Журнал «Вокруг Света» №06 за 1975 год

В стране Друк-Юл

Все же дьявольски холодно ночью в горах. Как будто и нет знойной весны там, внизу, лишь в часе ходьбы от этой сырой, промерзшей пещеры с жестким инеем на стенах.Каселла выругался, но, спохватившись, в испуге зажал рот одеревеневшими пальцами и искоса посмотрел на попутчика.

К счастью, тот безмятежно спал. «Молодой, кровь горячая, мороз ему не страшен», — большим глотком обжигающе холодного вина Каселла пытался заглушить закипавшую в нем зависть к попутчику. Вино приятным теплом наполнило желудок, каким-то уютным блаженством ударило в голову. Каселла пониже натянул подол сутаны, закрыл глаза. Но сна не было. «Какой уже день так», — безучастно подумал он, вслушиваясь в плотный мрак ночи. Так и есть. Страх его не был никчемным — из темноты донеслось жуткое завывание шакалов. Все эти дни они преследуют Каселлу и его спутника. Какой тут может быть сон, когда каждая ночь — это мучительная борьба с собственным страхом.

Монах поспешно развел костер. Но огонь, тускло высветлив лишь крошечный кусочек темноты, только усилил страх. Стремясь подавить его, забыться, Каселла достал из мешка потрескавшейся дряхлой кожи небольшой рулон пергаментно-желтой бумаги, острием ножа подточил кончик пера и, обмакнув в металлическую чернильницу, которую всегда носил на поясе, старательно вывел:

«Мы пришли сюда 25 марта 1627 года...»

...Все же дьявольски холодно ночью в горах. Как будто и нет лета и жаркий тропический дождь не заливает днем поля там, за окнами этой гостиницы на окраине Тхимпу, столицы Бутана. Четыре толстенной шерсти пледа, заботливо выданных королевскими слугами, не спасали от предрассветного холода. Оставалось одно — горячий душ. Но в том-то и была моя грубейшая ошибка. И когда густые, плотные клубы пара вытолкнули разомлевшее тело обратно в гостиничный номер, где в соответствии с вековыми традициями бутанского зодчества отсутствовало даже какое-либо подобие обогревателей, не говоря уж о батареях, именно тогда реально я осознал, насколько фантастичен был сказочный Иванушка, который смело бросался из котла с кипятком в котел с водой холодной и становился от этого крепче и пригожей. Немудрено, что плодом моего творчества в то утро была единственная запись в путевом блокноте: «Холодный бутанский рассвет мы впервые увидели 31 мая 1974 года».

Эта фраза не была единственной в дневнике, где, готовясь к поездке, я собирал факты о Бутане. Но она обладала чрезвычайно ценным преимуществом — стопроцентной определенностью и конкретностью: да, действительно, то утро было 31 мая 1974 года. Большинство же других записей подобной точностью не отличалось. Вины моей в том не было. «О Бутане, — предупреждал секретарь бутанской королевской миссии в Дели, — написано не слишком много, но, я бы сказал, разнообразно... Это мягко говоря», — добавил он уже несколько грустно.

Как называется Бутан?

Откуда эти противоречия в изложении разными авторами одних и тех же событий? Злой умысел или историографическая недобросовестность здесь ни при чем. Все дело в том, что стихийные бедствия уничтожили ценнейшие рукописи, в которых детально была зафиксирована история Бутана.

Все, что осталось для современных историков, — это дневниковые записи двух монахов-иезуитов — Каселлы и его спутника; манускрипты, авторство и подлинность которых для многих исследователей — вопрос пока слишком большой, да записки членов различных миссий британской Ост-Индской компании.

Но что говорить о правильности фактов исторических, если до сих пор нет никакой определенности даже в том, откуда идет название королевства. Масса теорий существует на сей счет, Одна из них принадлежит английскому тибетологу Дэвиду Фильду Рэнни. Бутан, писал он, значит «земля бхотов», то есть тибетцев. И вообще, Бутан это не Бутан, а Бхотстан, по аналогии с Хиндустаном, Афганистаном, Белуджистаном.

