Гоголь. Мертвая душа

Глава XXI

Вряд ли хозяина полицейских застенков действительно звали Малютой, как небезызвестного кровавого опричника по фамилии Скуратов. Хотя, с другой стороны, чего только не случается в мире, особливо в его самой загадочной части, именуемой Россией! Никакой рациональный ум не способен определить или установить в ней что-либо наверняка. Даже физические законы не всегда действуют здесь, не говоря уже о прочих законах и правилах. Как будто сам Создатель не определился окончательно, что же он хочет видеть в этих землях. Играет, пробует, примеряется. И весь миропорядок трещит по швам от этих игр. И, сменяя друг друга, случаются катастрофы, чудеса и знамения, а на смену одному Ивану Грозному непременно приходят другие, а за тенью Петра поднимается еще более величественная тень. Так почему бы не рождаться здесь новым Малютам Скуратовым?

Правда, представший перед Гоголем человек был не огненно-рыжим, а всего лишь каким-то песочным; даже глаза его на веснушчатом лице были желтыми. На нем был кожаный фартук, какие носят обыкновенно кузнецы и другие мастеровые люди, опасающиеся обжечься или испачкаться при работе. Один вид этого фартука поверг Гоголя в смятение, которого он не испытывал во время пылкой отповеди исправнику и борьбы со стражами на лестнице. Запал его тотчас остыл. Он почувствовал, что трясется противной мелкой дрожью и не способен сдержать ее никакими усилиями.

– Ну, с этим возиться долго не придется, – сказал Малюта стражникам. – Оставайтесь поглядеть. Все одно скоро обратно голубчика весть.

– Нет, уж мы лучше наверху подождем. Твою работенку лучше на сон грядущий не видеть.

– Кому как, кому как. Лично мне в удовольствие. А ну, садите гостя на вот это креслице и ручонки ему ремешками привяжите. Потом можете идти, коли такие нежные. А мы тут маленько побеседуем. Правда?.. – палач заглянул Гоголю в глаза. – Тебя как звать, мил человек?

– Ни... Николай Васильевич, – ответил Гоголь, уставившийся на престранное угловатое «креслице», приготовленное для него. – Для чего дырка в сиденье?

– Ага, оценил! – обрадовался Малюта, – Мое собственное изобретеньице-с. Во-первых, какая бы неприятность с моими гостями ни приключилась, кресло завсегда чистое, а я порядок люблю, – он загнул один желтый палец. – А во-вторых, ежели с тебя, допустим, портки снять, то снизу ты будешь весь как на ладони. Смекаешь, мил человек?

Гоголя усадили на кресло с дыркой и стали вязать. Диким взором обвел он помещение под сводчатым потолком и увидел множество железных предметов, которые снова напомнили ему кузню, тем более что их освещало мерцающее пламя из очага. Малюта взял в руки клещи, пощелкал ими и положил на место.

– Начнем с чего-нибудь простенького, – решил Малюта, остановив выбор, на чем-то вроде вязального крючка.

– Мы наверху будем! – сказали стражи и поспешили прочь из жарко натопленного подвала.

Малюта шагнул вперед. Обливаясь потом, Гоголь попробовал сдвинуться с креслом или раскачать его, чтобы опрокинуться вместе с ним. Бесполезно. Массивные угловатые ножки крепко упирались в пол. Кресло было слишком тяжелое, Гоголю недостало сил.

– Не смей прикасаться ко мне! – заговорил он, стараясь делать это уверенно и внушительно. – Ты, болван, даже не представляешь, с кем связался! Я важный человек в Петербурге. Меня к вам с ревизией прислали. Тронешь меня – не сносить тебе головы.

– Петербург далече, а здешние власти – вот они, рядом, – пропел Малюта. – Своих не выдадут. А ну, мил человек, дай на твои пальчики поглядеть. Ишь, какие белые да тоненькие. А ноготки как у девицы прямо. Вот с этого, пожалуй, и начнем...

Он сгреб Гоголя за указательный палец. Предчувствие боли было страшней самой боли. Гоголь закричал и задергался, не в силах высвободить руку. Стальной крючок приготовился впиться под ноготь.

Холодный и властный голос произнес:

– Отставить! Три шага назад!

