Голова бога (Приазовский репортаж)

Ладимировский

Рассвело. Крылья стрекозы, уснувшей на ночь перед домом, покрылись росой. Но взошло солнце, испарило росу, согрело озябшую стрекозу, она взлетела.

Промучившись всю ночь, Аркадий поднялся около шести, искупался в море. Вода, остывшая за ночь, освежила, смыла пот. Зашел к хозяйке, собрал на видавший виды поднос завтрак. Стакан парного молока, яйцо, сваренное вкрутую, овощной салат, заправленный подсолнечным маслом.

Сей поднос Аркадий поставил перед Конкордией, еще лежащей на их ложе.

— Завтрак в постель? Это какое-то рабство…

— Барство?.. — предположил Аркадий. — Да нет же, я люблю тебя… Конкордия… Будь причиной моей победы…

— Об этом не спрашивают, Аркаша, а просто побеждают…

Она принялась за трапезу, выбирая из салата помидоры и огурцы.

— Ты не мог бы попросить, что хозяйка не клала в атлас перец и лук?.. Нам же с тобой потом целоваться.

Любуясь ее обнаженной грудью, Аркадий кивнул, как кивал уже несколько дней. Он говорил, но хозяйка не то забывала, не то пренебрегала пожеланиями юноши.

Здешние места определенно шли Конкордии на пользу. Она поправилась, что, по мнению Аркадия, не портило ее ничуть. Ее кожа стала смуглой, словно у креолки, а светлые волосы не то еще более выгорели, не то просто смотрелись ярче.

— Какая ты красотка… — восхитился ей Аркадий.

— Точно красотка? — улыбаясь, уточнила она. — Не касторка?..

Выпив молоко и промокнув губы салфеткой, она отставила поднос на пол и развела руки:

— Ну, я готова, целуй меня.

Аркадий присел и поцеловал ее в пахнущие молоком губы.

Впрочем, только поцелуем все не ограничилось.

Еще через час мысли, отложенные страстью, вернулись в голову.

И, сем больше размышлял Аркадий, тем четче проступало решение: действовать надо самому. Город велик, а положиться в нем не на кого. Ну, может быть, кроме Конкордии. Но беспокоить ее для влюбленного юноши было святотатственно.

Все выглядело просто: Следовало ехать в город, взять Ладимировского за задницу стальными пальцами. Выдать художника и его сообщников, ежели таковые имеются, полиции. А далее — полиция пусть разбирается, а он вернется сюда и будет проводить время с любимой, напишет повесть о разоблачении шпиона.

Итак, решено, он едет. Встав, Аркадий принялся одеваться его взгляд скользил по линиям тела Конкордии. От изящных, крохотных ступней, по ножкам к выпуклости попки, по спине, задержавшись на миг на ее талии к шейке, плечикам, на которых лежали локоны ее светлых волос.

Захотелось броситься к ней и покрывать поцелуями каждый дюйм ее тела. Однако удалось сдержаться. Вместо этого Аркадий сказал.

— Мне надо съездить в город. Это не займет много времени. Я вернусь к вечеру. В худшем случае — ночью.

— Зачем это тебе?

— Мне надо… Победить…

Конкордия встала и тоже принялась одеваться.

— Я поеду с тобой. Все равно мне надо возвращаться в город.

— Ну, зачем же? За домик заплачено до послезавтра?..

Два дня с любимой — это была роскошь еще небывалая в его жизни.

— Брось… Ты мужчина, у тебя есть дела. Мы ведь все равно будем видеться. Ведь в самом деле, не надумал же ты меня бросить?..

Аркадий кивнул: Бог знает, как выйдет с Ладимировским. Вдруг окажет сопротивление, случится погоня, и до вечера управиться не получится. К тому же раскрытие шпиона сулило почет. И пусть Конкордия знает, что ее любит не просто удачливый мальчишка, но проницательнейший репортер.

Удалось сторговаться за бричку, на которой отправились по дороге, что вилась вдоль побережья. И через час, проезжая по Базарной площади, Аркадий спрыгнул наземь.

