Граница надежд

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГРАНИЦА НАДЕЖД

В эту ночь Сильва спала плохо, поэтому руки ее слегка дрожали. Она выпила две чашечки кофе, но состояние ее так и не изменилось. Она уже подумывала о том, чтобы отложить операцию на другой день. Когда в кабинет вошел доктор Чалев и сел напротив нее, она посмотрела на него с надеждой, думая поделиться с ним своими сомнениями. Но, поразмыслив, решила воздержаться. Ей показалось нелепым так легко сдаваться, да еще перед Чалевым, который во время вчерашнего консилиума единственный выразил сомнение в успехе этой операции. Сильва взяла сигарету, молча предложила и ему закурить, но Чалев отказался.

— Сильва, сегодня ночью я понял... — проговорил он, и на его лице появились красные пятна. Она не спросила его, что он понял, все еще не могла оторваться от собственных мыслей, но заметила, что Чалев пытается преодолеть смущение. — ...Что я не могу без тебя, — закончил доктор, и красные пятна исчезли, а лицо его стало бледным, холодным.

— А я думала, что речь идет об операции, — сказала Сильва и вспомнила, что, когда она впервые пришла в госпиталь, Чалев был первым, кто принял ее и повел по лабиринту врачебных сомнений и волнений. Он не навязывал ей свои знания, а только проявлял понимание и тем самым быстро завоевал ее доверие. Она привыкла к его присутствию и уже не могла себе представить, как бы чувствовала себя, если бы его не было рядом. Во время ночных дежурств она делилась с ним всем, что ее волновало. Поделилась даже тем, что недовольна своим отцом, который после смерти матери остался один и делал все, чтобы дочь всегда чувствовала его сильную руку, на которую могла бы опереться.

— Я не хочу зависеть ни от кого, — часто в конце разговора повторяла она.

Слушая ее, Чалев снисходительно улыбался, брал девушку за руку и долго смотрел ей в глаза.

— Ты рождена не для этого мира... Не для этого! — говорил он и гладил ее волосы, как будто имел дело с маленькой девочкой.

Прекрасными были эти ночные разговоры! Поэтому она всегда стремилась, чтобы их дежурства совпали.

А вот на этот раз он не отгадал ее мысли. В последнее время она замечала в нем что-то странное — он стал рассеянным, нервным. Когда она попыталась разобраться, что с ним, он смерил ее холодным взглядом и только пробормотал:

— Ты навсегда останешься ребенком. Для тебя жизнь — утопия, а не реальность.

Эти слова встревожили Сильву. Они принадлежали какому-то другому Чалеву, которого она не знала и не хотела знать. Сильва верила в их дружбу. Неужели ее так легко можно разрушить?

Еще больше она удивилась, когда несколько месяцев назад он запер ее в кабинете и начал говорить о своей любви. Его слова звучали как заученные реплики. Когда он стал повторять их, чтобы быть более убедительным, она не сдержалась:

— Это я уже слышала. Ненавижу поспешность. И многословие в этих делах — утомительно. Я тоже могу сказать, что люблю тебя, но это еще не все.

— Сильва... — хотел что-то сказать Чалев, но она не дала ему докончить:

— Я тебе сказала, что мне не приятна любая поспешность, даже если она продиктована сердцем...

Все это случилось довольно давно. А теперь — эта бессонная ночь, сомнения и...

— ...Я все обдумал, Сильва, — он положил руки ей на плечи, но она выпрямилась, сжав свои пальцы, которые предательски подрагивали.

— Ребенку осталось жить всего несколько часов, — начала она снова, думая об операции.

— А нам?..

— Что нам? — Сильва посмотрела на него удивленно.

— Думает ли кто-нибудь о нашей жизни? — спросил Чалев.

— Но ребенок умрет, если мы будем продолжать мудрствовать. Мы же врачи... — Сильва хотела вызвать хоть словечко сочувствия, понимания, но Чалев остался безучастным.

— Я тебя люблю, Сильва. Если ты сейчас не ответишь, завтра может быть поздно.

Его холодность заставила Сильву прийти в себя и справиться с внезапно охватившей ее неуверенностью. Она взяла историю болезни ребенка, подготовленного к операции, и направилась к двери.

— Сильва! — раздался голос Чалева.

— Сейчас я должна думать только об операции. Ведь решается, жить или не жить ребенку...

— Подумай! — Чалев сделал вид, что не расслышал ее слов. — Сегодня вечером жду от тебя ответа. Больше я так не могу.

— Сегодня мне предстоит сделать двадцатую операцию, — сказала Сильва. — Если она пройдет успешно, мы это отпразднуем. Двадцать жизней...

— Договорились!.. — оживился доктор, уловив в ее словах искорку надежды. — Скажи только где. Ночь принадлежит тебе.

— Лишь бы операция удалась! — Она сжала руки и остро ощутила свои пальцы. — Дома никого нет...

— Согласен, — улыбнулся Чалев. По собственному опыту он знал, что иногда ночь помогает решать и самые безнадежные вопросы.

— С чем ты согласен? — удивленно посмотрела на него Сильва.

— С тобой! С твоим предложением!

— Ах, вот как!..

— Ночью все и решим! Я тебе докажу... — заговорил он оживленно, но она его прервала:

— Я ухожу! Ребенок ждет. — Ей стало больно, что он ее не понял.

...День прошел. Остались позади и операция, и этот разговор, который радовал и смущал. Ее радовали нежные нотки в его голосе, а смущала какая-то холодность в его взгляде, его уверенность в том, что все будет так, как он сказал.

Сильва исполнила свое обещание и в тот вечер пригласила коллег повеселиться. Никто ее не спросил, как она выдержала пять часов операции. Но если бы ее спросили об этом, она ответила бы так, как отвечала и раньше: «Верила, что операция мне удастся!»

Магнитофон был запущен на предельную громкость. Танцующие, взлохмаченные, вспотевшие, разговаривали, толкались, смеялись.

Сильва взобралась в одно из кресел и победоносным взглядом оглядывала пеструю толпу гостей. Они явно забыли, по какому поводу собрались у нее. Большинство из них не знали ребенка, которому была сделана операция. И Сильва пыталась не думать о нем. Она чувствовала, как ее душа переполняется радостью.

С портрета на противоположной стене на нее смотрела мать. Если бы она была жива, Сильва, наверное, не блуждала бы в поисках правильного решения, не искала бы опоры где-то на стороне. Мать бросила гранату, чтобы испепелить прошлое, и сама погибла от нее. Но прошлое не испепелилось. Только остался дом без хозяйки, ребенок без матери.

И что же дальше?.. Сильва отвела взгляд от портрета. Она решила, что ему там не место. Бывали такие минуты, когда Сильва страдала из-за того, что она дочь этой женщины.

— Хватит! — крикнула она. — Чалев, останови магнитофон!

Доктор поставил на стол свою рюмку с водкой и нажал кнопку. Его лицо сияло от радости — наконец-то Сильва обратила на него внимание.

«Вот теперь и я начну... Она все-таки женщина. Ей будет легко сменить скальпель на детские пеленки...» — И он, засунув палец в вырез жилетки, встал у стены и с чувством превосходства измерил взглядом притихшие пары.

— Хочу танго! — сказала Сильва и встала в кресле. Двое гитаристов опустились перед ней на колени, и в гостиной раздались грустные аккорды. Сильва запела. Голос у нее был негромкий, низкий, и она увлекала слушателей своей искренней страстью. Потом схватила подушку с дивана и начала с ней танцевать.

Чалев подошел и взял Сильву за руку.

— Прошу! Пусть это танго будет моим!

Она выскользнула из его рук и сделала еще круг одна. Потом вложила ему в руки подушку и танцующей походкой отошла.

«В нашем распоряжении еще несколько часов!» — с какой-то мрачной угрозой подумал он, и глаза его помутнели.

Резкий звонок заставил Сильву замолчать. Она прислушалась. Ее отец никогда бы не позвонил, зная, что у нее гости. Она попыталась отгадать, кто мог пожаловать в такое время, но повторный звонок заставил ее пойти к двери.

— Это ты? — воскликнула она, и, пока подполковник Сариев подыскивал слова, чтобы объяснить причину своего полуночного посещения, она втащила его в коридор. — Я как раз думала о том, что надо было позвать тебя, чтобы вместе повеселиться. Нельзя сидеть все время дома одному!

— Мне нужен твой отец, — проговорил он. — Товарищ генерал дома?

Сильва удивленно посмотрела на него:

— Зачем?

— Сильва, случилось нечто ужасное, — он хотел сказать ей что-то, но она не стала его слушать.

— Какой же ты карьерист! — сказала она, стаскивая с него плащ. — Не сопротивляйся! У нас потрясающая компания, вот увидишь. А каких девушек я привела!.. — И не успел он даже опомниться, как она, толкнув ногой дверь гостиной, крикнула: — Музыка, туш!.. — Нервно зазвучали гитары, а танцующие рявкнули в один голос, приветствуя гостя. Сильва подождала, пока они успокоятся, и продолжала: — Подполковник Сариев, или, точнее, Огнян. Холостяк тридцати восьми лет, пьет и курит в пределах нормы. Женоненавистник!

Компания снова расшумелась. Кто-то включил магнитофон, и две девушки, пританцовывая, подошли к Сариеву.

И Чалев тоже засуетился.

«Вот тебе и неожиданность! — подумал он. — В сущности, чему я удивляюсь? Свинья редко уходит далеко от свинарника. Портяночники!..» — В груди его клокотал гнев. Доктор махнул рукой и выключил магнитофон. — Небольшой перерыв на отдых! — повысил он голос. — А потом с новыми силами пускайтесь в похождения!

Даже не заметив его, Сильва подняла свой бокал и пригласила всех последовать ее примеру:

— За нашего гостя — до дна!

Доктор Чалев прошел и остановился напротив Сариева. Они чокнулись.

— За ваши успехи на этом вечере! — пробормотал он.

— Я вас не понял! — с недоумением посмотрел на него Огнян. Он давно не попадал в подобное общество. Ему было интересно.

— Не будьте наивным, — криво улыбнулся Чалев. — Вам везет. Хозяйка добрая девушка. Она вам нравится.

— Нельзя ли поточнее? Что вы хотите этим сказать? — спросил Сариев, уловив какой-то неприятный смысл в словах Чалева.

— Что вы должны знать свое место, — выпятил свою хилую грудь доктор. — Это наша номенклатура. Для офицеров — только в виде исключения и по специальному разрешению.

Сначала Сариев подумал, что ослышался. Подобные слова не могли относиться к Сильве. Он поискал ее глазами, но она затерялась где-то среди гостей. А передним стоял пьяный доктор и вызывающе вертел в руках пустой бокал. В тот вечер на глазах у подполковника умер солдат, не проронив ни слезы, не жалуясь на боль. Огнян сам закрыл ему глаза. Юноша умер как подобает мужчине. И подполковник должен принять на себя ответственность за это тоже как подобает мужчине. А этот тип, стоящий напротив него, распустился и наговорил столько грязных слов, что Сариев почувствовал, что нужно защищать что-то дорогое, а сил у него не хватает.

— Пользуйтесь моей добротой! — заплетающимся языком бормотал Чалев. — Оставайтесь на эту ночь. Я широкой души человек. Но с завтрашнего дня чтобы и духу вашего здесь не было...

Звук пощечины почти не был слышен из-за магнитофона. Чалев полетел под ноги танцующим. Женщины взвизгнули и, прежде чем поняли, в чем дело, разгневанный офицер поднял его с пола и вышвырнул на лестницу. Послышались негодующие возгласы пьяных мужчин и женщин. Гости наталкивались на него, хватали свою верхнюю одежду и исчезали за дверью. Огнян стоял, не зная, куда деваться. Все его напряжение внезапно прошло, но на него навалилась непреодолимая усталость и грусть. Он почувствовал, как дрожат его руки.

Огнян решил уйти. Не хотел видеть гневное лицо Сильвы и выслушивать ее обвинения. Он нуждался в одиночестве, чтобы собраться с мыслями.

— Значит, так! — неожиданно догнал его голос Сильвы. — Разогнал моих гостей, а теперь уходить.

Она стояла на пороге, слегка притопывая ногой, и смотрела на него с насмешливым любопытством.

— Прошу прощения!

— Ты хорошо ему врезал! — встряхнула гривой волос Сильва и взяла его за руку. — Рука болит?

— Не шути!

— Почему ты думаешь, что я шучу?

— Вероятно, я дурно воспитан?

Сильва не сводила с него глаз. Огнян был сильный, властный. Ударил, и все. Только сейчас она поняла, как ничтожен Чалев. Доктору нужно было лишь оказаться рядом с более сильным человеком, чтобы от него осталось мокрое место. И вся «мужественность» доктора испарилась.

Когда днем она вышла из операционной после того, как пять часов боролась со смертью, Чалев первым пожал ей руку, поздравил с успехом. Сильва чувствовала себя усталой, но довольной. Она расплакалась от радости и опустила голову ему на плечо.

Когда она отправилась домой, он опять был рядом. Желание возражать как-то само по себе исчезло. Сильва не сказала ему ни слова. И он молчал. Она почувствовала, что больше не может выносить одиночества, но решила подождать до утра.

Вот тогда-то и появился Сариев...

— Тебе нужно отдохнуть, — посмотрел ей в лицо Огнян. Оно показалось ему холодным, напряженным.

— Это все заботы, — прикрыла глаза Сильва.

Он попытался улыбнуться, но не смог.

Сильва убежала в гостиную, чтобы скрыть свои слезы. Она не хотела, чтобы Сариев подумал, что в ней есть что-то беспутное. Всего через месяц ей должно исполниться двадцать семь, а она все еще какая-то неустроенная.

— Какие вы противные, — промолвила она и выключила магнитофон.

— Кто?

— Все мужчины!

Огиян никогда не видел Сильву такой слабой, беспомощной. Попытался пошутить, хотя ему было не до шуток, но она его прервала:

— Уходи!

— Посмотри на себя в зеркало, — посоветовал он.

Ответа не последовало, но Огнян понял по ее глазам, что в этот момент она его ненавидит.

— Я не стану тебе надоедать! — словно отрезал он и подал ей конверт. — Когда вернется товарищ генерал, передай это ему, — и стал быстро спускаться по лестнице.

Сильва его не удерживала. Квартира пропахла табачным дымом и алкоголем. Она раскрыла окна. Потом невольно остановилась перед зеркалом и испугалась своих глаз. Они были какими-то чужими. Взглянула на конверт, раскрыла его и прочитала: «Солдат умер. Виноват в этом я. Подполковник Сариев».

— Умер... — бессознательно повторила она, и перед ее глазами возник ребенок, которого она в тот день оперировала, и его взгляд, полный доверия и надежды. Сильва схватила пальто и бегом бросилась в госпиталь.

В то утро генерал-майор Граменов прибыл в штаб дивизии раньше обычного. Десять лет назад его назначили командиром дивизии. В штабе хорошо знали его нрав, его привычки. Некоторые пошучивали, что утром можно спокойно проверять свои часы по генералу, точно в восемь он переступает порог. А сегодня...

Дежурный удивился его появлению. Поспешно бросился рапортовать, но генерал только махнул рукой: «Мне сейчас не до рапортов», — и его шаги затихли на лестничной клетке.

От Ярослава, комиссара партизанского отряда, он перенял привычку оставлять на ночь окна в кабинете широко распахнутыми, независимо от времени года.

«Чистый воздух поддерживает огонь в каждом живом существе, — часто говорил Ярослав. — А жизнь без огня — это не жизнь».

Правда, комиссар болел чахоткой, от нее и умер, но он умел смотреть в будущее. Он предчувствовал наступление века техники и считал, что глоток чистого воздуха будет настоящей роскошью. Генерал был в этом согласен с ним, поэтому и приучил себя к свежему воздуху.

В кабинете его обдало влажным утренним ветерком. Он всмотрелся в окутанные туманом горные вершины и нахмурился: близились неприятные дни и ночи с острыми болями в спине и правой руке. Всякий раз в осеннюю пору он заваливал себя работой и старался делать все возможное, чтобы нарушать предписания врачей, лишь бы доказать самому себе, что ему еще рано сдаваться.

«Мы превратились в винтики огромной машины. Резьба снашивается, уже не держит, и когда в один прекрасный день она совсем сотрется, ты просто выходишь из игры. На твое место поставят нового человека и...»

Генерал закрыл окно и, только опустившись на стул, ощутил слабость, которая, казалось, наполняла каждую клетку его тела.

...На совещании в Софии он наслушался выводов, заключений и предупреждений о неимоверной важности предстоящего учения. А ведь он и сам знал все это. На этой неделе он намеревался уделить немного времени своему дому, дочери, но его снова завертело это сумасшедшее время...

Машина остановилась внезапно, и генерал услышал голос водителя:

— Прибыли!

Ему хотелось хоть немного отдохнуть после утомительного путешествия. Он увидел свой дом. У него была привычка — после отъезда из города возвращаться прежде всего к себе домой, пусть хоть ненадолго. Домашний уют помогал ему преодолеть усталость.

Возбуждение, возникшее из-за событий вчерашнего дня и длительного путешествия, утихало, но в душе оставался горький осадок. Он испытывал необходимость перекинуться хотя бы двумя словами с Сильвой, чтобы убедиться, что он на своей земле...

Его дочь никогда не сердилась, если он будил ее в самое неподходящее время. Всегда поднималась, становилась на колени в постели и ждала, когда он усядется на краешек кровати, снимет фуражку и спросит:

— Я, кажется, тебя разбудил?

...Он остановился перед дверью и вставил ключ в замок. Снова, в который уже раз, прочел табличку на двери:

Доктор... Он хотел, чтобы дочь стала журналисткой, у нее были к этому способности, но Сильва преподнесла ему сюрприз. Решила стать хирургом и стала одной из тех редких женщин, которые работают со скальпелем и иглой в руке. Однажды он ее спросил:

— Неужели ты не испытываешь страха, когда люди умирают в твоих руках?

— Я стараюсь, чтобы они не умирали, папочка, — последовал ответ. — Когда я что-нибудь делаю, то люблю, чтобы мне все было ясно, не желаю гадать на кофейной гуще.

Он не смог противопоставить ей серьезные аргументы. Только подумал: «Если бы она была мужчиной...» Он позволил дочери заниматься тем, к чему тянулось ее сердце. Так было в их доме и тогда, когда еще была жива Жасмина. Каждый занимался тем, что его увлекало. И все к этому относились с должным уважением. А их любовь становилась еще более сильной, еще более надежной.

Он открыл дверь, в ноздри ему ударил запах пролитого коньяка. На полу валялись окурки из опрокинутой на пол пепельницы.

«Свидетельство безумного пира», — попытался иронизировать Граменов. Он был в немалой степени озадачен. Никогда он не заставал свой дом в таком виде. Он слышал от своих друзей, что Сильва стала вести себя не так, как прежде, но у него все не хватало времени поговорить с ней, чтобы докопаться до истины.

Его взгляд остановился на портрете Жасмины. Как всегда, она смотрела на него с неизменной преданностью. Милая улыбка не сходила с ее лица.

Сквозняком раскачало раскрытые створки окон, они с грохотом стукнулись одна о другую, и к ногам Велико посыпались осколки стекла. Телефонная трубка задрожала в его руке. Он набрал номер и подождал. Он даже не знал, зачем ищет дочь, о чем будет разговаривать с ней. Было ли что-нибудь такое, что требовало разъяснений? Возможно, это была лишь тревога о ней...

В трубке послышался голое Сильвы:

— Алло, я слушаю вас... — Она явно была чем-то возбуждена.

— Я вернулся, — сказал Граменов и стал искать носовой платок, чтобы вытереть внезапно выступивший на лице пот.

— А, папочка, это ты?

— Я звоню из дома. Ты ничего не хочешь сказать мне? — холодно спросил генерал.

Она ему не ответила.

— И в следующую ночь я не вернусь, — продолжал он. — Если сочтешь, что у тебя есть ко мне дело, позвони. Я буду в штабе. — Он хотел уже прекратить разговор, но услышал ее голос:

— Не суди меня строго!.. На столе для тебя есть записка. — И из трубки послышались лишь отрывистые сигналы отбоя.

Граменов взял бумажку со стола. Смотрел на нее и почти ничего не видел. Думал о Сильве, о вине перед ней, своим единственным ребенком. Когда ей исполнилось восемнадцать лет, однажды вечером она его спросила:

— Что ты больше всего любил в маме?

— Все! — ответил он.

— Почему ты не женишься снова?

— Потому что она была частицей меня самого, — проговорил он медленно и сам удивился тому, какой простой оказалась истина. Прошло десять лет, и дочь заявляет сему: «Не суди меня строго!..» Он ли должен ее судить или она его? А если уже поздно?

Он снова прочитал записку и только теперь понял: что-то случилось. Чья-то молодая жизнь закончилась трагично, а он... Телефонная трубка все еще попискивала в его руке. Он набрал другой номер.

— Я разбудил тебя?

— Ты же знаешь, у меня заячий сон, — ответил начальник штаба дивизии полковник Дамянов.

— Жду тебя в кабинете, — произнес Граменов и поспешил покинуть дом. Все там его угнетало.

На улице было безлюдно. Не хотелось ни о чем думать. Он медленно шел, и ориентиром ему служили уличные фонари. Даже не заметил, как добрался до ограды штаба, как вошел в свой кабинет. Сел на стул и попытался сосредоточиться.

Теперь он почувствовал себя совсем одиноким. Он всегда верил, что исполнил свой долг перед Жасминой, оставшись с Сильвой. Он был уверен, что с тех пор, как он принял в один из подчиненных ему полков Огняна Сариева, сына Драгана, отпадут и последние сомнения в том, будто он изменил своим боевым друзьям. Но в эту ночь все рухнуло. Оказалось, что Сильва несчастлива. А по вине Огняна во время учений погиб человек...

Дверь с шумом распахнулась, и в кабинет ворвался полковник Дамянов.

...В ту ночь и Павел почти не спал. После такого напряженного и изнурительного дня его встретил душный воздух просторной безлюдной квартиры. Недавно он попытался уговорить Венету усыновить одного из детей ее брата Огняна, но та не пожелала даже вести разговор на эту тему.

— Ты виноват в том, что я потеряла своего ребенка п утратила способность иметь другого. Прошу тебя, не напоминай мне об этом. Мы можем воспитать обоих детей Огняна, но они нам чужие. Это правда, что мать их бросила... Если ты хочешь иметь детей, уходи на пенсию и поступай завхозом в детский дом! — Она была злее, чем когда-либо.

Павел не допускал и мысли, что Венета может его ненавидеть, но чувствовал, что остыл тот порыв в их душах, который когда-то заставил ее ради него совершить акт самосожжения, а его, как сумасшедшего, носиться по всему городу при одной мысли, что она погибает. Трудно было бы указать причину такого охлаждения. Он — в казарме, она — сначала в университете, потом журналистка, а теперь Венета — главный редактор окружной газеты... Каждый шел своим путем, и квартира оставалась единственным свидетелем их одиночества.

И вчера Венета позвонила ему, сказала, что будет на каком-то весьма важном совещании с представителями из Софии. Предупредила его, чтобы он не ждал ее к ужину. Павел попытался представить себе это совещание, но у него ничего не получилось. Он включил русский самовар, подаренный ему московскими друзьями, заварил чай и начал медленно пить горьковатую жидкость.

Они не виделись с Велико несколько дней. За последние дни порядком надоели друг другу. Павел не хотел с ним спорить, потому что хорошо знал его состояние, но упрямство генерала приводило его в бешенство. Пришлось напомнить Велико о тех далеких временах, когда они были одни среди стольких врагов, когда они были сильными, потому что стреляли в одну цель и верили...

Речь зашла о Драгане, о его сыне Огняне.

— Подумай только, Драган и без того в плохом состоянии. Это доконает его...

После второй бессонной ночи Велико решил не отдавать Огняна Сариева в руки следователя. Происшествие было из самых обыкновенных. Пласт земли не выдержал, танк заскользил и свалился в овраг...

Павел опустился в кресло и закрыл глаза. Болела голова. В этот вечер он заглянул на квартиру Огняна. Того не оказалось дома. Он пропадал в полку, потом где-то в городе, и Павел все никак не мог напасть на его след. Павел заснул не раздеваясь. Его разбудил звонок телефона. Голос Велико прогнал остатки сна. Павел быстро побрился и, не проверив, вернулась ли Венета, заторопился в штаб.

Еще с порога он протянул Велико бумагу и сказал:

— А Драган еще станет человеком. Ведь есть же у него душа. Я тебе говорил...

Велико взял бумагу и прочел:

«Можете и сами решать, но коль вы меня спрашиваете, то скажу: место, которое вы определили для памятника Ярославу, кажется мне не очень подходящим. Он был больным человеком, и, хотя казался высеченным из камня, в выбранном вами безжизненном пространстве ему будет холодно. Лучше воздвигнуть памятник где-нибудь возле горной хижины, откуда он мог бы смотреть вдаль и перед ним был бы простор. Вы же знаете, какая у него была широкая душа.

Драган».

Граменов вспомнил, как много лет назад, став партизаном, он впервые принял участие в бою с жандармерией. Рядом с ним залег Драган, командир отряда. Он стрелял в жандармов, а у Велико был только какой-то кинжал, доставшийся ему от отца. С таким оружием он не мог быть полезным своим товарищам. Драган заметил его волнение и отдал ему свой пистолет.

— Возьми! И стреляй только наверняка. Патронов мало. — И пока Велико осматривал оружие, Драган исчез: уполз проверять позиции других партизан.

Они были знакомы давно, но только в тот момент Велико понял, насколько Драган ему доверял. Отдал ему собственный пистолет, а сам остался без оружия!

«Доверие!..» — подумал Велико, проводя рукой по лицу.

— Не понимаю тебя! — поднял он голову.

— Если хочешь знать мое мнение, то он прав, — ответил Павел.

— Он спрятался от всех при первой же неудаче! — Генерал не мог забыть их последнюю встречу перед партийным пленумом.

...Драган тогда отказался от всякой защиты. Ничем не воспользовался, чтобы доказать, что другой жизни, кроме жизни в партии, у него нет. Только когда зачитали решение о том, что его увольняют на пенсию по состоянию здоровья, он поймал Велико у самого выхода и сказал:

— Радуйся! Наконец-то ты добился своего, — и прошел мимо.

Как больно Велико было слышать это! Он напился так, как тогда, когда Драган его назвал предателем идей, за которые он сражался, и только из-за того, что Велико женился на Жасмине, бывшей супруге царского офицера. И хотя в тот раз он выпил в два раза больше, он не смог ни забыться, ни избавиться от душевной муки.

Когда на следующий день ему сказали, что у Драгана инсульт и он вряд ли останется жив, Велико вызвал Павла.

— Мне больно! — проговорил он едва слышно.

— Вероятно, и Драган испытал боль, — не сдержался Павел.

— Неужели ты думаешь, что я виноват в этом?

— Я знаю, что это не так, но знает ли Драган? Столько лет он не может избавиться от своих подозрений в наш адрес. Мы уже и поседели, и столько пережили... — Голос Павла прерывался. Ему трудно было говорить об этих вещах.

Когда-то Драган был сильным. Он вообразил, что только он один призван защищать новое, свободу... А теперь не выдержал. Попытался нанести удар Велико и сам рухнул. А их любовь к Драгану оказалась куда сильнее всякой ненависти. Павел был убежден в этом и с волнением слушал своего боевого друга, который, казалось, словно окаменел.

— Идем! — Велико надел шинель.

— Куда?

— В госпиталь, к нему.

Несколько суток они провели у его постели. Когда Драган пришел в себя и увидел их, он и словом не обмолвился. Только оживился, и глаза его стали светлее.

Павел головой сделал знак Велико, и они вышли из палаты.

— Выживет! — сказал Павел, когда они очутились на улице.

— Дай бог! — неопределенно покачал головой Велико.

Больше они не виделись. Драган поселился в маленьком домике среди виноградников, превратился в отшельника, оторванного от мира...

И вот вдруг принял протянутые ему руки.

Велико положил письмо на письменный стол. Воспоминание о Драгане промелькнуло, как отблеск молнии, и исчезло. Может быть, Павел ждал, что он обрадуется, но у него в груди осталось одно лишь страдание, и оно душило его.

— Этой ночью Сильва... — начал Велико нерешительно.

— Знаю. С ней что-то происходит.

— И молчишь!

— Не было времени, чтобы поговорить.

— Неужели ты меня покинешь? — испытующе посмотрел на него Граменов.

— Не будь мальчишкой. Тридцать пять лет мы не расставались, а сейчас?.. — Голос Павла дрогнул.

— Может быть, именно сейчас, — ответил генерал и передал ему записку Огняна Сариева.

— Как же так? — не отрывал глаз от неровных строк Павел.

— Вот так. Юноша умер.

— И теперь?

— Все зависит от того, кто и как себя поведет.

— Ты уже принял решение?

Нужно ли было объяснять Павлу разницу между долгом командира и личным отношением к человеку? Огнян Сариев был слабостью Граменова. Не потому, что он сын Драгана, а потому, что генералу по душе была уверенность молодого офицера, его постоянный поиск нового. И даже наказывая его, генерал втайне восхищался его внутренним неугасимым горением и несгибаемым характером.

— У меня нет права выбора, — ответил после паузы Велико. — Они наши дети. Если мы будем давать им поблажки, то их позор тоже будет нашим.

— Не жестоко ли это?

Ответа не последовало, и Павел не стал повторять вопрос. Он хорошо знал это состояние Велико. Павел никогда не думал, что наступит такой день, а день этот пришел, и теперь им снова придется утверждать те принципы, за которые они столько лет боролись вместе.

Павел собрался идти, но Велико его остановил:

— Получены ли материалы к предстоящему учению? — спросил он, не выдавая своего волнения.

— Еще вчера.

— Совещание с командирами и начальниками штабов частей состоится в десять часов в малом зале. Приготовь документацию, — отдал распоряжение генерал, не отводя глаз от окна. — Это дело исключительной важности.

Туман на горных вершинах уже рассеялся. Только самая высокая вершина еще была закрыта тяжелым облаком.

«Опять будет дождь!» — подумал Велико и потер виски.

Ночь Драган провел на деревянной лавке перед домом. Оторванный от мира, он узнавал новости из рассказов своих детей или из приемника, который забывал выключить.

Только сам Драган мог наиболее точно определить свое состояние. Ему объявили мат, и он решил после этого, что сопротивление бесполезно. И тем более незачем пытаться увернуться от удара, если удар наносят свои. Он считал ниже своего достоинства признать себя виновным, так же как утверждать, что он вовсе не виновен. Драган отдал делу все силы, и, как напоминание об этом, остались скованные параличом рука и нога и затрудненная речь.

В последние годы много людей приходило к нему, но Драган встречал и провожал их, не проронив ни слова. К себе подпускал только Венету и Огняна. Когда он узнал о том, что жена его сына сбежала, бросив детей, он гневно махнул здоровой рукой и с трудом выговорил:

— Они и мои дети!

Он заставил жену побелить одну из комнат свежей известью и набрать самого лучшего винограда, чтобы встретить их.

Но Огнян не привел детей.

«Вот упрямый человек!» — думал о нем Драган. Виноград остался нетронутым на столе. Только осы в течение нескольких дней высасывали сок из янтарных гроздьев.

Однажды вечером Драган сел в свою инвалидную машину и привез к себе внуков, захватив и их постельки.

— Бросили их, словно они сироты. При живых родителях некому даже подать им стакан воды. Совсем с ума все сошли! Люди без совести, без сердца. Вместо того чтобы думать головой, они... — Он недоговорил. Жена стояла в дверях и делала ему знаки, чтобы он замолчал. Прошло то время, когда только он имел право говорить. Теперь она была хозяйкой положения, и он ей подчинился. Драган замолчал, но его помутневший взгляд выражал яростный протест. Он взял палку и весь день пропадал в лесу около виноградника.

Ему трудно было примириться со взглядами молодых на жизнь.

Еще тогда, когда Огнян привез жену с самой границы, Драган заметил в ее глазах какой-то особенный блеск, присущий своенравным женщинам. Он не сказал ни слова, потому что верил в сына. А когда за три года она родила двух детей, он уже больше и не присматривался к ней. От пожилых людей слышал, что женщина успокаивается после рождения второго ребенка. Однако и на этот раз Драган обманулся. В последнее время слишком много неудач преследовало его, но он сопротивлялся им из последних сил.

И именно тогда, когда он решил, что нужен только внукам и детям своим, а для всех остальных он уже мертв, пришло письмо о памятнике Ярославу. Уже двадцать пять лет прошло со дня смерти Ярослава, но этот человек заслужил почет и уважение всех поколений болгар. Однако Драган даже мысли не допускал, что Велико и Павел обратятся к нему за советом.

Венета принесла письмо, несмотря на то что он запретил ей заводить речь о них.

Как всегда, она спешила, даже пальто не сняла. Оставила подарки своим племянникам и хотела идти.

— Свари себе хотя бы чашечку кофе! — Драган посмотрел на ее усталое лицо и округлившуюся с годами фигуру.

— Кофе можно! — Венета открыла буфет, чтобы достать чашки и сахар. И в этот раз она приняла его предложение только ради того, чтобы не огорчать отца. Кофе и водка взвинчивали ей нервы, но и прогоняли усталость, возбуждали мысль.

— И до каких же пор ты будешь продолжать в таком духе? — Всегда, когда он видел ее, Драган ощущал свою власть над ней и не оставлял дочь в покое.

— Что ты имеешь в виду? — сморщилась от горького кофе Венета.

— Ты стала какая-то странная. Все ходишь, высматриваешь, а ничего вокруг себя не замечаешь. Или теперь это модно? — не без желчи спросил Драган.

— Что модно? — долгим взглядом посмотрела на него дочь.

Если бы не его болезнь, отец сейчас выглядел бы моложе своих лет. Волосы у него все еще были черные. После перенесенного инсульта головные боли прекратились, он уже не брил голову, не выискивал самые причудливые способы, чтобы облегчить свое состояние. Исчезла и его строгость, которая всегда ее пугала. Кротость делала его благородным, и Венета всегда уходила от него полная самых противоречивых чувств.