Песочная борода Малюты отвисла, его глаза уставились на вошедшего.

Это был Яков Петрович Гуро собственной персоной. В накидке, блестящей от дождя, простоволосый, при неизменной трости, с красным камнем на пальце. При виде его Малюта попятился, как ему было сказано. Он сразу распознал в незнакомце человека, имеющего право повелевать. Физиономия его приняла подобострастное выражение.

– Я могу идти, сударь? – спросил он, заведя руки за голову, чтобы стащить с себя фартук.

– Подождешь за дверью, – сказал Гуро. – Скоро ты мне понадобишься. Да фартук не снимай. Тоже пригодится. Стража! Развязать арестанта!

Вбежали стражники и, топая тяжелыми сапогами, закрутились вокруг Гоголя, освобождая его от кожаных ремней.

– Интересное кресло, – пробормотал Гуро, отослав их небрежным взмахом руки. – Универсальное. И в нужнике сгодится, и в пыточной. – Он перевел взгляд на Гоголя: – Вы как себя чувствуете, мой друг? Вид у вас, прямо скажем, неважный.

– Мне пришлось многое пережить в Бендерах, – отвечал Гоголь. – Вы даже не представляете, Яков Петрович.

– Почему же нет. Имел удовольствие наблюдать за вашими похождениями.

- Как?

– Я раньше вас сюда приехал, Николай Васильевич, – пояснил Гуро. – Конечно, многое осталось за пределами моего внимания. Так что к вам будет просьба, мой друг. Изложите все вкратце, начиная с прибытия в Бендеры.

– Еще до прибытия в город на меня и моего спутника, поручика Багрицкого, было совершено два покушения. Сначала в нас стреляли, потом попытались отравить. Но самое ужасное приключилось в доме городничего Черногуба...

– На меня тоже покушались, – произнес Гуро не без гордости. – Трое убийц, изображавших из себя грабителей. Оказались недостаточно проворны.

– Так, может, это были снулые? – предположил Гоголь.

– Кто? – заинтересовался его спаситель.

– Снулые. Так здешний народ называет мертвецов, воскрешенных помещиком Верховским, за их медлительность.

– Стоп! – Гуро выставил холеную ладонь. – Не будем забегать вперед, Николай Васильевич. – Итак, вы остановились в доме городничего. И?

Он самым внимательным образом выслушал рассказ Гоголя, изредка задавая уточняющие вопросы.

– Адам Мирославович, значит, – произнес он, поглаживая себя по гладкому подбородку. – Не захотел менять имя, уж больно дорого оно для него оказалось. Я, друг мой, имел удовольствие... точнее, неудовольствие сталкиваться с этим господином. Только тогда он звался Адамом Кашмареком.

– В Польше? – догадался Гоголь.

– В ней самой. Я сюда, между прочим, по его душу приехал, голубчик. Так что с этой минуты будем действовать сообща.

– Ах, Яков Петрович, Яков Петрович! Что ж вы раньше не объявились-то? Стольких смертей можно было избежать. Элеонора, Алексей...

– Меня они не заботят, Николай Васильевич, – отрезал Гуро. – Я занимаюсь делами государственной важности. Моя цель – господин Кашмарек, он же Верховский. Как бы я взял его, если бы не позволил ему проявить себя во всей красе?

Гоголь подумал, что должен возненавидеть его всей душой... но этого не произошло. Он всегда испытывал к этому человеку двойственное чувство. Гуро в очередной раз спас его. И, как всегда, строил козни против друзей Гоголя. Было невозможно относиться к нему однозначно.

– Сударь, – произнес Гоголь торжественно, – я сделаю все возможное для того, чтобы негодяй получил по заслугам. Но я оставляю за собой право относиться к вам так, как вы того заслуживаете, бессердечный вы человек!

– Сердце у меня есть, смею надеяться, – сказал на это Гуро с присущей ему двусмысленной улыбкой. – В противном случае пришлось бы предположить, что в жилах моих не течет кровь. А она течет, друг мой. И я готов отдать ее до последней капли за царя и государство Российское! Как бы напыщенно ни прозвучали мои слова, это чистая правда. К вашим услугам, сударь.

Он церемонно поклонился, заставив Гоголя смутиться.

– Я забыл поблагодарить вас, Яков Петрович.

