Часть первая Бросок на юг

Глава I

Последние три года Климов периодически, примерно раз в месяц, впадал в состояние, которое врачи определяют словом «фрустрация». Фрустрация — это чувство разочарования, крушения надежд, безысходности — в общем, психологическое расстройство, возникающее, как правило, из-за несоответствия нравственных требований, которыми определяет свою жизнь человек, и действий, на которые его толкает Система.

Проявляется фрустрация у всех по-разному. У одних она вызывает гнетущее напряжение, у других — агрессивность в поведении, у третьих… третьи уходят в мир грез и фантазий, употребляя алкоголь. Последняя группа — самая распространенная, и когда такое с кем-то случается, в народе говорят: запой. Слово «запой» резало Климову слух (оно почему-то ассоциировалось у него со словом «биндюжник»), поэтому когда кто-нибудь из коллег, глядя на его помятую физиономию (внешний вид подозрений не вызывал — костюм-тройка, белоснежная рубашка, галстук), справлялся о самочувствии, он обычно отвечал: «У меня, брат, фрустрация». И при этом так грустно и скорбно улыбался, что «брат», размышляя, не поехала ли у начальника 2-го отделения 3-го отдела МУРа крыша, спешил поскорее убраться.

… Около часа дня в кабинет Климова ворвался его заместитель майор Смородкин.

— Костя, — сказал он с порога, — Ракитина объявила голодовку — раз! Во-вторых, сегодня в шесть вечера кончается срок ее задержания, и мы вынуждены… или шить ей мокрое дело, или отпустить на все четыре стороны! А в-третьих, до тебя добирается ее адвокат…

— Чего он хочет?

— Чтобы мы ее под залог выпустили. В противном случае обещает с помощью газетчиков провести самостоятельное расследование, кричит: «Пусть меня мама больше не увидит, но я докажу, что Ракитина не виновна!»

Климов раскрыл левую тумбу стола, достал из нижнего ящика плоскую, но довольно вместительную фляжку, сделал добрый, с полстакана, глоток и, поморщившись, спросил:

— Витя, а ты уверен, что Ракитина в этом деле действительно сбоку припека?

— Уверен.

— И на чем зиждется твоя уверенность?

— Она эгоистка. Она любит только себя и деньги, которые к ней плывут, — подумав, сказал Смородкин. — В общем, мотива я не вижу. А раз нет мотива, то нет и преступления. — Он растер всей пятерней лоб и мрачно добавил: — Ее кто-то очень ловко подставил.

— Я тоже так думаю, — согласился Климов. — А следователь как настроен?

— Татьяна Васильевна в панике, — улыбнулся Смородкин. — Она поклонница таланта Ракитиной, ходила на ее концерты, покупала пластинки, и вдруг — убийца!

— В таком случае почему она дала согласие на ее задержание?

— Пошла на поводу у дежурного опера… — Смородкин обвел взглядом стены, потолок, придвинул к себе чистый лист бумаги и написал: «Можейко посоветовал».

«Что за чертовщина! — подумал Климов. — Как только мы начинаем потрошить сильных мира сего, так на сцене мгновенно появляется следователь по особо важным делам Можейко. Так было и в деле Пшеничного-Кариновского, и в деле Глазова-Добровольского… Случайность это или закономерность? Если закономерность, то дело Маши Ракитиной — лакмусовая бумажка, на которой можно проверить лояльность Можейко».

Климов сделал из фляжки еще один глоток, сунул ее в задний карман брюк, указал рукой на дверь — следуй, мол, за мной — и вышел в коридор.

— Как фамилия адвоката Ракитиной?

— Спицын.

— Молодой?

— Молодой, да ранний.

— Найди его, побеседуй и постарайся очень ненавязчиво убедить в том, что дело это архисложное, запутанное и что ему в одиночку с ним не справиться.

— Он и сам об этом догадывается.

— А чего тогда стращает? На чью помощь рассчитывает? Журналистов?

— Наверное.

— Так объясни ему, что нельзя на правах любителя заниматься вещами, требующими высокого профессионализма. Когда он это поймет, втолкуй, что и мы в данный момент не в состоянии раскрутить это дело, ибо с временем туго и людей не хватает.

— Это он уже усек, — кивнул Смородкин. — Он пришел в ужас, когда узнал, что следствие поручено девчонке с четвертого курса юрфака.

— Отлично! — Климов щелкнул пальцами. — Если он такой умный, то бери его за хобот и тащи в агентство «Лучник», внуши, что только Скоков может вычислить и поймать убийцу.

Смородкин оторопел. Скоков — это частное сыскное агентство. Его люди занимались розыском всевозможной сволочи — квартирных аферистов, рыночных мошенников, учредителей банков, обобравших своих клиентов, а затем давших деру в неизвестном направлении, искали канувших как в воду бизнесменов, их жен, любовниц, но за убийства, как правило, не брались: статус не позволял.

— Он за это дело не возьмется, — сказал Смородкин. — У него своих забот полон рот.

Климов зашел в туалет, осмотрел кабины и, убедившись, что они свободны, сказал:

— Витя, дело Ракитиной тем хорошо, что его запросто можно расчленить на два. Рассмотрим первое… Восходящая звезда российской эстрады Маша Ракитина звонит в милицию и сообщает, что в ее квартире — убийство. Милиция приезжает, находит труп Володи Слепнева, убитого с близкого расстояния из пистолета с глушителем, а в прихожей на тумбочке — этот самый пистолет с пальчиками Маши Ракитиной. Дежурный опер молод, горяч, желая отличиться, проводит допрос на месте с пристрастием и, выяснив, что Ракитина — любовница Слепнева, ставит точку: убийство на почве ревности. Я правильно рассуждаю?

— Небольшой натяг есть, но допустить можно.

— Что тебе не нравится?

Смородкин вытащил из кармана сигареты и задумчиво проговорил:

— Я верю Ракитиной, верю, что она впервые в жизни видела этот пистолет.

— А пальчики?

— Естественная реакция… Человек входит в квартиру, видит на тумбочке пистолет и… побеждает природное любопытство: он берет его в руки и рассматривает. — Смородкин прикурил и, хмыкнув, добавил: — Она же не знала, что в спальне лежит покойник.

— Логично, — кивнул Климов. — А теперь рассмотрим второе дело… Ракитина утверждает, что ее муж Григорий Блонский накануне по делам фирмы уехал в Питер. И по дороге пропал, исчез. Его не видели ни у Смирновых, у которых он обычно останавливается, ни в типографии номер шесть, где он должен был разместить заказ на конверт-обложку нового диска Ракитиной. Так вот, Скоков по заявлению Ракитиной займется поисками ее пропавшего мужа. — Климов вскинул вверх указательный палец и хитровато прищурился. — А так как все дороги ведут в Рим, то в результате этого поиска он обязательно столкнется с тем, кто шлепнул Слепнева. Понял?

Смородкин поморщился.

— Нехорошо как-то получается… Они, значит, будут жилы рвать, а мы… мух ловить?

— А ты за них не огорчайся, — сказал Климов. — Жилы они будут рвать не бесплатно: Маша, чтобы выкрутиться из этой истории, им любые бабки отвалит, а мы… Мы, Витенька, получим прекрасную возможность выяснить, что собой представляет Можейко… Почему он все время путается под ногами и ставит нам палки в колеса.

— Одним выстрелом — трех зайцев! — восхищенно пробормотал Смородкин. — Это ты в состоянии фрустрации придумал?

— Это я придумал здесь, в туалете! — Климов достал из заднего кармана фляжку, сделал глоток и протянул ее Смородкину. — Вернешь, когда у меня появится возможность думать в кабинете. — Он направился к выходу. В дверях на мгновение задержался и погрозил своему подчиненному указательным пальцем. — Только полную!


Скоков встретил своего ученика с распростертыми объятиями, вышел из-за стола, что уже само по себе было подвигом, похлопал по плечам, помял шею и с улыбкой, спрятанной где-то на дне его не то желто-карих, не то серо-зеленых глаз, спросил:

— Говорят, тебе полковника дали? Врут или правда?

— Правда.

— А чего невесел?

— Дело больно запутанное подкинули.

— И ты желаешь посоветоваться?

— Хочу сделать вам предложение.

— Я весь внимание.

Скоков слушал Климова, не перебивая, с мягкой полуулыбкой на широком, уже покрытом старческими морщинами лице, иногда делал в блокноте короткие — из двух-трех слов — записи и украшал их восклицательными или вопросительными знаками. Выслушав, спросил:

— У тебя есть версия?

— Я думаю, Слепнева, по каким причинам, не знаю, возможно, из ревности, грохнул муж Ракитиной. И смылся, — сказал Климов и, поймав на себе насмешливый взгляд Скокова, добавил: — А что ему еще оставалось делать?

— Если это допустить, то выходит, заявление Ракитиной о том, что ее муж накануне отбыл в Питер, вранье. Когда он ушел из дома?

— По ее словам, в шесть вечера восьмого.

— А Слепнев превратился в труп девятого примерно за час до прихода Ракитиной с работы. Так?

— Так.

— А пистолет? Зачем он его оставил на месте преступления? Решил подставить свою жену?

— В это поверить трудно, — признался Климов.

— В таком случае поехали дальше, — сказал Скоков, сделав очередную пометку в своем блокноте.

— Поехали… — Климов несколько секунд смотрел отрешенным взглядом в какую-то только ему одному видимую точку, затем пригладил ладонью короткий ежик своих волос и сказал: — Ракитина «вальтер» от «макарова» отличить не может, а выстрел сделан профессионально: пуля влетела Слепневу точно между глаз.

— О чем это говорит?

— Слепнева шлепнул кто-то третий, — сделал вывод Климов.

Скоков взял трубку совершенно некстати зазвонившего телефона.

— Агентство «Лучник»… Я вас слушаю… Очень приятно… Подъезжайте, буду ждать.

Положив трубку, Скоков откинулся на спинку кресла и, придав голосу вежливые, до предела доверительные нотки — так он обычно разговаривал только с особо опасными преступниками, — сказал:

— Звонил Спицын, адвокат Ракитиной. Желает встретиться… Что ему от меня нужно?

— Чтобы вы нашли мужа Ракитиной.

— Так он подъедет вместе с ней?

— Да.

— Твоя работа?

Климов, словно защищаясь от удара, вскинул руку.

— Семен Тимофеевич, я только выполнил вашу просьбу… Вы сами говорили: «Ребята, ищите мне клиентов!» Вот я и нашел… Богатую, как английская королева, талантливую, как Алла Пугачева. А надобно ей совсем немного: отыскать мужа!

— Ты хочешь, чтобы мы работали в паре?

— Я вам помогу, но только с одним условием: я к вам не приходил и ничего не предлагал.

— Значит, ты ведешь расследование независимо от меня, а когда я выйду на убийцу…

— Семен Тимофеевич, вы опять меня неправильно поняли… — На лице Климова мгновенно отразилась мука человека, загремевшего в ад и воочию увидевшего сковородку, на которой ему предстояло жариться. — Я — пристяжная, был ей и остался.

Полководец сказал: «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом», — но генерал, возомнивший себя Наполеоном… Такое представить страшно. Это гибель армии, позор и бесчестье для народа, поэтому признание Климова Скоков мог смело расценить как поступок величайшего мужества, но он слишком хорошо знал своего бывшего подчиненного и на провокацию не поддался, сказав:

— Костя, когда мне льстят, я всегда задаю себе один и тот же вопрос: чего льстецу от меня надобно? Так что не темни, выкладывай!

Климов потер указательным пальцем переносицу — как всегда, когда находился в затруднительном положении.

— Семен Тимофеевич, я, можно сказать, под колпаком — телефоны слушают, за каждым моим шагом следят… Поэтому я на некоторое время — а именно на время расследования — хочу создать себе имидж человека, которого можно купить, — пьющего, гулящего, вечно безденежного…

— То есть власть, по твоему выражению, в состояние фрустрации.

— Именно.

— Зачем тебе это нужно?

— На меня могут клюнуть.

— Кто?

— Да хотя бы Можейко! Ему почему-то очень хочется, чтобы мы это дело закрыли и передали в суд.

— Ты думаешь…

— А здесь и думать нечего, — загорячился Климов. — Можейко — следователь со стажем и должен прекрасно понимать, что выводы дежурного опера — это выводы зарвавшегося жеребенка, которые нельзя принимать всерьез.

— Ты прав, — сказал Скоков. — Значит, за этим делом стоят две силы… Первая желает остановить колесо следственной машины, вторая, которую представляет адвокат Ракитиной, — раскрутить. Это уже кое-что…

Он задумался, и Климов, воспользовавшись возникшей паузой, быстро проговорил:

— Теперь вы понимаете, почему я желаю, чтобы никто не догадался о нашем с вами контакте в работе?

— Понимаю. — Скоков долго молчал, барабаня пальцами по столешнице, затем закурил, что позволял себе в последнее время крайне редко — барахлило сердце, и, выпустив колечко дыма, спросил: — Смородкин в курсе твоего эксперимента?

— Нет. Все должно быть чисто.

Скоков представлял, на что идет Климов, зная, что его ожидают сплетни, пересуды за углом, плевки в спину и откровенное презрение товарищей по работе. Выдержать такое сможет далеко не каждый, поэтому на какое-то мгновение испытал чувство отцовской гордости за своего ученика и пожелал ему в душе мужества и удачи.

— Хорошо, я принимаю твои условия. — Он медленно встал и пожал Климову руку. — А сейчас сматывайся: я не хочу, чтобы Ракитина и ее адвокат застали нас за чашкой чая.

Климов ушел. Скоков выглянул в окно, выходившее во внутренний дворик, и увидел, что его команда самозабвенно забивает козла. Он чертыхнулся и, спустившись с крыльца, сказал:

— Яша, ко мне с минуты на минуту подъедет дама… Приготовь чай, бутерброды и создай обстановку культурного учреждения, где работают интеллигентные люди, а не козлы-забойщики.

Последнее замечание относилось ко всем, но Яша Колберг принял его на свой счет: он занимался на последнем курсе вечернего отделения юрфака, на носу были госэкзамены, и полковник всякий раз приходил в негодование, когда видел, что его подопечный так бездарно транжирит драгоценное время.

Скоков занял место Колберга.

— Чей ход?

— Ваш, — ответил Родин и, задрав голову, посмотрел на облака. — Зачем Климов приходил?

— Он уже не ходит — ползает! — Скоков потрепал по шее своего верного телохранителя — бультерьера по кличке Кефир — и грозно спросил: — Ты проболтался, что у Кости фрустрация?

Кефир ответил озадаченным взглядом.

— Я спрашиваю: ты прогнал информацию?

Кефир сообразил, что хозяин не в духе, а может быть, выпил, и, выражая свое недовольство, отбежал в кустики — помочился.

— Не пес, а детектор лжи, — улыбнулся Родин. — Любого на чистую воду выведет.

— Ходи, — недовольно проворчал Скоков.

Доиграть они не успели: на крыльцо вышел Колберг и гнусным, бесцветным голосом процедил:

— Господин полковник, к вам посетители… Господин Спицын и госпожа Ракитина!

Скоков бросил фишки и встал.

— До окончания моего разговора с ними прошу вас не уходить.

Маша Ракитина довольно часто выступала на телевидении — пела сольно и в составе своей группы, снималась в клипах, давала интервью, покупая зрителей детской непосредственностью и откровенностью: «Хочу быть богатой, знаменитой, любимой!» Созданный ею имидж пришелся публике по душе — ее боготворили и многое прощали. Все это Скокову было известно, и, войдя в кабинет, он думал увидеть эдакое длинноногое создание с осиной талией и с грудью Мэрилин Монро, но его глазам предстало совершенно другое существо — обиженная девчонка, готовая вот-вот сорваться в крик и слезы.

«Да, милая, следственный изолятор — не сахар», — посочувствовал ей Скоков. Он кивнул Спицыну — тридцатилетнему франту в светло-сером костюме и темных очках, сел в кресло, неторопливо закурил, испытывая нетерпение посетителей, и наконец остановил взгляд на Ракитиной.

— Я вас слушаю.

— Меня обвиняют в убийстве, — проглотив застрявший в горле ком, хрипло проговорила Ракитина.

Скоков молчал, продолжая пристально рассматривать звезду российской эстрады. И Ракитина, нервно покусывая тонкие, твердо очерченные губы, поведала ему в конце концов историю, которую он уже знал со слов Климова.

— Вот и все, — сказала она, достала из сумочки кружевной платочек, вытерла ладони и посмотрела на Спицына, который, успокаивая ее, многозначительно кивнул — все, мол, правильно, не волнуйся.

— У вас собственное дело? — спросил Скоков.

— Концертная деятельность.

— Группа большая?

— Вадим Решетов — исполнительный директор, пять музыкантов — ударник, труба, саксофон, гитара, аккордеон, мой муж и еще два мальчика, занимающиеся организацией концертов.

— Адвоката нет?

— Мы пользуемся услугами адвокатской конторы Спицына «Горное эхо».

Скоков перевел взгляд на Спицына.

— Вы учредитель этой конторы?

— Мой отец, Станислав Евгеньевич Спицын. — Спицын-младший кончиками пальцев достал из верхнего кармана пиджака визитку, протянул Скокову.

— Спасибо. Когда Ракитина обратилась к вам за помощью?

— Девятого числа, в день убийства.

— И что вы ей посоветовали?

— Вызвать немедленно милицию.

— Вы предпринимали какие-нибудь попытки найти ее мужа?

— Звонили в Петербург, куда он уехал по делам фирмы, но, увы, он там не появлялся.

— А зачем вы его разыскивали? Вы подозреваете…

Спицын, как бы отталкивая столь нелепую мысль, выкинул вперед ладони.

— Не мы — милиция! В голос орет: если не она, значит, он!

— А вы против такой постановки вопроса?

— Естественно.

— Почему?

— Это сделал кто-то третий. Это заказное убийство. И ментам оно — поперек горла: не умеют они «заказы» раскрывать.

— Это не их вина, а их беда, — вздохнул Скоков, поймал взгляд Ракитиной и, призывая ее к откровенности, как можно мягче улыбнулся. — Маша, вы давно замужем?

— Лет пять-шесть.

— По любви вышли?

— Да.

— А когда пришло разочарование?

Ракитина с вызовом вскинула голову:

— Я его до сих пор люблю.

— Ну, а зачем же тогда…

— Изменять? — помогла Ракитина Скокову. — Я вас правильно поняла?

— Да.

— Тогда слушайте… На прошлой неделе я его поймала с девками и сказала: «Отомщу той же монетой!» А он, сволочь, не поверил — рассмеялся. Ну, я и отплатила… С его другом. Он на меня давно поглядывал…

— Как зовут друга?

Ракитина на секунду растерялась, метнула короткий, тоскливый взгляд на Спицына, но тут же опомнилась, взяла себя в руки, сжала пальцы в кулачки и уверенно проговорила:

— Володя Слепнев.

— Чем он занимался?

— Понятия не имею.

— Где вы познакомились?

— В казино «Максим».

— Как вы там оказались?

— С мужем.

— Это я понимаю. Меня интересует другое: зачем? Поужинать, потанцевать, сыграть в рулетку?

— Меня попросили спеть.

— В казино?!

Наступило неловкое молчание. Первым нарушил его Скоков. Он резко качнулся вперед, упер кулак в щеку, и в его голосе послышались отцовские нотки.

— Дочка, если хочешь, чтобы я тебе помог, говори правду. Поверь, это в твоих интересах.

Ракитина, словно пловец, собравшийся уйти на глубину, глубоко, всей грудью вздохнула, резким движением откинула со лба волосы.

— Я привезла ему деньги. Он проигрался, позвонил мне по телефону, и я привезла ему деньги, — повторила она, видя, что ей не верят.

Лет пятнадцать назад Скоков раскручивал бригаду картежников, которая работала в поезде Брест — Москва. Что это была именно бригада — группа людей, объединенных общей целью выиграть, — ему тогда доказать, к сожалению, не удалось, поэтому ребята получили самые минимальные сроки, но опыт он приобрел. И даже заслужил уважение профессиональных катал, которые в благодарность за то, что он не применил силовое давление, проще — шантаж (прием в общем-то подленький, но дающий, как правило, неплохие результаты, поэтому оперативники пользуются им довольно часто), поведали ему почти все секреты картежного мастерства. Так что в этом вопросе Скоков был хоть и не дока, но и не полный профан и обвести себя вокруг пальца не позволил бы даже катранщику со стажем. А здесь — девчонка…

— Неправда! — тихо и очень спокойно проговорил Скоков. — Игроки такого класса, как ваш муж и Володя Слепнев, верят друг другу на слово. Так что никто тебе не звонил и…

Ракитина вознесла руки к небу, хотела было перекреститься, но Скоков остановил ее:

— Бог грешников прощает, я — нет! — И он решительно встал.

Поднялась и Ракитина.

— Хорошо. Я скажу: он проиграл меня в карты.

— Вот это другой разговор… — Скоков медленно опустился в кресло. — Садись! И расскажи, как выпуталась из этой истории.

Ракитина неожиданно успокоилась, достала из сумочки пачку «Мальборо» и закурила.

— Когда он мне об этом сказал, я онемела, слова не могла вытолкнуть, как будто током ударило или молнией… Затем спросила: «Навсегда?» А он: «На неделю».

— А в этот раз?

— Тоже на неделю.

— Он действительно уехал в Петербург?

— А вот этого я и впрямь не знаю. Может, пьет где-нибудь, а может… играет.

— Где?

Вопрос прозвучал так грозно и резко, что Ракитина чуть не выронила сигарету.

— Скорее всего у Решетова.

— Это ваш исполнительный директор?

— Да.

— Они что, друзья?

— В школе вместе учились.

Скоков удовлетворенно кивнул, открыл дверку левой тумбочки своего шикарного — из красного дерева — стола, выдвинул верхний ящик, достал типовой договор и в графе «клиент обязан выплатить…» вывел цифру с семью нулями.

— Это наш гонорар. Устраивает? — Он протянул бумаги Ракитиной, но она даже не встала.

— Устраивает.

— Плюс текущие расходы.

— Согласна.

— Тогда распишитесь.

Ракитина подошла к столу, поставила подпись и ледяным голосом спросила:

— Все?

— Нет. — Скоков придвинул к ней телефон. — Позвоните мужу и скажите, что к нему подъедет ваш друг — побеседовать, задать несколько вопросов… Только спокойно, без взаимных оскорблений.

Ракитина кивнула и набрала номер.

— Дарья, ты?.. Здравствуй… Ладно, потом расскажешь… Гриша у вас?.. Спасибо. Я перезвоню чуть позже. — Она разъединилась и набрала следующий номер. — Вадим?.. Позови мне, пожалуйста, Гришу… Тогда передай, что к нему сейчас подъедет мой друг. Зовут его Семен Тимофеевич. Он желает с ним поговорить. Все понял?.. Будь здоров! — Ракитина бросила трубку и, глядя в пространство, проговорила: — Они на даче. Адрес: Пушкино, Оранжерейный проезд, дом одиннадцать.

— Кому принадлежит дача?

— Мужу. Вернее, его отцу — Илье Григорьевичу Блонскому.

— Дарья… Это кто?

— Жена Решетова.

Скоков вздохнул, покрутил головой, как будто слишком тугой воротничок рубашки невыносимо резал ему шею.

— Ваша концертная деятельность производит впечатление.

— Зрители не жалуются.

— Я их понимаю… Голос у тебя чудесный, я бы сказал: чарующий.

— У меня и все остальное в порядке.

Обменявшись комплиментами, они с открытой неприязнью посмотрели друг другу в глаза.

— Я могу быть свободна? — спросила Ракитина.

— Если потребуешься, где тебя искать?

— Дома, Семен Тимофеевич. Это по личным вопросам, в случае, так сказать, безысходной тоски, а по всем остальным… — Ракитина ткнула большим пальцем в сторону безмолвствующего, но с огромным любопытством наблюдающего за всем происходящим Спицына, — обращайтесь вот к этому господину: он обожает решать кроссворды! Всего доброго! — Она подхватила сумочку, стремительно развернулась и выскочила из кабинета.

— С такой энергией в камере сидеть довольно сложно. — Скоков усмехнулся и перевел взгляд на Спицына. — Она вас не очень-то жалует. Почему?

— Нам платят деньги за работу, — зло отчеканил Спицын. — У вас еще есть ко мне вопросы?

— Небольшая просьба… Если к вам на лихом коне подскачет какой-нибудь журналист с дюжиной вопросов, то отвечайте только то, что известно Климову, его сыскарям и следователю Благонравовой: да, имеет место убийство, а кто, что, зачем… В общем, сделайте вид, будто этот кроссворд вам не по зубам.

— Я понял вас: ни про мужа, ни про карты — ни слова. Так?

— Очень приятно иметь дело с умным человеком, — не без иронии произнес Скоков, но Спицын не заметил этого, а может, только сделал вид, что не заметил, склонил голову — комплимент принят — и сказал:

— Я знал, что мы с вами сработаемся.

И они расстались, каждый с вполне определенным мнением друг о друге.

Скоков сидел неподвижно, смежив веки, подперев ладонью голову. Казалось, что он спит. Однако, просидев минут десять, не шелохнувшись, он внезапно вздрогнул и удивленно поднял брови. Послышался легкий вздох, и Яша Колберг, возникший перед столом, как тень отца Гамлета, сказал:

— Семен Тимофеевич, машину заправил под завязку.

— Подслушивал?

— Стенографировал.

— Ребятам суть дела доложил?

— В полном объеме.

Скоков рывком, как старый дог, поднялся, вышел во внутренний дворик и сказал, обращаясь к Родину:

— Саша, добеги до Климова или назначь где-нибудь ему встречу: звонить не надо — слушают, и скажи, чтобы телефон Ракитиной сегодня же поставил на кнопку.

«Перевести на кнопку» на милицейском сленге означает поставить на прослушивание и магнитофонную запись все разговоры, а также фиксировать, откуда звонят.

Скоков перевел взгляд на Красина.

— Виктор Андреевич, дела фирмы Ракитиной ведет адвокатская контора Спицына «Горное эхо». Ракитина, непонятно по каким причинам, на дух не переносит Спицына, но… сотрудничает с ним. Значит, их связывает нечто большее, чем любовь. Покопайся, выясни, что их роднит, почему они жить друг без друга не могут. Но бесконтактно. Действуй через знакомых, налоговую полицию, регистрационный отдел.

— На это потребуется время.

— А я тебя не тороплю, — сказал Скоков. — Но ты запомни: это вопрос вопросов. Именно на дне этого колодца может лежать то, что мы ищем.

— Мы ищем убийцу, — сказал Яша. Сказал не потому, что не понял Скокова, а потому, что хотел знать, до каких глубин докопался шеф путем логических умозаключений.

Лоб Скокова прорезала недовольная морщинка.

— Яша, убийца — исполнитель. Шестерка. Ноль без палочки. А нам нужен заказчик! Понял?

— Понял, — нахмурился Яша.

— Тогда заводи машину и поехали. — Скоков кивнул Волынскому. — А ты, Борис, на телефоне посиди. Если что не так, я тебе звякну. Договорились?

— Удачи! — кивнул Волынский.

— К черту!

