Гремучие скелеты в шкафу. Том 2

Приключения рок-н-ролла в стране большевиков

Раньше, когда к року у нас относились более серьезно и опасливо, очень популярны были «круглые столы» и дискуссии, посвященные одиозному феномену. Начинались они, как правило, с вопроса: «Что такое рок?» и им же заканчивались. В самом деле, рок — запутанная, многомерная конструкция. Его самая очевидная, «художественная» составляющая — и та непроста, поскольку представляет собой синтез музыки, поэзии (своего рода) и визуальных искусств (театр, пантомима, танец, видео). Далее — пресловутая «социальная» функция рока. Известные формулы типа «рок — это образ жизни», «рок — это средство общения», «рок — это путь поколения» действительно имеют под собой основания. Огарда же — и такие совсем не музыкальные понятия, как «рок-движение» или «рок-община».

Фото В. Конрадта

«Браво»

Дополнительное смятение вносит непрерывное изменение рок-идеи во времени. Стихийное веселье рок-н-ролла пятидесятых трансформировалось в гражданскую ангажированность шестидесятых, та, в свою очередь, — в панк-нигилизм конца семидесятых и наконец в технократический комфорт современного рока. Впрочем, это «западный» путь. Окончательно запутывает рок-проблему то, что этот жанр («движение»? «субкультура»?) развивается совершенно по-разному в зависимости от ситуаций в конкретных странах. Советский рок — идеальный тому пример.

Начиналось у нас похоже (правда, с опозданием лет на десять) — с пьянящего чувства внезапно хлынувшей свободы, диких танцев и упоения собственной молодостью. При этом наши с чистой совестью подражали западным рокерам, которые, в свою очередь, подражали своим же неграм… Однако не прошло и пяти лет, как отечественный рок стал обнаруживать явные признаки различия. Причем проявлялись они сугубо непроизвольно, думаю, даже вопреки воле самих музыкантов (это, кстати, индикатор «искренности» явления, доказательство того, что оно, на самом деле, «отражало действительность»),

В чем же тут было дело? Начнем с того, что основной «посыл» любого рока — это раскрепощение, сбрасывание всех и всяческих пут, не дающих молодому человеку существовать так, как ему хочется, и чувствовать себя хорошо. На Западе «путами» являются прежде всего организованная религия и ее прямое порождение — так называемая «буржуазная мораль». Именно по ним рок-н-ролл нанес ощутимый удар еще в пятидесятые годы, в полный рост продемонстрировав «непристойные телодвижения», «оргазмические выкрики» и многое другое, не вполне совместимое с воскресной проповедью (отсюда, кстати, остервенелая реакция многих церковников, обвинения в «сатанизме», призывы к «крестовому походу» и т. п.). Периодически (конец 60-х, конец 70-х) сознательность рокеров возрастала, они находили других врагов (военщина, нацисты, «истеблишмент»), но основной мишенью все равно оставались довлеющие родительские «устои». Соответственно любимый боевой клич: «Даешь секс!» — ив самой широкой амплитуде, от садомазохизма (излюбленная тема групп «хеви-метап») до самой одухотворенной романтики. Конфликт «религия-секс» — мотор всего западного рока, попробуйте «отключить» его, и погаснут почти все ярчайшие звезды, от Элвиса и Мика Джаггера до М. Джексона и Принца. Даже от интеллектуалов Леннона и Дилана останутся лишь бледные тени…

В нашей стране «освободительный» призыв рока прозвучал совсем по-иному. С одной стороны, сильной религии, расизма, хозяев-эксплуататоров и ряда других традиционных для западной молодежи «раздражителей» у нас не было. С другой стороны, кругом было столько всяческого ужаса и насилия над личностью, что пресловутая «сексуальная неудовлетворенность» в списке молодежных проблем оказалась далеко от первого места. Цой сформулировал (от обратного, правда) наше видение рока в одной из самых первых своих песен:

Тотальная несвобода и тотальная неправда — вот что мы чувствовали в годы зарождения и бурного подъема советского рока. И именно об этом в советском роке шла речь.

