Журнал «Вокруг Света» №12 за 1986 год

Нарушители режима

В феврале разразился южак, и не местный, холодный, который часто срывается с окрестных гор, а могучий, сырой и теплый, посланный в замороженные северные просторы Тихим океаном. Температура в течение суток поднялась от минус сорока трех до плюс четырех. Ветер тряс дом, забивал дым обратно в печную трубу, дергал дверь в сенях, стремясь оборвать крючок из трехмиллиметровой проволоки. А когда он стих и образовалась даже не тишина, а какая-то абсолютная звуковая пустота, мы явственно услышали с улицы:

— Цив-цив!

Живые голоса! Они звучали мелодично и нежно, как согретые дыханием серебряные колокольчики. Мы замерли и только поглядывали друг на друга недоверчиво. Мол, после такой круговерти всякое может почудиться.

— Птички прилетели! — радостно объявил сын.— Пуночки!

— Какая-то мистика,— не поверил я.— Февраль, Заполярье, тундра...

— Троим померещиться не может,— сказала жена.

Потрогав входную дверь, мы кое-как спихнули с крыльца свежий сугроб и увидели на темном снегу белую пуночку. Она посмотрела на нас и весело выкрикнула:

— Цив!

— Здрасьте вам!—сказала жена.

— Ци-тив! — крикнула вторая пуночка с крыши дома, а еще одна, с печной трубы над баней, завершила приветствие: — Цив-цив!

— Я первый угадал! — закричал сын.— Надо их покормить.

— Конечно,— сказал я.

Пуночки прожили на Рымыркэне два дня. Потом вновь потекли с севера по долинам морозные туманы, на третье утро птицы исчезли. Сын вздыхал весь день, да и нам стало как-то неуютно. Повеяло весной, а впереди еще почти половина зимы... По вечерам мы долго гадали, откуда они взялись, эти птицы. На зиму пуночки откочевывают из тундры в таежные места, все об этом знают. Но ближайшие леса находились от нас в сотнях километров, за пустынными нагорьями и замороженными цепями гор Анадырского хребта. Может, их принес южак? В доме был ветромер, и отдельные порывы мы замерили: сорок пять метров в секунду! Конечно, такой ветер легко унесет крохотную пичугу. Но для этого надо застать ее врасплох, «выковырнуть» из леса, а это не так просто. Да потом еще нести сотни километров горными закоулками, где всегда найдется тихий закуток для желающего спрятаться. А тут ветер унес сразу трех птиц и не разметал их в пути? Нет, так не бывает.

— Они прилетели проверить, как мы тут зимуем,— сказал сын.— Может, помочь чем надо или, может, обрадовать, что скоро весна...

В дальнейшем мы увидели, что версия сына была ближе всего к истине. Пуночки, оказывается, любят ветер. Позже, в апреле, а потом и в сентябре, мы заметили, что во время пурги их охватывает веселое возбуждение. Живут себе парами, или — осенью — семьями, но стоит дунуть ветру — быстро собираются в стаи. Из стай по очереди, словно хвастаясь друг перед другом, ныряют в сильные порывы, с торжествующими криками носятся на волнах ветра, и по их движениям можно наблюдать, как скручиваются, взмывают и опадают пласты летящего воздуха. В пургу они из нежных птах превращаются в бесстрашных буревестников. Может быть, и полет со скоростью сорока метров в секунду из лесов через хребет — ужасно интересная прогулка. И назад они улетели с первыми порывами северного ветра, когда Ледовитый океан в вечном своем споре с Великим бросился стирать следы набега соперника на его исконные владения. На крыльях холодного ветра путешественницы наверняка благополучно добрались до дома в лесах. Вот уж, поди, было рассказов!

Пуночки всеми любимы на Крайнем Севере. И, наверное, в первую очередь за то, что являются вестниками весны. В апреле, буквально через несколько дней после их прилета, несмотря на мороз под тридцать и жесткие ветры, мы вдруг заметили первый признак весны: начал лучиться снег. Снежинки неожиданно превращались в призмы, и каждая принималась излучать колючий лучик своего цвета. Люди еще не придумали таких чистых и пронзительных красок, какие испускают кристаллики весеннего снега. Вернее, не снега, а замерзшего водяного пара. Его кристаллы начинают лучиться еще в воздухе, а прикрыв снег, создают тончайший цветовой слой, с чистой яркостью красок которого не сравнится блеск любого драгоценного камня. Это и есть первый признак весны.

