Граница. Выпуск 3

Владимир Савицкий ЦВЕТ НАДЕЖДЫ

В каждом поколении найдется немало мальчишек, нащупавших свое жизненное призвание уже в старших классах школы. Они лихо мастерят радиоприемники, телевизоры и счетно-решающие устройства, играют в драмкружке ведущие роли, получают дипломы на олимпиадах. Я лично в детстве страшно завидовал таким счастливцам; мне казалось, что они даже экзамены сдают гораздо успешнее, твердо зная, что станут делать завтра и послезавтра.

Но вот не так давно корреспондент одной газеты, беседуя с героем своего очерка, выяснил, что этот молодой человек с самых юных лет специально готовил себя к пограничной службе.

Как поверить такому заявлению? Действительно ли есть школьники, не только не сомневающиеся в том, что они, став взрослыми, будут изо дня в день носить фуражку красивого зеленого цвета, но и целеустремленно доводящие этот прекрасный замысел до конца?

Не доверяя своим ощущениям, я обратился к нескольким достаточно бывалым офицерам в таких же точно фуражках, — они ответили мне чуть иронической улыбкой.

Или этот юноша был исключением? Тем самым одним случаем из тысячи, который ничего не доказывает?

Очень легко представить себе мальчугана, который, проглотив приключенческий фильм, видит самого себя рослым и сильным воином, неслышными шагами идущим тихим летним утром по опушке леса; в руках — автомат, рядом — верный пес, на заставе — друзья-товарищи. Особенно часто подобного рода грезы посещают хлипких маменькиных сынков, которых притесняют их более могучие однокашники.

Но вот вопрос: не изменит ли мальчуган своей мечте, когда, став малость постарше, поймет, что одной романтической прогулкой тут не отделаешься, что стать на всю жизнь пограничником — значит добровольно взвалить на хрупкие человеческие плечи не только напряженный труд при любых обстоятельствах и в любую погоду, но еще и огромную ответственность, по сравнению с которой штанги наших прославленных атлетов — тростинки.

Спортсмен долго и обстоятельно готовится к соревнованиям, потом в один день выигрывает их — или, на худой конец, проигрывает, — потом отдыхает. Но и в дни самых усиленных тренировок он соблюдает режим.

Пограничнику проигрывать никак нельзя, а ответственность его невозможно измерить ни событием, ни сроком. Она постоянна — в этом и заключается ее особая тяжесть. Офицер-пограничник на посту каждый день и каждую ночь; его организм постоянно напряжен, часто — помимо его воли. Где бы он ни был — в библиотеке, в бане, в кино, — он каждую минуту может ждать тревоги. Даже сам командир погранотряда, уходя из штаба, обязательно предупредит дежурного:

— Пройдусь немного, потом буду у себя.

Когда становится тепло, большинство жителей земли предпочитает ходить без шапок — ветерок так приятно ласкает уставшую голову. Пограничник носит свою зеленую фуражку в самые жаркие дни; фигурально говоря, он вообще ее не снимает.

Как и всякий солдат в наши ракетные годы.

Да, как и всякий солдат. Одна только существенная разница: если во всей остальной армии оружие в мирное время используется лишь для учебы, пограничник может каждый час попасть в перестрелку и получить пулю в живот.

Потому что в жизни, как это ни печально, враги стреляют значительно точнее, чем в кино, — примерно так же точно, как и мы сами.

Меня Николаем нарекли. Из рабочих. Питерский.

Хотя, ежели поглубже копнуть, и мы с земелькой связаны. Дед крестьянствовал в Тверской губернии.

А батя как одиннадцати лет от роду в Петербург попал, так всю жизнь на одной фабрике и проработал. И в блокаду города Ленина он со своим «Скороходом» ни на день не расставался, только сильно ослабел после первой блокадной зимы, долго хворал и скончался преждевременно — в тысяча девятьсот сорок шестом. Мать пережила его всего на несколько лет, а квартиру, где я рос, занимает сейчас сестра с семейством. Муж у нее электросиловец — они там рядышком со «Скороходом», — так что связи с рабочим классом я не теряю.

Батя все настаивал, чтобы я учился, а меня, признаться, работать тянуло. В девятом классе я еще кое-как отзанимался, а уж десятого решительно не выдержал. Ушел все на тот же «Скороход», где и проработал два года слесарем — до призыва в ряды Красной Армии.

Призвали меня честь по чести и направили в Хабаровск, где я и прошел, как говорится, все ступени: рядовой — командир отделения — старшина — командир взвода. Военного училища я, правда, не кончал, а когда подошло время — сдал экзамены экстерном.

Вскоре после того, как я начал службу, прогремели первые сражения Великой Отечественной войны; годы были нелегкие для всей страны, особая же трудность нашего положения заключалась в полной невозможности для молодых и полных сил людей — моих однолеток — попасть на фронт, где шла битва за нашу советскую родину. Сколько рапортов было подано, сколько разговоров имело место — и с командиром полка, заслуженным старым солдатом, и с комиссаром, и когда меня в партию принимали — особо.

Дисциплина превыше всего. Выдержка. Чувство долга.

Народ наш был крепкий, дружный. Это скрашивало жизнь. Но в сорок шестом году я попал в погранвойска.

Четверть века.

Сперва я и там был командиром взвода, затем доверили товарищи секретарство в парторганизации, и я постепенно совсем перешел на политработу. Служить приходилось в разных местах, по большей же части здесь, на Северо-Западе.

И вот только став политработником, понял я наконец, как прав был отец, настаивая на том, чтобы я учился. Теперь-то уж, конечно, я ни одного случая не упускал: кончил заочно среднюю школу, несколько раз был на различных краткосрочных курсах, многого достиг самообразованием — долгие часы проводил за чтением.

Все последние годы я работаю инструктором политотдела и, должен сказать, нахожу в своей работе значительное удовлетворение. Человек я не очень честолюбивый, так что скромность моего звания ни в коей мере не заслоняет для меня той повседневной и светлой радости, которую испытываешь, реально помогая людям.

Чем именно помогаю? Всякое бывает, случается и судьбу человеческую выправить…

Для сравнения. В былые времена пограничники получали привилегии. И — немалые, надо сказать. Наши казаки, например, никогда не были крепостными, — возможна ли более высокая награда за верную службу, чем свобода? Подобно и в других странах; я изучал немного историю пограничных войск. А теперь? Теперь офицер-пограничник получает заработную плату. И никаких дополнительных прав. И ему надо найти жену, которая согласилась бы мыкаться по свету, далеко не всегда имея возможность работать по своей специальности. А чтобы дать образование своим детям, ему чаще всего приходится отсылать их в интернат; правда, хороший, но интернат.

Вот и моя малышка только вчера на каникулы приехала. В шестом классе.

Да… И еще надо регулярно выкраивать время, чтобы навестить родителей, — им одиноко в старости, они так боятся, что сын не приедет закрыть им глаза.

И если сам офицер захочет, допустим, серьезно пополнить свои знания и кончить заочно институт, он вынужден делать это в условиях, намного менее благоприятных, чем любой гражданин той самой страны, границы которой он всю жизнь охраняет.

Ну, а коли попросту, без высоких материй: всю молодость, одиннадцать месяцев в году, проводить в медвежьем углу, вдали от ярко освещенных проспектов, театров, парков, ресторанов, вдали от теплого моря, от общества милых женщин в ярких, нарядных платьях; хорошо хоть теперь на всех заставах есть электрическое освещение…

Понимаете, сколько надо душевных сил, чтобы отдать границе всю жизнь? А люди, они ведь разные: один выдерживает — и хоть бы что, а другой возьмет и споткнется. Мой долг — предупреждать такие случаи, а если что произошло — помочь стоящему человеку выровняться.