Речь… Это еще одно принципиальное отличие. Эстетический стержень и главный инструмент западного рока — ритм (опять же, тут можно провести параллель с сексом), аналогичную роль в советском роке играет Слово. На моих глазах в начале семидесятых происходило отмежевание нашего тогдашнего рок-авангарда от «моторной», ритмичной западной доктрины и постепенное повсеместное растворение его в стихии невеселой молодежной рефлексии. Рокеры, от Риги до Чукотки, позабыли некогда священный английский и на своих родных языках запели о наболевшем. (А наболевшее было все.) Бесспорно, что заводилами всего этого «текстового» движения были Андрей Макаревич и «Машина времени». Честь им и хвала. С их же легкой руки невольно возобладала и другая, не столь прогрессивная тенденция — пустить «побоку» музыку и качество игры. Могу засвидетельствовать, что пятнадцать лет назад из всех известных московских рок-групп «Машина» была самой слабой в исполнительском отношении и самой «незаводной». Однако лучшие музыканты тех лет— кто эмигрировал, кто спился, кто осел в ресторанах, — а корявый Макаревич стал национальным культурным институтом. Так советская реальность расставила по местам приоритеты нашего рока. И рокеры, и их слушатели (по сути дела, они являли собой единую тусовку) видели наибольший вызов и наибольший кайф в том, чтобы в условиях тотальной государственной цензуры обменяться «свободным словом». Рок предоставлял такую возможность: строго говоря, это был единственный в стране массовый жанр, существовавший почти целиком вне официоза и располагавший к тому же колоссальной инфраструктурой «подпольной» звукозаписи, по сравнению с которой литературный самиздат выглядел кустарной лавочкой.

В 80-е годы, после разгрома большинства диссидентских кружков, смерти Галича и Высоцкого, роль нашего «подпольного» рока как оппозиционного социокультурного движения стала поистине монументальной. Пожалуй, на Западе рок никогда, даже в 1967–1969 гг., не был так важен, как гражданский фактор. Ведь у нас он стал не только символом независимости молодого поколения и проводником неких новых ценностей — но и вообще единственным доступным «не-кухонным» способом сказать и услышать правду. Неудивительно, что за рок серьезно взялись — с целью скорейшего его искоренения — все заинтересованные госорганизации. С одной стороны, активно пропагандировались совершенно непотребные суррогаты рока («Земляне», «Группа Стаса Намина» и т. п.), с другой — был пущен в ход отлаженный репрессивный аппарат, от дежурных минкультовских мосек и возмущенных «советских композиторов» до их коллег из КГБ и Щёлоковского[71] министерства. Рок-община отвечала еще большим отчуждением и изощренной конспирацией: концерты и целые рок-фестивали проходили на частных квартирах и дачах, условия звукозаписи приближались к тем, в которых работали разведчики-радисты во время войны. Совершенно естественно, что в боевой обстановке тех лет наш рок становился все более декларативным и социально-ангажированным, в то время как художественный аспект отодвигался далеко на задний план. Вслед за «Машиной времени» духовным лидером движения стал «Аквариум» — четверо замечательных питерских партизан-лунатиков, органически не способных держать ритм и попадать в тональность. Правда, в некоем параллельном мире существовала узкая прослойка профессионального филармонического рока («Автограф», «Динамик», «Круиз» и пр.), но их техническая компетентность мало кого интересовала, поскольку худсоветы подрезали этим группам язык до самого основания. Никакими музыкальными изысками эта немота не компенсировалась: все звучало сугубо невыразительно, только более чисто и грамотно. Короче говоря, пафос советского рока легко укладывался в простую формулу: «Никакой по форме, „крутой" по содержанию». (Были, конечно, и редкие исключения, но не о них, а о «типическом» речь в этой статье.)