А спустя два-три дня мы заметили, что расплывчатые серые пятна на крутых склонах гор стали темнее и резче, и тогда же уловили первые легкие вздохи сопки Скрипучки. «Пробудительные», как сказал сын.

А затем на снежных равнинах появились белые блестки. Мы шли к ним и находили среди застругов кругляшки льда величиной с ладонь. Такой ледок можно осторожно, с наклоном ножа, обрезать кругом по снегу, приподнять и увидеть под ним подобие уютной комнатки-оранжереи с заледенелыми, как стекло, сине-розовыми стенками. В центре ее из переплетения мхов и желтых прошлогодних былинок к окошку тянется стебелек подснежника. Полюбовавшись минутку ростком — больше нельзя, замерзнет! — надо положить крышечку-окошко на место и уплотнить края.

Появились особые весенние туманы. Они лежали по утрам в горных распадках фиолетовыми клубками, а к середине дня розовели, потом желтели и таяли. Небо постепенно теряло свои серые вязкие тона, голубело, распахивалось вширь, открывая верхушки дальних гряд, и обнажало такие сверкающие вершины, что на них можно было смотреть, только сощурившись.

Пуночки прилетают белыми, но наряд их всегда кажется светлее даже нашего, далекого от городов, чистейшего «дикого» снега. Через несколько дней они начинают прихорашиваться — появляются на головах розовые шапочки. А к первым весенним лужам птицы торжественно надевают и розовые переднички.

В одно прекрасное утро мы вдруг увидели совсем другую тундру: всю в желтых, черных, красных и фиолетовых пятнах — это солнечные лучи освободили из-под снега многочисленные кочки.

Сменили красочный наряд и пуночки. Они неназойливы, скромны и доверчивы. Хотя их и называют северными воробьями, в характере этих птиц нет ни одной схожей черты, кроме единственной: как и городские воробьи, пуночки селятся рядом с людьми.

За железной бочкой, к которой была привязана растяжка антенны, жила желтая трясогузка. Такую «дразнилку» —как очень скоро назвал ее сын — не встретишь и среди самых задиристых городских воробьев. Кота Маркиза они просто изводили, даже ухитрялись клевать его в хвост. Да, храбрости им было не занимать. На территорию, занятую парой трясогузок, не смел залетать и заходить никто. Любой кулик, конек, крачка и даже поморник спасались в панике, когда супруги обрушивались на нарушителей.

Мы сразу же обратили внимание, что в весеннем оперении северных птиц много различных золотистых тонов. Видно, потому, что половина гнездового периода падает на время, когда тундра только пробуждается. Основные ее цвета в это время — оливковый, фиолетовый, красный, но все с золотым оттенком.

Трясогузки почему-то невзлюбили Золотистую Ржанку, которая по утрам залетала на краешек их территории — маленький каменистый пятачок,— и каждое утро ругали ее. А та поживала себе тихонечко рядом. Хотя ей положено обитать далеко на западе, за Анюйскими лесами, за реками Колымой и Алазеей, за Великими Сибирскими тундрами, за рекой Хатангой, в лесах Таймыра. Вон какие дали...

Нежный голосок Золотистой Ржанки мы услышали как-то утром. Сын сбегал и принес новость:

— Там совсем неведомая Золотая Птица!

Мы пошли и действительно увидели прекрасную птицу со спинкой, словно обрызганной золотом, белыми боками и черной грудью. Она сидела спокойно и как-то полувопросительно приветствовала нас — мягким, нежным голоском с примесью мудрой печали. Как будто птице было известно то, что нам знать не дано. Вполне возможно, она летает над доброй половиной планеты, всякого может наглядеться...

— Пи-ли? — попыталась повторить голос ржанки жена.

— Может, тви-ли? — прислушался я.

— Вы-ли? — сказал сын.— Она спрашивает: это мы? Мы, мы — не бойся!

Золотистые Ржанки нарушили табу, установленное справочниками, дважды: улетели слишком далеко на восток от своих исконных земель да еще поселились гораздо севернее отведенного им ареала. И им тут, конечно, понравилось, потому что скоро мы нашли гнездо одной из них.