— Вы все стали похожи на помешанных, — резко сказал Драган. В тот день он был более придирчив, чем когда бы то ни было. — Тебе уже сорок два. Если мне не изменяет память, вчера исполнилось?

— Ну и что?

— Чем больше человек учится, тем больше он запутывается. — Драган встал, опираясь на палку.

— Неужели мама опять тебе наябедничала? — Венета допила кофе и поставила чашку в раковину.

— Когда-то я стал посмешищем всего города из-за твоего самосожжения. Тогда ты это сделала из-за него, из-за того, кто был твоим мужем, а сейчас что?

— Ты о чем?

— Уж не считаешь ли ты, что мне было легко прожить сорок пять лет с одной женой? — вместо ответа спросил он. — Весь вопрос упирается в поведение, в умение себя сдерживать или, если хочешь, в распущенность.

— Я вижу, ты сегодня настроен обсуждать моральные темы, — с иронией улыбнулась Венета.

— А ты на что настроена? — подошел к ней Драган. — С тех пор как ты сама выбрала себе дорогу, ты бродишь по тупикам и сама себя обманываешь, считая, что идешь по широкому пути.

— Мне все это безразлично! — Венета закурила сигарету.

— А все потому, что тебе не о чем тревожиться в жизни.

— А разве нужно, чтобы я из-за чего-то тревожилась? — посмотрела она на него. — Вот ты страдал всю свою жизнь, а чего добился? Витаешь в облаках в своем виноградном царстве и непрерывно размышляешь о «счастливой» жизни своих детей. Не кажется ли тебе все это парадоксом, отец?.. А теперь вот схватился за избитую тему. Мне надоело тебя огорчать. Нет ли у тебя чего-нибудь выпить?

— Посмотри в буфете. Думаю, что там осталось немного твоей водки.

— Вот это уже другой разговор! — оживилась Венета и налила себе в большую глиняную чашку. — Ведь это вы, старики, так говорите: клин клином вышибают.

— Не узнаю тебя.

— И не затрудняй себя зря. Ты сам сказал, что мне уже минуло сорок два.

— Человек всегда может стать посмешищем. Для тебя что же, перевелись все мужчины, раз ты гуляешь с этим молокососом? — неожиданно взорвался Драган. — Он же тебе в сыновья годится!

Глаза у Венеты погрустнели. Вот он какой! Вроде бы оторвался от мира, а знает больше других. Она все могла ему позволить, но касаться ее сокровенных тайн — это уже чересчур. Да что он понимает в жизни? Знает одно лишь чувство преданности и ничего больше. А может ли он разобраться в женской душе, одиночестве, в котором она пребывает днем и ночью, становясь все более опустошенной, неудовлетворенной...

...С Кириллом все было. совсем по-другому. Молодой мужчина, поэт... В нем она увидела свои неосуществившиеся мечты. Когда-то и она писала стихи. На нее возлагали надежды, но она вышла замуж и... Пришлось все начинать сначала, чтобы не сойти с ума от скуки. Два диплома высшего образования, критик, главный редактор... А что критиковать? Все то, чего она не добилась, что пришлось ей не по вкусу, не по нраву? Ее статьи в периодической печати становились событием, и она почувствовала, как вместе с известностью ее постоянным спутником становится одиночество, от которого она пыталась бежать более двадцати лет.

Однажды в ее кабинет вошел Кирилл. Было двенадцать часов ночи. Она сразу же заметила, что он выпил.

— Это я! — сказал он вместо того, чтобы поздороваться.

— Очень мило, — посмотрела на него Венета и, кто знает почему, подумала: «Наверное, он ростом не менее двух метров!» — таким высоким он ей показался.

— Я хотел, чтобы вы увидели меня с более близкого расстояния и получили полное представление обо мне для ваших последующих выступлений по поводу сборников моих стихов.

— Я не пишу портретов. — Она знала его по фотографии в книге. — Я пытаюсь лишь открыть частицу вашей души в вашем творчестве, — поднялась она и предложила ему коробку с сигаретами.

Он отодвинул ее руку. Вытащил смятую пачку и взял сигарету. Он сначала поднес огонь Венете, а затем затянулся несколько раз едким дымом и, опершись ладонями о письменный стол, спросил:

— А у вас есть душа?

В редакции никого, кроме них, не было. Он стоял с одной стороны письменного стола, она — с другой.

— Нет! — прозвучал ее откровенный ответ. Этот мальчишка понравился ей своей бесцеремонностью.

— Именно это я и хотел узнать, — он раздавил сигарету в пепельнице. — Прошу прощения! — и пошел к двери.

Его категоричность заставила Венету вздрогнуть. Она ужаснулась тому, что в следующую минуту останется одна, мучимая своими собственными мыслями.

— Подождите! — сказала она. — У вас с собой новые стихи?

— А если с собой, так что из этого следует?

— Может быть, вы их предложите нашей газете?

Кирилл вынул несколько смятых листков и положил на письменный стол.

— Они написаны сегодня ночью. Чернила еще не просохли.

Венета снова оказалась в затруднительном положении. На листках были нацарапаны какие-то иероглифы. До сих пор она не встречала такого небрежного почерка. Одни слова были написаны лить наполовину, в других недоставало средних слогов...

— Не затрудняйте себя! — улыбнулся поэт. — У меня такой почерк, что только я сам могу его разобрать. Зато не боюсь плагиата. — Он взял листки из ее рук и начал читать.

Венета прикрыла глаза, заслушалась. Это был другой человек, совсем не тот, каким она себе представляла его по последнему сборнику стихов — пустым, экстравагантным, иногда даже глуповатым. А голос...

Она смотрела на него сквозь полуопущенные ресницы. Он положил листки на столик и декламировал, прислонившись спиной к стене. Она его не перебивала. Казалось, он весь отдался стихам — полным то сладкой муки ожидания и надежды, то протеста против неправды, — и во всем этом ощущалась боль по несбывшемуся, по мечте, которая может избавить от одиночества.

Кабинет словно преобразился от его присутствия. Каждый уголок ожил, и Венета уже не следила за текстом, а слушала только голос, его напевное звучание.

Сколько времени она провела в таком состоянии, Венета не помнила. Когда Кирилл умолк, она вздрогнула. Открыла глаза и увидела его вдруг засветившееся лицо.

— Вы устали! — прошептал он.

— О нет, продолжайте!

— Уже три часа ночи.

— Неужели? — поднялась Венета.

— Вам нужно отдохнуть. Завтра я их принесу, только перепечатаю на машинке, — кивнул он на листки.

Венета подошла к вешалке и сняла свой плащ.

— Вы далеко живете?

— Я дойду сама. Благодарю за прекрасный вечер.

— Прошу вас! — молодой человек уступил ей дорогу, и они пошли рядом по затихшим улицам.

До самого ее дома они не сказали друг другу ни слова. Когда Венета остановилась перед подъездом, он остался на тротуаре и, подняв глаза, посмотрел на последний этаж.

— Вы живете на шестом этаже.

— И это вам известно?

— Да, и я знаю, что полковник Дамянов — ваш муж. Вчера он уехал в Софию и вернется через три дня.

— Подумать только, какая осведомленность! — По ее лицу снова пробежала тень иронии. — Уж не работаете ли вы в разведке?

— Не удивляйтесь, дело обстоит весьма просто. Уже который день я ищу удобного момента, чтобы поблагодарить вас за рецензию. К тому же о такой женщине, как вы, интересно узнать больше подробностей.

— Вам не кажется, что вы перебарщиваете? — не скрыла своего раздражения Венета. Близость дома делала ее сильной, и она уже укоряла себя за потерянную ночь.

— Нет! — Его категоричность снова смутила ее. — Знаю только то, что из моего врага вы превратились в самого близкого для меня человека. До сих пор никто так долго не слушал мои стихи. Все с нескрываемой насмешкой относятся к моим поэтическим поискам. Вы нанесли мне удар, но зато долго меня слушали, а это свидетельствует о том, что душа у вас есть.

— Спокойной ночи! — прервала его Венета.

— Спокойной... Завтра я вас найду в редакции. — Он помахал ей рукой.

— Я уезжаю! — солгала Венета.

— Только не завтра!

Она побежала по лестнице, чтобы не слышать его голос. Сердце, казалось, рвалось из груди. А смогла бы она помешать ему, если бы он захотел подняться наверх?.. Венета остановилась в прихожей. В квартире было душно и пусто. И снова совсем одна! Она прижалась лицом к окну. Кирилл все еще стоял на противоположной стороне улицы. Ждал, когда загорится свет в ее окне. Но она не доставила ему этого удовольствия. Опустилась на стоящее рядом кресло и заплакала.

На следующий день он пришел, как и обещал. И с той поры они начали встречаться каждый вечер. Между ними не было близости, но он стал частицей ее существа, а она не желала лишаться его. Кирилл наполнял ее дни и прогонял одиночество...

— ...Тебе не хочется говорить на эту тему, — голос отца заставил ее вздрогнуть.

Венета одним глотком допила водку.

— И это тебя не спасет. Человек должен иметь достоинство. Все остальное можно создать, купить...

— Ты о чем? Решил и меня прогнать отсюда? — подошла к нему Венета.

— Я никого насильно не задерживаю, — прозвучал его бесстрастный голос. — Считаю тебя достаточно зрелой, чтобы говорить с тобой о твоем более чем странном увлечении. Твой брат не смог удержать жену, твой муж не может удержать тебя... Павел знает о твоих фокусах? — За столько лет он впервые упомянул имя ее мужа.

— Не вмешивай его в эти дела!

— Если бы я оказался на его месте, то выгнал бы тебя.

— Я передам ему, — Венета пошла к выходу, но, дойдя до двери, вернулась. — А вот это тебе! — подала она ему голубой конверт и, не простившись ни с ним, ни с матерью, хлопнула входной дверью.

Драган ее не остановил. Повертел конверт в руках, попытался по почерку угадать, от кого письмо, но так и не сумел. Вскрыл его без особого желания, начал читать.

— Спохватились в конце концов, — не сдержал он негодования. — Памятник!.. Бездумно тратили его силы, а теперь готовы сделать его из гранита. Чтобы воробьи скакали по его голове, а молодые проходили мимо, не замечая его. Ярослав... — он недоговорил. Сунул письмо в карман и крикнул жене: — Кера, зонтик! — Стал искать на диване ключи. Наконец отыскал их и пошел к машине.

— Ты куда? — встала у двери дома жена, но он, не слыша ее, сел за руль. — Господи, сумасшедший человек!.. Куда же ты в такое время? Дети из школы вернутся, а ты...

— Зонтик! — высунул голову из машины Драган, но, увидев, что жена неподвижно стоит в дверях, включил зажигание. И только след от машины остался на все еще не просохшей после утреннего дождя дороге.

Колонна въехала в район дислокации полка. Подполковник Сариев отвел командирский танк в сторону, открыл люк и пропустил мимо остальные машины. На полигоне он всегда чувствовал прилив сил. Там не было следователей, не было некрологов, не было и той обстановки, которая его угнетала и заставляла все время быть настороже и ждать чего-то непредвиденного.

За два года Сариев получил шесть взысканий, и все только за то, что стремился действовать слишком самостоятельно и нарушал уставные правила.

Ему запомнилась их последняя встреча с генералом Граменовым и полковником Дамяновым.

— Ты столько лет уже служишь в армии, — нервно расхаживая по кабинету, говорил генерал. — Разве ты не понял, что прошло то время, когда «и один в поле воин»? Мы все — звенья общей цепи, Сариев, и должны думать о том, как сделать ее еще крепче. Спрашиваю тебя: когда ты начнешь наконец заниматься делом?

— Я верю в то, что делаю, товарищ генерал, — последовал ответ Сариева. — Правда, кое-кто из солдат испугался, но, когда я повел их через зараженный участок, никто не повернул обратно. Солдаты поняли, товарищ генерал, что нет ничего сильнее веры в самого себя. А то, что кое-кто струсил...

— Ты хочешь этим сказать, что мы из страха заставляем тебя делать все с умом, из страха тебя наказываем?.. — вмешался полковник.

Между ними словно возникла преграда. Они стали как чужие. И следующий шаг мог привести их к враждебности.

— Думайте, как сочтете нужным! Я не могу топтаться на одном месте, — не сдавался Сариев, и наказание не заставило себя ждать. Последнее перед увольнением.

Сариев не почувствовал ни боли, ни обиды за то, что и на сей раз его не поняли. Он шел тем путем, который его увлекал, и не собирался уклоняться.

И вот теперь это происшествие... Угол наклона был слишком велик, но танкисты не колеблясь последовали за командиром. Прошли десятки танков, но последний танк занесло, он лег на бок, а потом перевернулся. Сариев не видел, как рядовой Тинков открыл люк, высночил из танка и оказался под ним. Сариев услышал линь крик. Потом солдата извлекли из-под танка с разможженными конечностями.

Сариев думал, что сумел добиться чего-то, и вдруг — смерть, нелепая, непредвиденная. Все рухнуло, и все отвернулись от него.

...Ночь после происшествия Сариев провел в полку, все еще надеясь на спасение раненого солдата. Утром он решил пойти проведать своих детей. Он не видел их уже трое суток. Пошел, никого не предупредив об этом, но вспомнил, что ему надо явиться в суд.

Судья встретил его как старого знакомого... Снова оказавшись на улице, Сариев держал в руке свидетельство о разводе. Он был свободен от обязанностей по отношению к человеку, в которого совсем недавно верил. Теперь этот человек стал воспоминанием. Остались только дети...

Происшествие с Тинковым как-то сразу поблекло. Огнян почувствовал какой-то прилив сил. Он вошел в первый же магазин и купил все, что только попалось ему на глаза.

Руки его были заняты, и ему пришлось плечом нажать кнопку звонка. Ему очень хотелось, чтобы дети открыли дверь, с криками набросились на него и еще на лестнице развернули пакеты. Однако и после второго звонка никто не отозвался. Он сам открыл ключом дверь. Мертвая тишина в квартире поразила его.

Он вошел в гостиную. Там все было разбросано, как это всегда бывает в доме, где нет хозяина.

И в спальне никого не оказалось. Огнян чувствовал, что задыхается. Он попытался представить себе, что могло случиться, но мысли были беспорядочные, путаные. В одной из детских кроваток белел листок, вырванный из тетрадки. Огнян схватил его, прочитал: «Дети у меня. У тебя есть и другие обязанности. Я воспитал вас, как смог. Постараюсь воспитать и твоих детей.

Отец».

Огнян повертел листок в руке и опустился на двуспальную кровать. С ним всегда так случалось. Когда он решал сам что-нибудь сделать, полностью отдавая себе отчет в том, что он способен на это, кто-то становился на его пути.

Только он дал себе слово, что будет уделять больше внимания детям и жене, которая в последнее время как-то ускользала из поля его зрения, как она покинула его.

...В последнюю ночь он вернулся поздно. Дети заснули вместе, даже не раздеваясь. Вероятно, им было холодно. Стамен прижался к сестре, укрылся чьим-то пальто.

Магды не было. Огнян настолько устал, что даже не посмотрел на часы, не задал себе вопроса, где может пропадать его жена в такое позднее время.

Он укрыл детей стеганым ватным одеялом и присел на широкую постель, подложив под спину подушку.

Его разбудило тихое поскрипывание наружной двери. Потом он услышал шаги и в первое мгновение подумал, что находится в казарме. Прикосновение холодного пододеяльника и возникший перед ним силуэт жены заставили его опомниться.

Огнян не пошевельнулся, почувствовав радостную дрожь от ее присутствия. В комнате словно стало теплее, уютнее.

Его жена раздевалась рядом с постелью Стамена, а ведь прежде она всегда раздевалась и ложилась подле мужа. Магда сняла юбку, потом водолазку, и он увидел, что она без комбинации и бюстгальтера. Освещенное скудным лунным светом, ее тело выглядело стройным, словно годы его не коснулись.

Огняну захотелось, чтобы она прилегла рядом с ним и он согрел бы ее, как это делал много лет, но она надела ночную сорочку и сняла покрывало с кроватки сына.

— Я не сплю! — проговорил из темноты Огнян. — Меня вызывают в Софию, и я вернулся несколько раньше, чем закончилось занятие. — Он словно пытался оправдать свой неожиданный приход. Магда молчала. — Дети заснули, и мне не хотелось их будить, я их только укрыл. — Он снял с себя майку и нырнул под одеяло. — Похолодало! Перед отъездом я привезу еще топлива.

Последние слова застыли у него на губах. Магда, как изгнанница, свернулась калачиком на детской кроватке.

— Иди ко мне, — тихо попросил ее Огнян.

Она ему не ответила.

— На сей раз я ни в чем не виноват. Занятия, занятия... Армия, сама понимаешь. Ты как была ребенком, так ребенком и осталась, — вздохнул он, огорченный, потеряв всякое желание оправдываться.

Когда он проснулся, Магды уже не было. На кухне он нашел записку: «Не ищи меня. Я больше так не могу...»

...Огнян вынул свидетельство о разводе и положил рядом с запиской своего отца.

«Два документа, свидетельствующие о моей непригодности, — подумал он с иронией и провел рукой по лицу. — И в полку не достиг того, о чем мечтал. Тинков... Неужели именно теперь это должно было случиться? Кто же я, неудачник или никудышный человек? Вот в чем вопрос. Возможно, мое сумасбродство совсем другого рода, оно кажется необычным, и поэтому столько людей выступает против меня...» — Сариева душил кашель. Чьи-то шаги заставили его обернуться. У раскрытой двери стоял водитель его машины.

— Петров? — поднялся Сариев.

— Надо ехать в полк, товарищ подполковник. Кто-то уведомил родителей пострадавших. Матери солдат столпились около проходной, причитают. Меня послали за вами. Может быть, вы...

Сариев на мгновение замер. Врачи считали положение Тинкова безнадежным, но он все еще сохранял веру в силу человеческого духа. Зачем нужно думать о смерти, когда солдат дышит и к нему вернулось сознание?

«Слишком рано вызвали матерей!» — Он разозлился, но водитель его ждал, и у Сариева не оставалось выхода.

У дома он столкнулся с Сильвой, но узнал ее лишь тогда, когда встретился с ней взглядом.

— Так можно убить человека! — крикнула она ему вслед, но он ничего ей не ответил. Торопился к машине. — Завтра воскресенье. Я приду к тебе в гости! Пора кончать с этим отшельничеством! — Ее последние слова заглушил шум мотора машины.

Однако в воскресенье Сильва не пришла, а с понедельника, после его злополучного посещения ее дома, она и вовсе исчезла из поля зрения Огняна. Он ждал, что генерал его вызовет, но и тот не спешил. Все медлили, словно что-то для них было неясно или недостаточно уточнено.

...И последний танк выехал за ворота. Это был тот самый злополучный танк. Тинков умирает, остальные члены экипажа не пострадали, но их временно поместили в госпиталь. Теперь другие юноши находятся в танке. Грохот мешал Сариеву сосредоточиться, и он то и дело вздрагивал. Не хотелось думать о предстоящем суде, о тюрьме. Пока он находился в полку, он мог любоваться этими огромными танками, слушать их оглушительный грохот.

Хотя он жил на окраине города, дом его был не хуже тех домов, что находятся в Центре, только вот уже несколько лет ближайший завод загрязнял воздух.

Когда Щерев строил дом, вокруг было поле. Люди назвали дом Щерева виллой. Это название сохранилось и тогда, когда дом оказался в центре нового жилого квартала.

Мало кто знал, откуда приехал Щерев. Он появился в то время, когда в некоторых селах нашлись люди, выступившие против кооперативных хозяйств. Принял участие в строительстве нового завода и теперь работал там главным плановиком. Щерев владел несколькими языками. И на вопрос, когда он успел их выучить, отвечал: «В гимназии. Мне очень легко давались языки».

Вместе с первым корпусом завода возникла и его вилла. Он хотел, чтобы дом находился недалеко от работы. Вначале он жил один, потом привел какого-то мальчонку, и люди стали говорить, что Щерев усыновил его, что мальчик — плод несчастной любви.

Долгие годы Щерев никого не пускал в свой дом, но потом все-таки согласился сдать в наем две комнаты подполковнику Симеонову из танкового полка. Подполковник поселился у него с женой и своей единственной дочерью, и дом ожил.

И в тот вечер в доме Щерева все было подготовлено для званого ужина. Много народу пришло, много вина было выпито, и все-таки осталось кое-что для тех, кто имеет обыкновение засиживаться в гостях.

— Человек должен уметь жить, — размахивал руками порядочно выпивший Щерев и при этом подливал вино в бокалы. — Пожалуйста, вот яблоки, мандарины, не стесняйтесь. Мы выполнили план досрочно на сорок два дня, четыре часа, тридцать минут и пятьдесят секунд. Точная математика... Так разве я не имею права, как главный плановик завода, повеселиться в этот вечер? У государства ничего не прошу. Мне море по колено. Важно только то, что вот тут у меня переполнено, — ударил он себя в грудь. — Переполнено, и потому хочется петь.

Раздался нестройный звон десятка бокалов. Играл магнитофон. Одна за другой чередовались песни, которые были модными много лет назад, и главный плановик все больше млел от удовольствия. Он попытался подпевать записанным на ленту исполнителям, но голос его взвился чересчур высоко и оборвался так же неожиданно, как и возник.

К полуночи Щерев остался один. Перемотал кассету магнитофона и постучал в потолок.

— Симеонов, до каких же пор я буду тебя ждать, человече? — крикнул он квартиранту, который отправился укладывать спать дочку. — Ребенок и сам ляжет. Ведь мы же рядом. Весь дом освещен! — Он провел рукой по голому темени и остановился перед большим стенным зеркалом. У него все расплывалось в глазах, и он подошел еще ближе. В зеркале за его спиной отразилась тщедушная фигура Симеонова. На его лице резко выделялись седеющие усы и орлиный нос.

— Так что же это такое, мужчины мы или нет? — встретил его Щерев и заставил присесть. — Чего тебе положить: кусочек поросенка или птичьи потроха?

— Я сыт, этого для меня, пожалуй, многовато! — простонал Симеонов и потянулся за бокалом.

— Пусть уж лучше будет многовато, чем маловато. Было время, когда нам всего недоставало, но сейчас...

Симеонов взял с тарелки кусочек и быстро запихнул в рот. В этот вечер все казалось ему горьковатым. И дело здесь было не в том, какая собралась компания у хозяина. Симеонову стало не по себе еще в полку.

...Сариев застал его в кабинете через несколько часов после окончания рабочего дня.

— И ты тоже еще здесь? — спросил он еще в дверях.

— За полк отвечаю и я, товарищ подполковник. И мне не безразлично, что в нем происходит, — резко ответил Симеонов.

— Ты отвечаешь за него, не выходя из кабинета? — спросил Огнян.

— С подобными подозрениями мы никуда не придем.

— А с помощью выжидания?

— На что вы намекаете?

— Ни на что не намекаю, Симеонов, просто мне больно, ведь в академии мы были друзьями, а когда я уезжал в Советский Союз, на вокзале мы расцеловались, как братья. — Нижняя губа Сариева дрогнула.

— И что же?

— А когда я вернулся, то все стало другим...

— Вы хотите сказать, что для нас обоих здесь нет места? — Симеонов говорил уже спокойнее.

— Речь идет не о месте, Симеонов, а о той злобной радости, которую ты испытывал, когда я нес на руках несчастного Тинкова. Ты оказался тем, кто сразу же отправил и остальных членов экипажа в госпиталь, объявив, что они «не в своем уме» от потрясения. Да, Тинков умер. В его смерти виноват я. А ты, как друг, хоть раз пришел ко мне, чтобы спросить, как я себя чувствую?

— Я могу уйти? — поднялся со стула Симеонов.

— Опять убегаешь! — присел на край письменного стола Сариев. — Ведь ты остался, чтобы посмотреть, что принесет брожение в полку, начавшееся после того, как матери пострадавших получили письма.

— Вы много себе позволяете!

— Если меня не отправят в тюрьму, будем ли мы еще служить вместе, Симеонов? — в упор посмотрел на него Сариев. — Можешь ли ты быть со мной честным? — Его слова, как выстрелы, попадали в цель, и Симеонов дрогнул.

— Я не рассчитываю ни на своего отца, ни на его знакомство с генералами, — желчно заявил он. — Я всего добился сам. Если вы боитесь, что не выдержите, когда все вас оставят, то это уже ваше дело.

— Наконец-то ты выговорился! — Грустная улыбка появилась на лице Сариева. — Лучше уж так, чем жить иллюзиями.

— На меня не рассчитывайте! — взял свой плащ Симеонов и, не спрашивая разрешения, вышел.

...Совсем по-другому было в доме Щерева, словно тот жил в другой стране, словно дышал другим воздухом. Симеонов смотрел на раскрасневшиеся лица подвыпивших гостей и думал о своих неудачах. Двадцать лет он служит в армии и всегда только чьим-то заместителем. Уже и стареть начал, а так ничего и не достиг. Чем его превосходил, например, Сариев?

— Освободи свою душу от забот, — положил руку на его плечо Щерев. — Думай о своей жизни. Никто не вернет тебе годы, напрасно прожитые в глуши.

— Поздно, бай Геро, очень поздно, — вздохнул Симеонов и подумал, что скорее всего Сариев будет отстранен от должности. Следователь был весьма категоричен.

— Поздно бывает только для умерших. — Щерев хрустнул запеченной корочкой поросенка и снова налил вина. — И на твоей улице еще будет праздник. Держись до конца.

— У меня нет больше сил, — сам того не замечая, начал исповедоваться Симеонов. — Каждый тебя запугивает, каждый подстегивает, все чего-то требуют. Из-за Сариева погиб солдат, его ждет суд, а он все мотается передо мной, подливает масло в огонь. А все потому, что у него есть опора.

— Опора? — тихо рассмеялся Щерев. — Раз ты чувствуешь, что стало скользко, так чего же ты ждешь? Подливай и ты! Если он упадет, раздави его и больше не обращай внимания. Хныканьем ты ничего не добьешься, запомни мои слова. Если бы я только хныкал, то больше чем дворником так и не стал бы. А ты молодой, способный.

Симеонов поднял голову, посмотрел на него. Последние слова Щерева пришлись ему по душе. Захотелось их услышать еще раз, чтобы повысилось настроение.

— Не знаю, с чего взяться за дело. Завтра на меня ляжет вся ответственность. — Он поднялся и посмотрел на беспорядочно расставленные стулья и разбросанные по столу огрызки, вилки, ложки и бокалы. Посреди горки костей красовался дамский платочек. — В любой момент нам могут приказать отправиться на большое ответственное задание, а он торчит в полку, ждет манны небесной. Как только заиграет труба, он пойдет шататься по судам, а мне придется ломать себе голову, исправляя всякого рода недоделки.

— Свинство! — заявил Щерев, следя за ним помутневшим взглядом.

— Нет, это не свинство, это... — распалился Симеонов, но, заметив, что Кирилл Цанков стоит в дверях, прекратил разговор.

Племянник Щерева любил наблюдать за подвыпившими людьми. Иногда он пытался им подражать, но все-таки никак не мог понять, как же он выглядел в такой момент и восприняли ли его гости как завзятого весельчака.

— Привет ополченцам и гренадерам! — крикнул он.

— А-а, новое гвардейское пополнение! — оживился Щерев. — Скитальцы! Целыми ночами колесят по улицам и поют песни во славу труда, а ты все жалуешься, что устал, что все делаешь из последних сил.

Симеонов его не слушал. Увидев Кирилла, он обрадовался тому, что слушателей стало больше, и подошел к нему.

— Держи! — Подал ему бокал с вином и поднял свой. — Ты его не слушай. Хозяин — прекрасный человек, но сейчас он пьян. Верь тому, что я тебе скажу. Ты служил у меня и знаешь, что танкисты — непробиваемая сила, стальной кулак нашей милой Болгарии. — И он выпил вино, ни с кем не чокнувшись.

И Кирилл выпил.

Симеонов хотел сказать еще что-то, но пошатнулся, как-то неопределенно махнул рукой и, качаясь, отправился по лестнице на второй этаж. Вскоре шаги его затихли.

— Несчастный! — проводил его взглядом Кирилл и налил себе второй бокал.

— Именно такие нам нужны, — глухо, как из-под земли, прозвучал голос Щерева.

— И куда мы придем с такими людьми?

— Туда, откуда они начинали, — стиснул голову руками Щерев: она у него раскалывалась.

— Не поздно ли уже? — задавал вопросы Кирилл. Ему хотелось уязвить своего дядю, заставить его выказать свою слабость.

Щерев не пошевельнулся. Только смерил Кирилла взглядом и переставил бокалы, пролив при этом вино на скатерть.

— Ты, кажется, забыл, кто твои родители? — Голос его прозвучал тверже.

— Зачем ты их приплетаешь сюда?

— Потому что они погибли во имя святого дела. Они стали жертвами тех, кто сейчас у власти.

— Дядя!

— Что тебе уже удалось сделать? — Щерев встал напротив него. По нему вовсе не было видно, что он пил весь вечер. — Или ты забыл свою клятву? — Лицо Щерева покраснело, глаза расширились. — Зачем же я заботился о тебе двадцать два года?

Кирилл молчал.

— Они убили твоего отца. Твоя мать умерла на моих руках во время родов. Она завещала тебе не забывать родную кровь. У тебя нет иного пути.

— Ты живешь старыми представлениями о мире и жизни, дядя.

— И ты это говоришь тогда, когда близок наш успех?

— Венета Дамянова не имеет ничего общего с их делами, — все так же тихо, но взволнованно ответил Кирилл. — Она прежде всего человек.

— Ведь никто не знает, кто ты и чей ты сын, — Щерев дрожал от возбуждения. — Я посвятил тебе всю свою жизнь, чтобы дождаться момента расплаты, а ты раскис перед какой-то женщиной.

— Она мне открыла глаза, дядя. И среди них есть настоящие люди. Я хочу писать. Хочу жить, не испытывая страха.

— Поздно, мой мальчик, — глухо сказал Щерев. — У нас нет права на жизнь. Не забывай о том, кто поджег автопарк в танковом полку два года назад. А Софья, а секретные данные, которые она тебе передавала?

— И об этом я думал.

— Уж не задумал ли ты явиться с повинной? — притянул его к себе Щерев.

— Это никогда не поздно.

— Умереть тоже никогда не поздно, — с угрозой проговорил Щерев, и Кирилл увидел, как он положил между бокалами черный вальтер. — Лучше мне сделать это дело, чем видеть, как все идет к черту.

— Ненавижу свою кровь! — промолвил Кирилл и направился к себе в комнату, но строгий голос Щерева заставил его остановиться:

— Подожди! Или — или. Выбирай!

— А чего ты ждешь от меня? — спросил не оборачиваясь Кирилл.

— По вине молодого Сариева погиб солдат, Сариева будут судить. Велико и Драган — на ножах. Достаточно одной спички — и их вражда принесет плоды. Остается Павел Дамянов. Есть ли в его доме оружие?

— В шкафу лежит его пистолет.

— Для меня этого достаточно.

— Что ты задумал?

— Если ты принесешь его мне, ничего больше я от тебя не потребую.

— Поклянись! — Кирилл стоял бледный, напуганный.

— Дерьмо!.. — бросил ему Щерев. — Они сами съедят друг друга. Сами... Другого пути у них нет! — Он взял графин и стад пить из него. Когда поставил его на стол, Кирилла уже не было, ушел в свою комнату. — Люди, видите ли! И среди них настоящие люди! — Щерев хихикнул и погасил свет.

«С таким фактом мне не приходилось сталкиваться раньше. Чтобы кто-то не выполнил приказ!.. И именно тот, на кого я больше всего рассчитывал. Хуже того, он позволил себе отменить приказ. Совсем распустился. Ему безразлично, что будет завтра, послезавтра, и он действует наобум. А всему виной расхлябанность! Чему он мог бы порадоваться? Семье? У него пустая квартира. Молодости? Ему перевалило за пятьдесят, он поседел, стал лысеть. Работе? В ней ничего нового, ничего, что могло бы стать открытием... Решил искать выход, отменять приказы», — сердился генерал Граменов. Нажал кнопку звонка.

В кабинет вошел начальник штаба.

— Я отдавал приказ... — начал генерал, не глядя на него. — Подполковник Огнян Сариев является подследственным.

— Знаю! — ответил Дамянов.

— Тогда в чем же дело? — спросил генерал.

— Не считаешь ли ты, что мы поторопились? — в свою очередь спросил Павел.

— Если и поторопились, то, значит, ошибся я, а не ты! — Граменов поднялся. Глаза его горели.

— В любой момент ты можешь отстранить подполковника Сариева от занимаемой должности.

— Опять политика?

— На этот раз нет. Нам предстоит многое выяснить. Кто-то явно настраивает следователя, — продолжал Павел. У него была одна цель: предостеречь генерала от необдуманных поступков. В тот момент Сариев был для него лишь офицером, а не другом, родственником.

— Враги или карьеристы? — не скрыл иронии Велико.

— Пока что я не могу тебе ответить, но будущее покажет.

— Постыдись! — словно выстрелил в него взглядом Велико. — Тридцать лет мы с тобой офицеры, а сейчас ты даешь мне понять, что считаешь меня неспособным оценить обстановку, — Велико вздохнул и достал лекарство.

— Пусть это будет моим грехом по отношению к тебе, — улыбнулся Павел и подал ему стакан с водой. — Удвоишь дозу таблеток, и все будет в порядке.

Но попытка успокоить Велико оказалась безуспешной. Он провел рукой по лицу и резко приказал:

— Исполняйте!

В дверь постучали, и в комнату вошла Софья, машинистка штаба. В руках она держала поднос.

— Кофе, товарищ генерал!

— Кто вас просил варить кофе? — удивился Велико.

— Доктор! У вас пониженное давление крови, товарищ генерал. Он сказал, чтобы я каждое утро приносила вам по чашке.

— Приказал! Это не доктора, а мясники! Он еще будет приказывать, что мне пить и что не пить! — не на шутку рассердился генерал.

Павел взял поднос из рук внезапно побледневшей машинистки и поставил на письменный стол.

— Раз врачи говорят, значит, так нужно, — сказал он. — И я знаю, что кофе... — Но, увидев бледное лицо девушки, крикнул: — Софья, что с тобой? — Он схватил ее под руку и усадил в кресло.

