Журнал «Вокруг Света» №02 за 1963 год

Раймонд Фьяссон. Навстречу неведомому

Из книги «Индейцы и мухи»

В льяносах Венесуэлы лошади умирали от болезни, которая вызывала паралич задних ног; скотоводы называли эту болезнь «дерренгадера» или «песте боба». Житель степи — льянеро — без коня все равно что косец со сломанной косой. Без коня льянеро не может отбирать, кастрировать, клеймить и перегонять к далеким бойням скот, дичающий день ото дня. Коровы и молодняк собираются в плотные стада под предводительством старых быков и уходят в глубь лесов. Избегая всякого соприкосновения с людьми, эти стада быстро растут, превращаясь в неисчислимые орды огромных полудиких животных каштаново-коричневой масти. Справиться с ними без лошадей невозможно. Поэтому дерренгадера нависла смертельной угрозой над льяносами.

Тогда-то правительство Венесуэлы обратилось за помощью к французскому ученому. Представьте себе специалиста-паразитолога, оказавшегося в таком чуждом и неожиданном окружении, как льяносы. Его охватывает гнетущее чувство страха, что он не справится со своей работой, объем которой сознание невольно связывает с безмерностью раскинувшихся вокруг просторов.

Поэтому, когда я, покинув северные районы Венесуэлы, пересек реку Апуре и увидел бескрайнюю равнину льяносов, первым моим побуждением было немедленно от всего отказаться! Передо мной лежал совершенно неведомый пейзаж, бесконечный, безбрежный; равнина была пуста, ее продолжение угадывалось далеко за выпуклой чертой горизонта. Ничто человеческое не могло ее объять или измерить: здесь все было беспредельным. Я был подавлен этой необъятностью.

Уже вечерело, когда мы переправились через реку. Проводник предложил заночевать на ферме английской компании, где когда-то работал.

Мы застряли в первом же болоте. Несколько досок, уложенных под колеса нашего новенького грузовика, образовали жиденький настил, по которому мы выбрались из грязи, потеряв немало времени. Когда я снова примостился на канистре с бензином рядом с женой, уже начало смеркаться. Мы ехали в ночь, а за спиной, на западе, красноватое солнце погружалось в море трав.

В наступающей темноте я пытался мысленно охватить свои новые владения — плоскую равнину, занимающую 75 тысяч квадратных километров, на которых паслось около 50 тысяч коней и стада коров и быков числом от 700 до 800 тысяч голов. Людей здесь жило не более 70 тысяч, и почти все — по берегам рек.

Наш красный грузовик катился по траве, не оставляя следов и не поднимая пыли. В кузове, в ящиках с заботливо наклеенными ярлыками, была моя передвижная лаборатория. За металлической сеткой суетились белые крысы. Оставалось только выбрать какое-нибудь временное пристанище для нас с женой, приборов, оборудования и приступить к работе.

На ферме мы прогостили два дня. Здесь я впервые увидел под микроскопом, как трепещут, сокращаются и извиваются, словно змеи, трипаносомы в крови лошади, обреченной на смерть от прогрессирующего паралича. А пока эта лошадь, молодая, недавно объезженная алезанка, все еще была прекрасна и с виду полна сил! Кожа ее трепетала от прикосновения человеческой руки. Пришлось даже завязать ей глаза, чтобы я смог подойти и взять пробу крови из кончика уха. Но вся эта пугливость и чуткость были уже одной видимостью: когда лошадь отпустили, она побежала в степь, с трудом переставляя задние ноги; круп ее странно раскачивался из стороны в сторону — координации движений уже не существовало. Эта гордая алезанка напоминала танцовщицу, причудливую и жуткую, потому что неизбежным финалом танца была смерть.

Через несколько дней лошадь попробует встать — и не сможет: круп и задние ноги откажутся повиноваться ее воле. Если милосердные всадники помогут ей подняться, она еще сумеет, раскачиваясь на каждом шагу, добрести до воды, куда влечет ее инстинкт.