Да, ржанкам понравилось в долине, и они прилетали ежегодно. Если они привыкли за далекой рекой Хатангой к виду леса, то у нас, среди болотистых раздолий «Пушицыной равнины», нежным глянцем отливала зелень многочисленных березовых «рощ». Кое-где они достигали метровой высоты, а кусты ольховника вымахивали до трех метров. Березовые рощи располагались на сухих участках приподнятой над болотами кочковатой тундры, и вот в таком месте, посреди круглой полянки, они выбрали сухую кочку и принялись таскать туда клочки голубых, черных и рыжих мхов, дергая их из древних косм на гранитных скалах.

В июне прилетела и поселилась у озера семья крохалей.

— А вас каким ветром сюда? — удивился я.— По научному этикету не имеете права жить в горной тундре. Не по-ло-же-но!

Да, не имели права. Оказаться пролетными — еще туда-сюда: заблудились, мол, извините. Путь-то неблизкий. А они покружились в долине день-два и начали строить гнездо на берегу ручья, недалеко от его выхода из озера, в темной ямке, среди размытых паводками корней березняка. Притоптали лежавший там мох, настелили пуха. Получилась этакая берложка. И снесли наши «заблудившиеся» странницы семь красивых светло-бежевых яиц.

Но, может быть, не заблудившиеся, а первопроходцы? Уж больно теснит человек животных на их исконных землях. Вот и обитатели тайги, утки-крохали, залетели в сравнительно еще пустынную горную тундру. И неспроста, наверное, поймали однажды калана на берегу Чаунской губы.

Завершив работы по строительству, крохали перекусили мальками из ручья и выплыли в озеро, на соседей посмотреть, себя показать. Стыдиться им было нечего — красивые птицы. Впереди плыл селезень.

Екваё — полярная гагара — как увидела его, так сразу и сказала:

— Как-ка-ка! Смотрите-ка, как-кой ка-красивый!

И действительно. В черной, отливающей зеленью шапочке, с «воткнутыми» в нее двумя тонкими пучками перьев, с золотистой грудью и светлой серой спинкой в тонкой кольчужной насечке селезень весь сверкал под солнцем. Супруг Екваё внимательно послушал какие-то новые, явно не лишенные древнего женского интереса нотки в голосе подруги и решительно отправился «возводить забор» между усадебными участками. Он быстро пересек залив, поделив его этим на две части,— себе побольше на правах коренного жителя,— и курсировал так, словно подводя черту пожирнее. Крохали прекрасно поняли его, чем опровергли старую пословицу «вилами на воде писано». Потом супруг Екваё уплыл домой, но утки с отведенной им части на чужой участок не заплывали. Это была очень вежливая, интеллигентная и скромная пара. Правда, изредка, в пылу погони за особенно вкусной рыбкой, бывали небольшие нарушения границ, да гагары вели себя великодушно, но голосом все же фиксировали: «Эй!» Мол, дорогие соседи, умерьте страсти.

Остальные пернатые пары, живущие рядом, в такие конфликты обычно не вмешивались, справедливо считая, что в территориальных вопросах соседи разберутся сами. Но что тут начиналось, когда в небе замечали общепризнанных закоренелых разбойников, способных убить и съесть себе подобное создание: серебристых чаек и поморников!

Участки птиц были разноэтажными. Парят чайки выше установленной, не видимой ни для кого, кроме хозяев и разбойников, границы — пожалуйста! Но ниже — избави бог! В момент нарушения от земли стремительно взмывали навстречу хозяева участка, и по первому их пронзительному писку на помощь бросалось из-под кустов, с веток, из травы и кочек разноголосое и сверкающее облачко. Только в такие моменты и можно было увидеть, как плотно населена тундра. Но гагары, журавли и утки — солидные обитатели долины, способные отстоять гнездо в одиночку,— оставались на местах и только одобрительно покрикивали. Создавалось впечатление, что они науськивают и подзуживают простой многочисленный народ — пуночек, коньков, куликов и трясогузок: «Давай, ребята, не робей! Так их, жуликов! Так их, разбойников!»

Почти все пернатые, прилетая весной, стремились познакомиться с человеческим жильем и людьми. Вроде бы в последние годы здорово достается им от человека, а они — к нему. Летают, бродят вокруг несколько дней, постепенно сокращая дистанцию. Зачем? Какие мотивы движут птицами? Этого мы долго не могли понять. И только позже одна гусиная пара помогла нам расшифровать загадочное их поведение.