— Доктора, немедленно доктора сюда! — приказал по телефону Граменов. — Черт знает, что за день! С утра все пошло наперекосяк...

Павел расстегнул воротник Софьи, настежь распахнул окно. Подал ей воды, но она отказалась.

Доктор не заставил себя ждать. Войдя, он направился к генералу, но Граменов указал ему на машинистку и дал знак Павлу, что они должны выйти.

Когда они снова вернулись, Софьи уже не было.

— Это я виноват, — сказал Велико, — накричал на нее. Но и вам не прощу, — повернулся он к доктору, мывшему руки у крана. — Кофе, да? И чтобы мне его подносили каждое утро, как барину, непременно...

— Причина не в вас, товарищ генерал.

— Причины! Они всегда возникают помимо меня, а все валится на мою голову, — махнул рукой Велико.

— Софья беременна, товарищ генерал!

— Правильно ли я вас понял?

— Она не замужем, — пытался объяснить как можно короче доктор. — У нее есть приятель, она поверила ему... Он обещал жениться, но сейчас...

— Этого мне не хватало — заниматься еще и беременными в этом городе! — снова вспыхнул генерал. — Пусть сама с ним и разбирается. И больше никаких цирковых номеров, никакого кофе!

— Случай совершенно особый. Может привести к нежелательному концу, — доктор закрыл свою сумку и вышел.

Павел стоял у двери с папкой для доклада в руках.

— Пусть уточнят все подробности, и если нужно... — недосказал Велико. Ему стало душно. Впервые в жизни он совсем запутался. Не знал, с чего нужно начинать.

— На ее стороне закон, — напомнил начальник штаба.

— Так что ж, раз ее защищает закон, значит, мы должны открыть детские ясли при казарме, так, что ли?

— Дети не могут отвечать за то, когда и при каких обстоятельствах они появились, — все так же спокойно продолжал Павел. — Она поверила ему, сблизилась с ним, дальнейшее уже не столь важно. Главное — это то, что должен появиться на свет человек. — Он открыл папку и протянул первый документ на подпись.

— И Сильва не пришла сегодня ночью домой, — немного успокоившись, словно самому себе, сказал генерал.

— Очевидно, какой-то спешный случай.

— И в госпитале ее не было.

— Ей двадцать семь. Думаю, что у нее есть право на личную жизнь. Она не может все время быть возле тебя. — Голос Павла донесся до Велико откуда-то издалека.

— Хорошо же ты ее приучил! После того как умерла ее мать, она бо́льшую часть времени проводила с тобой.

— Сегодня ты настроен обвинять всех.

— Утром она вышла из квартиры Огняна, — сказал Велико. — Мне даже не позвонила.

— Ты сошел с ума! — посмотрел на него озадаченный Павел.

— Не знаю! Запутался я!..

— Сегодня утром с тобой творится что-то непонятное. — Павел собрал документы в папку, намереваясь уйти, но расстроенное лицо генерала его остановило. — Если ты уже начал, продолжай до конца.

— Лучше бы ты мне сказал, что творилось в твоем доме, пока я скитался по академиям и думал, что мой ребенок в надежных руках. — Велико выглядел усталым. Павел никогда еще не видел его таким постаревшим, обессиленным.

— Сильва и моя дочь, ты это хорошо знаешь. Мы с тобой поклялись когда-то... Можешь быть спокоен. Ее имя не запятнано в моем доме, — с болью ответил Павел.

— До сих пор я всегда старался, чтобы прежде всего мне самому все было ясно, — подчеркнул каждое слово Велико.

— Нельзя ли конкретнее? — Начальник штаба сел напротив него. — И не разговаривай со мной таким тоном.

— Вчера я решил ее дождаться. Нам нужно было поговорить. В позапрошлую ночь я нашел квартиру похожей на трактир. Хотел посмотреть Сильве в глаза, услышать, что она скажет. Вышел на улицу. У меня было такое чувство, что ей грозит какая-то опасность, и не ошибся. На рассвете она вышла из квартиры Огняна. Я спрятался, чтобы она меня не заметила. — Граменов выпил глоток воды.

— И ты считаешь?.. — недоговорил Павел.

— Мне стало так больно за Жасмину. Ведь она погибла, чтобы спасти своего ребенка и от сомнений Драгана.

— Я верю тебе! — встал Павел. — Но и ты должен мне поверить. В ту ночь Огнян спал у нас... А сейчас, как ты приказал, в моем кабинете ждет подполковник Симеонов.

— И ты молчишь до сих пор!

— Он никуда не денется!

— Приведи его! — приказал генерал, и Павел вышел.

Велико остался один. Прежде ему казалось, что он всегда найдет силы ладить с кем бы то ни было, но сейчас, кажется, потерял почву под ногами, ощутил неуверенность.

«Что-то я стал больше думать, чем действовать. И это сомнение...»

Начальник штаба вошел вместе с подполковником Симеоновым. Из-за бледности черты лица Симеонова казались более острыми, чем это было на самом деле. Глаза у него были прищуренные, холодные.

Симеонов присел на указанное ему кресло и стал ждать. А генерал не спешил.

— Может быть, вы догадываетесь, зачем я вас вызвал? — наконец спросил он.

— Нет, товарищ генерал! Мне передали приказ, и я явился.

— Вы идете из полка?

Подполковник Симеонов выпрямился:

— Я там провел ночь. В полку замечается брожение, товарищ генерал. Вчера прибыли матери трех пострадавших. Они узнали о смерти Тинкова. Никто не может их остановить. Их плач смутил солдат, запутал и нас. Потом пришел подполковник Сариев. Я бы не выдержал на его месте. Но он был как каменный. Провел их к себе в кабинет, и больше мы их не видели. Солдаты избегают офицеров. Опасно выдавать боевые патроны даже караулу. Подполковник Сариев приказал соблюдать устав. Если немедленно не будут приняты меры, товарищ генерал...

— Кто сообщил о случившемся родственникам? — прервал его Велико.

— Возможно, кто-то из солдат. Гуманность требует, чтобы они были информированы.

— Я спрашиваю: проверили ли вы, кто сообщил матерям? — повторил свой вопрос генерал.

Ответа не последовало.

— И что же вы предлагаете? — продолжал Велико после паузы.

— Следователь попросил, чтобы подполковник Сариев пришел к нему, но тот отказался — ему, видите ли, не о чем больше с ним разговаривать. Заперся в своем кабинете с материалами к предстоящему учению и никого к себе не пускает, — Симеонов вытер с лица пот.

Генерал Граменов внимательно слушал доклад подполковника, ждал, что и начальник штаба займет какую-нибудь определенную позицию, но Дамянов молча стоял в стороне.

— Подполковник Симеонов, вы сегодня примете командование полком. В установленный срок доложите о приеме дел в полном объеме, — закончил генерал.

Не ожидавший такого конца разговора, Симеонов смотрел то на одного, то на другого. Не услышав ничего больше, он отдал честь и вышел. И они снова остались вдвоем — генерал и Павел.

— Случай с Софьей расследуй лично, — сказал Граменов, застегивая плащ.

— Слушаю!

— Не уходи! Я скоро вернусь! — добавил генерал и вышел.

Полковник Дамянов остался на несколько минут в кабинете. Сильно сквозило, и Павел закрыл окно. Густые облака окутали вершины гор. И в этот день, видно, не обойдется без дождя.

В танковом батальоне действительно началось брожение. Едва удалось уговорить матерей пострадавших пройти в комнату для свиданий. Там они плакали и причитали, но зато хоть жители квартала их не слышали. Солдаты группами выходили из казарменных помещений и не спускали глаз с ворот. Никто не понимал, что происходит. Одни утверждали, что и остальные трое из экипажа пострадавшего танка скончались. Другие говорили, что подполковник Сариев в последний момент свалил вину за случившееся на умершего Тинкова. Да чего только не рассказывали!

Кто-то пустил слух, что командир полка уходит, чтобы избежать ответственности, и солдаты еще больше насторожились. Они ведь знали другого Сариева, который всегда был на их стороне. Неужели достаточно одного несчастного случая, чтобы подполковник испугался? Им очень хотелось его увидеть, но двери кабинета командира были закрыты.

Какой-то солдат вернулся из города и принес новость: следователь потребовал ареста Сариева, но подполковника отозвали в неизвестном направлении.

Потом все увидели, как подполковник Сариев вышел из машины, сказал что-то водителю и направился к контрольно-пропускному пункту, где его ожидали матери солдат. В расстегнутом плаще, с фуражкой в руках, Сариев остановился перед женщинами.

— Вы искали меня! — подошел он. — Я подполковник Сариев.

Смутившиеся женщины поздоровались с ним за руку. Ни одна из них не осмелилась первой заговорить о том, что их привело в казарму в такое время. Но потом самая молодая из них набралась храбрости и, побледнев, подошла к нему.

— Где мой сын? — спросила она, задыхаясь от волнения.

— В госпитале.

— А вы почему здесь?

— Потому что я здоров. — Сариев хотел еще что-то сказать, но женщина сделала несколько шагов, и ее пальцы вцепились в его плащ.

— Верните мне моего сына!

Неожиданно для всех подполковник Сариев обнял женщину и отер слезы с ее лица. Ощутив теплоту и участие этого человека, мать потеряла последние силы.

— Здесь неподходящее место для разговоров, — тихо сказал Сариев. — Пойдемте со мной! — И он открыл ворота. Собравшиеся поблизости солдаты разбежались по всему плацу.

На лестнице, ведущей к штабу, самая пожилая из женщин остановилась и спросила его:

— Живы ли они?

Сариев не ответил. Пропустил женщин вперед себя. У него закружилась голова. Но он не поддался охватившей его слабости. Бросил плащ на первый попавшийся стул и поднял телефонную трубку.

— Свяжите меня с госпиталем, — попросил он.

Женщины сидели на мягком диване, боясь пошевелиться. — Доктор Драгиев, извините, пожалуйста! Подполковник Сариев вас беспокоит. У меня находятся матери трех пострадавших. Прошу вас, разрешите им свидание с сыновьями. — Женщины зашевелились. — Что? Они не хотят больше оставаться в госпитале? Нет, я запрещаю! Передайте им, что, если они сбегут, я их отдам под суд! — И он положил трубку.

Три пары глаз следили за каждым его движением. Женщины ловили каждое его слово. Он обязан был успокоить их, убедить в том, что их дети будут жить.

Но подполковник не знал, с чего начать.

Одна из матерей протянула ему телеграмму, в которой было написано: «Приезжайте немедленно в полк. Ваш сын в предсмертной агонии. Петр, его товарищ».

И другие женщины протянули ему телеграммы с таким же текстом.

Сариев держал три листка и никак не мог поверить, что они посланы из его полка. Открыв дверь, он крикнул в коридор:

— Пусть придет водитель! — и остался стоять у двери, пока не услышал торопливые шаги. — Отвези этих женщин к нашим ребятам в госпиталь! Потом доставишь их на вокзал! — приказал он водителю.

Когда матери ушли, он запер дверь на ключ и больше никого к себе не пускал.

Поздно ночью в дверь его кабинета постучали три раза. Он открыл. На пороге стоял Павел Дамянов.

— Зачем ты заперся? — спросил полковник, прежде чем Сариев предложил ему войти.

— Обдумываю сложившуюся ситуацию, — ответил он.

— Один? — спросил Дамянов.

— Люди чаще готовы посудачить о случившемся, вместо того чтобы помочь. — Огнян впустил его и закрыл дверь.

— Я несколько раз приходил к тебе домой, но не застал. — Павел налил себе воды из графина и жадно выпил.

— Я не гожусь для компании. Никак не могу обрести душевного покоя и... — недоговорил Огнян. Он решил, что именно теперь не имеет права занимать окружающих своими мыслями.

— Уж не считаешь ли ты, что в одиночестве тебе будет легче?

— Возможно, меня осудят, возможно, вы с генералом окажетесь правы. Но меня пугает только подлость, двуличие! — И он подал Дамянову телеграммы, которые были отправлены матерям пострадавших солдат.

Павел долго перечитывал тексты, сравнивал их. Потом свернул бланки и положил в карман.

— Не забирай их! — Голое Огняна стал недружелюбным. — Это мой недосмотр. Я забыл, что есть и такие люди.

Павел не вернул телеграммы. Надел фуражку и предложил:

— Давай пройдемся немного?

Но Огнян ничего не ответил.

— Машина стоит перед штабом. Жду тебя! — сказал Павел и вышел.

Сариев заколебался, остаться ему до утра в казарме или последовать за Павлом. Павел был мужем его сестры, но они уже год избегали разговоров на семейные темы.

Сариев закрыл сейф, с трудом натянул обувь. Ноги у него отекли.

Когда Огнян сел на заднее сиденье машины, Дамянов докуривал вторую сигарету.

Они долго кружили по кривым улочкам города, прежде чем начали подниматься на какой-то холм, заросший соснами. Павел сказал водителю:

— Останови и можешь возвращаться в штаб.

Выйдя из машины, Сариев понял, где они находятся. Внизу под ними горели огни города, а на самой вершине можно было различить контуры горной хижины. Машина уехала.

— Вот это наш город, — после долгого молчания сказал Павел.

— У тебя есть сигареты? — вместо того чтобы поддержать разговор, спросил Сариев.

Полковник дал ему сигарету. Закурил и сам. Он никогда не курил так много.

— Вон в том доме несколько лет назад жил комиссар нашего партизанского отряда, Ярослав, — показал он на большую террасу, закрытую плющом.

— Я его помню, — с досадой произнес Сариев. Он уже жалел, что согласился на эту поездку. В последнее время все говорили только о прошлом и будущем, но не о настоящем...

— По этой дороге мы спустились в ту историческую ночь и взяли город, — продолжал Павел. — Твой отец вел колонну партизан.

— С Сильвой что-то происходит, — попытался направить разговор в другом направлении Огнян, но Павел его не слышал. Он весь отдался воспоминаниям. — Что ты хотел мне сказать? — скомкал недокуренную сигарету Сариев, едва сдерживаясь, чтобы тотчас же не уйти.

— Неужели ты меня не понял? — искоса посмотрел на него Дамянов. — Ты видишь эти огни? На этом месте через неделю установят бюст Ярослава. С ним здесь навсегда останутся и наши воспоминания. Только воспоминания! Ты все-таки мало нас знаешь.

— И ты тоже меня обвиняешь?

— Мы должны больше доверять друг другу, — сказал Павел.

— Доверие нельзя купить, его можно только заслужить.

— Это ты хорошо понял, — негромко, но сурово проговорил Павел.

— Что-нибудь еще хочешь сказать?

— Некогда мы были едины, как сжатые в кулак пальцы. Прошли годы, жизнь нас разбросала в разные стороны, мы редко встречаемся... И нам довелось пережить немало бед. Мы сто раз готовы были уже проститься с жизнью и снова возвращались к ней.

— Ты что, меня агитируешь? — спросил Огнян.

— Нет, просто рассказываю, доверяю тебе, — и Павел провел рукой по пересохшим губам. — Не улыбайся! Мы думали поставить памятник Ярославу в городе, но твой отец это предложение не принял. И правильно сделал. Ярослав любил простор. А памятник мы сооружаем для того, чтобы он напоминал нам, откуда мы пришли, чтобы мы не стали тормозом на вашем пути.

— Мой путь закончился здесь. Умер Тинков, вместе с ним вы хороните и мои мечты. — С этими словами Огнян опустился на траву. — Я верил в людей, хотел, чтобы и они мне поверили. Достаточно было одной катастрофы, чтобы вы отреклись от меня, — с горечью произнес Сариев.

— Если ты сдашься, то тем самым предашь всех нас. И нас судили, и мы сидели в тюрьмах...

— Но вы верили во что-то, — как эхо откликнулся Сариев.

— А ты?

— Верил, но в большинстве случаев оставался обманутым.

— Но твои друзья — настоящие люди, — сказал Павел.

— Знаю.

— Все это пройдет, как проходит весенняя гроза. Тебя они любят, — продолжал Павел.

— А ты любил хоть кого-нибудь? — спросил Огнян.

— Думаю, что да.

— Думаешь, но не уверен в этом. И я думал, что люблю людей, а вышло, что я обманулся в них, а они — во мне.

— Несмотря ни на что, ты — сын Драгана.

— Оставим моего отца в покое.

— Он никогда не сдавался.

— Но умел и ненавидеть, а мне это чувство неведомо.

— Да оно тебе и не нужно. Ненависть что ревность. Оба эти чувства способны ослеплять, делать человека мелким, мстительным. Обещай мне, что ты будешь держаться до конца, что бы ни случилось, — повернул его к себе Павел.

— Для этого ты и привел меня сюда? — спросил Сариев.

— Да, чтобы сказать тебе, что ты не одинок, — ответил Павел.

Сариев не сказал ни слова. Встал и пошел. Павел последовал за ним. Дошли до дома для командного состава, где оба жили, не обменявшись ни словом, но каждый чувствовал плечо друга, каждый одинаково воспринимал мир.

Перед подъездом Павел остановился:

— Идем ночевать к нам. Венета и сегодня вечером на заседании.

Огнян вопросительно посмотрел на него, потому что не смог понять, то ли Павел иронизирует, то ли в нем заговорила боль. Но углубляться во все эти проблемы не хотелось. Он был доволен, что Павел пригласил его к себе домой. Собственная пустая квартира угнетала Огняна.

И в этот раз Велико не вызвал машину. Ему хотелось почувствовать дыхание гор, освежиться горным воздухом. До совещания с командирами полков оставалось три часа, и он решил провести их на природе. Много неприятностей свалилось на него в предыдущую ночь. Он боялся, что сорвется, совершит что-нибудь непоправимое. Перед его глазами стоял заместитель Огняна подполковник Симеонов. Его сбивчивый доклад и смущение заставили генерала задуматься, не поторопился ли он с передачей ему командования танковым полком. Ему не понравились беспрекословная покорность подполковника, его неумение и нежелание защищать свои позиции, если они вообще у него были. А он доверил Симеонову командовать полком, в котором началось брожение.

Сначала Велико решил пойти к танкистам и сообщить о своем решении Огняну Сариеву. Но на улице понял, что не готов к этой встрече, и отложил ее на следующий день. Его встреча с Огняном должна произойти непременно в присутствии полковника Дамянова. Пусть им обоим станет ясно, что по отношению к ним он меньше всего склонен идти на компромиссы.

Велико отправился наверх, к горной хижине. Когда дошел до дома полковника запаса Велева, где некогда жили Ярослав и Жасмина, остановился, всматриваясь в разбитые плитки террасы, в осыпавшуюся штукатурку стены, заросшей плющом. Эта зелень почему-то всегда его отталкивала. Он связывал ее со смертью. А в этом доме с большой террасой началась его вторая жизнь. Здесь родился его интимный мир, и вот уже тридцать лет он нес в своем сердце эхо слов Жасмины, которая однажды ночью догнала его на лестнице, прижалась к нему и прошептала:

— Не хочу другой жизни, не хочу никого, кроме тебя. Возьми меня, сейчас же возьми меня.

Тогда он поднял ее на руки и отнес за город. Ночь они провели на какой-то поляне. На рассвете она уехала в имение своей тети и в этот дом больше не вернулась.

«А Сильва... — он не смог продолжить до конца свою мысль. У него защемило сердце. — Если бы она умела хоть на одну тысячную долю любить, как Жасмина, то не осуждала бы меня, не демонстрировала бы мне, что может обойтись без меня. Суета. Эгоизм...»

Граменов остановился. Он и не заметил, как прошел мимо госпиталя. Пришлось вернуться и из приемного покоя позвонить дочери. Оказалось, что у нее выходной. Он сел в такси и через несколько минут вошел в свой подъезд. У входа в квартиру задержался. Хотел успокоиться, чтобы не проявлять торопливость ни в словах, ни в поступках.

Дверь он открыл своим ключом и очень удивился, когда на полу увидел два раскрытых чемодана и брошенные в них вещи. Сильва искала что-то в комоде матери и, хотя слышала его шаги, даже не обернулась.

— И ты не позвонила бы, если бы я тебя не нашел? — остановился Велико в дверях холла и взглядом окинул всю квартиру. Было убрано, но еще пахло табачным дымом и коньяком.

— Есть ли необходимость пускаться в длинные разговоры, чтобы упрекать друг друга? — повернулась к нему Сильва, и он увидел ее невыспавшееся лицо, ее глаза, из которых исчез тот блеск, который всегда так нравился ему.

— Я не для того тебя ищу, чтобы упрекать, ведь тогда я прежде всего должен судить самого себя, — присел Граменов в кресло и расстегнул куртку. — И что все это значит? — кивнул он на чемодан.

— Уезжаю!

— Куда?

— Туда, где нужны врачи. Так будет лучше.

— Для кого?

— Для всех.

Граменов подошел к дочери, обнял ее. Она была напряжена, словно готовилась к прыжку.

— И для меня? — спросил он глухим голосом.

— Не лучше ли не говорить об этом, отец? — посмотрела ему в глаза Сильва.

— Кто тебя обидел?

— Все!

— А ты не подумала, что, может быть, тоже обидела кого-нибудь?

— Всех!

— Тогда в чем же дело?

— Нужно начинать все сначала. Среди людей, которых я не знаю. Здесь для моих близких я все еще ребенок, а для остальных — дочь генерала Граменова.

— И дело только в этом? — прошептал Велико.

— Неужели этого мало? — высвободилась из его объятий Сильва. — В глаза говорят одно, а за глаза — другое...

— Старые истины, — вздохнул Велико. — Так ведь мы живем среди людей, а не среди зверей. Можно добиться, чтобы все стало одинаковым, но мышление, восприятие мира...

— Плевать мне на мир, отец, если в душе пустота. — Сильва закрыла чемоданы и поставила их у стены. — Спросил ли ты меня хоть раз, что я думаю о вас, о вашем поколении?

— Смешной вопрос! Что ты можешь думать о нас? — в голосе отца появилась шутливая нотка. — Мы для вас ясны! Ваше поколение — другое дело...

— Если вы все такие, то почему же я ни разу не видела, чтобы вы собрались вместе — ты, дядя Павел, дядя Драган и другие ваши друзья? Оправдываетесь работой, занятостью, избегаете друг друга, потому что слишком хорошо знаете себя. А что должны сказать мы? Мы не знаем ни вас, ни самих себя. Только чувствуем, как вы стремитесь втиснуть нас в свое русло, чтобы мы мыслили, как вы, жили, как вы, чтобы не видели существующих между вами противоречий. Не убийственно ли это, отец? Я задыхаюсь от всех этих забот, от вашего «внимания», от своего положения.

— Ты озлоблена, моя девочка!

— Вряд ли! И для злобы нужны силы. Может быть, ты помнишь, сколько мне лет?

— Двадцать семь. Знаешь, мне позвонили сегодня, попросили, чтобы вечером я был дома, придут сваты.

— Кто? — удивленно посмотрела на него Сильва.

— Некто Чалев. Кажется, ты знакомила меня с ним. — Он обрадовался тому, что нашел точку соприкосновения.

— А тебе не сказали, что его избили и потом вышвырнули из этой квартиры? — холодные нотки снова послышались в ее голосе.

— Ничего не понимаю!

— И не нужно! Ты меня ищешь, чтобы я рассказала тебе о прошлой ночи, о моих «оргиях»? Хорошо, слушай. Двадцатая операция, которую я сделала, оказалась удачной, и мне захотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью. Тебя никогда нет дома, одни подлизываются ко мне, потому что я твоя дочь, другие гробят солдат, ищут свою истину, пока сами не умрут, но меня никто не спросил, чего мне стоила эта операция.

— Перестань!

— Я думала, что хоть ты меня выслушаешь! — Сильва закурила, но отец выхватил сигарету из ее рук и раздавил в пепельнице. — Это теперь не имеет значения.

— Стыжусь за тебя! — не выдержал Велико. Он хотел поговорить с ней спокойно, но понял, что не сможет: сдают нервы.

— Наконец-то!..

— Хочешь захлопнуть за собой все двери? — заметил ее иронию Велико.

— А какая же из них открыта, отец?

— Безумие! С этого вечера ты не будешь больше спать в чужих квартирах! — наконец не выдержал он. У него все ныло внутри.

— И об этом тебе уже доложили.

— Своими глазами видел.

— Отец, отец!..

— И никакого отъезда! — остановился в дверях Велико. — Сегодня вечером я вернусь раньше. Приготовь ванну.

Сильва подошла к нему, взяла за руку.

— Ты ненавидишь меня? — спросила она.

— Ненавижу самого себя!

— Ты очень устал, — сказала она и подумала о своей усталости. — Хорошо, хорошо... Я уеду позже. Нужно!..

— Не повторяй. Я все понял и без твоего объяснения. — Дрожа как в лихорадке, он вышел на улицу. Только что показавшееся осеннее солнце припекало. Он направился к штабу. У него из головы не шли слова Сильвы. Она уедет, и он останется в полном одиночестве. Выяснилось, что он мешает. А не мешает ли он и в армии? Нужно ли ждать, когда ему об этом скажут, или он сам определит самый подходящий момент для своего ухода с честью, через парадные ворота? Он оглянулся. Улицы города были все те же, только люди уходили из жизни один за другим и человек не замечал, как редели ряды его сверстников. Эти мысли впервые посетили его, и он ощутил их тяжесть, их неумолимость.

Кирилл искал Венету дома, но не застал. Она сказала ему позвонить в десять, а сейчас уже одиннадцать. И в редакцию звонил, но никто ему не ответил. А ему так нужно было ее увидеть.

За прошедшую ночь Кирилл передумал о многом... Когда ему исполнилось десять лет, в один из воскресных дней дядя надел на него новый костюм, вручил ему цветы и сказал:

— Возьми! Ты их понесешь. Сегодня мы пойдем в одно место, о котором ты никогда не должен забывать.

Кирилл прижал букет к груди. В других случаях он всегда спрашивал, куда они пойдут, но таинственность слов дяди ввела его в заблуждение и он старался лишь не отстать, не выпустить руку Щерева.

Мальчик очень удивился, когда они оказались на городском кладбище.

— Положи цветы на эту надгробную плиту, — неожиданно хрипло прозвучал голос его дяди. — Стань на колени и целуй землю! Ту землю, из которой ты создан.

Кирилл, как во сне, положил цветы на плиту, опустился острыми коленками на начавшую подсыхать вязкую почву и только после того, как прикоснулся губами к утоптанной земле, поднял глаза и прочел на каменной плите:

«Подпоручик Кирилл Чараклийский

Цанка Щерева (Чараклийская)».

Кирилл задрожал. Он стоял на той земле, в которой покоились его мать и отец. Этот камень, привезенный с гор и установленный здесь, показался ему таким грубым и непривлекательным.

— Тебе исполнилось десять лет, — продолжал тихим, но повелительным голосом его дядя. — Теперь ты уже мужчина и должен все знать. Твои родители стали жертвою тех, кто ныне управляет страной. Коммунисты их убили. Ты никогда не должен иметь с ними ничего общего. Ты сын героев. И всю жизнь должен быть их последователем.

После этих слов дядя умолк, его душили слезы. Кирилл посмотрел на него и, не поднимаясь с колен, прижался к его ногам. Охваченный неизбывной болью, он спросил:

— А что я должен сделать, чтобы быть таким, как они, дядя?

— Ты должен делать то, что твоя мать тебе завещала и что мы с тобой должны довести до конца.

— Я тебя буду слушаться, дядя. Ведь ты больше не будешь меня бить?..

— Так мы же с тобой мужчины. Будем любить друг друга по-мужски и наказывать по-мужски. Это совсем другое, — поднял его Щерев и впервые поцеловал в лоб. Мальчик навсегда запомнил этот день.

Шло время. Когда впервые дядя дал ему задание, чтобы испытать его бесстрашие и веру, Кирилл был словно в лихорадке. Среди ночи он открыл с помощью отмычки квартиру одного из видных местных коммунистов. Оттуда он принес лишь одно охотничье ружье и несколько боевых патронов, но дядя остался доволен и этим. До утра они пили, а когда рассвело и дяде нужно было идти на работу, он похлопал Кирилла по плечу и посмотрел на него горящими глазами.

— Я убедился, что не терял с тобой время зря. Из тебя я сделаю дьявола, невидимого и беспощадного. Иди спать!..

Вскоре наступил срок Кирилла идти в армию. Он пошел в казарму и словно попал в капкан. Там он уже не мог избежать прямых контактов с теми, кого считал носителями зла. Он попытался им противопоставить себя, но несколько дней, проведенных под арестом, и недовольство дяди заставили его осмотреться, чтобы нащупать контакты со своими товарищами. Что-то перевернулось в нем, начало его угнетать, и он чувствовал себя удовлетворенным лишь тогда, когда дядя поручал ему выполнить что-нибудь серьезное. Для Кирилла это была единственная возможность доказать самому себе, что он сильный, что еще пробьет и его час.

Прошло семь лет с тех пор, как Кирилл покинул казарму, а полное смятение в мыслях так и осталось. Он решил нанести удар Венете — она была из лагеря противника. К тому же она посмела посягнуть и на самое сокровенное — поэзию, в которой он изливал свою боль, свою веру, и тут-то произошло нечто совсем неожиданное. Она его не оттолкнула. Ничего подобного с ним до тех пор не происходило. И впервые Кирилл ощутил, что от его смятения не осталось и следа. Но Геро Щерев снова встал на его пути.

«Больше ничего другого я от тебя не потребую... Ничего... Ничего...» — Кирилл сам не знал, сколько раз он повторил эти слова своего дяди.

Предыдущим вечером Венета была грустной, как никогда. Такой Кирилл ее никогда не видел. Она сидела напротив Кирилла, пила небольшими глотками водку и смотрела на него. Глаза ее так много сказали ему. Он погладил ее руку. Венета отстранилась и прошептала:

— Не надо. Дай мне возможность в этот вечер только смотреть на тебя.

Кирилл не мог понять, что происходит в душе этой женщины. Ее огонь сводил его с ума. Он хотел приобщиться к нему, но Венета не подпускала его к себе ближе. Разрешала лишь греться вдали, принимала его как гостя и в то же время не отпускала его.

Венета знала себе цену, имела привычку определять цену и другим. Она никогда не позволяла себе поступать безрассудно, но невольно толкала других на безрассудство, и это делало ее еще более желанной...

То, что он становился возвышенней духовно, делало Кирилла счастливым, и он чувствовал, что живет, что нужен кому-то. Ну какую связь могла она иметь с его родителями? Не является ли их смерть дурным сном, который оставил после себя только смятение в душе, в крови, доставшейся ему от них? Разве он виноват в том, что они так рано ушли из этого мира? Чего хочет его дядя? Отомстить или заполнить ту пустоту, что осталась после долгих лет блужданий? Неужели дядя не понимает, что то время ушло, что Кирилл хочет иметь свою жизнь, отличающуюся от жизни и дяди и отца?

В ту ночь он решил, что откажется от обещания, данного дяде. Сколько уже раз оказывался на распутье! Пора было подвести итог своей двадцативосьмилетней жизни. Он встал, оделся и побежал к ближайшей остановке автобуса.

...Улицы заполнились куда-то спешащими людьми. Кирилл плыл против течения. С той поры как он уволился из армии, он все еще не брался ни за одно серьезное дело. Жил на деньги, полученные за свои стихи или какую-нибудь корреспонденцию в местной газете, и на те деньги, которые время от времени давали ему дядя и Софья. А теперь он должен был оторваться от них обоих. А потом куда? Не хотелось думать об этом. Важно было то, что он принял решение, и притом непоколебимое. Кирилл опустился на одну из скамеек в саду и вытянул ноги. В кармане зашелестела бумажка, и вместо сигареты он достал записку от Софьи, которую девушка оставила у него на квартире: «Я больна. Завтра жду тебя у нас».

Холодный озноб прошел по всему его телу.

«Может быть, все же лучше пойти к ней? С чего-то надо же начинать?» — Почувствовав, как у него отяжелели ноги, он поплелся к Софье домой.

Дверь открылась мгновенно, как только он нажал кнопку звонка. Софья ждала его. Она была в ночной сорочке, теплая после сна. Она прижалась к нему, млея от радости, и повела к себе в комнату.

— Я знала, что ты придешь, — прошептала она. — Чувствовала, что ты идешь, что ты уже где-то близко! — Она хотела поцеловать его, но он уложил ее в постель и присел возле нее.

— Подожди! Дай перевести дух.

— Как хорошо, когда ты со мной...

Кирилл молчал. Смотрел на разметавшиеся по подушке волосы, на розовую шею. Эта постель была и его постелью. В любой момент он мог прилечь рядом с Софьей, обнять ее и заснуть, сломленный усталостью. Знал, что Софья на него не рассердится. Она подождет, пока он выспится, потом все будет так, как бывало много раз до сих пор.

— Раздевайся! — дернула она его за плащ.

— Не надо! Я спешу!.. — Он хотел сказать еще что-то, но ему не хватило слов. Пока он шел по улице, мысли были совершенно четкими, и он удивлялся той легкости, с какой решил все, а теперь... Она лежала рядом, ждала, чтобы он ее приласкал...

— Я осрамилась! — сказала она и положила голову ему на колени.

— Перед кем? — вздрогнул Кирилл и, сам не понимая почему, смутился.

— Перед командиром. Мне стало плохо в его кабинете. Вызвали врача, и он... — она замолчала.

— Что?

— Мне стыдно перед командиром и полковником Дамяновым. Они оба присутствовали при этом. Если доктор им сказал... Я не посмею посмотреть им в глаза...

Кирилл отвел ее руку, встал. Ее рассказ сбил его с толку. А она никак не могла остановиться. Как всякая женщина, она выплакивала свою боль первой.

— Я хочу, чтобы ты меня выслушала и не сочла бы, что я легкомысленный человек... — наконец набрался он храбрости.

— Говори, говори! — оперлась на локоть Софья. В ее глазах блеснула искра надежды. — И врач советует сделать то же самое. Поговорить, разобраться! Ребенок не виноват, что мы...

— Что ты сказала? — повернулся к ней Кирилл. Софья легла навзничь на подушку, а он до боли прикусил себе руку. — Какой ребенок? Какой доктор?

— Я беременна! Не стала тебе говорить об этом раньше, надеялась, что ошибаюсь. А вчера, когда я вошла в кабинет командира, мне вдруг стало плохо. Все закружилось у меня перед глазами, и я больше ничего не помню. Мне дали освобождение на три дня...