В этом сухом и жарком климате судьба лошади вдали от реки поистине ужасна: обжигаемая горячим северо-восточным ветром, изнуренная лихорадкой, лошадь ищет хоть каплю росы, но ее пересохшие губы встречают только растрескавшуюся землю и режущие стебли сухой травы. И тогда, вытянув голову, она начинает водить мордой по земле, стирая кожу и мускулы до самой кости.

Два врага ускоряют гибель и умножают страдания больного коня. Первыми появляются мухи. В сухой сезон они вместе с клещами властвуют над степью, сменив комаров зимнего, дождливого сезона. Вся степь пропахла падалью, и синие мухи с жужжанием устремляются на ее приторный запах. Через три дня после смерти от животного остается лишь высохшая кожа с огромными дырами, сквозь которые виден чистенький скелет, еще скрепленный зароговевшими сухожилиями. Потому что на помощь личинкам мух сразу же приходят черные грифы, вечно кружащие над льяносами.

Достаточно одному из этих хищников с голой шеей заметить упавшее животное, — а зоркость у грифов необычайная! — как со всех сторон, словно по сигналу, слетаются десятки зловещих птиц. Жителям льяносов незачем зарывать павших животных: они и так недолго отравляют воздух.

Но все возрастающие полчища мух уже не довольствуются только падалью и набрасываются на живую плоть.

Мухи вьются вокруг умирающей лошади, откладывают яйца, и через несколько минут личинки уже начинают вгрызаться в тело.

Вот что такое льяносы в сухой сезон!

На границе «белого пятна»

На карте Венесуэлы немало «белых пятен». Одно из них, расположенное между левыми притоками Ориноко — Араукой и Метой, влекло меня больше других. И я не ошибся в своих предположениях.

Сначала я собирался пройти от Арауки до Меты как можно западнее. За несколько недель до экспедиции в маленькой деревушке Элорсе на левом берегу Арауки я повстречался с владельцем ранчо Кариб, расположенного в льяносах между Араукой и рекой Капанапаро. Вместе с ним мы отправились на ранчо; двадцать пять километров перехода оказались нетрудными. Был конец сезона дождей, и пастбища вокруг расстилались во всем своем великолепии. Лишь кое-где еще оставались залитые водой и заболоченные пространства. Они словно напоминали нам, что сейчас только конец октября — период «грязной воды» — и что мы находимся на равнине, возвышающейся над уровнем моря менее чем на сто метров, хотя многочисленным мутным потокам, пересекающим ее во всех направлениях, предстоит еще преодолеть более тысячи километров, прежде чем они смогут выбросить в залив Пария миллионы тонн жидкого ила.

Владелец этого ранчо не отличался разговорчивостью: почти весь дневной переход мы проделали в молчании.

Вечером за ужином собралась вся семья: взрослые парни, лет по двадцать с лишним, возвращаясь после работы, вешали седла на стену низкого сарая для пеонов, а их младшие братья в это время играли и вздорили под столом.

Зашел разговор о моих планах. Я хотел спуститься отсюда на юг, к Мете. Это самый южный в Высокой Апуре район, освоенный скотоводами, где я мог бы долго не затрагивать своих запасов и получить сколько угодно лошадей. Но, увы, я приехал сюда в самый разгар «военных действий».

Когда я произнес слово «индейцы», за столом посыпались такие выражения, что не было смысла продолжать разговор. Все индейцы, по словам отца и сыновей, это «зловредная саранча». Кстати, никто из хозяев не употреблял слова «индейцы» без эпитета «бравое» — «дикие, злобные». Впрочем, и противоположное определение — «мансос», что означает «прирученные, домашние», кажется мне не лучше.

Владелец ранчо, конечно, считает, что принес высшую цивилизацию в места, где бродячие племена занимались только охотой. Однако вполне естественно и возмущение индейцев, когда их исконная дичь — олени и водосвинки — начинает исчезать под натиском стад.

Неизбежно приходит день, когда пеоны, сгоняя скот, замечают на опушке рощицы остатки костра, головешки, обглоданные кости и пустой перевернутый вниз блестящими рогами, еще не успевшими потускнеть от непогоды, череп. Индейцы «бравое» угнали и съели телку!

