Глупости зрелого возраста

Глава 3. Прозрение

Рязанов закрыл журнал! Новость заслуживала внимания. Иван, в который раз за утро попытался разбудить Рубаняка. Безрезультатно. Директор не воспринимал словесные призывы, не реагировал на физическое воздействие и, безмятежно, то бишь бесчувственно, дрых, подложив под щеку ладошки. От младенца Севу отличало немного: богатырский свист, с которым кислород проникал в организм через вздрагивающие ноздри; размеры тела и непристойное амбре — производная вчерашнего перегара.

— Да просыпайся ты, холера, — в сердцах Ильин заехал ногой по упитанному заду директора. Отнюдь не почтительный жест возымел действие. Рубаняк покинул царство Морфея и с недоумением уставился на Ильина. Главный редактор в тренировочных штанах и футболке на фоне незнакомого интерьера плохо вписывался в представление о реальности.

— Что ты здесь делаешь?

— Я здесь живу, — выдал Иван и, не мудрствуя лукаво, рубанул с плеча. — Журнал закрыли. Пока ты спал, Рязанов оставил нас без работы.

Замутненное похмельем сознание не могло переварить столько информации.

— Хрен с ним, — Сева схватился за голову и застонал. — Блин, какого лешего я так нажрался?

С дикцией и интонированием у директора наблюдались определенные проблемы, Поэтому Иван не понял, сетует ли Сева на вчерашнюю несдержанность или спрашивает о причинах. В любом случае, вдаваться в подробности не имело смысла.

— Иди, умывайся.

Возня с Севой развеяла нервное возбуждение, в котором Иван пребывал все нынешнее утро. Проснулся он как обычно в шесть, но не от звона будильника (его Иван вчера забыл завести), а от храпа. От особо громогласных пассажей, издаваемых Рубаняком, не спасла даже закрытая дверь.

За окном хмурое небо в серых тонах туч готовилось повторить вчерашний беспроглядный и бесконечный дождь. У природы тоже было плохое настроение.

«Идти на работу или не идти?» — Иван укрылся с головой и взялся перебирать варианты. Оставлять Севу одного в квартире решительно не хотелось. Чужой человек, не адекватный от выпитого, в доме деньги, вещи — нет, уж, лучше не рисковать. Почему-то казалось, что едва он уйдет из квартиры, Сева очнется и непременно учинит обыск.

Однако караулить Рубаняка Ильин не мог. На работе хватало дел: незаконченная статья, Леша со своими бесконечными вопросами — без ценных указаний главреда дизайнер никогда ничего не верстал.

«Как поступить?» — Иван сосредоточился и в последний раз взвесил «за» и «против». Желание пренебречь служебным долгом явно доминировало над привычной обязательностью. Что ж, так тому и быть. Ильин закрыл глаза и постарался уснуть. Напрасно, тяжкие мысли тяжко ворочались в голове, нанося настроению тяжкие повреждения. Через пятнадцать минут лежать надоело, Ильин поднялся, привел себя в порядок, выпил кофе и, чтобы отвлечься, затеял уборку на кухне.

Перемывая посуду, вытирая шкафчики и вычищая до зеркального блеска плиту, Иван старался не думать об Ире. И все равно думал, плохо, зло, с обидой и ненавистью. Только взявшись за холодильник, Ильин внезапно успокоился. Он открыл дверцу — в лицо пахнуло холодом — и вспомнил: холодильник они с Томой покупали, собрав гонорары за его первые публикации. Выбирали за много лет не подешевле, а получше, благо средства позволяли. «Как настоящие», — шутила тогда жена. Она была возбуждена и, кажется, даже счастлива. Во всяком случае, в магазине Тамара улыбалась и держала его руку.

«Как же я по ней соскучился, — захлестнула привычная тоска. — Томка, Томка, Томочка…»

В памяти всплыли первые дни после отъезда жены в Харьков: черная меланхолия, отчаяние, мысли о самоубийстве. И сейчас, стоило коснуться незаживающей раны, как душа зашлась от боли.