Кирилл стоял посередине комнаты в полном оцепенении, потеряв представление о том, где он находится. Он видел перед собой только женщину, которая стояла в постели на коленях в ночной сорочке и неотрывно следила за ним глазами.

— Я ослабела, поэтому мне стало плохо, — причитала Софья. — Дали мне всякие лекарства. Буду их пить, и все пройдет.

— Что ты говоришь? — с мукой выговорил Кирилл.

— Это от большой любви, — не сводила она с него глаз. — И доктор так сказал. Когда двое молодых любят друг друга, то не думают о последствиях.

— Значит, и это свалилось нам на голову?

— Что?

— Ребенок! Хорошо! Рожай его, раз ты так решила, — произнес он и дрожащей рукой потянулся за сигаретами.

— Я знала, что ты меня поймешь, — виновато улыбнулась Софья и поправила декольте ночной сорочки. — Сначала и я опешила, но потом, когда поразмыслила...

Кирилл не пошевельнулся, не закурил сигарету. Он ощущал во рту горьковатый привкус, словно пил всю ночь и еще не протрезвел. Ребенок!..

Если бы это произошло два месяца назад, как он был бы счастлив, но теперь... Да ведь он уже не принадлежал самому себе. Его ненависть к Венете превратилась в любовь, которой он так дорожил. Он ведь пришел к Софье, чтобы все рассказать ей откровенно.

— Я знала, что ты меня поймешь... — шептала Софья, а он смотрел на нее так, словно видел впервые.

— Я ухожу, Софья, — едва слышно выдавил он из себя.

— Я буду ждать тебя!

— Нет, не жди меня больше! — проговорил Кирилл, мучаясь от собственных слов. — Я никогда не вернусь.

— Что ты говоришь! — Софья решила, что ослышалась.

— Ты ни в чем не виновата, ребенок тоже не виноват, это наш ребенок. Просто все так запуталось... — Кирилл поднял воротник плаща и вышел.

— Подожди! — крикнула Софья ему вслед, но он даже не обернулся. Он спешил к центру города. Бежал от Софьи, от самого себя, не имея надежного пристанища, не зная, что с ним будет завтра, что будет в последующие дни.

Консилиум подходил к концу. Начальник госпиталя собрал специалистов из всех отделений, чтобы получить обобщенное мнение о пострадавших танкистах из полка Сариева. Случай с Тинковым еще не забылся, и он решил сам проверить состояние здоровья солдат.

Доктор Чалев был главным консультантом хирургического отделения, но начальник вызвал и Сильву, мнение которой его очень интересовало.

Сильва шла впереди всей группы. Она не слушала доклады других специалистов, а думала о последней встрече со своим отцом.

— Я не буду стоять на твоем пути, — сказал он ей в конце разговора. — Но запомни то, что я тебе скажу: куда бы ты ни пошла, борьба за новое будет продолжаться. И ты не сможешь радоваться спокойствию, потому что оно призрачное.

— И все-таки я уеду, отец.

— Я думал, что молодость не знает, что такое одиночество, — грустно произнес генерал. — Неужели ты никого не любила?

— Не знаю.

— А тебя любили?

— И этого не знаю.

— Зачем же ты показываешь себя перед людьми такой, какой никогда не была?

— Потому что ненавижу их лицемерие, их неискренность!

— Ты всех ненавидишь?

— Не знаю!

— Грустно жить рядом с тобой, — едва слышно произнес Велико. — Рискуешь там, где совсем не надо рисковать. Любовь — это самый большой риск, потому что ты ставишь на карту свою жизнь. Твоя мать рисковала ради тебя, ради меня, поэтому я никогда ее не забуду и ее образ навсегда останется в моем сердце.

...Сильва взглянула на Чалева. В то утро он ее спросил, какое она приняла решение. Но она молча прошла мимо. Вслед ей понеслись какие-то неразборчивые слова, потом послышался смех...

Начальник госпиталя предоставил слово Чалеву, и Сильва прислушалась.

— Хочу добавить еще кое-что, — поднял свою лысеющую голову Чалев. — Исследования показали, что не исключены кровоизлияния в мозг и брюшную полость. То же самое случилось и с умершим Тинковым. Если бы не сильный психический шок, в результате которого была заторможена деятельность головного мозга, то не произошло бы кровоизлияния и он остался бы жив.

— Конкретнее, коллега Чалев, — прервал его начальник госпиталя.

— Я говорю об обстановке, сложившейся в этом полку. Ежедневные психические перегрузки при нереальных для человеческого организма требованиях. Мы должны помочь следствию доказать садизм командира подполковника Сариева, который ставил опыты на людях, как это делали немцы в концлагерях. Факты перед вами, и я настаиваю на этом пункте нашего консилиума.

Вначале Сильву удивило заключение Чалева. Она попыталась представить себе, как он выглядел прошлой ночью, когда Огнян вышвырнул его на лестницу. В его обобщении недоставало хирургического заключения о состоянии здоровья больных. Она ощутила злобную нотку в голосе Чалева: значит, он попытался ответить ударом на удар. Если завтра она выйдет за него замуж, разве она может быть уверена, что будет защищена от подобного срыва? Может ли такой человек любить по-настоящему и приносить жертвы во имя любви?.. От этой мысли у нее остановилось дыхание. Ей показалось, что она очутилась в клетке.

— Я не согласна с обобщением доктора Чалева, — сказала Сильва и выступила вперед. — Мы собрались здесь, чтобы обсудить вопрос с медицинской, а не со следственной точки зрения. И теперь я понимаю, почему доктор Чалев не допустил меня к заключительному осмотру больных.

— Как так? — удивился начальник госпиталя.

— Насколько мне известно, и сам доктор Чалев ограничился лишь просмотром историй болезни и некоторых результатов исследований. Мы собрались здесь, чтобы дать объективное заключение, — с внезапно зародившейся яростью заявила Сильва. В этот момент она думала не столько о Сариеве, сколько о своей врачебной чести.

— Коллега, не о том ли хулигане идет речь, который прошлой ночью... — явным вызовом начал невропатолог.

— Именно о нем, — посмотрела на него Сильва. — Но мы обсуждаем не поведение подполковника Сариева, а состояние здоровья трех больных солдат.

— Благодарю! — кивнул невропатолог, и кто-то засмеялся.

— Ваша ирония неуместна, коллега, — возмутилась Сильва. — Я предлагаю продолжить консилиум после обеда или завтра после того, как мы обстоятельно осмотрим больных. Заинтересованные лица должны быть отстранены. Мы обязаны лечить, а не заниматься сведением личных счетов.

— Странно! — посмотрел на растревоженных врачей начальник госпиталя. — Ничего не понимаю! Коллеги, мы находимся не на публичном собрании, а на медицинском консилиуме. Завтра в то же самое время прошу в этот же зал. Доктор Граменова, зайдите ко мне в кабинет.

Сильва сняла очки и последовала за ним. Она испытывала странное облегчение. Ее отец говорил ей о риске. И она решилась на него. Но не было ли это безрассудством обреченной? Самое трудное — сделать первый шаг...

Она уже опоздала на обход больных, но не спешила. Ей нужно было время, чтобы успокоиться, еще раз заново оценить все, что она сделала...

Сильва вошла во врачебный кабинет и, к своему удивлению, увидела юношу в больничном халате. При ее появлении юноша встал.

— Вы ждете кого-нибудь? — спросила Сильва.

— Вас! — сделав вид, что не замечает холодного выражения ее лица, ответил больной. — Моя фамилия Бураджиев, я пришел от имени трех танкистов, — и почему-то улыбнулся.

— Очень мило, — пробормотала Сильва, но в ее взгляде промелькнула заинтересованность. — Вы ушли из палаты и разгуливаете по госпиталю.

— Могу ли я на минутку закрыть дверь? — вместо объяснения спросил Бураджиев.

— И что же дальше? — Сильва сама закрыла дверь.

— Дело очень простое, — солдат сел поудобнее на кушетку для осмотра. — Вы дочь генерала Граменова, не так ли?

— Я спешу на обход. Прошу вас, говорите короче, — предупредила она.

— Прошу извинить, но здесь совершаются какие-то махинации, — уже вполне освоившись, начал солдат. — Нам делают разные анализы, нас допрашивают следователи, а мы совершенно здоровы. Кто-то хочет свести счеты с подполковником Сариевым, и нас используют в качестве приманки. Эта игра нам отвратительна.

— А чем я могу вам помочь? — пристально посмотрела на него Сильва. Это был первый человек, который встал на ее сторону. Что-то земное в этом юноше; что-то искреннее, и ее недовольство постепенно отступало перед желанием выслушать его до конца.

— Я не за помощью пришел, товарищ Граменова. Дело здесь значительно сложнее. Мы узнали, что существуют какие-то трения между генералом и отцом подполковника Сариева. Передайте товарищу генералу, что мы здоровы, а если понадобится, мы докажем это. Что же касается их вражды, извините, то пусть они сами улаживают свои дела. Для нас подполковник Сариев — настоящий командир и человек, так и знайте! — И он встал, застегивая свой халат.

И Сильва поднялась. Этот незнакомый ей солдат заставил ее подумать о делах, которые непосредственно ее не касались, но за которые и она косвенно несла ответственность. Неужели и ее отец похож на Чалева?

— Вы хотите сказать еще что-нибудь? — холодно спросила она.

— Если до вечера нас не выпишут, мы убежим. И это тоже передайте товарищу генералу, — добавил Бураджиев, открыл дверь и вышел.

Сильва не пошевелилась. Перед ее глазами все еще стояло напряженное лицо солдата, она ощутила силу его решимости. Потянулась к телефону, но тут же отказалась от этой мысли. В дверях стоял доктор Чалев.

— Связь у тебя налажена безупречно, — он взглядом проследил за удаляющимся солдатом и вошел в кабинет. — Мы должны объясниться, — добавил он и смерил ее взглядом.

Сильва сняла халат и взяла в руки свой плащ.

— Бежишь? — встал на ее пути Чалев.

— От кого?

— От объяснения. Два года я водил твоей рукой со скальпелем, а сейчас в благодарность... Что бы ты ни делала, твоему ночному приятелю не избежать тюрьмы. Я его сгною там. Потом ты сама прибежишь ко мне! — На лице его появилась злая улыбка.

Все поплыло у Сильвы перед глазами. Ей доводилось видеть озлобленных людей, но такого, как доктор Чалев, она встречала впервые в жизни. Ей очень хотелось ударить его, как это сделал Огнян прошлым вечером, но у нее возникло такое ощущение, что если она прикоснется к Чалеву, то запачкает руки. На улице она остановила такси и поехала к отцу на службу.

Сильва чувствовала какое-то раздвоение. Озлобленность Чалева и слова солдата вынудили ее задуматься над вещами, на которые до сих пор она не обращала внимания, заставили ее почувствовать, что она в чем-то виновата. Неужели она всегда жила бесцельно? Неужели собственное благополучие сделало ее эгоисткой? Почему же до сих пор она не поняла, что кроме безразличия люди носят в себе и озлобление друг на друга? Только теперь Сильва особенно остро почувствовала, что значит быть дочерью генерала Граменова и как это тяжело — нести ответственность и за себя, и за него. Существует одна истина: человек может быть сильным только тогда, когда у него свой путь. А у нее?.. Может быть, теперь она узнает, где ее место в жизни? Может быть...

— Приехали! — сказал водитель и открыл дверь. Сильва сунула ему в руку деньги и направилась в бюро пропусков. Чем меньше времени оставалось до встречи с отцом, тем больше путаницы возникало в ее мыслях.

Генерал Граменов ждал ее у входа в свой кабинет. Заметив, что дочь бледна, он подхватил ее под руку и закрыл за собой дверь.

— Ну возьми же себя в руки! — потряс он ее. — Что случилось с тобой?

Сильва с трудом перевела дыхание и только сумела выговорить:

— Я с ночного дежурства.

— И вместо того чтобы пойти отдыхать, ты... Я думал, что мы обо всем договорились.

— Я пришла по другому поводу, отец, — тряхнула волосами Сильва и провела рукой по лицу. Все было как во сне. И ей казалось, что она пытается проснуться, но что-то сжимает грудь и она ощущает лишь удары своего сердца. — Из-за Драгана Сариева я пришла, — проговорила она и удивилась своим словам.

— Что?! Уж не умер ли он?

Сильва не ответила.

— Да скажешь ли ты наконец? — нетерпеливо воскликнул генерал.

— Он враг?

— Кто?

— Дядя Драган...

— Нет. Он — история! — И как будто что-то изменилось в самом Велико, голос его стал мягче, тише.

— И поэтому ты его ненавидишь?

— Что это тебе взбрело в голову? — отступил он на шаг.

— Хочу внести ясность во все, что касается моего отца и меня самой.

— Нет, я никогда не испытывал к нему ненависти, — ответил он и почувствовал, что этого недостаточно, чтобы заставить ее открыть истинную причину того, что привело ее сюда. Он терялся в догадках. В последние дни он меньше всего думал о Драгане. Было слишком много других поводов для волнений.

— Понимаю! — Она встала и направилась к выходу.

Ее реакция удивила Велико. Он догадался, что случилось нечто весьма серьезное. Ее молчание, блуждающий взгляд и то, что внезапно она прервала разговор, заставили его встать и преградить ей путь к двери.

— Уж не арестовали ли его? — спросил он.

— И это может случится, если ты не перестанешь его преследовать, не перестанешь преследовать всех, кто его окружает! — Сильва не жалела отца. Ей было тяжело, и она так болезненно воспринимала его холодность, что была в состоянии сказать ему и более жестокие слова.

— Ты сошла с ума! — генерал совсем растерялся.

— Может быть!.. Ох, если бы это было так! Молчишь? Пытаешься общими фразами успокоить меня, заставить стать слепой по отношению к тому, что творится вокруг меня. А как я тебе верила, ох, если бы ты только знал, как я верила!

— Сильва!

— Солдаты говорили о силе твоей ненависти и желании мстить, только я была наивной, — продолжала она, прижимая сумочку к груди.

— Девочка моя, возьми себя в руки! Не думай, что мои нервы из стального троса. Скажешь ли ты наконец, в чем дело?

— Прикажи выписать из госпиталя солдат танкового полка, и тогда я поверю, что ты именно тот, каким я тебя всегда знала и каким гордилась, — категорично заявила Сильва. — Я отвечаю за состояние их здоровья.

— Что ты сказала?

— Они здоровы, отец. И если правда, что вы их там держите, чтобы нанести удар Огняну, желая таким образом отомстить дяде Драгану за все прежние распри между вами, то это преступление!

— Смотри-ка... — озадаченный Велико подошел к дочери. — Так-так!

— Сами солдаты об этом говорят. Все остальное — твое дело. Я сделала все, что могла. Впервые наши пути разошлись, отец, — закончила она и сделала шаг к двери.

— Подожди! — пошел за нею следом генерал.

— Не беспокойся! Я сама справлюсь, — с ледяным спокойствием проговорила Сильва, и даже улыбка появилась на ее лице. Но видела она перед собой не генерала Граменова, своего отца, а рядового Бураджиева с русыми свалявшимися волосами и с огнем в глазах, который сразу же выдавал его решимость. Она не могла и не хотела оказаться слабее его.

В тот день Венета не пошла на работу. Позвонила в редакцию и сослалась на нездоровье. Совершив продолжительную прогулку до горной хижины, она вернулась домой. Сегодня она имела повод радоваться. Давно задуманная встреча с Кириллом за городом была назначена на вечер, и Венета находилась в лихорадочном состоянии. На обратном пути она зашла забрать приказ о его назначении на работу в редакцию, в отдел поэзии. Эта идея принадлежала ей, и она хотела преподнести ему сюрприз именно в этот вечер. Ей сообщили, что она включена в делегацию журналистов, которой предстояло посетить несколько арабских стран. До отъезда оставалось всего десять дней, и Венете казалось, что ей не хватит времени уладить самые важные, неотложные дела.

Несмотря на радостные вести, в то утро Венета чувствовала себя усталой. Она вошла в холл и остановилась перед стенным зеркалом. Глубокие тени залегли под ее глазами, лицо казалось бледным. Только резко очерченные контуры губ говорили о том, что, насколько бы она ни устала, она никогда не позволит себе распуститься или сдаться.

Венета небрежно сбросила платье, нижнее белье и осталась нагой. Она уже не помнила, когда позволяла себе раздеться догола и расхаживать в таком виде по квартире. Она не любила разглядывать свое тело перед зеркалом, но испытывала удовлетворение, когда ощущала его гибкость, когда каждый мускул, каждая частица тела излучали жизнь, свежесть. Ей исполнилось сорок два года, но она сохранила изящество форм.

Она прилегла на ковер и вздрогнула. Несколько лет назад они с Павлом вот так же ложились вместе на ковер. Им казалось, что так они находятся ближе к земле. Иногда они так и засыпали. Венете захотелось снова расслабиться и заснуть. Ей стало грустно. Некогда она засыпала после любовной истомы, а теперь — от усталости после непрерывных блужданий по лабиринтам журналистики. Венета забыла, что она женщина, что она должна получать и дарить нежность. Венета встала и набросила купальный халат. Она хорошо знала себя. До сих пор она находила силы скрывать свою женскую сущность, но теперь почувствовала, что снова воспламеняется. Венета ощутила это всем своим существом и, хотя разум сопротивлялся этому, была счастлива оттого, что все еще молода, что все еще томится по ласке.

Она пустила душ. Холодная вода освежила ее, и Венета почувствовала силу и бодрость.

«Как мало человеку нужно! Струя холодной воды — и появляется такое ощущение, что ты можешь лететь. Да буду ли я наконец жить как человек?»

Венета надела ночную сорочку и отбросила покрывало с постели. Колокольчик звонка заставил ее вздрогнуть. Она решила не открывать и укрылась с головой. Однако что-то подсказывало ей, что нужно встать, хотя усталость брала верх. Она могла бы лежать так много дней подряд.

Звонок не умолкал, и тогда она, разгневанная, набросила халат и в тапочках пошла к входной двери. Через глазок она увидела лицо Кирилла и замерла. Он никогда не решался приходить без приглашения к ней в дом. Значит, не смог дождаться вечера, когда каждое мгновение будет принадлежать только им?..

Венета открыла дверь и оказалась с ним лицом к лицу.

— Наконец-то! — с облегчением вздохнул молодой человек и поспеншл войти. Но не обнял ее, как делал это всегда. Остановился в холле и осмотрелся. — Надеюсь, мы одни? — спросил он и только после этого посмотрел ей в глаза. Они показались ему странными, полными детского изумления.

— Не выдержал все же? — подошла она к нему и положила руки на плечи. — А я хотела, чтобы мы оба проявили выдержку. Остались считанные часы. Потом будет целая ночь, понимаешь ли ты, что значит целая ночь?

Но и после этого он ее не обнял. Только схватил за руки и долго стоял так, не говоря ни слова.

«Что-то случилось... — промелькнуло у нее в голове. — Нечто непредвиденное, что может испортить нам весь вечер».

— Ты пойдешь со мной? — внезапно спросил он.

— Куда?

— Куда-нибудь, только бы не оставаться здесь.

— Неужели ты считаешь, что надо идти? — все больше приходила в смятение Венета.

— Я должен тебе многое рассказать, — настаивал Кирилл.

— И не можешь потерпеть до вечера? — ласково погладила его по лицу Венета. — И у меня есть кое-что для тебя, но я осталась дома и ждала условленного часа. — Она хотела успокоить его, но лицо Кирилла оставалось непроницаемым.

— И вечером нам будет о чем поговорить, — отпустил он ее руки. — А сейчас идем!

До вчерашнего дня Кирилл и не подозревал, какую силу дала ему Венета, появившись в его жизни. Теперь ему было на кого опереться. Он верил: что бы ни случилось, она будет рядом с ним и никогда не злоупотребит его искренностью. У него было такое чувство, что, если они пойдут вместе, то уж до конца.

Но в Венете словно что-то сломалось. Она испугалась за прочность счастья, которое создавала долгие месяцы. Вероятно, вместе с этим в ней заговорило и женское самолюбие. Никогда еще Кирилл не был столь настойчивым и таким холодным. Каков же он в действительности? Может быть, она заблуждалась, видя его лишь с одной стороны? Она застегнула халат до самого подбородка, заметив вдруг, что она полуодета.

— Я устала! Давай вечером поговорим обо всем. — Она направилась к постели, и Кирилл взглядом проводил ее.

Венета не поняла его, а для него это мгновение было самым трудным в жизни. Он принял решение порвать с прошлым, все откровенно рассказать ей, чтобы она помогла ему определить, по какой дороге идти.

— Умоляю тебя! Давай выйдем! — Это была его последняя попытка.

Венета взяла со столика приказ о назначении и протянула ему.

— Это тебе. Завтра ты выходишь на работу, — и повернулась к окну, чтобы скрыть слезы.

— Венета! — смотрел он на листок ничего не видящими глазами. Ему захотелось сказать ей что-нибудь нежное, опуститься перед ней на колени и излить ей свою душу, но колокольчик звонка привел его в замешательство.

Венета завязала пояс халата и пошла открывать. Она удивилась, увидев Сильву. Пригласила ее войти, и это подсказало Кириллу, что их разговор закончен. Он сложил бумажку с приказом и сунул ее в карман.

— Так я пойду! — сказал он и уже в дверях встретился с ней взглядом. Ее взгляд был грустным, но полон ожидания, надежды. — До вечера! — помахал он ей рукой, и она закрыла за ним дверь.

Сильва не стала садиться. Венета схватила ее за руку и усадила на диван. Руки Венеты дрожали. Сильва это заметила. Заметила и ее возбуждение.

— Я искала тебя в редакции, но мне сказали, что ты не совсем здорова и сегодня не будешь на работе, — выпалила Сильва одним духом, чтобы прогнать тягостную тишину и неловкость, вызванную ее несвоевременным приходом.

— Я очень утомлена! — сказала Венета и действительно почувствовала, что у нее все болит: и сердце, и голова.

— Все мы утомлены, — вынула сигареты Сильва, и обе закурили. — Я пришла попрощаться. Может быть, мы не увидимся скоро.

— Уезжаешь?

— Да, покидаю город и больше не вернусь сюда.

— Что-что? — пристально посмотрела на ее осунувшееся лицо Венета.

— Хочется выпить! — вместо ответа сказала Сильва и стряхнула пепел сигареты.

— Бедняжка! — встала Венета и налила по рюмке коньяка. — Любовная неудача или еще что-нибудь подобное? — спросила она несколько насмешливо.

Сильва отпила один глоток.

— Мы стали чужими! — сказала она, и ее губы задрожали.

— Разве? — совершенно машинально продолжала разговор Венета, потому что лицо Кирилла все еще стояло перед ее глазами.

— Я говорю о нас с тобой, — поставила рюмку на стол Сильва и поднялась. — Мы стали чужими, забыли друг друга и потому никогда не говорим о самом важном.

— Бедный ребенок! — попыталась приласкать ее Венета. — А могла бы ты сказать мне, что ты считаешь самым важным?

— То, что всегда стояло между нами и чего никто не попытался устранить, — Сильва была бледна и не могла унять дрожь.

— Ты серьезно? — Венета попыталась сосредоточиться, чтобы избавиться от других мыслей.

— Столько лет я жила у тебя! Ты мою жизнь знаешь лучше, чем я сама, но до сегодняшнего дня ты и словом не обмолвилась о вражде между моим отцом и дядей Драганом.

— Ах вот ты о чем... — Венета с досадой махнула рукой и снова наполнила рюмки. — Зачем тебе это? Собираешься писать воспоминания или составляешь их родословную, и поэтому так разволновалась?

— Хотя бы сейчас не иронизируй! — холодный тон Сильвы заставил хозяйку опомниться.

— И что же? Когда ты узнала об их вражде, тебе стало легче? — посмотрела ей прямо в глаза Венета. Ей хотелось узнать истинную причину ее прихода, ее состояния.

— Ты пойми: я люблю отца и всегда готова встать на его защиту. И вдруг я узнаю, что в крови у него кипит злоба и он не остановится ни перед чем, чтобы отомстить! — Глаза Сильвы искрились, и это смутило Венету.

— Послушай, ты говоришь страшные вещи! — попыталась успокоить ее Венета. — Да, таковы люди. Сегодня они ненавидят, а завтра умирают друг за друга. Все может статься...

— И ты такая же, как они? — едва слышно спросила Сильва.

— Ты похожа на свою мать, — неизвестно почему вспомнила Венета о Жасмине.

— А может быть, я похожа только на себя?

— И это верно! — улыбнулась Венета, обнимая ее. — И что же теперь?..

— Ничего. — Сильва задумалась. — Я уйду отсюда. У меня к тебе просьба. Твоему брату грозит опасность. Насколько я поняла, виноват во всем мой отец. Дядя Павел должен вмешаться. А что касается самого Огняна, то не говори ему, что мы виделись с тобой. Пусть мы сохраним уважение друг к другу.

— И только это?

— Достаточно! Прощай, тетя Венета. Я многим тебе обязана. — Сильва положила пачку с сигаретами в свою сумку и пошла.

— Ты какая-то странная!.. Когда успокоишься, подумай обо всем снова. Ты знаешь, как много ты значишь для меня, для всех нас. Старики не так уж плохи. За их плечами долгие годы жизни, — вздохнула она и не нашла в себе сил сказать что-нибудь еще. Они поцеловались и молча расстались.

Сильва постояла какое-то мгновение перед закрытой дверью, потом пошла к себе домой. На площадке перед дверью квартиры она обнаружила большой пакет с засунутой под шпагат запиской. Она была адресована ей: «Сильва, эти игрушки я купил для детей, но отец отнял у меня право доставлять им радость. Отнеси их, пожалуйста, в детское отделение вашего госпиталя.

Огнян».

Сильва никак не могла попасть ключом в замок, так у нее дрожали руки. Но вот дверь наконец открылась. Войдя в квартиру, Сильва вдруг поняла, что отложит отъезд, хотя собиралась уехать этой ночью. Двое детей оказались лишены радости, и притом по вине тех людей, которые отняли радость и у нее. Неужели Огнян сдался? Где же его мужское достоинство, о котором говорил Бураджиев? Неужели он и с детьми был неискренним, как и с ней? Неужели все люди двуличные?.. Ее негодование было беспредельным, и она решила не останавливаться на полпути. Она вышла на улицу со свертком в руках.

С лужайки доносились веселые детские голоса. Росица прижимала огромную куклу к груди и с визгом убегала от своего брата.

— Не отдам! Не отдам! — кричала девочка.

Стамен все-таки догнал ее, и оба свалились на траву.

Из дома вышла Кера Сариева и тут же бросилась разнимать детей.

— Постыдились бы, чертенята! — кричала она, раздавая шлепки одному и другому.

Кто-то схватил ее за руку, и она увидела у себя за спиной Драгана.

— Ты что, взбесилась, что ли? — начал он трясти ее за плечи. — Хоть бы людей постыдилась, если не меня!

— Это мне стыдиться, что ли? — закричала женщина еще громче и вырвала свою руку. — Мне уже и крикнуть нельзя? — подняла она руки к небу, но его голос заставил ее замолчать.

— Иди в дом! — едва сдерживая гнев, сказал Драган, но Кера никак не могла угомониться!

— Ты меня свел с ума! Оторвал от людей, всю жизнь мне исковеркал. Вышвырнули тебя, как ненужную тряпку, а ты все равно строишь из себя большого начальника. Заживо меня похоронил. Довольно с меня! Устраивайся сам, как знаешь! — И Кера вошла в дом.

Драган взял Росицу на руки. Столько лет он уединенно жил в этой пустоши и думал, что никогда не изменит своего решения и не появится среди людей. Но должно же было так случиться, что дети остались без матери! И тогда он прозрел и понял, что, пока человек жив, он обязан быть среди людей. Эти малыши перевернули всю его жизнь. Смеясь вместе с ними, он забывал о своем недуге, об обиде и чувствовал, что кому-то нужен.

...С той поры как Драган узнал, что его предложение о памятнике Ярославу принято, он словно ожил. В нем проснулись чувства, которые он много лет подряд старался похоронить в себе. Вот уже несколько дней, как только рассветало, он отправлялся к тому месту, где строили постамент памятника. Он стоял, наблюдая за работой мастеров, угощал их сигаретами и слово за слово рассказывал им о жизни Ярослава, даже не упомянув о себе.

...Росица уже не плакала, но все еще прижимала куклу к себе. И Стамен стоял возле сестры. Он ждал, что скажет ему дед, но вдруг закричал:

— Тетя Сильва! — и бросился вниз по дороге. Росица кинулась за ним.

Драган посмотрел на приближающуюся женщину. Ему были знакомы и эта фигура, и эти волосы, растрепанные ветром... Он посмотрел еще раз, потом снял очки, вытер глаза. Обняв обоих детей, навстречу ему шла сама Жасмина.

«Неужели это возможно? Такое сходство...» Драган понял, что это дочь Велико. Он много лет ее не видел. Вот дети взяли пакет, который дала им женщина, и понесли его к лужайке перед домом.

— Это все для нас! — крикнула деду Росица и начала развязывать пакет.

Стамен вскрикнул от радости:

— Автомат, настоящий автомат!

Сильва предоставила детям возможность самим рассматривать игрушки и подошла к Драгану.

— Вы не ожидали такую гостью, правда? — улыбнулась она, вместо того чтобы поздороваться. Сильва пыталась сравнить этого человека с тем образом, который сохранился в ее памяти с детских лет, и не смогла. Он, конечно, очень изменился, но был еще достаточно сильным. В лице его было что-то по-детски простое. Подергивание его щеки, пораженной параличом, смущало ее. Словно он хотел что-то сказать, но не решался.

— Я узнал тебя! — Драган остановился на расстоянии от нее и посмотрел на разбросанные по лужайке игрушки. — Чем мы обязаны такому расточительству? — указал он своей палкой на игрушки, и Сильва почувствовала холодок в его голосе.

— Это от вашего сына, — так же холодно ответила она. — Он попросил меня отнести их.

— А что общего у вас с моим сыном?

— Мы немного знакомы. — Девушка перебросила свою сумку через плечо, готовая уйти.

— Вот это мне нравится! — сказал Драган и указал на скамейку перед домом. — Можете и посидеть. Она для гостей поставлена.

Сильва не пошевельнулась. Она подумала о том, что не понимает, как в прошлом они могли руководить людьми. Почему она не может их воспринимать как своих? Она все отдала бы, лишь бы исчезла их серьезность, граничащая с бездушием. А может, с ней самой что-то не в порядке? Она пришла, чтобы принести детям игрушки, а встретила полный недоверия взгляд. И вопросы, вопросы...

— Вы испугались! — почувствовал ее колебание Драган. — Мне понятно почему. Обо мне рассказывают много плохого, особенно твой отец. — Он снова попытался улыбнуться. — И с твоей матерью мы не любили друг друга, но к вам у меня нет никаких претензий.

— Слава богу! — улыбнулась Сильва. — А даже если они у вас есть, я все равно уезжаю. А пришла я к вам для того, чтобы услышать хотя бы два теплых слова, чтобы не быть столь жестокой к своему отцу, но вы похожи с ним как две капли воды.

Драгана поразили ее слова. Откуда у этой девушки взялось столько горечи?

«Такая же!.. Не могла быть другой», — подумал он и вспомнил Жасмину, их последнюю встречу. Жасмина тоже была очень откровенной и прямой.

— Садитесь! Я срежу вам винограда! — И он пошел к виноградным лозам.

Сильва смотрела ему вслед. Она ничего не понимала. Вместо того чтобы ее отругать и даже выгнать, он ходил по винограднику, чтобы принести ей самое лучшее из того, что сам вырастил. Она хотела сказать ему, что, если что-нибудь случится с Огняном, главным виновником будет он, Драган, а потом уж ее отец, но Драган исчез в ложбине. Сильва опустилась на скамью. Ей нужно было время, чтобы взять себя в руки и решить, что делать дальше.

— Тетя Сильва, давай спрячемся, поскорее спрячемся, — потянул ее к сараю Стамен. — Папка идет! Давай нападем на него с автоматом.

Рядом с ними бежала и Росица. Сильву смутило то, что Огнян застанет ее здесь. Она боялась, что он подумает, будто она пришла в дом его отца из сострадания к нему, к детям. Как она сможет все ему объяснить?

Сильва посмотрела сквозь щели в досках. Огнян промелькнул между деревьями на противоположном склоне, потом исчез в небольшом овражке и появился прямо перед ними. Стамен заерзал, но Сильва его удержала.

Между лозами, неся полную миску винограда, шел Драган. Он не поверил своим глазам — на лужайке стоял его сын, раскрасневшийся от быстрой ходьбы. Драган прижал виноград к груди и пошел ему навстречу.

— Вспомнил наконец-то! — проговорил он.

— Где дети? — не поздоровавшись, спросил Огнян.

— Не пропали, не бойся! — Драган поставил миску на землю и осмотрел пустую лужайку.

— Я пришел тебе сказать, чтобы ты приготовил их вещи. Завтра я заберу детей.

— Как это так?

— Ухожу в бессрочный отпуск, — болезненно улыбнулся подполковник. — Неужели и я не имею права на отдых?

— Что случилось? — подошел к нему отец, и палка дрогнула в его руке.

— Что бы ни случилось, отец, тебя это не должно волновать. Хочу, чтобы дети были при мне. Вот и все, — сказал Огнян и вытер пот с лица. — Я спешу. Машина ждет у калитки. До завтра, — помахал он рукой и тут же остолбенел. Заметил разбросанные по лужайке игрушки. Вначале не поверил, что это те же самые. Только магическая рука могла их принести сюда.

— Ты не на постоялый двор пришел, — негодуя на то, что сын так торопится, произнес Драган.

— А это откуда взялось? — не слыша его, Огнян поднял с земли игрушечный грузовик.

— Не знаю, — вздохнул Драган. — Я ничего не могу понять в этом сумасшедшем мире, — и заковылял к дому.

Дети выбежали из сарая и с криками бросились к своему отцу. Огнян прижимал их к себе, не отрывая взгляда от бледного лица Сильвы. Он поцеловал детей и, не сказав ни слова, пошел к калитке. Сильва побежала за ним.