Глава II

— «Мы поехали за город, а за городом — дожди, а за городом заборы, за заборами вожди», — продекламировал Яша, окинув веселым взглядом высокий, двухметровый глухой забор с дубовой калиткой, украшенной замысловатыми медными вензелями.

— Это точно! — Скоков с трудом отыскал небольшую кнопку звонка, несколько раз нажал и почти тотчас услышал басовитый лай собаки, торопливые шаги и резкий окрик:

— Барс, на место!

— Ждали, — сказал Скоков, оборачиваясь к Яше. — И ты меня жди. Сиди в машине и жди.

— Я могу быть спокоен?

— Ты что, пистолет прихватил?

Яша ответил неопределенно:

— Когда везешь на дело начальника, должен быть ко всему готов.

Щелкнул замок, калитка распахнулась, и перед Скоковым предстал среднего роста, крепко скроенный тридцатилетний мужчина в джинсовом костюме. Лицо помятое, взгляд озабоченный.

— Вы Скоков? — спросил он глухим от напряжения голосом.

— Да.

— Заходите. Моя фамилия Решетов. Маша предупредила…

— Очень приятно, — сказал Скоков, шагая вслед за хозяином, осматриваясь и поражаясь запущенности участка. Все росло само по себе — произвольно, как в лесу.

Около резного крыльца с навесом они остановились, и Решетов, взмахнув рукой, указал в глубину сада.

— Гриша там, в баньке. — Усмехнулся и добавил: — Развлекается.

— Пьет?

— Четвертый день.

— Один?

— С девочками.

— Ваши знакомые?

— Шлюхи телефонные… Работают по вызову.

— А вы, значит, отдыхаете… — не то вопросительно, не то утвердительно проговорил Скоков, помолчав.

— А я, значит, отдыхаю.

— Поссорились?

— Нет. Я элементарно брезглив: девки спят с кем попало, так что… Можно и наварить что попало.

— Понятно, — сказал Скоков. — Вы в курсе событий?

— Со слов Маши.

— И что вы по этому поводу думаете?

— Думаю, что это недоразумение. В момент убийства Гриша находился у меня, это могут и девочки подтвердить, Маша — на работе. Она мне звонила.

— А покойного вы хорошо знали?

— Слышал много, но ни разу не видел.

— А с Машей давно знакомы?

— Давно.

— Расскажите, где, когда и при каких обстоятельствах вы с ней встретились.

— В Омске. На гастролях. Я тогда работал у Быка.

— У кого?!

— Извините. У Скалона. Бык — это кличка. Так мы его прозвали за характер: что задумает, расшибется, но сделает.


Скалон — это живая история советской песни. Ему шестьдесят, а он все еще на эстраде — поет! Сорок лет поет! Перемалывает все: лирику, застольные песни, романсы, баллады, оды… Лошадь такому аппетиту позавидовала бы!

Ну и наград, конечно, нахватал — за всеядность, и дачку шикарную построил, и машину купил, в общем, жил не тужил — катался как сыр в масле. Но однажды влип. Крепко влип. Правда, не один, а в обществе действительно народных — Юрия Гуляева, Владимира Высоцкого, Людмилы Зыкиной, Аллы Борисовны Пугачевой…

Обвинение со стороны УБХСС было сформулировано предельно коротко и четко: левые концерты. Дело заключалось в том, что каждый артист мог дать в месяц ограниченное число концертов — обычно пять-шесть — за определенную плату. Все остальные считались левыми, за которые администрация какого-либо завода или института расплачивалась с артистом наличкой и, естественно, без свидетелей. В таких делах виновными признавались обе стороны.

Первым допрашивали Высоцкого, для которого капкан захлопнулся в Московском институте инженеров землеустройства.

Следователь. Сколько вам заплатили за концерт?

Высоцкий. Сто рублей. Но и бесплатно выступить не отказался бы. Сумму никогда не оговариваю: заплатят — спасибо, нет — что ж, не это главное. Не один раз выступал просто так, не за деньги, а ради общения со зрителями. Мне нужна аудитория, сколько можно петь на магнитофон для друзей! Если зрительской аудитории не будет, для меня это творческий конец.

Следователь. Сколько вы дали таких концертов?

Высоцкий. Пятнадцать-двадцать, может, меньше, может, больше. Я не считал.

Следователь. Где?

Высоцкий. При желании можно вспомнить. Только зачем? Я ведь ничего не отрицаю, для меня важно другое: возможность творческого общения с людьми. Легально я такой возможности не имею. Хотел бы давать концерты официально, да не разрешают. Почему? Им виднее.

Следователь. Кому это «им»?

Высоцкий. Стоит ли уточнять, неужели не ясно?

Следователь. Ну, хорошо… Скажите, как понимать: «В наш тесный круг не каждый попадал…»? Это слова из вашей песни.

Высоцкий. Я помню. А понимать надо так, что круг действительно был тесный — не пролезешь.

Следователь. А «Не буду я больше вором и бандитом, подамся-ка лучше в антисемиты». Или: «Это был воскресный день, и я не лазил по карманам…»

Высоцкий. Это ошибки моей молодости.

Следователь. За ошибки иногда приходится платить. Ну да ладно, допустим, я вас отпускаю, как говорили древние, с миром… Как вы намерены жить дальше?

Высоцкий. Как вам ответить… Я играю в театре, снимаюсь в кино, но без гитары, без песен просто не могу, а уж делать выводы — ваше право…


Допрашивали Высоцкого в 627-м кабинете на шестом этаже корпуса «А» всем известного дома номер 38 на Петровке. Пока длилась беседа, двери кабинета то и дело открывались и закрывались: у всех находился какой-то предлог зайти и посмотреть на живого Высоцкого. Зашел и Скоков. Он прекрасно знал оперативника Женю Немченко, который вел допрос, поэтому, не стесняясь, занял место напротив Высоцкого, внимательно осмотрел его — темно-зеленая водолазка, шерстяная кофта — и, усмехнувшись, перевел взгляд на приятеля.

— Вчера мой сын притащил его записи. — Скоков ткнул указательным пальцем в сторону Высоцкого. — Включил магнитофон, и я впервые услышал комплимент в свой адрес… «Побудьте день вы в милицейской шкуре, вам жизнь покажется наоборот. Давайте выпьем за тех, кто в МУРе! За тех, кто в МУРе, никто не пьет…»

Через несколько минут Немченко отпустил Высоцкого и, потупившись, сказал:

— Семен Тимофеевич, я выполняю указание сверху.

— Догадываюсь. — Скоков налил себе из графина стакан воды. — Кто там у тебя по списку следующий?

— Скалон.

— Вот его и коли. Он — «народный», ставка у него — тридцать четыре рубля. Приехал, спел: «Что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной, помню…» — сел в машину и — дальше, на следующий концерт. Вот кто бабки делает! За вечер он твою месячную зарплату выколачивает. А Высоцкого… Он гэбэшникам поперек горла встал, пусть сами с ним и разбираются.

Скалона «кололи» на следующий день, но выбить так ничего и не смогли. Видимо, он за это время успел собрать необходимую информацию, узнал, что интересует УБХСС, и на все вопросы Немченко отвечал коротко и односложно, повторяя, по существу, ответы Высоцкого: «Да, выступал, ибо без общения с людьми, без песен жить не могу! Приглашали обычно через посредника. Деньги? Иногда платили, но чаще всего пел за «спасибо». Как, например, последний раз в городке космонавтов. Мне позвонил Лонов, прислал машину, устроил после концерта банкет… Домой я вернулся только на следующий день. Естественно, с подарками — всякими там космическими безделушками. Но о деньгах речь и не заходила. А если бы и зашла, я бы наотрез отказался. Разве можно с друзей брать деньги? Не верите, позвоните Лонову. Вот вам его телефон… Дважды Герой Советского Союза врать не станет!»

Дело с левыми концертами закрыли, а старшего оперуполномоченного Евгения Немченко уволили по причине несоответствия занимаемой должности — гэбэшники, видимо, не простили ему хорошо подготовленную, но проваленную акцию против Высоцкого.

Скоков сперва это только предположил, но, когда Женя Немченко погиб в автомобильной катастрофе, он принял эту версию окончательно и бесповоротно, ибо случайностей в своей работе не допускал.

А Скалон… Скалон продолжал петь.

Скоков познакомился с ним в Колонном зале Дома Союзов, куда приехал вместе с женой на концерт, посвященный Дню советской милиции. В перерыве он заглянул в буфет и носом к носу столкнулся с Виктором Панкратовичем Можейко — следователем по особо важным делам прокуратуры СССР и… народным артистом СССР Львом Скалоном. Они сидели за столиком, оживленно беседовали и попивали коньячок — Скалон уже отпел свое в первом отделении и, видимо, позволил себя угостить.

— Вы незнакомы? — спросил Можейко, пожав Скокову руку.

— Я его знаю, — польстил гостю Скоков, — а он меня — нет.

— Тогда знакомьтесь, — рассмеялся Можейко. — Наш главный специалист по раскрытию убийств Семен Тимофеевич Скоков…

Скоков поморщился.

— Зачем человека пугаешь?

— Я не из пугливых, — улыбнулся Скалон. Улыбка у него была открытая, располагающая, но Скоков на это не купился: он давно выбросил в мусорную корзину карикатурный образ преступника, сформированный в мозгах советских людей средствами массовой информации: низкий лоб, маленькие злые глазки, бульдожья челюсть. Чаще бывало наоборот — хорошо сшитый костюм, безукоризненные манеры, приятная внешность.

— Чем занимаетесь, Семен Тимофеевич? — спросил Скалон после обязательного в таких случаях обмена любезностями.

Почти все дела у Скокова шли под грифом «совершенно секретно» — советскому человеку не полагалось знать, что в его стране ежедневно убивают, грабят, воруют, — поэтому рот у него, как говорится, всегда был на замке, а здесь вдруг не выдержал, разоткровенничался.

— Разбираю довольно сложное дело, — сказал он, ответив улыбкой на улыбку. — Погиб мой товарищ. Гаишники утверждают, что смерть наступила в результате автомобильной катастрофы, а мои сыскари считают, что это хорошо и заранее спланированное убийство. Вы его не знали?

— Кого?!

— Женю Немченко.

Улыбка на лице Скалона на секунду пригасла.

— К сожалению, знал. Он меня вызывал по поводу так называемых левых концертов.

— И вас тоже? — разыграв удивление, спросил Скоков.

— И меня, и Зыкину…

— А кто сегодня вас пригласил?

— Алексей Васильевич Редькин.

Этот разговор — не то двенадцатилетней, не то четырнадцатилетней давности — Скоков вспомнил сразу же, как только Решетов произнес фамилию Скалона, вспомнил и подумал: «А не тогда ли иуда Редькин собрал на Можейко компромат и затащил в свои сети? На чем же попался Можейко? Может, Скалон его мордой в грязь сунул? Очень интересная деталь… И связка великолепная: следователь по особо важным делам прокуратуры СССР Можейко — народный артист Советского Союза Скалон — заместитель министра МВД России Редькин. Редькин, правда, недавно выбыл из игры — в Бозе почил, но… связка осталась. Кто из них главный — Скалон или Можейко?»

Скоков чертыхнулся. Разобраться в данной ситуации довольно сложно: как определить, что собой представляет замазанный государственный чиновник — работает на группировку или сам руководит этой преступной группировкой?

— Скалон играл в карты?

Не ожидавший подвоха Решетов ответил утвердительно. Затем подумал и, усмехнувшись, добавил:

— Но никогда не зарывался.

— По маленькой играл?

— Да, в свое удовольствие.

— Понятно, — сказал Скоков. — А теперь, Вадим, постарайся вспомнить фамилии людей, с которыми Скалон играл в карты.

— Меня к столу не приглашали — в людской обедал, на кухне. — Решетов нервно покрутил державшуюся на одной нитке пуговицу и, подумав, оторвал ее и спрятал в карман. — А вот как помочь вам — знаю.

— Ты не мне поможешь — своим друзьям.

— Но у меня условие, — сказал Решетов, не обратив на реплику Скокова абсолютно никакого внимания.

— Выкладывай.

— Я назову вам фамилию человека, который довольно часто играл с Быком и прекрасно знает круг его знакомых, если вы дадите мне слово…

— Даю, — прервал его Скоков, мгновенно сообразивший, чего желает Решетов. — Я тебя не видел и ничего не слышал.

— Я верю вам, — сказал Решетов и, помолчав, коротко выбросил: — Илья Григорьевич Блонский.

— Это… отец Гриши?!

— Да.

— Ну и семейка! — Скоков достал сигарету и долго мял ее, не скрывая, что услышанное явилось для него полной неожиданностью — выстрелом над ухом, который моментально вызвал массу вопросов, требующих незамедлительных ответов.

Решетов угадал его состояние и, явно любуясь произведенным эффектом, спросил:

— Удивлены?

— Есть немного. — Скоков выбросил измочаленную сигарету, достал новую и, прикурив, сказал: — Вадим, одну карту я уже знаю — тройка, но, чтобы выиграть — помочь твоим друзьям, я должен знать и остальные…

Решетов расхохотался:

— Семерка, туз… Об этом еще Александр Сергеевич на весь мир растрезвонил!

— Германн схватил даму и проиграл. Я проиграть не имею права. Не имею! — повторил Скоков. — В моей игре ставка — жизнь!

— Вас интересует старик Блонский?

— Да.

— История эта длинная, так что пройдемте в дом. — Решетов поднялся на крыльцо и распахнул дверь. — Прошу!

Скоков двинулся было вслед за хозяином, но вдруг, словно что-то вспомнив, на полдвижении остановился и задумчиво посмотрел в сторону баньки, контуры которой едва просматривались сквозь зелень листвы.

— Ты его предупредил о моем приезде?

— Конечно.

— И несмотря на это, он продолжает пить… Почему?

— Час назад этот же вопрос задал ему я…

— И что он тебе ответил?

— При общении с ментами надо быть естественным, как животное, иначе они тебя заподозрят в том, чего ты и сроду не вытворял.

«Фраза, — подумал Скоков. — Красивая фраза. А что за ней? Наверное, этот сукин сын сотворил такое, что ему и трезветь не хочется».


Журналисты частенько пишут: потомственный сталевар, потомственный рыбак, хирург… отдавая таким образом дань уважения человеку, который, с детства впитав и постигнув все премудрости отцовской науки, достойно и профессионально занимается своим делом, но они сразу же начинают чесать в затылке, когда речь заходит о сыне… допустим, артиста. Здесь им на ум приходит только одно: по блату устроили. Ну, а уж если услышат: потомственный игрок… В этом случае они издают звук, похожий на мычание, или вообще немеют, не зная, каким образом прокомментировать данное словосочетание.

Гриша Блонский был потомственный игрок — шесть поколений играли до деда, играл дед, отец. Играли азартно, презрев царские запретные указы, невзирая на чины и занимаемые должности. По воспоминаниям деда, Илья Григорьевич Блонский помог Коле Некрасову (да-да, уважаемый читатель, тому самому, который писал: «Вчерашний день, часу в шестом, зашел я на Сенную, там били женщину кнутом, крестьянку молодую…») проиграть в карты «Современник», и последний пустился в бега — смотался за границу, долго бедствовал (на стихи и поэмы не проживешь), но к сорока годам отыгрался и стал одним из богатейших людей России — купил имение с померанцевыми рощами, выписывал из Англии собак и ружья, увел чужую красавицу жену, посадил «на вексель» самого министра финансов господина Абаза.

Григорий Ильич Блонский проиграл родовое поместье в Саратовской области и конюшню с дюжиной знаменитых орловских рысаков.

Дед Григория, полковник Добровольческой армии Деникина, при бегстве из Новороссийска проиграл свое место на покидающем порт пароходе и остался в России, о чем впоследствии, правда, никогда не жалел.

Отец — кандидат наук, доцент Московского автомеханического института — дружил с Игорем Кио, Александровым, Ворониным, Николаем Гутаровым по кличке Бабай, Мариком Рабиновичем и другими известными российскими каталами. По вечерам после трудов праведных они собирались у кого-нибудь на квартире и предавались любимому занятию — играли. До рассвета. По-крупному. Однажды Воронин раздел Кио, а потом прошел слух, что сам просадил миллион (зарплата в те времена колебалась от ста двадцати до ста восьмидесяти рублей в месяц) Александрову. Через неделю Блонский по кличке Горе (проигрывая, он всегда причитал: «О горе мне!») обул Александрова и попал под Марика Рабиновича. Последний взял солидный куш, купил машину и поехал кутить в Сочи. По дороге разбился. Поговаривали, будто его догнал кто-то из проигравших…

Продолжил славные традиции своего рода и Гриша — не подвел, так сказать, поддержал честь фамилии. Причем слово «не подвел» в данном случае можно с полным на то основанием понять буквально, ибо Гриша всегда помнил: главное в жизни — образование и работа, поэтому он пошел по стопам отца — с отличием окончил автомеханический институт, аспирантуру, а вот применить на практике свои познания, к сожалению, не успел: началась перестройка, и жизнь потекла по другому руслу. Примерно треть друзей Гриши Блонского умотала за границу — в Германию, Штаты, продав мозги тем, кто знал их истинную стоимость, вторая треть, попав под колеса рыночной экономики, занялась бизнесом и вскоре прогорела, остальные… Остальные просто остались не у дел, ибо делать деньги из тех же денег было тошно и противно.

Остался у разбитого корыта и Гриша — ни друзей, ни занятий и ни малейшей перспективы получить в ближайшем будущем какую-либо работу. В груди как заноза сидела боль за похороненную государством фундаментальную науку, щеки горели от стыда за правительство, которое с ловкостью шулера сдало карты таким образом, что весь народ, поверив в приватизацию, остался в дураках, а в голове скворчонком стучала одна-единственная мысль: как в таком положении выжить? Стучалась, стучалась и достучалась: — «А не сыграть ли в подкидного?» Зря, что ли, папочка обучил его всевозможным фокусам? Он ведь умеет метить колоду и на свист, и на щуп, и на глаз, умеет заряжать, трещать, передергивать — любая карта ляжет в нужный момент в прикуп. Да и голова у него варит: считает варианты не хуже бездушного компьютера. А обыгрывать есть кого! Нынче скороспелых миллионеров развелось больше, чем поганок в лесу в грибной год. Так что, «дайте в руки мне гармонь…»


— И он взял? — спросил Скоков, выслушав Решетова.

— Взял. Он понял, что перестройка подкорректировала не только науку, экономику, искусство, но и мораль, правила игры…

И законы преступного мира, подумал Скоков. Он в свое время, когда над словом «мафия» в кругах МВД только посмеивались, одним из первых пришел к выводу, что преступный мир развивается по Дарвину — видоизменяется, меняет окраску, привычки, хватку в соответствии с окружающей средой, в общем, приспосабливается. Теперь правят бал не воры в законе, а крестные отцы, авторитеты, денежные тузы, у которых на содержании бригады молодых, крепких и надежных бойцов, оснащенных и вооруженных по последнему слову техники, которые в состоянии влиять не только на экономику, но и на политику страны.

— Чем вы сейчас занимаетесь?

— Лично я веду переговоры с клиентами — умасливаю: ведь если концерт не состоится по нашей вине, мы обязаны выплатить неустойку. А это довольно кругленькая сумма.

— Услугами какого банка пользуетесь?

— «Лира».

— Бухгалтер?

— Маковеева Нина Ивановна.

— Моим сотрудникам, возможно, захочется с ней поговорить, так что предупредите ее…

— Документация у нас в полном порядке. — Решетов пожал плечами. — Но если вы желаете…

— Желаю. — Скоков еще раз внимательно осмотрел «горницу», в которой они сидели: стены, обитые вагонкой, отливают мягким желтоватым цветом, батареи, работающие от газового отопителя, забраны деревянной решеткой, пол застелен теплым линолеумом — под паркет, окна большие, светлые, а за ними — яблоневый сад… — и подумал, что именно в таком деревенском доме на свежем воздухе ему хотелось бы дожить свой век. — А сейчас я хочу побеседовать с Гришей. Проводи меня к нему.

Картинка, которую увидел Скоков, войдя в предбанник, могла бы, пожалуй, поразить воображение любого советского человека: вдребезги пьяный ковбой играет в карты с красивой полуголой девицей — рыжие волосы, зеленые глаза, римский носик, усыпанный замечательными веснушками, и большие, налившиеся золотистой спелостью дыни груди. Поразился и Скоков. Но не потому, что никогда ничего подобного не видел, а потому, что его приход проигнорировали — ковбой и полуголая девица, лишь на миг вскинувшая свои зеленые глаза, продолжали самозабвенно резаться в карты.

— Здравствуйте! — сказал Скоков, кашлянув в кулак.

Ковбой — он был в одних джинсах, державшихся на подтяжках, и черной фетровой шляпе — вскинул голову, на удивление легко поднялся и по-гусарски щелкнул босыми пятками.

— Григорий Блонский. А вы, если не ошибаюсь, Семен Тимофеевич Скоков. Верно?

— Верно.

— Присаживайтесь, Семен Тимофеевич. Вот самовар, вот чай… Через пару минут я к вашим услугам.

Скоков отпустил Решетова, прошел к столу и сел на табуретку. Осторожно сел, ибо всего в каких-нибудь двадцати-тридцати сантиметрах от него пружинисто покачивались груди-дыни.

Девица резким движением головы откинула свалившиеся на лоб волосы, посмотрела на Скокова. Заинтересованно посмотрела, изучающе, как доктор на впервые появившегося в его кабинете пациента.

— Екатерина Матвеевна.

— Бывшая учительница литературы, а ныне — девушка по вызову, — бесстрастно добавил Гриша.

— Почему бывшая? — возразила Екатерина Матвеевна. — Я и сегодня преподаю.

— Простите, что?

— Сексологию.

— А с литературой завязали?

— Маленькая забастовочка: зарплату четвертый месяц не выдают.

— Пика, — сказал Гриша. Они играли в преферанс с болваном.

— Трефа.

— Здесь.

— Бубна.

— Здесь.

— Знаете, на что мы играем? — спросил Гриша Скокова.

— Понятия не имею.

— Я хочу, чтобы она преподавала не сексологию, а литературу.

— Врет он все, — улыбнулась Екатерина Матвеевна. — Просто ему понравилось спать со мной. Семь пик!

— Здесь.

— Играй.

Гриша открыл прикуп… Семерка и туз. Масть — пиковая.

— Девять пик!

— Деньги к деньгам идут, — вздохнула Екатерина Матвеевна. — Закрылся?

— И тебя, дочка, закрыл. — Гриша взял ручку, быстро произвел подсчет и торжественно объявил: — Катенька, ты проиграла мне тысячу и одну ночь! А тысяча и одна ночь — это почти три года. Так что три года ты не имеешь права мне изменять.

— В таком случае все эти три года ты должен меня содержать.

— Кто ж откажется содержать учительницу литературы! — Гриша хлопнул себя ладонью по широкой груди. — А пока… как договорились: раздевайся и — в парилку. Чтобы была чистой, как девственница!

— За это надо выпить!

— Выпьем. — Гриша разлил по стаканам коньяк. — За литературу, подруга!

— За любовь! — Екатерина Матвеевна лукаво подмигнула Скокову, медленными глоточками осушила свой стаканчик, затихла и… Сидела она в джинсах, а встала — голая, прошлась вдоль стола, слегка покачивая бедрами и заставляя мужиков любоваться своими длинными, покрытыми южным загаром ногами, круто развернулась, вскинула руки-лебеди.

Эх, закрутим махорочку бийскую,

Бабы старые выпить не прочь,

Ах за первую, да за лесбийскую,

Да за горькую брачную ночь!

И, распахнув дверь в парную, скрылась, растаяла. Звенел где-то под потолком лишь ее бархатный голосочек:

— Девки, любите меня! Все! Хором!

Гриша хотел подняться, но Скоков удержал его.

— Не надо. Она специально тебя заводит.

— Вы что, думаете, она мне нравится? — опешил Гриша.

— Думаю, да.

— Ошибаетесь. Я таким образом искореняю проституцию.

— Блажен, кто верует, — усмехнулся Скоков.

— Я верю.

— А как быть с теми проститутками, которые в шахматы играют?

— Ими пусть Каспаров занимается.

Скоков улыбнулся. Ему нравился этот занозистый парень, и он не скрывал этого.

— Гриша, у тебя, наверное, было очень трудное детство?

— Очень! Я с утра пел: «Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры, дети рабочих…» А я — дворянин!

— Несмотря на это, я задам тебе несколько вопросов…

— Постараюсь ответить искренне, господин полковник.

Скоков насторожился.

— Откуда тебе известно, что я полковник?

— Семен Тимофеевич, не держите меня за дурака. Когда Машка сообщила, что вы хотите со мной побеседовать, мне, естественно, захотелось кое-что о вас узнать. Я позвонил Спицыну, и он выдал мне необходимую информацию.

— Какую именно?

— Что вы — полковник, бывший работник МУРа, раскручивали в свое время довольно громкие дела, в том числе и картежные, а ныне — директор частного сыскного агентства «Лучник»… Это, так сказать, официально. А неофициально… Блатные держат вас за честного мента.

— Лестно, конечно, но спасибо я им за это не скажу. — Скоков плеснул себе в чай коньяку, сделал глоточек и вытащил из кармана сигареты. — Кто такой Владимир Слепнев?

— Я его биографию не изучал.

— Гриша, я повторю то, что уже говорил твоей жене и твоему другу Решетову: если я это дело не раскручу, то на Петровке подставят вас — тебя или твою жену. Устраивает такой вариант?

— Нет.

— Тогда давай без выкрутасов.

— Хорошо. Только мне не так уж много известно, как вы думаете.

— Что я думаю, я скажу тебе в конце разговора.

Гриша скептически хмыкнул и уставился в пол.

— Слепнев — профессиональный катала. Появился он на горизонте около года назад и начал стабильно и планомерно обувать всех подряд — кто под руку попадется. Дошла очередь и до меня. Мы столкнулись с ним в одном грязном катране, куда авторитеты обычно не заглядывают. Меня это насторожило. Впрочем, не только меня — многих, ведь у нас как: авторитеты катают с авторитетами, гусары — гонщики, майданщики — работают в ресторанах, поездах дальнего следования, на вокзалах, скверах… А этот — с кем попало и где попало.

Ну ладно, сели мы с ним за стол. Сперва тянули поровну, но потом он стал постепенно перетягивать. В чем дело, думаю, ведь играем-то честно…

— Извини, — перебил Скоков. — Честно… Это как?

Гриша взял колоду, перетасовал, сделал трещотку.

— В очко играете?

— Умею.

Скоков набрал двадцать и остановился. Сказал:

— Хватит.

Гриша добрал две карты, вскрыл их, и Скоков увидел то, что и ожидал увидеть, — дама, семерка, туз.

— Очко, — сказал Гриша. — И так будет всегда, если я играю с дилетантом.

— То есть со мной, — озадаченно проговорил Скоков.

Гриша кивнул и вытащил из ящика, стоявшего под лавкой, бутылку коньяка.