– И в самом деле, – произнес Гуро, как бы только что сообразив это. – Не стоит благодарности, Николай Васильевич. Дело обычное.

Гоголь смешался еще сильнее. Почему, ну почему он чувствует себя в присутствии этого злого гения как мальчишка?

– И все же я чрезвычайно признателен вам, сударь, – пробормотал Гоголь, попытавшись поклониться с тем же чувством собственного достоинства, как это проделал Гуро.

Его покровитель сделал жест, означающий и то, что изъявление благодарности принято, и то, что оно не имеет особой ценности.

– Да, Николай Васильевич, – произнес он, – со-всем забыл сообщить вам новость, которая может быть вам небезынтересна. Расследование против вас прекращено, подозрения с вашей персоны сняты. В настоящий момент я представляю здесь графа Бенкендорфа, а значит, и всю полноту власти Третьего отделения императорской канцелярии.

– Скажите, Яков Петрович, будет ли арестован городничий?

– В настоящее время считаю это нецелесообразным, – ответил Гуро. – Господином Черногубом займется жандармерия, равно как и тем вертепом, который он устроил во вверенном ему городе. Не беспокойтесь, все виновные получат по заслугам.

– Что будет с Элеонорой? – продолжал допытываться Гоголь. – И с остальными мертвыми душами?

– Опыт подсказывает мне, что как только их кукловод будет обезврежен, куклы вернутся в свои коробки.

– Коробки?

Гуро холодно взглянул на Гоголя.

– Предпочитаете, чтобы я выяснился яснее?

– Не надо... Я понял. Знаете, Яков Петрович, когда я нашел поручика, под ногтями у него торчали щепки. Это оттого, что, будучи погребенным заживо, он пытался выбраться из гроба, где, должно быть, задыхался...

– Кстати, о ногтях! – оживился Гуро и отворил дверь, чтобы крикнуть. – Стража! Введите господина Тукова!

Очень скоро исправник предстал перед напарниками, растерявший лоск, уверенность и представляющий собой лишь бледную тень того полицейского начальника, который обещал скрутить Гоголя в бараний рог. Теперь он сам был весь какой-то скособоченный, раздавленный, растрепанный.

– Взгляните, Николай Васильевич, что способно сделать с человеком одно лишь письменное предписание канцелярии Его Императорского Величества, – сказал Гуро. – Вот где настоящая магия.

– Господа, – заговорил Туков с чувством, прижимая руки к мундиру. – Случилось ужасное недоразумение. Я готов принести господину Гоголю свои нижайшие извинения. Решение отправить его сюда было ошибкой.

– Но вы здесь не по Ошибке, господин исправник, – промолвил Гуро, поигрывая тростью. – Присаживайтесь. Начнем нашу беседу.

Туков с ужасом покосился на стул с дыркой и замотал головой:

– Не смею сидеть в присутствии столь важных лиц. Я...

– Посадите его, – распорядился Гуро. – И позаботьтесь о том, чтобы ваш бывший начальник не встал раньше времени.

Он посмотрел на Малюту:

– Эй, любезный, как тебя? Хотя не надо, не говори, я все равно не запомню. Буду звать тебя Малютой Скуратовым.

– Так меня Малютой в участке и кличут, – обрадовался заплечных дел мастер.

Гуро остановил его словоизлияния одним движением брови.

– Забудь, кем являлся человек, который сидит перед тобой, прежде. В настоящий момент ты, Малюта, видишь перед собой государственного преступника, и любезничать с ним не надо. Я хочу, чтобы он изъявил готовность искренне и исчерпывающе ответить на все вопросы, которые будут ему заданы. Отпустишь его не раньше, чем убедишься, что он готов к допросу. После этого стражники вернут преступника в его бывший кабинет, и мы продолжим уже там. Здесь слишком душно и людно, не правда ли, Николай Васильевич? Предлагаю вам подождать господина Тукова наверху.

Гоголь с радостью согласился. Не успела дверь в подвал захлопнуться за ними, как снизу раздался душераздирающий вопль, перешедший в визг.

– Сущая свинья, – прокомментировал Гуро, постукивая тростью на ходу. – Кто живет свиньей, тот и умрет ею, запомните эту непреложную истину, мой Друг.

– Вы собираетесь его...