— Упрямая твоя голова! Не хочешь видеть добра! — Драган с трудом добрался до скамейки.

Сильва догнала Огняна в небольшом овраге. Она попыталась его задержать, но он не остановился.

— Я думал, что тебе чуждо милосердие, а оказалось...

— Остановись наконец! Женщина перед тобой, — Сильва взглянула на него с ожесточением.

— Посоветовалась ли ты со своим отцом, прежде чем прийти сюда? — попытался уязвить ее Огнян.

— Нет! Я пришла к твоему отцу, никому не сказав. А ты так похож на него. Не умеешь разговаривать с людьми.

— Тогда в чем дело?

— Я хотела бросить все, но поняла, что поторопилась. Нужно сначала полностью очистить ваши души и тогда уже уйти к чужим. Иначе я буду нести в себе вашу ржавчину, и она повсюду будет меня разъедать.

— Нет, вы посмотрите на нее, какая она воинственная! — Огнян смотрел на Сильву с интересом.

— Наивный ты человек, глупый, наивный человек! — только и смогла вымолвить Сильва. Она готова была бороться до последнего, лить бы не терять надежду, что он не такой, как остальные.

Перед глазами Огняна были игрушки детей и приказ об отстранении его от должности командира полка. Он не мог воспринимать Сильву иначе, чем дочь человека, который распоряжался его судьбой. И оба они были для него настолько дорогими, насколько далекими. Он убегал от них. Пытался сохранить хотя бы добрые воспоминания...

— Может быть, еще встретимся! — сказал он и пошел.

Сильва не шевельнулась. Всюду ее ждала неудача. Она осталась совсем одна. С лужайки доносились голоса детей. Увлеченные своими играми, они забыли о ней, забыли и о своем отце... Ей захотелось быть такой же беззаботной, как они, чтобы не думать о сложностях жизни...

Эта ночь стала ночью подведения итогов и для Щерева. Он не считал ушедшие годы, а думал о том, что ему еще предстояло. Еще не поздно! Если человек почувствует себя удовлетворенным, этого будет достаточно, чтобы он не сожалел об утраченном. Через три дня ему предстояло ехать в Германию — от предприятия его премировали туристической путевкой. Всего лишь через три дня...

Сигарета дрожала в его руке.

Тогда ему было двадцать пять лет. Морозным февральским вечером тысяча девятьсот сорок третьего года кто-то постучал в дверь, и он открыл, не спросив, кто там.

Начальник управления общественной безопасности лично соблаговолил прийти к нему в гости.

Щерев хотел зажечь свет, но гость схватил его за руку.

— И в темноте обо всем договоримся, — донесся его голос. — Завтра утром мои люди арестуют тебя. После этого отвезут на вокзал, посадят в поезд, уходящий в Беломорье. Но не в лагерь. Ты будешь находиться в одном из сел.

— А как же моя работа здесь? — не выдержав, спросил Щерев.

— Там у тебя будет более широкое поле деятельности. Будешь работать с верхушкой коммунистов. Твоя миссия выйдет за рамки нашей области.

— А точнее?

— В том селе живет много болгар. Есть школа, но нет учителя. Мы тебе «разрешим» преподавать бесплатно, по твоей просьбе. Наверняка они тебя подключат к своим каналам связи. Важно, чтобы ты стал их другом, чтобы они тебе поверили. Остальное предоставь нам.

— Благодарю вас за доверие! — вытянулся перед ним Щерев.

— И вот еще что. Там много наших, но это люди недалекие. Передай им свой опыт по ведению допросов, но делай это по возможности осторожно. Запомни: тебя знаю только я, больше никто.

— Как раз это я и хотел услышать.

— Доброго пути! — Гость пожал ему руку и скрылся в темноте ночи.

Утром Щерева арестовали.

Прошло несколько месяцев, и все произошло так, как и обещал начальник управления общественной безопасности. Было это так. Днем он был учителем, а ночью становился господином Шиваровым. Школу он использовал как место явки. Сначала через него перебрасывали печатные материалы, продукты, затем и людей. Позже многих из них он видел в тюрьме. Арестовывали их далеко от того места, где действовал он. У него были основания быть довольным. Коммунисты ему доверяли, и оставалось только нанести удар там, где обнаружилось их слабое место. Работа провокатора пришлась ему по душе, и он становился все более изобретательным.

Однажды ночью к нему пришел Драган с товарищами.

— Значит, ты и есть тот таинственный учитель? — спросил Драган, поднеся свечу к его лицу, чтобы лучше рассмотреть.

— Я не знал, что ты здесь, — сказал Щерев, слегка смущенный неожиданной встречей со своим сокурсником по педагогическому институту. — Мир тесен. Чего только не случается!

— Ты сожалеешь об этом? — спросил Драган.

— Можно сожалеть лишь о том, что мы не были связаны с тобой, ведь села наши в двух шагах одно от другого, — рассматривал его Щерев. — Но ничего, и сейчас не поздно. — Он взял Драгана за плечо и отвел в сторону. — В твоей одежде ходить опасно, — сказал Щерев.

— Другой у меня нет! — ответил Драган.

— Я достал несколько комплектов. Примерьте, должно подойти. И эти деньги для вас. А до отхода поезда осталось еще два часа, — проговорил Щерев. — Он дал им по ломтю хлеба, и на этом они расстались.

Щерев попросил своих, чтобы Драгана не трогали, иначе могла бы возникнуть опасность провала, и с ним согласились. Драган даже не подозревал, что учитель был самым ценным агентом полиции в том районе.

...Щерев закурил новую сигарету. Надолго задумался, вспоминая свою жизнь. Всегда, когда ему предстояло сделать решительный шаг, он возвращался к своему прошлому. Копался в себе, переоценивал события, подводил итоги.

...Начальник управления общественной безопасности после провала не выдал Щерева. Он унес его имя с собой в могилу.

Девятого сентября Щерев вернулся в свое родное село. Он снова стал учителем. Прошло несколько лет, и в конце концов он встретился с Драганом. В селе на него начали смотреть с большим уважением после того, как они с Драганом обнялись на виду у всех на площади.

— Ему я обязан своей жизнью, — сказал тогда Драган, и все приняли Щерева как своего. И никто не удивился, когда через какое-то время Щерев уехал в город строить завод.

...Щерев стиснул голову руками. В сорок шестом расстреляли майора Бодурова. Этому человеку Щерев верил больше, чем самому начальнику управления общественной безопасности. В сорок девятом году снова стали готовиться к выступлению. Щерев послал свою единственную сестру Цанку на связь с группой офицеров — заговорщиков. Она училась в гимназии, и ее никто не мог бы заподозрить...

Девушка вернулась вконец измученная от пережитых страданий.

— Убили Кирилла Чараклийского, — сказала она.

Щерев ни о чем не стал ее расспрашивать. Он знал об их любви. Они сообщили ему о своей помолвке — брат был для нее самым близким человеком. Ему доверили тайну: ждут ребенка... В тот роковой день жена Велико Граменова Жасмина повела их к границе. Они должны были перейти ее, чтобы раздобыть оружие. Во время завтрака Жасмина взорвала под столом гранату. Погибли все.

Через несколько месяцев его сестра родила мальчика. В память о Чараклийском его окрестили Кириллом. Умирая от родовой горячки, она попросила, чтобы брат поклялся, что, когда сын вырастет, они отомстят...

...Щерев поднялся с кровати. Решено. Возврата нет. И для сожалений не осталось места. Он все обдумал до мельчайших деталей.

Сел на мопед и вскоре оказался в винограднике. Спрятал мопед в сарае, а сам вышел на дорогу. Щерев знал, в какое время Драган ездит в город. Машина у него была заметная — красного цвета, инвалидная. И в этот раз Драган появился из-за поворота точно в определенное время. Скрипнули тормоза, послышалась ругань.

Драган открыл дверцу, вытер пот с лица и улыбнулся:

— Чуть не убил человека, да еще кого!

— А я не заметил машину, — подошел к нему Щерев, и они обменялись рукопожатием.

— В другой раз смотри в оба. Мало нас осталось. Зачем умирать зря? Ты куда собрался? — спросил Драган.

— Жду рейсового автобуса, чтобы добраться в город, — помахал ему рукой Щерев, словно прощаясь.

— Вот те на! Зачем же ждать? Садись. И я еду в город! — Драган широко открыл дверцу, и Щерев уселся на сиденье рядом с ним.

Они поговорили о многих вещах. Затворничество Драгана усилило в нем желание общаться со знакомыми людьми, и теперь он не замечал перемены в самом себе, не замечал своего стремления показать, что он живет и еще полон сил.

— И ты, что ли, остался в одиночестве? — как бы между прочим пошутил он.

— Такова жизнь! — вздохнул Щерев и украдкой взглянул на него. — Довольно много лет я прожил как монах, но с недавнего времени мне стало невмоготу. Я впустил в дом квартирантов. Одного подполковника. Он служит вместе с твоим сыном.

— С Огняном?

— Да, кажется, именно так он сказал, — засмеялся Щерев. — Я так и не привык к твоей фамилии. Для меня все еще Драган и Сариев — два разных человека.

И Драган повеселел.

— Дети уже подросли. Стали мужчинами, поседели, а все равно создают нам заботы, — сказал он и подумал о том, что через три часа ему предстоит забрать Стамена из школы.

— И что же Огнян, успокоился? — спросил Щерев, который знал о том, что от Огняна ушла жена.

— Огнян-то? — посмотрел на него Драган. — Успокоится, когда доживет до наших лет. Все женщины произошли от одной змеи. Шипят и жалят тогда, когда ты меньше всего этого ждешь. Пусть подрастут дети...

Щерев был доволен. Отец явно знал только о семейных неурядицах своего сына.

— Да-а, такие дела... Пусть остальное будет в порядке. А женщин — сколько душе угодно. Брюнеток, блондинок, шатенок... А с тем солдатом, который умер, чем дело закончилось? — выпустил свой заряд Щерев и впился испытующим взглядом во внезапно побледневшее лицо Драгана.

— Каким солдатом? — спросил Драган.

— О, какой же я болтун! — заохал Щерев. — Я думал, ты знаешь... — и замолк.

— Каким солдатом? — повторил свой вопрос Драган и сбавил скорость.

— Ничего, ничего. Так случилось, что поделаешь. Он, безусловно, сам тебе все расскажет. Извини! Не мое это дело...

— Послушай, как же так? — остановил машину Драган. — Сказал, а сам в кусты? Ведь мы с тобой знакомы не со вчерашнего дня. Правда, так оно и получается: родители всегда последними узнают, что случилось с их детьми. Раз уж ты начал, продолжай до конца!

Щерев вытер лицо носовым платком, провел им по губам, словно обдумывая, с чего начать, и снова посмотрел на Драгана.

— Собственно говоря, не мое это дело, но если ты настаиваешь... Симеонов, его коллега, говорил мне... Какая-то катастрофа во время учения. Перевернулся танк и раздавил одного из солдат. Тот умер в госпитале. Да ведь ты знаешь, как бывает, когда перевернется машина... А потом неизвестно как истолкуют. Теперь ломают себе голову, на кого свалить вину, вот генерал и выбрал твоего сына. Отстранил от командования полком, отдал его под суд.

— Как это так отстранил? Под какой такой суд? — смотрел на Щерева немигающими глазами Драган, словно тот был виноват во всем.

— Больше ничего не знаю, — пожал плечами Щерев. — Мальчишество какое-то! Ведь начальство, ты же понимаешь, бережет собственную шкуру.

Драган прибавил скорость и помчался к городу. Опять Велико! Только на этот раз он занес меч над его сыном. До каких же пор он будет сводить счеты с его семьей?

— Говоришь, коллега Огняна сказал? — снова спросил Драган, больше не взглянув на него.

— Даже правая его рука, можно сказать. Встревожен парень, потому-то я и завел об этом речь. Решил, что ты знаешь, что вы приняли меры...

«Следствие, суд...» — думал, не слушая его, Драган. Машина мчалась на предельной скорости.

— Мне вот сюда, — тронул его за плечо Щерев, когда по сторонам замелькали дома города. — А ты держись спокойнее. Мы с тобой пережили и более страшные времена. Подумаешь, один солдат! Невелика беда! Один лишь генерал может все это устроить! И Симеонов так говорил... — Выйдя из машины, Щерев поблагодарил Драгана и посмотрел на блестящий бампер машины.

«Болит, у каждого душа болит за свое», — говорил он себе, идя по глухой улочке к своему дому. Он страшно удивился, когда в холле увидел Софью, бледную, без косметики.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, поздоровавшись с ней за руку.

— Ищу Кирилла. Увидела, что у вас не заперто и вошла, — упавшим голосом проговорила Софья.

— Вот бездельник! — отрезал Щерев и бросил свою шапку на диван. — Когда это он возвращался так рано? А ты почему не на работе? — он вдруг понял, что даже послеобеденное время еще не наступило.

— Я больна, — едва слышно проронила Софья.

— Больна? — уже внимательнее посмотрел на нее Щерев. — Чем же?

— У меня будет ребенок, а Кирилл отрекся от него, сбежал, — смущенно сказала Софья, и ее покрасневшие глаза наполнились слезами.

Щерев вздрогнул. Ему показалось, что он услышал голос своей сестры. Только та верила в свою любовь, а эта... К такому известию Щерев не был подготовлен. Правда, женитьба племянника не входила в его планы, но Софью бросать не стоило.

Он обнял ее, и они вдвоем сели на диван.

— Что же теперь будет? — спросил Щерев только для того, чтобы не молчать.

— У меня нет выбора. Все в полку узнали об этом. Позавчера мне стало плохо, я упала в обморок... Или мы должны договориться с Кириллом, или я покончу с собой, — заявила она, и в ее глазах он прочел решимость.

— Что-нибудь более умное ты не могла придумать? — засмеялся Щерев. — Современная девушка!

— А вы думаете, что мы не умеем любить по-настоящему? — ответила она.

— Ты считаешь, что десять капель каустической соды или несколько таблеток хинина могут решить вопрос? Дурочка!

Софья встала, взяла свою сумку и зонтик и направилась к двери.

— Если он вернется, скажите ему, чтобы зашел ко мне. Буду ждать до вечера.

— Ты куда? — попытался остановить ее Щерев. Только теперь он понял, что может случиться, если он выпустит ее из поля зрения. — Кирилл придет, будь спокойна. И женится на тебе. В этом можешь не сомневаться. И выброси эти глупости из своей головы! Только малодушные думают о смерти, когда могут жить. Если хочешь, подожди его здесь.

— Нет! Я буду дома. Подожду до вечера, — повторила Софья и вышла.

Щерев остался один. Никогда еще одиночество так не угнетало его, как теперь. Ему показалось, что земля разверзлась у него под ногами и он вот-вот рухнет в пропасть. А ведь он так умно все это задумал.

На втором этаже послышались чьи-то шаги, и Щерев спрятался под деревянной лестницей. Симеонов спустился в холл и заметил шляпу, брошенную на диван. Он хорошо помнил, что еще полчаса назад шляпы там не было.

— Хозяин! Куда ты запропал, черт возьми?! — открыл он дверь на кухню, а Щерев оказался позади него.

— Ну как, побежишь или будешь сдаваться? — ткнул он пальцем в спину Симеонова.

— Сдаюсь! — засмеялся Симеонов и обернулся. — Твои слова сбылись. Принимаю командование полком. Сариев теперь — ничто. Но я знаю свое дело. Назначу комиссию, пусть все, даже каблуки от солдатской обуви, опишут.

— Вот это мне уже нравится! — сказал Щерев. Мысли его никак не могли оторваться от Софьи, от Кирилла. — Ты не видел моего оболтуса?

— Да где там! Я едва вырвался на минутку, чтобы захватить свой пистолет. Придется ночь-другую провести в казарме. Все может случиться, — как заговорщик, подмигнул Симеонов. Шерев взял его под руку и подвел к окну.

— Ты имеешь повод для того, чтобы радоваться, но мы попали в переплет.

— Как это так?

— Правда, это не так уж страшно, но... Кирилл опростоволосился с Софьей, машинисткой из штаба. Она беременна.

— Молокосос!

— Что молокосос, не спорю, но дело уже сделано. Ты не можешь вызвать ее к себе и немножко припугнуть? За аборт заплачу я. И врача найду. Твою услугу я не забуду. Ты же знаешь, что у меня слова не расходятся с делом, — быстро говорил Щерев.

— Да, неприятная история, — поднял брови Симеонов. Он уже сожалел, что встретился со Щеревым. — И именно сейчас, когда на меня столько навалилось работы...

— Друг познается в беде.

— Знаю, браток. Не тебе меня учить. Если бы все это было в моих руках, я заставил бы ее вспомнить и о молоке матери, но ведь она работает в штабе дивизии.

— Значит, отказываешься?

— Я ничего подобного не сказал, — перебил его Симеонов. — Сегодня все вы куда-то торопитесь, все вы нетерпеливы... Что-нибудь сделаем. Я ее отправлю к врачу — и точка.

— Сказанное слово...

— Что брошенный камень, — закончил его мысль Симеонов и поспешил уйти.

Щерев не стал его задерживать. Он был доволен решением вопроса. Посмотрел на свои часы. Время, назначенное для встречи с Кириллом, давно миновало. Этот молодой человек создавал ему много хлопот. Особенно в последние шесть лет, после того, как вернулся из армии. Месяцами нигде не работал. Он совсем не похож ни на отца, ни на свою мать. Они-то знали, чего хотели от жизни.

Во дворе послышались знакомые шаги. Только Кирилл ходил так медленно, шаркая подметками, даже когда спешил. Он остановился на пороге и осмотрел холл и лестницу.

— Тебе очень нравится стоять в дверях? — встретил его недружелюбным взглядом Щерев.

— Да нет, почему же? — пожал плечами Кирилл и вошел. — Я думал, что она здесь.

— Была.

— Ну и что?

— Хорошо ты влип.

— Тебя это, во крайней мере, не касается. Я не хочу ни ребенка, ни ее, — раздраженно ответил Кирилл.

— Ах, вот как? — холодно спросил его Щерев. — А ты разве забыл, что не интимная связь должна была стать для тебя главным делом?

— Прошу тебя, не будем больше говорить об этом, — настаивал на своем племянник.

— А если она отправит тебя за решетку?

Кирилл нисколько не смутился. Его голос прозвучал уверенно:

— Пойду в тюрьму, но к ней все равно не вернусь.

— Наивных всегда бьют, — презрительно изрек Щерев и остановился перед молодым человеком. — Ты принес пистолет? — Это он произнес уже другим тоном, властным и повелительным.

— Нет!

— Почему?

— Потому что этого не надо делать.

— Ты это говоришь серьезно?

— Я не могу. Это ниже моего достоинства. — Кирилл знал, что последует после этих кратких реплик, но даже и не подумал отказаться от своего решения. Он только упрекал себя за то чувство страха, которое охватывало его всякий раз при подобных разговорах.

— Ты теперь сам все решаешь?

— И впредь так будет.

— Гм! — покачал головой Щерев. — Мы отбросили свои методы воспитания, и результаты налицо. И ты считаешь, что одним махом освободишься от своей прошлой жизни?

— Мне двадцать семь лет. С сегодняшнего дня я получил работу. Если нужно, я покину этот дом. — Кирилл говорил смело, как никогда до сих пор.

— И как же ты собираешься поступить? — Дядя остановился в шаге от Кирилла.

— Как человек, который осознал, что существует.

Сильный удар под ребро заставил Кирилла пошатнуться, а следующий, прямо в лицо, свалил его на пол. Кирилл потерял сознание. Когда пришел в себя, узнал небольшой деревянный столик, сделанный самим Щеревым, железный стул и настольную лампу-прожектор, которая светила ему прямо в глаза. Он лежал в темном подвале.

С холодной пастью этого подвала Кирилл познакомился восемнадцать лет назад. Тогда он привел нескольких своих друзей на чердак, чтобы там поиграть и посмотреть на город с высоты. Один из мальчуганов толкнул какой-то кирпич в стене, и тот упал. К их величайшему удивлению, в образовавшемся отверстии они нашли совсем новенький пистолет, завернутый в белый платок, и несколько коробок с патронами. Обрадованные находкой, дети с криком спустились по лестнице во главе с Кириллом, который держал пистолет в руке.

Но радость их была кратковременной. Не успели они спуститься, как в дверях их встретил Щерев. Увидев оружие, он разогнал детей и, не обмолвившись ни словом, привел Кирилла в подвал. Кирилл навсегда запомнил, как жестоко дядя избил его. Когда мальчик пришел в себя и попросил пить, дядя направил на него лампу. На губах Кирилла запеклась кровь, вокруг было темно, а в стороне от болезненно режущего глаза луча света двигалась какая-то тень.

— Знаешь ли ты, что это такое? — спросил осипшим голосом дядя, поднеся пистолет к носу мальчика.

— Пистолет.

— А знаешь ли ты, для кого он предназначен?

— Нет.

— Для тебя! — Дядя схватил его за плечи и поставил на ноги. Таким Кирилл никогда не видел дядю. — Когда вырастешь, отомстишь за смерть своей матери и своего отца! — крикнул он.

Скованный ужасом, Кирилл дрожал от охватившей его лихорадки.

— Хочу пить! — попросил он, но дядя, не слушая его, приказал:

— А теперь повторяй за мной!.. «И если я проговорюсь где-нибудь о том, что видел и слышал, то пусть я умру и никто даже не узнает, где моя могила», — говорил Щерев, а Кирилл с остекленевшими от ужаса глазами повторял эти слова. Потом дядя снова оттолкнул его, мальчик опустился на землю, подполз к его ногам, обнял их и прошептал сквозь слезы:

— Дядя, мне страшно!..

С этого все и началось. Подвал превратился в страшное место, где ребенку делались внушения. Неуклонно и методически Щерев воспитывал в нем зверя, чтобы, когда придет время, направить его против своих противников. Из кошмара этой постоянной дрессировки Кирилл запомнил только одно: он обязан отомстить за смерть своих родителей.

«Ты должен стать мстителем, — учил его дядя. — Как меня они не смогли разоблачить до сих пор, так и о тебе никто не должен знать: кто ты, где действуешь и во имя чего. У нас пока нет сил для открытой борьбы, но мы должны нагнать на них ужас, чтобы они дрожали перед нами даже во сне. Тогда и народ заговорит! Тогда он последует за нами...»

...Кирилл удивился, увидев, что руки его не прикованы к железным кольцам на полу и нагайка не гуляет по его спине, как это обычно бывало. Только прожектор стоял почти у самого его лица и слепящий свет до боли резал глаза.

— Ты забыл, почему жив до сих пор? — донесся до него голос дяди.

Кирилл не ответил, только попытался прикрыть глаза рукой.

— Я был уверен, что ты уже почувствовал свою силу.

«Ты сильный! И душа у тебя сильная, и рука. А твои устремления... Всегда, когда ты со мной, я ощущаю, как взлетаю над землей вместе с твоими мыслями, твоими мечтами», — вспомнил он шепот Венеты, и боль в глазах будто стала меньше мучить его, а цементный пол показался теплее и повеяло запахом земли.

— Теперь мне уже не нужно ни бить тебя, ни уговаривать. Приговор будет один: за предательство — смерть, за продолжение нашего дела — жизнь. Выбирай! Я не тороплюсь!

Кирилл жалел теперь, что не дождался вечера в каком-нибудь баре. Там он еще раз подумал бы над тем, как сохранить и укрепить то, что могло сделать его человеком, а не инструментом в руках другого. Он мечтал о свободе. Жаждал любви, дружбы, доверия. Неужели из-за того, что предопределил ему дядя, он до конца жизни будет лишен всего человеческого?

— Где ключ от квартиры полковника Дамянова? — спросил после паузы Щерев.

— В кармане брюк, — после паузы ответил Кирилл.

— А ты уверен, что все еще не проболтался о чем-нибудь той бабе?

— Уверен. — Кирилл вспомнил глаза Венеты, какими они были в то утро, застывшую в них тревогу и свое собственное решение рассказать ей обо всем.

«Другого пути у меня нет. Только она... Разве этого недостаточно, если веришь одному человеку, готов отдать ему все, чтобы превратиться вместе с ним в единое целое? Нужно ли мне что-нибудь еще? Ничего, ничего... — Кирилл поднялся. От удара у него болели грудь, голова, но об этом он даже не думал. — Один пистолет, и дорога для меня будет открыта».

— Сейчас там нет никого. Я тебе его принесу. Но больше не рассчитывай на меня, — сказал он, пытаясь нащупать ручку двери.

— Твоя одежда там, в углу. — Голос дяди заставил его вздрогнуть. — И без глупостей! Я тебя все равно найду, куда бы ты ни пошел.

Кирилл оделся. Тяжело скрипнула в его руках задвижка, и день встретил его ярким светом.

— Жду тебя здесь! — напомнил ему Щерев. Кирилл впился пальцами в перила лестницы, стараясь поскорее выбраться наружу, чтобы оказаться насколько можно дальше от этого зловещего места.

С самого раннего утра несколько солдат стояли перед штабом полка. Они не пошли завтракать, и никто не знал, чего они ждут. Они были возбуждены и нетерпеливы. Дежурный по штабу, краснощекий сержант, остановился на каменной лестнице и с любопытством рассматривал их. Наконец он не выдержал и сказал:

— Здесь нельзя стоять! — Он спустился на ступеньку ниже. — Уже приходят офицеры, и будет неприлично, если они столкнутся с вами. В конце концов, чего вам надо? — прямо спросил он, надеясь выведать у них хоть что-нибудь.

— Не беспокойтесь! Мы не собираемся устраивать бунт, — засмеялся низкорослый, очень смуглый солдатик. — Командира ждем, подполковника Сариева. Родился у меня мальчик, так хочется мне с друзьями отметить это событие.

Солдаты прыснули со смеху. Засмеялся и сержант. Он знал соленые солдатские шуточки и не сердился на солдат. Спустился к ним, поправил пояс у низкорослого солдатика и, посмотрев ему в глаза, проговорил:

— Я тоже пошел бы с вами выпить за здоровье наследника, но командира нет.

— Вчера он ушел с генералом, а сегодня еще не пришел? — спросил один из солдат.

— Больше он сюда никогда не придет, — весело ответил сержант. — Ну а что-нибудь другое вас не интересует?

— Кофе с ромом! — обнажил в улыбке зубы низенький солдатик, а сержант еще шире улыбнулся.

— Тебе его подать сейчас или когда тебя посадят под арест? — спросил он.

Коротышка-солдат вышел вперед. Он хотел что-то ответить сержанту, но тут чей-то голос зарокотал за его спиной:

— Сержант Накев, что тут за ярмарка? — Это был подполковник Симеонов.

— Они ждут командира, товарищ подполковник, а я... — попытался объяснить сержант, но Симеонов прервал его:

— Что такое? Так вот как вы выполняете приказ? Вы спите, сержант Накев, спите!.. Разойтись! — приказал подполковник, но тут заметил среди солдат рядового Бураджиева. Сначала он даже не поверил своим глазам. — А ты здесь откуда?

— Мы сбежали из госпиталя, — ответил солдат.

— Что ты сказал?.. — переспросил Симеонов. — Вы сбежали?

— Это не совсем так, но... Доктор Граменова отпустила нас под свою ответственность.

— Кто? — удивлению Симеонова не было границ.

— Дочь генерала. Разве вы ее не знаете? Она работает врачом в госпитале. Ведь мы здоровы, товарищ подполковник...

— И явились в надежде заработать похвалу?

— О какой похвале может идти речь? — удивился солдат. — Если вас, здорового, запрут там вместе с умирающими, то и вам нелегко придется. Мы пришли прямо к командиру.

Симеонов больше не мог сдерживать свой гнев.

— И вы решили вместе с друзьями устроить демонстрацию? — крикнул он, и сам вздрогнул от своего голоса. — Я командир. Хотите ли вы сказать еще что-нибудь?

Бураджиев недоуменно посмотрел на Симеонова, словно увидел его впервые.

— Мои товарищи пришли вместе со мной. А кто наш командир, мы знаем. Мы его ищем.

— Что, что? Ну-ка повторите! — подошел к нему Симеонов.

— Мы солдаты, товарищ подполковник, но никто не может заставить нас изображать из себя больных.

— Накев, да это же бунт! — развел руками Симеонов, беспомощно оглянувшись на сержанта. Постояв минуту в нерешительности, он снова закричал, и его голос перешел на фальцет: — Арестовать их! Сейчас же, сию же минуту! — В своей ярости Симеонов не заметил подошедшего начальника штаба полка.

Солдаты демонстративно сняли пояса и построились в колонну перед растерявшимся сержантом.

— Идемте, товарищ сержант, — сказал ему Бураджиев. — Лучше быть арестантами, чем лжецами. — И он сделал первый шаг. Остальные нестройно зашагали следом. На площадке перед штабом остались лишь Симеонов и начальник штаба полка.

— Поторопился! — с укором сказал начальник штаба.

— Или я, или он! — посмотрел на него помутневшим взглядом Симеонов и скрылся в мрачном коридоре штаба. Теперь он спешил не упустить удобный момент, пока в полку еще не улеглись страсти. В голове его все еще была какая-то тяжесть после ночной попойки, но он вспомнил о словах Щерева и о своем решении.

«Еще немного, еще совсем немного!» Ободряя самого себя, он поднял телефонную трубку.

— Триста двадцатый, — сказал он телефонисту и стал терпеливо ждать. Из трубки послышалась музыка, потом какое-то нестройное пощелкивание и затем уже голос военного прокурора. — Товарищ полковник, вас беспокоит подполковник Симеонов. Хочу зайти к вам по неотложному делу.

Согласие военного прокурора его окрылило. Он побежал по коридору, отчитал одного из солдат при штабе за то, что тот путается у него в ногах, и, только постучав в дверь комнаты, в которой находился военный прокурор, почувствовал, как колотится его сердце.

«Сейчас или никогда!» — решил Симеонов.

Прокурор был утомлен. Он варил себе кофе в походном электрическом кофейнике и в который уже раз перечитывал показания тех, кого до этого момента успел допросить.

— Что-нибудь новое?.. — спросил он, наливая кофе в пластмассовую чашку.

— Бунт! — одним духом выпалил Симеонов.

— Какой бунт? — удивился полковник. Он находился здесь с рассвета и ни о чем подобном до сих пор не слышал.

— Солдаты сбежали из госпиталя. Необходимо ваше вмешательство. Совершенно ясно, кто их подстрекает.

— Интересно... — покачал головой прокурор и отпил глоток кофе.

— Вы единственный человек, который может предотвратить дальнейшее брожение. Я не имею права молчать. Хочу быть чистым перед своей совестью, перед партией...

Прокурор с интересом его слушал. В его практике давно уже не встречался такой любопытный случай. Он вынул чистые листы бумаги и положил их перед ошеломленным подполковником.

— Благодарю вас за доверие, Симеонов. Опишите все подробно. И не стесняйтесь. В конце концов некоторые вещи начинают проясняться. — Он отошел к умывальнику и наполнил кофейник водой. — А где же солдаты сейчас? — спросил он, вытирая руки.

— Под арестом! У меня не было другого выхода! — поднялся Симеонов, понимая, что прокурор не совсем искренен с ним.

— Правильно, все правильно! — снова усадил его на стул полковник. — Пишите! Опишите все так, как было. Я тотчас же вернусь. — Надев фуражку, он вышел.

Оставшись один, Симеонов осмотрел прокуренную комнату, счастливо улыбнулся и щелкнул ручкой.

Вчера он устроил небольшой ужин. Пригласил самых близких людей. Жену и дочь заставил одеться как на праздник. Сам появился перед гостями в парадном мундире, и жена, увидев его, прошептала:

— Таким я и хочу тебя видеть. Плюй на все и думай только о себе, обо мне и о ребенке. — Она прикоснулась губами к его уху, и он задрожал. Давно она не была с ним такой нежной. Вот что значит успех! Он все обновляет.

До сих пор у него в ушах звучали слова одного из гостей: «Запоздалое счастье наиболее долговечно». А когда дочка при всех поцеловала его и произнесла: «Папка, как бы хотела видеть тебя генералом!» — он долго не мог унять биение своего сердца.

«Все свалилось на меня так неожиданно. Только бы я выдержал! Нужно...» — Он открыл глаза и посмотрел на лежавшие перед ним чистые листы бумаги. И только после этого начал трезветь и анализировать каждый свой шаг.

«Бунт! — повторил он слово, которое заставило вздрогнуть и испугаться даже прокурора. Оно показалось бы ему еще более страшным, если было бы написано на белом листе бумаги и подкреплено собственной подписью подполковника. — Но что будет потом?.. А если все рухнет? Ведь я даю в их руки козырь, чтобы они могли нанести мне удар еще до того, как я сумею закрепиться. Они еще очень сильны. Ну нет! Им не удастся меня перехитрить...» Он спрятал ручку и прислушался. В коридоре было тихо. Он вышел на цыпочках и скрылся среди старых платанов.

Шел мелкий летний дождь. И в этот раз генерал Граменов предпочел идти пешком. Так он чувствовал себя ближе к земле, ощущал ее твердость.

Генерал систематически занимался гимнастикой, но тем не менее полнел. «И фигура у тебя стала представительной, не только погоны», — часто шутили друзья.

Несмотря на дождь, в то утро он пробежал несколько километров, потом направился к спортивным снарядам, как это делал многие годы, но когда, поднимаясь по шесту, добрался лишь до половины, решил, что в этот день вовсе не расположен к физическим упражнениям.

Велико попытался вернуть себе настроение под душем, но теплая вода лишь разморила его, мысли его потекли медленно, словно в полудреме.

Никогда до сих пор он но испытывал желания находиться как можно дальше от своего рабочего места. В последнее время однообразие казарменной жизни стало его утомлять.

Все его мысли были заняты Сильвой. Может ли он утверждать, что хорошо знает ее? Разумеется, нет. Значит... Это и по сей день не давало ему покоя.

С той ночи, когда Велико против своей воли проследил за ней, он словно осиротел. Генерал ходил по казарме, проходил через спальные помещения, чтобы убедиться в том, что эти молодые люди и во время сна кажутся сильными и он всегда сможет их повести на защиту отечества. Это помогало избавиться ему от чувства одиночества.