Индийские ученые находят для Бутана параллели в санскрите: «Бхота» (Тибет) и «ант» (конец)— значит «расположенный у границ Тибета», что, впрочем, соответствует географическому размещению королевства. В том же санскрите, однако, есть еще два похожих по звучанию слова: «бху» (земля, страна) и «уттан» (высокий), то есть страна, высоко расположенная, что опять-таки не противоречит действительности.

Как бы то ни было, но сами бутанцы упорно отказываются называть свою страну Бутаном, предпочитая более звучное имя «Друк-Юл» — «Страна драконов грома».

Два тысячелетия в две страницы

Древнейший этап бутанской истории зафиксирован лишь в народных сказаниях и легендах. Сказания грустны, легенды печальны, поскольку речь шла в них о временах подневольных: Бутан был тогда под властью индийских правителей. Сколь зыбкой ни была достоверность фактов в фольклорном творчестве, на их основе исследователям все же удалось определить, что этап господства индийских раджей был завершен где-то к середине VII века. Но упадок внешней власти стал одновременно и концом целостности Бутана. Отсутствие сильной личности, способной сдерживать междоусобную борьбу местных князьков, привело к тому, что Бутан в течение столетия распался на массу мелких и крупных княжеств, судьба которых несколько десятков лет спустя стала единой: каждое из них подверглось буйным набегам тибетцев, подданных короля Лангдарма. Еще через два столетия очередной тибетский правитель Трирал-чан направил по малодоступным горным перевалам в Бутан очередной отряд. Прошли годы, надежды Трирал-чана на скорейшее возвращение ратников с богатой данью сменились трауром по погибшим, а затем, когда пришли из Бутана достоверные сведения, — горечью и бессильной злобой обманутого и преданного монарха: ратникам настолько понравилась «страна на границах Тибета», что они решили осесть там. Злоба их короля вылилась в придуманное для дезертиров прозвище «ми-лог» — «те, кто не вернулся». Вскоре этим обидным именем пришлось звать еще несколько тысяч человек. То были монахи-ламаисты, которых поразила девственная красота Бутана. Еще больше пришлись им по вкусу почти неограниченные возможности активно насаждать идеи буддизма.

Бутан оказался для монахов землей обетованной, их влияние расширилось настолько, что к XVII веку название одной из крупнейших сект «друкпа» стало определять название страны.

Последовавшие столетия были не слишком спокойны, но и не чересчур бурны. Местные князья воевали между собой. В перерывах между сражениями они создавали для монахов монастыри, которые, разрастаясь, превращались в величественные крепостные сооружения — дзонги. В этих дзонгах постепенно сосредоточивалась не только духовная, но и административная власть. Знал Бутан и англичан. Но английский период в бутанской истории длился недолго: Индия обрела независимость, и Джавахарлал Неру торжественно заявил о «решительной готовности индийского правительства отказаться от всех экстерриториальных притязаний, неравноправных договоров и другого наследия британского империализма».

Бутан вступал в новую эпоху.

Паломник к «логову тигра»

«...Мы пришли сюда 25 марта 1627 года». Каселла зябко поежился, отпил еще глоток из почти опустевшей фляги и, с силой сжимая перо, чтобы унять дрожь окоченевших пальцев, продолжал: «Городок и деревушка Паро лежат в величественной широкой долине, что красочно простирается меж горных хребтов. Взрезая долину стремительными бурными водами, две речушки придают ей особую свежесть и красоту. Зрелище еще больше впечатляет, когда смотришь на долину сверху, сквозь густую листву раскидистых ив.

Дома начинаются прямо у самых гор. Большие, высокие строения, обычно о трех-четырех и даже пяти этажах, с массивными толстыми стенами. Дома не выстраиваются в улицы, напротив, они хаотично разбросаны по всей долине. А поля в долине сейчас покрыты созревающим рисом...»

