Гоголь. Мертвая душа

Глава XXIX

Но существо, корчащееся в кресле, не собиралось сдаваться без боя. Стрелки замерли, а потом дернулись обратно, собираясь повернуть вспять. Гоголь не позволил этому свершиться, подняв крест как можно выше и продолжая читать Иисусову молитву. При всей ее простоте, а может, как раз благодаря этой простоте она действовала безотказно.

Пробудившийся Гуро без всякого труда обезоружил Верховского и оттолкнул его, вынудив пятиться через всю комнату. Выстрел прозвучал в тот самый миг, когда приспешник Маргариты впечатался спиной в стену. Верховский сполз на пол, оставив на обоях след, словно проведенный малярной кистью, окунутой в красную краску.

Пистолетный ствол переместился левее, отыскивая Маргариту.

То, что совершила она, опровергало как закон земного притяжения, так и многие другие физические законы, которые принято считать незыблемыми. Вскочив на кресло ногами, она оттолкнулась и прыгнула, взлетев до потолка, а когда рядом щелкнула пуля, изменила направление полета и на всех парах понеслась на Гоголя.

Все, что он успел сделать, это выставить перед собой крест, но этого оказалось достаточно. Летящую ведьму отбросило, перевернуло вверх тормашками и понесло назад. Промедли Маргарита хотя бы долю секунды, и она бы размозжила голову о стену, но, по-кошачьи извернувшись в воздухе, она нырнула в смежную комнату.

Уже не молясь, а крича от боли, Гоголь бросился за ней. Крест в его руке был не просто горячим, не просто раскаленным, он занялся настоящим пламенем, он прожигал ладонь до кости, и расплавленная медь капала на кожу, оставляя дымящиеся дыры. Превозмогая себя, Гоголь не разжимал стиснутых пальцев. Он хотел догнать Маргариту и уничтожить ее, потому что чувствовал в себе эту силу, пока держал крест.

Она чувствовала то же самое и, не задерживаясь нигде, неслась по дому, вышибая двери там, где они были закрыты. Бежавший сзади Гуро кричал Гоголю упасть на пол, чтобы дать ему возможность стрелять, но Гоголь не слышал. Словно одержимый, с пылающим крестом выскочил он за ведьмой в прихожую, где она кувыркнулась над полом, развернулась и вылетела прочь.

Гоголь выскочил на крыльцо, озираясь. Рассвет уже занялся, но в сером воздухе не было видно Маргариты – она как сквозь землю провалилась.

Выбежавший из дома Гуро пальнул в небо от досады.

– Ушла! – воскликнул он. – Вот ведьма!

– Ведьма, – согласился Гоголь вяло. – Попробуй удержи такую.

Он хотел поглядеть на то, что осталось от сгоревшего креста, и челюсть его отвисла. В кулаке была зажата черная головешка, но не горячая и не теплая, а совершенно остывшая. Пальцы и ладонь были перепачканы сажей. Никаких следов ожогов найти не удалось.

– Чудо, – сказал Гоголь. – И то, как быстро пролетело время до рассвета, тоже чудо.

– Чудеса чудесами, а свидетеля у меня нет, – проговорил Гуро с досадою.

– Напрасно вы застрелили Верховского, Яков Петрович.

– Я не мог рисковать, Николай Васильевич.

– Тогда не пеняйте на судьбу, а радуйтесь, сударь.

Гоголь сам не заметил, как заговорил с тайным советником покровительственным тоном, но получилось это совершенно естественно.

– Я радуюсь, мой друг, – сказал Гуро и действительно весело улыбнулся, чего он не делал уже до-статочно давно.

– А я нет, – вздохнул Гоголь. – Мне жаль креста. Такого у меня больше никогда не будет.

– У вас есть молитва, Николай Васильевич. Без нее крест бы не подействовал, я так думаю.

– Эта молитва доступна каждому.

– Не каждому, мой друг, – заверил Гоголя Гуро. – Вот я, например, не способен молиться, поскольку не верю. А у вас получилось. Редкий случай, скажу я вам.

Они вернулись в дом, чтобы забрать свои вещи. Верховский лежал на том месте, где сразила его пуля, но теперь он был полуразложившимся и ужасно смердел. Зажимая носы перчатками и платками, товарищи поспешили на свежий воздух.