Генерал решил после полуночи поднять офицеров штаба по тревоге. Велико хотел сам убедиться в беспорядках в танковом полку, о которых говорил подполковник Симеонов. Он запретил дежурному на КПП сообщать кому бы то ни было о своем прибытии.

Генерал был немало удивлен, застав в одном из спальных помещений подполковника Огняна Сариева. Тот сидел возле кровати и тихо разговаривал с каким-то солдатом. Увидев командира дивизии, Сариев встал.

— Первый поезд идет через два часа, — повернулся Сариев к солдату после того, как поздоровался с генералом. — Уезжайте.

— А как же прокурор? — лежавший на кровати солдат смотрел на него с волнением.

— Вы пришлете свои показания в письменном виде. Подготовьтесь к дороге и думайте только о своей матери, — добавил Сариев и взглядом показал Велико, что разговор с солдатом закончен.

Когда они вышли из помещения, Сариев сказал генералу:

— Опухоль в желудке. Операция прошла успешно, но врачи опасаются, как бы не появились метастазы. Мать хочет повидать единственного сына. Прокурор может подождать, — добавил он глухим голосом, — но смерть не ждет.

— Да, да, когда идет речь о смерти, все остальное может подождать, — согласился с ним генерал и вспомнил о погибших, о безвозвратно ушедших, о тех, с кем он в той или иной степени был связан в жизни. В тот момент рядом с ним стоял Огнян, дорогой для него человек, а слова не приходили, они смешались с неприятным ощущением отчужденности, даже в какой-то мере виновности. Генерал не скрывал от себя, что видит в Огняне свою молодость, что любит его горячность, но не имеет права поделиться с кем-нибудь этим чувством, не имеет права его защитить. К своему огорчению, он понял, что чем больше у человека обязанностей и ответственности, тем больше и ограничений. Граменов остановился и впервые за несколько месяцев посмотрел на Огняна открыто, не скрывая своего отношения к нему. Ему захотелось, чтобы они хотя бы на миг забыли о том, что их разделяет, что противопоставляет их друг другу.

— Что тебе сказали в госпитале? — тихо спросил Граменов.

— Заключение медицинской комиссии еще не окончательное. Сегодня закончены последние освидетельствования солдат из экипажа. Возможно, завтра...

— Я спрашиваю о тебе, — прервал его генерал. — Что ты думаешь делать дальше?

— Ничего! Я здоров! — попытался скрыть свое волнение Сариев и закурил сигарету.

— Могут сделать хоть десять рентгеновских снимков, все равно роковой исход неизбежен, — голос Граменова стал приглушенным, он задыхался.

— Вас неправильно информировали.

— Вот как! Сколько раз ты находился в зоне заражения без средств самозащиты?

— Для человека нет ничего более дорогого, чем жизнь, товарищ генерал, — посмотрел на него Сариев. — А мы учим солдат умирать с песней, проходить через смерть и снова оживать. Боязнь смерти нельзя победить лишь лозунгами и разговорами...

— И ты решил...

— Ничего я не решил. Нужно было им доказать, что все не так уж страшно.

— Ах, вот в чем дело! И все это тайно, втихомолку. А я тебя отстраняю от командования полком из-за смерти одного солдата. Я давно должен был отправить тебя в тюрьму, предложить разжаловать, как самоубийцу, оставить тебя наедине с твоим безумием, но непременно за решеткой, — задыхался он от негодования, но, к своему удивлению, заметил, что Сариев улыбается.

— Я вам не верю, товарищ генерал, — вздохнул он. — Но в одном я убежден: если бы вы оказались на моем месте, то поступили бы точно так же.

Лицо Граменова словно окаменело. Он неимоверно удивился тому, что не заметил в Огняне даже намека на обиду, на озлобление. Неужели это тот мальчик, который в детстве воспламенялся по любому поводу? Он ощутил его уверенность, теплоту его голоса. Неужели годы не заглушили чувства Огняна, его любовь к «дяде Велико»?..

Генерал шел по непросохшей, грязной улице. Совсем как в те годы, когда все еще никак не мог привыкнуть к военной форме, но зато был преисполнен веры, которой хватило бы и на других.

Рядом с ним раздавались тяжелые шаги Огняна, которые ничем не отличались от шагов Павла, Ярослава, Драгана.

Велико остановился под уличным фонарем. В его кармане лежало только что полученное из Софии заключение медицинской экспертизы о состоянии здоровья Огняна. Теперь перед ним стоял сам Огнян, с обветренным лицом, по которому стекали капли дождя.

— Думаю, что в тебе все еще сохранилось что-то солдатское? — спросил он.

— Надеюсь, товарищ генерал, — Сариев смотрел ему прямо в глаза.

— Ты завтра же отправишься на лечение в Софию. Если сочтешь необходимым, пиши мне. Я буду рад любой весточке от тебя. А сейчас иди спать. Тебя ждет дорога, — генерал пошел дальше.

Дождь усилился. По тротуарам бежали ручейки мутной воды, но Велико их не замечал. Он шел прямо по лужам. Ноги у него промокли и казались непослушными. В эту ночь им овладело такое чувство, будто он борется за то, чтобы спасти что-то очень дорогое, но ему словно не хватает сил. Возможно, в основе всего этого лежала его тревога о Сильве.

Промокший, усталый Велико дрожал от холода. Свой непромокаемый плащ он застегнул до самого подбородка. Генерал и сам не понял, как оказался на городском кладбище. Осматривая каменные памятники, по которым струились ручейки дождевой воды, он подошел к могиле Жасмины. Земля здесь давно уже слежалась, а рядом с мраморной плитой все еще боролись с осенью за жизнь красные розы. Генерал наклонился и вырвал несколько травинок, которые переплелись с розовым кустом. К его пальцам прилипла грязь. Он перевел взгляд и только сейчас заметил, что кто-то выколол гвоздем глаза на портрете Жасмины. Осталась лишь ее улыбка. Он потрогал дрожащими пальцами зияющие ямки, и яростная боль пронзила его: на белом мраморе кривыми буквами было написано: «предательница».

Еще десять дней назад надгробная плита была чистой.

На его глаза словно опустилась черная пелена. Увлеченный работой, он в последнее время забыл, что у него есть враги, которые все еще не расстались со своими надеждами. Велико болезненно остро ощутил силу самопожертвования Жасмины во имя жизни.

«Они не находят в себе смелости ударить по живым, поэтому и мстят мертвым... Наша вина заключается в том, что мы принимаем их за людей. Но эти ошибки исправимы, хотя за них иногда приходится расплачиваться кровью», — думал он, идя по главной улице, а перед его глазами все еще стояли Жасмина и Огнян. Какая-то невидимая нить связывала их, заставляла его спешить.

Он вошел в городскую гостиницу и постучал в первую дверь. Оттуда донесся низкий мужской голос.

Военный прокурор уже принял утренний душ и в этот момент завязывал галстук. В комнате пахло «шипром», а его овальное лицо с двойным подбородком было до синевы выбрито безопасной бритвой.

— Товарищ генерал, я не ожидал такого посещения. Я только собирался перекусить и потом отправиться к вам, — засуетился полковник, предлагая единственный стул.

— Этой ночью я побывал в полку и, прежде чем пойти домой, решил зайти к вам, — глядя на него прищуфенными глазами, сказая Граменов, пытаясь отыскать хоть что-нибудь привлекательное в этом невыразительном лице.

— Я уже заканчиваю дело, — принял официальный вид прокурор. — Сегодня выслушаю еще нескольких солдат. Но их показания уже не могут повлиять на мое заключение.

— Довольны ли вы проделанной работой? — Вопрос генерала прозвучал довольно резко.

— Я очень устал! — искренне признался полковник. — Я наткнулся на весьма странных людей. Им грозит смертельная опасность, а они проявляют «мужество», неумело разыгрывают спектакль о дружбе, о чести. Я имею в виду пострадавших во время катастрофы, — пояснил он, встретив взгляд генерала. — Они сбежали из госпиталя, чтобы доказать, что здоровы. Одна женщина-врач им в этом содействовала... Некая Граменова... Демонстративно, вопреки заключению медицинской комиссии.

— Что вы говорите? — вздрогнул Велико. — Сбежали?!

— Решили доказать, что их напрасно поместили в госпиталь. Какой-те абсурд! И эта врач...

Граменов вспомнил лицо Сильвы во время их последней встречи. Никогда он не видел дочь такой решительной. Он думал, что она уже уехала, а оказалось, что Сильва осталась и борется.

— Это нечто новое, — словно самому себе сказал Граменов и еще пристальное посмотрел в лицо полковника. Ему показалось, что тот явно растерян и нелогичен в своих суждениях.

— Если вы спросите меня, — продолжал полковник, — то я скажу, что этих солдат нужно немедленно отдать под суд за ложные показания и добиться увольнения врача. Где гуманность, где правовые нормы? — горячился полковник, забыв, что перед ним стоит тот, от которого в какой-то степени зависит весь ход дела.

Однако генерал прервал его.

— Где материалы следствия? — спросил он.

— Само собой разумеется, в секретном отделе.

— Тогда вот что: сделайте полную опись материалов следствия. Перепишите их в двух экземплярах и передайте мне всю переписку до нового распоряжения, — приказал Граменов, сделав вид, что не заметил растерянности полковника.

— Как?! — удивился полковник. — Мой круглосуточный труд...

— За это вы получаете деньги, товарищ полковник. Уставы вы знаете. И мое право отдавать человека под суд или прекращать судебное следствие тоже вам известно.

— Но я... — не сдавался прокурор.

— Будьте так добры не продолжать спор, — едва сдерживая свое волнение, говорил Граменов. — Ответственность за временное прекращение следствия я беру на себя. Буду ждать вас в штабе ровно в одиннадцать часов. — Он надел перчатки и даже не закрыл за собой дверь.

Наконец Граменов смог освободиться от тревоги, которая мучила его все последние дни. У него постепенно прояснялось в голове, и он стал отчетливее видеть путь, по которому следует идти. Его не интересовало, кто упадет на этом пути, кто останется, чтобы продолжать движение вперед. Важно было, что он снова будет действовать, а не только регистрировать события.

Машина мчалась на предельной скорости. Слегка наклонившись в сторону, Драган следил лишь за тем, чтобы дорога перед ним была открыта. Его ничуть не смущало, что водители встречных машин провожали его крепким словцом, когда он обрызгивал грязью стекла их автомобилей.

...Как только Огнян и Сильва ушли, Кера вышла из дома и закричала:

— Вот стерва-то!..

Услышав крик, дети убежали в виноградник.

— И долго ты будешь вопить?! — откликнулся со скамейки Драган.

— А ты ее слушал! Уставился на нее, как на икону!

— Девушка пришла с добром, да только ты родила плохого сына. Жаль его детей! — Драган уже задыхался от сердечного приступа. — Умрет, но от своего упрямства не откажется! — Драган не выдержал. Он чувствовал себя плохо, но тем не менее завел машину и поехал.

В последнее время Драган жил мыслью, что нет безвыходных ситуаций, нет неисправимых людей, и вдруг оказалось, что Кера права. Никогда еще мир не казался ему таким запутанным, как в тот момент. А встреча со Щеревым окончательно выбила его из колеи.

Драган не заметил даже, когда скорость машины превысила сто километров. Перед его взглядом мелькнули очертания построек танкового полка, и он резко остановил машину на обочине дороги. От покрышек запахло горелым.

Драган вышел не сразу. Пытался успокоиться, чтобы не заикаться и суметь связать хотя бы две фразы. Он знал, что за этими воротами протекает жизнь его сына. И другое знал Драган: люди с погонами на плечах призваны вершить особо важные дела и не думают о своем собственном благополучии. И несмотря на это, Драган пришел сюда как отец, а не как бывший военный.

В тесной кабине машины было душно. Он оставил дверцу открытой и подошел к окошечку бюро пропусков. Дежурный открыл окошко и с интересом стал разглядывать бледное, небритое лицо посетителя.

— Слушаю вас! — услышал голос дежурного Драган и только тогда осознал, что этот вопрос относится к нему.

— К подполковнику Огняну Сариеву.

— Как доложить?

— Его отец.

Дежурный вопросительно посмотрел на него, словно хотел удостовериться, что тот говорит правду. Поднял телефонную трубку, набрал какой-то номер и о чем-то заговорил.

— Сожалею, товарищ, — учтиво сказал потом Драгану, — командира нет в полку, и вряд ли он скоро здесь появится.

Драгану как будто залепили пощечину. Он открыл рот, чтобы сказать что-нибудь, но не смог и, как стоял спиной к выходу, стал пятиться к машине. До этой минуты он жил надеждой, что услышанное от Щерева — всего лишь злонамеренный слух, однако известие, что сын не скоро появится в части, еще больше привело его в смятение.

«А если его арестовали?» — пронеслось в голове.

Он не помнил, как сел в машину, как включил зажигание и сорвался с места, словно кто-то его преследовал.

На площадке перед домом для командного состава никого не было. Вход в дом ему показался чужим.

«Как пустыня, всюду как будто бы пустыня!» — подумал он и поднялся в квартиру Огняна. Открыл дверь, вошел, остановился. На стене висела свадебная фотография Огняна. Драган сорвал ее и разорвал пополам. На одной половине остался сын, а на другой — бывшая жена сына. Он смял ее фотографию и выбросил в мусорное ведро. С оставшейся половины фотографии на него смотрел Огнян в парадном мундире, с восторженными по-детски глазами.

В душе Драгана (в книге было: Огняна. — OCR.) была пустота. Боль охватила его с еще большей силой. Он снова осмотрелся. Ему показалось, что он заперт в клетке. Он вытер пот с лица и поспешил по лестнице на верхний этаж, даже не закрыв за собой дверь.

Драган нашел квартиру Велико по большой табличке на дверях. Болезненная улыбка задрожала на его губах. Захотелось вернуться, но он вспомнил, что в своей жизни он никогда не отступал.

Драган нажал кнопку звонка и прислушался. Дверь открылась, и он увидел генерала в расстегнутом кителе. Велико еще был полон сил и стройности своей почти не утратил. Только глаза его изменились: стали более глубокими, слегка усталыми.

— Само провидение послало тебя ко мне! — воскликнул Велико, все еще не веря, что перед ним стоит Драган. — Я как раз собирался ехать к тебе. Еще несколько минут — и мы могли бы разминуться, — говорил он, идя вслед за своим гостем до холла. Драгана удивила такая встреча. Единственное, что было ему знакомо в этой уютной квартире, — это портрет Жасмины. Она, как живая, смотрела на него со стены. Он опустился в одно из кресел, положив возле себя палку.

Велико сел напротив. Они молчали, потому что оба были совершенно растеряны. Воспоминания взяли верх над отчуждением, и оба мучительно старались собрать свои мысли воедино, чтобы с достоинством выйти из непредвиденной ситуации, в которой оказались.

«Ну вот, я сам пришел, — так хотел начать Драган, идя сюда. — Если чего-нибудь ждешь от меня, говори, но забудь, что Огнян — мой сын. Дело, которое мы должны уладить, касается лишь нас двоих. Никто другой за это отвечать не должен...»

«Как хорошо, что мы не потеряли желание искать друг друга, что мы необходимы один другому, — смотрел на его скуластое лицо Велико. — Я знаю, что ты страдаешь, но, если завтра Огнян предстанет перед судом, я буду страдать не меньше твоего. И все-таки другого пути нет. Понимаешь ли ты это? «Безумие» Огняна такое же, как то, которое некогда охватило и нас. Кто несет его в себе, тот должен ответить и за последствия. Иначе он не будет человеком, не сможет гореть и рисковать...»

— Я соберу вещи Огняна, — начал вдруг Драган и почувствовал, что к нему возвращается спокойствие.

— Я хотел бы с тобой поговорить, — не понял его Велико. — Никто другой, кроме нас двоих, не может помочь решить этот вопрос.

— Не беспокойся! Этот вопрос я решил сам. Огняну будет обиднее, если вы выгоните его из дома так же, как прогнали его из полка.

— Можешь ли ты хотя бы пять минут говорить со мной спокойно? — В голосе Велико промелькнула нотка обиды.

— Честно говоря, не могу, — покачал головой Драган. — Я пришел только ради своего сына. Он нужен мне здоровым, а не душевным инвалидом. Два инвалида в одном доме — это слишком много.

— Я с тобой согласен. Если он встретит наше с тобой сопротивление... — Велико не закончил фразу, потому что Драган встал. Его губы свело от напряжения.

— Чтобы я вместе с тобой ополчился на своего сына? — Пораженная параличом щека Драгана дрожала. — Я все мог допустить, но что ты станешь фарисеем — никогда! — Драган попытался уйти, но Велико остановился перед ним, преградив ему путь к выходу. Спокойствие Велико заставило Драгана снова почувствовать себя бессильным, маленьким.

— Ты должен мне помочь. Я один не смогу! — Велико решил не отступать. — Найди его, и пусть он сегодня уезжает в Софию. Ты должен это сделать...

— Здесь он тебе мешает, верно?

— Он должен жить, — слова Велико прозвучали твердо, словно бы он высекал их из камня.

— И это ты говоришь мне?

— Больше ничего не могу тебе сообщить, — до боли сжал ручку двери Велико. — Хотя бы сейчас мне поверь! Речь идет о твоем сыне, черт его возьми!

— Ясно!..

— Ничего тебе не ясно. Огнян нужен не только тебе, но и мне. Нужен... — но Велико не смог закончить свою мысль.

— Понимаю! Правду говорят люди, — отступил к выходу Драган. — Все бессмысленно! Всякая надежда на тебя бессмысленна, — хрипел он все более приглушенно. — Но я найду в себе силы спасти своего сына от тебя. — И он захлопнул входную дверь.

Велико остался один со своей тревогой. Что ему принесет завтрашний день? Он вынул из кармана медицинское заключение о состоянии здоровья Огняна. Прочитал его несколько раз, чтобы убедиться, что оно требует принятия срочных мер.

Велико снял трубку и набрал номер Дамянова:

— Полковник Дамянов?.. Я тебя не узнал. Павел, слушай! Найди немедленно Огняна Сариева и на самой хорошей санитарной машине отправь его в Софию, в военный госпиталь. Он знает зачем. Я тебе все объясню, как только приду в штаб. Он не должен показываться в полку... — и он опустил телефонную трубку на рычаг.

«Похоже, что только удар по лицу заставляет нас опомниться. Ну как сказать Драгану всю правду? Имею ли я на это право?..»

Велико услышал чьи-то шаги у себя за спиной и обернулся. Это была Сильва. Она неподвижно застыла у двери.

— Ты здесь? — спросил Велико.

Сильва не ответила. Подошла, обняла отца. Она слышала все. Она находилась в спальне и стала невольной свидетельницей их разговора. Никогда прежде она не видела, чтобы отец так упорно боролся за кого-нибудь. Она почувствовала перед ним вину за то, что никогда прежде не вникала в его душевный мир. Отца Сильва считала счастливым человеком — он генерал, у него положение, власть... А сейчас она увидела его в другом свете, и инстинкт ей подсказал, что отец очень одинок, что нуждается в заботе близкого человека.

— Ну как? И ты тоже?.. — бессвязно прошептал Велико, удивленный ее появлением, ее нежностью. — Все хотят, чтобы я отступил. А до каких пор? Мне некуда отступать. Посмотри мне в глаза! — Он сжал ее лицо руками. — Кто тебе разрешил отпускать солдат из госпиталя? Кто?

— Папа, папа... — прижалась к нему Сильва. Она была счастлива оттого, что он ее ругает, но не выпускает из своих объятий.

— Пойдешь в госпиталь и подашь заявление об уходе! Не жди, пока кто-то другой накажет тебя за своеволие. Сама решай свою судьбу, чтобы иметь возможность уважать себя и завтра. Теперь я уже спокоен, даже если ты и уедешь. Ты имеешь право располагать собой, — он говорил тихо, но так убедительно, что Сильва почувствовала его силу, ту самую силу, которую все почитали в нем и которой все боялись.

— А как же Огнян? — успела она спросить.

— Он справится сам.

— А ты?

— Со мной все ясно. Иди! — Он отпустил дочь, и она не стала задерживаться. Надела пальто и, стоя в дверях, снова посмотрела на него. Отец стоял в холле, глядя ей вслед...

Уже третьи сутки в штабе шла работа по подготовке к предстоящему учению. В последнюю ночь перед учением, когда все уже было готово, полковник Дамянов решил пойти к себе домой и отдохнуть.

Плохая погода его не смутила. Он подумал только о солдатах, на плечи которых ляжет основная тяжесть.

«Максимальное приближение к боевой обстановке, — улыбнулся он. — Да разве Огнян больше всех не боролся за такую постановку вопроса? Но несет ли она в себе неизбежный риск подлинных боевых действий? Можно ли добиться победы без риска?.. Нет!» Несмотря на прохладную погоду, Павел ощутил, как по спине стекают струйки пота. Он открыл входную дверь и пошел прямо на кухню. Повернул кран и плеснул в лицо ледяной водой. В спальне горела ночная лампа Венеты.

— Уже час ночи, — сказал Павел, но книга в руках Венеты не шелохнулась. Он начал раздеваться и тут услышал ее голос:

— Твоя пижама в другой комнате.

Павел разделся, погасил лампу и нырнул в постель к жене.

— Блаженная теплота, — вздохнул он и обнял ее. Венета зябко поежилась, прижала руки к груди. — Согрей меня! Я похож на глыбу льда, — прошептал Павел. — Это от погоды! — через силу ответила Венета.

— Обними меня!

— Уже поздно.

— До утра еще столько времени. Нам уже хватает немного сна, — провел он рукой по ее открытой шее, по плечам.

— Не будь ребенком, — повернулась к нему спиной Венета. Она вспомнила, с каким трепетом ждала Кирилла и мечтала о том, как проведет с ним ночь. Она отдала бы годы своей жизни, лишь бы это состоялось. Хотелось быть независимой, свободной. Она боялась показаться ему старше, чем на самом деле, боялась, как бы он не остался с ней из чувства снисхождения, лишь бы не разрушить их дружбу. Она прождала его всю ночь, но Кирилл не пришел. И днем его нигде не было. Сегодня вечером она решила пойти к нему домой, однако в последний момент испугалась и вернулась домой. Попыталась уснуть, но не спалось. Она была счастлива, что Павла в эту ночь нет. Не хотела, чтобы он видел ее в таком состоянии. Но Павел пришел.

— За что ты на меня сердишься? — попытался ее повернуть лицом к себе муж. — За то, что я не приходил трое суток? Потерпи еще немного. Мы еще надоедим друг другу, — поцеловал он ее, и она не стала сопротивляться, как это делала в последнее время.

— Что с тобой происходит? — спросила после долгого молчания Венета.

— Ничего особенного, — гладил пальцами ее волосы Павел. — Разве только то, что я люблю тебя немного больше, чем двадцать пять лет назад.

— Ты пьян.

— От работы.

— И ты решил разыграть небольшую комедию?

Он не ответил ей, только нежно прижал к себе, и она почувствовала, что он весь горит, что у нее нет сил оттолкнуть его...

Они не знали, сколько времени прошло. Павел подложил руку ей под голову и дышал равномерно, спокойно, как бывало во время летних отпусков, которые они проводили вместе. Тогда они любили друг друга до самозабвения и не замечали, когда наступал вечер. И сейчас Венета почувствовала в нем такой же порыв, но это ее не взволновало. Она допустила его к себе лишь по обязанности и немного из жалости.

«Я опустошена, — лихорадочно думала она. — А он ищет райские цветы в моем саду. Неужели он не видит, что от них остались лишь высохшие корни? Что я могу ему дать? Я никогда не любила его по-настоящему. Когда-то он освободил меня от деспотизма моего отца, и это дало мне счастье, но теперь... Он посягает на мою свободу. Хочет удержать меня возле себя, как нечто такое, что ему необходимо. Он любит, а я не люблю его...»

— И ты начинаешь седеть, — нежно ласкал ее волосы Павел. — И когда совсем поседеешь, все равно будешь прекрасна, все равно будешь моей.

— Давай спать, а? — едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, сказала Венета.

— Столько ночей мы вдалеке друг от друга. Поговори со мной! Хочу слышать твой голос, хочу чувствовать, что ты рядом.

— Любил ли ты когда-нибудь другую? — спросила она, и сама испугалась своего вопроса.

— Когда мне исполнилось шестнадцать лет. Она была вдвое старше меня. Я любил ее за прекрасные волосы, за глаза. Я ее любил, а она и по сей день не знает о моих чувствах, — тихо засмеялся Павел.

— А я никого не любила, — прошептала Венета.

— Что ты сказала? — приподнялся на локте Навел.

— То, что ты слышал.

— Ты это серьезно?

— Говорю чистую правду. — Голос ее стал сухим, приглушенным. — Я думала, что мы проживем до конца такими же отчужденными, как до этого вечера, но ты разбил мои иллюзии. Я поняла, что ты действительно меня любишь, а мне нечем тебе ответить.

— Венета, ты меня с ума сведешь своими глупостями! Хватит уже! — полушутя, полусерьезно сказал он.

— И я так решила. Хватит. Ты еще молод, но уже достаточно зрел, чтобы все понять. Не могу тебе больше лгать. Лучше остаться одной, чем...

— Подожди, подожди, уж не поглупела ли ты с возрастом? — начал догадываться о чем-то Павел. — В последнее время я получал какие-то анонимки. До чего все глупо! Венета, приди в себя! — он встал на колени в постели. — Да ведь ты для меня все, понимаешь ли ты это? Все!

— Знаю!

— Сколько мы пережили вместе, а сейчас? — быстро, боясь даже поверить ее словам, говорил Павел.

— Нам лучше не говорить об этом. — Венета встала и надела халат. — Если бы это был кто-нибудь другой, я бы не решилась на этот шаг, но ты отнял у меня и последний шанс надеяться на то, что я смогу жить с тобой, не любя тебя. Нет, другой мужчина и не прикасался ко мне, — она потянулась за сигаретой и закурила. — Больше я ничего не могу тебе сказать.

Павел стоял полуголый рядом с кроватью. Поискал свои вещи, но в темноте не смог найти. Он не стал зажигать лампу: не хотел видеть ее лицо в этот момент. Он, как слепой, передвигался от стула к стулу и наконец нашел свою одежду. Нащупал ремень, подтяжки, потом холодные пуговицы кителя. Обессиленный напряжением, он одевался машинально, как бы по привычке. Когда увидел в своей руке фуражку, он осознал: все, что он услышал, правда. Всего в нескольких шагах от него в темноте сидела Венета, его жена. Ему больше нечего было сказать, не о чем было спрашивать. Он открыл гардероб, стал искать пистолет, но не нашел его.

— Где мой вальтер? — спросил он ошеломленно. Не получив ответа, он еще раз провел рукой по пустой полке и добавил: — Может быть, в штабе. Я, вероятно, забыл...

Павел вышел. Куда же ему идти? Он спустился на третий этаж, и в глаза ему бросилась белая эмалированная табличка с фамилией Огняна. Нажал кнопку звонка. Дверь открылась, и он увидел лицо женщины.

«Развратник, — мысленно выругал он Огняна. — А перед нами выдает себя за святого».

— Подполковник Сариев дома? — спросил он.

— Его нет, дядя Павел, — ответила женщина, и он узнал Сильву. — Двери были открыты, и я вошла. И мне он нужен.

Павел переступил порог, не дожидаясь приглашения. — Ничего не понимаю!

— Вчера папа и дядя Драган, как всегда, ссорились. Их вражда погубит Огняна, а он и не подозревает этого.

— Ничего не понимаю! — повторил Павел и опустился на стул. — В этом доме есть что-нибудь выпить?

— Я сделаю чай, — предложила Сильва.

— Послушай, дитя мое, я спросил, нет ли чего выпить.

— Сейчас посмотрю, — проговорила она и ушла на кухню. Вскоре вернулась с бутылкой ракии и рюмкой.

«Хорошие дети, — глядя на нее, думал Павел, — хорошие, но мы их портим». — Он налил себе и выпил ракию одним духом. — А тебе?

— Я устала.

— Сейчас ты хозяйка в этом доме. Я твой гость. Своим отказом ты обидишь меня...

Смущенная его манерой держаться, Сильва принесла еще одну рюмку, и Павел налил ей.

— За тебя, за твои мечты! — Они чокнулись, и она еще больше удивилась, когда он поцеловал ее в щеку. Губы его горели, а глаза помутнели и слегка подпухли. — А что касается твоего отца и Драгана, они как-нибудь сами разберутся.

— Дядя Павел, — начала Сильва, решив, что сейчас наступил самый подходящий момент.

— Прошу тебя, принеси мне стакан воды, — нежно сжал он ее плечи, а потом снова налил себе, — и сделай крепкий турецкий кофе, — добавил он ей вслед. — Такой, какой только твоя мать умела готовить. — Павел выпил прямо из бутылки. До него доносился звон посуды, но он забыл, что Сильва здесь, что он находится в чужом доме. В его сознании возникла какая-то мелодия, и Павел начал напевать тихо, задумчиво.

Когда Сильва вернулась с кофе, он спал, приткнувшись головой к стенке. Она его не разбудила. Поставила поднос на стол и вышла. Лучи пробуждающего солнца проникли в комнату, но вскоре набежавшие облака затянули все небо.

Какая-то неведомая сила привела Огняна Сариева в полк, и в голове у него все перемешалось. Приказ об отстранении его от командования полком все еще стоял у него перед глазами, а прошлой ночью он словно бы разговаривал с кем-то другим, только не с Граменовым, который подписал этот приказ. Он пошел вместе с генералом только из уважения к его званию, а расстались они как люди, у которых есть что-то общее. Огнян не мог себе объяснить, почему Граменов ему поверил. Они говорили о солдате, о болезни его матери, и он почувствовал, что генерал близок к обыкновенным людям, к самой жизни. Но когда Граменов сказал несколько слов о нем самом, когда Огнян ощутил в его голосе ту отцовскую заботливость, которая тронула его сердце, он забыл свою обиду за то, что его отстранили от должности, и был готов следовать за генералом куда бы тот его ни повел.

И другое заметил Огнян. Генерал не только беспокоился о его здоровье, он стремился отправить его как можно дальше от этой заварухи, чтобы самому укротить лавину, а уж тогда все начать сначала, как бы переписывая события начисто.

Огняну не хватило остатка ночи, чтобы все обдумать, но в одном он был убежден: раз он уцелел после того, как подвергся облучению, то еще несколько дней не станут для него роковыми. Многое ему подсказывало, что в данный момент он наиболее необходим здесь, пусть даже и вне танкового полка. Инстинктивно он ощущал, что надвигается что-то такое, что представляет угрозу всей их жизни, созданной с таким трудом. Он все еще шел ощупью, но шел в одном направлении, искал и был уверен, что откроет главное — истину.

От своего отца он знал, что, когда вокруг Велико Граменова складывалась трудная и сложная обстановка, тот стремился взять все на себя. Отец Огняна считал это слабостью, а Огнян принимал это как вызов всему миру. В ту ночь генерал решил отдалить его от опасностей, но ведь Огнян не трус. С поля боя бегут только слабые...

Огнян поспешил к себе на квартиру. Ему захотелось успеть до рассвета выкупаться, побриться, как он это делал каждое утро, и он даже придумал, с чего начать, как помочь генералу.

Огнян не успел сделать и сотни шагов, как фары чьей-то машины ослепили его. Он поднял руки, чтобы закрыть глаза от яркого света, и увидел палку и широкие плечи своего отца, который пытался выйти из машины.

Предчувствие не обмануло Огняна. Бледное лицо Драгана, его глаза подсказывали, что случилось нечто такое, что вывело отца из состояния призрачного спокойствия. Огнян невольно сопоставил отца с Велико Граменовым. Один — инвалид, больной человек, другой — закаленная бурями скала, которая не поддалась времени. Но оба они внушали уважение.

— Садись, — проговорил отец, указав на машину.

— Куда мы поедем? — спросил Огнян, не сдвинувшись с места.

— Разве это имеет для тебя значение?

— И притом большое, — стараясь сохранить спокойствие, ответил Огнян. — У меня есть работа, отец.

— Зачем ты вводишь в заблуждение и себя и меня?

— Разве я похож на беспризорного? — Зажигалка мелькнула в руках подполковника, но Драган не дал сыну закурить сигарету.

— Нет, еще хуже. Бегаешь, прячешься, молчишь, когда тебя бьют.

— Ты чем-то встревожен, отец. — Огнян взял его под руку, и они присели на ближайшую скамью. — Что-нибудь случилось с детьми?

— С детьми... Если бы речь шла о них, то мы бы еще жили и пели. Но что делать с такими седовласыми, как ты? Заставляешь меня краснеть из-за твоего бессилия. Они его толкают на гибель, а он лезет им в руки, ожидая, что его приласкают! Я собрал твои вещи. С завтрашнего дня ты будешь жить у меня. Не только в казарме есть хлеб насущный. Не вставать же перед ними на колени! Велико должен запомнить раз и навсегда, что ты мой сын.

— Ты меня с кем-то путаешь, отец, — все-таки закурил сигарету Огнян. — А что касается генерала Граменова, так что бы ты ни делал, он для меня останется большим человеком.

— И это ты говоришь о том, кто вышвырнул тебя на улицу?

— Может быть, было за что. — Огняну вспомнились учение, Тинков и бессонные ночи. — Он совсем одинок, отец. Я не имею права бросать его тогда, когда ему так трудно, даже если он отдаст меня под суд. Этого человека я уважаю, ему я верю.

— Нашел кого уважать!

— Никто другой не заслуживает такого доверия и преданности.

— Сумасшедший!.. — подняв палку к небу, воскликнул Драган.

— Пусть так!

— Я отрекусь от тебя, перед всем миром отрекусь! — прохрипел в бессильной ярости Драган. — Рабская душонка!

— Это твое право, отец. Ты меня создал и вырастил. А что касается моих детей, то самое позднее завтра я их заберу. Они мне нужны.

Драган не слышал его последних слов. Мотор взревел, и машина помчалась по грязной улице.

Огнян остался в темноте. Только сейчас он почувствовал облегчение. Перед ним открылась дорога. И есть цель...