— Буду у вас вечером, — бросил он Конкордии.

Та чопорно кивнула — при посторонних они условились вести себя сдержанней.

Бричка поехала по Греческой к пансиону, а Аркадий заспешил вверх по Торговой. Заглянул к Рязаниным и в воротах, надо же такому случиться, налетел на Ники, который как раз собирался куда-то ехать верхом.

— Это хорошо, что я тебя встретил. А поедем со мной? — попросил Аркадий сразу, без приветствий.

— Куда?

— К Ладимировскому. У меня к нему дело.

— А нельзя ли отложить на пару деньков? Я еду в поместье…

— Ты же обязался мне помогать. Да и не займу я тебя надолго. Обещаю!

Отправились на Екатерининскую, к Ладимировскому. Пока ехали, Ники рассказал, что Катенька, дочь купца, с которой он уединялся в день смерти генералов, и которая не посмела поднять голос в защиту своего кавалера, сейчас выехала в поместье родителя. Молодые люди помирились, Николай простил ее слабость, и намерен навестить ее нынче вечером. К слову сказать, в имении гостит кузина Катеньки, между прочим, совсем не дурнушка. И если Аркадий желает… Разумеется, Дашеньке Николай ничего не скажет…

Аркадий, впрочем, не желал.

…Ладимировского застали в студии, где он набрасывал карандашный эскиз. Запасные карандаши, заложенные за ушами, делали художника чем-то похожим на Мефистофеля.

— А, господа! Доброго дня! С чем пожаловали.

Аркадий согласился, что день действительно добрый, но о цели визита попросил проговорить приватно.

— А зачем же я сюда ехал? — возмутился Николай.

— Посиди, поскучай, сделай одолжение.

Глупо улыбаясь, Ладимировский указал на дверь, за которой находилась столовая.

— У меня тут немного неубрано, — как бы извинился художник.

— Пустое.

«Немного» — было несколько не то слово. В столовой царил хаос, краски и карандаши лежали рядом с бутылками мадеры и хереса. И, бывало, во время какого-то застолья иной захмелевший гость мазал поверх булки хлеба охряной краской.

— Ну, так слушаю тебя, Аркадий.

Тот задумчиво прохаживался по комнате. Юноша с ужасом вспомнил, что свое оружие, нож, купленный на блошином рынке, он оставил дома. И теперь, если Ладимировский во время разоблачения бросится на него, защититься будет нечем.

Хотя в соседней комнате сидел Ники, и, случись что, он придет на помощь. Если, конечно, не в сговоре со шпионом.

— Итак? — в голосе Ладимировского заскользило нетерпение.

— Я бы хотел поговорить с вами о том вечере, когда мы встретились на дороге в Гайтаново, — сказал Аркадий, присматривая бутылку повесомей. — Вы еще ехали в коляске протоирея.

— Помню, конечно же, — кивнул художник. — Но вы ведь об этом уже спрашивали. Я писал полотно с подсолнухами. Вы разве не помните?..

— Помню. Да только картину вы там не рисовали.

— Матка Боска, а что же я по-вашему там делал.

— Сие мне неизвестно. Но картину вы нарисовали ранее. Это свидетельствует о том, что вы заранее подумали об оправдании, что у вас имелся некий умысел.

— Что за брехня! С чего вы это взяли?

— У вас луна не в той фазе. В день встречи не могла она быть такой, как вы ее изобразили.

Пробежал холодок неуверенности. А если он понял свою ошибку и успел перерисовать. Но нет.

— Ну и что с того? Картина — ведь не фотография, она допускает художественные вольности! Вы же сами об этом говорили.

— Бросьте. Я знаю ваш стиль, вы рисуете то, что видите. Да и хвалились тогда, что Луну запечатлели, как она была.

«Сейчас бросится», — подумал Аркадий, прикидывая как схватить бутылку.

Но художник устало опустился на стул, прикрыл глаза ладонью.