Эта тенденция нашла свое предельное выражение — абсурдное, но абсолютно логичное — в творчестве группы «Среднерусская возвышенность». В этот «гиперреалистический», по замыслу создателей, советский рок-ансамбль вошли полдюжины московских художников-авангардистов, вообще не умевших играть, во главе с автором-солистом Свеном Гундлахом, у которого нет слуха. Музыка — размашистый хард-рок, перемешанный с задушевными русско-еврейско-цыганскими мелодиями самого «бытового» пошиба. (Таким образом был целиком предвосхищен популярный сейчас стиль «ДДТ».) При том, что «СРВ» была «концептуальным экспериментом» — то есть, грубо говоря, шуткой, — на долю группы выпал грандиозный успех, и самый что ни на есть серьезный (включая панегирики «левых» критиков и искусствоведов). Понятно злорадство Гундлаха: «Я не любил советский рок и всегда подозревал, что это фактически никакая не музыка, а просто скандирование под все равно какой аккомпанемент некоего текста, „залезающего" в определенные зоны — прежде всего социально-политическую и эрогенную… Наш эксперимент это доказал! Достаточно произнести в микрофон несколько ключевых слов с нужной интонацией — и все будут счастливы». Будучи остроумнее и начитаннее большинства наших рок-авторов, Свен без труда находил эти слова, позволявшие «невероятной, чудовищной халтуре» (определение Гундлаха) «Среднерусской возвышенности» стать гвоздем «подпольного» сезона… «Сталинские дома сводят меня сума», «Герои космоса живут лучше всех», «Бей жлобов — спасай Россию!..» И главный хит:

Вопрос «Кто виноват?» никогда всерьез не стоял перед нашей рок-общиной; поскольку ответ на него был ясен с самого начала. Виноват «совок» во главе с партией и правительством. Сейчас можно сказать вспух суровую правду (хотя все и так ее знают, причем чиновники в первую очередь): весь мало-мальски искренний советский рок был, сознательно или стихийно, сугубо антигосударственным явлением. Фактически у него были две отправные точки: с одной стороны, уже упомянутый вольнолюбивый и радостный западный рок-н-ролл (для моего поколения олицетворенный в музыке «Beatles»), с другой — гнусность и бездарность нашей родной системы (трусливая интервенция в Чехословакию убедила нас в этом окончательно). Эти два полюса и создавали энергетику советского рока, причем с годами любви становилось все меньше, а ненависти — больше. Противостояние официозу на всех уровнях и во всех его проявлениях, от школы до «ментовки», от Брежнева до Кобзона, было главнейшим стимулом жизни и творчества. Причем чем жестче становился конфликт, тем уютнее мы себя чувствовали. Неудивительно, скажем, что 1984-й — год максимальных антироковых репрессий, облав, «черных списков» и т. д. — стал одновременно и едва ли не самым плодотворным с творческой точки зрения…

Свен Гундлах, «Среднерусская возвышенность»

И вот гонимый, ощетинившийся, при всем «арсенале холодной войны», наш рок мягко въехал в новую общественно-политическую ситуацию. Сначала по инерции с ним еще велась какая-то борьба (письмо трех писателей в «Правду», отмена нескольких фестивалей…). В дальнейшем рок-машина проходила сквозь несопротивляющиеся госструктуры, «как нож режет воду». Цензура практически отсутствует, концертов — сколько угодно и где угодно (был бы спрос), средства массовой информации стелятся перед «патлатыми» так же, как в свое время — перед членами Союза композиторов… Нетрудно догадаться, что эта внезапная перемена климата оказала на значительную (и лучшую) часть нашей рок-тусовки абсолютно деморализующее воздействие. Получив все, она лишилась главного — того самого нерва, смысла существования, врага, в боях с которым она крепчала. Знакомая ситуация: противник повержен и платит контрибуцию, возмещая моральный и прочий ущерб, а армия победителей тихо разлагается без дела и занимается мелким мародерством…