Он пошел в обратном направлении. До сих пор во взаимоотношения старших он не вмешивался, но прошлой ночью понял, что больше не может оставаться на ничейной земле. Он прислушался к велению своего сердца, а не своей крови и словно бы очистился, обрел крылья. Даже сумел решить, что ему надо делать завтра, чтобы не топтаться на одном месте и не впасть в состояние духовного и физического бессилия.

Перед входом в дом для командного состава он увидел солдата. Солдат тоже заметил его и направился ему навстречу. Это был курьер из полка.

— Вы ко мне? — спросил Огнян, но солдат, смущенный, вероятно, его неожиданным появлением, ничего не ответил. — Ну и дела... Человек даже ночью не может быть спокойным.

— Я искал вас повсюду, товарищ подполковник, — с трудом перевел дыхание солдат. — Может быть, завтра будет поздно. Поэтому я решил любой ценой найти вас сегодня ночью.

Огнян бросил взгляд на умолкший дом, на пустынные улицы, минуту поколебался, раздумывая, куда бы им пойти, и повернул к расположенному поблизости городскому парку. Солдат следовал за ним, и Огнян в который уже раз думал о Граменове. Он все еще слышал звук шагов генерала. Только что они расстались с отцом, а сейчас этот солдат... Разве все они не являются звеньями одной цепи, которая стремится замкнуться, чтобы стать единым целым?..

— Солдаты из экипажа Тинкова сбежали из госпиталя и явились прямо ко мне... — заговорил курьер, и Огнян остановился, пораженный.

— Что ты такое говоришь? Сбежали?

— Это не совсем точно, что они сбежали, — пытался уточнить солдат. — Дочь генерала их отпустила, когда поняла, что их держат там насильно. Докторша.

— Сбежали вопреки моему приказу!.. — не мог успокоиться Сариев. — И она вмешивается, хотя это вовсе и не ее дело, — словно самому себе, говорил Огнян, а солдат продолжал:

— Но я пришел не из-за этого, товарищ подполковник. — Он все больше волновался. — Когда я услышал от них, что происходит в полку, тогда только я понял свою роль во всей этой неразберихе.

Огнян не стал дожидаться его дополнительных объяснений и махнул рукой. «Какая-то солдатская история!» — подумал он. Огнян не мог понять, зачем вмешалась Сильва. Он хотел сказать, что он во всем разберется завтра, но курьер настаивал:

— Я должен вам доложить. Больше я так не могу. По поводу тех телеграмм... — Он замолчал, вытер лицо рукой. — Это я их отправил. Подполковник Симеонов заставил меня послать их и просил сохранять это в полной тайне. Мне он сказал, что надо поторопиться, это будет гуманно, по-человечески. Сейчас, когда вы нас покидаете, мне все стало ясно. Я исполнил приказ, а сейчас чувствую себя преступником. Вот посмотрите, он написал мне текст, — и солдат протянул лист бумаги.

Огнян взял бумагу, но ничего не сказал. Ему стало не по себе: смущали глаза солдата, полные ожидания.

— А солдаты, больные, где они сейчас? — спросил Огнян.

— В полку.

— И ты говорить, что доктор их отпустила?

— Я слышал об этом от них, товарищ подполковник, но я...

— Ничего, ничего, я просто спрашиваю. — Огнян смял окурок и бросил в грязь. — Хорошо, что есть и такие, как они... — Он недоговорил и направился в госпиталь, ославив солдата еще более расстроенным и недоумевающим: он никогда не видел своего командира в таком состоянии. Дождь усилился. Огнян шел, не обращая на него внимания. Ему было больно, и он спешил поделиться с кем-нибудь этой болью, чтобы освободиться от нее.

«Почему некоторые считают, что им позволено копаться в душах других людей? Неужели у них нет своих забот, своих волнений. А может, они испытывают удовлетворение, копаясь в душах других, когда сами запутались?» — думал он.

Огнян вошел прямо в хирургическое отделение. Прошел мимо дежурной сестры, которая посмотрела на него озадаченно, но, смущенная военной формой, не остановила его.

Сариев постучал в дверь кабинета врача. Вместо Сильвы ему навстречу поднялся доктор Чалев.

— Прошу, — доктор сделал вид, что не узнал офицера.

— Я ищу доктора Граменову.

— Доктора Граменову больше не ищите здесь.

— Почему? Доктор Чалев, я пришел по весьма срочному делу, мне не до шуток, — холодно сказал подполковник.

— Вы, офицеры, считаете, что у остальных людей нет работы, — язвительно сказал доктор. — Я же вам говорю: с сегодняшнего дня доктор Граменова покинула госпиталь. Если хотите ее поблагодарить, поищите дома.

По коридору пробежала медицинская сестра:

— Доктор, скорее в операционную! Состояние генерала Граменова ухудшилось!

— Прибыл ли профессор из Софии? — спросил доктор.

— Его ждут с минуты на минуту.

Огнян почувствовал слабость, протянул руку, словно ища опоры; стена была недалеко, но он боялся сделать шаг. Сестра смотрела на него с изумлением.

— О ком вы говорите? Что случилось? — спросил ее Огнян, когда пришел в себя.

— Господи, вы как будто с луны свалились! — посмотрела на него женщина. — Утром в генерала стреляли, когда он выходил из дома. Улица была пустынна, убийцу никто не видел. А доктор Граменова... Она сама сделала ему операцию, извлекла пули, понимаете, она как раз собралась уходить после дежурства, а в это время привезли ее раненого отца...

Сариев не мог поверить услышанному. Стреляли в генерала! Сегодня утром!

Он быстро вышел на улицу. Остановил первую попавшуюся машину и вскоре оказался перед воротами танкового полка. Теперь ему было не до сомнений. Предчувствие не обмануло его. Опасность возникла, и он открыто пошел ей навстречу.

Часовой хотел что-то ему сказать, но Огнян прошел мимо. Ему хотелось как можно скорее увидеть Симеонова, посмотреть ему в глаза. И встреча эта не заставила себя ждать. Подполковник разговаривал с несколькими офицерами штаба. Увидев Сариева, он отпустил своих подчиненных и попытался скрыться в здание, но Сариев его опередил:

— Я пришел к тебе!

— Очень рад, — посмотрел на него Симеонов. — Мы только что послали за тобой.

— Я сам пришел к тебе, а кому я нужен, тот меня найдет. — Сариев был, как всегда, краток.

— Сожалею, но вряд ли у тебя останется время поговорить со мной, — улыбнулся Симеонов и указал ему на кабинет командира. — Тебя ждут там.

Огнян понял: наступление началось на всех фронтах, а он все никак не может найти правильное решение. Он поднялся на площадку лестницы к Симеонову и спросил:

— Кто стрелял в генерала Граменова?

— Это скажешь ты, — едва сдерживая злорадство, ответил подполковник.

— Тебе не знаком этот почерк? — Огнян показал ему листок бумаги, полученный от курьера. — Чего вы хотели от генерала Граменова?

— Думай, что говоришь! — вышел из себя Симеонов. — На эти вопросы будешь отвечать ты, а не я. Внес смуту в армию и еще имеешь наглость обвинять других!

— Подлец ты, подлец, но на сей раз это тебе не пройдет. Запомни хорошенько! — сказал едва слышно Огнян Сариев и вошел в кабинет командира. Там его действительно ждали. Сотрудник государственной безопасности, встретив Сариева с откровенной холодностью, предложил сесть.

— Откуда вы пришли? — спросил он.

— Из госпиталя. Я узнал о случившемся и пришел сюда. Может быть... — Огнян хотел продолжать, но почувствовал, что его слова воспринимаются сдержанно, и замолчал.

— Когда в последний раз вы видели генерала? — этот вопрос задал другой человек, стоявший за спиной сотрудника госбезопасности.

— Ночью.

— А что вы делали потом?

— Повидался со своим отцом, потом с солдатом из моего полка. В госпитале мне сказали... Как это страшно! — Он думал о своих предположениях, пытался найти факты, чтобы доказать истину, в которую верил, но не располагал никакими данными, кроме собственных предчувствий...

— Достаточно, товарищу подполковник. Нам все ясно! Идите в соседнюю комнату! Когда вы нам понадобитесь, мы вас вызовем! — Эти слова прозвучали для него и как приказ, и как предупреждение.

Сариев вышел. Соседняя комната была пуста. Еще вчера здесь жизнь била ключом, здесь решались повседневные дела полка, а сейчас ее превратили в приемную или, точнее сказать, в арестантскую комнату для подозреваемых. Что же им было ясно? Разве может кто-то понять то, что произошло между ним и генералом в ту ночь? Кто может знать их молчаливую клятву остаться верными своему мужскому слову, что бы ни случилось? Как и кому он может рассказать об этом? Спокойствие кончилось. Война объявлена. Теперь необходимо самому наступать с верой в победу.

Из другой комнаты доносился голос полковника Ралева, начальника оперативной группы. Когда-то, при отъезде Огняна в военное училище, на вокзале его провожали четверо: отец, Велико, Павел и Ралев. И все четверо целовали его на прощание. Сможет ли он и сейчас их собрать вместе?

Неожиданно прозвучал сигнал солдатского горна. В полку начинался второй учебный час.

В гарнизоне была объявлена повышенная боевая готовность. Несмотря на попытку сохранить в тайне покушение на генерала Граменова, уже через несколько часов каждый солдат знал об этом.

В любом другом случае всякий дал бы свою оценку событию, а теперь офицеры и солдаты молчали, исполняя поставленные перед ними задачи так, словно шла война. Это не было покушение на одного человека. Удар нанесли всем.

И полковник Дамянов ощутил это особенное настроение. Никогда он не мог бы себе представить, что потеря того или иного из командиров может вызвать такую реакцию. Но он никогда не допускал, что через тридцать лет после победы вражеская рука сможет посягнуть на такого человека, как Велико, и при этом нанести удар открыто, с ожесточением безумца.

На рассвете он услышал выстрелы откуда-то с лестницы и, полусонный, вскочил. Прежде всего он удивился, увидев, что находится в чужой квартире. Постепенно пришел в себя и припомнил все, что произошло прошлой ночью. Услышал суматоху на лестнице и вышел. Там он столкнулся с какой-то женщиной в ночной сорочке. Узнав его, она крикнула:

— Убили его, товарищ полковник! Генерала убили!

Павел побежал к выходу, но машина скорой помощи уже увезла раненого. Только маленькая лужица крови алела на площадке перед входом в дом.

Первое, что Павел сумел сделать, это вернуться в собственный дом и набрать номер полковника Ралева. Телефонная трубка дрожала в его руке.

— Вставай! — сказал он, услышав его голос. — Совершено покушение на Велико. В него стреляли. Перед его домом. Велико увезли в госпиталь.

— Ты что, не в своем уме? — закричал на другом конце провода Ралев. — Что за глупости?

— К сожалению, это правда. Приезжай немедленно! Встретимся в штабе.

— Кого ты подозреваешь? — услышал он вопрос. Вспомнил, что сказала Сильва ночью о распрях межлу Велико и Драганом.

— Может быть, это Драган, кто знает. Подумай и ты! — Он положил трубку телефона. Потом позвонил дежурному по штабу. Удар был внезапным, и он все еще не верил, что это случилось с Велико.

Павел подошел к раковине и напился воды прямо из-под крана. Рядом с ним оказалась Венета. Она хотела о чем-то спросить у него, но ей сдавило горло, и она не смогла произнести ни одного слова.

— К тебе это не имеет отношения! — сказал ей Павел.

— Неужели такое возможно? — Она зарыдала.

— Оденься, а то простудишься. Для тебя жизнь теперь лишь начинается, — добавил Павел и поспешил в штаб. Венета крикнула что-то ему вслед, но он ее не услышал, а точнее, не хотел слушать. В тот момент он не мог думать ни о ком, кроме Велико.

«Это происки врага — одна из его акций. Мы поверили, что можем жить и без свиста пуль. Забыли, что их пистолеты заряжены и всегда могут выстрелить в нас!..»

В штабе все уже были на ногах.

Павел вошел в кабинет и потребовал связать его с госпиталем. От дежурного узнал, что о случившемся сообщено в Софию и оттуда выслан вертолет с хирургом-профессором.

Он снял плащ, стряхнул с него воду и только теперь заметил, что в дверях стоит Софья.

— Я пришла к вам, — начала нерешительно Софья, но Павел ее прервал:

— Разве ты не понимаешь, что сейчас совсем не подходящее время для разговоров? — Дамянов никогда еще не был таким суровым.

— Я не о себе.

— А о ком же?

— Будьте осторожны.

— Успокойся! — Павел положил руку на ее плечо. — Генерал не умрет.

— Я многое слышала о вас, но никогда не имела смелости рассказать вам об этом. Они вас ненавидят. Отец Кирилла погиб вместе с Жасминой, женой генерала. Его дядя — страшный человек. Он и сейчас его избивает, настраивает против вас. И подполковника Симеонова тоже настраивает против вас. А Кирилл — хороший парень...

— Кирилл? — Павел пытался увязать с чем-то это имя, но оно все ускользало. Это имя он уже когда-то слышал.

— Он отец моего будущего ребенка. Но я не о себе беспокоюсь. О вас. Вы с товарищем генералом...

— Хорошо, — отпустил ее Павел.

В кабинет один за другим входили офицеры штаба и докладывали об обстановке. Павлу хотелось освободиться от всех, остаться одному и еще раз осмыслить все.

Из госпиталя позвонили повторно. Сильва решила сама оперировать отца, взять на себя всю ответственность. Из его правого плеча она извлекла три пули. Теперь жизнь генерала вне опасности.

«Жизнь генерала вне опасности», — повторил Павел и попытался успокоиться.

В дверь постучали, и в кабинет вошел полковник Ралев, очень взволнованный. Он присел на стул, нашел сигарету и только после этого спросил:

— Что ты имел в виду, когда упомянул имя Драгана?

Павел ответил не сразу. Сел рядом с Ралевым, долго постукивал кончиком сигареты по ногтю своего пальца.

— Все довольно сложно, — начал он, но Ралев задал новый вопрос:

— Как у тебя с Венетой?

— Ты интересуешься как друг или как служебное лицо? — озадаченно посмотрел на него Павел.

— Сейчас это не имеет значения. Весь вопрос в том, с чего начать.

— Ты слишком загадочен. — Павел погасил недокуренную сигарету и ощутил жажду, но не потянулся к графину с водой.

— И то и другое для меня чрезвычайно важно, а ты, как всегда, пытаешься быть скрытным, — Ралев был недоволен началом их разговора.

— Ночью Драган приезжал к Велико. Они ссорились. Сильва была очень встревожена. — Павел перевел дыхание и продолжал: — А что касается Венеты, то я не могу сказать тебе, как у нас идут дела. Я люблю ее, но что-то запуталось в наших отношениях и я сам ничего не понимаю. — Он закрыл глаза и потер веки.

— Я не думал сегодня вести с тобой этот разговор, но... — Казалось, Ралеву мучительно тяжело подбирать слова.

— Говори, говори. Когда-нибудь надо же высказать все до конца.

— Она увлеклась каким-то молодым человеком. Недавно мы провели расследование и установили, что его зовут Кирилл, он незаконнорожденный сын подпоручика Чараклийского, ты знаешь, кто это. Мы хотели внушить ей, что эта связь не для нее, но она отказалась говорить на эту тему. Это, видите ли, ее личное дело.

Павел стоял спиной к Ралеву и смотрел на солдат строительного батальона, которые работали на стройке жилого дома напротив. Он следил за бадьей с цементом, но не пропускал ни одного слова из того, что ему говорил старый приятель. В это утро Павел вторично услышал имя Кирилла и внезапно вспомнил, что его жена говорила как-то об этом талантливом поэте. Он все допускал — и увлечение, и любовь, но то, что она может продолжать это после того, как узнала, кто были родители Кирилла, — это уж слишком.

— Не знаю, далеко ли зашли их отношения, но предыдущим вечером она ждала его всю ночь в лесной хижине в горах. Он не пришел. Она была очень расстроена, но искать его не стала. А он до сих пор где-то скрывается.

— А что ты знаешь о его дяде? — в свою очередь спросил Павел, вспомнив слова Софьи.

— Темная личность. Помогал нашим товарищам в Беломорье, в том числе и Драгану, когда тот бежал из концлагеря. Работал учителем. Потом следы его теряются. — Ралев говорил спокойно, но Павел чувствовал, что это стоит ему больших усилий.

— А сейчас где он?

— Главный плановик на новом заводе. Сегодня утром он едет за границу на экскурсию.

— Задержите его! — внезапно повернулся Павел, и Ралева поразил его взгляд.

— На каком основании? — спросил Ралев.

— Задержите его! — повторил Павел.

— Ты меня удивляешь! — подошел к нему Ралев. — Наш разговор только начался, а ты отдаешь распоряжения, заставляешь меня думать...

— Думай, что тебе угодно, но этот человек мне необходим, — вышел из себя Павел. — А возможно, и всем нам.

— Хорошо, я отправлю телеграмму, чтобы отложили его вылет, — сказал Ралев. — Наконец ты успокоишься?

— Благодарю тебя, — проговорил Павел, думая о себе, о Венете, о Велико.

— Посмотри, что у меня есть, — сказал Ралев.

Павел поднял голову, посмотрел на него. Полковник держал пистолет.

— Ты узнаешь этот вальтер?

Павел взял пистолет и с удивлением обнаружил, что это его личное оружие, которое он сохранил в качестве трофея с фронта.

— Откуда он у тебя?

— Мы нашли его утром в сарае Драгана. Из этого пистолета стреляли в Велико. — Лицо Ралева было непроницаемым.

— Это невозможно! — только и сумел проговорить Павел. — Неделю назад я оставил пистолет дома. Этой ночью я его искал. Не нашел и решил, что он здесь, в сейфе.

Ралев молчал.

— Я в твоем распоряжении! — Павел понимал, что должно за этим последовать.

— Все вы в моем распоряжении, — повысил тон Ралев, но тут же овладел собой. — Вы наивны, как дети. Удивляюсь, сколько же еще в вас осталось от тех времен... — Он замолчал, задумался и потом спросил: — Ты побывал у Велико?

— Сильва извлекла пули из его плеча.

— Она лучше других чувствовала, где у него болит, — сказал Ралев. — Среди молодежи есть решительные люди, а мы им подчас не доверяем. — Ралев опять что-то недосказал и ушел, оставив Дамянова в одиночестве.

Всю ночь шел дождь. На рассвете облака стали прозрачнее, но ветер то и дело пригонял новые тучи, и снова начинало моросить. Драган вернулся домой поздно. Он оставил машину на дороге и пошел прямо через вспаханное поле. Его ноги увязали в размокшей земле, но он остановился только тогда, когда вышел на поляну позади своего дома.

Кера его заметила в тот момент, когда он пересекал поляну. В черном непромокаемом плаще он напоминал ей о тех страшных ночах, когда он тайком пробирался через засады, чтобы прийти к ней, повидать детей и снова отправиться в горы.

И Драган ее заметил. Он медленно подошел и осмотрел дом.

— Еще выдержит! — словно отрезал он и вытер свои сапоги о траву.

— Кто? — спросила жена.

— Дом. Сегодня же днем пойду в ближайшее село. И материал найду, и мастеров. За две недели построим еще один этаж, и тогда заберу его сюда, — заключил он и вытер свою палку.

— Кого? — спросила Кера, все еще не понимая, о чем он говорит.

— Огняна. Раз он им неугоден, я привезу его сюда. Всех тех, кто им неугоден, я привезу сюда, чтобы они не мешали. Работу ему найду на заводе, отдам ему машину, и конец. Довольно уже. Долго я молчал! — Драган стер пот с лица, провел рукой по губам.

— Смотри, еще заболеешь! — ей стало жаль его, и она присела на корточки, чтобы помочь ему снять сапоги. — Что тебе опять взбрело в голову? Неужели нельзя хотя бы один день посидеть и отдохнуть?

— Я был в гостях у генерала, — сказал он ей уже мягче: отлегло на сердце от забот жены. — А тот вел себя, как важное лицо, и разные красивые слова мне выдавал. Я сказал ему, что если со мной он справился легко, то с Огняном ему трудно придется.

— Неужели опять?

— Что опять? Разве он когда-нибудь переставал? Всякие там штучки-дрючки, памятники... Эх, встал бы Ярослав из могилы, чтобы увидеть тех, которым он верил. Из мрамора хотят его изваять, а в душах их...

— Господи!.. — Кера едва не плакала. Она бесцельно походила по поляне и вернулась в дом.

Ноги согрелись в шерстяных носках, и Драган подумал о тихих вечерах, которые вот уже сколько лет проводит на этом винограднике. Устала его душа, но он никому до сих пор в этом не признавался, и так будет и впредь, пока не придет конец.

Он заметил Венету только тогда, когда она появилась на другом конце поляны. Она бежала в расстегнутом плаще, вся в грязи, как будто не раз падала. Драган хотел выйти, чтобы встретить дочь, но вспомнил, что он в носках, и быстро надел какую-то старую обувь и встретил Венету.

— Перепачкалась вся до ушей. Ах ты дурочка! — его одолела жалость, когда он увидел ее в таком виде.

— Зачем ты это сделал? — набросилась она на него, и он поднял руку, словно защищаясь от удара. — Ты не мог и с собой покончить? Сил не хватило тебе, что ли? — кричала Венета ему в лицо.

Драган уже привык к нападкам жены, а теперь еще дочь... Он махнул рукой, отстраняя ее с дороги, и она, поскользнувшись, упала на землю.

— Лучше убей и меня! — простонала Венета, и он отпрянул. Видимо, случилось что-то, чего он не понимает. Он попытался помочь ей подняться, но дочь оттолкнула его.

— Что случилось? — снова подошел к ней Драган. Он не узнавал ее, она была вне себя.

— Раз ты стрелял в Велико, то лучше бы убил и нас.

— В Велико?

— У тебя нет сердца! Это я давно поняла, но все думала... — Венета дрожала и машинально старалась стереть грязь со своей руки.

— Кера! — неистово крикнул Драган. — Иди ее забери! Она совсем спятила!..

Его жена выбежала из дому и, увидев свою дочь лежащей на земле, опустилась перед ней на колени.

— Как ты можешь? Взрослая женщина! Разум потеряла? — Она помогла Венете подняться, взяла ее под руку и повела в комнату.

По раскисшей дороге, подскакивая на ухабах, ехала машина. Драган ее узнал. Это была та самая машина, в которой несколько лет назад он ездил по служебным делам. В этой машине он успевал соснуть часок-другой во время напряженных ночей. В ее брезенте зияло несколько пробоин от пуль диверсантов. В этой машине с облупленными бортами и потрескавшимся от ударов стеклом, прошли двадцать лет его жизни, и вот теперь она снова пришла за ним. Драган знал, кто занял его место рядом с водителем.

Он поднял голову, вышел немного вперед и стал ждать.

Первым из машины вышел полковник Ралев. Поздоровался издали:

— Вот и опять свиделись.

— И еще не раз будем встречаться, — подошел Драган, и они обменялись рукопожатием. А ты располнел!

— Да, сказываются годы! — произнес Ралев и увидел, как его люди рассыпались по сторонам, готовые к действию.

— С чего начнете? — спросил Драган, и их взгляды встретились. Они поняли друг друга без слов. Ралев подал знак, и обыск начался.

— Давай посидим! — предложил Драган. — Хотя ты пришел незваный, все равно ты мой гость, — и опустился на скамью.

Присел и Ралев.

— Много раз я думал прийти и поговорить...

— А почему же не пришел?

— Боялся, что ты меня выгонишь. Столько лет я работал у тебя, какие испытания выпали на нашу долю, а ты нас так и не понял!

— А вы меня? — с болью спросил Драган.

— Скажем так: и за нами есть кое-какая вина, но ты был сильнее, всегда учил меня не поддаваться чувствам, прислушиваться к голосу разума.

— Из размазни разведчика не получится.

— Тогда что же?

— Ничего, просто наши пути разошлись, — вздохнул Драган.

— И ты решил несколькими выстрелами поправить дела? — спросил Ралев и посмотрел на него. Им не нужно было объясняться. Раз Драган встретил его подготовленным, все стало ясным.

— Я не учил тебя спешить, — смерил его взглядом Драган.

— Почему вы опять ссорились?

— Мы не ссорились. Я только высказал ему то, что давно угнетало меня. Я-то уже ухожу, но Огнян — мой сын.

В это время один из оперативных работников подошел к ним с пистолетом, завернутым в платок.

— Где вы его обнаружили? — спросил Ралев.

— В сарае. Стреляли из него недавно. Нагар свежий.

Ралев посмотрел на Драгана.

— Это не мой! — сказал Драган, даже не посмотрев на пистолет. — У меня есть парабеллум. С тридцать девятого года. Он находится в солдатском сундучке в моей комнате. И к нему ровно пятьдесят два патрона.

— А как быть с женщинами? — спросил кто-то, стоя в дверях.

— С какими женщинами? — спросил Ралев.

— Моя дочь здесь.

— Венета?

— Да, она пришла к нам.

— Странно, — проговорил словно самому себе Ралев и встал. — Тебе придется ненадолго поехать с нами, — добавил он тише.

— Если нужно... — Драган надел мокрые сапоги, бросил непромокаемый плащ на ограду и пошел с Ралевым.

Мотор взревел, машина словно вонзила колеса в липкую землю, а затем медленно отъехала.

В дверях стояли Кера и Венета. Они словно онемели. Когда шум мотора затих, Кера опустилась на порог и тихо запричитала:

— Ну, всему конец! Что же теперь делать?..

Венета молчала. Прижала мать к себе и впервые за много лет приласкала ее.

Симеонов чувствовал себя победителем, но все же ему чего-то недоставало. Не было для него солнечной погоды. Это выражение он слышал от своего отца. «Добьешься чего-нибудь, оглянись! Если люди с радостью примут твой успех, тогда и ты будешь согревать людей, и погода тебе покажется солнечной, даже если на дворе будет лютая зима». Только теперь он постиг смысл этих слов. Он уже добился своей цели, а вокруг все было мрачно, угнетающе. Уже второй день он не мог войти в свой кабинет, там велось следствие. Он слонялся как тень по полку, слушал раздававшиеся рядом с ним команды, но с ним вступали в беседу только в том случае, если он сам начинал разговор. И самые близкие приятели избегали его.

...На рассвете жена перебралась к нему в постель и положила голову ему на грудь.

— Почему ты не спишь? — спросил он.

— Не могу!

— У тебя болит что-нибудь?

— Сердце болит от радости! — Она поцеловала его в ухо. — Я счастлива, что дожила до этих дней. Люди смотрят на меня совсем другими глазами, а жены офицеров уступают мне дорогу, ждут, что я скажу. Всего одна ступенька вверх, и все переменилось.

— Спи! — погладил ее по голове Симеонов. — Скоро начнет светать. Давай поспим еще немного.

— Я не об этом... — Она снова его поцеловала.

— О чем же? Раз ты вертишься в постели... Знаю я ваши женские хитрости.

— Мы достаточно пожили в этом квартале на окраине. Да и твоему положению командира это не соответствует. Сходи к генералу. Ведь все равно твой предшественник уходит. Проси его квартиру. Сейчас для этого самое подходящее время. Я уверена, что тебе не откажут. — И она еще плотнее прижалась к нему. — Обещай мне!

Симеонов не шелохнулся. Он знал, что счастье не однозначно, но как ей сказать, что генерал находится в госпитале, что в него стреляли. А вот Сариев... Что такое Сариев? Битая карта. Почему бы не попросить его квартиру? А генерал через неделю-другую выздоровеет. И он прошептал:

— Ты умница! Обещаю! — Больше ничего не сказал. Отдался бурным ласкам жены, нахлынувшим на него чувствам, о существовании которых он до сих пор и не подозревал.

...Симеонов еще раз посмотрел на примолкших офицеров.

— Вопросы есть? — спросил он и снова прислушался к своему голосу.

Из последнего ряда поднялся невысокого роста лейтенант:

— Мы хотим знать, где сейчас находится подполковник Сариев.

И Симеонов вдруг понял, что все, о чем он здесь говорил, никого не интересовало. Мысли всего полка занимал сейчас только подполковник Сариев.

— Предлагаю вам сохранять спокойствие и не вмешиваться в дела, которые не имеют ничего общего с вашими прямыми обязанностями, — резко ответил он.

Эти его слова вывели офицеров из состояния покоя. Никто его больше не слушал, несмотря на неоднократные призывы соблюдать тишину. Майор Балов подошел к Симеонову:

— Разрешите мне лично обратиться к полковнику Ралеву. Это необходимо.

Зал притих. Десятки глаз следили за Симеоновым. Майор Балов считался из числа «его людей» — и вдруг...

— Я воспринимаю ваше молчание как разрешение! — добавил майор, и Симеонов не выдержал. Взял свою фуражку и покинул зал. Шум возбужденных голосов преследовал его и на плацу, и в штабе. Если бы он обладал властью, то запретил бы упоминать в полку имя Сариева, но сейчас стало ясно, что никто не хочет и не может забыть Сариева.

Два дня назад они снова были в гостях у Щерева. Щерев был радостно возбужден. Осуществлялась его мечта: он уезжал за границу. И Симеонов радовался вместе с ним. Опять здорово выпили. Многое из того, что говорилось, он не помнил, но одна мысль Щерева сохранилась в памяти:

«Если у тебя есть цель, не оглядывайся назад. Ты добьешься ее лишь в том случае, если будешь верить в себя и не отступишь ни перед чем».

Щерев имел основания так говорить. Из его слов Симеонов черпал силы, и до сих пор все шло хорошо.

Впервые Симеонов пришел в штаб полка с сознанием того, что он там хозяин. Ему даже пришла в голову идея предложить полковнику Ралеву продолжать следствие в их служебных помещениях, объясняя это необходимостью обеспечить спокойствие всего полка.

Симеонов не стал задерживаться в своем временном кабинете, а прямо постучал в кабинет полковника Дамянова и, когда открыл дверь, услышал последние слова полковника.

— Пока ты свободен, но пределы города не покидай. Может быть, ты снова нам понадобишься. — Это Павел сказал Огняну.

Услышанное смутило Симеонова. Но еще больше его расстроил взгляд Огняна. Сариев посмотрел на него так, словно хотел застрелить.

Удивление Симеонова усилилось, когда напротив полковника Дамянова он увидел Ралева. Он никак не мог увязать одно с другим и забыл даже о том, зачем сам к ним пришел. Симеонов вопросительно смотрел на них, а они вроде и не замечали его. Говорили о чем-то, стоя около окна, и он никак не мог уловить смысла их слов ли увидеть выражение их лиц. Симеонов почувствовал себя как в капкане, в который он сам попал, хотя тот поставлен был для другого.

— Садитесь, Симеонов! — пригласил Ралев, заметив его колебание.

Симеонов сел на стул возле двери. Почувствовал, что его руки дрожат, а спрятать их было некуда.

Полковник Ралев открыл какую-то папку, лежавшую на письменном столе, перелистал несколько исписанных листов бумаги и только после этого снова повернулся к подполковнику.

— Мы хотели вас вызвать, чтобы вы помогли нам выяснить кое-какие вопросы. — И он едва заметно улыбнулся. — Сколько лет вы живете у Щерева?

Вопрос застал Симеонова врасплох, потому что никак не был связан ни с Сариевым, ни с их полком.

— Примерно четыре года.

— Какого мнения вы о своем хозяине?

— А, да! — словно проснулся Симеонов. — Прекрасный человек, много выстрадал, весь поглощен своей работой и, что самое важное, любит людей. И они его любят.

— А известно ли вам что-нибудь о его подрывной деятельности, о его сестре, матери Кирилла? — раздался из угла комнаты голос Павла.

— О чем это вы?.. — оглянулся Симеонов. — Я сказал то, что знаю о нем. Какая еще подрывная деятельность? Кирилл — поэт.

Ралев встал и подошел к нему.

— Симеонов, соберитесь с мыслями и четко отвечайте на мои вопросы. Они имеют непосредственное отношение и к вам.

— Значит, опять он? — поднял голову Симеонов. — И до каких пор вы будете ему верить? — спросил он, имея в виду Сариева.

— Не знаю, о ком вы говорите, товарищ подполковник, но дело обстоит не так просто, как вам кажется. — Ралев не оставил Симеонову никакой надежды на спасение. — Щерев арестован в Софии. Вот протокол его показаний. Названа и ваша фамилия. Вы вместе со Щеревым вынашивали план действий против Огняна Сариева, который...

— Ложь! — закричал Симеонов, но это был крик бессилия.

— А что касается покушения на генерала Граменова...

— Нет, только не это! Я ничего не знаю! Я простой человек! Щерев сдал мне квартиру, мы часто беседовали с ним...

— Сдайте оружие, Симеонов!

Подполковник положил свой пистолет на письменный стол. Его лицо исказилось от ужаса. Ведь все было нацелено против Сариева — и вдруг...

— А теперь спокойно и без шума возвращайтесь домой. И никаких глупостей. Вы больны! Так скажете своей жене и дочери.

Симеонов встал. Он смотрел на них невидящими глазами и был не в состоянии ни думать, ни действовать.

Им больше нечего было сказать ему. Особо важные дела заставляли их спешить.

Симеонов вышел. У него возникло такое чувство, что все уже знают, что он натворил. Он убегал из полка, прятался от людей.

Огнян вышел на улицу окрыленный. Но он не мог радоваться тому, что с него снято всякое подозрение в связи с покушением на генерала Граменова. У него перед глазами все еще стояло самодовольное лицо Симеонова, выражение неприступности, столь характерное для людей самовлюбленных.

За прошедшую ночь он переосмыслил многое. Единственное, что его занимало и поддерживало в тот момент, это желание раскрыть виновников покушения на Граменова. Его охватило безумное желание искать, рыться в материалах, что-то находить. Но как он мог это сделать?

Его вызвали перед рассветом. Он удивился, когда в кабинете кроме полковника Ралева застал и Павла Дамянова. Неужели он тоже подозревает Огняна? Неужели в такую трудную для Огняна минуту Дамянов всецело встанет на сторону обвинения, лишь бы только сохранить свой престиж, свое положение?

Вдруг Огнян вспомнил о бумажке, которую ему дал солдат, и его мысль опять вернулась к Симеонову. Неужели тот стал его главной болью, критерием оценки того, что есть добро и зло?