Ну, а главная, повседневная, мирная, так сказать, моя задача — это расширение кругозора тех, кто идет нам на смену, формирование их характеров. В мирное время куда труднее, чем в боевой обстановке, закалять ту самую сталь, от которой должны первые вражеские стрелы отскакивать. А делать это надо. Мы не можем себе позволить жить одними воспоминаниями о героическом прошлом; время сгибает людей, бывших стальными когда-то. И я — один из тех, кому доверено готовить пополнение.

Теперь учтите: если к строевым офицерам мы предъявляем высокие требования — и не можем иначе, — то к молодым политработникам мы требовательны вдвойне. Здесь нам особо важна личность человека, его отношение к окружающим — и к начальникам, и к подчиненном.

Можно быть исполнительным службистом, превосходным оратором, автором статей в журналах, газетах и стенгазетах, но если люди, читающие эти статьи и слушающие лекцию или выступление, хоть на секунду усомнятся в человеке, который к ним обращается, впечатление у них может получиться как раз обратное тому, на которое рассчитывал автор статьи или доклада.

Не случайно устроители разного рода бесед особенно любят приезжих ораторов. Как личность они никому не известно, и если язык подвешен что надо…

А политработник-пограничник все время, каждый день находится на виду у солдат. Сама служба такова, что офицеры живут тут же, рядом, и солдат знает о них все. Какие периодические издания выписывает замполит, каковы его отношения с женой, что сажает он на прилегающем к дому огороде.

Так что личный пример — задача номер один.

Сколько раз молодые политработники выражали мне зависть к своим сверстникам: лейтенант — командир взвода может позволить себе роскошь и ругнуться при случае, и еще что-нибудь этакое. Не часто, но может; пожурят, конечно, но и только

Тебе нельзя — политрук.

Ты избрал трудный путь, добровольно став образцом для нескольких десятков совсем молодых еще людей, которые созревают в годы действительной службы. Многие из них «делают с тебя жизнь».

Фраза? Ничуть не бывало.

Политработник — старший товарищ. Он беседует с солдатами на самые различные темы, в том числе сообщает им сведения, ранее им неизвестные. К нему, и только к нему, подчас можно обратиться с серьезной личной заботой или бедой. Он — представитель партии, руководящей силы нашего общества. Бывает и так, что солдаты в лице замполита впервые в жизни встречают бескорыстно преданного идее человека; в молодости это очень много значит. Под непосредственным влиянием политработника наиболее зрелые солдаты срочной службы вступают на заставах в партию — повседневная боевая нагрузка позволяет быстрее, полнее различить человека, достойного такого доверия в его девятнадцать-двадцать лет.

Так что «делать жизнь» с замполита только, логично, естественно, понятно. Но каково тому быть эталоном!

Расфилософствовался я, однако. Дело привычное: не только организовывать учебу, но и самому лекции читать частенько приходится. Кое-какой научный багаж я все же собрал за эти годы и ориентируюсь в нем неплохо.

Тут нет хвастовства, боже упаси. А есть, так сказать, уверенность. Уж коли мы своими силами четырехгодичный университет марксизма-ленинизма для молодых офицеров вытягивали — так это чего-нибудь да стоит, не так ли? Передаешь ребятам свое миропонимание, свой опыт, видишь, как меняются они у тебя на глазах, и чувствуешь, что живешь не напрасно.

Для меня в таком чувстве — счастье исполненного долга. Не такой уж он и простой, наш долг.

Пропагандист — это ведь не только искусство пересказать, растолковать, объяснить ту или иную книгу, статью, то или иное явление политики, идеологии, культуры. Пропагандист — это всегда наличие своей собственной, обоснованной точки зрения по самому неожиданному кругу вопросов, — ведь спросить тебя могут все что угодно; самостоятельной, так сказать, точки зрения; она, и только она сделает твой ответ поистине убедительным и исчерпывающим.

Как-то шел у нас очередной семинар, посвященный эстетическому идеалу советского искусства. Говоря о произведениях последних лет, затронувших тему патриотизма, я упомянул четырехсерийный фильм «Война и мир». Сколько хвалебных строк посвятила ему наша критика — общеизвестно; в этом же плане отозвался о фильме и я — в мою задачу никак не входил подробный анализ.

Вдруг слышу:

— Разрешите вопрос, товарищ майор?

Гляжу, руку поднимает молодой лейтенант, недавно прибывший к нам на должность заместителя начальника заставы по политической части.

— Пожалуйста, — говорю.

Лейтенант встает и спрашивает, почему я положительно оцениваю кинокартину, режиссер которой настойчиво заслоняет сценами баталий и дуэлей внутренний мир героев великого писателя? Дескать, из-за этого патриотизм героев Толстого, на котором действительно воспитывалось не одно поколение, показан в картине весьма поверхностно, и сила воздействия фильма далеко не достигает силы воздействия романа.

Вот такой мне был задан вопрос. Изложен он был не так складно, но смысл был именно такой.

Не все участники семинара согласились с лейтенантом, но вопрос был поставлен, и мне, честно говоря, он пришелся по душе. Лучше самый острый вопрос, чем — ни одного вопроса.

Возникла дискуссия, которую мне же пришлось вести — тут, на границе, за специалистом не сбегаешь. За развитием нашего киноискусства я слежу систематически, даже и некоторые специальные статьи просматриваю иногда. Так что лицом в грязь я не ударил.

Конечно, мне ничего не стоило избежать дискуссии, тем более что тема семинара не предусматривала разбора отдельных произведений литературы и искусства. Но каков бы тогда был итог нашей встречи, что передал бы я как пропагандист своим слушателям? Умение уйти от ответа на поставленный вопрос? А слушателей было довольно много, и я знал, что каждому из них придется вести свои занятия и семинары с людьми, получившими, как правило, среднее образование.

Да… Политический работник всегда должен быть готов ответить на самый неожиданный вопрос и проявлять максимум инициативы; простая исполнительность годится, вероятно, для одного данного случая, для текущего момента, так сказать. Но она никак не пригодна для воссоздания перспективы, ее польза для будущего весьма и весьма ограничена.

Инициатива воспитателя всегда вызывает инициативу слушателей; сухое же изложение материала «от сих до сих» часто оставляет слушателей равнодушными, хоть они и заучивают что положено и могут успешно сдать зачеты.

Во всяком случае, мне так кажется.

Досадно, конечно, что самому не довелось в академии поучиться. Так уж судьба сложилась. Ничего, пусть молодежь учится, а я вот уже на покой собрался — рапорт подал, жду ответа.

Буду пропагандистом в отставке, так сказать.

Смена, смена идет.

Смена?

— Меня тоже Николаем звать, и я тоже в общем-то из рабочих, хотя отец инженером был, а рабочий — это уже я сам.

Так уж вышло, что я с детства был крепкой ниточкой к прошлому привязан — уважением к предкам, и родным, и не родным. Чтобы попроще: мне бы не хотелось, например, сильно отличаться своим характером, своей жизненной позицией от комсомольцев двадцатых годов. Они могли — и мы можем. Хотя, конечно, обстановка теперь не та, и благосостояние сильно возросло, и два выходных в неделю, и все такое.

Стремление плыть только по течению, искать, где бы полегче да поприбыльнее, всегда вызывало во мне внутренний протест. Принципиально и органически. Я — человек молодой, сил у меня до чертиков, почему же, собственно, мне искать тихую пристань и плюхаться в болотце спокойненького житья-бытья?