Встает вопрос: «Что делать?» Ответ наших рок-радикалов принципиален и туп: «Искать новых врагов». Недавно я побывал на концерте омского панк-ансамбля «Гражданская оборона» — новых фаворитов полуинтеллектуальных любителей советского рок-эпатажа. Скучно это было и неубедительно. Не более «художественно», чем «Среднерусская возвышенность», но значительно менее изобретательно, а главное — стопроцентно, судорожно серьезно. Гнев изливается на люберов, фарцовщиков, общество «Память». Подходящие мишени, конечно, но мелковатые. Что это — власть предержащие? От них хоть что-нибудь зависит? Да нет; в сущности, они такие же отщепенцы, как сами рокеры, только находятся в иных частях общественного спектра. Не знаю, как кому, но лично мне тягаться с недоумками и спекулянтами было бы тоскливо… Впрочем, враги посерьезнее — скажем, зверствующая милиция или партийные бюрократы — по-прежнему актуальны, и им тоже достается от сердитых сибиряков. Хорошие намерения у ребят, но все мимо… Они пытаются заклеймить, и это звучит как детский лепет; они пытаются бросить вызов, дать «крутизну» — и максимум, что удается (к великой радости и гордости!), — это спровоцировать стычку пары пьяных фанов с дружинниками… Увы, недалеки они от народа и очень убог их «низовой» протест! (Особенно на фоне реальных возможностей для изъявления своей политической воли, которые худо-бедно, но уже предоставляет наша общественная жизнь…)

Еще недавно рок был всамделишным бунтом, разновидностью духовного диссидентства — сегодня его «революционный» потенциал котируется где-то на уровне мелкого хулиганства. Раньше рок был счастливой отдушиной для радикальных молодых умов — сейчас это пафос глухой «серединки». Поэтому меня нисколько не удивляет, скорее радует, что две самые умные и острые наши группы, два-три года ценой скандалов и запретов раздвигавшие границы гласности — «Антис» и «Телевизор», — в последнее время практически отошли от политической проблематики. Ленинградец Миша Борзыкин, лидер «Телевизора»: «На политической теме сейчас спекулируют все кому не лень, а уж от нашей группы и подавно ждут чего-то эдакого… Быть рабами собственной репутации и подделываться под ожидания толпы — это конформизм, это не наш путь. К тому же я понял, что чиновники уже совершенно не боятся того, что поют рокеры». Альгис Каушпедас из «Антиса» тоже остро почувствовал недостаточность, «игрушечность» песенного вмешательства в политику и, единственный из наших рок-артистов, сделал шаг в политику всамделишную, став членом Совета Сейма «Саюдиса». «Практика рок-лидера, умение общаться с массами людей — это очень помогло. Я провел больше чем 150 манифестаций в республике — и вполне удачно… Это было красиво, но все же — не для меня. Я точно понял, что нельзя пугать сцену с политической трибуной. Я в первую очередь художник — а большой политикой должны заниматься профессионалы». Карьера Альгиса была блестящей, но недолгой: вопреки прогнозам и даже официальным сообщениям, он решил не выдвигать свою кандидатуру в Верховный Совет… Все прочие наши социально озабоченные рокеры еще более пассивны, когда доходит до настоящего дела, — ия не могу укорять их за это. Наверное, ни в одном другом поколении жизнь не воспитала такого фундаментального недоверия к организованной политике. Это почти физическое неприятие — сродни аллергии… Просвета не было. Двадцать лет «бровады»[72] аккурат покрыли первые двадцать лет советского рока (можно считать, они ровесники с сентябрьским пленумом 64-го) — и это, конечно, не шуточки.

«Что делать?», часть 11: к чертям угрюмое наследие застойного прошлого, поиски врагов и политику, да здравствует рок как Искусство! Популярный тезис, однако воплощение его в жизнь осложняется рядом обстоятельств. Самое банальное из них: нехватка (практически — отсутствие) у наших музыкантов технологии — электронных инструментов, средств звуко- и видеозаписи — без которых работа в современных «изысканных» сферах рока затруднительна и часто непродуктивна. Это острейшая проблема, и в комментариях она не нуждается. Второе: «художественный» рок у нас приходится начинать почти с нуля. Как я уже намекал, традиции советского авторского рока таковы, что он всегда был значительно ближе к хорошей публицистике, чем к хорошей музыке (и вообще искусству). Потребность в том, чтобы сломать эти традиции, ощущают многие музыканты, критики — но отнюдь не рок-фаны. Отсюда — третий и важнейший «знак вопроса»: а пойдет ли на «художественный рок» публика? Если нет— то как же эти группы выживут?