— Пришел ли ты к какому-нибудь решению? — искоса взглянул на него Ралев, и Огнян по его голосу понял, как Ралев устал.

— Если мы не обнаружим покушавшихся сегодня, завтра они могут нанести удар в другом месте, — ответил сразу Сариев.

— И ничего больше? — вмешался Павел.

— Для того чтобы добиться чего-то большего, у меня нет ни власти, ни возможностей. Но в одном я уверен: они находятся здесь, возле нас, и все это — дело рук чуждого нам, но не случайного человека.

— Твой отец в другой комнате, — сказал Ралев и внимательно посмотрел на Огняна. — Хочешь с ним повидаться?

Сариев печально улыбнулся.

— Признал ли он себя виновным? — спросил он.

— Мы вызвали его, чтобы он помог нам, — Ралев не скрыл своего раздражения, поняв иронию Сариева. — И тебя вызвали тоже для этого же. Весь город знает о вражде между Драганом и Велико, о следствии в связи с гибелью солдата. Вам обоим грозит опасность. Этот пистолет принадлежит Павлу, — Ралев положил на письменный стол вальтер. — Из него стреляли в Велико, а обнаружили мы его в сарае твоего отца. Мы уверены, что это не его рук дело, но как этот пистолет попал туда? Всего лишь двое суток назад он лежал в гардеробе Павла.

— Можешь ли ты нам сказать что-нибудь о Щереве? — снова вмешался Павел.

— Он друг моего отца. Когда-то спас ему жизнь.

— А о Кирилле, его племяннике?

— Об этом поэте, что ли? — Огнян все еще не мог прийти в себя от неожиданных вопросов, от того, что услышал о пистолете. — Он увивается около моей сестры. Творческие личности. Она весь ящик письменного стола забила его писаниной. Ему нужны деньги. Ищет пути для самовыражения, а моя сестра — настоящий цербер... — Огнян на миг замолчал и посмотрел на обоих. Они внимательно слушали его.

— Он исчез! — проговорил Ралев.

— И вы хотите сказать... — не закончил свою мысль Огнян и вопросительно посмотрел на них.

— Он нам нужен!

— А почему вы не спросите о нем у Венеты? — Огнян не скрывал своего удивления. Он один из ее «гениев». Ты возьмешься его отыскать?

— Я вас не понимаю.

— Нам нужна твоя помощь, — отвел его к окну Ралев. — Наверняка Венета знает, где он.

— Но я...

— Мы никогда не теряли к тебе доверия, — продолжал полковник. — Первый удар уже нанесен. Ты сам это сказал. Нужно ли допускать, чтобы последовал второй, третий? Если ты боишься...

Огнян ничего не ответил. Он только теперь понял, что ситуация куда более сложная, чем он себе представлял. В игру оказались вовлечены все. Кто знает почему, но именно сейчас он вспомнил слова генерала: «Ты должен жить». Он слушал Ралева, а ему казалось, что до него доносится голос генерала, что рука Граменова лежит на его плече.

— Могу ли я идти? — спросил Огнян.

— Надеюсь, тебе все ясно?

— Конечно! — ответил Огнян и, только когда вышел на плац, услышал голоса десятков солдат и увидел у входных ворот поднятый шлагбаум, наконец осознал, что он действительно на свободе.

Огнян шел торопливой походкой. У него началось сердцебиение, дышать стало трудно, но он и виду не подал, что волнуется. Путь до входных ворот показался ему бесконечно длинным. В эти минуты он, как никогда, остро ощущал свое единение с солдатами. Он призван отыскать корень зла, который угрожает всей их жизни.

Сариев сел в первую же попавшуюся ему на дороге машину и через несколько минут вышел у госпиталя. Его не остановили ни вопрошающий взгляд часового, ни дежурная сестра. Он хотел видеть генерала Граменова, хотел, чтобы генерал убедился, что он здесь, что он останется с ним.

Войдя в палату, он увидел генерала и сидящую возле его кровати Сильву. При виде Огняна глаза Граменова широко открылись, засияли. Сильва встала и сделала Сариеву знак выйти.

— Не будь жестокой, — прикоснулся к ее руке Граменов, и она осталась на своем месте. — Я верил, что ты здесь, что не уехал. — Генерал протянул ему руку и долго на него смотрел. — Сильва меня замучила. Не позволяет разговаривать, не разрешает принимать гостей. А я очень хотел тебя видеть.

— Трудно мне! — губы Огняна предательски дрогнули, но он постарался скрыть свое волнение. Бледное лицо генерала, пистолет Павла, лежащий на письменном столе перед Ралевым, сарай его отца, Венета, Кирилл, Щерев — вне этой цепи была только Сильва, но она на него даже не взглянула. Случай с солдатами, которых Сильва отпустила, его ущемленное самолюбие, когда она вмешалась в дела, ее не касающиеся, — все это уже изгладилось из его памяти. Теперь Огнян и сам не смог бы себе объяснить, какая причина оторвала его от больших дел и заставила думать только о себе самом, о своем достоинстве.

— Я и Ралеву сказал, — прошептал генерал. — Привлеките Драгана. У него большой опыт. Он знает их почерк. Это не просто покушение на меня, а нечто более сложное... — генерал задыхался, его душил кашель.

— Отец! — поднялась Сильва. — Не надо, ты же сам знаешь...

Но Граменов остановил ее, попросил не прерывать:

— Знаю, но есть более важные вещи, чем жизнь одного человека. — Он снова повернулся к Сариеву: — Тебе надо помочь нам, Огнян. Мы можем ссориться, можем сердиться друг на друга, но когда дело доходит до борьбы с врагом, все личное отпадает, остается только наш долг.

— Я не подведу вас! — проговорил Огнян и встал. Он снова посмотрел на генерала, словно хотел у него почерпнуть силы для предстоящей схватки с врагом.

Велико почувствовал его взгляд на себе, но глаз не открыл. Успокоился. Их дети с ними, а этого не так уж и мало...

Вместе с Огняном вышла и Сильва. Они шли по длинному госпитальному коридору, но никто из них не решался заговорить.

Огнян остановился у выхода, посмотрел на нее.

— Дальше не иди! Еще простудишься, — сказал он и надел фуражку.

— Береги себя!

— Скоро увидимся! — помахал он рукой и ступил на каменную дорожку сада. А разве им нужно было что-то уточнять? Все и так предельно ясно.

Венету в редакции он не застал. Ему сказали, что со вчерашнего дня она не приходила на работу. Говорили еще что-то, но он ничего не запомнил. Важно было лишь то, что сестра отсутствует и он не может рассчитывать на ее помощь. Посмотрел на часы. Время бежало неумолимо, а Огнян все еще бродил по улицам города. Небо прояснилось. Только холодный ветер напоминал о том, что на дворе стоит поздняя осень. Стая ворон пролетела над его головой и скрылась в ближайшем сосновом лесу.

«Необходимо все завершить сегодня, еще сегодняшней ночью нужно выяснить абсолютно все. Образовалась брешь. Это наш просчет. Мы должны ее закрыть; если придется, — даже своими телами. Не сожалею ни о чем. Мне легко, когда есть цель, когда ясно, что нужно делать», — думал он.

По обеим сторонам дорожки, которая вела к дому Щерева, цвели хризантемы. Огнян замедлил шаги.

Наружная дверь оказалась открытой, в холле, на первом этаже, стояла тишина и веяло прохладой. Огнян на мгновение остановился. Попытался восстановить в памяти тот день, когда сюда переехал Симеонов. Тогда они провозглашали тосты, до полуночи и разошлись как друзья, а теперь... А теперь он вошел сюда как чужой, ища следы преступления, которое потрясло всех. Кто знает, почему в тот момент ему припомнились слова одного из преподавателей военной академии:

«Ядерный удар будет нанесен внезапно, неожиданно, и это будет самым страшным. Наша задача состоит в том, чтобы не допустить этой внезапности...»

Огнян Сариев взбежал на второй этаж и без стука открыл дверь в одну из комнат. Он очень удивился, увидев Симеонова, одетого по-домашнему, немного похудевшего и словно бы ставшего меньше ростом. Всего лишь сутки назад Симеонов весьма уверенно держался на ногах, а теперь он стоял у окна с рюмкой ракии в руках и смотрел на Сариева тупо, со смирением животного, пойманного в капкан.

— Не бойся! Я не собираюсь в тебя стрелять, — сказал, входя, Огнян. — Слишком много будет для одного дня. — Он взял бутылку с ракией и налил в рюмку, стоявшую на столе. — За твои успехи!

— Я не позволю, чтобы ты меня провоцировал! — Симеонов следил за ним широко раскрытыми глазами. — Не позволю! — Рюмка дрожала в его руке, и он даже не заметил, что пролил ракию на рубашку и брюки.

— Позволишь ты или нет, это меня не интересует, — тихо проговорил Сариев. — Я пришел тебе сказать, что я свободен и всегда буду свободным.

— Ты слишком торопишься, — опомнился Симеонов. — Возмездие есть, и оно всегда будет! — Заметив, что Огнян приближается к нему, он прижался к стене. — Не смей! Я еще докажу, да, да, я еще докажу, кто предатель, а кто нет, кто подлец, а кто нет. Я докажу...

— Жаль мне тебя! — с горечью продолжал Огнян. — Человеческая жизнь коротка, а ты хочешь, чтобы твоя жизнь прошла в напрасных усилиях...

— Ты лучше подумай о себе.

— О себе мне нечего думать, — тряхнул головой Сариев, словно стараясь освободиться от кошмара. Налил ракию и в рюмку Симеонова. — За Тинкова, который достойно встретил смерть. Пей!

Симеонов залпом выпил ракию, даже не взглянув на Сариева. Испугался блеска в его глазах.

— Скоро я вернусь в полк, — продолжал Сариев. — И запомни: как только вернусь, отдам тебя под суд за подстрекательство солдат к недовольству! Хочу, чтобы у нас все было начистоту и чтобы ты потом не говорил бы, что я свожу старые счеты.

— Да как ты смеешь! — снова сделал попытку защитить себя Симеонов, но вспомнил слова полковника Ралева, вспомнил, почему его отослали домой в такое время. Вспомнил и понял, что сопротивление бессмысленно.

— Мне нужен Кирилл! — Голос Огняна заставил его вздрогнуть, и в сознании Симеонова всплыли какие-то отрывочные воспоминания.

— Тебя прислали, что ли? — успел спросить Симеонов, но Огнян его не понял. Откуда-то снизу послышались тупые удары, от которых задребезжали стекла в окнах.

— Любой ценой его надо отыскать. Помоги! — Сариев посмотрел на него с надеждой. — Знаешь ведь, что и для самого большого преступника имеются смягчающие вину обстоятельства, если в решающий момент...

— Довольно! — прохрипел Симеонов, объятый страхом перед завтрашним днем. — У меня нет ничего общего с ним. Все произошло случайно. У меня наболело на душе, а Щерев мне сочувствовал. Много мудрости было в его словах, много силы. Разве мог я предполагать, что через столько лет после победы...

Сильный треск заставил их обоих прислушаться. Огнян зарядил свой пистолет и бросился во двор. Входная калитка оказалась широко распахнута. Сариев обежал весь двор, но никого не обнаружил. Инстинкт ему подсказывал, что тот, кого он ищет, где-то рядом, но... В дверях он столкнулся с Симеоновым. Отстранил его с дороги и спустился по витой лестнице в подвал. Несколько ламп освещало каменные стены. Выбитая дверь лежала на земле. Сариев остановился. Его поразила странная обстановка этого маленького подвала. Лампа-прожектор, железные скобы, намертво прикрепленные к полу, кнут, огромный замок и пятна крови.

Он медленно подошел. На маленьком столике белел клочок бумаги:

«Если я погибну, ты погибнешь тоже. Ты соткан весь из злобы, бессилия, поэтому так бесцеремонно убиваешь людей. Но запомни: если я останусь жив, то убью тебя, убью за то, что ты оскверняешь память моей матери и моего отца, оскверняешь всю мою жизнь. Только такие, как Симеонов и ему подобные, могут тобой восхищаться, потому что они глупые люди».

Холодная дрожь охватила Огняна. Он услышал за своей спиной дыхание Симеонова и обернулся.

— Мы его упустили! — прошептал Сариев и засунул бумажку в свой карман.

— Я ничего не знал! Даже и не допускал... — повторял перепуганный Симеонов, готовый сделать все, лишь бы на него не пало еще большее подозрение. — Дай мне эту бумажку, только бумажку дай мне, и я буду верным тебе до конца своей жизни!

— Ну до чего же ты жалкий человечишко! — промолвил Огнян, положил пистолет в карман и взбежал по лестнице. Пока Симеонов добирался до сада с хризантемами, Сариев уже бежал за городским автобусом. Он вскочил в него на ходу и лишь тогда перевел дух.

«Я его найду, любой ценой найду!» — решил Огнян и опустился на свободное место. Его тошнило.

Все дороги для Венеты оказались закрытыми. У нее уже не было дома, потому что он принадлежал Павлу. Сильва — дочь Велико, значит, Венета осталась и без подруги. Арестовали отца, а свою мать она никогда по-настоящему не любила. Оставался только Кирилл, один-единственный человек, насколько близкий, настолько и далекий, насколько родной, настолько и чужой. Она осознала это, когда шла через виноградник отца. Венета осталась в полном одиночестве, хотя прежде часто мечтала об этом. Она была свободна от всяких обязательств, но не могла этому радоваться, не могла всецело отдаться своей любви к Кириллу. Она не находила в себе сил разобраться в том, что принадлежит ей и что другим. Все обрушилось на нее одновременно: и любовь, и осознание необратимости времени, и всевозможные невзгоды. Она искала тени, как высушенный солнцем цветок, чтобы сохранить для новой жизни хотя бы свою сердцевину.

Венета всегда считала, что она человек независимый. Даже бравировала этим. Но теперь она поняла, что связана по рукам и ногам. Если бы Кирилл был рядом с ней и приласкал ее, может быть, кошмары пронеслись бы, как плохой сон, но Кирилл исчез.

Что же было самым дорогим в ее жизни? Этого Венета не знала. У нее оставалась лишь одна надежда: она всем своим существом стремилась прислушаться к зову своего сердца, но все складывалось против нее...

Венета не заметила, как оказалась у себя дома. Остановилась перед гардеробом. В этом маленьком прямоугольнике, на вешалках, висела ее одежда, и по ней можно было заметить стремление Венеты всегда отличаться от других, ее желание обратить на себя внимание людей. Эта одежда, повседневная и праздничная, подчеркивала противоречивость ее взглядов на жизнь. Она бросила несколько платьев на постель и долго их рассматривала. Наконец выбрала черное, с высоким воротничком, и надела его. Встала перед зеркалом. Расчесала волосы, стянула их на затылке, как это делала раньше, когда училась в школе, и взяла черную сумочку. В ней Венета держала все необходимое и брала ее только в самых исключительных случаях. А разве вся эта неразбериха не являлась тем случаем? Стреляют в людей, набрасываются друг на друга, как враги, а она хотела понять только себя...

Когда Венета вошла в редакцию, сотрудники проводили ее восхищенными взглядами. Такой она была только в молодые годы. Венета направилась прямо в свой кабинет.

Здесь было все, как всегда. Секретарь редакции оставил на письменном столе готовый макет следующего номера.

Раздался телефонный звонок. Венета не сняла трубку. Ей казалось, что все уже знают, что случилось в то утро, и ждут, чтобы она рассказала о подробностях и о своем отношении ко всему происшедшему.

Венета открыла ящик письменного стола, и первое, что ей попалось на глаза, были стихи Кирилла. Он их оставил несколько дней назад. Она обещала, что сразу их прочтет, а сама забыла о них. Разве не то же самое происходит и с людьми? Они вспоминают друг о друге линь тогда, когда встретятся. Разлука стирает черты лица, жесты, слова. Сколько времени она уже не видела Кирилла — день, два, год? В сущности, что она испытывала к нему? Любовь? Или все это результат ее желания в сорок два года казаться по-прежнему молодой и привлекательной? Люди называют ее возраст опасным, потому что в эти годы пропадают последние иллюзии о молодости и привлекательности. Может быть, потому ее так неудержимо влекло к этому почти незнакомому молодому человеку.

Она начала читать первое стихотворение. Кирилл чувствовался в каждом слове, в каждой строчке.

Остальные стихотворения она не стала просматривать. Подписала их к печати в следующий номер.

В дверь постучали. Венета спрятала листки в ящик и встала. Она растерла виски, чтобы прийти в себя. Перед ней стоял Кирилл, слегка похудевший, но выглядевший более одухотворенным. Он закрыл за собой дверь. Венета была в состоянии полного оцепенения. Какое-то время она смотрела на него совсем растерянная, потом подбежала к нему и сжала его в своих объятиях.

— Это ты, ты! — шептала она и целовала его лицо, волосы, глаза.

Кирилл не отвечал на поцелуи Венеты.

— Закрой дверь на ключ! — сказал он, высвобождаясь из ее объятий.

— Я пришла как раз вовремя. Тебя послало провидение...

— Мне нужно поговорить с тобой! Мне многое надо рассказать тебе. — Голос его звучал устало, но она этого не заметила.

— Хорошо, хорошо, я согласна, только не здесь, — повторила она, лихорадочно думая, куда его повести. И вдруг вспомнила, что машина Павла вот уже два дня стоит в переулке за домом, а ключ от лесной хижины все еще у нее в кармане. — Ну идем же! — И она повела его за собой.

Кирилл последовал за ней, как послушный ребенок. Он не мог и не хотел сопротивляться. В его душе начался какой-то срыв, и это не давало ему думать о завтрашнем дне. Он мог думать лишь о прошлом. Он пришел к Венете потому, что только она оставила след в его сердце. Кирилл искал ее только для того, чтобы рассказать ей о своей жизни, а потом уйти. Для него она была человеком необыкновенным, перед которым он чувствовал себя мелким и ничтожным. Вот поэтому он покорно пошел за ней, не спрашивая, куда они идут, что будут делать потом. Ему было достаточно, что она просто идет рядом с ним...

В машине пахло бензином. Венета опустила стекло и снова провела рукой по лицу Кирилла, чтобы убедиться, что видит его наяву.

Они ехали по извилистой горной дороге и любовались неповторимой красотой осени. Пестрый пейзаж радовал глаз, а Венета молчала, стараясь ни о чем не думать. И Кирилл молчал. Не смел даже посмотреть на нее. Перед его глазами всплыло лицо его дяди, вспомнился их последний разговор.

...Дядя ждал его в холле, как они и договорились. Первым делом он осмотрел пистолет Павла Дамянова и после паузы сказал:

— Немецкий. Это известная марка. Его жена была дома?

— Нет! Твой ключ подошел... Ну так вот, пистолет ты уже получил. Сохрани его себе на память. Но если ты собираешься с его помощью причинить кому-то зло, то я первый выдам тебя.

— А если я тебе не дам такой возможности? — побледнел Щерев.

— То сам себя и разоблачишь. Мой труп будет самым важным вещественным доказательством. Имей в виду, что и Софья знает, кто мы такие, — все так же спокойно произнес Кирилл, раскуривая сигарету.

— Ты такой же подлец, как и твой отец. И тот говорил одно, а делал другое, — негромко произнес Щерев. — Понимаю! Ты давно готовился. Я тебе еще предоставлю возможность подумать, пока не сдохнешь. — Он зарядил пистолет и сделал шаг к Кириллу. Отступая, Кирилл уперся в двери зловещего подвала. Не спуская с него взгляда, Щерев втолкнул его внутрь. — Пока я буду за границей, обдумай, как меня выдать, — желчно засмеялся он. А если я не вернусь... — Кирил услышал шум его шагов, потом наступила тишина, от которой кровь заледенела в жилах...

Лесная хижина была безлюдна. Венета открыла дверь и ввела его в маленькую уютную комнату. Глаза ее блестели в темноте. Замигала керосиновая лампа. Венета опустилась на твердую постель, застланную длинноворсовым ковром, и предложила Кириллу сесть рядом с ней...

Кирилл подошел. Ему казалось, что если он сядет, то сразу же заснет. Каждая клетка его тела ныла от усталости и напряжения.

— Больше я тебя не отпущу, — прошептала Венета, и эти слова прозвучали как зов о помощи.

— Венета! — встал перед ней на колени Кирилл. — Я должен немедленно спуститься в город. Может быть, меня уже разыскивают. Я явлюсь сам. Это необходимо. Я не могу быть подлым по отношению к тебе... — Кирилл говорил исступленно, словно опасаясь, что кто-то его прервет.

— Что случилось? — испуганно посмотрела на него Венета. — Не болен ли ты?..

— Моя болезнь тяжелая, неизлечимая, — прервал он ее. — Но я все еще живой, все еще рядом с тобой. — Он поднял руку, чтобы помешать ей встать, и она снова села на постель. — Я узнал, что случилось с генералом Граменовым. Я предчувствовал это. Основная вина за это покушение ложится на меня.

— Подожди! Что за глупости ты городишь?

— Прошу тебя, выслушай меня! — с тоской смотрел на нее Кирилл. Она сжалась и притихла. — Я выкрал в вашем доме пистолет твоего мужа. Мой дядя мне пригрозил, что убьет меня, если я не принесу ему пистолет. Я хотел жить ради тебя. Я думал, что это лишь маленький трюк, с помощью которого он хочет вызвать суматоху, а он нанес удар там, где я вообще не ожидал... Он запер меня в подвале, а сам уехал за границу...

— Остановись! — Венета зажала ему рот рукой. — Не хочу тебя слушать. Меня ничто не интересует. Ты лжешь, испытываешь меня...

— Я незаконнорожденный сын подпоручика Чараклийского, который погиб в сорок девятом году вместе с другими от гранаты, взорванной Жасминой. Я еще позавчера хотел сказать тебе об этом, но ты отложила разговор на вечер, а вечер стал роковым для нас обоих. — Произнеся эти слова, Кирилл понял, что это конец...

Венета задрожала, как от удара, и больше не промолвила ни слова. Перед ней возникали то изумленные глаза Павла, когда она сказала ему, что никогда его не любила, то спокойный взгляд ее отца, когда пришли за ним и увезли его, то улыбка Граменова, которая всегда была серьезной, но пленяла, заставляя людей верить ему, то лицо Ралева, когда тот просил ее не дружить с Кириллом. И Сильву она увидела, сигарету в ее руке, ее детские, наивные глаза, которые всякий раз жаждали обнаружить в ней нечто неповторимое. И Огняна с его мечтами...

Венета не знала, сколько времени прошло. Когда она открыла глаза, Кирилла в комнате уже не было. Она не шелохнулась. Ни одной четкой мысли не осталось в голове. Последняя надежда рухнула. Весь мир ее обманул, она сама обманула себя, попытавшись создать себе собственный мир, независимый, абсолютно отличающийся от всего ее прошлого.

Она и теперь готова была защищать Кирилла, но ее отрезвила пролитая кровь. Словно пробитое пулями тело Велико стало причиной того, что открылись раны в ее сердце и она уже не чувствовала в нем ни любви, ни жажды жизни.

Венета встала, взяла свою сумочку, вынула записную книжку, ручку. Открыла записную книжку на чистой странице, постояла минуту-другую над ней, но так и не смогла ничего написать. По лицу ее пробежала тень. Кому нужны ее слова? Что она хочет объяснить? Она захлопнула книжку и подошла к окну. Шел мелкий дождь. На песчаной горной дороге остались следы Кирилла. Она попыталась подумать о чем-нибудь таком, что помогло бы ей обрести жажду жизни, но воспоминания убегали, как она сама убегала от всех.

В машине пахло табачным дымом. Из миниатюрной пепельницы торчал окурок сигареты Кирилла. Венета взяла его и долго рассматривала, потом положила окурок в карман. Двигатель машины завелся сразу, затем размеренно заработал.

«Точно так же, как сердце», — подумала Венета.

Она поехала в сторону города. Сначала машина шла медленно, осторожно, и вскоре Венета оказалась на открытом участке дороги. Перед взором Венеты расстилался город, омытый дождем. Она прибавила газу. Машина сорвалась с места и с головокружительной скоростью полетела вниз...

Полковник Ралев никак не мог принять окончательного решения. Перед ним лежали показания Софьи. Их искренность подкупала, но не оправдывала ее.

Когда он знакомил Драгана с уликами против Щерева и дополнительными пояснениями Софьи, тот долго перечитывал исписанные страницы.

— Только теперь я понял, что меня совершенно справедливо сняли с работы. Ведь я еще вчера считал его приятелем. Не знаю почему, но я ему верил.

— Да, но стрелял в Велико не он, а другой человек. Помнишь некоего Барсука, которого ты выгнал из штаба за то, что тот подслушивал разговоры Велико? Все это время Щерев его материально поддерживал, чтобы использовать в нужный момент.

— Значит, тут целая организация? — смотрел на него растерянный Драган.

— Конечно, и действовали они крайне осторожно.

— А Огнян? — неизвестно почему спросил Драган.

— Он любит Велико больше, чем нас обоих.

— Знаю! — сказал Драган и встал. — Я тоже в вашем распоряжении. Я все еще способен на кое-какие дела, — добавил он глухо, с той решимостью, которую Ралев очень хорошо знал.

— Хватит и того, что ты уже сделал, — взял его Ралев под руку. — Рад, что мы снова вместе.

...В дверь постучали, но Ралев открыл не сразу. Ему хотелось подольше остаться наедине с самим собой, чтобы подытожить услышанное и увиденное и только после этого приступить к действиям.

Открыв дверь, он увидел в тени коридора сотрудника государственной безопасности.

— Что у вас? — спросил он, не ожидая, пока тот войдет.

— Кирилл внизу! Он сам явился, уверенный, что мы будем его искать.

— Просит о снисхождении?

— Все значительно сложнее! — И он подал записку Кирилла, которую Огнян нашел в подвале.

— А Венета? — спросил Ралев, удивленный содержанием записки. Раньше он подумал бы, что это обыкновенная вражеская уловка — плод исступленной ненависти человека, попавшего в ловушку, а получилось все значительно сложнее, и это заставило его еще раз задуматься о загадках человеческой души.

Вместо ответа сотрудник государственной безопасности положил на письменный стол черную дамскую сумочку.

Ралев открыл сумочку, достал паспорт и увидел фотографию Венеты.

— Что случилось?

— Автомобильная катастрофа. Превысила скорость на серпантине в горах и упала в пропасть.

— Жива? — спросил Ралев.

— Нет. Мы нашли вот этот окурок от сигареты в ее кармане.

В дверь постучали.

— Нельзя! — крикнул Ралев, но поздно: дверь открылась, и в комнату вошли Павел и Огнян. — Извини, но и наша работа не ждет, — попытался объяснить Павел. — Вот едва нашел Огняна, а полк ждет. За две ночи мы сняли и старого, и нового командира. Огнян тебе еще нужен? — спросил Павел, не сводя с Ралева взгляда.

— Все закончилось! — глухо ответил Ралев. Он понял, что они ничего не знают о случившемся, и это еще больше его смутило.

— Значит, он может приниматься за работу? — попытался улыбнуться Павел, но, увидев на письменном столе сумочку Венеты, успел лишь добавить: — А это откуда? Значит, Венета здесь? А мы перевернули город, разыскивая ее.

— Неужели Венета здесь? — вмешался и Огнян.

— Она в госпитале, — Ралев спрятал сумочку в сейф.

— Верно ли я расслышал? — приблизился к нему Павел.

— Автомобильная катастрофа...

— Что? — не мог поверить Огнян.

— Она жива? — Замер Павел в ожидании ответа.

— Нет! — ответил Ралев и не узнал собственного голоса.

Павел впился рукой в угол письменного стола, чтобы преодолеть охватившую его слабость. Он еще сохранял крохотную надежду на то, что все уладится, но Венета ушла из жизни, оставив ему только боль.

Огнян молчал, нервно теребя фуражку.

— Пойдем! — наконец нарушил он тишину.

Вышли втроем. В эти трудные минуты они как никогда были нужны друг другу.

Уже четвертую ночь Сильва добровольно продолжала нести дежурство. Отец у нее на глазах набирался сил, и в ту ночь она убедилась, что он будет жить. Такие могучие деревья, выдержавшие столько бурь, легко не сдаются. Она убедилась в этом, увидев появившийся на его щеках румянец и порозовевшие ногти. Наконец-то Сильва смогла найти время подумать о своем участии в последних событиях. Что бы произошло, если бы она уехала? Отец погиб бы тогда, и кто простил бы Сильве ее вину, ее близорукость? Мать? Но ведь матери уже давно нет. Друзья отца?.. За эти четыре ночи она не сумела понять, кто его настоящие друзья и кто враги. Если судить по тому, что его посещало много людей, то его все любят. Но ведь кто-то хотел убить его!

Все это время Сильва пыталась выяснить, кто дерзнул поднять на ее отца руку. Она прислушивалась к разговорам, предположениям, и, когда решала, что все для нее уже ясно, отец отметал все ее доводы: «Нет, ему я верю!»

«Откуда столько веры, столько доверия к людям? Из какого сплава он создан, если, почти умирая, находит в себе силы утверждать: «Нет!» Ох, если бы у нее нашлось хоть немного сил! Она стыдилась встречаться с ним глазами, в которых читала одни и те же вопросы и просьбы: «Скажи мне что-нибудь о себе. Ведь ты уже выбрала себе дорогу в жизни? Неужели ты все еще не убедилась, насколько сложной бывает жизнь?..»

Зазвонил телефон и Сильва сняла трубку:

— Звонят из хирургического отделения!.. — услышала она хриплый мужской голос. — Доктор Граменова, вы? Говорят из морга. Сюда привезли труп женщины... Попала в катастрофу. Требуется срочно провести вскрытие... Прошу вас, приезжайте немедленно.

Сильва слушала быструю речь своего коллеги, но не заметила в его голосе никакой особенной тревоги. Ей стало больно, что работа приучила их смотреть на смерть профессионально, как на нечто обыденное.

В морге, как всегда, было холодно. Только что вымытый прохладный кафельный пол блестел. Возле стола суетились два врача.

Сильва подошла и приподняла простыню с лица мертвой и окаменела: Венета смотрела на нее остекленевшими глазами. Сильва почувствовала, что теряет сознание. Она была уверена, что после возвращения отца к жизни все страшное осталось позади. А теперь на нее смотрели безжизненные глаза той, которая ее вырастила. Венета была для нее тем человеком, которому она во всем доверяла. Когда два дня назад Сильва застала ее дома с тем молодым человеком, она заметила в ней какое-то странное напряжение. Спустя минуту она снова стала той же самой Венетой, которая в любой момент готова была защитить и приласкать ее, Сильву. А теперь Венета лежала мертвая, бездыханная. Неужели и в этом Сильва виновата? Почему ушла эта волевая женщина, которая признавала, что одна только Жасмина сильнее ее как личность? Неужели Сильве надо было столкнуться с тяжелой утратой, чтобы понять, что она из-за своего самолюбия полностью оторвалась от жизни? А может, она только теперь пробуждается для жизни в этом сложном мире?

— За любую самонадеянность приходится дорого расплачиваться, — услышала она голос доктора Чалева.

Сильва резко повернулась к Чалеву, словно ее ударили. Единственное, что она увидела, была ироническая улыбка, застывшая на его губах.

— Попрание норм жизни, — продолжал он. — Любовная интрижка и, в конце концов, трагикомедия. Каждый получает по заслугам... Вы сделаете вскрытие? — спросил Чалев, снимая простыню с тела.

— Не прикасайтесь к ней! — крикнула Сильва. — У вас грязные руки! Прошу вас покинуть морг! Пусть здесь останется только медсестра.

Мрачный коридор поглотил шаги удаляющегося врача.

Когда через час Сильва вошла в палату отца, она пыталась казаться спокойной. Ей так захотелось прижаться к его груди и выплакать всю накопившуюся боль, но она знала, что любое волнение может стать для отца фатальным.

Велико шутил о чем-то с сестрой и, увидев Сильву, развел руками:

— Наконец-то прибыл главный цербер! До каких пор, милые девушки, вы будете меня держать здесь, как арестанта? Мне уже пора вставать. Хорошо, я согласен, сначала прогуляюсь с вашей помощью, потом уже самостоятельно. Пусть будет так... — И он поднял руки, чтобы они могли подхватить его под мышки.

Велико уже сидел на постели, и лицо его как-то по-детски сияло.

— Мы еще поживем! И еще как!.. — взволнованно сказал он и вдруг уставился на дверь. В палату вошел Драган. — Ты как раз вовремя пришел, браток! — весело воскликнул Велико. — Помоги! Женщины боятся. Помоги мне встать на ноги и сделать первый шаг... — Опершись на плечо Драгана, он встал.

Сильва, взволнованная, стояла возле них. Неужели это те самые люди, которые всего несколько дней назад ненавидели друг друга?

Драган и Велико дошли до окна.

— Я верил, что ты придешь, — проговорил Велико.

— Меня задержал Ралев. Пришлось поговорить кое о чем по работе. Как только мы закончили, я первым делом зашел сюда. — Драган вытер рукой пот с лица и снова подставил свое плечо Граменову. — Мне сказали, что твои дела пошли на поправку, но я хотел убедиться в этом сам.

— Такой, как я, никогда не пропадет, — засмеялся Велико. — Сколько еще испытаний выпадет на наши головы! — И он украдкой посмотрел на Сильву, но она заметила это и покраснела.

Она думала о них обоих, об их любви к жизни, о себе самой, думала и о Венете.

— Так-так, еще немного, еще немного, — поддерживал Велико Драган. — А как только крепко встанешь на ноги, никаких санаториев. Ко мне приедешь, на виноградник. И виноград у меня есть, и мед, а о вине и говорить нечего. — Драган помог ему лечь, натянул на него одеяло, укутал его. — Я тебя буду ждать, так и знай. Сколько работы нам предстоит! И памятник Ярославу ждет. Он словно живой будет... — И Драган ушел в сопровождении медсестры.

Велико долго молчал, потом сжал пальцы Сильвы своей большой рукой.

— Заново родился! — прошептал он. — Наконец-то Драган вернулся. Теперь, что бы там ни случилось, я спокоен, — он прикрыл глаза и глубоко вздохнул.

И Сильва вдруг почувствовала облегчение. По ее щекам покатились слезы.