Золотая осенняя пора закончилась, пейзаж был унылым и хмурым. Небо было такого цвета, каким бы смог нарисовать его художник, лишенный красок и имеющий в своем распоряжении лишь уголь и свинцовый карандаш. Всюду царило запустение, как будто здесь никогда не было и не могло быть жизни. Кусты и деревья стояли мертвые, растопырив мокрые ветки.

Пока товарищи добирались до своих лошадей, на сапоги их налипло столько земли, что они едва волочили ноги.

– Первое, что я сделаю, когда вернусь в гостиницу, – рассуждал Гуро, – это вымоюсь с головы до ног. Тем временем на стол подадут заказанные мной яства, а заказано будет немало, поверьте, мой друг. И все это я намерен съесть. И уж потом, только потом, я сброшу с себя халат и голым лягу спать в хрустящую постель, а она будет хрустеть, черт возьми! Иначе хозяину гостиницы и всей его прислуге не поздоровится.

– Я бы на вашем месте перестал поминать черта при каждом удобном и неудобном случае, – укорил спутника Гоголь.

И снова Гуро смолчал. Как будто чувствовал за Гоголем право разговаривать с собой так. Прежде в их отношениях даже намека на такое не могло быть.

– В перечне своих ближайших планов я не учел одной Мелочи, – сказал Гуро, когда они уже ехали по деревенской улице, на которой не сохранилось следов вчерашних заслонов.

Лишь две или три сгорбленные фигуры копались на огородах, остальные то ли попрятались, то ли сгинули, ибо мертвые души чужие в царстве живых и всегда стремятся восвояси, туда, где им самое место.

– Какую мелочь? – спросил Гоголь, стряхивая с себя задумчивость.

– А пожалуй что и не мелочь, – сказал Гуро, – пожалуй, что это немаловажная деталь. Мой друг, я хочу, чтобы сегодня за накрытым столом со мною сидели вы.

Задуманное осуществилось, тем более что к возвращению тайного советника в Бендеры подоспел целый отряд жандармов, взявшихся наводить порядок с таким рвением, что в тот же вечер один чиновник повесился, другой застрелился, а третий то ли спятил, то ли притворился спятившим столь искусно, что отправили бедолагу в лечебницу для умалишенных.

Придя после банкета в свой нумер, Гоголь уже начал раздеваться, когда в дверь постучали. Придерживая расстегнутый ворот, он открыл дверь и увидел служанку, принесшую ему письмо. Он спросил от кого; она не знала.

– Хозяин велели передать, – пискнула она и убежала.

В том, как она стрельнула в него глазами на прощание, угадывалось что-то смутно знакомое. «Кто она? – спрашивал себя Гоголь, разворачивая лист. – Смотрит как...»

Он не смог подобрать определения, но точно знал, что у челяди не может быть такого взгляда и выражения лица.

– Маргарита, – прошептал он, пробежав взглядом по идеально ровным строкам, начертанным бегущим, уверенным почерком с обилием замысловатых петель.

Письмо подписано не было, но он не сомневался в том, что правильно угадал автора. Она, она! Кто еще мог передать в нескольких фразах столько насмешливой изысканности, высокомерия и ненависти?

Послание той, кто именовала себя баронессой фон Борх, гласило:

И все.

Перечитав написанное, Гоголь бросился вниз, чтобы разыскать ту девицу, которая передала ему послание. Как и следовало ожидать, обе служанки постоялого двора совершенно на нее не походили.

– Это была она, – убежденно сказал Гоголь Гуро. – Маргарита, Одного только не понимаю. Отчего она сразу не расправилась со мной?

– А вы бы этого хотели, Николай Васильевич? Готовы остаться с выцарапанными глазами, лишь бы снова увидеть ее? О! – Гуро шутливо заслонился пятерней с рубиновым перстнем на пальце. – Не смотрите на меня таким испепеляющим взором, не то одежда на мне вспыхнет! Шучу, голубчик, шучу. А если серьезно, то причина понятна любому, кто хоть сколько-нибудь занимался магией. Ведьма растратила слишком много колдовской силы, чтобы представлять собой опасность. По сути, если бы вы опознали и схватили ее на месте, она не смогла бы оказать вам сопротивления больше, чем любая другая девица. – Не сумев перебороть искушение, Гуро добавил невинным тоном: – Элеонора, например!