Рымыркэнский треугольник

Гуси летели по широкой дуге у подножия сопки. Один за другим открывались и уплывали назад крутые и пологие распадки, заросшие кустарником, затянутые желтой кочкастой тундрой, заваленные гранитными глыбами. Неожиданно, за очередным поворотом, ослепительно сверкнула и сразу широко распахнулась сине-розовая гладь озера.

— Гыл-ла-ла-ла! — дружно и радостно закричали птицы. Гусыня летела впереди и, достигнув берега, наклонила голову, разглядывая мелководные заливчики, в которых лед уже растаял. Наконец выбор ее пал на один, уставленный лохматыми тумбами водяной осоки. Берег в этом месте густо порос ивняком, за узкой полоской песка под кустами лоснились оранжевые моховые подушки, легким ветром морщило голубую поверхность воды, и по неглубокому песчаному дну бегала теневая сеть от ряби. Согретая вода в горле залива парила розовым теплым туманцем, разъедая кромку льда.

Гусыня опустила хвост, выставила крылья вперед и скользнула на воду. Дальний путь, в котором она выполняла роль вожака, окончился. С этого момента гусыня переключалась на материнские заботы, а супруг приступал к охране гнезда и другим хозяйственным работам. Но охрана, конечно,— первейшая обязанность. Поэтому он не сел следом, а отвернул в сторону и полетел вдоль берега, внимательно осматривая кустарник и лежащую вокруг залива тундру. Недалеко от залива спокойно паслись журавли, весело переговаривались кулики, и, сжигаемый извечным весенним пламенем, страстно кричал куропач. Да, тут можно остановиться. Над дальним берегом залива гусак поднялся чуть выше, чтобы охватить взглядом все озеро, и на какое-то мгновение, ошеломленный, завис. Крылья потеряли привычный ритм, заметались беспорядочно, и гусак почти застыл на месте, вывалив лапы, изогнув шею и раскрыв клюв.

— Гыл! — громко сказал гусак, решительно наклонился вправо, сделал резкий поворот и, снижаясь, полетел к дому на бугре.

— Смотрите, какой петух летит! — сказал детский голос.

Женский голос поправил:

— Это гусь! Итуит по-чукотски. Птица не обнаружила в голосах угрозы. И опасная черта позади. И грома нет. Но все же надо пройти испытание до конца. Итуит направил полет вниз и, спланировав над головами людей, крикнул древнее гусиное приветствие, обязательное при встрече с живым существом:

— Глак! Гла-ла-ла!

И в ответ услышал веселый голос юного человека:

— Итуит, давай к нам, поселяйся! Тут уже многие прилетели!

Чуть успокоившись, Итуит направился к своему заливу. Подруга уже поднялась над водой и тревожно покрикивала:

— Га-ла! Гал-ла! Гала-ла!..

Так ранней весной, когда появившиеся на кочках стрелки пушицы увенчались скромными цветами, окрашенными природой под старинное серебро, в одном из дальних заливов озера поселилась пара гуменников — Итуит и Галя.

Гусыня принялась утаптывать в центре облюбованного места несколько пучков старых стеблей. Здесь будет гнездо, понял Итуит.

По берегу, на кустах ивняка, густо висели голубовато-серые сережки. На ветвях уже полопались почки, и обнажилась светлая зелень свернутых в клейкие клубочки листьев. Итуит отправился туда, торопливо дернул несколько почек, проглотил, а потом набрал полный клюв сухих прошлогодних листьев, вернулся и высыпал их подруге под ноги. Так он сновал на берег и обратно, пока гусыня не сказала:

— Гу-гу-гу.

Она перестала топтаться, навела клювом последний лоск и отступила в сторону, склонив голову набок.

— Га-а! Га-а! — окинув взглядом постройку, восхищенно закричал Итуит и громко захлопал крыльями.

— Гуть-гуть-гуть,— скромно сказала Галя. Она старалась не преувеличивать своих достоинств.

Завершив строительство, гуси пошелушили почки на ивняке, вышли в кочкастую тундру и там поели сочных стрелок пушицы, а затем снова вернулись к гнезду. Галя растормошила перья на спине друга и сунула нос в теплый пух, а Итуит, выгнув шею, положил на нее клюв и прикрыл глаза. Но сам ловил привычные звуки: шипение ветра в кустарнике, шлепки мелких волн в бока тумбы болотной осоки — «стены» их нового дома, озабоченное креканье за увалом куропатки Ревымрев, неторопливый шелест крыльев чайки Йъаяк, сонное ворчание длинноногого Крумла — журавля. Голоса ранее обосновавшихся у озера соседей были спокойны и говорили Итуиту о том, что люди, живущие на бугре, не опасны. Гусак повздыхал и успокоился окончательно.