...Кто мог предположить, что через три с половиной столетия после первых европейцев в Стране драконов грома их дневниковые записи можно, почти не меняя, использовать как очерк о современном Друк-Юле? Дело ведь не в асфальтовых дорогах, что вгрызлись в монолит Гималаев. И не в новеньких «тойотах» и «вольво», расталкивающих в горах стада яков и мулов.

Дело, наверное, в психологии бутанцев, которая веками формировалась в стиснутых горными хребтами долинах или в неприступном царстве вечных снегов и бешеных ветров. В психологии человека, воспитанного в духе монастырского келейного аскетизма.

...Это может показаться непостижимо странным: никто из нас, иностранных журналистов, не бросился к фотокамерам, чтобы запечатлеть распростертого на земле паломника. Просто паломник не был первым, встреченным нами на пути к знаменитому монастырю «Логово тигра». Мы ехали по долине Паро, где со времен Каселлы появилось разве только бетонное здание небольшого аэропорта.

Паломник не был для нас первым, и то, чему поражались мы вначале, сейчас уже казалось обыденным. Отмерив свой рост на черной влажной земле, он вставал, бросался на землю снова, в тысячный раз, наверное, проклиная себя за неполные сто шестьдесят сантиметров высохшего тела. Шел третий месяц его путешествия. Это объяснил нам гид, житель Паро, перевидавший столько паломников, что по каким-то едва уловимым признакам, чуть ли не по степени активности падения на землю, мог безошибочно определить продолжительность этих путешествий.

Паломник, которого мы объехали, не остановившись, был немолод. Дряхлое тело с обвисшей кожей, безжалостно изрезанное морщинами лицо, впавшие глаза, ссадины на лысеющей голове. Грязный кожаный фартук, тряпка вокруг бедер — вся его одежда. Он с трудом уже поднимался, а упав, старался отлежаться подольше. Колени его кровоточили, пальцы рук с сорванными ногтями судорожно скребли землю, когда он пытался поднять свое немощное разбитое тело. Три месяца добирался он до «Логова тигра», три месяца, которые, возможно, были последними месяцами его жизни, сжатой адским кругом бесконечного паломничества.

Возведенный безвестными монахами еще в конце восьмого века, монастырь этот замечателен тем, что не всякий сможет добраться до него: лишь фанатичный энтузиаст. Монастырь сооружен и вот уже более тысячелетия каким-то чудом существует на крохотном выступе в середине почти отвесной скалы, высокой настолько, что нам с большим трудом удалось поймать «Логово» в мощные телеобъективы камер. К монашеским кельям не ведут горные тропы: они обрываются далеко внизу. Дальше путь вверх — по скрипящим от любого порыва ветра деревянным лестницам. Бутанский паломник — профессия мужественная.

По преданью-полубыли, когда-то в расщелинах этой скалы обитали тигры и злые духи. Монахи-отшельники вызвались разделаться с духами, которые доставляли немало хлопот жителям соседнего Паро. Борьба была упорной, затянулась она не на один год, и монахам пришлось построить кельи, где можно было бы укрыться от ночного холода. Злых духов они все же изгнали и, чтобы увековечить эту славную победу, соорудили монастырь, который, выдержав испытания столетий, стал не только крупнейшим центром паломничества в Бутане, но и символом великого мастерства зодчих Страны драконов грома: монастырь построен без единого гвоздя.

Так создавались, создаются и сейчас очень многие строения в Бутане. Ни единого железного гвоздя. Один гвоздь нам, правда, посчастливилось увидеть — в доме шестидесятилетней Лхамо Тсеванг, крестьянки из деревушки Чанг-Джиши, что близ Тхимпу. Гвоздем весело играла двухлетняя внучка Лхамо, его ей только что подарил кто-то из другой группы журналистов, побывавших в деревушке немного раньше нас.