Гоголь оглянулся, как будто готовый бежать в подземелье, чтобы вызволять человека, который намеревался подвергнуть его страшным пыткам.

– Я собираюсь добиться от Тукова правды самым быстрым и надежным способом, – ответил Гуро на непрозвучавший вопрос. – Судьбу этого человека будет решать выездной трибунал, который вскорости будет направлен сюда. И я думаю... Нет, я твердо рассчитываю на то, что Тукову и прочим пособникам Верховского будет вынесен смертный приговор. Эти изменники готовились к смуте и отделению Бессарабии от империи. Верховский намеревался создать целую армию из беглых преступников и каторжников. Думаю, я не ошибусь, если предположу, что гальванические покойники, метко окрещенные снулыми, должны были стать ударной силой ополчения. Им ведь неведом страх, и они готовы идти под пули и ядра.

Они поднимались по лестнице, и все, кто попадался им навстречу в этот неурочный час, спешили выразить свою преданность поклонами и пристуком каблуков.

– Гальваническими, вы сказали? – переспросил Гоголь, когда они уединились в пустом кабинете исправника.

– Именно так, – подтвердил Гуро. – Гальванизм открыт еще в прошлом веке ученым Луиджи Гальвани, который с помощью тока оживлял разрезанных лягушек. Полагаю, Верховский проделывает то же самое, только с людьми, благо материала для экспериментов ему хватает.

– Она не просто двигалась, она была совсем как живая, – произнес Гоголь задумчиво. – Я имею в виду Элеонору. Это не гальванизм, это другое.

– Что ж, у нас будет возможность убедиться, – сказал Гуро, потянувшись.

– Вы собираетесь встретиться с ними, Яков Петрович?

– Мы, Николай Васильевич. Мы собираемся.

– Наверное, сперва следует дождаться отряда из столицы? – предположил Гоголь.

Гуро недовольно поморщился:

– Вы что же, зимовать здесь собрались? Лично меня – увольте. Прескверный городишко. Меня от него уже воротит.

Он протяжно зевнул, прикрыв рот перчаткой.

– В таком случае, – стал размышлять Гоголь, – можно привлечь военных из местного гарнизона. С вашей верительной грамотой...

– Николай Васильевич, не суйте нос туда, куда вас не просят, – произнес Гуро крайне неприятным, скрипучим и надменным голосом. – Предлагаете ловить одних изменников с помощью других? Здесь измена и круговая порука. Стоит мне обратиться к военному начальству, как к Верховскому помчится гонец, чтобы предупредить его. Нет уж! Возьмем его сами.

– Когда?

Гуро наклонился к уху Гоголя и прошептал:

– Сегодня ночью.

Усевшись за стол исправника, он полистал бумаги, отодвинул их и снова зевнул. Губы Гоголя тоже разъехались, да так широко, что челюсть щелкнула.

– Не выспались, голубчик? – спросил Гуро участливо. – Ничего не поделаешь, придется потерпеть. Зато домой поедете со всеми удобствами, в отдельном экипаже. Там отоспитесь на славу. Ваши вещи где? Вам не мешало бы переодеться. Вид у вас как у бродяги. Нельзя доводить себя до такого состояния, Николай Васильевич. Берите пример с меня.

– Я сражался! – вскричал Гоголь высоким от обиды голосом. – В придачу был ранен, – он схватился за затылок. – А вы отсиживались в гостиничном номере, пока другие страдали.

– Вы как малое дитя, честное слово! – стал отчитывать его Гуро. – Сам набил себе шишек, а потом ищет виноватых. Были бы умнее, Николай Васильевич, состояли бы у меня на службе и горя не знали. Так нет, вам непременно нужно было с Братством вашим связаться. Погубят они вас, голубчик. Где сейчас ваш товарищ? И где были бы вы, если бы не ненавистная вами жандармерия?

Ответить на это Гоголю было нечего, но от такой необходимости его избавил почтительный стук в дверь.

– Войдите! – крикнул Гуро.

Это был исправник, доставленный своими же стражниками, ударившими прикладами в пол. Левая рука его была обмотана тряпицей с пятнами проступившей крови.

– Я все скажу! – произнес он с надрывом.

– Кто бы сомневался, – проворчал Гуро.