Дюжина всадников с ружьями и пиками устремляется на юг. Вскоре на берегу реки, на обычном месте, они замечают лагерь индейцев, над которым вьются дымки костров. Всадники вихрем обрушиваются на становище. Мелькают пики, грохочут ружья, обезумевшие голые женщины убегают в заросли, зажимая рты детям, чтобы те не кричали от ужаса, в то время как их бронзовокожие мужья пытаются спастись на пирогах от смертоносного грома выстрелов.

А вечером группа всадников возвращается на ранчо. Они бахвалятся друг перед другом своими подвигами, вспоминают подробности побоища и радуются, что отвадили похитителей от своих пастбищ на несколько недель, а может быть, и месяцев. И хорошо еще, если эту картину не дополняет окровавленная голова индейца у седла какого-нибудь фанфарона, решившего похвастать своим трофеем перед женщинами и детьми!

Для хозяина ранчо все было так просто: у него были дети, и ему приходилось думать о новых, более обширных пастбищах. Старое ранчо на севере уже не могло его удовлетворить, поэтому он захватил девственные земли на юге, что вполне соответствовало его понятию о первооткрывательстве. Индейцы мешали ему, следовательно, их нужно было уничтожить.

Да и в официальных кругах держались твердого убеждения, что индейские племена, обитающие в этих районах, вымирают от периодических эпидемий оспы и других болезней. «А раз так, то нечего о них в заботиться, — рассуждало большинство высших чиновников. — Пусть все идет своим чередом! Нужно только всячески избегать любых действий, которые могли бы поддержать существование индейцев, и, наоборот, всячески поощрять тех, кто, нарушая установленные границы, оттесняет их все дальше и дальше на юг, навстречу нищете и смерти».

Незадолго до падения режима Гомеса, примерно в 1934 году, подразделение солдат уничтожило близ пункта Мату-Негру около полусотни мужчин, женщин и детей из племени яруро. Вождь этого племени завел довольно приличное стадо коров, и яруро начали привыкать к культурному скотоводству. Некоторые из них нанимались на ранчо в качестве пеонов. Но после этого побоища все семьи яруро отступили далеко на юг и теперь лишь в исключительных случаях пересекают границу реки Капаяапаро. Начатки животноводства исчезли бесследно; индейцы вернулись к своим прежним занятиям — собирательству, рыбной ловле и охоте.

Самое печальное и самое нелепое в этой мрачной истории заключается в том, что несчастные яруро были истреблены по приказу Гомеса из-за какого-то убийства, совершенного на берегах Меты — в двухстах километрах южнее, куда яруро никогда не заходят.

Чтобы устранить последствия такой «ошибки», иной раз нужны столетия!

Я не раз слышал, как яруро обвиняют в кражах и убийствах — как, например, на ранчо Кариб. Возможно, для этого есть какие-то основания: страшное побоище отбросило во тьму варварства этих людей — от природы мирных, гостеприимных, энергичных и восприимчивых ко всему новому.

Словом, к югу от ранчо Кариб нечего было и надеяться установить с индейцами дружеские отношения. А это было необходимым условием осуществления моих планов, одной из главных целей путешествия. Мне оставалось лишь вернуться на ранчо Тринидад.

Умирающий народ

Педрито, мой единственный спутник, слуга и проводник, положил на спину быка грубое вьючное седло — два деревянных бруска, соединенных широкой полосой выделанной кожи, — и погрузил на него все наши припасы. Они состояли главным образом из риса, нескольких банок консервов, бутылки рома и сухарей. Больше из продуктов мы ничего не брали, надеясь запастись у индейцев яруро лепешками «касабе». Сменной одежды у нас не было: в водонепроницаемых мешках уместились только гамаки и москитные сетки. Кроме всяких коробок для образцов и коллекций, я взял самые необходимые медикаменты и в первую очередь противозмеиную сыворотку. Универсальным антисептическим средством нам должен был служить марганцовокислый калий; его раствором я промывал раны и дезинфицировал питьевую воду.

У меня был карабин с пятьюдесятью патронами и большой охотничий нож на поясе, а Педрито не выпускал из рук мачете.