Чаепитие в Бутане

Дом Лхамо гостеприимен, хотя хозяйка немного ворчлива сегодня. «Мужчин-то наших нет, все в город ушли, на коронацию, — недовольно бормочет она, суетясь около печи, сложенной из крупных камней, — уж пятый день так: с утра никого в доме, все хозяйство на мне». В ее хрипловатом голосе удивительно знакомые интонации: какая-то протяжность и напевность, словно ты и не в гостях у драконов грома, а в размашисто рубленной крестьянской избе где-нибудь в глубоком Подмосковье. А может, показалось это? Может, просто сам вид этой бодрой старушки, утопающей в мягких шлепанцах козьего меха, перевязанной накрест цветастым платком, в чистеньком фартуке, в аккуратно заштопанной кофтенке грубой шерсти, — может, вид этой старушки как-то заставил меня воспринимать и манеру ее речи? Но все равно, тогда я совершенно реально ожидал, что она устало разогнется над плитой, тяжело забросит руку за спину, на ноющую поясницу, оботрет бахромой платка губы и прошамкает: «Притомилась я нонче, милок». Это впечатление схожести старой бутанской женщины с нашей русской крестьянкой, весь век свой проведшей у земли, усиливалось той почтительностью, с которой обращался к Лхамо наш переводчик, молодой парень, сам еще недавно житель такой же вот деревушки, почтительностью, которая так естественно проявляется в отношениях старшего и молодого поколений лишь истинных «детей земли».

Традиционный бутанский чай готов. Лицо Лхамо сияет, когда подносит она нам глиняные чашечки с напитком. Усевшись на ковры толстой разноцветной шерсти, мы делаем по первому глотку...

«Я же предупреждал, чтоб осторожно пили, без спешки, — торопливо хлопает меня по спине явно озабоченный переводчик,— чай ведь особый, бутанский, к нему привыкнуть надо. А теперь вот поперхнулись». Такого, действительно, я еще не пробовал. Поинтересовался рецептом. Мне охотно объяснили, что невысушенные зеленые листья чая заваривают с ячьим маслом и добавляют соль. Это обычный чай «шунгья». В бутанской чайной иерархии он занимает самое низкое место, как самый будничный, ежедневный... Смотря для кого. Я пытался привыкнуть к «шунгья» не раз, но согласитесь, что запивать, например, хорошо выстоявшийся огуречный рассол горячим молоком с густыми хлопьями расплавленного масла рискнет не каждый. А именно это пуще всего и напоминает обычный бутанский чай.

Существует еще четыре вида чаевых заваров, каждый из которых обязателен при совершении торжественной церемонии чаепития, именуемой «шугдель». На коронации четвертого друкгьял-по — короля драконов грома — Джигме Сингье Вангчука, где довелось мне побывать, гостям предлагали не на выбор, а последовательно; «дрому» — чай из листьев высокогорного сладкого картофеля, меда, молока и сахара («дрома», как считают бутанцы, радует вкус), «дризу» — чай из цветов шафрана (им услаждается обоняние), «сонам чангья» (звучность названия этого напитка должна ласкать слух), «джанг» (крепчайший чай, черный цвет которого успокаивает зрение). И только напоследок шел чай «шунгья», отнесенный бутанцами к разряду напитков, способных воздействовать лишь на осязание.

...«Ну что, давай еще чайку подолью», — голос Лхамо вывел меня из оцепенения, в которое вверг рассказ переводчика о рецептах бутанского чая. «Отказываться нельзя, — шепнули мне на ухо, — смертельная обида для хозяйки. Если тебе предлагают еще чаю, значит, признали другом. Одну чашку нальют любому, даже врагу». Однако близость этой деревушки к столице, куда приезжают иногда иностранные гости, наложила свой отпечаток на традиционные понятия гостеприимства. Лхамо не стала дожидаться, пока гости осушат полную чашку, а долила чай сразу же, после первых глотков.