— Если я играю с дилетантом, то да, я — мошенник. Это даже не игра — честный отъем денег у населения, как говорил небезызвестный вам Остап Бендер. А вот когда за стол садятся два профессионала… Здесь уже ловкость рук и всякие там примочки не помогут. В ход идут другие козыри — умная голова, память, выдержка. — Гриша разлил по стаканам коньяк и задумчиво произнес: — Вот этой самой выдержки мне иногда очень и очень не хватает. — Он сделал глоток, закурил и продолжал: — Так вот, я решил Слепня проверить… Взрезал новую колоду и уже на второй сдаче сделал заклад — положил ему в прикуп семерку и туза. С этими картами он выигрывал, с любыми другими — летел. Он взял прикуп, и я понял, что у него феноменальная память: все пятьдесят четыре рубашки он запоминал с первой раздачи.

Здесь бы мне, дураку, и остановиться, сказать: «Стоп, Гриша, приехали», но я уже завелся, и он обобрал меня до нитки… Тошно, конечно, но что поделаешь, такова спортивная жизнь: сегодня — пусто, завтра — густо. Собрался я было домой, но… «на ту беду лиса близехонько бежала…» — Гриша прошел к холодильнику и достал кусок любительской колбасы. — Извините, больше ничего нет: девки все сожрали.

— Бог с ними, — сказал Скоков. — Лиса… Это кто?

— Машка. Она частенько со мной по злачным местам ездила — себя показать, людей посмотреть. Ей до сих пор интересно, как это за одну ночь можно проиграть или выиграть столько, сколько другой за всю жизнь не зарабатывает. Так вот, Машка подкатывает ко мне и спрашивает: «Отыграться хочешь?» — «Естественно». — «Тогда на меня поставь». Можете такое представить?

— Нет.

— И я не смог. Что к чему я сообразил ровно через неделю, когда она домой притопала… Оказывается, ей этот фраер очень понравился!

Гриша выпил, закусил колбасой, и Скоков поразился произошедшей в нем перемене: только что еле на ногах держался и вдруг — трезв как стеклышко. Лишь наркотически блестят глаза да мелко подрагивают кончики длинных, музыкальных пальцев.

«Переживает», — подумал Скоков и, желая вернуть разговор в прежнее русло, спросил:

— Она поняла, что ты ее раскусил?

— Не знаю. Скорее всего нет — я дураком притворился.

— Ты ее любишь?

— Она меня устраивает. И я ее. — Гриша махнул рукой. — В общем, с тех пор мы стали друзьями, решив, что глупо разбегаться, когда вопрос стоит о выживании. Вдвоем выжить легче.

— Это верно, — вздохнул Скоков и подумал, что разобраться в чужих семейных отношениях гораздо труднее, чем переплыть в половодье речку — захлебнешься. — В этот раз ситуация повторилась?

— Да. С той лишь разницей, что мы играли у меня дома.

— А где ты его встретил?

— В казино «Максим». Встретил и пригласил домой, надеясь отыграться.

— На что ты рассчитывал? На фарт?

— Фарт — это для идиотов. Просто желание вспыхнуло, азарт захлестнул. — Гриша задумался. — Я недавно перечитывал письма Достоевского, в одном из них автор «Игрока» признался, что он, спустив все до копейки, «буквально испытывал острое чувство оргазма». Наверное, и я был близок к этому…

— Проиграв, ты уехал на дачу к Решетову?

— Да.

— Что дальше?

— Вечером следующего дня меня разыскал Спицын и сообщил о происшествии у меня дома…

Гриша подошел к двери парной, за которой визжали девушки по вызову, резко толкнул ее. Визг как обрезало, и Скоков услышал бархатный голосок Екатерины Матвеевны:

— Заходи, Гришенька, мы соскучились!

— Одевайтесь и — по домам! — гаркнул Гриша. — Праздник кончился!

— И для меня?

— Ты можешь остаться.

— Спасибо, Гришенька! У тебя неприятности?

— А ты думаешь, жизнь из одних удовольствий состоит?

Гриша захлопнул дверь и, повернувшись лицом к Скокову, спросил:

— Что вас еще интересует?

Скоков подлил себе из самовара чайку, задумчиво потер ладонью щеку.

— Почему киллер решил убрать Слепнева именно в твоей квартире? Он что, лучшего места не нашел?

— Я сам ломаю голову над этим вопросом — засыпаю и просыпаюсь с ним, а ответить не могу.

— Может, ты насолил кому, и тебя решили подставить?

— Нет, я чистый. Не дрался, не ссорился, даже никого по матушке не посылал.

Скоков качнулся вперед и доверительно прошептал:

— Гриша, ты ведь немножко актер, немножко психолог, поэтому должен знать, что неприязнь бывает и скрытая, тайная, например… как у тебя к Быку.

— А я не общаюсь с ним, и потом моя неприязнь к нему сложилась из-за его отношения к Машке.

— А какие между ними отношения? Расскажи…

Гриша вдруг грязно выругался, хлопнул ладонью по столешнице.

— Так вы думаете, что подставили не меня, а Машку? И что это работа Быка?

— Я просто высказал вслух одну из своих рабочих версий, — пожал плечами Скоков. — А вот насколько она обоснованна… это, пожалуй, тебе лучше знать.

— Обоснованна, — помолчав, сказал Гриша. — Не стану отрицать: Машка в долгу у Быка. Он помог ей перебраться в Москву, содействовал с концертами, телевидением, сделал рекламу, имя, но он сделал на ней и бабки. Хорошие бабки! И делает до сих пор.

— Маша платит ему?

— Двадцать процентов с каждого концерта. Он превратил ее в дойную корову!

— Маша не пыталась бунтовать?

— Однажды взбрыкнула — я ее на это подбил, — но… Удар пришелся в пустоту. Она же не Алла Борисовна, которая может послать Быка за Можай и дальше, она — обыкновенная, а раз обыкновенная — плати! И платит. До сих пор!

— Вы документально это сумеете подтвердить?

Гриша показал кукиш:

— Платежка оформляется как услуги за… организацию концерта, переговоры с телевидением, аренду помещений для репетиций и т. д. и т. п. — не подкопаешься.

— А можно подкопаться?

— При желании все можно.

— Каким образом?

— Когда какая-нибудь певичка отправляется на гастроли…

— Почему «какая-нибудь»? — перебил Скоков.

— А вы думаете, он одну Машку доит? У него таких телок — стадо! Он весь шоу-бизнес контролирует!

— Ты не преувеличиваешь?

— Я по математике в школе пятерку имел, — хмыкнул Гриша и, загибая пальцы, принялся перечислять фамилии эстрадных певиц, с которых Скалон имел прибыль уже многие годы. Закончив перечисление, он сжал пальцы правой руки в кулак и убежденно проговорил: — Эти телки принесли ему целое состояние. «Зеленью»!

— Допустим, — кивнул Скоков, и лицо его приняло равнодушное, почти скучное выражение: слышал, мол, я эти сказки.

— Вы мне не верите? — купился Гриша.

— Верю. Продолжай.

— Так вот, когда одна из этих телок отправляется на гастроли, то впереди нее летят два качка, которые от имени Быка сообщают директору… ну, допустим, Иркутского концертного объединения условия контракта с этой самой телкой. Условия чудовищны, но бедный директор, как правило, соглашается, ибо в противном случае останется вообще без копейки.

— Ловко! — щелкнул пальцами Скоков.

— А по-моему, примитивно. Эго же обыкновенный рэкет.

— А зачем колесо изобретать, коли оно давным-давно существует?

— Это верно. — Гриша печально вздохнул и сделал совершенно неожиданный для Скокова вывод: — Ни хрена у вас не выйдет!

— Это почему же?

— Директор будет молчать — у самого рыло в пуху. А если заговорит, то его «снимут с пробега». Теперь я это понимаю.

— Ни черта ты не понимаешь. — Скоков положил руки на колени и рывком встал. — Мой тебе наказ: до особого распоряжения на московской квартире не появляйся!

— Здесь сидеть?

— А чем плохо? Телефон есть, банька шикарная, учительница литературы — еще лучше!

— Но у меня дела…

— По делам смотайся. Разрешаю. Как только вернешься — позвони. Договорились?

— Договорились.

Вернувшись домой, Скоков позвонил Климову и сказал:

— Костя, я нашел объект. У тебя карандаш под рукой?

— Да.

Скоков продиктовал дачный адрес Блонского.

— Понял, что делать?

— Пустить наружку.

— Правильно. А телефон народного артиста СССР Льва Скалона — «на кнопку».

— Он что, имеет отношение к этому делу?

— Он весь в грязи, Костя.

Глава III

Корпорация — это система, часовой механизм, выверенный до секунды, работающий круглосуточно и безостановочно, но он сразу же даст сбой, если одну из шестеренок заклинит. И тогда — головная боль, бессонница, кошмары…

В среду вечером Лев Борисович Скалон почувствовал легкое недомогание, связанное с каким-то совершенно непонятным внутренним беспокойством, а затем — острое покалывание в висках. «Может, простудился?» — подумал он и на всякий случай принял таблетку американского аспирина. Не помогло. Лев Борисович чертыхнулся, прошел на половину жены (по разрешению районного архитектора он объединил две смежные квартиры — двухкомнатную и трехкомнатную — в одну) и сообщил ей, что умирает, — артист, он и дома артист!

— И что тебе от меня надо? — спросила Марина, красивая сорокалетняя женщина, которую в Стамбуле могли запросто принять за турчанку, в Риме — за итальянку, а в Москве… По паспорту она считалась русской: отец — чистокровный русак, но это ее почему-то не устраивало, и она всем говорила, что в ее жилах течет греческая кровь, хотя на самом деле вылетела вместе со своим местечковым акцентом из самого теплого еврейского гнезда — Бобруйска.

— Чаю. С малиной.

— Лева вчера перебрал? — спросила Марина, закончив примерку нового платья.

— Лева вчера думал.

— У кого есть мозги, у того они есть! — Марина приложила ладонь ко лбу мужа. — Температура нормальная. Я думаю, Лева хочет водочки.

— У тебя мозги есть, — мрачно проговорил Лев Борисович. Он выпил стакан «Смирновской», закусил маринованной селедочкой, хватанул чайку и удалился в свой кабинет — шевелить извилинами.

Народный артист Советского Союза Лев Борисович Скалон был вовсе не тем, кем его знала публика. За его осанистой спиной маячили неясные тени — то ли бывших кагэбистов, то ли воровских авторитетов, то ли проворовавшихся высших армейских чинов, то ли элитных катал, то ли их всех вместе, оптом и в розницу… Но сам он в этом ни за что не признавался, ибо считал себя самым честнейшим и милейшим человеком на свете, несущим людям в своих песнях тепло и добро. Ну, а что касается маленького бизнеса, который он делал в промежутках между концертами, то здесь жена права: у кого есть мозги, у того они есть!

Первым делом Лев Борисович проверил верхний этаж своего акционерного здания — банк, адвокатскую контору, сеть магазинов. И сразу же нарвался на неприятность. Генеральный директор банка Георгий Степанович Гаврилов, который достался ему в наследство от безвременно погибшего друга Жени Крайникова, крупного предпринимателя и финансиста, сообщил, что его американские партнеры Воловик и Макашевич исчезли с горизонта вместе с предоставленным кредитом.

— Ты звонил им? — спросил Лев Борисович.

— В контору. Секретарша ответила, что, вернувшись из отпуска, они в тот же день отбыли по делам в Париж. Я в это не верю.

— Почему?

— Лев Борисович, я предупреждал вас: большие деньги через вторые руки крутить опасно.

— Советчиков у меня много…

— Я — генеральный директор! — взорвался Гаврилов. — И мне отвечать, если…

— Успокойся, — резко прервал его Лев Борисович. — Это дело я возьму на личный контроль.

«Пришла беда — отворяй ворота». Лев Борисович набрал номер адвокатской конторы. Спицын, узнав его голос, многозначительно кашлянул и сообщил, что все идет по заранее разработанному плану: очередная партия товара из Парижа благополучно миновала таможню и поступила в магазины.

— Так что любимый город может спать спокойно, — бодрым голосом закончил он свой доклад, пожелал хозяину доброй ночи, но трубку не положил — ждал, по-видимому, вопроса и недоумевал, почему этот вопрос ему не задают.

— Ну что у тебя еще? — не выдержал Лев Борисович. — Мерзость какую-нибудь приготовил?

— В квартире Маши Ракитиной произошло убийство.

Наступила пауза. Спицын ждал реакции хозяина: взорвется — стрела попала в цель, нет — ушла в молоко.

— Стас, — помолчав, сказал Лев Борисович, — стрелок из тебя — как из меня балерина: хреновый! Я к этому делу отношения не имею. Кого шлепнули?

— Володю Слепнева.

— Что за личность?

— Предположительно карточный игрок.

— Когда это случилось?

— Девятого. Около шести часов вечера.

— Девятого вечером у меня был концерт…

— Я знаю.

— Тогда какого черта ты мне мозги пудришь?

— Лева, ментов интересует не исполнитель, а заказчик…

И только тут до Льва Борисовича дошло, что вся эта история — чемодан с двойным дном: кто-то очень умный, проведав о его ссоре с Ракитиной, решил проявить благородство и отомстить за него — знай, мол, сука, свое место!

— Предполагаешь, меня подставили?

— И очень грамотно.

— А сперва, значит, подумал, что это дельце я провернул, так?

Спицын предпочел не отвечать — держал паузу. Но и Лев Борисович не лыком шит — умел молчать, думать… вспоминать…

Они познакомились лет пятнадцать назад, когда Скалон влип с левыми концертами. Порекомендовал Спицына кто-то из знакомых, сказал: «Лева, позвони вечерком этому парню, пригласи в Дом композиторов и… ты забудешь о своих проблемах». Лев Борисович так и сделал, но когда они встретились и он увидел перед собой средних лет мужчину с простецким лицом и бравыми — а-ля Чапаев — усами, то искренне пожалел о содеянном, подумал: «С таким дураком быстрее сядешь, чем выйдешь». Незнакомец, словно угадав его мысли, безмятежно улыбнулся.

— Не волнуйтесь, мил человек, адвокат — это актер, но работает он не на публику, а на власть. Вы меня поняли?

— Понял, — озадачился Лев Борисович.

— Прекрасно. А теперь поведайте мне, каким образом вы зарабатываете деньги. Только искренне, ничего не утаивая. Таким образом мне будет легче посадить в калошу тех, кто желает посадить вас. — И рассмеялся: ему, видно, понравился собственный каламбур.

Через два дня Льва Борисовича вызвали на Петровку, и он, сработав под Иванушку-дурачка, поведал следователю о своих злоключениях: «Да, выступал, ибо без общения с людьми, без песен жить не могу. Деньги? Иногда платили, но чаще всего пел за «спасибо». Вот вчера, например, был День учителя, я выступал в родной школе… Вечер кончился застольной песней «Подмосковные вечера»… Нет, петь для народа и от имени народа — это большое счастье!»

До суда дело не дошло. Лев Борисович пригласил Спицына на очередной — внеплановый — концерт и после его окончания, когда они возвращались на машине домой, передал ему конверт.

— Это мой гонорар за этот вечер, — сказал он, улыбаясь своей доброй, широкой улыбкой.

— Хороший гонорар! — Спицын спрятал деньги в карман, глубоко вздохнул и удивительно чистым и нежным голосом пропел: — «Широка страна моя родная…»

— «Много в ней полей, лесов и рек»… — подхватил Лев Борисович, разделяя радость новоявленного друга.

— Вы меня неправильно поняли, — рассмеялся Спицын. — Периферию надо загружать, мил человек, а Москву… Москву оставьте для новогодних огоньков и прочих больших праздников. Тогда и вы будете спать спокойно, и милиция: у нее отпадут вопросы к вам. Вы меня поняли?

Лев Борисович переварил мысль, по достоинству оценил и стал планомерно и настойчиво проводить ее в жизнь.

Через полтора-два года вспаханная почва дала урожай. Теперь начальники периферийных концертных организаций, желая с помпой отметить очередной праздник, звонили не в Госконцерт, а Скалону, и он относился к таким просьбам, как правило, с отеческой заботой и пониманием — присылал восходящих молодых звезд, открытие которых, конечно же, принадлежало ему и которые в благодарность за это работали на своего учителя, как говорится, не за страх, а за совесть.

Перестройку Лев Борисович встретил во всеоружии — духовно стойким, прилично упакованным, готовым к схватке с любым врагом. Но, чтобы сражаться с открытым забралом, необходимо иметь крепкие тылы — защиту, которую мог организовать только опытный юрист. Лев Борисович мгновенно вспомнил Спицына, позвонил ему, пригласил на обед в Дом композиторов и, увидев его, был приятно удивлен: от простецкого вида и бравых — а-ля Чапаев — усов не осталось и следа. Перед ним стоял седеющий, гладко выбритый господин с умным, насмешливым взглядом и крепкой осанистой фигурой.

— Станислав Евгеньевич, я вас не узнаю! — воскликнул Скалон. — Вы ли это?

— Лев Борисович, — сказал Спицын, — я вам уже говорил, но могу повторить еще раз: адвокат — это актер, который работает на… власть. Власть переменилась, переменился и я.

Лев Борисович развел руками и произнес коронную фразу своей жены:

— У кого есть мозги, у того они есть!


Когда Спицын обстоятельно, со всеми подробностями изложил историю, которая произошла в доме Ракитиной, Лев Борисович сказал:

— Здесь что-то не так. Давай все проанализируем от «а» до «я».

— Давай, — согласился Спицын.

— Вопрос первый… Ты действительно подумал, что это моих рук дело?

— Предположил.

— Причины?

— Машка вышла из-под твоего контроля и могла…

— Ничего она не могла, — отрезал Лев Борисович. — Я устроил ей пару концертов, за которые она получит о-очень приличные бабки, и — все, девочка заткнулась!

— Ты умеешь заглядывать вперед, — сказал Спицын. — Это плюс…

— А минус?

— А минус то, что ты не поставил меня об этом в известность. Поэтому я предположил худшее: Машка подбила на бунт всю команду. Могло такое произойти?

— Допустить можно. — Лев Борисович налил себе рюмку водки. — Вопрос второй… Ты все-таки считаешь, что меня подставили?

— Да.

— Но кто? Ведь, кроме нас двоих, о нашей ссоре с Машкой никто не знал!

— Жесткий вопрос, — процедил Спицын. — Но я тоже хочу тебя прямо спросить: ты что, во мне сомневаешься?

— Ни на йоту! — замотал головой Лев Борисович. — Не смей так даже думать!

— В таком случае проболтался ты!

— Стас, не хами!

— Хамом звали одного твоего соотечественника, а я сейчас просто анализирую обстановку.

Лев Борисович встал, прошелся по кухне, посмотрел в зеркало и процедил, обращаясь скорее к себе, чем к собеседнику:

— Ну кому я мог проболтаться?

— Жене.

«Марина, конечно, стерва. Необыкновенная стерва! И рогов мне не занимать, но… Она меня никогда не продаст».

— Это исключено.

— Что «исключено»? Что она тебя не продаст или то, что ты ей этого не говорил?

— Не помню, Стас, — признался Лев Борисович. Он выпил рюмку, помолчал, и вдруг лицо его озарилось веселой усмешкой. — Слушай, а может, мы зря костер раздуваем? Может, вся эта история — чистой воды случайность?

— Нет, Лева, случайностей в таких делах не бывает. — Голос Спицына стал настолько категоричен и тверд, что улыбка, на какой-то миг озарившая лицо Льва Борисовича, пригасла, и он вновь крепко задумался.

«Допустим, меня подставили… Что дальше? Менты прискачут к Грише Блонскому — доказывай, мол, свое алиби. Гришка докажет… Но Гришка им и на хер не нужен, им важно выяснить мотив убийства… И здесь этот проклятый Скоков получает возможность докопаться до моей ссоры с Машкой… Ну и что? Могу даже приврать, скажу: у нас роман!..»

— Лева, — прервал его размышления Спицын, — а ты не находишь странным, что вы все — игроки…

— Не понял, — сказал Лев Борисович. Но мысль, подхлестанная словом, уже побежала по кругу — покойник, Гриша Блонский… С Гришей он никогда не играл, а вот с его папочкой Ильей Григорьевичем приходилось — не одну ночь за картами просидели…

— …нет ли в этом какой-либо связи?

Лев Борисович услышал лишь конец фразы, но этого оказалось достаточно, чтобы связать воедино обрывки мыслей и установить факт, который, став достоянием общественности, рикошетом негативно повлиял бы на карьеру его друзей. Влиятельных друзей, занимающих ответственные посты в управлении государством. Этого Лев Борисович допустить не мог, ибо превыше всего ценил в жизни преданность и дружбу. Обыкновенную человеческую дружбу.

— Спасибо за звонок, Стас. Ты дал мне хорошую пищу для размышлений. До завтра.

— До завтра.

Лев Борисович дал отбой и тут же набрал номер своего старшего сторожевого пса Александра Ивановича Рогова, в задачу которого входила охрана верхнего этажа акционерного здания. Александр Иванович позднему звонку не удивился. Он, в прошлом опер зоны строгого режима СТ-2 города Тулуна, был тем звеном, которое в свое время крепко-накрепко повязало именитого певца с преступным миром.

Они познакомились в Иркутске в 1991 году при обстоятельствах довольно загадочных и любопытных… Администрация города закатила в честь дорогого московского гостя банкет. Лев Борисович расчувствовался, благодарил новых друзей за теплый прием, клялся любить и помнить, пил с кем-то на брудершафт, пел что-то веселенькое — а-ля «Семь сорок», наконец заявил, что устал, что завтра у него еще один концерт и ему необходимо отдохнуть. Просьбу уважили. Под гром аплодисментов Лев Борисович покинул банкетный зал.

Он поднялся к себе на этаж и вдруг заметил, что около его номера болтается словно маятник средних лет мужчина в армейской камуфляжной форме.

— Вы что, охрана? — удивился Лев Борисович.

— Угадали, — кивнул мужчина. — До утра.

Лев Борисович опешил.

— А причины?

— У нас город беспокойный, на вас могут наехать.

— На меня уже наехали, — сказал Лев Борисович, вспомнив свою сгоревшую дачу под Москвой.

— Знаю. Об этом в газетах писали, — снова кивнул мужчина. — Поэтому мы и приняли меры.

— Кто именно?

— Мэр города.

— Очень любезно с его стороны. А вы вооружены?

Мужчина распахнул куртку и выразительно похлопал по кобуре, прикрепленной ремнями под левой подмышкой.

— Заходите, — подумав, сказал Лев Борисович. — Нечего вам здесь до утра болтаться.

Мужчина зашел, сел у стола в кресло.

— Как вас зовут? — спросил Лев Борисович.

— Александр Иванович Рогов.

— Очень приятно! Вы из управления?

— Да.

— Выпить хотите?

— На работе не употребляю.

Номер был двухместный — люкс. Лев Борисович прошел в дальнюю комнату, разделся, попытался заснуть. Но сон как рукой сняло. Он покряхтел, поворочался, затем набросил халат и снова вышел к своему сторожу.

— Вы давно служите?

— Давно.

— Значит, опыт есть… — Лев Борисович склонил голову и неожиданно спросил: — Скажите, а что предприняли бы вы, если бы на вас наехали?

— Нашел бы надежную крышу.

— Милицию?

— У ментов своих проблем хватает.

— Тогда кого?

— Какого-нибудь крупного авторитета. Например… Тойоту.

Вора в законе Славу Сидорова по кличке Тойота хорошо знал весь преступный мир. Его богатству завидовали, за ум и хитрость уважали, за свирепость и жестокость побаивались. Причин на то имелось немало.

Банда Тойоты имела широкую сеть осведомителей — валютчиков, проституток, фарцовщиков, и они сперва работали со своими клиентами — подпольными миллионерами, богатыми цеховиками, собирателями антиквариата, крупными работниками торговли, а затем сдавали их хозяину, который умел разговорить даже самых молчаливых. Особо же строптивых заталкивали в гроб, заколачивали гвоздями и начинали пилить. Или везли этот гроб за город, по дороге неожиданно останавливались, и до потерпевшего доносились перепуганные голоса: «Вань, менты! Что делать?» «Как что? Гроб в речку и сваливаем!» Комментарии, как говорят в таких случаях, излишни. Клиент вспоминал даже то, чего раньше и не знал.

К началу восьмидесятых Тойота благодаря вездесущим и бойким газетчикам имел славу современного Робин Гуда, четыре судимости и три минимальных срока: дважды врачи признавали его невменяемым и дважды исчезали или меняли свои показания на суде свидетели. Но на пятый раз он все-таки погорел. Ментам удалось вычислить его любимый загородный ресторанчик, любимый столик, где он гулял с любимыми женщинами и обсуждал с подельниками предстоящие дела, и нашпиговать этот столик «жучками»…


— Так он же сидит, — растерянно проговорил Лев Борисович, переворошив в памяти газетные статьи о знаменитом воре.

— Сегодня сидит, завтра выйдет, — флегматично заметил Рогов.

— Завтра… Это когда?

— Завтра — это значит завтра.

Лев Борисович наморщил лоб.

— Если мне не изменяет память, ему дали четырнадцать лет, а прошло…

— Семь, — помог ему Рогов. — Вячеслав Иванович встал на путь исправления, и Верховный суд Российской Федерации смягчил приговор.

— А откуда вам все это известно? — озадаченно спросил Лев Борисович.

— Раньше я служил оперативником в лагере СТ-2, именно там отбывает свой срок Вячеслав Иванович.

— Вас выгнали?

— Достал справку — туберкулез.

— А как же вас с таким диагнозом взяли в управление?

— Я им справку не показывал.

— А если…

— Если вы захотите, покажу. — Рогов посмотрел на собеседника и не то вопросительно, не то утвердительно добавил: — Вам нужна охрана?

— Нужна, — кивнул Лев Борисович. — Вы можете организовать мне встречу с этим… Вячеславом Ивановичем?

— Могу. Но чтобы встреча оправдала ваши ожидания, его надо подогреть.

— То есть?

— Оформить заграничный паспорт, подкинуть деньжат…

— Сколько?

— Об этом вы сами с ним договоритесь.

— Хорошо. Пусть он в Москве мне позвонит. — И Лев Борисович протянул Рогову визитную карточку.

Через две недели Тойота выяснил, кто наехал на именитого певца, назначил авторитетам этой группировки стрелку, то есть встречу, на которой решаются спорные вопросы, и заявил, что Скалон работает под его крышей и он, Тойота, желает, чтобы последнего больше не беспокоили.

Инцидент, таким образом, был исчерпан. Довольны остались все: и Тойота, получивший приличное вознаграждение и ежемесячный навар к своему счету в банке, и Рогов — Лев Борисович пригласил его возглавить охрану акционерного общества, и сам Лев Борисович, вновь обретший желание петь, нести в каждый дом добро и счастье. Но он мгновенно утратил бы это желание, узнай, что организатором его встречи с авторитетом оказался сам Тойота, а вовсе не Рогов, у которого опер лагеря строгого режима бегал в шестерках.


— Что поделываешь? — спросил Лев Борисович.

— Чай пью.

— С малиной?

— С медом.

— Голова болит?

— А с чего это она у меня должна болеть? — спросил Рогов, посчитав вопрос за чистейшей воды провокацию. — Я абсолютно здоров. И вам того желаю!