В прежние времена вопрос о выживании стоял одинаково остро перед всеми рокерами — будь то хеви-метал, бардовский рок или авангард. Все были нелегалами, все жили небогато, и на концерты ко всем ломилась изголодавшаяся публика. Сейчас все по-другому. По уровню материального достатка рок-община расслоилась на совершенно полярные стороны. Группа «Коллежский Асессор» (одна из самых интересных в стране с музыкальной точки зрения) не в состоянии купить четыре билета на поезд от Киева до Москвы, в то время как многие их коллеги по року жалуются на то, что им нечего делать с чемоданами денег. Обогащаться — прекрасно. (Заслужили!) Но не лучше ли всем и разумно? Поразительный, парадоксальный факт: гласность и хозрасчет, две замечательные, спасительные для страны вещи, оказались молотом и наковальней для красивого мифа советского рока. Свобода слова лишила его главного морального и творческого стимула, коммерциализация физически раздробила движение (подорвав, помимо прочего, доверие рок-народа к его разбогатевшим лидерам).

Фото В. Конрадта

«Телевизор»

Понятие свободы в нашей и западной культуре всегда трактовалось немного по-разному. Для западного музыканта «свобода творчества» — это прежде всего независимость от денег, от всевозможных инвесторов (фирмы грамзаписи, концертные агентства, издательства), которые прекрасно умеют мягкими «экономическими» мерами подталкивать артистов к компромиссу, придавать им более «товарный» вид. У нас же, естественно, это независимость от государства, воплощенного в идеологических бонзах, худсоветах, цензорах, редакторах, коллегиях, кои в меру своей трусости или тупости (об идейной убежденности, я думаю, речи не идет) указывают и «улучшают». Сегодня ситуация изменилась, став «почти западной»: с одной стороны, растерянные «инстанции», с другой — ублюдочное «совковое» подобие шоу-бизнеса. Последнее, на мой взгляд, уже стало большим из двух зол и обладает большим разрушительным эффектом. Если западная система, при всей ее меркантильности, разумна и способна регулировать музыкально-коммерческий процесс с учетом перспективы, то наши хозрасчетные «менеджеры» творят свой бизнес по принципу: сегодня урвать максимум, а завтра хоть трава не расти. Пещерная жадность позволила им свершить невероятное: за год перекормить публику роком до такой степени, что она практически перестала посещать концерты. (Полупустые залы теперь — обычное дело. Нередки случаи, когда в многотысячные Дворцы спорта приходит 200–300 человек. И это после истеричных аншлагов всех предыдущих лет!..) Ставка делается на полтора десятка «хитовых» исполнителей, все остальные пускаются побоку с напутствиями типа «у нас не детский сад» или «мы благотворительностью не занимаемся».

Строго говоря, по пальцам можно пересчитать достойные рок-группы, выигравшие от новой концертной экономики: «Аквариум», «Алиса», «ДДТ», «Кино»… Может быть, еще две-три. Приплюсуем ансамбли, обеспечивающие себя за счет заграничных гастролей, — «АВИА», «АукцЫон», «Ва-Банк», «Джунгли», «Звуки Му», «Телевизор». Что до всех прочих, то они маются в бедности и безвестности, будто и не выходили из «подполья». Некоторый шанс отверженным, как это ни странно, дает презренное государство (тоже, кстати, западный синдром): скажем, почти все московские панки, пост-панки, трэш-метаплисты и другие экстремисты рока нашли приют в Рок-лаборатории при Управлении культуры. Это далеко не Вхутемас, но куда податься, если всем «альтернативным» (в т. ч. кооперативным) музыкальным организациям до некоммерческого рока и начинающих групп вообще нет дела?

Парадоксов в сегодняшнем роке хватает, но ничего гениального или даже просто занятного из них, к сожалению, не возникает. Напротив, картина становится угрюмее с каждым месяцем. Ушел из жизни Саша Башлачев — крупнейший, по-видимому, поэт нашего поколения. Ушли из рока талантливейшие и наиболее неожиданные художники — Антон Адасинский (ныне театр «Дерево»), Сергей Курехин (киномузыка, эпизодические хеппенинги), Петр Мамонов (кино, среди последних предложений — роль педагога Макаренко…) В полном смятении и потерянности вчерашние кумиры Бутусов и Гребенщиков. Кажется, относительно неплохо идут дела у Кинчева, Цоя и Шевчука — если не считать того, что песни их с каждым годом все больше становятся похожими на само-пародию (увы — то самое, о чем говорил Борзыкин) и на концерты их ходят уже не молодые умники и богемианцы, а металлисты младшего школьного возраста и те самые любера, которых наши рок-лидеры так не любят. Что, кстати, свидетельствует о том, что перерождается не только творческая инфраструктура рока, но и его социальная база…