Тягучий порыв ветра принес молодую гусыню в каменные дебри хребта. Вместе с остатками снежного заряда она попала в узкий распадок. Заряд крутанулся в толпе кекур на гребне, изодрал бока в их граненом лабиринте и, жалобно скуля, рассыпался на затухающие вихри. Один из них потащил птицу по тесному ущелью вниз, к озеру, но та нашла в себе силы не рухнуть на желтый разбухший лед, а долететь до ближайшего водного зеркала. Там она увидела спокойных больших птиц, поняла, что этот уголок вне опасности, и упала в воду.

Население залива испуганно бросилось врассыпную, когда из гущи снежного заряда свалился растрепанный белый ком. Но он остался недвижим, и тогда все, сгорая от любопытства, закружились вокруг.

Итуит прищурил глаза, подплыл ближе. Перед ним на воде лежала гусыня, вся ослепительно белая, только кончики крыльев чернели. Вытянутая шея, усыпанная сверкающими каплями, лежала на воде, глаза закрыты, а красный клюв опущен вниз.

— Га-глак! — взволнованно воскликнул Итуит и попробовал шевельнуть странную гостью. Она не ответила. Итуит уперся клювом в теплое бело-розовое плечо и заработал лапами.

— Кривей! Ут-ут-ут! Ка-куа! Чигр-р! — загалдели кругом птицы. Итуит подтянул гусыню на мелководье, к берегу. Но тут птица очнулась, с усилием изогнула шею и вытянула голову из воды. В легкие потек настоянный на весенних травах воздух, и гусыня пришла в себя. Надышавшись, она окинула взглядом грудь, крылья и спину. Какой беспорядок! И это при постороннем гусаке! Но почему он такой темный? Ах да, это те гуси, что живут на приморской равнине. Они принадлежат к другому роду. А этот гусак может подумать, что на острове все такие неряхи!

Гусыня потрясла оперением и стала торопливо укладывать манишку, а потом распахнула крылья и замахала ими, поправляя ворсинки на изящных маховых перьях. Солнце вспыхнуло в широких веерах и зажгло гусыню розовым пламенем.

Итуит широко открыл глаза, вытянул шею и от избытка чувств приоткрыл клюв. Как прекрасна необычайная гостья!

— Это лебедь, да? — не отрываясь от бинокля, прошептал сын.

— Нет, это гусыня с острова Врангеля,— сказал я.— Раньше белые гуси жили по всему северу Чукотки, а теперь только на острове сохранились.

— А почему?

— Были слишком доверчивы. Сын помолчал и задал логичный и по-детски прямой вопрос:

— Значит, нельзя доверять слишком?

— Нет, почему же? — ответил я.— Надо только уметь видеть, кто и насколько заслуживает доверия.

— Вот именно,— сказала жена.— Надо уметь...

Гусыня сложила крылья, вытянула шею в сторону Итуита, покивала головой, словно благодаря за спасение, и направилась к берегу.

— А сама-то величава, выступает, будто пава! — восхищенно вспомнила жена.

— Пава! — сказал сын.

Так принесенная последней весенней пургой гостья получила официальное имя, необходимое для регистрации в Рымыркэнской домовой книге-дневнике.

Гусыня выбралась на берег и пошла в кустарник и дальше, на кочки пушицы, уже заросшие густой молодой зеленью. Среди кочек бурыми пятнами ветвился голубичник, и кое-где на его ветках висели сморщенные прошлогодние ягоды, а по каменистым плешинам чернели полированные бисерины старой шикши. Гусыня долго расхаживала по тундре и отъедалась после голодовки, а Итуит устроился посреди небольшого бугорка с кустиками шиповника и посматривал вокруг, а в основном — на Паву.

— Гать-гать-гать! — позвала из гнезда Галя. Итуит привычно шагнул на голос, но завороженный взгляд его был словно привязан к Паве, и он остановился. Подруга повторила призыв, Итуит закрутил головой, резко крикнул: «Г-гак!» — и решительно направился к Паве. Та окончила обед и, устало потряхиваясь, выбирала местечко для отдыха. Итуит подошел, вытянул шею, захлопал крыльями и закричал:

— Га! Га-га!

