Город будущего

Глава XVII ЕТIN PULVEREM REVERTERIS[193]

Где провел наш герой остаток этой страшной ночи? Куда завела его судьба? Заблудился ли он, тщетно пытаясь вырваться из этого проклятого, ненавистного Парижа? Трудно сказать.

По всей вероятности, он кружил по бесчисленным улицам возле кладбища Пер-Лашез, поскольку Остров Мертвых теперь оказался в окружении жилых кварталов. Париж уже простирался на восток вплоть до фортов Обервилье и Роменвиль.

Как бы то ни было, но, когда первые лучи зимнего солнца озарили заснеженный город, Мишель очутился на кладбище.

Он совершенно обессилел, мысли его застыли, из памяти стерся даже образ его милой Люси. Несчастный напоминал блуждающий призрак: здесь, среди могил, он был не посторонним, он чувствовал себя как дома.

Он пошел по главной аллее, потом свернул вправо и по вечно сырым тропинкам дошел до нижнего кладбища.

Все вокруг сверкало первозданной снежной белизной. Отяжелевшие ветки деревьев, склонившиеся над могилами, словно оплакивали умерших, роняя вниз капли тающего на солнце снега. Только кое-где, на вертикально стоящих надгробных камнях, где снег попросту не мог удержаться, можно было прочесть имена покойных.

Вскоре показалось полуразрушенное надгробие Абеляра[194] и Элоизы; три колонны, служившие опорой источенному временем архитраву,[195] еще держались прямо, подобно Грекостасису[196] на римском Форуме.

Взгляд несчастного безразлично скользил по именам на могильных плитах: Керубини,[197] Абенек,[198] Шопен, Массе, Гуно, Рейер.[199] Здесь упокоились те, кто жил музыкой и, возможно, умер ради нее! Однако ничто не привлекло его внимания.

Мишель миновал и надгробие, на котором не было ни дат, ни украшений, ни трогательных надписей, но стояло одно лишь чтимое в веках имя — Ларошфуко.[200]

Затем он очутился в маленьком городке опрятных, как голландские домики, могил, с начищенными до блеска оградами и полированными пемзой ступенями. Его охватило непреодолимое желание войти туда.

«И, главное, остаться, — подумал Мишель, — упокоиться здесь навсегда».

Созерцание кладбищенских памятников, представлявших все архитектурные стили, от греческого, римского, этрусского, византийского до ломбардского и готического, включая эпоху Ренессанса[201] и XX век, невольно рождали мысль о равенстве всех перед смертью, ибо упокоившиеся и под мраморными, и под гранитными плитами, и под простым деревянным крестом равно обратились в прах.

Молодой человек постепенно взбирался выше и выше по похоронному холму. Когда же силы совсем покинули его, он прислонился к мавзолею Беранже и Манюэля.[202] Этот каменный корпус без резьбы и скульптур все еще стоял, подобно пирамиде в Гизе, охраняя вечный покой двух объединившихся в смерти друзей.

В двадцати шагах, поодаль, генерал Фуа,[203] облаченный в мраморную тогу, словно наблюдал за ними и, казалось, продолжал защищать обоих друзей-единомышленников.

Неожиданно в голове несчастного промелькнула мысль отыскать знакомые имена среди тех, чьи могилы уцелели, но ни одно из них ничего не говорило ему. Многие, даже самые громкие имена стерлись от времени, эмблемы исчезли, руки, некогда соединенные, распались, гербовые щиты разрушились, а сами могилы обратились в прах!

Мишель продолжал идти, сбивался с пути, возвращался, цепляясь за железные ограды. На глаза ему попадались то Прадье,[204] чье мраморное изваяние «Меланхолия» рассыпалось в пыль, то истершийся Дезожье[205] в бронзовом медальоне, то памятник Гаспару Монжу,[206] поставленный его учениками, то скрытая вуалью фигура плакальщицы Этекса,[207] все еще припадавшей к могиле Распая.[208]

Поднявшись выше, он миновал величественный мраморный монумент, отличавшийся чистотой стиля, по фризу которого разбегался хоровод полуобнаженных дев, исполняющих свой вечный танец. Мишель прочитал надпись:

Он пошел дальше. Неподалеку виднелось незавершенное надгробие Александра Дюма, того, кто всю свою жизнь собирал деньги на чужие могилы!

Теперь Мишель оказался в богатом квартале, чьи обитатели могли позволить себе роскошь пышных надгробий. Благонравные жены покоились здесь рядом с известными куртизанками, сумевшими скопить денег, чтобы в конце жизни соорудить себе помпезные усыпальницы. Некоторые склепы неуловимо напоминали дома с дурной репутацией.

Далее располагались могилы великих актрис, куда тщеславные поэты возлагали свои исполненные скорбных слез стихи.

Наконец наш герой дотащился до другого края кладбища, где в театральной гробнице спал вечным сном великолепный Деннери.[210] Рядом Барьер покоился под скромным черным крестом. Здесь, словно в уголке Вестминстерского аббатства,[211] назначали друг другу свидания поэты. Здесь Бальзак выглядывал из своего каменного савана в ожидании собственной статуи; здесь Делавинь,[212] Сувестр,[213] Бера,[214] Плувье,[215] Банвиль,[216] Готье, Сен-Виктор и сотни других ушли в небытие, и в памяти стерлись даже их имена.

Немного ниже, со своей изуродованной временем стелы, Альфред де Мюссе взирал на погибающую рядом иву, воспетую им в самых нежных и печальных своих стихах.

Внезапно к несчастному вернулось сознание. Букет фиалок упал на снег. Он поднял его и, обливаясь слезами, положил на могилу забытого всеми поэта.

Мишель поднимался все выше и выше, с каждым новым шагом испытывая все большую тоску по прошлому, пока в просвете между ивами и кипарисами ему не открылся Париж.

Вдали высился Мон-Валерьен, направо — Монмартр, все еще дожидавшийся своего Парфенона,[217] который афиняне, вне всякого сомнения, воздвигли бы на этом акрополе.[218] Слева возвышались Пантеон, Нотр-Дам, Сент-Шапель, Дом инвалидов, а еще дальше — маяк Гренельского порта, вонзавший в небо свою стрелу на высоту пятисот футов.

Внизу расстилался Париж: сотни тысяч домов громоздились друг на друга, а между ними торчали окутанные дымом трубы десяти тысяч заводов.

Прямо под ногами Мишеля раскинулось нижнее кладбище. Сверху скопления его могил легко можно было принять за городки со своими площадями, улицами, домами, вывесками, церквями и соборами — саркофагами самых тщеславных.

Над всей этой величественной панорамой раскачивались воздушные шары-громоотводы, защищавшие Париж от гнева стихий и не дававшие молнии ни единого шанса поразить беззащитные дома.

Мишелю захотелось перерезать тросы, удерживающие эти шары, и предать город во власть огненного потопа.

— О, Париж! — в отчаянии прокричал Мишель, гневно грозя кому-то. — О, Люси! — прошептал он, падая без чувств на снег.