— Спасибо, Александр Иванович! У меня к тебе просьба… Завтра на несколько дней в Сочи вылетает моя жена, отдохнуть… Выдели ей, пожалуйста, охранника, только не того, что с ней в прошлый раз летал, а другого.

— А чем ее Потапов не устроил?

— Он слишком рьяно относился к своим обязанностям — чуть ли не в туалет за ней ходил.

— Сделаем. Еще что-нибудь?

— Мне нужен Вячеслав Иванович.

— Лев Борисович, он мне о своих передвижениях не докладывает.

— И правильно делает. А ты обязан знать, где он пребывает!

— В Москве его нет…

— Найди мне его хоть на том свете и передай, что я жду его звонка.

— Слушаюсь! — по-военному отчеканил Рогов.

— Спокойной ночи. — Лев Борисович осторожно положил трубку и потер виски — боль не отпускала. «Странно, — подумал он, — у меня есть все, что нужно человеку для полного счастья, а голова трещит… От чего же она, подлая, трещит?»

И здесь Льва Борисовича осенило: да, у него есть все и одновременно — ничего, ибо это все лишило его элементарных человеческих радостей. Взять, например, завтрашний день… Жена катит на юг — море, солнце, шикарные апартаменты в лучшей гостинице, небольшая любовная интрижка… А что ей остается делать, когда он вечно занят? Вчера дела, сегодня дела, завтра дела! Вместо него полетит идиот-охранник, который начнет пожирать Марину глазами и с удовольствием выполнит свои мужские обязанности, когда она, притворившись спящей, сонно пробормочет: «Дорогой, возьми меня». Возможно такое? Вполне. Ему ее приколы известны. Не один раз, запоздав домой на ужин, находил на столе записку: «Левушка, захочешь есть — не греми (тарелками), захочешь меня — не буди!»

И он порой так и делал. А поутру, готовя завтрак, Марина кокетливо вопрошала: «Дорогой, мне вчера снилось, что ты напал на меня как безумный и так рычал… Это действительно был ты?» Если Лев Борисович брал грех на душу, Марина восклицала: «Бог мой, какой замечательной игрушкой одарила тебя природа!» Если отрицал, реагировала несколько по-другому: «Какой ужас! Правду говорят: кого любишь, тому и во сне не откажешь!» Но дальнейшее и в том, и в другом случае происходило по одному и тому же сценарию: Марина скидывала халат и тащила мужа в койку — воодушевить на подвиг она могла даже покойника.

Представив себе весь этот спектакль в картинках, Лев Борисович сладострастно застонал, а затем зарычал, но уже не от страсти — от несправедливости Всевышнего к своей персоне: почему кто-то отдыхает и блаженствует, а он, всемогущий правитель целой империи, торчит в этой грязной, пыльной и вонючей Москве, решая то и дело возникающие проблемы и выколачивая деньги? Когда это кончится? Он устал. Ему не тридцать и даже не сорок пять — почти шестьдесят, а он все бежит и бежит — безостановочно, круг за кругом, и нет этому проклятому кругу ни конца, ни края…

«Ничего, любишь кататься — люби и саночки возить, — успокоил себя Лев Борисович. — Завтра у меня приемный день, нагрянут людишки, колесо завертится… и все станет на свои места. А сейчас пару таблеток тазепама и спать!»

Глава IV

МАГНИТОФОННАЯ ЗАПИСЬ ТЕЛЕФОННОГО РАЗГОВОРА БЛОНСКОГО Г. И. И РАКИТИНОЙ М. В.

Блонский. Здравствуй, курочка!

Ракитина. Привет!

Блонский. Ты, говорят, золотое яичко снесла?

Ракитина. Чтобы его снести, надо сперва забеременеть… А у тебя на это времени не хватает!

Блонский. Ловко! Впрочем, ты всегда наступаешь, когда не права.

Ракитина. Ты недоволен, что я к тебе ментов направила?

Блонский. Почему? Скоков мне даже очень понравился. Он один из тех, кто до сих пор защищает честь мундира. Знаешь, что это такое?

Ракитина. Знаю. Мой дедушка за Родину погиб.

Блонский. Дура! Твой дедушка с винтовкой на танк попер, потому и погиб. Ясно? А теперь ответь: за каким чертом тебе потребовалось меня с говном мешать?

Ракитина. Не понимаю.

Блонский. Не понимаешь, значит… Кто тебя в карты проиграл, я?

Ракитина. Гриша, ну ты же умный человек… Для вас, картежников, проиграть бабу — явление нормальное… А как бы выглядела я? Тебе что, моя честь не дорога?

Блонский. Женская? Или какая другая?

Ракитина. Гриша, не юродствуй! На себя лучше посмотри… Ты, сволочь, всех моих подруг перетрахал!

Блонский. Это кто ж тебе такую ерунду сморозил?

Ракитина. Подруги — улыбками, глазками, жестами! Я же не кукла, все понимаю, все чувствую! А ты… Ты и сейчас… Чем ты все эти дни занимался?

Блонский. Дорогая, ты опять блядство с политикой перепутала.

Ракитина. Во как! Значит, если ты с блядями кувыркаешься, то это политика, а если я…

Блонский. Верно! Ты способна во время полового акта влюбиться. Я — никогда! Для меня это секс. И все!

Ракитина. Дурак! Я тебя до сих пор люблю. Любила, люблю и буду любить!

Блонский. Ладно, успокойся. Мы оба в говне, пора выбираться.

Ракитина. Как, Гришенька?

Блонский. Я рассказал Скокову, что ты — дойная корова…

Ракитина. И кто доит, сообщил?

Блонский. Да.

Ракитина. Ты плохо подумал, Гриша…

Блонский. Я хорошо подумал. Возьми себя в руки! У тебя дед с винтовкой на танк ходил, а ты… Размазня сибирская!

Ракитина. Не ори. Что дальше делать?

Блонский. Позвонить Скокову, встретиться и сказать, что ты согласна на операцию.

Ракитина. А во сколько мне эта операция обойдется?

Блонский. Неважно. Я тебе помогу.

Ракитина. Хорошо. Когда ты появишься?

Блонский. Сегодня не могу — двенадцатичасовым поездом уезжаю в Питер. Вернусь завтра.

Ракитина. Как только вернешься, позвони.

Блонский. У тебя какие-нибудь проблемы?

Ракитина. Скалон организовал мне два концерта…

Блонский. Скажи ему, что у тебя подписка о невыезде.

Ракитина. Концерты в Москве. Один в Доме железнодорожников, а второй… Забыла. В общем, кто-то из кандидатов в президенты… Он день рождения своей жены отмечает. Ты не против?

Блонский. Сходи. Вдруг он на радостях подбросит необходимую на операцию сумму. Только не пей.

Ракитина. Почему?

Блонский. После шампанского ты можешь опять политику с блядством перепутать.

Ракитина. Гриша!..

Блонский. Целую!


Свою роль разочарованного в жизни мента Климов играл с блеском. Он преобразился до неузнаваемости. Как внешне — костюм-тройку сменил на видавшую виды замшевую куртку и джинсы, так и внутренне — пригас и потускнел взгляд, лицо приобрело выражение глубокой задумчивости, исчезла порывистость и резкость в движениях, он стал до безобразия рассеян — не замечал и забывал здороваться даже с начальством, встречаясь с ним в коридорах. Да и спиртным от него постоянно пахло…

Смородкин, приняв игру Климова за чистую монету, пришел в ярость: дел по горло, а этот сукин сын, понимаешь ли, занимается фрустрацией. И он решил поговорить с Климовым. Серьезно поговорить. Как мужчина с мужчиной.

— Костя, ты скоро прекратишь обмывать свои полковничьи погоны?

— Завтра, — решил отшутиться Климов.

— Я серьезно.

— А если серьезно, то… Витя, они мне их нацепили, чтобы я заткнулся, чтобы не болтал лишнего, чтобы не высовывался! Вот я и не высовываюсь.

— А почему для этой роли они выбрали именно тебя?

— Начальник, — развел руками Климов.

— Что начальник, не спорю, но дело-то вел я.

— Ты обиделся, что тебя даже в приказе не отметили?

— Дурак ты, Костя! — выругался Смородкин. — Ты знаешь, как меня за глаза в конторе зовут?

— Вечный зам.

— А почему? Потому что еще пятнадцать лет назад мне предложили вступить в партию и занять кресло, в котором ты сейчас сидишь. Но я отказался: знал, что актер из меня никудышный, роль великого немого я не потяну!

Климов медленно поднялся — разговор происходил у него в кабинете, — побледневшее, сразу ожесточившееся лицо стало холодно и непроницаемо, еле сдерживая себя, старательно, как все подвыпившие люди, выговаривая слова, произнес:

— А я, значит, потяну. Ты это хотел сказать?

Смородкин удивленно заморгал и попятился: перед ним стоял прежний Климов — яростный и безудержный в гневе мужик, готовый влепить затрещину любому, кто встанет у него на пути.

— Тебя проверяют, Костя.

— А я иду им навстречу.

— И что из этого получится?

— Увидишь. — Климов сел, потер двумя пальцами переносицу и подумал, что перед Смородкиным ему темнить все-таки не стоит — свой мужик. — Мне кто звонил?

— Полковник Денисов.

Климов и Денисов недолюбливали друг друга. По вине бывшего заместителя министра внутренних дел Редькина, который несколько лет назад на одном из совещаний уверенно, как и в разговорах о сексе, заявил: «В России шулеров нет! Спросите: почему? Отвечу: статья 147 уже лет десять как фикция! Нет ни одного уголовного дела. А раз нет дела — нет и шулеров!»

Такая постановка вопроса очень устроила подполковника Денисова, который, занимаясь карточными шулерами, наперсточниками и прочими дельцами игорного бизнеса, получал две зарплаты: одну — в МУРе, вторую — из общака катал, и совершенно не устроила Климова, получающего деньги только в МУРе, ибо киллеры почему-то не желали делиться с ним своими гонорарами. Вслух он, конечно, эту мысль не высказал, но взгляд его был красноречивее всяких слов. Поэтому Денисов, которому этот взгляд предназначался, не выдержал и сказал:

— Константин Иванович, пойми меня правильно… Мы занимаемся мошенничеством в масштабах государства, когда ущерб на десятки миллионов долларов! А карты дело добровольное: не хочешь — не играй! — И, прищурив глаз, ехидно добавил: — Вот если во время игры кого-нибудь изнасилуют или убьют, тогда другое дело…

— Раскрытием убийств занимается мой отдел! — отчеканил Климов, круто развернулся и зашагал по своим делам.

После этого разговора между начальниками двух отделов словно кошка пробежала. Они перешли на «вы», затем перестали здороваться, а потом и замечать друг друга.

— По какому вопросу? — спросил Климов.

— Срочному, — сказал Смородкин. — Он к делу Ракитиной свой интерес имеет.

— Слепнев?

— Да.

Климов после некоторого колебания позвонил Денисову и, когда тот взял трубку, как ни в чем не бывало продолжил разговор трехлетней давности.

— Михаил Борисович, я занимаюсь расследованием убийства…

— Я в курсе, — перебил Денисов. — Ты обедал?

— Нет.

— Тогда спускайся в столовую.

Они заняли угловой столик, заставили его тарелками, чтобы никто не подсел, и понимающе улыбнулись друг другу.

— Что тебя интересует? — спросил Денисов.

— Слепнев. За что его могли шлепнуть?

— А почему ты меня об этом спрашиваешь? Я что, ясновидящий?

— У тебя хорошая картотека…

— В моей картотеке в основном игроки старого розлива, а этот — новенький, в больших картах — второй год, так что извини…

— А что он все-таки мог натворить? — спросил Климов, пропустив извинение мимо ушей.

— Ему про Фому, а он про Ерему… — Денисов доел селедку и принялся за борщ. — Повторяю: меня бросили в большую политику, я «Валентину» сейчас кручу.

— По 147-й?

— Представь себе.

— Не могу.

— И я не могу. Моя бы воля… я бы эту суку сегодня же на свободу выпустил и известил об этом вкладчиков, и все — к утру ее на куски бы разорвали!

Полковник Денисов возмущался совершенно искренне. Еще бы! Какая-то каракатица, которую и женщиной-то назвать трудно, выступая посредником по продаже автомобилей, да еще в кредит, делает за несколько месяцев такие бабки, что перед ней танцуют самые высокопоставленные чиновники МВД! А он, полковник МУРа Денисов, не в состоянии даже семью прокормить! Ну разве это справедливо?!

Денисов посмотрел на своего собеседника, в глубокой задумчивости сидевшего по другую сторону стола, и неожиданно ему в голову пришла шальная мысль: а не подключить ли к делу Климова? Ведь неважно, кто будет сражаться с противником — он или Климов, важно выиграть это сражение. Выиграть любой ценой!

— Константин Иванович, не хочешь съездить в командировку? — пустил пробный шар Денисов. — Солнце, море, девочки…

— В Турцию? — спросил Климов, думая, что его разыгрывают.

— В Дагомыс. Там состоится деловая встреча российских катал. Повестка дня довольно интересная: организация соревнований по карточным играм.

— Первенство России? Чей клуб лучше? — позволил себе усомниться Климов.

— Абсолютно верно, — кивнул Денисов. — Сегодняшняя Москва — огромный денежный мешок. Поэтому бригады картежников — москвичи, пермяки, екатеринбуржцы, туляки, магаданцы, дальневосточники — поделили ее, родимую, на подконтрольные зоны и бомбят с утра до вечера. Это, так сказать, официальная часть, а неофициальная — передел территории Москвы и борьба гонщиков и прочей картежной шушеры за независимость.

— Кто ж на них посмел наехать? — изумился Климов. — Они ж под вашей крышей работают.

Денисов устало улыбнулся:

— Костя, ты, к сожалению, до сих пор не можешь понять, что наши преступники — впрочем, не только они, правительственные чиновники тоже — народ уникальный. Вместо того чтобы объединиться, помогать друг другу, терпеть сегодня, чтобы обогатиться завтра, они стремятся лишь сию секунду урвать кусок пожирнее. Результат — буйство, стихия, хаос… Воры воруют у воров, авторитеты приговаривают к смерти авторитетов, убийцы убивают убийц. Не избежали драки и картежники. На гонщиков наехали акулы покрупнее — делитесь, мол, но им показали кукиш. И начались разборки… Возможно, Слепнев — жертва одной из этих разборок.

— Это уже горячее, — сказал Климов. — А что я там должен делать?

— Ничего. Главное — твое присутствие там, чтобы тебя заметили и намотали на ус, что мы, — Денисов ткнул себя большим пальцем в грудь, — в курсе событий и без боя своих позиций не сдадим.

— Эффект присутствия, — улыбнулся Климов.

— Абсолютно верно. Авторитеты должны раз и навсегда понять: чем ближе к закону — тем безопасней.

— Это древняя истина. Ее сформулировали в тридцатые-сороковые годы в Америке сицилийские мафиози.

— Вот я и хочу, чтобы наши недоумки тоже придерживались этой истины.

«И я добрался до истины… Ты хоть и занимаешься «Валентиной» и прочими коррумпированными делишками, но игорный бизнес из-под контроля выпускать не хочешь. Не желаешь. Почему? Да потому, что гонщики, майданщики и прочие картежные жулики — это твоя вторая зарплата, реальные деньги, за которые ты вступил в борьбу с авторитетами. И я тебя, пожалуй, в данной ситуации поддержу…»

— А ты не так прост, Михаил Борисович, — улыбнулся Климов.

— Не проще паровоза. Едешь?

— А кто мне командировку выпишет?

— Ты поедешь неофициально. Завтра и следующий день — выходные, в понедельник вернешься. А деньги… Пары «лимонов» хватит?

«Из общака?» — хотел спросить Климов, но в последний момент, пожалев самолюбие коллеги, передумал, смеясь, ответил:

— Спасибо. Деньги у меня есть.

— Извини, я забыл, что ты вторую зарплату у Скокова получаешь, — поддел Денисов. — А теперь запомни: Ягунин. Глеб Иванович Ягунин. Это фамилия человека, который тебя встретит.

— Кто он?

— Майор. Старший опер.

— В Сочи давно?

— По-моему, всю жизнь.

Климов вернулся в свой кабинет, сел напротив Смородкина и, поведав ему о разговоре с Денисовым, спросил:

— Откуда он знает, что я сотрудничаю со Скоковым?

— Выяснить, с кем ты сотрудничаешь, проще простого, — пожал плечами Смородкин. — А вычислить человека, которого это заинтересовало, — еще проще: Денисов. У него в этом деле своя корысть.

— Ты гений, Витя! — рассмеялся Климов. — Мы начали с ним заглатывать друг друга одновременно и с одинаковой скоростью… Посмотрим, что из этого получится.

— Я эту загадку, с первого класса помню, — хмыкнул Смородкин. — Две змеи заглатывают друг друга с хвоста… Ты к понедельнику вернешься?

Ответить Климов не успел: затрещал телефон, и он взял трубку.

— Здравствуйте, Константин Иванович! Благонравова беспокоит…

— Рад тебя слышать, Танечка! Как успехи?

— Успех, слава, овации — это для Ракитиной. У меня — головоломки сплошные.

— Не расстраивайся, — сказал Климов. — Такая у нас работа… учить самолеты летать. — Он рассмеялся. — Ты опять сбилась с курса?

— Да. Хочу с вами посоветоваться.

— Нет проблем. Где встретимся?

— На вашем любимом месте — в саду у тети Клавы…

«В саду у тети Клавы» — это небольшое летнее кафе на Цветном бульваре, где, естественно, командовала парадом тетя Клава — бойкая лет пятидесяти бабенка с хорошо подвешенным языком — и куда в последнее время зачастили оперативники с Петровки: из-за прослушивания телефонов они теперь предпочитали решать свои проблемы в маленьких кафетериях или прямо на улице — поговорили, подбили бабки и разбежались по делам.

— Время? — спросил Климов.

— Через полчасика. Устраивает?

— Вполне.

— Тогда до встречи.

Климов положил трубку и посмотрел на Смородкина.

— Вопросы есть?

Смородкин поморщился.

— Работая в одиночку, ты можешь сломать себе шею.

— Значит, судьба.

— А я считаю — дурость!

— Может быть. Только ты, Витенька, забыл хорошую русскую поговорку: под лежачий камень вода не течет.

«Мог бы согласовать свои действия с начальством», — хотел сказать Смородкин, но, подумав и сообразив, что именно по этим каналам идет утечка информации, печально проговорил:

— Удачи тебе, полковник!


Таня сидела за крайним столиком, запрокинув голову, смежив веки, выставив напоказ стройные загорелые ножки, тихая, разомлевшая от солнца и ожидания. Когда подошел Климов, она, не открывая глаз, спросила:

— Вы?

— Я, — ответил Климов. Он сел напротив Тани, окинул взглядом соседние столики — нет ли знакомых оперативников — и сказал: — У меня такое ощущение, будто я пришел на свидание с любимой девушкой.

— В таком случае берите шампанское и мороженое! — Таня приоткрыла глаза и улыбнулась откровенно дразнящей, веселой улыбкой — слабо, мол, тебе, полковник, при всем честном народе закрутить служебный роман.

«А почему бы и нет? — подумал Климов. — До полного морального падения, которое я нынче изображаю, мне только этого и не хватает». Он встал, подошел к стойке, заказал шампанское и два сливочных пломбира. Наполнив бокалы, спросил:

— Значит, ты согласна стать моей любимой девушкой?

— Климов, я согласилась на это еще восемь месяцев назад, когда мы впервые встретились, но вы…

— Называй меня, пожалуйста, на «ты».

— Мне это трудно, Климов, но я попробую.

Они выпили. Климов обошел столик и голосом тихим, но исполненным силы и власти, как будто отдавал приказ, сказал:

— Встань!

Таня медленно поднялась. Он взял ее за плечи, быстро притянул и поцеловал. В губы. При этом ему казалось, что на него смотрит весь мир. Но когда перевел дух, осмотрелся и увидел сосредоточенно жующих и торопливо вышагивающих людей, погруженных в собственные заботы и думы, обращающих на него ровно столько же внимания, сколько на прыгающих между столиками воробышков, ощутил что-то среднее между разочарованием и обидой: как так, он, можно сказать, только что объяснился в любви, а ему даже никто не позавидовал! Нет, один человек все-таки удостоил его своим вниманием — тетя Клава! Она одобрительно хмыкнула и показала Климову большой палец.

— Ну, рассказывай, что там у тебя стряслось? — спросил Климов, стараясь скрыть охватившее его возбуждение.

Татьяна вскинула голову. Волосы ее за лето выгорели, были спутаны ветром и падали на лоб. Из-под волос озабоченно глядели темные, с монгольским разрезом глаза.

— Я устала, Климов.

— От чего именно?

— От бессмысленности своей работы.

Понять состояние Благонравовой не составляло труда. Она училась на вечернем отделении юрфака МГУ и, чтобы не быть в тягость матери (отец погиб в автомобильной катастрофе), в свободное время подрабатывала в кафе, расположенном недалеко от дома, — торговала с лотка пирожками с мясом.

Однажды к ней подошел высокий худощавый мужчина в сером костюме, белой рубашке и галстуке — рабочая форма одежды сотрудников ФСБ. Он купил два пирожка, с аппетитом съел их и, заметив любопытный Танин взгляд, спросил:

— Чему вы улыбаетесь?

— Вы очень вкусно едите.

— Извините, я сегодня не обедал.

— Времени не хватает?

Мужчина достал платок, вытер губы.

— А у вас его в избытке?

— Что вы! — всплеснула руками Таня. — Я учусь.

— В Плехановском?

— На юридическом.

Лицо мужчины приобрело заинтересованное выражение.

— На каком курсе?

— Четвертом.

— Прекрасно! — Мужчина достал из кармана пиджака бумажник, из него визитку и протянул Тане. — Я работник прокуратуры, и мне до зарезу нужны следователи… Если вас заинтересует мое предложение, позвоните мне завтра от пяти до шести. Всего доброго!

До удивительного просто разрешаются иногда сложнейшие жизненные вопросы. Несколько месяцев Татьяна ломала голову над сложнейшим и, казалось, неразрешимым вопросом: куда, через кого и каким образом устроиться на работу по специальности? Мать советовала одно, подруги — другое, ее сокурсник Яша Колберг, которому она немножко симпатизировала, — третье. Время шло, а Татьяна по-прежнему не знала, в какую сторону топать. И вот свершилось! В пять минут, на улице. Без громких слов и нудных споров.

Правда и Справедливость! Справедливость и Правда! Вот слова, которые юная служительница Фемиды мечтала поставить во главу угла своей деятельности, но, увы, мечты рухнули, как только она столкнулась с реальным положением вещей и лично убедилась, что следственная машина работает на холостом ходу — президентские указы не действуют, законов нет, а те, которые существуют, как, например, Закон о статусе депутатов федеральных собраний и Государственной Думы, позволяют взяточникам и казнокрадам совершенно безнаказанно плевать на работников прокуратуры всех рангов, в том числе и ФСБ. И у Тани опустились руки. Да и как им не опуститься, когда у тебя в производстве восемь висячих дел! А последнее, девятое… Про него и говорить не хочется. Стыд! Позор! Вляпалась, как воробей в кучу дерьма!


Климов слушал Благонравову со спокойной и грустной улыбкой — сам в свое время пережил подобное и, когда она кончила, сказал:

— Когда нам хуже некуда, есть блестящий выход — привыкнуть.

— Разве можно привыкнуть к равнодушию и предательству? — строго сдвинув брови, спросила Татьяна.

«Странный расклад, — подумал Климов. — Мы работаем с ней в паре. Для нее — впрочем, не только для нее, для всех не посвященных в тайну этого дела — Редькин — герой, погибший при исполнении служебных обязанностей, а для меня — иуда, продавшийся за тридцать сребреников. Вот тебе и ситуация: в огороде — бузина, а в Киеве — дядька!»

— Нельзя, — сказал Климов.

— Что же делать?

— Бороться.

— С кем? С ветряными мельницами?

«Нет, пора ее просветить, иначе захлебнется…»

— Таня, как звали того господина, который купил у тебя пару пирожков, а затем пригласил в прокуратуру?

— Можейко.

— Так вот, Можейко — махровый мерзавец! Он специально подбирает себе таких людей, которых можно направлять, которым можно указывать… что делать, как делать!

Татьяна откинула голову, внимательно посмотрела на собеседника.

— У тебя есть доказательства?

— Будут, — сказал Климов. — Ты способна на поступок?

— Думаю, да.

— Тогда иди домой и собирайся… Я заеду за тобой часа через два, и мы махнем на пару дней в Сочи.

— Это нужно для дела?

— Для моего полного морального разложения, — улыбнулся Климов.

Глава V

Красин считал, что из всех опасностей самая неприятная та, которую заранее предвидишь. Казалось бы, чего лучше, обстоятельства дают тебе возможность взвесить все «за» и «против», но если при этом взвешивании оказывается, что почти все «против» и почти ничего «за», а вместе с тем назад пути нет, вот тут ждать становится трудно. Однако и к этому человек может себя приучить.

Красин смотался в налоговую инспекцию Красногвардейского района и выяснил, что господин Спицын пользуется услугами банка «Лира». Услугами этого же банка пользовалась и концертная группа «Каскад», в которой пела Маша Ракитина, исполнял обязанности директора Решетов и работал в должности «генератора идей» муж Ракитиной Григорий Блонский. Он сопоставил эти факты, подумал и пришел к выводу, что хозяин банка «Лира» и есть тот человек, на которого работает Спицын и которому отстегивает проценты от своей концертной деятельности Маша Ракитина, и фамилия этого человека — Скалон. Но Скалон, по всей вероятности, за ширмой, а на сцене — директор, наемный господин во фраке и с приличным окладом. Он отмывает и крутит деньги хозяина, рискуя при этом ежемесячно свернуть себе шею, ибо только один и в полной мере несет ответственность за все банковские операции. И Красин решил с этим господином поговорить. Но для солидного, не вызывающего подозрений разговора требуется предлог… Поразмышляв, он его нашел: что будет с его деньгами, если… Ну, и так далее и тому подобное.

Красин решительно толкнул дверь, вежливо поздоровался с охранником и направился к окошечку с надписью «контроль».

— Здравствуйте!

— Добрый день! — Девушка вскинула голову, и Красин увидел рыжую копну волос и большие зеленые, как у кошки, глаза. Но если у кошки глаза, вернее, взгляд настороженный, внимательно изучающий — кроме своего хозяина, с которым она проживает в одной квартире, она не признает и не почитает ни одну живую душу на свете, — то взгляд этой девицы полыхал как костер, излучая радостное и одновременно озорное удивление, он, казалось, говорил: «Ну, заходи, не бойся, я расскажу тебе, что такое любовь…»

«Вот так мотыльки и погибают, — усмехнулся Красин, — летят на огонь и…» Додумать он не успел, ибо вторая мысль, пришедшая на смену первой, мысль, что он уже где-то видел эту девицу, знаком с ней, причем достаточно близко, просто ошарашила его.

— Сударыня, я хотел бы открыть срочный вклад с ежемесячной выплатой дохода…

— Я к вашим услугам, — улыбнулась девица. — Вот вам договор, заполните его и… возвращайтесь ко мне…

У Красина был абсолютный слух. Он мог забыть лицо человека, но, услышав однажды голос, запоминал навсегда. А здесь случилось невероятное: лицо он помнит, а голос слышит впервые.

