анекдотической цитату:

— Из всех искусств для нас важнейшим является кино!

Зыркать на Сталкера Феде было некогда — он размахивал перед носом начальника бумагой.

— Плакат висит — а всё равно по путям ходят! Отсюда — несчастные случаи. С человеческими жертвами! Люди гибнут!

— Да какое там гибнут! — запротестовал начальник.

— Вот прошлой зимой наш обходчик ходил, ходил — пьяный…

— И — что? — загремел Федя.

— Что, что! Заснул в сугробе, ноги отморозил.

— Вот видите! Нарушение техники безопасности, пьянство на рабочем месте! Безобразие!

— А я что сделаю? — начальник втянул голову в плечи. — Пьют, сволочи, пьют! Вы-то кто? Откуда?

— Кино мы снимать приехали! Про технику безопасности, по заказу железной дороги!

Начальник облегченно вздохнул.

— Вот и снимайте. Только скажите, что за «путь в восточных религиях»?

— Дао! — крикнул Сталкер, вываливаясь из кабинета. — «Дэ», «а», «о»!

— Город в Норвегии! Тоже четыре буквы! — закричал вслед начальник.

— Осёл! — ответил Федя. — Уходим!

Эпизод встречи героини с «генератором зла» отсняли с первого же дубля, с «полтычка», без сучка, без задоринки. Бомж, бабульки и беременная кошка сыграли свои роли как нельзя лучше. Вот только дедок-гармонист, которого Феде зачем-то приспичило снять крупным планом, осклабился улыбочкой побывавшего в лапах стоматологов вампира и — явно насмотревшись импортных боевиков! — показал камере «фак». Затем он растянул свою гармошку, издавшую дребезжащий вой, вызывающий совсем уж стоматологические ассоциации.

— Федя, ты звук писал? — спросил Сталкер.

— Ага, — сказал Федя. — Эта его гармошка — просто класс! Для триллера — самое то! Поснимай ещё планчиков, да пойдём ратовать за технику безопасности.

Ратовать за технику безопасности решили не на перроне, а чуть подальше — там, где паутина железнодорожных путей напоминала стаю обезумевших прямых Лобачевского, наконец-то сошедшихся и вконец перепутавшихся в пресловутой точке на окраине бесконечности.

— Три дубля, не больше, — объявил Федя, прутиком проводя по грязи черту. — Обязаны уложиться. Ника, бежишь вон от той платформы и падаешь перед чертой. Да ничего — заедем в общагу, в душевой отмоешься. Сталкер, как только она падает — крупный план на лицо.

— А я-то когда? — спросил Студент.

— Даю отмашку — и пошёл! Добегаешь до Ники, валишься на неё и начинаешь стягивать с неё штаны.

— Что, прямо здесь? В грязи? — Студент скривился.

— Здесь, в грязи! Ты же маньяк, ты хочешь её изнасиловать, тебе плевать где — хоть в грязи, хоть на перине. Володька, готов? Ника, давай!

Ника прошла великолепно — совершенно натурально, как подкошенная, без малейшей тени брезгливости шлёпнулась в грязь, приподнялась на локтях, упала снова.

«Вот молодец! Не зря я в неё поверил!»

— Федя, есть! — крикнул Сталкер. — С одного дубля сняли! Запускай Студента!

От видоискателя камеры его оторвал сдвоенный вопль — неразборчивый Федин мат и пронзительное «а-а!».

«Дурак», — решил сперва Сталкер. — «Где этот недоучка видел орущих маньяков?» Но уж слишком сумбурным, похеривающим все правила грамматики, был поток Фединых ругательств, и слишком много дикого, животного ужаса слышалось в студентовском крике. Дурные предчувствия охватили Сталкера.

Но реальность оказалась кошмарней любых предчувствий. Прыгая через пути, Студент угодил ногой прямо в железнодорожную стрелку, и ногу зажало. Теперь, рискуя напрочь вывихнуть сустав, он дёргался, словно попавшаяся в капкан крыса, тщетно пытаясь высвободиться. И отчаянно вопил. До Сталкера не сразу дошло, что вопит он не только (и не столько) от боли в прижатой ступне, а когда дошло — было уже поздно. Прямо на Студента, со скоростью, показавшейся Сталкеру близкой к первой космической, летел маневровый тепловоз.

Дальнейшее много раз припоминалось потом Сталкеру с воистину кинематографической чёткостью и в каком-то замедленном варианте, также достойном «важнейшего из искусств». Похожий на состряпанный буйнопомешанным беспорядочный клип — калейдоскоп средних и крупных планов, вырванных наобум из общей картины. Застрявший в стрелке Студент, вцепившийся в него Федя, и угрожающе, катастрофически близко от них — краснополосая морда локомотива. Собственный крик: «Федя, дурак, сдохнете оба!» Распластавшаяся в грязи Ника. Всё ещё включенная камера в руках. Чьё-то перекошенное страхом лицо. Бронепоезд на запасном пути. Горящая степь. Прямые Лобачевского, скрестившиеся в бесконечности со звоном клинков и перерубившие друг друга. Телеграфный столб, совокупляющийся с молнией и в любовном экстазе падающий к чьим-то ногам. Сами ноги, по колено в грязи.

Затем снова средний план — Федя, отброшенный ударом тепловозного щитка. Выскакивающий из кабины испуганный машинист… Жухлая трава в красных брызгах…

И последнее… Последнее — голова Студента, страшно и неестественно скатившаяся с низкой насыпи, перескочившая через рельс и остановившаяся между шпалами, мутными глазами уставившись в клочковатое мутное небо…