Надо же что-то для разнообразия и под старость оставить.

И когда вызвали меня и сказали: «Нужно в погранвойска», я пришел в погранвойска, с чистым и легким сердцем пришел. В прошлом году это было.

А началось все с того, что очень рано умер папа. Он работал на железной дороге, старый член партии.

Мама моя — из коммунистической семьи. Когда отец умер, она на ту же дорогу пошла работать диспетчером.

Я, таким образом, тоже из коммунистической семьи. И сидеть у мамы на шее я не собирался. Шестнадцати лет оставил школу и тоже на железную дорогу подался.

Сперва грузчиком работал, так уж получилось. Парень я достаточно крепкий, все такое. Так что к тяжестям привык быстро. А вот к положению грузчика привыкнуть никак не мог. Раз дурацкий такой случай приключился. Мы контейнеры с платформы на машины перегружали, и вдруг вижу идет группа моих бывших одноклассников, и среди них — одна девушка. И я, даже не успев толком подумать, подлез под платформу и спрятался за стоявшую по ту сторону путей будку…

К счастью, ребята этого маневра не заметили, а грузчики решили, скорее всего, что я просто по малой нужде в сторонку отлучился.

Ложный стыд. Или попросту недостаток воспитания. Теперь я это прекрасно понимаю. А тогда никак совладать с собой не мог. Они — такие чистенькие, такие серьезные, делом, вроде, заняты, к жизни себя готовят, все такое, а я…

Потом перешел в депо — слесарем. Полегче стало. Руки у меня в порядке, выучился без большого труда, зарабатывать стал неплохо. В том же депо и братишка вкалывал, помощником машиниста. Мы с ним вместе в вечерней школе учились. А немного погодя стали вместе на одном паровозе работать. Для начала — на маневровом.

Тут меня в армию призвали. Я на подъем очень даже легкий. Служил спокойно, безо всякого надрыва, дисциплину освоил, все такое. Кончил школу радистов — еще одну неплохую специальность приобрел.

Вернулся домой — опять на паровоз. И вступил в кандидаты партии. До чего же хорошо вступать в партию в коллективе, где и тебя самого хорошо знают, и отца знавали и уважали многие люди, и мать тоже, и брата! За рекомендациями дело не стало.

Вот в это время и произошел коренной поворот в моей жизни. В сторону границы.

К великому счастью, моя молодая жена — та самая девушка, которой я во время разгрузки старался на глаза не попасть, — нашла в себе полное понимание моего решения идти служить в погранвойска. Понимание и разумение.

Хотя как раз ей решиться было потруднее, чем мне. Малышка дочурка — раз. Только что законченное музыкальное училище — два. Но она не колеблясь согласилась со мной, и это еще раз подтвердило, что жену я выбрал правильно, именно такую, какую надо человеку с моим беспокойным характером.

Впрочем, согласилась бы она или нет связать свою жизнь с солдатом, не будь мы с ней уже женаты, — трудно сказать. Вот у меня приятель, Вася, на соседней заставе заместителем начальника служит, так тот до сих пор в холостяках. Бодрится, конечно, говорит, что только холостым и переносить то высокое напряжение, под которым проходит его жизнь на заставе, что с него вполне достаточно служебных дел, что будь он женат… Это все верно, конечно, да и когда ему жениться — тоже не совсем ясно. Он в город-то вырывается раз в год по обещанию. Вот сейчас, например: начальник заставы у него на курсы уехал, замполита прислали новенького, не вошел еще, как говорится, все списки какие-то пишет да графики чертит — из канцеляристов, видать. Опять же, старшина у него срочной службы, а это означает, кроме всего прочего, что за материальные ценности не старшина отвечает, а все тот же Вася… А ему от роду двадцать два года.

Не-ет, как ни крути, а вовремя я женился; и вообще я — за ранние браки. Мне теперь осталось только перевезти сюда, на заставу, свою немногочисленную пока семью и еще пианино. Чуть карапуз окрепнет, жена сможет заняться любимым делом — не терять же ей квалификацию. В поселке учительница пения очень нужна, я узнавал; будет через день ездить.

Так что цель для меня совершенно ясна, жизнь — как на ладони. Кое-кому моя позиция может показаться наивной, что ж, пусть любители нарочитых сложностей избирают другой путь; я не уверен, что задача даже самого образованного человека заключается в поисках — любой ценой! — извилистых тропочек.

Кстати, с образованием — самое сложное. Учиться охота, но пока никак не получается. Дни на заставе рваные какие-то, да и ночи немногим от них отличаются. Отправление и прибытие нарядов, рапорты, высылка тревожных групп, если понадобится. Приезды начальников всех рангов и служб — их довольно много, и каждый старательно во все вникает. Звонки, звонки… Отчетность всякая. На дежурстве — не почитаешь, не попишешь. Впрочем, может, я просто не привык еще.

Что и говорить, опыта маловато. Еще великое счастье, что у нас на заставе старшина-сверхсрочник, который все знает и все умеет. То есть по должности он старшина, а по званию теперь — прапорщик. Я у Михаила Ивановича каждый день учусь, и никакого ложного стыда не испытываю. Разве учиться может быть стыдно? Хоть лейтенанту, хоть генералу, хоть кому. Учиться — прекрасно.

А с Михаилом Ивановичем мне, конечно, крупно повезло. Сверхсрочников теперь маловато стало — сказался рост общеобразовательного уровня и благосостояния жизни народа.

Сравните, скажем, нашу заставу с Васиной. У них там современное двухэтажное здание, с центральным отоплением, с боксами для машин, с новенькой мебелью, все такое. У нас — старый деревянный домик, отопление печное, да и участок ничем не выдающийся. Зато там — казарма, а у нас уютно в комнатах, что не может не оценить каждый оторванный от семьи человек. У нас солдаты более ухожены, в столовой круглый год есть свежие овощи, есть молоко от своей коровы. У них ничего этого нет.

Почему такая разница? Скорее всего потому, что старшина, который ведает хозяйством, — дома. Он не собирается увольняться, для него тут все постоянное, а не временное.

А солдат — он всегда солдат, какие лычки ему ни нашей. И если ему предстоит увольнение в запас, он точно помнит, сколько еще осталось служить.

Приехал я сюда. Знакомлюсь. Спрашиваю одного:

— Давно здесь?

— С четвертого декабря, — отвечает.

А дело в июне было. Разные варианты ответа можно было ждать — «с декабря», «с конца прошлого года», «полгодика уже». Ан нет: точнехонько, с такого-то числа.

И — до такого-то числа. Тут уж ничего не поделаешь. Человек, на время покинувший родное гнездо, всегда будет денечки считать. Кто может упрекнуть его в этом? Разве тот парень, о котором вы рассказывали, что он с детства готовился…

Сверхсрочник — совершенно другое дело. Сверхсрочник принял решение, единожды и часто навсегда. Он живет с семьей, он пускает здесь корни. Он знает всех в районе, и все знают его. Он в любую минуту, в любой ситуации заменит любого офицера — в масштабе заставы, конечно. Он все знает о солдатской службе, и, если он к тому же неплохой человек, он неизбежно становится нянькой для каждого новобранца.

Возвращаясь к Михаилу Ивановичу, скажу так: именно он помог мне, очень молодому политработнику, быстро найти общий язык с солдатами. Мы хорошо ладим, хотя, вероятно, мне следовало бы иногда быть чуточку построже. Я для них — старший товарищ. Во всех спортивных соревнованиях мы вместе участвуем, особенно я волейбол люблю. Фотогазеты вот выпускаем, подписи вместе подбираем посмешнее — ничего получается как будто.

Улыбка — тоже великая вещь.