— Благодарю. Можно узнать ваше имя?

— Хотите познакомиться ближе?

— Это естественно… когда кладешь такие деньги.

— Елена.

— Очень приятно. Виктор.

— Заполняйте договор, Виктор. — Девица уже откровенно смеялась. — И не забудьте сумму, которую вы хотите вложить, написать прописью.

— Не забуду. А вам не кажется, что мы с вами где-то встречались?

— Во сне? Или наяву?

— Я не шучу. Мне очень знакомо ваше лицо.

— Ваш стиль знакомства — прошлый век, — тряхнула рыжей копной Елена. — А я живу сегодня, когда отдыхают на Гавайских островах, а за удовольствие расплачиваются долларами.

Столь откровенное замечание не повергло Красина в замешательство.

— Сколько? — спросил он, успокаивая себя тем, что идет на этот шаг не ради удовольствия, как высказалась Елена, а ради дела, работы, которую ему необходимо выполнить.

— Вы хотите пригласить меня… на ночь?

Красин знал, что девушки по вызову, или телефонные шлюхи, как называл их Яша Колберг, берут сто баксов за два часа. Но они — дилетантки, они до сих пор трахаются под одеялом и кричат не от страсти — от боли и унижения, проклиная себя, клиента и тот день, когда жизнь выкинула их, бывших педагогов, врачей, медицинских сестер и различного ранга администраторов, на улицу, оставив без копейки денег и всяких перспектив на будущее. А это профессионалка, она знает себе цену и заломит столько, сколько он, Красин, пожалуй, и за месяц не зарабатывает. Но отступать было поздно.

— Да, — сказал Красин.

— Пятьсот баксов.

Это оказалось по-Божески (Скоков платил своим сотрудникам по две тысячи), и Красин облегченно вздохнул.

— Аванс требуется?

— Если хотите, чтобы я приехала по адресу и в точно назначенное время.

Красин выложил двести пятьдесят долларов, вырвал из блокнота лист бумаги, написал свой телефон, адрес и спросил:

— А если бы я пожелал, чтобы вы приехали навсегда… Это стоило бы дороже?

Елена, прикрыв рот ладошкой, расхохоталась.

— Такие путешествия, сударь, совершаются бесплатно. Так что, если хотите исправить свою ошибку, забирайте деньги и поехали… в загс. Устраивает?

— Сегодня понедельник, — сказал Красин. — А по понедельникам только покойников регистрируют.

— Значит, вам не повезло. А может, наоборот — повезло?

— Трудный вопрос.

— И для меня нелегкий.

Красин вышел на улицу и из ближайшего автомата позвонил Скокову.

— Семен Тимофеевич, меня сегодня не ждите.

— Глубоко копнул?

— Пока только зацепился. Но правда ваша: Бык поле пахал.

— Удачи тебе!

— К черту!

Красин зашел в магазин, купил все необходимое для ужина с «прекрасной дамой» и отправился домой. Но и по дороге домой, и дома, пока жарил цыплят и готовил чесночный соус, его не покидала одна и та же мысль, застрявшая в голове, как заноза в пальце: где и при каких обстоятельствах он видел эту рыжую колдунью?

Колдунья приехала к восьми часам, как они и договорились, прошла в комнату, осмотрела стол — коньяк, шампанское, красная икра, осетрина, — подумала и очень серьезно, даже как-то озабоченно проговорила:

— Теперь я верю, что ты меня где-то раньше видел. И запомнил. Для первой встречной стол так не накрывают — слишком дорого. — Она подошла к хозяину и положила руки ему на плечи. — Откуда ты меня знаешь?

— Я сам себе целый день задаю этот вопрос… и не могу ответить.

— Ты не мог меня с кем-то перепутать?

— Это невозможно.

— Ты женат?

— Разошелся. Семь лет назад.

— Жену любил?

— Любил.

— Я на нее похожа?

— Ты хочешь сказать… Нет, внешне вы совершенно разные люди. — Красин печально улыбнулся. — Ты очень умна для своей профессии. У тебя какое образование?

— Здесь, — Елена положила руку на лобок, — высшее, а здесь, — она постучала пальцами по лбу, — экономическое.

— Почему же ты в таком случае зарабатываешь деньги не головой, а…

— Сам не сообразишь?

— Нет.

— Объясняю. Экономист в государственном учреждении — это копейки, а в коммерческом обязательно вляпаешься в какую-нибудь грязь.

— Махинации?

— Комбинируют, к сожалению, и те, и другие, но ты прав: в коммерческих структурах грязи больше. Там, можно сказать, уже воняет.

— Несмотря на это, ты все-таки предпочла частный банк.

— Ну и что? У меня работа — не бей лежачего. А потом… Разве такого мужика, как ты, на улице прихватишь?

Красин озадаченно почесал в затылке.

— А ты уверена, что именно ты меня выбрала?

— Конечно. Как только ты вошел к нам, я на тебя глаз и положила. И ты не вывернулся — клюнул! Ну, а остальное — дело техники.

— Забавно, — сказал Красин. — Впервые меня вокруг пальца обвели.

— Не занимайся высшей математикой, — хмыкнула Елена. — Все гораздо проще: ты понравился мне, а я — тебе. Верно?

— Верно.

— Тогда, как говорила одна моя подруга, давай-ка ближе к телу… Я могу принять душ?

Красин распахнул дверь в ванную комнату.

— Пожалуйста.

Елена шагнула вслед за ним, осмотрелась и сделала совершенно неожиданный для Красина вывод:

— Милый, в этот бассейн мы вдвоем не влезем. А жаль! — Она вернулась в гостиную и принялась раздеваться. В ее движениях не наблюдалось ни малейшего намека на стеснительность, более того, присутствовало достоинство и величие королевы, привыкшей не обращать внимания на своих слуг, и Красин это оценил — он уважал людей с остро развитым чувством независимости.

Сбросив последние, самые интимные принадлежности своего туалета, Елена повязала голову полотенцем и прошла в ванную. Послышался шум воды, а затем и ее хозяйственный голосок:

— Милый, а не хочешь мочалкой поработать?

«Нет, с этой телкой не соскучишься», — подумал Красин, скидывая пиджак и закатывая рукава рубашки.

— Иду.

— Иди, иди! Заодно узнаешь, почему существовало рабство.

…У Елены оказалось сильное змеистое тело и небольшие, но упругие, как теннисные мячики, груди. И огонь в крови. Неистовость. Как только Красин затихал и откидывался в изнеможении на подушки, желая отдохнуть, она припадала губами к его младшему брату, восстанавливала его силы и снова посылала в бой…

— Ты меня измучила, — сказал Красин после третьего или четвертого «броска на юг» — так Елена называла весь процесс любовного соития. — У тебя что, бешенство матки?

— Дурак ты, Витя, у меня мужика лет сто не было.

— Не понял? — удивленно проговорил Красин.

— А чего ж здесь не понять… Иногда такой осел попадется, что и желания-то нет… Так, поиграешь с ним немного, ублажишь, а сама, как говорится, несолоно хлебавши. Усек?

— Усек. Дай мне попить.

Елена взяла с журнального столика бокал с шампанским, наполнила рот и, склонившись над Красиным, напоила его, как говорят в таких случаях, из уст в уста. И в этот момент Красина озарило. Он вспомнил, где видел рыжую колдунью, и понял, почему никогда не слышал и не мог слышать ее голос. И молча выругался. «Идиот, как я мог забыть про эти фотографии?» Он принялся ворошить обстоятельства, при которых эти фотографии попали к нему в руки…

Они раскручивали тогда дело Пшеничного — Кариновского[1], двух крупных банкиров, повязанных мафией. Дело было сложное, грязное, и они в конце концов зашли в тупик. Выручил Яша Колберг. Он однажды притащил и бросил перед Скоковым на стол пачку фотографий. Сказал:

— Вот вам компромат на двух деятелей из этой организации.

Красин придвинул к себе одну из фотографий, самую ближнюю, и удивленно вытаращил глаза: две пары занимались любовью. Но в каких позициях! Одна из девиц, оседлав задом наперед крупного мужика — блондина с хорошо развитой мускулатурой, приводила одновременно в боевую готовность «оружие» его напарника — жгучего брюнета с закрытыми от наслаждения глазами. Состояние брюнета можно было понять. Кроме чисто физиологического удовольствия, он получал еще и алкогольное — вторая девица по системе из уст в уста поила его шампанским.

Не менее увлекательными оказались и другие фотографии. Внимательно изучив их, Скоков округлил свои кошачьи, неопределенного цвета глаза и посмотрел на Яшу так, что тот мгновенно почувствовал себя беззащитным мышонком.

— Я слушаю тебя.

— Блондин — это Гаврилов, директор банка «Эдельвейс», брюнет — Иванчук.

— Кто их зафиксировал?

— Пшеничный.

— А как они попали к тебе?

— Мне передала их одна из этих девиц, Елена Басманова, — сказал Яша, щелкнув пальцем по фотографии. — Пшеничный напился в стельку, и она у него их сперла, желая при случае отомстить Гаврилову, который, как она сообщила, иногда забывал с ней расплачиваться.

— И что ты предлагаешь? — спросил Скоков.

— Предъявить эти фотографии Гаврилову, — сказал Яша. — И вы через пять минут узнаете ответ на свой вопрос: что натворил Пшеничный и почему Кариновский решил его так жестоко наказать.

— И кому мы это дело поручим?

— Красину. Он следователь, он умеет раскручивать людей даже за письменным столом.

— Виктор Андреевич, не возражаешь? — спросил Скоков.

— Кто-то должен делать и грязную работу. — Красин собрал фотографии в конверт, посмотрел на Яшу и признательно улыбнулся.


— О чем думаешь, милый?

Красин открыл глаза, поймал на себе взгляд Елены, пытливый, настороженный, и подумал: «У нее не только глаза кошачьи, но и натура — за версту опасность чует».

— О тебе… Басманова.

— Вспомнил, где познакомились?

— Вспомнил.

— Расскажи.

— Могу только показать.

— Покажи.

— Там, — махнул рукой Красин. — В среднем ящике письменного стола.

Несколько минут в комнате стояла тишина. Басманова просматривала бумаги Красина, пытаясь отыскать документ, касающийся лично ее, а Красин, наблюдая за ней, ждал реакции — как воспримет Басманова сию находку?

«Документ», как и ожидал Красин, особо гневных эмоций не вызвал, а вот его старое удостоверение, в котором черным по белому писано, что он, Красин, является следователем по особо важным делам при генеральном прокуроре СССР, повергло Басманову в шок.

— Бог мой! — воскликнула она. — Под важняка закатилась! Сама. Как яблочко… — Елена швырнула удостоверение обратно в ящик, захлопнула его и повернулась лицом к Красину. — Ну и что? Теперь пытать будешь?

— Задам несколько вопросов.

— Задавай!

— Тебе было хорошо со мной?

— О-очень!

— А с Гавриловым?

Басманова налила себе рюмку коньяка.

— Ты что, ревнуешь?

— В каких вы сейчас отношениях?

— Друзья.

— Кто тебе помог устроиться в банк?

— Гаврилов.

— Он что, знаком с директором банка «Лира»?

— Он и есть директор, — удивилась Басманова.

«Вот это удача!» — подумал Красин и, пытаясь скрыть улыбку, расползавшуюся по лицу, как кусок масла на горячей сковородке, быстро приподнялся и закурил, окутав себя облаком дыма.

— Почему вы расстались с Гавриловым?

— Мы не расстались — прекратили отношения. А причины… У него семья — двое детей, жена, которую он любит… но дело не только в этом… После убийства Крайникова, Пшеничного, Кариновского он стал совершенно другим человеком — злым, раздражительным… Однажды даже на меня наорал… Ты, говорит, Басманова — ведьма! С кем ни переспишь — покойник, на тот свет товарищ отправляется!

— Не беспокойся, — улыбнулся Красин. — Я на тот свет не собираюсь. — Он погасил сигарету. — На столе бумага, ручка… Нарисуй мне телефон Гаврилова… Теперь свой… А теперь иди ко мне… Мы совершим с тобой еще один бросок на юг…


Красин проснулся в двенадцатом часу. Повернулся на бок — Елены рядом нет, все чисто, прибрано. Он набросил халат и прошел к столу. Прочитал:

«Я подумала и решила: наша встреча — случайность. Счастливая случайность! Что же касается тебя… Впрочем, за тебя я решать ничего не собираюсь… Аванс возвращаю — сидит во мне маленькая надежда, что мы с тобой еще не раз совершим бросок на юг…

Е. Басманова

P.S. Впереди выходные… Может, и впрямь на пару дней махнем на юг? Представь: на юге — бросок на юг… Милый, да мы с тобой в Турцию вылетим!»


«А что, я уже три года без отпуска… Если Скоков разрешит… — Красин улыбнулся, набрал номер Гаврилова, но тут же бросил трубку на рычаги. — Не торопись, вспомни, что он за личность, на чем его можно поймать… прижать… припереть к стенке, да так, чтобы не вырвался. Чтобы не вырвался», — повторил Красин и, поставив себя на место Гаврилова, принялся размышлять…

Мы живем в страхе перед завтрашним днем не потому, что боимся будущего, а потому, что помним прошлое. Гаврилов помнил — Крайников. Он сотворил с ним такое, что ему небо с овчинку показалось…

Их представили друг другу на презентации какого-то нового фильма в Доме кино. Название фильма Гаврилов забыл, а вот Крайникова запомнил. На всю жизнь. Перед ним, улыбаясь, стоял почтенный седеющий человек благородной внешности. Собранный взгляд, прямой, с гордо очерченными ноздрями нос, светлые аккуратно зачесанные волосы. Костюм серый, тщательно отутюженный, явно не фабричного производства, сидел безукоризненно. Элегантные ботинки, со вкусом подобранный галстук… В общем, весь он состоял как бы из одного куска, без малейшего изъяна, без самой малейшей трещинки.

«Да-а! — восхищенно крякнул Гаврилов. — Не перевелись еще на Руси Морозовы и Рябушинские. Аристократ, воспитание чувствуется!»

— Должность генерального директора банка вас устроит? — спросил Крайников, когда они, отобедав в ресторане и простившись с друзьями, расположились в фойе покурить. — Полная независимость… Набираете сотрудников, определяете каждому оклад, впрочем, оклад пусть каждый положит себе сам — этим вы добьетесь более выгодного впечатления о нашей фирме, и… как говорил Остап Бендер: «Командовать парадом буду я».

Гаврилов принял предложение Крайникова и вскоре, окончательно попав под его внешнее и внутреннее обаяние, стал делать то, чего не следовало, — крутить деньги вкладчиков. Он финансировал новые предприятия, обещавшие баснословные прибыли, покупал земельные участки, акции, рестораны, магазины. И однажды случилось неизбежное: банк затрещал. Гаврилов известил об этом Крайникова, сказав:

— Евгений Евгеньевич, вы помогли екатеринбуржцам организовать экспорт редких металлов, а они, получив «добро» президента, дали вам под зад коленом. Так что принимайте меры. Если мы через неделю не вернем деньги, считайте себя банкротом!

Крайников принял меры и… начались разборки. Первым погиб один из учредителей банка, член совета директоров Пшеничный. Зная, что отвечать за сделки с Госкомимуществом придется ему, он, прихватив из кассы около тридцати миллионов, попытался скрыться. Но его нашли даже в Берне…

Вторым ушел на вечный покой лидер партии Национального единства России и член Государственной Думы Кариновский. Его пристрелили в Екатеринбурге при выходе из гостиницы «Интурист». И под занавес взорвали в кафе «Аист» Крайникова. Взорвали вместе с его охранниками, верными адъютантами и лидером екатеринбургской преступной группировки Хватом, прибывшим в Москву для выяснения отношений с… господином Крайниковым.

Гаврилов, потеряв друзей и оставшись у разбитого корыта, запил горькую. Но пил недолго — его вновь нашли. И кто? Народный артист Советского Союза Лев Борисович Скалон! Через подставных лиц он купил банк Крайникова, дал ему новое название «Лира» и пригласил на должность генерального директора Георгия Степановича Гаврилова.

Для того чтобы остаться живым, необходимо не многое: перебраться в другой, желательно забытый Богом городишко, жениться и, взяв фамилию жены, спокойно вкалывать до конца дней своих в какой-нибудь столярной или там слесарной мастерской. А если подумать, то всегда найдется еще с десяток подобных вариантов.

Да, остаться в живых таким образом можно, но вот победить нельзя. А значит, и жить придется «условно», ибо это не жизнь, а существование.

Гаврилова такой расклад не устроил — ему хотелось жить на всю катушку, поэтому, мгновенно забыв уроки прошлого, понадеясь на русское «авось», он принял предложение Скалона. И снова вляпался в грязь…


— Здравствуйте, Георгий Степанович! Красин вас беспокоит, Виктор Андреевич…

— Здравствуйте, Виктор Андреевич! Как здоровье?

— Пока не жалуюсь. А ваше?

— Если откровенно, не очень — давление, почки…

— Боржоми надо пить…

— Так и делаю. Чем обязан, Виктор Андреевич? Есть какие-нибудь соображения?

«Он сам вызывает меня на разговор. Видно, так подперло, что дальше некуда».

— Есть. Вы где сегодня обедаете?

— Обычно я обедаю дома — вкуснее и дешевле.

— Вполне разделяю ваше мнение, а потому приглашаю вас на домашний обед.

— Спасибо. Ваш адрес…

Красин продиктовал адрес и спросил:

— Во сколько мне вас ждать?

— В два.


Поведение Гаврилова подчинялось тому закону природы, который определяет особую, неповторимую манеру общения народного избранника со своими избирателями — эдакое легкое, дружеское, почти панибратское похлопывание по плечу. Впрочем, человек он был неглупый и понимал, что панибратство иногда рождает отрицательные эмоции, поэтому с легкостью менял свое поведение и облик, мгновенно превращаясь в простецкого парня с располагающим честным лицом и доверчивой улыбкой. На этот раз — и Красин сразу обратил на это внимание — у него было лицо человека, которого обокрали: очень растерянное.

— Выпьете? — спросил Красин, приглашая гостя к столу.

— Я за рулем. — Гаврилов сел в кресло. — И прошу извинить — обедал.

Красин понимающе усмехнулся.

— Вас слушают?

— По-моему, да.

— Тогда рассказывайте, что с вами приключилось…

— Ничего. Я чист как стеклышко.

— В таком случае какого черта вы ко мне приехали? — раздражаясь, спросил Красин.

— Чтобы задать один-единственный вопрос: зачем я вам потребовался? Что стряслось?

— Ваш хозяин попал в очень неприятную историю. — Красин закурил и, заметив, как напряглось лицо собеседника, сообразил, что его ложный выпад приняли за чистую монету, и уже более уверенно и твердо добавил: — Даже ваш прежний хозяин, Крайников, ему сейчас не позавидовал бы! А теперь думайте: молчать вам или говорить…

— Вы склоняете меня к сотрудничеству?

— Вы за этим сюда и приехали, — сказал Красин. — Кроме меня, вам никто не поможет.

«Сущая правда. Если бы он сегодня мне не позвонил, я поплелся бы на исповедь к священнику». Гаврилов сухо кашлянул и посмотрел в окно.

— Мой шеф Лев Борисович Скалон любит повторять: «У кого мозги есть, у того они есть». У меня этого вещества явно не хватает… До сих пор не пойму, о чем я думал, когда поступал к нему на службу? Затмение какое-то! — Он глубоко вздохнул, посмотрел на часы, и лицо его приобрело выражение делового человека, который наконец-то принял решение. — События, значит, развивались таким образом… Два года назад Скалон, выступая с концертами в Америке, встретил двух своих старых приятелей — Александра Воловика и Франца Макашевича. Они москвичи, эмигрировали в Штаты лет десять назад, работали таксистами, а потом ударились в бизнес. Дела шли ни шатко ни валко, но кой-какие деньги они все-таки сделали. На чем — объясню чуть позже… В общем, к приезду Скалона Воловик и Макашевич имели симпатичные пятикомнатные квартирки в Бруклине, по две машины и славу… удачливых ребят. Основания на то имелись: Воловик — президент фирмы «Америкэн шоп эт хоум», что означает: товары на дом. Макашевич — вице-президент. Офис фирмы на Уолл-стрит в доме номер один. Они снимают целый этаж и платят за него девять тысяч шестьсот долларов в месяц. На Скалона это произвело впечатление, и, когда Воловик предложил ему открыть совместную фирму, он ответил согласием. В этом заключалась его первая крупная ошибка…

— В чем суть этой ошибки? — спросил Красин, воспользовавшись паузой.

— Кураж.

— Не понял.

— Американцы каждый цент экономят, а наши ребята гуляют так, как будто завтра конец света, — просаживают бабки в кабаках, играют на бегах, в казино…

— Широкая русская натура, — улыбнулся Красин.

— Ты свою натуру с бабой в койке показывай, а в делах требуются трезвый расчет, осторожность, поэтому американцы предпочитают иметь дело с кем угодно, только не с «новыми русскими», и последние вынуждены искать себе партнеров на стороне.

— Теперь понял: рыбак рыбака видит издалека. Так?

— Абсолютно верно. Скалон — хитрая лиса, но если ворвется в курятник — берегись: всех кур передушит! И не потому, что жрать хочет, а ради удовольствия.

— И что же ему предложили? — спросил Красин, видя, что собеседник задумался.

— Ему сперва показали, как деньги делают, — усмехнулся Гаврилов. — Воловик и Макашевич взяли своего старого приятеля под белы ручки, отвезли к известному в русской общине Нью-Йорка адвокату Александру Гурвичу и в его брайтонском офисе на Тринадцатой улице зарегистрировали корпорацию «Нью бизнес корпорейшн». Все оформили в лучших купеческих традициях: пятьсот долларов первоначального капитала, двести акций по два с полтиной за штуку, счет в банке — расчетный и сберегательный… Затем нашего героя познакомили с Игорем Дунаевым, сказали, что у него во Франции своя фирма «Агат», специализирующаяся на туалетной воде. «Дунаев нам будет продавать воду по два доллара за флакон, а ты в России будешь гнать по четыре». И Скалон подписался. Деньги потекли. Правда, не рекой — ручейками, но и то хорошо: за полгода мы утроили свой капитал. Лева чуть не в пляс пустился: «У кого мозги есть, у того они есть!» А партнеры тут как тут: «Лева, можно заработать еще больше… Есть покупатели в Средней Азии… Мы зафрахтовали два грузовых самолета… Дай в долг сорок миллионов… Через полгода вернем… И десять процентов ежемесячно…»

Скалон вызвал меня и Калганова, который руководит у нас отделом внешнеэкономических связей. Спросил: «Дать?» Я сказал: «Кинут». Калганов пожал плечами: «Хозяин — барин». И Скалон решился — отдал приказ переводить деньги на наш нью-йоркский счет.

— Каким образом это делалось? — спросил Красин.

— Элементарно, — хлопнул себя по коленке Гаврилов. — Находили какой-нибудь завод или фабрику, сбывающие свою продукцию за границей и имевшие счета в западных банках. Рубли им требовались для фонда зарплаты и прочих расходов внутри страны. Так вот, мы клали на их рублевый счет нашу прибыль, а они — по очень выгодному для них в то время курсу — переводили на наш счет в Америку доллары.

— Просто, как грабли! — выругался Красин. — И что же дальше?

— А дальше — полная чертовщина или… наступил финал прекрасно срежиссированного спектакля, я так думаю. Скалон по каким-то там своим певческим делам вылетел в Париж и случайно выяснил, что туалетная вода, которую ему трейлерами гнал в Москву Игорь Дунаев, стоит не два доллара, а всего лишь один. Он психанул и стал работать с Дунаевым напрямую, то есть кинул своих партнеров, а те, в свою очередь, кинули его — забыли про должок. Здесь уже началась гоголевская чертовщина — гроб по кругу залетал. Я — к Скалону: «Лева, мы держимся на плаву только благодаря нашей репутации и репутации наших клиентов — Пугачевой, Леонтьева, Зыкиной, Добрынина и прочих соловьев и канареек, но, если эти птички начнут забирать свои бабки, мы до рассвета не доживем». «Продержись месяц, и я все улажу», — сказал Лева. Прошел месяц, и по Москве поползли слухи, что банк «Лира» на последнем издыхании. Кто его пустил — не знаю, но, думаю, партнеры Скалона — Воловик и Макашевич.

— И вкладчики пошли забирать деньги? — спросил Красин.

— Да.

— Это крах?

Гаврилов неторопливо закурил, выпустил под потолок колечко дыма и, подумав, сказал:

— В принципе мы могли бы выкрутиться — у нас есть деньги, и немалые, но Скалон запретил их трогать. Сказал: «И не вздумай прикасаться. Руки отрублю!»

— Чем он это мотивирует?

— Ничем. Нельзя, говорит, и все. Точка!

— Большие деньги?

— Около сорока миллионов. «Зеленью», — с трудом разлепил губы Гаврилов.

— Кому они принадлежат?

— Вкладчикам, естественно.

— Фамилии можете назвать?

— Нет.

— Почему?

— Потому что это тайна, покрытая мраком: деньги кладут на предъявителя.

— Ну и что?

— Как что? Сберкнижка — у одного, талон — у другого.

— Значит, вы все-таки пытались эту тайну раскрыть, — усмехнулся Красин. — Удалось?

— Увы! — развел руками Гаврилов.

— На чем же вы споткнулись?

— У нас более восьмидесяти пяти тысяч вкладчиков…

— И ни одного компьютера, — язвительно заметил Красин, — который мог бы вам выдать с десяток нужных фамилий. Не поверю, Георгий Степанович! Не могу поверить! Это задачка для студента первого курса экономического факультета МГУ… Сорок миллионов делим на десять… Сколько получается? Правильно. Четыре миллиона. Затем закладываем в компьютер счета примерно с такими суммами, и он через пару минут выдает интересующие вас фамилии. Как видите, ничего здесь сложного нет. А вы мне мозги морочите! Зачем?

Гаврилов мгновенно превратился в простецкого парня с располагающим честным лицом и доверчивой улыбкой.

— Откуда вам известно, что физических лиц должно быть ровно десять?

— Я сказал: примерно.

— Теперь вы изволите от меня что-то скрывать. Долго мы…

Красин резким движением руки заставил Гаврилова замолчать.

— Георгий Степанович, поверьте на слово: это как раз тот самый случай, когда… В общем, чем меньше знаешь, тем лучше спишь.

— И все-таки меня устроил бы более конкретный ответ.

— Пожалуйста! — взорвался Красин. — Если вы хоть во сне произнесете вслух одну из этих фамилий, вас уже утром заживо сожгут! Вас, вашу жену и ваших детей! Понятно?

— Извините, — испуганно пробормотал Гаврилов.

— Перед женой извиняйтесь, — резко ответил Красин. — Список уничтожили? — Он бросил острый, короткий взгляд на «дипломат», стоявший у ног Гаврилова, и последний, перехватив этот взгляд, озадаченно помял подбородок.

— От вас действительно ни черта не скроешь. — Он раскрыл «дипломат», вытащил из верхней папки лист бумаги и протянул Красину. — Но вы ошиблись: их не десять — восемь.