На берегу Арауки нас ожидала пирога. Она оказалась достаточно длинной и устойчивой, мы переправились сразу со всем грузом. Развьюченный бык плыл следом за нами, запрокинув голову и выставив из воды морду. Глядя на него, я только радовался: нам предстояло еще немало переправ, когда нам придется плыть рядом с ним без всякой пироги. Но у противоположного берега начались осложнения: между водой и сушей после спада воды появилась полоса черноватого ила, покрытого сверху жесткой коркой. Мы с Педрито прошли по ней без особого труда. Но бык, едва ступив на нее, тотчас провалился. Все его отчаянные усилия приводили к тому, что он увязал все глубже и глубже.

Положение спас Педрито. Не выпуская веревки, продетой в носовую перегородку быка, он бросился к пироге, прыгнул в нее и закричал перевозчику, чтобы тот изо всех сил греб на середину реки. Быка удалось вывести из грязи; вскоре он, задыхаясь, поплыл по течению. Заметив место с довольно крутым откосом, Педрито направил к нему быка, и тот с разгона вскарабкался наверх и остановился, тяжело отдуваясь.

Итак, в первые же полчаса путешествия мы едва не потеряли одного из трех участников нашей экспедиции. Что же ожидает нас впереди?

Первый день показался мне очень долгим: я давно забыл о своих африканских путешествиях, когда ежедневно проходил по тридцать — тридцать пять километров в бездорожных зарослях на правом берегу Нигера.

В Ануре никто не передвигается пешком: даже бедняки, не имеющие лошади, взбираются на осла или в крайнем случае — на вьючного быка. Бесконечная монотонность равнины, тоскливое зрелище бескрайнего недостижимого горизонта, отсутствие каких-либо ориентиров угнетают одинокого путника. Но Педрито бодро шагал впереди, а я, понурив голову, плелся сзади, время от времени похлопывая палкой по крупу быка.

До полудня еще виднелись вдали стада, а затем перед нами раскинулась совершенно пустынная степь, без единого живого существа, без клочка тени.

На восемнадцатом километре мы пересекли ручьи Кунариче, впадающие в огромные заболоченные озера. Казалось, кто-то нарочно согнал сюда всех цапель Апуре! Белоснежные птицы взлетали стаями в небо, выстраивались в зыбкие клинья и снова опускались.

Когда солнце склонялось к горизонту, мы заметили диких свиней. Педрито тотчас определил их породу — «степные дикие»; иначе говоря, это были одичавшие домашние свиньи, потому что настоящие дикие пекари называются здесь «лесными дикими». Это название доставило мне удовольствие, ведь эти «стенные дикие» принадлежали людям, и, следовательно, до жилья не так и далеко.

Солнце село, когда мы достигли прибрежных зарослей Китапаро — рукава реки Арауки.

В низменных льяносах «родственные отношения» водных артерий очень неясны: одна речка может быть одновременно и притоком большой реки и рукавом, соединяющим эту реку с другой. Так можно проплыть на пироге от реки Апуре до Арауки и даже до Капанапаро, не спускаясь до Ориноко, куда впадают все эти три притока. Потому так трудно составить точную карту этих районов, где земля фактически не отделена от воды. Во всяком случае, все известные мне .карты штата Апуре оказались неправильными, а проводники знали только незначительные части водной сети этой бескрайней равнины.

Мы решили разбить лагерь на берегу Китапаро. Здесь можно было подвесить гамаки к стволам деревьев. Но мы не подумали о быке: измученный путешественник часто становится эгоистом и перестает заботиться о своих ближних. Нам казалось, что большего ему нечего было и желать: трава на опушке зарослей, вода — такая прозрачная, что можно было различить все движения рыб.

Уже засыпая, я вдруг почувствовал толчок, словно какой-то мягкий снаряд снаружи ударился о москитную сетку возле моего локтя. Ощущение было мерзкое! Я ударил по смутно темневшему комку, и он взвился в воздух на бесшумных, словно бархатных, крыльях.

— Послушай! — окликнул я Педрито — В этих зарослях полно вампиров!

Он сонно пробормотал в ответ: — Пустяки... Это только летучие мыши...