Семь часов. Пора и честь знать. Мы прощаемся с явно утомленной долгими разговорами и уже на ходу засыпающей хозяйкой. Скованно ориентируясь в темноте дома, едва находим единственно знакомую нам примету — блеклый свет фитильков медных плошек, наполненных жиром, у цветастых олеографий с изображениями божеств буддийского пантеона.

Это специальная алтарная комната, самая большая в доме Лхамо. В центре алтаря, оттеняя многокрасочность олеографий черно-белой монотонностью, обрамленная медной, начищенной до блеска рамкой, простенькая тиражная фоторепродукция иконы с ликом гуру Падма Самбхавы, индийца, в восьмом веке закрепившего буддизм в Бутане. Рядом невысокие, с широкой горловиной кувшины, из них, словно цветы, торчат павлиньи перья: павлин — птица божья, олицетворение богов.

Блики огня в медных плошках помогли спуститься со второго этажа, где по бутанским традициям размещаются жилые помещения, вниз, в хлев, откуда можно было выйти на улицу. И только стоя на последней ступеньке лестницы, мы вдруг задумались, действительно ли Лхамо шестьдесят лет, как она сказала нам, не моложе ли она лет на двадцать — двадцать пять? — ведь спуститься или подняться по этой лестнице, к тому же не раз, а десятки раз в день, способен далеко не каждый. Да и то с пустыми руками, а не так, как Лхамо: с малышкой, привязанной к спине бабки платком. Казалось, бутанцы нарочно придумали себе такие лестницы, чтобы даже дома чувствовать себя как в горах, на козьих тропках. В обычном, не слишком широком бревне выдалбливаются ступеньки такого размера, чтобы уместились разве лишь мыски ног. Потом бревно закрепляется почти отвесно в зазорах настила второго этажа, а другим концом врывается в землю — на первом. Готово, можно идти. И бабушка Лхамо, когда поднимались мы к ней в гости, легко, словно моряк по вантам, взобралась наверх. Когда поднялись мы, у Лхамо уже закипал на плите чайник. К радости для нас, нашего спуска она не видела.

Бутан многоэтажный

У деревушки Чанг-Джиши и Нью-Йорка проблема одна и та же: негде строить. Правда, в Нью-Йорке или, скажем, Токио эта проблема возникла недавно, а для Чанг-Джиши и всего гористого Бутана она существовала всегда. Но и там и здесь дома стремятся вверх, а не расползаются по земле. Многоэтажности Друк-Юла поражался еще Касел-ла, который отмечал в своих дневниках: «А строения там высокие — о трех-четырех и даже пяти этажах, с массивными толстыми стенами». В Чанг-Джиши нет одноэтажных домов: это было бы излишеством там, где с огромным трудом приходится отвоевывать землю у гор. Компактность и рациональность характерны для сельского строительства в Бутане. Именно для сельского, поскольку немногочисленные города создавались в долинах, на относительно ровных и обширных пространствах.

Чанг-Джиши — это десяток домов, возведенных снизу из глины, смешанной с соломой и хворостом, сверху — из тесаных бревен. Низ каждого дома — обязательно хлев или склад нехитрого крестьянского инвентаря. Следующий этаж — жилые помещения. Обычно это три-четыре комнаты, темных чернотою стен, прокопченных дымом из очага: отводных труб и дымоходов бутанские архитекторы не признают. Самая большая комната отдана под алтарь. Но она не центральная в доме. Жизнь семьи концентрируется на просторной кухне, около очага, где почти никогда не пропадают толстые слои дыма и обильные хлопья сажи. Есть гостиная (это для почетных, уважаемых гостей), она же спальня, в которой на полу на тонких подстилках укладывается вся семья (а семья — это пять-шесть человек, не меньше).

На третьем этаже в большинстве домов амбар, где хранится не только зерно, но и кожи, и длинные тонкие лоскутья сушеного мяса, которые к зиме толкут в порошок, некое подобие растворимого супа. Если дом побогаче, есть и четвертый этаж, точнее, не этаж, а пространство между настилом чердака и плоской крышей. Оно служит воздушной изоляцией, сохраняющей в доме тепло зимой и прохладу летом.