– Сударь! – вскипел Гоголь. – Не ожидал я подобной неделикатности от вас после всего того, что нам довелось пережить вместе.

– Виноват, Николай Васильевич, – произнес Гуро с неподражаемой смесью иронии и аристократического достоинства. – Не подумал, что это заденет вас так больно.

– Еще бы, Яков Петрович. Ведь душа у меня живая, в отличие от тех душ, которых мы здесь повидали. И знаете, что я понял про Маргариту фон Борх? Она тоже неживая. Она была здесь главной Мертвой Душой.

– Она вернется, когда поднакопит сил, мой друг. Ведь месть и ненависть составляют весь смысл существования созданий такого рода.

По лицу Гуро пробежала тень. Он зябко повел плечами и произнес совсем другим, прозаическим тоном:

– Если вас ничто больше не держит в этой дыре, то окажите честь и составьте мне компанию в моем путешествии в Петербург. Сегодня выпадет первый снег, но пересаживаться в сани еще рано. Даст бог, домчим на колесах до самой столицы.

– Будем надеяться, – кивнул Гоголь, которому тоже захотелось поскорее очутиться как можно дальше отсюда. – Я с радостью принимаю ваше предложение, Яков Петрович.

В тот же день они тронулись в путь. Кузов был вместительный, так что при желании можно было лежать вытянувши ноги. Это позволяло сократить количество остановок и прибыть в Петербург до наступления настоящих холодов.

В дорогу Гоголь захватил дощечку и тетрадь, чтобы делать по пути заметки карандашом. Он приступил к этому занятию сразу, как съехали с брусчатки.

– Что это вы там черкаете? – осведомился Гуро, обложившийся газетами и почтой, доставленными ему из столицы.

– Хочу описать наши приключения, – ответил Гоголь. – Могу вывести вас под другим именем, если пожелаете.

– Ни под каким именем выводить меня не: смейте, Николай Васильевич. Это не просьба, это приказ.

– Приказ? Разве вы мне начальник, Яков Петрович?

Гуро поднял бровь, как это умел делать только он один.

– А разве нет?

Увидев Кислое выражение на лице спутника, он снизошел до мягкого, почти дружеского тона:

– Голубчик, о таких вещах нельзя писать прямо. Подобные сочинения стали бы смущать умы и порождать ненужные вопросы. Кроме того, Поступая так, вы нарушили бы закон о неразглашении государственной тайны, а сие было бы крайне опрометчивым поступком. Надеюсь, вы меня понимаете?

– Если нельзя писать прямо, – сказал приунывший Гоголь, – то можно хотя бы иносказательно?

– Давайте, – разрешил Гуро. – В такой, знаете, веселой, сатирической манере. Чтобы мертвые души вызывали не страх, а смех.

– Я попытаюсь, Яков Петрович.

– Вы не попытаетесь, Николай Васильевич. Вы именно так поступите. И если, сударь, однажды вам взбредет в голову нарушить наш уговор и протащить в свои писания правду, то можете быть уверены, что мы найдем способ заставить вас сжечь написанное собственными руками.

Гоголь наклонил голову в знак того, что услышал сказанное и принял во внимание. Но повернись к нему в этот момент тайный советник, он бы успел заметить усмешку, промелькнувшую под аккуратно подстриженными и пахнущими мылом шелковистыми усами. «Вздор, – думал Гоголь, глядя в окно на черные поля, присыпанные свежей порошей. – Какой писатель станет уничтожать прочувствованное им, выстраданное и перенесенное на бумагу?!»

Тройка, вырвавшаяся из предместья на простор столбовой дороги, побежала резвее, как будто отгадав желание Гоголя поскорее вернуться в Петербург и сесть за письменный стол. В сером небе носились галки, крича о том, что близятся холода и метели. Россия готовилась к очередной зиме, каких позади осталось бесчисленное множество, а впереди намечалось никак не меньше. Николаю же Васильевичу, которому было в ту пору двадцать два года, оставалось прожить еще ровно столько же зим, о чем он, понятное дело, не знал и знать не мог.

Мало, до обидного мало...

Много, невероятно много...

В зависимости от того, как прожить отмеренный нам срок, не так ли, дорогой читатель? Да будут дни наши долгими, счастливыми и преисполненными самых важных дел. А засим до скорой встречи. Аминь.