Наутро мы едва узнали нашего быка. Спасаясь от кровавых атак вампиров, он пытался уйти подальше в степь, но и там они не оставили его в покое. Мы насчитали на его теле более тридцати укусов! Слюна вампиров препятствует свертыванию крови, поэтому из ранок сочились длинные струйки. Загустев широкими черными полосами, они одели нашего спутника в жуткую ливрею.

Ночные кровопускания нанесли жестокий удар быку. Весь день он был сонным и вялым, казалось, что, несмотря на легкий груз, он вот-вот остановится, ляжет и больше уже не поднимется. Педрито без конца понукал его, а я был вынужден подбадривать несчастное животное ударами палки.

Этот день оказался еще труднее предыдущего. После полудня начались болота, тянувшиеся до самого горизонта. Тучи комаров опускались на нас, как темное газовое покрывало. Наш пепельно-серый бык (мы смыли с него корку запекшейся крови) казался теперь черным от слоя напавших на него насекомых.

Мне казалось, что я схожу с ума. Уши горели, словно на них поставили горчичники. Всепроникающие комары пронзали рубашку и жалили больнее, чем слепни.

Спасаясь от солнца, которое словно задалось целью нас испепелить, я то и дело черпал своей соломенной шляпой гнилую жижу и выливал ее на себя.

Водоросли застревали у меня в волосах и в бороде, и, по словам Педрито, я приобрел вид отталкивающий и довольно подозрительный, не говоря уже об исходившем от меня запахе болотной тины.

Была уже почти ночь, когда на горизонте появилась островерхая крыша ранчо Санта-Барбара. Когда наше жалкое трио приблизилось к задвинутым жердями воротам кораля, нас едва не разорвала свора здоровенных псов.

На следующее утро мы добрались до находившегося неподалеку селения и остались там отдыхать на целые сутки.

Хозяин дома, в котором мы остановились, узнал, что индейцы племени яруро раскинули свое становище на правом берегу Капанапаро, в месте, известном под названием Вуэльта-Мала. Он предложил проводить нас туда.

Добравшись до берега против становища, мы принялись кричать. Но наши призывы не оказывали на индейцев ни малейшего действия: казалось, что они слишком заняты, чтобы отвлечься для такого пустяка, как приезд трех белых. Я уже решил, что придется одолевать реку вплавь, когда, наконец, появился мальчик в пироге. По очереди он переправил нас с Педрито к становищу. Скотовод из Санта-Барбара сразу же повернул коня и ускакал, предоставив падкого до приключений доктора и его пеона их незавидной участи.

Яруро встретили нас без всякого энтузиазма. Делая широкие приветственные жесты, улыбаясь направо и налево, я пошел к хижине вождя. Он предоставил нам с Педрито незанятый навес из пальмовых листьев.

Индейцы почти не обращали на нас внимания, и я мог спокойно наблюдать за ними. Мужчины не носили никакой одежды, если не считать совсем узенькой полоски материи, пропущенной между ног и прикрепленной опереди и сзади к поясу. Женщины целиком скрывались под мешкообразными платьями, скроенными из одного куска ткани с прорезями для головы и рук... Они безостановочно жевали маниоку и выплевывали жвачку в обломок пироги, наполненный водой. Это занятие отнимало у них все время — с утра до вечера. Необходимость его стала мне понятна, когда я увидел, каким спросом пользуется у всех — и у мужчин и у женщин — приготовляемый таким образом напиток «карато».

Мужчины курили высушенные над огнем и искрошенные листья мясистого, покрытого волосками, стелющегося растения.

Охота с луком и стрелами приносила им немного добычи, и я мысленно благодарил дона Мануэля за то, что он заставил меня взять с собой побольше провизии.

Зато рыбы в реке было вдоволь, и мы с Педрито решили несколько дней пожить в Вуэльта-Мала.

Когда яруро собирается на рыбалку, он не ищет крючков, удилищ или сети. Он толчет несколько толстых корешков растения «барбаско» и бросает их в воду. Она быстро мутнеет, белеет; почти тотчас же начинают всплывать одурманенные рыбы, перевернувшиеся вверх брюхом; остается только подхватывать их и складывать на дно пироги.