Ну, а я — крестьянский сын. Петром звать, а Петр, промежду прочим, означает — камень.

Дед жил в слободе под небольшим старинным купеческим городом на границе России с Украиной. Там, в слободе, я и родился.

Семья была дружная, но бедная. Батя с первой мировой вернулся фактически инвалидом, так что в поле ходил редко; столярничал, плотничал, извозом промышлял маленько — подвозили в слободу разные товары, кирпич вывозили на станцию.

Маманя батрачила в молодости на мельнице, затем в поле спину гнула да дома, по хозяйству. Грамоте она не выучилась — да разве в этом дело? Неграмотность не помешала этой простой женщине воспитывать нас, детей, передавать нам все, что она сама унаследовала от родителей: честность, порядочность, уважение к труду.

Много ли это, мало ли?

Батя фактически тоже шибко грамотным не был, так что во всей нашей большой семье основным грамотеем вскоре оказался старшой мальчишка, то есть я.

И в двадцать девятом году, когда у нас о колхозах слух прошел, чуть ли не главным голосом в семье мой голос был, хотя я еще в начальной школе учился и босиком бегал, ввиду полного отсутствия обуви.

Нам в школе все досконально про колхозы разъяснили, и я до тех пор теребил своих сомневавшихся да колебавшихся родителей, пока они в колхоз не записались, как и многие наши односельчане. И я работал с ними вместе сколько мог. И семья наша из колхоза ни разу не выходила, хотя были, надо признать, и такие примеры.

Тогда же я и в пионеры вступил. Пионерские дела мне сразу пришлись по душе — мы ведь все делали всерьез, и нам многое доверяли, несмотря на несомненную сложность и противоречивость тех лет. Если к детям относиться с уважением, не сюсюкая, дети — огромная социальная сила.

Был у меня дружок закадычный по школе и пионерскому отряду — Коля Попов. Мы с ним всегда вместе держались, кроликов, помню, разводили. И еще — класс и всю школу украшали к праздникам, лозунги разные писали, призывы партийных конференций и съездов. Очень охотно мы это делали, не жалели ни времени, ни силенок, а все потому, что нашей с Колей главной страстью было рисование. С чего начинали — не припомню, а только рисовали мы решительно все, что видели вокруг себя: поля, лес, речку, лошадей, коров, тех же наших кроликов. Рисовали и карандашами, и акварелью, и тушью, и даже маслом пытались.

Скорее всего, сама природа нас к рисованию пристрастила. Или — люди? Рядом, в украинской школе, прекрасно рисовал сын директора, взрослый уже молодой человек. Я часами мог стоять и смотреть, как он рисует. В городке, в Судже, был кружок ИЗО, руководил которым художник Петр Константинович, из богомазов. Он еще до революции при нашем соборе рисовать учился, верующим оставался, но в годы советской власти писал исключительно картины гражданского содержания. Пока он работал над самым большим своим полотном «Жертвы первой мировой войны», мы с Колей часто ему позировали, изображая трупы немецких солдат; позировать долго пришлось — трупов на этой картине было великое множество.

Так проходило мое детство — среди ломки старой жизни, в кипении общественных страстей и тяге к рисованию. Учиться я тоже любил, читал запоем, отметки всегда приносил приличные и, когда закончил четыре класса, получил редкую тогда награду — путевку в пионерский лагерь.

И хорошо же там было!..

Но только сразу после лагеря нахлынула на наш край страшная беда и буквально вышвырнула меня из родных мест в большую жизнь. Беда такая: голод. Липовую кору да мякину жевали мои земляки в тот год. Родители — в том числе. Нас у отца четверо было, приходилось так трудно, что дальше некуда, и тогда я решил спасать семью — ведь я самый грамотный был, не забудьте.

Надумал я в город уехать, чтобы лишний рот с отцовской шеи снять, и еще надеялся помочь нашим хоть чем-нибудь. Собрался, попрощался, отправился на станцию. По дороге, при виде несчастий многих и многих людей, моя решимость уехать все крепла.

Сел я в товарняк, поехал в Харьков. Надеялся разыскать там наших ребят — они повзрослее были и еще раньше в город подались. С их помощью зацеплюсь, думал я, пристроюсь уж как-нибудь.

Только до самого Харькова наш состав не дошел, встал. Я спрыгнул на землю, почистился, огляделся. Вижу — народ куда-то с мешками направляется, я за всеми и пошел. Вскорости свежим хлебом запахло, и мы увидели коммерческий хлебный магазин, а перед ним огромную очередь. Одни люди стояли, другие, кто послабее, сидели на земле. Мальчишек шныряло порядочно — авось кто и подаст кусочек.

Я очередь занял, а сам земляков искать начал. Не оказалось тут никого.

Очередь все время волновалась: никто толком не знал, сколько в магазине хлеба, хватит ли на всех, подвезут ли еще. Слухи всякие из конца в конец передавали, поругивались, просто тревожились.

Только я немного попривык к обстановке, гляжу, подходит к нашей очереди человек среднего роста, в кожаной тужурке и такой же фуражке. Подходит, и давай полегонечку к дверям протискиваться. Люди протестуют, конечное дело, а он ничего не отвечает, знай вперед пробирается, и вскоре скрывается за дверью магазина. Малое время спустя он показывается снова с двумя буханками хлеба, останавливается — словно раздумывает, что ему с этим хлебом делать, затем подходит к какой-то старушке, скромно стоявшей в самом конце, и отдает буханки ей.

— Кушай, — говорит, — бабушка, на здоровье.

Сам же отходит в сторону, — я тут же рядом стоял, и мне все отлично видно было, — поднимает правую руку вверх. Тут, откуда ни возьмись, подъезжает несколько крытых автомашин с милиционерами, магазин оцепляют и полностью заменяют в нем весь персонал.

Оказывается, был получен сигнал о недобросовестной работе продавцов, и после контрольной покупки, подтвердившей правильность сигнала, были приняты немедленные меры.

Человек в кожанке, руководивший операцией, был Павел Постышев.

По его же приказанию милиция изловила всех болтавшихся возле магазина мальчишек — меня в том числе, — погрузила в одну из крытых машин, и нас доставили не куда-нибудь, а в Куряж, так хорошо описанный впоследствии Антоном Семеновичем Макаренко. В то время там было что-то вроде детского приемника.

Нас помыли, накормили, уложили спать, а наутро стали выяснять, кто откуда приехал и кто чего желает в жизни. Я сказал, что имею желание поступить в фабзавуч при кирпичном заводе, — там, по слухам, и должны были находиться наши ребята.

Направить меня в фабзавуч направили, но принимать туда никак не хотели — по молодости моих лет. Просил я начальство и так и этак — ничего не помогало. Только когда я заикнулся, что умею писать плакаты, а потом и сделал им кое-какие наброски, меня оставили в фабзавуче. Ростом я тоже был маловат — пришлось скамеечку под тиски подставлять.

Так прожил я в Харькове несколько трудовых лет. На кирпичном заводе работал. Помните песенку:

Потом ТЭЦ-3 строил в качестве монтажника и работать там остался. В то время в Харькове колоссальное строительство было развернуто — рос Тракторный завод и многие другие, возникли интереснейшие архитектурные ансамбли.

Это я умел ценить потому, что продолжал свои художественные занятия — учился в студии. И горел желанием сделать рисование главным делом своей жизни, стать художником.

Только окончить студию мне не удалось. В сентябре тридцать восьмого года меня призвали на военную службу и направили в Среднюю Азию в кавалерийский пограничный отряд.

Пески, пески, пески.