Потом вытянулся вверх, словно струнка, и похлопал крыльями себя в грудь...

— Нет, вы посмотрите — расшаркался! — удивилась жена.— И правда петух! Домой иди, семья ждет!

Но он не пошел, хотя Пава и не приняла его ухаживаний. Она даже, как мы поняли, пристыдила Итуита, вытянув шею и покричав: «Гу-гу-гу!» Потом уложила голову на спину и уснула. Но и теперь гусак не ушел. Он замер на соседней кочке. Ветер совсем стих, как-то сразу, со всех сторон натянуло низкие тучи, воздух пропитался полудождем -полутуманом. А Итуит все стоял рядом с ослепившей его гостьей. Было тихо. Только шуршала влага да звучал тревожный призыв Гали.

Наконец гусыня оставила гнездо, прикрыла яйца клочьями лежавшего рядом на такой случай мха и прошла через кустарник. Здесь она увидела супруга и гостью. Поднялся шум. Галя, раскинув крылья, погнала белую гусыню к сопке, а Итуит побежал следом. Прилетели другие птицы, тундра вмиг ожила. Поморники стали пикировать на Паву и гнать ее дальше, а Галя несколько раз ущипнула Итуита, но ничего не смогла поделать — он наотрез отказался вернуться домой. И Галя пошла одна, торопливо хватая с кочек еду.

Вечером Пава вернулась к заливу. Следом шел Итуит. Увидев гнездо, он заметался на воде, но все же подплыл к нему. Мы подошли близко и услышали мягкий голос Гали:

— Гул-гу-лу-гуть! Гуть-гуть!

Иногда Итуит отвечал тоже мягко: «Гуть-уть-уть!», а иногда срывался на крик: «Гак! Га-гак!»

О чем они говорили? Если бы знать!

Поздним вечером у гнезда и в заливе Итуита не оказалось. Сын не оставлял подзорную трубу, пока не отыскал его и Паву далеко в тундре.

Утром на берег залива пришел песец Злодей. В первое лето нашего знакомства он не имел семьи и шатался круглые сутки где придется. Кроме того, отличался необычным внешним видом. За все лето ни единый волосок, наверное, не выпал из его пышной зимней шубки. А если и выпадали, то новые росли тоже белыми. Мы долго гадали и рядили по этому поводу, пока не увидели его в июльском поле пушицы и не увязали необычную летнюю одежду с погодой.

То лето было очень жарким, практически без единого холодного северного дождя. Приблизительно раз в неделю над долиной громыхали южные грозы с короткими теплыми ливнями, столбик термометра каждый день подпирал тридцатиградусную отметку. Пропали комары, жужжали шмели и осы, стрекотали кузнечики. Тундра лоснилась жаркими полями пушицы. И по каким-то четким законам природы многие песцы в то жаркое лето остались в зимних шубах. Стоило зверьку нырнуть в пушицу — и он растворялся. Может быть, поэтому природа «отменила» линьку для песца? Основная-то его пища живет в полях пушицы — лемминги и мыши. Но он не прочь был раздобыть птичье яйцо или птенца. Хищник зорко следил за соседями. И стоило Итуиту с Павой уйти от залива подальше, как Злодей начал бродить за кустами, вылезать на кочки, вставать на задние лапы, приглядываясь, нюхая с разных берегов воздух. А потом через ивняк вышел на берег точно против гусиного гнезда.

Галя заметила врага и подняла голову над свежей порослью осоки: прятаться не имело смысла. Теперь надо караулить каждое движение врага. Злодей подошел к воде. Гусыня привычно оглянулась, но защитника не было.

— Гак! Га-глак! — тревожно и громко крикнула она.

— Этот Итуит — предатель,— сказал сын.

Галя вышла на край тумбы. Вдоль берега часто торчали верхушки затопленных весенней водой кочек, так что Злодей, очень не любящий мокнуть, мог одолеть расстояние до гнезда посуху. Ловкость только нужна, но что за хищник без ловкости? Песец постоял, прикидывая, потом медленно напружил лапы, готовясь к первому прыжку.

— Надо стрельнуть вверх, он сразу убежит! — обеспокоенно предложил сын.

— Можно и стрельнуть, но еще неизвестно, кому из них страшнее,— сказал я.— Думаешь, так просто одолеть гусыню?