Не надо печалиться, товарищи. Есть и такие, кто выиграл в этой ситуации, кто чувствует себя в ней как рыба в воде. Это люди, для которых рок никогда не был духовным промыслом, никогда не был выражением жизненной позиции — но был товаром и объектом неких профессиональных манипуляций. Лучшие по профессии: Стаз Намин, Владимир Киселев («Земляне»), Их час настал — обладая навыками и хваткой, можно поставлять поп-музыку на внутренний рынок и на экспорт, смело отшвырнув в сторону орды вчерашних нахлебников из Минкульта, Госконцерта, Международной книги… Что радует. Не радует другое: если в Центре Намина несколько интересных групп имеется (хотя ход был дан в первую очередь убогому «Парку Горького»), то конкурирующие организации (а конкуренция, поверьте мне, нешуточная — вплоть до рэкета и похищений) ничтоже сумняшеся штампуют инкубаторские рок-коллективы, которые своей марионеточной безликостью сродни ночным кошмарам.

«Это не рок! — У защитников чистоты жанра уже готов ответ. — Это эстрада, ВИА, халтура, халява, профанация, проституция». Все так — но почему это не может быть и роком одновременно? Никто, скажем, не сомневается в том, что американцы «Вол Jovi» — это рок. А чем они отличаются от того же «Парка Горького»? Разве что помоложе и посексуальнее. В остальном — точно такой же ширпотреб и профанация великих Хендрикса, Кпэптона и «Led Zeppelin»… Я недостаточно мазохист, чтобы смотреть «Утреннюю почту» или «50-х 50», однако программу «Взгляд» стараюсь не пропускать, и она дает мне достаточное представление о новой формации «совкового» рока. Все необходимые атрибуты налицо: не только черная кожа, джинса и локоны ниже плеч, но и «содержание» — как нас всю жизнь обманывали, какой тиран был Сталин, во что сволочи страну превратили и как они же теперь тормозят перестройку. Я гляжу в пустые глаза музыкантов и на их заученные позы, слушаю натужно-смелые тексты и чувствую во всем этом стопроцентную фальшь. Однако я не имею никакого права отлучать людей от выбранного ими жанра только на том основании, что они кажутся мне скучными и неискренними. Такая нетерпимость смешна и вполне в духе нашего славного аппарата… Представляю себе картину: заседание худсовета заслуженных деятелей и ветеранов подпольной контркультуры, решающих, кого мы записываем «в рок», а кого вычеркиваем…

Похоже, что новое поколение выбирает именно тех, кто нам не нравится (начиная с «Ласкового мая» и «Миража»). Это его право. И вовсе не обязательно, кстати, что оно останется в дураках. Ведь это только сегодня наш ширпотребный «нэп-рок» вял и неказист (сказываются, с одной стороны, мрачные традиции «подполья», с другой — халтурные корни ВИА), но со временем, я уверен, техники прибавится, музыканты заиграют веселее, и наш рок, пройдя долгий, извилистый путь в потемках, спустя двадцать лет вновь вернется к стандартной западной формуле — «Не бери в голову! Давай станцуем!» (Take it easy! Let's dance!). Хэлло, Америка!

Р. S. Наше (имею в виду представителей агонизирующего «классического» советского рока) право — выбирать. Можно принять мнение большинства и новые правила «рыночного» рока. Можно остаться при «подпольном» пафосе и тихо жить и работать в этом гетто. Можно попробовать «завязать»… И так далее. Нельзя, кажется, только одно: реанимировать рок-движение в его прежней форме… Вот так. Посидели, погрелись, ёлы-палы. Теперь пора расходиться по одному.

(«Литературная газета», 10 января 1990 г.)