— Это не имеет значения. — Красин быстро пробежал глазами список фамилий, выделил две и, убедившись, что прав, облегченно вздохнул. — Где второй экземпляр?

— Я сделал только один.

— А теперь объясните механику вашего расследования.

— Разве это интересно?

— Вы могли наследить, Георгий Степанович. Так что, если вас заподозрили или заподозрят, крышка не только вам, но и мне. А мне жить хочется. Я должен выйти из этой игры победителем!

— Хорошо, — кивнул Гаврилов. — У нас в банке работает оператором Басманова… Помните ее?

— Прекрасно.

— Так вот, роман у меня с ней закончился, а отношения сохранились хорошие, я ей доверяю… Однажды мы с ней вместе обедали, и я так, как бы между прочим, спросил: есть ли еще людишки, которые на предъявителя деньги кладут? Есть, говорит, и довольно много.

— А разве такая форма оплаты еще существует? — спросил Красин.

— В одних банках существует, в других — нет. Все зависит от хозяина — что хочу, то и ворочу!

— Понятно, — сказал Красин. — Компьютер, с которым вы работали, чист?

— Все стер, не беспокойтесь.

— Как долго еще продержится ваш банк?

— Не знаю. Паника уже началась… Может, две недели, может, три. Если Скалон, конечно, не предпримет какие-нибудь экстренные меры.

— У него есть офис?

— Нет. Он принимает и консультирует своих людей в конторе Спицына. Прием по вторникам и пятницам с часу до четырех. Если дело срочное, ему звонят прямо домой.

— Он домосед?

— Я не сказал бы… Но домостроевщина в нем сидит крепко — семью держит в ежовых рукавицах, дисциплина, порядок — прежде всего.

— Слабости имеются?

— Как у всякого нормального человека.

— Например?

— У него комплекс Сталина — болезненно самолюбив, тщеславен, ненавидит интеллигенцию, аристократию. — Гаврилов мрачно усмехнулся. — Впрочем, этим комплексом страдает не только он — весь наш великий народ, ему с детства вбили в голову: аристократия — привилегированный класс, который сидит на шее крестьян и пролетариев и сосет их трудовую кровь.

— А на самом деле…

— А на самом деле у аристократа гораздо больше обязанностей, чем прав. В нем с детства воспитывают чувство долга, поэтому вся его жизнь — служение государю, олицетворяющему народ, стране и ее гражданам. Война — он на фронте, защищает отечество, атака — он впереди, трусость не прощалась, наказывалась. Ну и, кроме того, существовал искусственный отбор на порядочность — дуэли. Человек отвечал за бесчестный поступок жизнью.

— Вы монархист?

— Да.

— И, конечно, желаете возродить аристократию?

— Это необходимо, ибо как бы ни рядились нынешние политики в патрицианские тоги, раввинские кипы, священнические ризы, как бы ни звенели золочеными эполетами или невесть откуда взявшимися Георгиевскими крестами, сутью их останутся желтые клыки шариковых и недалекая подлая хитрость швондеров.

— Боюсь, что вам со Скалоном не ужиться, — вздохнул Красин и, помолчав, спросил: — А каким образом он осуществляет контроль за своими людьми?

— У него своя служба безопасности, — сказал Гаврилов. — И работает, между прочим, не хуже, чем вы.

«Кто ее возглавляет, ему, конечно, неизвестно, но, может быть, хоть догадывается…» Красин посмотрел Гаврилову в глаза, и тот, мгновенно сообразив, чего от него желают, с горькой усмешкой проговорил:

— Рогов. Александр Иванович Рогов!

Глава VI

Смородкин, желая узнать все новости, которые произошли в Москве за ночь, остановил машину в Средне-Каретном переулке у дежурной части МУРа, расположенной в бывшем флигеле старинного особняка, поднялся на второй этаж, где находились ее главные службы — дежурный по городу, дежурный по МУРу, их заместители и офицеры-оперативники, кивнул нескольким знакомым и поспешил к полковнику Денисову, исполнявшему в этот день обязанности дежурного по городу.

— Доброе утро, Михаил Борисович!

— Доброе! — Денисов выразительно хмыкнул. — Двенадцать убийств, двадцать шесть квартирных краж и пять изнасилований… Это, по-твоему, доброе?

— Не хуже, чем вчера. «Заказы» есть?

— Есть. И один из них тебя очень заинтересует, — кивнул Денисов, не обратив внимания на ворчливый тон «вечного зама» — Смородкин ворчал всегда, везде и по любому поводу, такая уж у него была натура. — Шлепнули Блонского.

— Григория?!

— Его отца, Илью Григорьевича Блонского… Кандидат физико-математических наук, доцент, заведовал кафедрой в Московском автомеханическом институте…

— А ты его откуда знаешь? — удивился Смородкин.

— Он в мою картотеку еще лет двадцать назад попал — знатный был катала… — Денисов ехидно улыбнулся, притянул к себе за рукав Смородкина, прошептал на ухо: — Так что, когда будешь докладывать о своих действиях Скокову, не забудь упомянуть и меня, скажи: «Денисов уверен, что дело Слепнева взаимосвязано с убийством Блонского».

— Почему так думаешь?

Денисов улыбнулся еще шире:

— Ты со змеями когда-нибудь работал?.. А мне приходилось… Так вот, когда этой твари на хвост наступишь, она реагирует мгновенно: укус — и поминай как звали.

Смородкин резко отстранился, посмотрел Денисову прямо в глаза.

— Михаил Борисович, если ты такой умный, то, наверное, догадываешься, кто нам с Климовым на хвост наступил?..

— Догадываюсь.

— А ты-то кого танцуешь?

— Свои интересы.

— Значит, ты временно с нами? В одной упряжке?

— Обижаешь, Виктор Сергеевич, я собака ездовая и свой хлеб отрабатываю честно.

«Видать, Можейко тебе тоже хвост придавил, — подумал Смородкин. — А ты ему зубы показал — не лезь, я волк-одиночка… Можейко не успокоился, и тогда ты… присоединился к нам».

— Кто сообщил об убийстве Блонского?

— Соседка. Мария Федоровна Сковородкина.

— Адрес?

— Гоголевский бульвар, дом шестнадцать, квартира семь.

Смородкин позвонил старшему оперуполномоченному майору Пухову, попросил его пару часов посидеть в кабинете Климова — отвечать на звонки, отправить ребят по текущим делам — в общем, поруководить, а сам галопом помчался по указанному адресу.

Блонский жил на третьем этаже, и пока Смородкин поднимался к нему в квартиру, из всех дверей на него поглядывали испуганно-настороженные лица жильцов. Труп лежал в прихожей. Вокруг него прыгал со своей камерой фотограф, высокий, костлявый, похожий на раскладной стул парень лет двадцати пяти — тридцати. За его действиями с отрешенным видом наблюдали врач, два санитара с носилками и рыжий опер по фамилии Дикий, тот самый, который с пристрастием допрашивал Машу Ракитину в день убийства Слепнева.

— Здравствуйте, — сказал Смородкин, наклонился, взглянул в лицо покойного и сразу же увидел две небольшие, меньше копеечной монеты, дырочки с запекшейся по краям кровью, одну — над правым глазом, вторую — точно посередине крупного высокого лба. — Специалист, однако… — Он резко выпрямился, колюче посмотрел оперу в глаза. — Докладывай!

— Сценарий обычный, — нахмурился Дикий. — Киллер…

— Киллер — это по-ихнему, а по-нашему — убийца, — перебил его Смородкин. — Так что ты мне по-нашему докладывай… Чтобы я, значит, ничего не перепутал.

От такого издевательства опер пошел красными пятнами, не сдержался, даже принял бравый вид и ернически гаркнул во все горло: «Слушаюсь!» — затем, вытянувшись в струнку, затрещал:

— Убийца позвонил в дверь, на вопрос: «Кто там»? — ответил: «Телеграмма». «Кому?» — «Блонскому». Блонский, не снимая цепочки, открыл дверь и получил две пули в голову. Убийца бросил пистолет в прихожей и смылся. Предположительно на «Жигулях» синего цвета.

— Почему «предположительно»?

— Одни свидетели говорят, что это был «Москвич», другие — «жигуленок».

— Номер?

— Замазан грязью.

— Кто-нибудь видел убийцу?

— Соседка Блонского Сковородкина Мария Федоровна.

— Как он выглядел?

— Кроссовки, джинсы, глухой свитер и лыжная шапочка, закрывающая почти все лицо — в общем, можно сказать, и не видела.

— Протокол по всей форме составил?

— Так точно, господин майор!

— Ладно, хватит орать, — поморщился Смородкин. — Кто-нибудь еще в квартире во время убийства находился?

— Нет.

— Оружие?

— «Макаров» с глушителем.

«И Слепнева из «макарова»…» — Смородкин взглядом ощупал крепкую, ладно скроенную фигуру рыжего опера и уже оттаявшим, добродушным голосом проворчал:

— И что ты думаешь по этому поводу?

— «Заказ», товарищ майор. И если это дело пристегнуть к делу Слепнева, то… по-моему, заказчик один и тот же.

Смородкин еще раз побеседовал с соседкой Блонского, поговорил со свидетелями, перепутавшими марку машины, на которой приехал убийца, убедился, что рыжий опер все сделал правильно, и позвонил Скокову. Трубку снял Родин.

— Что делаете? — спросил Смородкин.

— Чаи гоняем.

Смородкин весело присвистнул.

— Ты смотри, страна буквально задыхается от трудового напряжения, а они чай пьют. И небось с коньяком.

— Угадал.

— Я сейчас подъеду.

— Зачем?

— Настроение вам испортить.

Скоков положил трубку параллельного телефона, вернулся к столу, за которым полукругом расположились Красин, Родин, Волынский и Яша Колберг, медленно опустился в кресло и сказал:

— Хороший мужик Смородкин, но настроение может действительно испортить. Любому. — Он взял чистый лист бумаги и поставил цифру один. — Спицын Станислав Евгеньевич… Так что он собой представляет, Виктор Андреевич?

— Юрист, — погасив сигарету, ответил Красин. — С именем. До перестройки входил в коллегию адвокатов, имел допуск, позволяющий участвовать в судебных делах по обвинению в политических преступлениях. Допуск этот выдавало не Министерство юстиции, а совсем другое ведомство — КГБ. Скорее всего именно это обстоятельство и позволило ему открыть в 1991 году собственное хозяйство — адвокатскую контору «Горное эхо».

— Где ты все это накопал? — с удивлением перебил Скоков, который прекрасно знал не только истинную ценность данной информации, но и сколь трудно ее достать, ибо гэбэшники хранили и до сих пор хранят свои тайны свято, а если и продают, то за очень большие деньги.

— Информация надежная, — ушел от прямого ответа Красин. — И связка великолепная: Скалон — Спицын. Спицын — мозг Скалона, его рабочая лошадка, поэтому не грех всобачить ему в одно место «пару шоколадок».

Все заулыбались — мгновенно вспомнили Лешу Градова. Он работал коммерческим директором фирмы «Гранат», занимавшейся куплей-продажей шоколадных конфет и… подслушивающих устройств, которые прочно вошли в моду и стали неотъемлемой частью технического вооружения любой мало-мальски уважающей себя конторы.

— Леша, как живешь? — спрашивал при встрече Скоков.

— Шоколадом торгую, — хохотал Градов. — Принести?

— Неси, коль не жалко. Чайку попьем.

Однажды Скоков приболел и два дня не выходил на работу, а когда пришел, то первым делом увидел шикарные настенные часы над дверью своего кабинета, а на письменном столе — небольшого размера японский телевизор. «Это чей же презент?» — улыбаясь, поинтересовался Скоков. «Градова», — ответил Яша Колберт, включил систему, поработал клавишами, и Скоков увидел входную дверь своего офиса, охранника Мишу Краева, расхаживающего по коридору, стол и стулья для посетителей… «Вот это шоколад!» — ахнул Скоков. «Он не только видит, — сказал Яша, — но и слышит». И словно в подтверждение его слов Миша Краев оглушительно чихнул, заставив своего начальника, бывшего главного сыщика МУРа, всю жизнь пользовавшегося только одним техническим средством — телефоном, в немом восхищении опуститься в кресло.

С тех пор Градова стали величать Шоколадом, а его продукцию — шоколадками.

— Что скажешь? — спросил Скоков, обращаясь к Волынскому.

— Подумаем.

Скоков удовлетворенно кивнул. Слово «подумаем» на языке Волынского означало «сделаем», причем надежно и аккуратно.

— Саша, ты проработал список Гаврилова?

— Смородкин помог, — ответил Родин, вытаскивая из кармана вчетверо сложенный лист бумаги. — Перетасовали мы с ним почти всю картотеку МУРа и выяснили, что шесть человек из списка Гаврилова, а именно: Гущин, Магнер, Калещук, Сапожников, Дмитриев и Киселев оставили в уголовном розыске свои пальчики. Двое из них — Гущин по кличке Гудрон и Магнер по кличке Спрут — воры в законе. Остальные тоже довольно авторитетные воры, но рангом пониже. И вот что интересно… Все эти господа давным-давно завязали, хорошо законспирировались — «сели в ямы», поэтому вывод можно сделать только один: Красин раскопал общак. Воровской общак, — повторил Родин и, прихлопнув бумагу ладонью, добавил: — А эти ребята — общаковская братва. Любой из них имеет право выносить смертный приговор…

— Кому? — спросил Яша.

— Нарушителям финансовой дисциплины. — Родин перевел взгляд на Красина. — Ну, а тех, кто к ним в яму забрался, они в этой яме и закапывают. Живьем!

— А деньги кто кладет?

— Обычно лица, имеющие легальные формы дохода. Каждый член сообщаковой братвы связан с несколькими такими лицами, они-то и вносят определенные суммы на предъявителя.

— А Скалон что с этого имеет?

— Крышу, — ответил Красин. — А крыша — это целая группировка, организация со своей разведкой, охраной, службой безопасности. И нам необходимо вычислить хозяина этой группировки, ибо только он один имеет выход на Скалона.

— А стоит ли его вычислять? — неожиданно спросил Родин. — У нас задача иная и совершенно конкретная: найти Блонского, что мы уже сделали, доказать его невиновность и невиновность его жены Ракитиной.

— Это мы уже тоже сделали, — сказал Красин. — У Блонского и Ракитиной — стопроцентное алиби: он во время убийства с девками в бане кувыркался, а она в студии распевала. Свидетелей — хоть отбавляй.

— Тем более! Зачем нам голову под топор подставлять? — Родин передал бумагу Скокову и посмотрел на Волынского, как бы испрашивая подтверждения своей правоты.

— По-моему, мы слишком глубоко забрались, чтобы отступать, — помолчав, сухо проговорил Волынский. — Красин хорошо сделал свою работу, он, можно сказать, под юбку к девке уже забрался, а мы — задний ход. Обидно.

— Я с ним согласен, — поддержал Волынского Яша. — Мне очень любопытно, кто же все-таки приказал убрать Слепнева — Скалон или…

— Скалон отпадает, — нахмурился Красин. — Ракитина хоть и покатила на него бочку, но… Это не повод для убийства, ему проще с ней договориться, умаслить.

— Кого же вы в таком случае подозреваете?

— Кто-то танцует Скалона, желает выбить у него почву из-под ног, а вот кто — это другой сложный вопрос, который я предлагаю оставить открытым. Подождать.

Скоков осторожно, двумя пальчиками взял бумагу с именами «общаковой братвы», чиркнул зажигалкой и поджег. Когда она догорела до половины, бросил в пепельницу и долго смотрел на мерцающий синими огоньками пепел.

— Фамилии этих «героев» прошу забыть и не вспоминать даже в самом страшном сне: если кто-то из них догадается, что мы их знаем, уже на следующий день наш офис превратится… — И он показал, во что офис превратится, ткнув карандашом в пепельницу.


В кабинет Скокова Смородкин влетел, как метеорит в плотные слои атмосферы, но не сгорел и, довольный этим обстоятельством и тем впечатлением, которое произвел на присутствующих — с неба свалился, решил это впечатление подогреть.

— Банкуете? — спросил он, улыбаясь своей обычной дурашливо-издевательской улыбкой. — А зря. Я вам принес пренеприятнейшее известие: сегодня утром в своей квартире убили отца Гриши Блонского, кандидата физико-математических наук, заведующего кафедрой Московского автомеханического института, элитного каталу Илью Григорьевича Блонского. — И, выдержав паузу, добавил: — Убийство заказное. Работал профессионал. Позвонил в дверь, сказал: «Телеграмма» — и, когда ему открыли, всадил Блонскому между глаз две пули. Затем бросил пистолет и смылся.

— Вот вам и ответный ход, — мрачно процедил Красин.

«Нет, это не ответный ход, — горько усмехнулся Скоков. — Это реакция на мою глупость. Спицын, конечно же, сообщил Скалону, что я беседовал с Гришей Блонским, и Скалон, сволочь, сообразив, кто станет моим следующим собеседником, приказал его убрать. Но чего он испугался? Что я узнаю имена людей, которые проводили с ним время за карточным столом? Если это так, то эти люди — важняк Можейко, прокурор Москвы Красавин, член Госдумы Солодухин тоже крепко замазаны, и они нужны ему, на их помощь он рассчитывает».

— Кроме Блонского, в квартире во время убийства кто-нибудь находился? — спросил Скоков.

— Нет, — сказал Смородкин. — Но, когда я позвонил вам, примчался его сын Гриша Блонский, надавил на меня… В общем, он здесь и желает с вами немедленно переговорить.

— Зови!

В глазах Григория Блонского не было ни злости, ни ненависти, ничего, что могло бы выразить его состояние. Это были глаза сумасшедшего — неподвижные, с расширенными, сухо блестевшими зрачками.

— Садись! — строго сказал Скоков и, когда Блонский выполнил его команду, спросил: — Зачем в Питер мотался?

Глаза Блонского приобрели осмысленное выражение.

— По делам.

— Каким именно?

— Заказал в типографии двадцать пять тысяч колод игральных карт.

— Зачем?

— Как зачем? Бизнес! Их сейчас ни в одном магазине днем с огнем не сыщешь.

— А сбыт наладил?

— Через «Роспечать». Конкретно — киоски.

— Навар приличный?

— Мне хватит.

— Ладно, сделаю вид, что поверил, — усмехнулся Скоков. — О чем со мной поговорить хотел?

— Я вам предлагаю… Я хочу, чтобы вы нашли убийцу моего отца. Естественно, за хорошее вознаграждение.

— Его уже ищут.

— Кто?

— Официальные власти. — Скоков кивком головы указал на Смородкина, беспокойно расхаживающего по кабинету.

— Виктор Сергеевич предупредил, чтобы я насчет их возможностей не обольщался — ноль целых две десятых.

— И посоветовал обратиться к нам?

— Да.

— Гриша, он оказал тебе медвежью услугу: ты потратишь свое время и деньги, а результат получишь тот же — ноль.

— Я не могу в это поверить!

— Придется. Заказное убийство — это цепочка посредников… Мы бессильны, Гриша.

— Тогда найдите мне заказчика.

— Заказчика сыскать несложно. Но что тебе это даст? — Скоков, испытывая душевную неловкость, полез в карман за сигаретами. Блонский протянул ему зажигалку, поймал его взгляд, и какую-то долю секунды они смотрели друг другу глаза в глаза, зрачок в зрачок. Первый — властно и требовательно, желая знать правду, какой бы горькой она ни оказалась, второй — с явным недоумением и замешательством, будто хотел сказать: «Ну что я могу поделать, если нам с тобой такой расклад выпал».

— Значит, отказываетесь? — спросил Блонский.

— Отказываюсь, Гриша. Отказываюсь потому, что тебе добра желаю.

— Добра? Вечной бессонницы вы мне желаете! Я психом стану, если не отомщу!

— Вот этого я и боюсь.

Блонский замер и неожиданно тихо рассмеялся.

— Ты чего? — спросил Скоков.

— Поговорку вспомнил, китайскую: в стране орлов не щелкай клювом. По-китайски она звучит гордо, а вот по-русски ее вообще лучше не произносить. Знаете, почему? Потому что в стране дураков орлы не живут. — Блонский резко встал. — Прощайте, Семен Тимофеевич!

— До свидания.

— А я говорю: прощайте!

— Ты хочешь сказать, мы больше не увидимся?

— Я хочу сказать, что я и без вашей помощи Быку яйца вырежу.

— А при чем здесь Бык?

— Семен Тимофеевич, не валяйте дурака… В прошлую нашу встречу вы сами сказали: это работа Быка.

— Я сказал, что это одна из моих рабочих версий.

— Я принял ее.

— Сядь! — рявкнул Скоков, сообразив, что ситуация вышла из-под контроля.

Блонский закурил, демонстративно бросил пачку «Мальборо» на стол и сел, нет, не сел, а развалился в кресле, закинув ногу на ногу.

— Слушаю.

— Ты, Гриша, действительно трудный ребенок.

— Я давно уже не ребенок, — сказал Блонский. — И давайте без этого… — Он покрутил у виска пальцем. — Я вас понимаю даже тогда, когда вы молчите.

— Хорошо, — сказал Скоков. — Дай мне слово, что ты не будешь щелкать клювом, и я возьмусь за это дело.

Блонский мгновенно принял позу, достойную дворянского звания.

— Даю.

Скоков подозвал Яшу Колберга и велел оформить договор.

— В трех экземплярах, — подумав, добавил он. — Денежное вознаграждение… Сколько мы с Ракитиной содрали?

— Много, — хмыкнул Яша.

— Вот и с него столько же сдери, они друг друга стоят. Плюс текущие расходы и… накинь, пожалуй, миллиончиков пять за шантаж, то бишь за моральный ущерб. Вы не возражаете, господин Блонский?

— Я дал слово клювом не щелкать, господин полковник, — не остался в долгу Блонский, встал, щелкнул каблуками и отправился вслед за Колбергом в соседнюю комнату.

— Орлята учатся летать, — вынес резюме Скоков. Он вышел из-за стола и принялся мерить кабинет неторопливыми, располагающими к размышлению шагами, наконец остановился напротив Смородкина, внимательно изучил его лицо, и Родин понял, что «вечный зам» где-то прокололся и сейчас его ожидает расплата. Но Смородкин был хитрый мужик — упредил удар.

ТЕЛЕФОНОГРАММА

Москва.

Начальнику 2-го отделения

3-го отдела МУРа

полковнику Климову К.И.

На ваш запрос сообщаем… Слепнев Владимир Николаевич 1960 года рождения, русский, уроженец г. Ярославля, прописанный по адресу: г. Харьков, ул. Интернациональная, д. 9, кв. 56, погиб в автомобильной катастрофе 12.6.1996 года.

Ст. инспектор уголовного розыска

УВД г. Харькова

майор милиции Котин С. И.


— Телефонограмма пришла только сегодня утром, — сказал Смородкин. — А паспорт был чистый… Нам даже в голову не могло прийти, что наш Слепнев, убитый в квартире Ракитиной, и погибший в автомобильной катастрофе — совершенно разные люди.

— Моя хата с краю, я ничего не знаю, — чертыхнулся Скоков. — А кто знает? Вы с Климовым освободили Ракитину под залог, даже не установив личность убитого! Кто он?

— НЛО.

— Энлэошники тоже где-то живут.

— Может, он в Москве квартиру приобрел? — высказал предположение Родин.

— Может, и приобрел, — процедил Смородкин. — И не одну, а две. И дачу в придачу. Вот только как ее найти?

— Французы в таких случаях говорят: ищите женщину!

— Будем искать.

В кошачьих глазах Скокова вспыхнули гневные огоньки.

— Витенька, мы ее давно нашли — Маша Ракитина!

— Верно, — обескураженно пробормотал Смородкин.

— А теперь ответь на последний вопрос… Ответишь — угощаю французским коньяком, нет — флаг тебе в руки, барабан на шею и, как говорит начальник Бутырки, вали отсюда с чистой совестью и голой жопой!

— На свободу?

— Нет, дорогой мой, на пенсию тебе еще рано, — рассмеялся Скоков. — А вопрос такой: у кого Ракитина неделю жила на даче, когда Гриша Блонский ее в карты проиграл?


Климов спустился по трапу, увидел, как от толпы встречающих отделился плотный, широкоплечий, с гордо посаженной головой мужчина, сильно смахивающий на французского киноактера Жана Габена, и по его походке — уверенной, хозяйской — почему-то сразу решил, что перед ним заместитель начальника милиции города Сочи Ягунин Глеб Иванович. И не ошибся.

— Климов? — спросил мужчина.

Климов кивнул.

— Ягунин. — Мужчина пожал ему руку и жестом велел следовать за собой.

Они пробуравили толпу и вышли на площадь. Ягунин открыл багажник серенького «жигуленка», бросил в него сумки гостей и, усевшись за руль, полез в бардачок за сигаретами — ему, видимо, хотелось, чтобы Климов заговорил первым. Климов не стал испытывать терпение хозяина. Он представил по всей форме Татьяну, сказал, что работает с ней по одному и тому же делу и что его крайне интересует личность Можейко — когда и при каких обстоятельствах последний покинул эти благословенные края.

— Вопрос ясен. — Ягунин развернул машину, выехал на автостраду и дал полный газ. — Что собой представляет наш городишко в летний сезон, я думаю, вам понятно. Это скопище проституток и картежников. Всех мастей! Ну, с первыми все ясно: закона нет, а бороться надо. Поэтому мы их отлавливали, как бродячих собак, и тихой скоростью отправляли по месту жительства. А игрочишки процветали. Против них хоть и действовала сто сорок седьмая, но доказать, что они мошенники, редко кому удавалось… А гора заявлений от потерпевших между тем росла и росла, и однажды Павлов, это наш бывший начальник, не выдержал и приказал вакханалию прекратить…

— Простите, Глеб Иванович, а вы кем тогда работали? — перебил Климов.

— Да я всю жизнь оперативник, а Можейко — следователь. Мы с ним в паре работали.

— Понятно. Продолжайте.

— Среди задержанных оказался некий Миша Магнер по кличке Спрут…

— Вы принимали участие в его задержании?

Ягунин, вскинув голову, весело хмыкнул.

— Константин Иванович, это у вас — задержание, когда вы берете особо важного преступника, а у нас… Я просто подошел к нему на пляже, когда они резались в карты, похлопал по плечу и пригласил побеседовать.

— И он последовал за вами?

— С большим достоинством! И не уронил своего достоинства даже тогда, когда у него при обыске нашли двадцать тысяч. По тем временам — бо-ольшие деньги!

Можейко, он это дело вел, спрашивает: «Откуда дровишки?» А Миша смеется: «Из леса, вестимо». «А потерпевший Солодухин Евгений Евстигнеевич утверждает, что это его деньги». Миша еще пуще заливается: «Если его, то пусть расскажет, в каком лесу он их напилил». «Меня не он интересует — ты! И сидеть тебе при любом раскладе». Миша закинул ногу на ногу и уже серьезно: «Солодухина такой вариант не устроит». — «Почему?» — «По кочану».

Вот так они препирались недели две. А затем наш начальник вызвал Можейко к себе в кабинет и посоветовал дело прекратить. Сказал: «Евгений Евстигнеевич Солодухин — секретарь Ленинского райкома партии города Москвы, и трепать на суде его имя мы не имеем права».