Бутанцы бережливы и в высшей степени рациональны. Кругом лес, масса древесины, пригодной для любого строительства, но, ломая старый дом, каждое бревнышко, дощечку, щепку они сохранят и используют при возведении нового. А глиняные остовы замирают памятниками, бывшим селеньям. Как сказал нам гид, многим из этих памятников уже несколько веков.

Города Бутана отличаются от деревень тем, что в них просторно, вольно, легко. К примеру, Тхимпу. Одноэтажные строения, мазанные мелом, окна с красивыми, раскрашенными наличниками. Яркие цветы в глиняных кадках у края асфальтовых тротуаров. Город весь в долине, он не сдавлен громадами гор, может, поэтому — впечатление простора. Две-три улицы. На главной — магазины, каждый с громким названием, вроде «Дворца книги», «Салона тканей», хотя и дворец этот, и салон — небольшие лавчонки с отсыревшими стенами, где, как в сельпо, можно купить все что угодно: от крупы до часов.

На окраине Тхимпу — величественный дзонг, старинный, но отстроенный заново покойным королем Джигме Дорджи Вангчуком. В дзонге крупнейший в стране монастырь, где живут и несут нелегкую службу около тысячи монахов. Там же летняя резиденция «дже кхенпо», верховного ламы, располагающего властью, равной власти короля. А рядом конторы министерских служб: назначение дзонгов, ставших средоточием духовной и административной власти еще в средневековье, не изменилось и по сей день.

Город просыпается рано, ложится поздно — традиция, мало чем объяснимая: увеселительных заведений нет, два кинотеатрика уже к восьми вечера закрываются. Есть, правда, одно небольшое кафе, которому кто-то дал кличку «Стакан». Владелец кафе — швейцарец, оказавшийся в Бутане в шестидесятых годах, осевший здесь, сменивший свое имя на исконно бутанское, открывший, как оказалось потом, весьма выгодное дело. «Стакан» процветает, он в моде, имеет постоянную клиентуру — молодежь, поскольку это кафе одновременно и единственная в Тхимпу дискотека. Вообще-то владелец кафе по профессии радиоинженер и приехал в Бутан помогать налаживать радиосеть. В результате его трудов появилось радио Бутана, вещающее два часа в неделю.

Бутанцы медленно расстаются с традициями, особенно в одежде. Увидеть бутанца в европейской одежде — редкость. Наши гиды встречали нас еще в индийском городе Багдогре, откуда «джипами» везли до границы. Джинсы в фабричных заплатах, разноцветные майки с аппликацией или забавными рисунками и лозунгами, широкие кожаные ремни с медными бляхами, «платформы» — гиды были вполне современны. И вели себя они как обычные молодые люди. Но на следующее утро — а то утро мы встречали уже в Бутане — узнать их было нельзя. На каждом почти одинаковые халаты в мелкую шотландскую клетку, высокие шерстяные носки, у некоторых вместо носков мягкие войлочные или сафьяновые сапоги, выложенные пластинками из крашеной кожи. «По этим рисункам, — объясняли нам потом, — определяется должностной ранг владельца сапог, степень его приближенности к королевскому дому». Гиды теперь были медлительны и церемонны.

Халаты-«кхо» гиды не снимали, пока были в Бутане. Но, провожая нас от границы, они вновь превратились в обычных «международных» парней. Надевая или снимая «кхо», единственное украшение которого — белизна нижней рубахи с рукавами настолько длинными, что их заворачивают поверх рукавов халата, причем чем выше, тем лучше, — так вот, снимая или надевая «кхо», бутанец, как нам показалось, меняется и сам — внутренне. С халатом он как бы сбрасывает с себя груз многолетних традиций.