Бывает, что охота и рыбная ловля все-таки приносят мало добычи, и тогда племя устраивает пожар. Выждав, когда ветер повернет в сторону реки, они поджигают траву и, выстроившись цепочкой вдоль берега, ловят мелких животных, опасающихся от огня: крыс, мышей, змей, броненосцев.

«Наши» яруро выращивали горькую маниоку. Женщины растирали клубни в муку и выпекали из нее плоские пресные лепешки «касабе». На полях, расположенных в трех днях плаванья на пироге от становища, росли бананы, сахарный тростник и сладкие бататы. Позднее я узнал, что это племя было исключением среди яруро, которые обычно не занимаются земледелием.

Мужчины немного говорили по-испански: им приходилось иной раз общаться со скотоводами прибрежных ранчо и с бродячими торговцами, скупавшими у них гамаки, сплетенные из пальмовых волокон, шкуры кайманов, которых индейцы ловят в западни. Взамен этого торговцы предлагали яруро дрянные ножи, пачку-другую жевательного табака и тростниковую водку.

Яруро вынуждены, применяясь ко временам года, менять свои становища. Они кочуют но территории, протянувшейся до реки Синаруко; за ней лежат племенные земли индейцев гуахибо и чирикоа. Эти племена в отличие от яруро всячески избегают контактов с чужестранцами, но и к ним можно проникнуть без особого риска для жизни. Враждебные стычки яруро с этими племенами довольно редки: и те и другие строго придерживаются границ своих владений.

В зимний период яруро покидают белые отмели больших рек и перебираются на так называемые «меда-нос» — плоские холмы, возвышающиеся над равниной между Синаруко и Капаяапаро. Все свое имущество они перетаскивают в грубых корзинах без ручек. Большие пальмовые навесы, которые спускаются с западной стороны до самой земли, укрывают индейцев зимой от дождей я ветра. Спят они в гамаках, сплетенных из пальмовых волокон.

Летом яруро из листьев той же пальмы сооружают грибообразные хижины. Перед сном с крыши до земли спускают циновки, которые отгораживают хозяев от внешнего мира.

В становище удивительно мало детей. Здесь не услышишь смеха и радостных восклицаний, как всюду, где играют дети. Казалось, неумолимый рок наложил отпечаток на это племя.

Позднее знакомый этнограф подтвердил мое впечатление: яруро были вымирающим народом. Постоянные преследования и притеснения довели их до полного отчаяния; уже ни на что не надеясь, яруро смирились со своей судьбой.

Эпидемии, обычно поражающие более слабых, буквально опустошают становища этого племени. Конечно, никто не делает яруро прививок, и оспа периодически уносит в могилу целые поколения, которые могли бы прийти на смену взрослым и, может быть, возродить этот народ.

А что касается тех, кто выживает, то все они без исключения заражены болезнью, известной под названием «болезнь Пинто». Их лица и тела покрываются пятнами: сначала красными, затем синеватыми и, наконец, белыми — тогда говорят, что язвы зарубцевались. Эти больные — «разрисованные», как их называют, — среди здоровых людей чувствуют себя преследуемыми. Их обвиняют в том, что, озлобленные отвращением окружающих, они якобы стараются заразить своей болезнью здоровых людей. Говорят, что болезнь передается, если прижать еще не побелевшее пятно к открытой ранке или царапине на теле здорового человека.

В действительности это заболевание передается через укусы насекомых, в частности москитов, которыми кишат прибрежные заросли Капанапаро.

Индейцы Вуэльта-Мала даже и не думали заразить нас своей болезнью. Они все были больны, но не страдали от этой мысли и не чувствовали себя отверженными.

Наоборот, неполноценным среди них почувствовал бы себя здоровый человек: отличаясь от всех остальных, он мог решить, что именно он болен, уродлив и ни к чему не пригоден, потому что у него на теле нет пятен, которые есть у всех людей.

Сверкающие лезвия ножей, предназначенных для обмена, и длинные плитки жевательного табака произвели желаемое действие: двое из яруро, отец и сын, согласились сопровождать меня до реки Синаруко. Но они сразу же предупредили меня, что за реку не пойдут: на том берегу «чужая» территория, и там я должен буду идти сам.

Итак, впереди было путешествие по запретной земле.

Продолжение следует

Перевод Ф. Мендельсона