Три месяца пробыл на учебном пункте. Все было интересно, всему учился охотно и старательно, а особенно привлекали меня лошади, которых я в детстве особенно любил, без которых тосковал в Харькове, а теперь полюбил еще крепче — от лошади могла моя жизнь зависеть и выполнение боевого задания. Жаль, что люди так мало соприкасаются с этими благородными животными в нашей современной действительности, особенно — ребятишки. Дети и лошади всегда прекрасно понимали друг друга. Бывало, батя несправедлив к лошадке, а она смотрит не на него, а на меня, чумазого, да так умно смотрит — словно защиты, словно справедливости просит.

Защищал, конечно, как мог.

Я вообще всякую живность люблю и уважаю. Раз случай с голубем был, с почтовым. Находился я километров за двенадцать от заставы, в секрете, вел скрытое наблюдение за сопредельной территорией. Послал голубя с донесением, но только тот взлетел, гляжу — коршун на него кинулся. Ну все, думаю, прощай, дружочек. Вернулся вечером на заставу — так и есть, голубь не прилетал. Ладно. Смеркаться уже стало, я поужинал, лошадь убираю, вдруг вижу тащится по дозорной тропе мой голубок с перебитым крылом. Это он двенадцать чистых километров на своих ножках оттопал — подумать только!

На учебном пункте я проявил себя так хорошо, что меня оставили учиться в школе младшего комсостава, и на первую свою заставу я прибыл уже не красноармейцем, а командиром отделения.

Описывать особо яркие случаи нашей боевой практики я, пожалуй, лучше не буду. Многое, очень многое уже сказано и написано о других пограничниках и других заставах, а особенно новых ситуаций там не бывает. Все, что положено пограничнику, — все пережил. Участвовал, наряду со всеми, в задержаниях, живой остался, даже не раненный. Получал благодарности. Доверяли мне некоторые достаточно ответственные задания. Справлялся как будто.

На втором году службы предложили поехать в училище, на красного командира готовиться. Отказался я тогда. Страсть к рисованию перетянула — на заставе-то особенно не порисуешь, дай бог выспаться как-нибудь. Да и не предполагал я всю свою жизнь с военной службой связывать, ну никак не предполагал.

Теперь-то прекрасно понимаю, какую совершил ошибку, да прошлого не вернешь. Знай я, какая война нам предстоит, конечно пошел был учиться. Глядишь, теперь в генералы бы вышел, как некоторые мои бывшие дружки, да и воспитанники даже.

А тогда, повторяю, у меня и в мыслях не было всю жизнь военную форму носить; демобилизовать нас должны были в сентябре сорок первого.

Так что от училища я отказался, а в кандидаты партии вступил там же, на заставе. Я к партии, в сущности, от пионерского галстука прямо и сознательно всю жизнь шел. Но и то, может, я так рано не вступил бы, не появись в нашем отряде один человек, сильно повлиявший своей личностью на мою, да и не только на мою судьбу.

И то, что я политработником стал и полюбил это дело, — тоже, в конечном итоге, его заслуга.

Новый комиссар отряда был к нам назначен, немолодой уже человек, награжденный орденом Красного Знамени за бои у озера Хасан. Конечно, служба осталась службой, внешне почти ничего с его приездом не изменилось, а все же служиться нам стало иначе.

Казалось, комиссар почти вовсе не уделял времени неизбежной политотдельской текучке. Уже потом, поближе познакомившись с ним, я узнал, что рассуждал он при этом примерно так: у каждого из политработников отряда есть свой участок. Или человек справляется с работой — и тогда его участок в порядке, или не справляется — и тогда мы ему поможем, а не то и заменим. Если же комиссару быть нянькой для каждого или подменять то одного, то другого, ему никогда не удержать в поле своего зрения все участки сразу, а главное, всех людей. Ибо политическая работа, считал комиссар, это прежде всего работа с к а ж д ы м человеком.

Вместо текучки комиссар преимущественно и занимался тем, что беседовал с людьми — систематически, изо дня в день. И к себе в отряд вызывал, когда нужно было, но больше сам по заставам ездил.

Он словно поставил своей задачей подружиться с каждым красноармейцем, во всяком случае он никогда не жалел времени на долгую беседу с одним только человеком.

Он умел хорошо слушать, бывал внимателен к собеседнику и уж того, что промеж них двоих сказано было, не забывал никогда. Каким образом ему это удавалось, не знаю, записывал, надо думать. А ведь как оскорбительно, когда играющий в демократию начальник буквально через неделю, а то и через день вновь задает подчиненному тот же вопрос о его личной жизни…

С приходом комиссара резко повысились требования и к уровню наших политических знаний. Раньше, бывало, перескажешь с грехом пополам газетную статью — и ладно. Теперь не то: комиссар считал, что любая ленинская статья — не философская работа, а именно статья, — доступна каждому грамотному человеку. Особенно требователен был комиссар к среднему и младшему комсоставу. Какая-то новая эра началась в отряде, все писали конспекты, из желающих получить в библиотеке томик Ленина образовалась очередь.

Один старшина-сверхсрочник попытался этой самой очередью оправдать свою плохую подготовку. Дело было при мне, и я видел, как взглянул на него комиссар.

— Вы же член партии, товарищ старшина, и не первый год. Пора бы и свои книги иметь, Ленина — тем более.

После этого случая никто подобных «оправданий» уже не придумывал.

Результаты сказались очень быстро. Сейчас, через много лет, я бы сформулировал это так: мы многое стали делать как-то осмысленнее, что ли, ответственнее, а значит, и больше личной инициативы проявляли, больше душевных сил в свою нелегкую службу вкладывали.

Свои беседы с комиссаром я помню, словно вчера это было. Вопросы и ответы помню, конечно, далеко не все, зато тональность этих наших бесед нередко и сейчас служит мне камертоном при моих беседах с солдатами.

Благодаря рекомендации комиссара мне, младшему командиру, доверили руководство маневренной группой, длительное время решавшей самостоятельную задачу; там мне пришлось самому, по его указаниям, сделанным перед отъездом, вести всю политико-воспитательную работу с бойцами, и в частности по материалам XVIII съезда ВКП(б). Так я впервые совместил в себе командира и политработника.

Именно комиссар рекомендовал меня потом в партию, и не меня одного.

Именно он учил нас в первые месяцы войны настоящей выдержке. Мы же, как один, на фронт рвались, и не желали ничего слушать, и не желали понимать, как это важно, чтобы наш участок границы был надежным тылом армии, боровшейся со страшным врагом не на жизнь, а на смерть.

Всерьез мы это поняли, пожалуй, только в августе сорок первого, когда часть нашего отряда вступила в Иран для ликвидации фашистских очагов, возникших на сопредельной иранской территории.

Мало кто теперь об этой операции помнит, разве что ее непосредственные участники. А дело было в том, что Иран в предвоенные годы все больше и больше попадал под сильное немецкое влияние и к Каспийскому морю была построена по иранской территории даже специальная железная дорога, вдоль которой организовывались склады оружия, боеприпасов, словом, все, как полагается.

И как только фашистская Германия напала на нашу страну, в Иране резко активизировалась гитлеровская агентура. Захваченные нами разного рода лазутчики и диверсанты давали достаточно яркие показания о том, что там происходит.

Картина складывалась довольно тревожная. Советское правительство предъявило тогдашнему шаху ультиматум — кончайте, дескать, ваше величество, эти недружелюбные, мягко говоря, акции, а в противном случае пеняйте на себя. Ответа от шаха не последовало.

Вот и пришлось нам сесть на коней и пересечь на короткое время иранскую границу. А что делать прикажете? На фронте положение достаточно тревожное, и тут шалят, да еще как!