— За что мне такая горькая монета… Какая глупость… Но слишком велико было искушение. Она была слишком прекрасна, чтоб ее не нарисовать.

От сердца отлегло: он оказался прав. Но следовало давить, пока собеседник ошеломлен.

— Где ваш сообщник?..

— Сообщник?.. Ах… Он отплыл той ночью… Я так надеялся, что ей все и окончится.

Окончится. Что-то не сходилось.

— Он вернулся? Отвечайте, где он?..

— Он не вернется.

— Значит это вы убийца! Рассказывайте, где греческое сокровище? Шифр, быстро! Какая кодовая фраза? Отвечайте.

Ладимировский смотрел на него удивленным и чуть отрешенным взглядом.

— Кодовая фраза?.. Причем тут греки?.. Да, я укрывал брата. Он, может быть, действительно кого-то убил. Но то было давно, была война, понимаете?..

— А английским кораблям кто сигналил?..

— Ну откуда мне знать, кто сигналил английским кораблям!

У Аркадия тогда хватило ума не настаивать. Мелькнула торопливая как мышка, мысль: а, может быть, и здесь какая-то нелепица. Следовало больше слушать, меньше говорить. И без того не сболтнул ли он чего-то лишнего?..

— Ваш брат… Расскажите о нем… Откуда он взялся и куда делся?..

— Мой брат… Мой двоюродный брат… Несчастный патриот своей страны. Он участвовал в галицийском восстании десять лет назад. Имел неосторожность попасть в плен, был всемилостивейше приговорен к вечному поселению на сибирской реке. Недавно он бежал — сибирский климат для него вреден. Искал приюта у меня, но я не мог взять такой риск на себя.

— Я мог его видеть?

— Навряд ли. Я договорился с верными людьми за городом, они нашли ему комнату, а неделю назад отправили его в Европу.

— Как, на чем?

— Вывезли фелюгой. Вы знаете, есть такие…

Аркадий кивнул. Он знал.

Вдоль берега во все года со времен, наверное, Иоанна Грозного, здесь промышляли контрабандисты. Казалось бы, став внутренней акваторией империи, Азовское море избавится от контрабандистов. Но не тут-то было. Водный путь для живущих вне закона был не только самым дешевым, но и самым безопасным. Идет фелюга под парусом и с берега не понять: не то рыбу везет, не то прокламации с оружием напополам. А пока ее догонишь… Если вовсе догонишь, разумеется… Даже если на борту и было что-то противозаконное — успеют выбросить. Оттого, загрузившись где-то в Констанце или Варне, везут товар и в Таганрог, и даже далее по Дону.

Или вот плывет корабль из Италии или Испании. В чистом море, где нет глаз таможенного чиновника, остановится, и перегрузит часть товара на здешний баркас.

Южный берег Азовского моря был безопасней — в случае угроз можно было укрыться в кубанских плавнях. Однако же жизнь кипела именно на северном побережье.

Во время войны контрабанда сократилась, но отнюдь не сошла на нет. Жить-то как-то надо?..

Ни одного контрабандиста Аркадий не знал наверняка, хотя подозревал, что из знакомых моряков трое-четверо этим промышляют. И уж точно знал, что городничий и полицмейстер если не покрывают их, то хотя бы попустительствуют. Сам Аркадий покупал бы контрабандный товар, да только он кусался…

Но одно дело — возить сигары да кружева. Совсем иное — укрывать беглого поселенца, почти каторжанина? Слыханное ли дело? С иной стороны ничего смертельного не произошло, никто не убит. Велик ли убыток империи, что какой-то мятежник скрылся за границей. Наверное, все же имеется.

— Мы должны об этом сообщить властям.

Уверенности в голосе не было.

— Матка Боска, зачем же? Прошу вас, не надо!

— Потому что это неправильно, это — преступление.

— Ах, прошу вас! Да какое же это преступление? Если бы он остался в Сибири, он бы умер. Кто бы за это убийство ответил… Подождите… У меня есть вам что сказать. Городничий говорил, будто вы ищете убийц Ситнева?..