Иван глубоко вздохнул, стараясь унять волнение и отогнать печальные мысли подальше. Увы, что он ни делал с собой, что ни делала с ним Тома, разлюбить жену он так и не смог. Животная потребность именно в этой женщиной не исчезали, не оставляли тело и душу, не позволяли привязаться к кому-то другому. Поэтому секс с Милой, фантазии-переписки с Ирой, другие глупые попытки заменить благоверную и, таким образом, заполнить пустоту внутри себя были заранее обречены на провал. Тома придавала смысл жизни, затрагивала чувства, несла с собой радость. Без нее смысла, чувства, радости не было. И не могло быть!

«Томка — это капкан. Я не освобожусь от нее никогда, и без нее буду мучиться всю жизнь», — подумал Ильин обреченно. И от жалости к себе — роковые безжалостные «никогда» и «всегда» были похожи на приговор, который не давал права на обжалование и амнистию, и, с которым во избежание лишних страданий следовало смириться — неожиданно понял: он не будет больше ни с чем мириться! Он взорвет к чертовой матери эту ситуацию!

Иван взял, валявшийся на подоконнике, карандаш и на клочке газеты — ничего другого под рукой не оказалось — стал писать. Это был план спасения, план новой жизни. Всего четыре пункта, но зато какие!

1. Помириться с Томой и Людой.

2. Уволиться и перебраться в Харьков.

3. Устроить семейный совет и решить, что делать с деньгами

4. Успокоиться.

Нет. Новая редакция более соответствовала нуждам текущего момента.

1. Успокоиться.

2. Уволиться и перебраться в Харьков.

2. Помириться с Томой и Людой.

3. Устроить семейный совет и решить, что делать с деньгами.

Ильин перевел дух — от возбуждения было трудно дышать — и тут же вздрогнул от неожиданности. Телефонный звонок ворвался в тишину квартиры с оглушительной настойчивостью.

— Беда, Иван Павлович, — голос Алексея был испуганным и расстроенным, — с утра приперся Рязанов — зверь зверем, орал на Генриха, требовал Рубаняка и вас. В сердцах закрыл контору, за слабую дисциплину …

Ильин улыбнулся. План новой жизни начал реализовываться. Без его участия, сам собой решился первый по важности вопрос. Уйти с должности главного редактора в его возрасте и положении было полным безумием. Но и оставаться значило навсегда потерять семью.

«Теперь я со спокойной душой поеду в Харьков» — предвкушая будущее свидание, Ильин потер руки. Он понимал, что победа не дастся легко, но не сомневался в результате. Переполненный боевого задора Иван направился в гостиную. Хватит быть гостем в собственной квартире! Пьяным Рубанякам не место на его диване! Пусть Сева убирается вон!

— Просыпайся ты, холера… — убедительный тон и увесистый пинок подействовали, Сева открыл глаза, с недоумением уставился на Ильина и спросил.

— Что ты здесь делаешь?

— Я здесь живу, — голос Ильина звенел от злорадства. — Журнал закрыли. Пока ты спал, Рязанов оставил нас без работы.

— Хрен с ним, — Сева схватился за голову. — Блин, зачем я так напился вчера…

— Тебе виднее. Вставай, давай. Иди, умывайся.

Через пятнадцать минут Сева хлебал кофе.

— Ты меня, Ильин, извини, — они были не достаточно близки, чтобы Сева не испытывал некоторого смущения. — Я тут не сильно бедокурил?

— Нет, — слукавил хозяин. — Явился хмурый, сидел молча, водяру хлебал, потом отрубился.

Вряд ли Сева помнил про свои откровения. Поэтому облегченная версия прошла на ура.

— Жалко журнал. — сказал Рубаняк без тени сожаления в голосе.

— Да, — признал Иван тоже недостаточно огорченно.

— Что-то ты не больно печалишься?

— Я как раз заявление собирался подавать, — второй раз за пять минут подкорректировал действительность Иван.

— С какой стати?

— Придется в Харьков перебираться. Сколько можно жить на два дома.

Рубаняк принял услышанное за чистую монету и разродился глубокомысленной сентенцией:

— Семья — это главное.

— Ты всегда говорил, что главное — работа, — чтобы поддержать разговор возразил Иван.

— Работа — тоже главное, — Для серьезного диспута Сева не годился. У него слипались глаза, и заплетался язык. — Пойду я.

— В контору? — наивно поинтересовался Ильин.

— Домой! — припечатал Рубаняк. — В себя приходить.

— А мне что делать?

— Топай в редакцию. Завтра будем разбираться с твоим заявлением.