Можейко сначала заупрямился, но его быстренько поставили на место, приказав этот случай из жизни вычеркнуть и никогда не вспоминать. Вот и вся история. — Ягунин выкинул в окошко сигарету и печально вздохнул. — Вопросы будут?

— Кому деньги вернули? — спросил Климов. — Потерпевшему или…

— Мишке, мать его за ногу! — выругался Ягунин.

«А он поделился с вами — с тобой, уважаемый Глеб Иванович, Можейко и вашим начальником. Но ты, Глеб Иванович, если верить теории Денисова, остался честным ментом, а твой начальник и Можейко скурвились. И зацепил их Спрут. Но они ему и на хер не нужны. У него свои проблемы. Значит, он продал их, как продавали раньше рабов. Кому?»

— И с тех пор Спрут ни разу не попадался?

И снова губы Ягунина тронула снисходительная усмешечка.

— Константин Иванович, он теперь может вляпаться только в каком-нибудь Монте-Карло или Лас-Вегасе, а у нас… Вы знаете, сколько в нашем крае гостиниц, домов отдыха и всяких там прочих санаториев?

— Понятия не имею.

— Сотни за две — точно! И почти в каждом третьем — казино или что-то вроде этого. Так что играй — не хочу. Лишь бы деньги в кармане шелестели.

Климов понимающе кивнул и задал давно вертевшийся на языке вопрос:

— Глеб Иванович, фамилия Слепнев вам ни о чем не говорит?

— Первый раз слышу. Кто он?

— Катала. — Климов вынул из кармана пиджака фотографию. — Приглядитесь, может, вспомните…

Прошло, наверное, больше минуты, прежде чем Ягунин, цокнув языком, проговорил:

— Впечатление такое, будто я где-то эту рожу видел, но гарантировать не могу: больно он у вас в непрезентабельном виде. Его что, шлепнули?

— Заказное убийство.

— Теперь я понимаю, почему вы каталами заинтересовались, — кивнул Ягунин. — Я могу себе фотографию оставить?

— Есть соображения? — спросил Климов.

— Покажу ребятам. Вдруг кто-нибудь что-нибудь вспомнит. — Ягунин обогнал еле тащившийся в гору грузовичок. — Что вас еще интересует?

— Кто, — поправил Климов. — Тойота здесь?

— С неделю как прибыл — плавает, загорает, по вечерам в картишки режется… А вы его знаете?

— Участвовал в операции по его задержанию.

— Где вы его взяли?

— В загородном ресторанчике.

— Шума много было?

— Не больше, чем у вас с Мишей… Подъехали, подошли к его столику, и Скоков, это наш бывший начальник отдела, эдак душевно ему и говорит: «Вячеслав Иванович, все ходы и выходы блокированы, внизу — две машины с моими ребятами, так что давай без пыли…» Тойота подумал, выпил сто граммов водочки и сказал, обращаясь, естественно, к своим: «Братва, еще не вечер». Я быстренько пристегнул его к себе браслетиками, и мы, как два неразлучных друга, покатили на Петровку.

— Значит, вы, так сказать, друзья?

— Старые знакомые.

— Хотите продолжить знакомство?

«А почему бы и нет?» — подумал Климов. — Я для этого сюда и приехал».

— Если только не очень навязчиво.

— Вы будете жить на одном этаже, а питаться за одним столом шведским. Устраивает?

— Вполне.

— Ну и отлично. — Из верхнего кармана пиджака Ягунин выудил визитную карточку. — Это мои координаты… Нет на работе, звоните домой. В любое время.


Климову с Таней предоставили двухместный номер люкс. В таких номерах ни он, ни она никогда не останавливались — видели только по телевизору в передачах из «их» жизни: гостиная метров двадцать, не меньше, на полу палас, два огромных окна, шторы с золотыми кистями, письменный стол, жесткое деловое кресло, диван-кровать, телевизор с дистанционным управлением, два торшера, бар — «Столичная», коньяк «Енисели», шоколад, конфеты «Каракум», холодильник салатового цвета — пиво, сосиски, красная икра, молоко, кефир.

Климов захлопнул дверцу холодильника и прошел в спальню, обставленную простенько, но со вкусом: широкая тахта, изящный хрупкий столик, встроенный шкаф во всю стену и дверь… в ванную комнату с зеркальной стенкой и шкафчиком с туалетными принадлежностями.

«Меня покупают», — подумал Климов, вспомнив улыбку администратора — холеной тридцатилетней женщины с зелеными глазами. Когда он поинтересовался, кто оплатил номер, она ответила: «Ваш друг». — А кто мой друг? Ягунин? Можейко? А может, Тойота? Очень интересный расклад — тройка, семерка, туз… Но самое интересное, что они все-таки клюнули на приманку, и вопрос теперь в том, кто кого быстрей сожрет — я их или они меня…»

Климов повернулся к Тане, которая распаковывала сумку, и спросил:

— Как тебе наш номер?

— Чтобы оценить, нужно с чем-то сравнить, — сухо ответила Таня. — А я в своей жизни еще ни разу ни в одном отеле не жила — не пришлось как-то.

— И в море не купалась?

— Нет.

— Значит, у тебя все впереди. Жизнь потому прекрасна, что за каждым поворотом дороги — неизвестное. — Климов сбросил пиджак, ботинки и, прыгнув, распластался на тахте. — А на таком лежбище спать приходилось?

— Приходилось.

— С кем?

— А разве это столь важно?

Климов, удивленный сухостью тона, повернулся к Тане лицом и поразился произошедшей в ней перемене. От кокетливой девчонки не осталось и следа. Перед ним стояла готовая к прыжку дикая кошка — сжавшееся в пружину тело, горячий от нетерпения остановившийся взгляд. Но самое страшное не то, что она приготовилась к прыжку, самое страшное заключалось в том, что своей жертвой она выбрала его, Климова.

— Танечка, что с тобой? — спросил он, впервые в жизни почувствовав, как нежна и беззащитна его плоть.

— Климов, с одной стороны, я очень благодарна тебе, что ты наконец-то объяснил мне, что происходит за моей спиной — кто вокруг меня танцует, а с другой… Почему ты столь долго держал меня за дуру, почему раньше глаза не раскрыл, почему?!

— Раньше ты мне не поверила бы…

— А теперь, значит, решил: пора! И сунул личиком в дерьмо. Так?

— Так. Теперь ты кошка зрячая.

— А ты… говно собачье!

Климов женат не был и с женской истерикой еще не сталкивался, поэтому, как себя вести в данной ситуации, представления не имел.

— Я буду спать в гостиной, — сказал он первое, что пришло в голову. И тут же пожалел об этом, ибо в ответ услышал:

— А ты думаешь, я с тобой трахаться сюда приехала? Размечтался! Трахай своих девок из блядского отдела!

«Блядский отдел» в МУРе действительно существовал, но официально он назывался «2-й отдел по раскрытию половых преступлений», и на учете в нем состояло около сорока тысяч московских проституток, из которых две тысячи как минимум работали на уголовный розыск, заодно удовлетворяя физиологические потребности некоторых ментов, особенно неженатых. Не составлял исключения и Климов.

— Откуда знаешь, что у нас такой отдел существует? — спросил он, направляясь к бару.

— А я что, в ГУМе работаю? Глаз, ушей не имею?

— Я спрашиваю о другом: кто навел тень на плетень?

— Значит, это правда? — Голос Тани сорвался и стал похож на визг механической пилы, наткнувшейся на сучок.

— Я спрашиваю: кто? — прорычал Климов. Не дождавшись ответа, он выпил рюмку водки. — Тебе не следователем работать, а… Когда вернемся в Москву, я тебя устрою воспитательницей в детский сад! А сейчас возьми себя в руки и запомни: ты приехала сюда отдыхать! Все остальное тебя не касается. Понятно?

Таня испуганно втянула голову в плечи, затихла и стала похожа на промокшего жалкого воробышка.


Шведский стол — это бери чего хочешь и сколько хочешь. Климов взял салат из свежих огурцов и помидоров, яичницу и два стакана компота из свежих фруктов, Таня — геркулесовую кашу и молоко — то, к чему привыкла и ела на завтрак всю жизнь.

Они заняли угловой столик, и Климов сел так, чтобы держать под контролем вход и одновременно зал: ему хотелось первым увидеть Тойоту и выразить недоумение по поводу встречи: мол, надо же, гора с горой не сходится, а человек…

— Кто такой Тойота? — неожиданно спросила Таня. — Я знаю, он вор в законе и он сидел. Но интересно узнать, что он представляет собой сегодня?

Климов задумчиво посмотрел на свою собеседницу, расположившуюся по другую сторону стола. Взгляд отметил вызывающий положительные эмоции бюст, нос с горбинкой, очаровательную родинку на девой, как у всех лермонтовских героинь, щеке и притягивающие кошачьей настороженностью желто-карие глаза.

— Ты решила продолжить работу в правоохранительных органах?

— Да. Возвратиться в детство я всегда успею.

— Детство — это не поезд…

— Климов, — перебила Таня, — я надеюсь, что когда-нибудь выйду замуж и нарожаю кучу детей, так что воспитателем я еще успею поработать. А за вчерашнее… извини меня.

— Хорошо, — кивнул Климов. — Тойота — это целая империя. Он держит под контролем кооператоров, автосервис, лоточников, владельцев частных магазинов и многие другие злачные места в Москве — рестораны, кафе, гостиницы, бани. Прибрал он к рукам и Внуково, которое раньше контролировал вор в законе Глеб Поздняков по кличке Балалайка. Но Балалайка проштрафился — наехал на склад Тойоты, когда последний отдыхал в зоне, и поплатился за это: его убрали.

— Тойота?

— Его люди.

— И много у него людей?

— Много. Сейчас у него под рукой около двух десятков бригад, численность которых определяется их назначением. Так, например, бригада мгновенного реагирования, призванная защищать его группировку от внешних врагов, насчитывает до трехсот стволов, а бригада киллеров — десять-двенадцать. Причем пять из них, как правило, «сидят в ямах» и вылезают на свет Божий только в случае крайней необходимости, когда требуется ювелирная работа, остальные несут вахту бессменно — выполняют «заказы», поступающие к Тойоте три-четыре раза в месяц. Если киллер засветился, его немедленно убирают, и на вахту заступает новый «кочегар», соблазненный хорошей зарплатой и не подозревающий, что место в раю ему уже обеспечено. Понятно?

Таня доела кашу и принялась за молоко.

— С кем непосредственно контактирует Тойота?

— Его знают только руководители бригад и два-три человека, работающих с ним в связке, — какой-нибудь аналитик, опер и руководитель службы безопасности. Для всех остальных он — призрак. Но с именем. — Климов допил компот и выразительно щелкнул пальцами. — Это имя он сделал сам, и этим именем он зарабатывает деньги.

— Как мне себя вести, когда мы с ним встретимся? — спросила Таня.

— Естественно.

— Естественно, как следователь, или естественно, как твоя любовница?

— Якобы любовница, — поправил Климов и добавил, помолчав: — Я думаю, данные на тебя у него уже есть.

— Откуда?

— Можейко. Твой друг Виктор Панкратович Можейко.

— Перестань хамить, Климов! — Щеки Тани вспыхнули краской негодования. — Что он мой друг, виноват прежде всего ты.

— Я?!

— Да, ты. Ты должен был первым протянуть мне руку помощи и объяснить ситуацию и обстановку, но ты этого не сделал, за тебя эту работу проделал Можейко, и я вляпалась в кучу дерьма!

— Ловко! — Климов собрал на поднос посуду — зал находился на самообслуживании. — Очень ловко! Может, тебе на режиссерские курсы устроиться? Будешь ставить спектакли, устраивать сцены ревности, петь, играть офицерских жен. Как?

Таня пожала плечами:

— В роли жены офицера я себя представить не могу.

— Там всего два параграфа, — сказал Климов. — Параграф первый: муж всегда прав. Параграф второй: если не прав, читай параграф первый.

— Грубо, но зримо. — Таня вдруг побледнела и, достав из сумочки губную помаду и зеркальце, принялась подкрашивать губы. — Твой друг пришел. И не один, а с дамой.

Климов вскинул голову и столкнулся взглядом с Тойотой, который пристально, даже как-то завороженно смотрел на него, — так обычно смотрят на человека, выпавшего из памяти: где я его видел? При каких обстоятельствах?

Рядом с Тойотой стояла смуглая, высокая, лет сорока женщина с короткой стрижкой, блестевшими как антрацит глазами и тонкими подкрашенными губами. Коварными губами. 1Слимов ее моментально узнал — они вместе летели в самолете — и легким наклоном головы поприветствовал. Женщина улыбнулась в ответ, что-то шепнула своему спутнику на ухо. С лица Тойоты исчезла напряженность. Да и весь он как-то расслабился — приложил руку к сердцу, галантно поклонился. Климов поднялся и, приказав Тане взглядом следовать за собой, пошел навстречу.

— Здравствуйте, Вячеслав Иванович! Рад видеть вас в добром здравии и хорошем настроении!

— Взаимно! — Тойота пожал Климову руку. Ладонь у него оказалась маленькой, женственной, но крепкой — стискивала пальцы как пассатижами.

— Так вы знакомы? — удивилась женщина.

— Со студенческих лет, — принялся лепить легенду Климов. — Я кончал в МГУ юридический, а Вячеслав Иванович, если мне не изменяет память, учился на историческом.

— Как славно! — Женщина протянула Климову для поцелуя руку. — Марина.

— Очень приятно. Константин. А это… — Климов представил Таню и предложил всей компанией поплавать после завтрака в бассейне.

— Погода хорошая, — сказал Тойота. — Давайте махнем на море — катер, водные лыжи, в общем, обещаю: время проведем не хуже, чем на Канарах. Согласны?

— Согласны, — за всех ответила Таня. — Где вас ждать?

— В нижнем холле. Мы спустимся через полчаса.

— Ждем. Приятного аппетита! — Таня подхватила Климова под руку и увлекла за собой, изобразив на лице радость и крайнее нетерпение одновременно.

«Она хорошая актриса, — подумал Климов. — И если не будет задавать глупых вопросов, то спектакль пройдет на должном уровне».

Он проводил Таню до лифта, вернулся в холл, нашел телефон-автомат и позвонил. Трубку снял Ягунин.

— Здравствуй, Глеб Иванович!

— Доброе утро! Почему не загораешь? Сегодня море чудесное!

— Я звоню из автомата…

— Молодец! Я даже знаю, по какому вопросу…

— Ну…

— Ее зовут Марина Иосифовна Скалон. Угадал?

— Спасибо, подполковник, — сказал Климов, в знак благодарности умышленно повысив Ягунина в звании.

— Это еще не все. Ты говоришь из нижнего холла?

— Да.

— Выйди из отеля, сверни налево и топай до угла. На стоянке машин увидишь темно-синий «мерс»… Все понял?

— И кого я в нем найду?

— Подполковника Ягунина.

— Но ты же на работе!

— По сотовому телефону, полковник, я могу говорить с тобой даже из туалета.

МАГНИТОФОННАЯ ЗАПИСЬ
РАЗГОВОРА СИДОРОВА В.И.
И МАРИНЫ СКАЛОН.

Сидоров. Выпьешь коньячку?

Марина. Пожалуй, да… Хватит… Ой, какой крепкий!

Сидоров. Сигарету?

Марина. Нет, ты мою закуску знаешь… Иди ко мне, иди мой ласковый!


В эфире зазвучали звуки поцелуев, легкий скрип дивана, все учащающееся горячее дыхание.

— Порнография начинается, — сказал Ягунин, пряча в голосе смешливые нотки. — Потерпишь?

— Придется, — хмыкнул Климов. — Это чей номер, ее или Тойоты?

— Ее.

— Как вам это удалось?

— Японская аппаратура, — уклонился от прямого ответа Ягунин.

— А Тойота, думаешь, советской пользуется?

— Мы предохраняемся. — Ягунин достал из кармана сканер — устройство, определяющее наличие следящей и подслушивающей электроники. — Без этой штучки я в машину не залезу и в кабинет не войду.


Марина. Славочка, сними с меня все… Вот так! Вот так! Подожди, не сразу… Я хочу его поцеловать… Какой он большой, нежный… Боже, как я люблю его!


— Давно у них роман? — спросил Климов.

— С весны. Если за точку отсчета взять их первую встречу. Она тогда с мужем прилетала.

— Скалон и Тойота знакомы?

— Более чем знакомы — дружат, в картишки поигрывают.

— С какого времени их отношения можно назвать близкими?

— С девяносто первого.

«Странно. Тойота освободился в девяносто первом… Значит, их встречу кто-то подготовил. Кто? А главное — что их связывает?»

— У Скалона большое дело? — спросил Ягунин, словно прочитав мысли Климова.

— В его руках весь шоу-бизнес.

— Я так и думал. Он каждый год к нам на фестиваль новых девочек привозит. Приезжают они сюда сопливыми и никому неизвестными куклами, а уезжают — задрав нос: второе или третье место, или поощрительная премия на конкурсе песни плюс реклама по телевидению дают имя. И Тойота в это время всегда здесь… — Ягунин достал сигареты, предложил Климову и закурил сам. — Скалон работает под его крышей?

«Вот что их связывает — крыша! — мгновенно повеселел Климов. — Моя бы воля, я бы этому майору завтра же звание подполковника присвоил».

— Мы так думаем, Глеб Иванович. И нам очень интересны дальнейшие шаги Тойоты, а именно: как складываются его отношения со Скалоном?

— Сейчас узнаешь, — усмехнулся Ягунин, заслышав стоны Марины Иосифовны. — Дело к развязке идет.


Марина. Еще, Славочка! Еще! Ой, как хорошо! Ой, как хорошо! О-о-ой!

Сидоров. Довольна?

Марина. Я счастлива, но мне кажется, что это был не ты.

Сидоров. А кто? Лева?

Марина. Ой, не говори за Левушку, он ужасно травмирован — не ест, не пьет, стал похож на драного кота.

Сидоров. Что с ним случилось?

Марина. Славочка, его сделали! И кто? Ты даже не можешь себе представить! Его обвели вокруг пальца эти американские фраера — Воловик и Макашевич, чтоб им пусто было! Чтоб они с голоду подохли, а их дети побирались по вагонам!

Сидоров. Да прекрати ты стонать! Расскажи, в чем дело?

Марина. Славочка, Лева им дал в кредит большие деньги…

Сидоров. И они его кинули?

Марина. Да.

Сидоров. На сколько?

Марина. Славочка, я боюсь даже сказать…

Сидоров. Если не скажешь, я не смогу помочь.

Марина. На сорок миллионов.

Сидоров. «Зелеными»?

Марина. Да.

Сидоров. Как же он так лопухнулся?

Марина. Славочка, они вместе в школе учились.

Сидоров. Ну и что?

Марина. Славочка, они евреи! А где это видано, чтоб еврей на еврея наехал?

Сидоров. А почему мне об этом сам Лева не сказал?

Марина. Ему стыдно. Славочка, помоги ему, я его люблю так же, как и тебя. Я за вас на плаху пойду!

Сидоров. На плаху успеешь, а сейчас вспомни адреса этих ребят.

Марина. Здесь или в Америке?

Сидоров. А где они сейчас?

Марина. В Америке.

Сидоров. Значит, в Америке.

Марина. Уолл-стрит, дом номер один. Это их офис.

Сидоров. А здесь?

Марина. Воловик в Малаховке жил… Улица Зеленая, дом пять. Макашевич — в Москве… Гагарина, восемь, квартира двадцать один. Славочка, поможешь?

Сидоров. Помогу. Но лучше бы Лева забыл про стыд и обратился ко мне за помощью лично.

Марина. Я его уговорю.

Сидоров. Уговори. Хочешь еще коньяку? Марина. Налей. А то я уже остыла.

Сидоров. Слава Богу, что не растаяла.


— Очень милый разговорчик, — сказал Климов, дослушав новый виток порнографии. — Переписать дашь?

— Я тебе оригинал подарю. — Ягунин перемотал кассету, спрятал в карман, сказал с улыбкой: — Держать такой документ в номере опасно. На аэродроме отдам, перед твоим вылетом в Москву. Хоп?

— Хоп! — Климов покинул машину и подумал, что Денисов и Ягунин вполне оправдывают свою вторую зарплату.


Тойота сдержал слово: все было, как на Канарах, — тихий, уединенный уголок, водные лыжи, подводная охота, шашлык, жареная кефаль, сухое вино, холодное пиво, веселые гости, красивые девушки, которые купались и загорали без лифчиков, демонстрируя мужчинам свои изумительные груди и одновременно доказывая старую как мир истину: ничего прекраснее, чем человеческое тело, Бог еще не создал.

Марина и Таня моментально последовали их примеру, и Климов, как ни странно, воспринял это совершенно спокойно, не испытывая никаких сексуальных влечений, более того, ему даже польстило, что женщины доверяют ему и надеются на его защиту, — в общем, он чувствовал себя морским львом, охраняющим свое стадо.

Вдоволь наплававшись, подстрелив с десяток кефалей, Климов вышел на берег, стянул ласты и со стоном блаженства рухнул на горячую от полуденного солнца гальку.

— Хорошо? — спросил Тойота. Он сидел в шезлонге под тентом и пил пиво.

— Не то слово, Вячеслав Иванович, — рай! А мы… — Климов сплюнул, повернулся на бок и посмотрел на море, туда, где в бело-голубом мареве мчалась вслед за катером на водных лыжах Татьяна.

— А мы охотимся друг на друга, как в первобытные времена, воюем, убиваем, сажаем в тюрьмы… Ты это хотел сказать? — Двадцать минут назад Тойота предложил Климову перейти на «ты», и они выпили по этому поводу по стакану киндзмараули.

Слова Тойоты мгновенно вырвали Климова из подводного изумрудно-кораллового, с желтыми цветами и серебристыми рыбами мира, в котором он еще пребывал, и вернули к пакостной действительности. Он вторично сплюнул и закурил.

— Вредный ты мужик, Вячеслав Иванович, в момент можешь настроение испортить.

— Я не вредный — простой.

— Ну да, как сибирский валенок с программным управлением и вертикальным взлетом. И откуда ты только такой взялся? Может, тебя мама в Америке родила?

— Если б я родился в Америке, то, уверяю тебя, вырос бы нормальным человеком — окончил бы школу, университет, работал бы в каком-нибудь археологическом центре и разъезжал бы по белу свету в поисках… ну, допустим, золота Шлимана. — Тойота хлебнул из бутылки пива. — Но я родился здесь, в поселке Дагомыс, бегал в рваных штанишках, ловил рыбу, гонял на пляже мяч… Это и определило мое будущее.

— Бытие определяет сознание?

— Да, сознание мое сформировалось здесь, на пляже. На пляже летом многое можно увидеть: дорогих девочек, с которыми обращаются как с куклами, крутых мужиков, играющих по-крупному в картишки…

— И ты решил на них походить? — с издевкой спросил Климов. — Не поверю. Ты, Вячеслав Иванович, мужик умный и умеешь смотреть за горизонт.

— Умею, — согласился Тойота. — Но, что за горизонтом, увидеть нельзя, можно только понять.

— И что же ты понял?

— Что Земля круглая и что вождь мирового пролетариата прав: чтобы хорошо жить, надо учиться, учиться и учиться…

— Почему тебя выгнали из университета? — перебил Климов. — За что?

— За дело, — поразмыслив, признался Тойота. — За то, что недостаточно хорошо изучил характер одного человека…

— Имя можешь назвать?

Тойота подумал и неожиданно расхохотался.

— А ты нахал, Константин Иванович, крепкий нахал!

— Это почему же?

— Я на отдыхе, разговариваю с тобой по душам, а ты… вообразил, что находишься у себя в кабинете, и устроил мне натуральный допрос. Невежливо с твоей стороны или, как выражается твой шеф Скоков, непрофессионально. Что он сейчас, кстати, поделывает?

— Открыл частное сыскное агентство, — не стал врать Климов, прекрасно понимая, что Тойота осведомлен выше крыши — знает, и чем Скоков занимается, и зачем пожаловал в Дагомыс он, Климов.

— Навар хороший?

— Жить можно.

— Жить можно хорошо, а можно — еще лучше.

«Тойота решил наехать на Скалона — пирог жирный, сорок миллионов «зеленью» на дороге не валяются. Но наезд должен выглядеть натурально, как дружеская услуга, поэтому Тойота терпеливо ждал момента, когда Скалон обратится к нему за помощью, — размышлял Климов. — Но не дождался и решил вынудить Скалона пойти на этот шаг. Каким образом? Правильно! Пустить слухи, что последний на грани банкротства, для этого у него всегда под рукой бригада шумового эффекта. Бригада устроила перед банком «Лира» небольшую манифестацию, и перепуганные граждане бросились спасать свои денежки. И началась операция — мы ее этим словом и обозначим — «Спасение». Первым делом Тойота подставляет Скалона — сдает нам, отправив на тот свет в доме Ракитиной случайно вляпавшегося в нехорошую историю картежника. Мы, естественно, этот крючок глотаем, трясем Скалона как грушу, и… Вариант первый: доказываем его вину и отправляем в места не столь отдаленные. Вариант второй: за недоказанностью улик Скалона не трогаем, но ведем за ним наблюдение. Оба варианта Тойоту устраивают: мы отвлекаемся, а он начинает действовать — высасывать из Воловика и Макашевича деньги. Ловко!»

К такому умозаключению Климов пришел после прослушивания записи разговора Марины и Тойоты. Он понял, что инициатором этого разговора является Тойота, которому во что бы то ни стало требовалось вызнать адреса Воловика и Макашевича. «А теперь он ждет подтверждения нашей оплошности, — подумал Климов. — Он желает услышать, что мы действительно лопухнулись и начали охоту за Скал оном. Ну что ж, пойдем ва-банк».

— Деньги, Вячеслав Иванович, любят все. Скоков не исключение. Он так и говорит: «Ни Пушкин, ни Гете, ни Врубель не верили в строчку, а верили в рубль!»

— А ты?

— А что я, белая ворона?

— Ты, конечно, не ворона, но… Ты забыл закон велосипеда: едешь — стоишь, остановился — упал.

— Я на всякий случай соломки подстелил, — усмехнулся Климов. — А вот ты, если свалишься, башку расшибешь!

— Это почему же?

— А ты подумай.

— Подумал и говорю: ни с того ни с сего кирпич на голову не падает.

— Верно. — Климов достал из ведра со льдом, правда, уже растаявшим, бутылку пива. — А закон бутерброда помнишь?

— Маслом вниз?

— Правильно, — кивнул Климов, повел взглядом — нет ли кого поблизости — и тихо проговорил: — Дело, которое раскручивает Скоков, связано с именем Скалона, причем связующая ниточка очень крепка, а ты… с его бабой кувыркаешься!

— Он на серьезном засыпался?

— Шоу-бизнес. Взятки, вымогательство.

— И что ты мне посоветуешь?

— Баба с возу — кобыле легче. Это не я так думаю — народ.

Тойота поморщился.

— Народ — быдло! Хитрое, ленивое, жестокое. И любить русский народ — любить сказку о нем. А его фольклор, который ты сейчас помянул и использовал, — примитивен, как топор.