В душе я был уверен, что песец побродит рядом, но напасть не посмеет: гусыня и одна при защите гнезда — довольно сильный боец.

Однако Злодей решился. Толкнувшись, он прыгнул на ближнюю кочку, сразу перемахнул на вторую и очутился в метре от тумбы. Действовал он уверенно и решительно, да, видно, предусмотрел не все. Галя, увидев врага рядом, приподняла крылья, напружила шею и оттянула назад голову. Теперь клюв ее был как наконечник стрелы во взведенном арбалете, а крепкие кистевые сгибы крыльев — готовые для удара тараны. Песец оглядел ее и собрался в тугой комок.

— О-ей, сейчас прыгнет! — Жена, одной рукой держа бинокль, второй замахала: — Брысь, негодник! Спасите!

— Стрелять надо! — завопил сын.

Поддавшись неожиданно вспыхнувшей панике, я рванулся с оленьей шкуры, на которой мы лежали, к крыльцу, но меня остановил новый крик сына:

— Итуит!

Я обернулся и увидел, как между Галей и Злодеем взлетел фонтан брызг и крепкий клюв Итуита саданул нападавшего прямо в лоб, а косым ударом распахнутого крыла с лета опрокинул его на бок и сбросил с кочки в воду.

— Кау! — закричал Злодей и попробовал выкарабкаться обратно, но получил новый удар и исчез под водой. Вынырнул он уже в стороне, потерял ориентировку, ослепленный водой, и поплыл к другому берегу. Итуит и Галя бросились следом, и мы имели возможность наблюдать, что песец, оказывается, отличный пловец и даже умеет плавать под водой. Не любит — это одно, а уметь умеет, когда нужда заставит. Каждый раз, вынырнув, Злодей пытался рычать и лаять, но не успевал — следовал быстрый удар, и он снова исчезал, однако курс выдерживал точно — к берегу.

Наконец Злодей поймал ногами дно, тяжело выбрался на песок и в изнеможении остановился, собираясь отряхнуться, но подоспел Итуит, за ним Галя. Получив последний удар Итуита и щипок Гали, он моментально продрался через кусты, выскочил на тундру, и тут у него вместо классического лая прорезался новый крик. Он мчался по тундре, и мы долго слышали пронзительный вопль:

— А-я-я-я-яй!

Больше мы ни разу не видели его в окрестностях гусиного гнезда.

Лицезрение благородного поступка обычно толкает ум к светлым мыслям, надеждам, побуждает к чистым мечтам. И мы пришли к убеждению, что теперь в семейной жизни гусей все наладится. Но следующим утром Итуит и Пава исчезли.

Мы долго бродили в ложбинах, поднимались на увалы, осматривали распадки. В метелках вейника и перьях пушицы свистел холодный западный ветер, в небе алюминиевым блеском светились круглые тарелки штормовых облаков, разыгравшиеся волны стучали в борт нашей лодки, стоявшей на якоре в заливе у дома.

— Ему будет плохо,— сказала жена.— Нельзя бросать свой дом и свою родину...

После обеда мы занялись домашними делами, думали, переживали. И только часа через два хватились, что нет сына. Я вышел на край морены. Сын сидел в лодке и смотрел на озерную равнину, где стыли синие, в мерцающих красных бликах льды.

Только через год мы неожиданно узнали, чем кончилась эта история. В аэропорту поселка Мыс Шмидта знакомый старатель упомянул странную пару гусей, виденных им в среднем течении реки Пегтымель. Гуменник и белая гусыня с острова Врангеля летели рядом над рекой в сторону низовьев. А поздней осенью от совхозного охотника, чья избушка стояла на берегу Нукотского моря у пролива Лонга, узнали, что через три дня после пурги прилетели гуси. Она белая, а гусак серый, гуменник. Целый день паслись возле его избы. Все рядом ходили. А потом полетели к Врангелю, только гусак сразу, как вышли ко льдам, повернул. И кричал, метался вдоль берега, да так тоскливо. К нему несколько раз подворачивал. Остановится в воздухе, крыльями бьет, шею дугой вниз и гулкает на охотника. А потом назад улетел, к Пегтымелю.

— Чудно,— закончил свой рассказ охотник.— Сколько лет уже охочусь, а такого не видел. Ох, природа-матушка...

Николай Бадаев