Меня назначили командовать одним из разъездов, и на моем участке, как назло, подлежавший ликвидации очаг оказался расположенным значительно дальше, чем мы предполагали, — более сорока километров от границы. Нам удалось, однако, своевременно и полностью справиться с заданием.

Ну и нагляделись же мы тогда, между прочим, на заграничное житье… Никогда на моей памяти наша деревня — даже в те самые голодные дни, когда я из дому уходил, — не жила так нище, так беспросветно, как эти несчастные иранские крестьяне. Грязные, оборванные, больные трахомой, они буквально потрясли меня, да и всех красноармейцев, тяжестью и безысходностью своего существования. Были там и баи, конечно, те жили за крепкими заборами, со сторожами, богато, так ведь то баи…

Вернувшись домой, я получил благодарность начальника операции и повышение по службе. Меня назначили старшиной соседней заставы. И вот тут-то я умудрился совершить свой первый и единственный серьезный проступок. На сегодняшний день — единственный: служба-то еще не кончилась…

Незадолго перед тем был получен приказ, строжайше запрещавший выходить в район границы в одиночку, и я, старый служака, прекрасно это знал. Главное, запрещали-то правильно: раньше, когда в наряд ходили по одному, имели место очень печальные случаи — убивали пограничников, уволакивали за кордон.

Ну, а я считал себя настолько опытным в пограничных делах человеком, что однажды, ранним утром отправился в район границы один. Желая хоть немного улучшить весьма скромное в годы войны наше довольствие, я решил поохотиться на джейранов.

Охота оказалась удачной, я пристрелил парочку; одного примаскировал, другого взвалил на плечи — тащу изо всех сил на заставу. И тут вдруг замечаю: четверо на ишаках пересекают границу, спешиваются, один при ишаках остается, остальные — в глубь территории топают потихоньку.

Что делать?

Ясно что. Бросил я джейрана, пополз к границе, рассчитывая отрезать гостям путь к отступлению. Хорошо так ползу, аккуратно, самому нравится. И все-таки, когда я уже совсем близко был, тот, с ишаками, меня заметил, завопил каким-то диким голосом и назад к границе кинулся. Пришлось стрелять. Тут и остальные назад пустились, да поздно спохватились, я уже хорошую позицию занял. Сперва сам, в одиночку, их к границе не подпускал, потом наши тревожную группу на выстрелы прислали. Дежурный-то знал, конечно, что я в эти места бродить пошел.

Привезли нас всех, и с джейранами, на заставу. Начальник за голову схватился: как наверх докладывать? Вроде все хорошо, четверых нарушителей задержали, а вроде полное противоречие приказу — это с моей стороны. Доложил, однако, коменданту, а тот буквально накануне был на заставе и меня за порядок в моих старшинских делах хвалил.

Ругнулся комендант, долго кричал что-то в трубку, потом все же объявил мне благодарность.

Зато от «крестного» — от комиссара отряда — досталось мне, голубчику, по первое число. На ближайшем партийном собрании он выступил с резкой критикой моего поведения, хотя, повторяю, всегда прекрасно ко мне относился. А может, он выступил так резко именно поэтому?

Ну, критика критикой, а без взыскания фактически обошлось.

Война же становилась все ожесточеннее, все суровее; от нас стали забирать бойцов на фронт. В одну из групп, готовившуюся к отправке как раз в дни битвы за Сталинград, попал наконец и я. Месяц учился на пулеметных курсах, потом наступил день отъезда, начальство попрощалось с нами, мы погрузились в машины, но отправку задержали. А потом последовала команда: мне и еще старшине Алексееву — сойти с машины с вещами. Мы сошли, конечно, а все уехали.

Почесали мы в затылках и отправились к комиссару за разъяснениями — почему именно нам двоим снова отказали, снова не дали возможности поехать на фронт, родину защищать. Комиссар от разговора не уклонился, был, однако, сух и немногословен. Упомянул вначале о том, что сам он тоже подал несколько рапортов, а его пока не отпускают; затем разъяснил: получено большое пополнение, и руководство решило доверить именно нам, наряду с офицерами, воспитывать этих не обученных еще ни военному делу, ни тем более особенностям пограничной службы новобранцев.

«Резервы ковать» — так выразился комиссар. В заключение он, строго взглянув на меня, выразил надежду, что беседа на тему об отправке на фронт у нас с ним последняя.

Обучить это пополнение оказалось действительно делом довольно сложным. Были чисто языковые трудности: в моем взводе были собраны, например, люди тринадцати национальностей. Кроме того, всякие их местные привычки, обычаи и даже суеверия преодолевать приходилось. Грамотность еще была низкая.

Ну, коротко говоря, обучил я их всему, чему следовало, хотя повозиться пришлось немало. А как же! Служба есть служба. Мы ведь каждому солдату доверять должны, полностью доверять. И быть уверены в том, что каждый солдат отчетливо понимает задачу заставы и свою задачу. Выезжал с ними на разного рода операции. Гляжу, стали справляться помаленьку.

Потом ребяток моих распределили по заставам, а меня так на фронт и не отпускают. Перевели в другой отряд, в маневренную группу. Огляделся я — что же дальше? Шесть лет уже служу, все в нижних чинах, а война идет… С другой стороны, совершенно ясно, что все мои прежние жизненные планы — рисование там и прочее — фактически не более чем утопия.

Призадумался.

Тут как раз предложение поступило: ехать в офицерское училище, а потом оставаться на границе. На всю жизнь. Подумал я, подумал, да и согласился.

И все терзался: раньше надо было, раньше надо было… А вот теперь я понимаю, что прохождение мною всех ступеней солдатской службы имело немалый смысл для моей дальнейшей деятельности, в том числе и для политработы. Может быть, мои товарищи, не тянувшие так упорно служебной лямки, закончившие в разное время училища, институты и академии, получили свои преимущества, может быть, они мыслят в чем-то более широко и современно, но зато они намного менее основательно ощущают весь комплекс пограничной службы, от самого низшего ее звена, от пограничника, находящегося в дозоре.

Вот, к примеру, я не курю, а в молодости, до армии, дымил за милую душу. И большинство тех, кто «прошел все ступени», не курит. Почему? Очень просто: будучи рядовыми, мы ежесуточно проводили по восемь часов в дозоре. А в дозоре курить не положено. Мы не курили. Так и отвыкли постепенно.

Большинство наших «академиков» курит вовсю. Мелочь? Разумеется. Совершенная мелочь. Но как раз из мелочей, из крупинок и замешивается тот состав, который, застыв, всю стену цементирует. Это на границе тоже не последнее дело.

И поехал я в училище экзамены сдавать. Если совсем честно, была еще одна вполне конкретная причина того, что я согласился поступать в училище: очень уж хотелось из этих проклятых песков вырваться. Я особенно не распространялся, но сами подумайте: шесть лет промотаться без малейшего передыху по этой адской природе, да еще когда ты с детства к совершенно другому ландшафту привык.

Прибыл в училище, сдал экзамены честь по чести, жду решения. А там порядок такой был: зачитывали список принятых, а остальных в ближайшие дни обратно в части направляли. Вот читают список, я внимательно слушаю — среди принятых моей фамилии нету. Огорчился, конечно, но виду не подаю. Не судьба, думаю, мне учиться, ну и ладно.

Вернулся в карантин, жду, когда на отправку вызовут. День проходит, другой, постепенно всех вызывают — меня нет. А тоска гложет — сил нет, схожу, поем, и на нары. Наконец, на третий день последние уехали, я один остался. Лежу, невеселую думу думаю. Тут забегает в карантин какой-то лейтенант, грузин, видит меня и спрашивает, чего это я тут валяюсь и кто я вообще такой. И только я успеваю встать и по всей форме ему представиться, как он обрушивается на меня со всей страстью своего южного темперамента.