Бутанец в «кхо» никогда не поинтересуется, кто вы, что вы, откуда, зачем здесь. Он вполне будет удовлетворен тем, что немногосложно ответит на ваши вопросы. Сам не кончит беседы с иностранцем, но не станет настаивать и на ее продолжении. Безо всякого интереса взглянет на вас, когда почувствует, что вопросы ваши иссякли, встанет, вежливо поклонится и отойдет, забыв о вас уже через минуту.

Бутанец без «кхо» — полная противоположность тому, что описан выше. Он активен, может даже показаться, что чрезмерно: настойчив, любознателен, общителен, разговорчив. Не вы расспрашиваете его, он атакует вас вопросами, выявляющими его широкие познания. Уже в первый день знакомства вам покажется, что вы знаете его давно, что располагаете буквально мельчайшими деталями его биографии, деталями жизни его семьи. Но вы будете чувствовать, что и сами выпотрошены начисто.

Самоизоляции и вековому отшельничеству Бутана приходит конец. Нас убедила в том коронация четвертого друкгьялпо, на которой присутствовали представители великих держав, представители многих других стран, коронация, которая впервые за всю историю Бутана позволила побывать в королевстве драконов грома массе иностранцев, в том числе и журналистов, раньше не бывавших и близко рядом с этой страной.

Многочисленное монашество — с отшельниками, святыми, знатоками старинных рукописей — очень влиятельно в стране и очень активно воздействует на характер бутанцев как нации. Впрочем, и монахи сейчас меняются. Ведь не кто иной, как Дорджи Лопен Угьен Тсеринг, ближайший помощник верховного ламы, сказал: «Вступить в современность выгодно и полезно Бутану».

Лик падмы Самбхавы

Нам показали великое множество танцев во время коронационных торжеств. Танцы девушек, мужские танцы, общие хороводы. И танцы масок. Бурные, красочные, они диссонируют с размеренной, спокойной жизнью королевства. Какие-то волшебники, наверное, эти умельцы, что изготовляют маски из дерева и папье-маше. Как будто перед тобой не маски, а сделанные из тончайших материалов, а затем раскрашенные слепки с лиц реальных людей и фантастических существ. Маски-слепки не мертвые, не застывшие, они каким-то неуловимым образом передают самые различные настроения, оттенки чувств.

Лнаванг Дорджи по бутанским понятиям старик. Ему 55 лет. Монах с семилетнего возраста. С тринадцати лет занимается монастырской, религиозной живописью. Сейчас Дорджи — директор Института изящных искусств в Тхимпу, главный придворный художник. Изготовление масок — не его прямая специальность, но его талант, отличный вкус, опыт помогают студентам института создавать произведения поистине уникальные.

Лнаванг Дорджи неразговорчив. Да и беседа через переводчика, который лишь год как начал изучать английский, лишена живости, нужной для плодотворного интервью. Некоторые даты его биографии — вот и все, что удалось выяснить у главного придворного художника, который, также уловив бессмысленность нашего дальнейшего диалога, вручил мне красочный буклет «Творчество народных умельцев Бутана», сказав на прощание: «Вы не первый журналист, с которым я сегодня разговариваю. И все получили от меня такие же буклеты, а в них не только информация о развитии кустарных промыслов, но, главное, адреса магазинов, где продаются маски, статуэтки, ткани, картины на шелке «тханки», изготовленные в мастерских нашего института...»

Конечно же, я опоздал: прилавки центрального магазина были пусты. Выручил нас король. От имени короля в последний день нашего пребывания на бутанской земле были розданы нам желанные маски. Так у меня оказался божок-охранитель, одно из воплощений святого Падмы Самбхавы. Страшные, выпученные в злобе глаза, разодранный в жутком оскале рот, раздувающиеся ноздри, глаз во лбу да еще три человеческих черепа там, где должна начинаться линия волос. Вот только уши, истинно буддистские, с оттянутыми мочками, указывали на доброту, положенную штатным расписанием пантеона этому покровителю Бутана, горной Страны драконов грома, вставшей у самого порога нашего бурного века...

Александр Шальнев

Тхимпу — Москва