— Насчет народа — согласен, а фольклор… Даже ленивый иногда мудро мыслит, — сказал Климов, вспомнив Яшу Колберта и его любимую поговорку. — Пока умный раздевался, дурак реку переплыл.

— И кто ж из нас дурак? — помолчав, серьезно спросил Тойота.

— Время покажет. — Климов залпом опустошил полбутылки пива и, отдышавшись, спросил: — Расскажи все-таки, как ты впервые влип?

— Ладно, слушай, — устав сопротивляться, сказал Тойота. — Фамилия человека, характер которого я недостаточно хорошо изучил, была Клыков, он заведовал столовой и буфетом. Усек?

— Усек.

— А я учился и дружил с его сыном Колькой. Коля увлекался лошадками — любил в манеже поскакать. А манеж посещали иностранцы, для них верховая езда — что для нас по утрам гимнастика: хороший тренинг. Дальше события развивались так… Колька влюбился в сотрудницу посольства ФРГ Барбару Крегер. Серьезно влюбился — в жизни с мужчинами такое бывает. И решил жениться. Как хороший сын, поставил об этом в известность папочку. А папочка вместо благословения отнял у сына шмотки и посадил под домашний арест. Сказал: «Выпущу, когда одумаешься». Но Коля характером пошел в отца. Заявил: «Я уеду в Берлин даже голым». При слове «Берлин» папу чуть инфаркт не хватил: «Как тебе не стыдно, у тебя дед под Сталинградом погиб!»

«И у нее под Сталинградом, — парировал Коля. — Но дело не в этом… Меня оклад учителя истории не устраивает: на сто двадцать рублей в месяц я жену не прокормлю». «Чужую — нет, свою прокормишь». «А чем наши от немок отличаются? У них что, рот шире?» «Но я-то вас кормлю, — затопал ногами папочка. — Четверых, на сто восемьдесят!» «Ты воруешь», — ответил Коля, получил по шее и уже из-за двери услышал: «Я буду жить на даче, а ты… В общем, вспомнишь, где твоя родина, — выпущу, нет — сгною». — И ушел, закрыв сына на три замка.

Вечером Колька позвонил мне в общежитие, сказал, что арестован, и изложил план освобождения его из плена. Самая незавидная роль в этом плане, роль шантажиста, отводилась мне. Мне предстояло встретиться с его отцом, предъявить ему бумаги, из коих явствовало, сколько он наворовал, используя свое служебное положение, и сказать: «Дорогой Игорь Вячеславович, или вы отпускаете своего сына на свободу и подписываете документы, разрешающие ему выехать в Германию, или эти бумаги лягут на стол прокурора». Я так и сделал. Но… Игорь Вячеславович оказался честным коммунистом…

— Ты хочешь сказать, что он не воровал? — спросил Климов.

— Его использовали втемную — замазали. А если человек замазан, ему уже деваться некуда. Он должен поддерживать власть, его породившую, или… его отправят на кладбище. Старик, царство ему небесное, выбрал кладбище, всех его клиентов из ЦК отмазали — кому охота мусор из избы выносить? Колька женился и уехал на Запад, а я, студент пятого курса исторического факультета МГУ, оказался на Лубянке, в лапах современных опричников, и на собственной шкуре испытал то, что хотел понять умом — по учебникам и художественной литературе…


— Где ты взял компромат на работников ЦК партии? — спросил следователь на допросе. Без интереса спросил, лениво, вяло, будто спать хотел, и Сидоров понял, что этим людям — следователю и его помощнику, который сидел на подоконнике и слушал музыку по транзисторному приемнику, поигрывая резиновой дубинкой, — он абсолютно безразличен и вопросы они задают не из любопытства, а по долгу службы, выполняя чье-то указание сверху.

— Эти документы мне дал Коля Клыков…

Договорить Сидоров не успел: удар в левую скулу опрокинул его на пол, лишив на несколько секунд сознания.

— Ты не перестарался? — спросил следователь. — Малый щуплый, как бы не окочурился.

— Щуплые — они жилистые, — усмехнулся помощник и ткнул подследственного носком ботинка в бок. — Вставай!

Сидоров приподнялся на руках и, прислонившись к стене, плюнул. Вместе с кровью на пол вылетели выбитые зубы. Подумал: «Сидеть мне, видно, при любом раскладе. Судьба, значит. А чтобы судьбу не испытывать, надо иметь зубы, иначе ноги протянешь в лагере». И, подумав так, закосил под блатного:

— Начальник, в сознанку пойду, учтешь?

— Судья учтет, — опешил следователь. — Ты что, сидел?

— Кореша сидели, я на шухере стоял!

— И бумаги ты спер?

— Чистосердечное признание учитывается?

— У нас все учитывается.

— Срок по минимуму?

— Я бы вообще тебя отсюда выгнал, — сказал следователь. — Но ты ведь не цыганке дорогу перешел — работникам ЦК! Соображаешь?

— Я думал, они тоже люди.

— Блатовать где научился? — неожиданно спросил помощник следователя.

— Тебе в рифму ответить? — Сидоров поднялся, сел на табуретку. — Воды можно?

Следователь указал на графин.

— Пей. Затем садись к столу и пиши…

Через три недели состоялся суд. Сидорову впаяли пять лет строгого режима, и он был препровожден в «Матросскую тишину» — знаменитую пересылку, откуда заключенные уходили на этап.

Сидорова впрессовали (иного слова не подберешь) в камеру, где вместо положенных тридцати человек находилось сто сорок. Смрад. Вонь. Жарища — температура днем поднималась до тридцати градусов Цельсия.

Все места на нарах, естественно, оказались заняты, и Сидоров расположился на полу, под зарешеченным окном, но ему вежливо указали на место рядом с парашей. Он сделал вид, что не расслышал, и тут же заработал увесистую затрещину. Последние два года Сидоров занимался карате, и довольно успешно, ибо тренер сказал, что если он малость поднакачается и укрепит физические данные, то весной, на первенстве России, черный пояс ему обеспечен. Поэтому, заработав оплеуху, Сидоров не стал философствовать и рассуждать о проблемах выживания в советских лагерях, что позволил себе в кабинете следователя, а решил действовать решительно и жестко, чтобы люди, с которыми он оказался в одной камере, раз и навсегда поняли: его, Славу Сидорова, обижать не следует. Ударом ноги в лоб он расправил парня в плечах и, когда тот завис в воздухе, изумленно озирая заплеванный чинариками потолок, коротким касанием отбил ему печень. Парень неподвижно распластался на полу. С минуту стояла тишина. Затем блатные зашевелились, и на Сидорова надвинулась чья-то тень.

— Ты, кошелка, на кого руку поднял? Здесь — дом, здесь — люди живут, а ты… — В воздухе мелькнула ложка с остро заточенным концом. — Кончай гниду!

Сидоров вскинул руку, чтобы предупредить удар, но с верхних нар кто-то прыгнул ему на плечи, ударили по голове, и в его затухающем сознании мелькнула мысль, что он совершил ту же ошибку, что и в кабинете следователя: сперва брякнул, а потом подумал. А надо бы наоборот…

Избиение, а может быть, убийство предотвратил надзиратель.

— Прекратить! — крикнул он громовым голосом, внезапно возникнув в проеме двери.

Блатные мгновенно рассосались по стенам.

— Кто его? — Надзиратель ощупал взглядом неподвижное тело. — Ты? — Взгляд уперся в окровавленное лицо Сидорова. — Выходи!

Карцер — это каменный мешок с минусовой температурой.

Карцер — это триста пятьдесят граммов черного хлеба в сутки. Горячее — капустнокартофельный отвар с плавающими ошметками рыбы неизвестного происхождения через день.

Карцер — это возможность подумать. В шесть утра узкая железная шконка пристегивается к стене и… гуляй рванина — два метра в длину, полтора — в ширину. Думай: «кому живется весело, вольготно на Руси»?

Пятнадцать суток, проведенные Сидоровым в карцере, пошли, как ни странно, ему на пользу. Он сумел взглянуть на свое положение с высоты исторического момента и понял, что власть всегда — во все времена и у всех народов — удерживали насилием и жестокостью. И это понимание спасло его в дальнейшем от многих необдуманных поступков и помогло выжить. И он выжил. Правда, уже для другой жизни — с волчьими повадками. Старую же пришлось забыть. Да он и не жалел об этом. Решил: «Лучше властвовать, чем угождать!»

Зона встретила Сидорова настороженным молчанием: блатные присматривались, «мужики» остерегались — больно взгляд был нехороший у новичка, не то презрительный, не то равнодушный, как у курицы, вроде бы ничего особенного, а встретишься с ним — почва из-под ног уходит.

И Сидоров присматривался — изучал законы зоны, людей, с которыми столкнула его судьба, и вскоре понял, что веселенького впереди мало: ни поговорить не с кем — недоучки с придурью, ни положиться не на кого — продадут при первом удобном случае. Исключение, пожалуй, составляли лишь блатные: смотрящий зоны вор в законе Павел Иванович Белов по кличке Белый и его окружение — «жулики», «козырные» и «честные» фраера и просто воры без всякой масти. Но они жили по своим законам, к «мужикам» относились с презрением, и Сидоров обходил их стороной.

И с волей Сидорова мало что связывало: мать не знала, что он сел, любимая девушка даже на суд не пришла, друзья отказались — вычеркнули не только из записных книжек, но даже из памяти. Не забыл лишь один человек — Коля Клыков, ради которого он пошел на плаху. Ему-то и написал Сидоров свое первое письмо из лагеря, не думая и не гадая, что эта переписка сблизит и повяжет их на всю жизнь.

«Коля, первые впечатления очень тягостны — жестокость и насилие, насилие и жестокость… Между прочим, тема моей дипломной работы: «Иван Грозный. Жестокость — символ власти». (Странное совпадение. Не правда ли?) Я ее почти написал осталось только точку поставить. Валяется она в общежитии, если, конечно, ее никто не спер, в моей тумбочке. Можешь взять ее и превратить в свой диплом — чего добру пропадать! И не благодари: свои люди — сочтемся. Исправь там только кое-что, что именно, я сейчас постараюсь тебе объяснить…

Коля, власть любого правителя не является величиной постоянной. Подобно сумме денег, сумма власти может то возрастать, то уменьшаться. Как возможна денежная инфляция в системе экономической, так в политической системе возможна инфляция власти. И тогда физическое насилие оказывается для власти тем же, чем золото является для денег, — высшим средством подтвердить свою ценность. Соответственно власть, основанная на насилии, требует для постоянного подтверждения себя постоянного же насилия. История дает тому многочисленные примеры.

В Османской империи казни для поддержания власти были столь привычны, что за века на них выработалась своего рода квота — двести пятьдесят человек в месяц. Султан, который превышал эту норму, рисковал прослыть жестоким. Впрочем, жестокость поощрялась. Смысл казней заключался не столько в расправе над осужденными, сколько в организации массового зрелища. «Я отрезал ему нос, уши, язык и выколол глаза, — гласит надпись на камне, сделанная по приказу персидского царя Дария I в V веке до новой эры. — Его держали в оковах у моих ворот, и весь народ его видел».

Такую же заботу о непременной публичности расправы над врагами правителя можно найти и в древнеиндийских «Законах Ману»: «Все тюрьмы надо помещать вблизи главной улицы (Таганка, которую снесли, Бутырка…), где все могут видеть страдающих и обезображенных преступников».

К чему я забрался в столь отдаленное прошлое? А к тому, Коля, что Иван Грозный не был первооткрывателем формулы: «Власть — это жестокость и насилие», он ее позаимствовал у своих предшественников, из книг — естественно, библиотека у него была шикарная, — и не просто позаимствовал — претворил в дело…

В июле 1570 года в Москве в Китай-городе Иван Грозный проводил одну из своих обычных массовых казней. В течение двух часов около двухсот человек были сварены живьем, распилены пополам, разрублены на части. Детей и жен казненных царь приказал утопить и, когда его желание исполнили, обратился к толпе, возбужденно гудевшей перед помостом.

— Народ! — крикнул он. — Скажи, справедлив ли мой приговор?

И народ дружными криками выразил свою поддержку царю и всему, что он делал.

— Дай Бог тебе долго жить, наш царь-батюшка!

Впрочем, это зрители. А сами казнимые?

Боярин, посаженный на кол, умирая в нечеловеческих муках, кричал:

— Боже, помоги царю! Боже, даруй царю счастье и спасение!

Для сравнения: «Да здравствует товарищ Сталин!» Кто произнес эти слова перед расстрелом? Легендарный Тухачевский! Бывший лейб-гвардии поручик, любитель Девятой симфонии Бетховена, сподвижник Ленина.

Теперь вспомни поход Ивана Грозного в Новгород. В Клину, Твери, Торжке, Медыни он перевешал почти всех жителей и дал этой небывалой жестокости очень тонкое, ну прямо-таки византийское объяснение. Душители, которые выполняли волю царя, говорили, что это необходимо, мол, «для того, чтобы никто не знал тайны приближения царя во главе войска».

Каков сукин сын! Мало того, что сам вошел в историю, но и наплодил себе достойных последователей — Петр Великий, Владимир Ульянов-Ленин, Иосиф Сталин по кличке Коба (Кобра). Хорошая компания! Личности! Каждый свой след оставил…

Петр — славный город Санкт-Петербург. Теперь он — украшение России, его имя знают все, даже жители Багамских островов, но мало кому известно, что возводился он на гибельных болотах и что в тех болотах остались навеки лежать мужичьи косточки — может, миллион, а может, и побольше. И уж совсем забыли, как скор и крут был Петр на расправу… Ну да Бог с ним! Ежели судить его по футбольному счету, то голов в чужие ворота он забил гораздо больше, чем пропустил в свои.

Ульянов-Ленин… Это гений бесчеловечности! На его совести — концентрационные лагеря, разгром церкви, убийство царской семьи! Необъяснимая жестокость.

Иосиф Сталин… Коля, даже воры произносят его имя с уважением — паха-ан! А пахан такое натворил, что кровь в жилах стынет. Ну разве это не парадокс? Адам Мицкевич как-то высказал мнение, что простой народ вообще питает склонность к свирепости как к проявлению силы и боготворит насилие. Вот почему, по его мнению, подданные Ивана Грозного и даже семьи его бесчисленных жертв так горевали, когда он умер. Если это верно, то выходит, что мы — нация рабов! Абсурд? По-моему, полный.

Коля, у нас отбой. Это значит, что мне пора в койку. А время детское, мы с тобой в это время обычно покупали вино и приглашали девочек… Вот так вот, друг мой, как ни крути, а все одно выходит: власть — это жестокость и насилие. И народ эту формулу власти приветствует. Но я не народ, я — твой друг…

Вячеслав Сидоров».

Эта переписка носила односторонний характер. Письма Сидорова не подвергались цензуре, ибо он их отправлял из рабочей зоны, вручая кому-нибудь из вольнонаемных шоферов. Письма же Клыкова читал опер лагеря и, если находил крамолу, растапливал ими печку. Поэтому Коля писал коротко — телеграфным стилем, лаконично, не расползаясь мыслью по древу, рассчитывая на тупость опера и надеясь на умение друга читать между строк.

«Слава, твой труд использовал — огромное тебе спасибо. Надо сказать, что ты попал в десятку: Иван — любимый герой отца народов. Он во всем подражал ему и чувствовал себя при этом фигурой исторической.

И насчет народа ты прав. Построить одними лопатами Днепрогэс — подвиг! Но вот что интересно: римский император Калигула тоже страдал манией величия. Он приказывал закладывать дамбы, где море было особенно бурно и глубоко, ломать скалы из самого твердого камня, он доводил поля до высоты гор, а горы срывал до уровня равнин. И этим сразу убивал двух зайцев: находил занятие народу и превращал общество в крепко спаянную, контролируемую систему с сильной централизованной властью.

Подвиги Калигулы, как и подвиги его последователей, нашли свое отражение в произведениях людей искусства: Аристотель — «Политика», Эйзенштейн — «Иван Грозный», Фурманов — «Чапаев».

Последний анекдот: Василий Иванович поступает в Академию Генерального штаба. На экзамене спрашивают: «Сколько будет ноль целых пять десятых плюс ноль целых пять десятых?» Не смог ответить. Возвращается в дивизию и жалуется Петьке: «Понимаешь, душой чувствую, что литр выходит, а объяснить не могу».

Тухачевский сообразил бы, но ему сказали: слишком много знаешь! Не любит наш народ интеллигенцию. И правильно делает: лукавая сволочь! Пишет про народу а жрет с барского стола.

Владимир Маяковский, который «был и остается величайшим поэтом нашей эпохи», сказал: «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин». И вот результат: вся страна по фене ботает.

Слава, я на днях уезжаю в командировку… Помнишь Володьку Ленского:. «Он из Германии туманной привез учености плоды: вольнолюбивые мечты, дух пылкий и довольно странный…» Так что пиши до востребования. Между прочим, Александр Сергеевич никогда за границей не путешествовал. Может, невыездной был? Как думаешь?

Всегда твой Николай Клыков».

Переписка с Клыковым стала для Сидорова той отдушиной, благодаря которой он держался на плаву — чувствовал себя человеком. Не заключенным, а свободным человеком, продолжающим пребывать там, откуда его выдернули, — в аудиториях и коридорах университета. В письмах он философствовал на свои любимые, исторические темы, проводя параллели с нашим временем, ставил диагноз фильмам и прочитанным книгам, которые ему присылал Николай, рассуждал о любви и политике, в общем, жил прошлым, которое не состоялось и которое он во что бы то ни стало хотел вернуть, но — вот парадокс! — как только за его спиной захлопнулись ворота зоны и он оказался на свободе, письма прекратились.

Нельзя сказать, что Сидоров не сделал ни одной попытки вернуться в русло прежней жизни, но… Власти перекрыли ему кислород — дали сто первый километр, и он, поразмыслив, отправился по адресу, которым снабдил его перед выходом из лагеря вор-домушник Паша Зубов по кличке Зуб…


— Клыков, Клыков… Фамилия знакомая, на слуху, как говорится, а вспомнить не могу, — сказал Климов, выслушав исповедь Тойоты.

— Депутат Госдумы, работает в комиссии по правам человека.

«Ну и дела! Мы в МУРе, можно сказать, мозги свихнули, гадая, каким образом наш друг Тойота на свободу раньше срока вылетел, а ларчик… Действительно, не имей сто рублей, а имей сто друзей…»

— Вы с ним до сих пор дружите?

— Переписываемся.

— И все?

— А разве этого мало? — усмехнулся Тойота. — В письмах человек как на ладони: признается в любви, проклинает, объясняет свои поступки… Ты когда последний раз писал? И кому?

— Начальству! Объяснительные записки! — чертыхнулся Климов. — На письма времени нет.

— А у меня его было предостаточно…

— В этом и беда. Тебе первый раз сколько влупили?

— Дело не в том, сколько мне влупили, — отмахнулся Тойота. — Дело в том, что я преступил грань дозволенного, а однажды преступивший уже не вернется в лоно Богово — запретный плод сладок.

— И ты решил этот плод сорвать?

— Хороший ты мужик, Константин Иванович, но мыслишь, извини меня, как совдеповский чиновник: ты решил, ты выбрал, ты не понял… Все я понял! А решать… На зоне не вы решаете, как человеку дальше жить, а воры. Шестерить я по своей натуре не мог, поэтому из «мужиков» стал выбиваться в «люди». И выбился. Теперь я командую!

— Тщеславен ты, однако.

— Тщеславен президент, — зло проговорил Тойота. — Уцепился за власть, как мартышка за банан… Знаешь, как их ловят?

— Кого?

— Обезьян.

Климов развел руками.

— Обезьян мне ловить еще не приходилось.

— Придется, когда из МУРа выгонят, так что слушай, наматывай на ус… В землю вбивают бамбуковые палки, расстояние между ними — два пальца, ладонь проходит свободно, кулак — увы, а пространство, окольцованное палками, заполняют бананами. Мартышка тут как тут, хвать банан и… попалась. Верещит, как подстрелянный заяц, — кулак не вытащит, а пальцы разжать не догадается. Так и ваш Ельцин… Как ты думаешь, он честный человек?

— В каком смысле?

— Ну, ты — честный мент. А он?

— Он политик.

— Так отвечают, когда не знают что сказать, — вздохнул Тойота. — Пропадешь ты, Константин Иванович.

— Разговор у нас с тобой получился хороший, а вывод ты сделал более чем странный.

— Понимаешь, есть каторжный труд, а есть бессмысленный, так вот бессмысленный во сто крат страшнее каторжного, — проговорил Тойота после длительного молчания. — Мой дядя, брат отца, во время войны находился в гетто. Так он рассказывал, что когда немцам требовалось кого-то убрать, они этого кого-то посылали на спецработы. А спецработы заключались в следующем: подними вдвоем бревно… — он показал руками, какой толщины, — и оттащи его на станцию, метров за пятьсот, а потом обратно. И так — целый день… Больше трех дней никто не выдерживал — вешались. Вешались не потому, что тяжело, а потому, что бессмысленно. Примерно такую же работу делаете и вы, муровцы.

— Мы честно делаем свою работу, — сжал зубы Климов.

— Ты — да, согласен. И что ты за это имеешь? Кукиш с постным маслом! За чей счет ты сюда прилетел? Уверен, за свой. Разве это не издевательство со стороны твоего начальства?

— Прекрати, Вячеслав Иванович, не то я утоплюсь! — Климов натянул рубашку и, заметив приближающийся катер, помахал Тане рукой. Катер сбавил ход, Таня отпустила ручку соединительного троса и в двух метрах от берега «затонула».

— Помогите, — сказала она, пряча в уголках рта счастливую улыбку. — Меня ноги уже не держат — устала.

— Одну секундочку! — Тойота остановил проходившего мимо фотографа. — Дорогой, зафиксируй наше счастье.

— С удовольствием. С кого начнем?

— С русалки. — Тойота указал на Таню. — А затем… — Он обнял Климова за плечи и подмигнул. — Улыбнись, ты же не виноват, что тебя используют как презерватив.

Когда фотограф отщелкался, Климов взял одну из фотографий, перевернул и попросил Тойоту расписаться.

— Начальству покажу — может, и впрямь командировку оплатят.

— Я твой должник, — сказал Тойота, поставил число и размашисто расписался.


Вечером следующего дня Ягунин подъехал к отелю, загнал машину на стоянку и по сотовому телефону позвонил Климову в номер.

— Я на месте, — сказал он коротко, отключил связь и, закурив, принялся наблюдать за фланирующими перед входом в отель залетными проститутками, пытающимися проникнуть в бар с помощью старых гостевых карточек. Но швейцар не дремал — находился на содержании своих, так сказать, официальных проституток, поэтому приказ «гнать чужих в три шеи!» выполнял строго и неукоснительно.

Климов и Таня появились минут через десять. Ягунин быстренько загрузил их сумки в багажник, и они помчались в аэропорт.

— Извини, Глеб Иванович, — сказал Климов. — Тойота задержал.

— Вы поладили?

— Они поладили, — ответила Таня. — Они вчера вечером так напились, что господин Климов еле до номера добрался.

— Ничего не поделаешь — служба! — Ягунин подмигнул сидевшему рядом с ним Климову. — Хочешь похмелиться?

— Неплохо бы.

— В бардачке.

Климов достал плоскую бутылочку коньяка, сделал два глотка, задумался.

— Можешь с собой взять, — сказал Ягунин. — И кассеты забери.

— Спасибо, — поблагодарил Климов. — Насчет убиенного ничего не выяснил?

— Выяснил. Слепнев настолько всем осточертел, что братва решила убрать его с пробега.

— За что?

— Он в течение года регулярно их в картишки наказывал. Крупно.

«Сами они на убийство не пошли — себе дороже, — подумал Климов. — Поэтому сделали «заказ», и если «заказ» попал к Тойоте… Тогда все сходится».

— Стоящая информация? — спросил Ягунин.

— Мне кажется, твой информатор чего-то недоговаривает, — помолчав, сказал Климов. — Ты его хорошо знаешь?

— Я завербовал его здесь, в Сочи, лет десять назад, потом он перебрался в Москву, и наша с ним связь прервалась, но мы иногда встречаемся…

— Что его на сей раз привело в Сочи?

— Он всегда в это время отдыхает.

Ответ прозвучал неубедительно, и Климов понял, что Ягунин не желает продолжать разговор при свидетелях, поэтому, сделав еще один глоток коньяка, откинулся на спинку сиденья и задремал.

Аэропорт напоминал потревоженный муравейник. Улетали и прилетали самолеты, суетились пассажиры, взад-вперед сновали носильщики. Климов попросил Таню зарегистрировать билеты и, когда она отошла, тихо сказал:

— Я слушаю, Глеб Иванович.

— Неделю назад мой информатор и еще двое гонщиков взяли во Внуково лоха: он оказался с воздухом, и они решили его обуть. Но все вышло наоборот: лох их обул.

— Крепко?

— На сорок шесть «лимонов».

— Прилично! А лох свалил?

— Ребята хотели его придержать, но тот сунул им под ребра ствол и смылся.

— Найти пытались?

— До сих пор ищут. — Ягунин вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул и протянул Климову. — Взгляни.

Портрет, выполненный карандашом, на первый взгляд впечатления не производил: простое, открытое лицо молодого парня с едва уловимой надменной усмешечкой в слегка раскосых монгольских глазах. Но чем дольше Климов всматривался в эти раскосые глаза, тем больше они его притягивали. Это был взгляд человека, пораженного каким-то странным недугом…

— Это и есть лох? — спросил Климов, не скрывая своей заинтересованности.

— Собственной персоной.

— А кто его срисовал?

— Информатор. Он художественное училище закончил… имени 1905 года. Так что за точность воспроизведения не волнуйся — один к одному.

— Мне почему-то кажется, что я его где-то видел…

— И мне тоже, — кивнул Ягунин. — А знаешь, почему?

— ?

— Он похож на Слепнева.

— Верно! — Климов удивленно вскинул брови. — Мистика какая-то! Чертовщина!

— Ты в этой чертовщине обязан разобраться.

— Каким образом?

— Тебе виднее.

— Я подумаю, — сказал Климов, пряча рисунок во внутренний карман пиджака. — Торг уместен?

— Уместен.

— Пусть «птаха» мне позвонит. — Климов протянул Ягунину визитку. — После десяти вечера я, как правило, всегда дома.

— Он позвонит, — заверил Ягунин. — Я скажу, что это в его интересах.

— Тогда вспомни, как его зовут.

— Алексей Васильевич Тюбиков. Кличка — Таксист.

В это время щелкнул динамик, и приятный женский голос — таким голосом обычно вещают об интимной стороне жизни великих мира сего — известил пассажиров, что начинается посадка на рейс номер триста четыре, следующий по маршруту Адлер — Москва.

— Наговорились? — спросила подошедшая Таня.

— Даже успели по сто граммов выпить, — пошутил Ягунин. — Всех благ вам и… легкого воздуха!

— Спасибо. — Климов крепко пожал ему руку. — Будешь в Москве — заходи! — И направился к выходу на перрон, мгновенно переместившись в иное пространство — московское, думая о Смородкине, что он там без него натворил, и как начать завтрашний день — с визита к начальству или Скокову.

Загрузка...