Оказалось, все училище ищет меня уже двое суток, а в списке принятых мою фамилию просто-напросто писарь перепутал. Я этих писарей всегда недолюбливал, а уж рассеянных… Лейтенанту же я был тем более нужен, что он тем самым взводом командовал, куда меня зачислили, да еще командиром отделения, а это в училище честь, и не малая.

Так начал я свою учебу, и продолжалась она без особых событий. В самом конце войны училище переехало под Ленинград, и мы своими глазами видели, как кровоточили раны города-героя. Этих ран я тоже до конца своих дней не забуду. Помимо занятий мы еще конвоировали военнопленных немцев, которые здание нашего училища восстанавливали, а также разные другие сооружения и постройки.

Потом мы снова переехали, и кончал я училище среди красивой горной природы. А в сорок шестом принял заставу. Служить было не очень-то просто: солдаты, почти все такие же старослужащие, как и я сам, естественно, рвались домой, а заменить их мы сумели далеко не сразу…

Только я на заставе дела наладил, только оглядеться успел, выбрали меня секретарем парторганизации отряда, а потом и навсегда передвинули на политработу. Замполитом комендатуры был, начальником клуба в отряде почти десять лет оттрубил — не заметил, как и пролетели. Вот где рисование мое детское пригодилось! Все учиться отпрашивался, а оно никак не получалось, мне каждый раз терпеливо разъясняли, что нужно прикрыть трудный участок… Конечно, мы учтем вашу просьбу, вот еще годик… Да, да, было такое заявление — еще немного придется обождать… Участок я прикрывал, раз нужно, а учиться уезжали другие.

Год за годом, год за годом.

Бывает…

Потом назначили инструктором политотдела. Дело живое, все время фактически на заставах, с молодежью. Срок-то службы солдатской теперь сократили, а требования остались прежними, так что нагрузочка наша, соответственно, увеличилась. Но и за этот короткий срок успеваем кое-что, лучших в партию рекомендуем, в училище посылаем, — чтобы тоже командирами сделались, и разделили непростую судьбу нашу, и сменили нас, когда час придет, на постах наших.

Вот и меня сменять вроде пора: виски совсем седые.

А я с севера, архангельские мы. Звать Серегой, теперь давно уже Сергеем Васильевичем кличут.

Мы — люди лесные. Батя на каких только должностях в лесу не работал — и лесником, и объездчиком, и лесничим. Мамка колхозницей была. Ребятишек в семье множество возникало, но и померло порядочно, еще в раннем детстве; в итоге трое нас осталось — два брата да, сестра.

С малых лет мы любили с батей в лесу пропадать. Я все там досконально знал — и зверюшек повадки, и нравы лесные всякие, ну и дело лесное тоже изучил. Батя нас помаленьку натаскивал. Надо сказать, что его уроки, дополненные в школе нашей замечательной ботаничкой Татьяной Степановной, очень пригодились мне впоследствии, когда пограничником стал.

Но и с мамкой на сенокосе бывал постоянно. Машин тогда почти не было, все вручную, работенки хватало. Не могу сказать, чтобы я особенно любил полевые работы, но уж на лошадях гонял — с полным удовольствием.

Маленько подрос, стал в семилетке учиться. Привольно мы жили до начала войны. Батю по мобилизации не взяли — бронь была, потом он ушел на фронт, и уже оттуда не вернулся.

А я стал в том же леспромхозе, что и он, работать: батя перед уходом всех нас туда перевез — низко кланяемся ему за это, иначе нашей семье, со мной, мальчишкой, за старшего, голодновато пришлось бы в те тяжелые для страны годы. А в леспромхозе паек на детей давали. Мать воспитательницей в детский садик работать пошла, а я курсы мастеров закончил — и сразу же в лес.

Пятнадцать годков мне было.

Долгие, холодные были те зимы, жили мы, затянув пояса, но были хорошие друзья, и сейчас связь со многими не потеряна. Встретимся — то время вспоминаем с радостью. Работали честно, ни с чем не считаясь, родине помочь старались, как могли, и дело свое любили — лес то есть.

А осенью сорок четвертого призвали и нас. Помню хорошо, седьмого ноября, на всенародный праздник, мы как раз в пути находились: пехом двести километров до Архангельска. Лед еще в тот год не стал, дороги не было.

К тому времени стали появляться в леспромхозе и мужчины — инвалиды с фронта возвращались. Одним из первых прибыл без руки Павел Андреевич, старый коммунист, бывший партийный секретарь леспромхоза, батин дружок. Вернулся, снова секретарить поставили.

Павел Андреевич ко мне довольно внимательно присматривался — тогда уже известно было, что батя погиб, — беседовали мы с ним откровенно на разные темы. При нем меня и в комсомол приняли.

В армии я попал в железнодорожные войска, где и прослужил до конца войны, охраняя разные объекты в Приволжье. Там кончил школу сержантского состава, а в сорок шестом году был направлен на государственную границу. С тех пор я в погранвойсках и служу.

Всяких перемещений по службе было за эти годы — не перечесть. Особенно нравилась мне комсомольская работа, но вначале мне и в голову не приходило всю жизнь военным оставаться. Леса наши родные меня манили. Читал я тоже довольно много. Заинтересовался философией.

Уже совсем собравшись увольняться в запас, приехал я в отряд. И тут нас, пятерых кандидатов партии, пригласили к начальнику политотдела, и была у нас долгая беседа с этим весьма заслуженным и интересным человеком. Он предложил нам ехать на курсы комсомольских работников при политучилище — получать офицерские звания и оставаться в погранвойсках.

Подумали мы, посоветовались между собой, да и поехали все вместе на эти курсы. Мне-то всегда было просто и радостно с людьми работать, и такая перспектива меня вполне устраивала. Да и лес опять же при мне оставался.

После курсов служил в Заполярье — на комсомольской, потом на партийной работе. По дороге домой заехал, женился. Решил всерьез, систематически учиться, молодая жена меня поддержала, и я за два года заочно окончил среднюю школу: курсы курсами, а без аттестата — никуда.

Почему заочно? А дело в том, что застава, на которой я тогда служил замполитом, была в таком глухом месте… короче говоря, самая северная в СССР была погранзастава, самая первая от Баренцева моря. Школы там, конечно, и в помине не было, задания мы сдавали во время отпуска, а кое-что письменно посылали, по почте. Выпускное сочинение я по роману Горького «Мать» писал, уже отцом семейства будучи.

Школу, значит, закончил, а вот дальше особенно учиться не пришлось, только на курсах усовершенствования был разок. Служил в другом округе замполитом, потом восемь лет — начальником заставы. Теперь вот заместитель коменданта по политической части.

У нас ведь «чистых» политработников почти не существует. Слишком насыщена событиями жизнь на заставе, чтобы можно было позволить себе роскошь заниматься только идейным воспитанием личного состава. Слишком нужен политработнику боевой, практический опыт: в погранвойсках никак нельзя только говорить о политике, надо уметь действовать, агитируя личным примером, — другого выхода попросту нет. Если политработник не сумеет в любой момент подменить начальника заставы, или поехать с тревожной группой, или… Если он оступится на границе, вызовет иронические улыбки бывалых солдат, — вся воспитательная работа немедленно пойдет насмарку.