Аркадий насторожился.

— Да, а что?..

— Кажется, я был последним человеком в городе, который видел Ситнева живым…

Через десять минут, а может четверть часа, Аркадий и Ладимировский вернулись в студию. Ники ждал их там, скрашивая время чтением. В его руках лежал карманный томик Байрона на языке автора. Книга была прекрасна: в кожаной обложке, с золотым тиснением, на дорогой кремовой бумаге с красивейшими рисунками.

— Читаешь на английском? — удивился Аркадий.

— Выучил в госпитале. Там такая скука обычно, — зевнул Ники. — А как раз взял книгу в бою… Трофей, стало быть. Смотри, тут есть даже кровь прежнего владельца.

Николай развернул книгу и действительно показал бурые пятна.

Ну, вот надо же, — подумал Аркадий. — На что был сорвиголовой Николай в детстве, а надо же — все равно взрослеет. Пройдет годы, он вовсе остепенится, женится. И в чинах немалых будет рассказывать своим отпрыскам о бесшабашных делах прошлых лет.

Но далее Ники удивил Аркадия еще более.

— Я даже от безделия попытался занялся переводами! Вот, послушайте!

— Дальше не перевел. Каково? Мне кажется, что вполне недурственно.

Перевод был дрянным, однако же Аркадий счел за лучшее с товарищем согласиться.

— К тому же, на стихи, оказывается, падки дамочки… — улыбнулся Ники.

— А ваш какой любимый поэт? — спросил Аркадий у художника. — Небось, Адам Мицкевич?

Художник взглянул на Аркадия странным взглядом — ему показалось, что юноша намекает на брата. Ведь Мицкевич тоже бунтовал, и сослали бы его в Сибирь, если бы он не уехал в Европу.

— Нет-нет. Пожалуй, Денис Давыдов, — ответствовала художник, возможно льстя чувствам Ники, служившего, впрочем, не в гусарском, а в драгунском полку. — А вот, положим, кого из российских поэтов вы, Аркадий, считаете величайшим?…

Аркадий задумался:

— Конечно же Жуковского. Потом… Наверное все же Крылова — его стихи столь назидательны. Затем Пушкина или Лермонтова.

Вообще-то стихи Пушкина и Лермонтова Аркадию нравились куда больше, чем нравоучения дедушки Крылова. Но так было заведено с младых ногтей: юношеству пристало восхищаться баснями Крылова.

— Лермонтов подавал значительнейшие надежды. Но он вел себя как юнец, как юнец же погиб. И романчики со стихами у него юношеские, — заключил Ладимировский.

— Чепуха это все! И Лермонтов и Пушкин куда ценней Крылова с Жуковским, — возразил Ники. — Они писали простым, человеческим слогом, они ближе к нам, простым людям.

Ладимировский посмотрел на Ники с удивлением: в былые времена Николашу можно лишь под страхом отцовской трости загнать читать стихи. Однако же следующая фраза сказала всем, что перед ними все тот же, знакомый с детства Николай:

— А вы читали срамные стихи Пушкина? Это ведь почти Барков!

Хохот был ему ответом: это же надо — чуть не величайшим русским поэтом у Николая был Барков, который, как известно, жил грешно, а умер смешно.

— Ну, вот и все… — сказал Аркадий, когда они вышли на улицу. — Не смею больше задерживать. Удачи вам с вашей дамой сердца.

— А отчего мы хоть заходили?

Аркадий пожал плечами: Ладимировский просил хранить его тайну. Ответно юноша заметил, что тоже не заинтересован в огласке своих поисков. А скажешь что-то, так потянется другое. Оставалось врать или молчать.

— Заходил поговорить о живописи. Ну а после — еще о поэзии поговорили.

— Аркадий, вам бы еще хорошо зайти к доктору, — ответил Ники, устраиваясь в седле. — Вы точно не едете со мной в имение?..

— Нет, не еду. А зачем же к доктору?

— А затем, что вы странный! Два раза странный!