В моей нынешней должности хлопот тоже хватает. Я, например, считаю своим долгом лично каждого солдата комендатуры знать. Замполит заставы? Конечно, ему свои солдаты лучше, чем мне, известны, но у меня и навыка поболее, и кругозор пошире. На любого человека, на любое явление не вредно бывает с некоторого расстояния взглянуть, очень не вредно.

Вот и ломаешь себе голову, стараешься самый тесный контакт с солдатами поддерживать, чтобы понимать прежде всего, чем живет молодежь, о чем мечтает, и, соответственно, свою работу на ту же волну настраивать.

Полнее всего такого контакта достигаешь в ходе доверительного разговора — один на один, главным же образом во время подведения итогов политподготовки личного состава. Тут сразу все проверяешь — и бойцов, и командиров, которые непосредственно с ними работу ведут. Недаром они все на проверке так и вьются — и подсядут к солдатам и сержантам, которые отвечать готовятся, и нужную работу найти помогут, даже нужную страницу, и успокоят, и ободрят — любо-дорого смотреть.

Поверите ли: я каждый раз буквально любуюсь этой картиной солдатских зачетов, возможной только в нашей, социалистической армии; как-то удивительно ощущаешь в эти минуты спаянность людей, их единство в чем-то главном, хоть на них и разные знаки различия. И пропорции всегда прямые: застава, которая дружно проверку политических знаний проходит, и свое основное дело так же дружно, твердо и четко выполнит.

Конечно, опрос ведешь по-разному. Старослужащих уже знаешь, им только вопросы по теме, или, если у кого были взыскания, то лишний раз разбередишь ранку, заставишь признать, что был не прав. С новичками — знакомиться надо. Ты для них пока чужой дядя. Любым способом пытаешься заставить такого парня разговориться, быть искренним с тобой.

Недавно вот попался мне один такой — первый раз в дозор сходил.

— Страшно было? — спрашиваю я его.

Стоит юноша, мнется. Ну как перед товарищами, которые, улыбаясь, ждут ответа, признаться в таком непростительном для мужчины грехе? Но и врать тоже не хочется.

— Не-нет, — все-таки тянет он, и тут же поправляется: — Никак нет, товарищ майор!

А я не отстаю.

— Неужто совсем? Ни капельки?

Солдат снова в смятении.

— Да… Нет… — едва слышно выдавливает он из себя.

— Ишь, храбрец какой! — восхищаюсь я. — А вот мне поначалу частенько страшно бывало. Правда, мы-то еще в одиночку в дозор хаживали, зато такого страха натерпишься… Вдвоем вам куда веселее. Значит, говоришь, совсем-совсем не боялся?

— Ну, разве что немножко, — признается наконец солдат и улыбается.

— Вот видишь, — облегченно вздыхаю я, — тут уж никуда не денешься…

И он доволен собой, и я доволен: еще один впервые встреченный мною в жизни человек был со мной до конца откровенен. Теперь у меня есть надежда на то, что и в более серьезном случае он тоже не скажет мне неправду.

А сколько таких ребят пройдет за… ну, скажем, за двадцать лет непрерывной службы? А сколько раз приходится идти дальше и заново перекраивать и переделывать то, что успела напортить не слишком далекая семья солдата или слишком равнодушная школа?

Бывают и просто нежные, хрупкие еще натуры: проснется парень утречком, ревмя ревет, ничего не воспринимает. Что такое? Оказывается, он дом родной во сне видел. А ему через час на боевой пост заступать. Тут уж от политработника такая мудрость, такая ювелирная тактичность требуется… Лучше всего, конечно, если удается уловить, что такому юнцу действительно по душе, и сомкнуть его увлечение со службой. Буйным головушкам тоже так: любимое дело лучше всего помогает восстановить утраченное равновесие. Техника. Спорт. Любовь к животным. И еще — своевременно оказанное доверие. Не бесконтрольное, конечно, тут, на границе, позволить себе этого никак нельзя. Нет, сперва под неусыпным контролем.

И про семью я совсем не зря вспомнил. Ну зачем, скажите на милость, парню на заставе деньги? Что покупать? А родители стали жить гораздо лучше и рады стараться — шлют своему чаду денежки без конца и края. Или посылки опять же: тьма-тьмущая их идет, и далеко не всегда они по-умному уложены. Не так давно одна сердобольная врачица прислала своему дорогому братику грелку — чтобы лечился от простуды. А в грелке — что? А в грелке спирт…

Так что ведем воспитательную работу с дорогими родственничками. А также с населением работаем, но это уже не нагрузка, а радость. Взаимные посещения, концерты, совместно проведенные праздники, спортивные соревнования. Добровольные дружины вдоль всей пограничной зоны — беседы, иногда практические занятия, иногда привлечение к операциям по задержанию. Помощь таких дружин — неоценима. Да и просто друзей у меня тут — половина местных жителей.

Пружина. Пружина из доброй стали — вот с чем, вероятно, можно сравнить пограничную службу. Мирно, свернувшись в клубочек, лежит пружина в гнезде и делает свое незаметное дело. Кто станет обращать внимание на пружину, пока механизм работает исправно? Ее не видно, не слышно даже.

Только пружина эта обладает волшебной способностью распознавать намерения людей, к ней приближающихся. Спокойные, уверенные шаги честного человека не тревожат ее. Трусливая походка злоумышленника мгновенно заставляет насторожиться.

И тогда шутки плохи. Пружина разворачивается и бьет. Иногда она бьет насмерть. Что ж, пусть враги пеняют на себя. Они не могут не знать, на что идут. За годы советской власти наши пограничники создали себе достаточно прочную репутацию.

Недаром они называют себя чекистами.

Кто такие чекисты, всем хорошо известно.

Мы только забываем подчас, как давно ушли от дел те первые рыцари революции, которыми руководил лично Дзержинский.

Ряды чекистов-пограничников пополняются повседневно: что бы ни случилось, этот процесс должен быть непрерывным.

В отличие от тех, кто охраняет границы старого мира, наш пограничник — добрый человек. Не добряк. Добрякам на границе не место. А именно добрый человек, готовый не только покарать нарушителя, но и прийти на помощь терпящему бедствие. Это знает и понимает каждый наш ребенок.

И воспитываются солдаты-пограничники на тех же справедливых и мирных идеях, что и вся наша молодежь. Вместе с тем охраняющий границу юноша-чекист должен быть особо мужественным и стойким, когда надо — неумолимым, иногда — беспощадным.

Найти точную пропорцию, точную меру доброты и суровости — важнейшая задача воспитателей-политработников всех ступеней и рангов.

Политработник-пограничник проносит сквозь строй нескольких поколений идейную закалку и идейную одержимость поколений предыдущих, вдохновляя все новых и новых борцов.

Он — как утес, на который каждый год накатывают все новые и новые волны.

Добро бы утес из гранита. А это — обыкновенный человек, с далеко не самой счастливой внешне биографией. О нем не пишут в газетах, его обходят подчас должностями и званиями, его посылают учиться в последнюю очередь — без него трудно обойтись, о его гибели не публикуют извещений.

Нет-нет и защемит сердце. А как же?

Но верный тем великим идеям, которые согрели его собственную юность и которые он призван нести, политработник продолжает отдавать себя по кусочкам тысячам и тысячам людей.

В этом его вдохновение, в этом гордость и торжество его скромной жизни.

Мы не тревожили здесь память героев, мы взяли случаи самые что ни на есть обыкновенные.

И если заголовком к этим размышлениям взяты слова «цвет надежды», то не потому только, что стоящие в самой первой линии наши современники носят фуражки зеленого цвета.

А еще и потому, что в самом существовании и в активной деятельности таких людей заложена уверенность в нашем будущем.