Грета Гарбо и ее возлюбленные

Глава 15 После Шлее

Джордж Шлее умер в Париже 3 октября 1964 года. Его смерть долго служила предметом многочисленных споров и домыслов.

Тем летом Гарбо, как обычно, отправилась в путешествие по Европе. Актер Брайен Ахерн с женой проводили ее до Швейцарии, где она встретилась с Ноэлем Кауэрдом. 4 июля он вылетел с ними в одном самолете в Рим, причем Гарбо в течение всего перелета «била мелкая дрожь». Гарбо путешествовала туристическим классом, по мнению Кауэрда, исключительно ради того, чтобы не быть узнанной.

«Она могла бы и не волноваться — никто не обратил на нее даже малейшего внимания».

Затем компания отправилась на яхте в морское путешествие. После этого Гарбо присоединилась к Шлее на Кап д'Эле. В начале октября она отправилась в Париж, планируя вылететь в Нью-Йорк в воскресенье, четвертого числа. Спустя год Сесиль де Ротшильд, которая откровенно недолюбливала Джорджа Шлее, рассказала Сесилю свою версию случившегося.

«Сесиль рассказала мне, что судьба распорядилась так, чтобы она приехала в Париж на день раньше намеченного. Она застала Грету и Шлее в Крильоне накануне их отлета в Нью-Йорк. Они поехали вместе. Грета со своим спутником ушла в половине двенадцатого — она спать, а он немного прогуляться, и с ним случился сердечный приступ. Он дошел до бистро и попросил владельца позвонить Грете — ему становилось все хуже, и по дороге в больницу он умер. Грете тем временем звонит незнакомый мужчина, которого она совершенно не понимает, так как он говорит по-французски. Она говорит ему, чтобы он позвонил Сесили — которая и получает известие…» Репортеры из «Таймс» не щадили перьев, и в результате их трудов на свет появилась противоречивая версия, которой редакторы, однако, не пожелали воспользоваться. Официальные представители отеля «Крильон» яростно отрицают, что Шлее умер прямо в гостинице, утверждая, что он мирно скончался на правом берегу в «Boute de Nuit». Но вся эта свистопляска нужна им лишь для того, чтобы благородное имя заведения с Площади Согласия и далее оставалось незапятнанным. Мы позвонили в американское посольство, представившись некими отдаленными родственниками, и нам сообщили, что Шлее действительно скончался в отеле «Крильон». Причина смерти — острая сердечная недостаточность. Валентина прибыла в Париж в понедельник, а во вторник вылетела вместе с телом покойного в Лос-Анджелес. Нам не удалось выяснить, улетела Гарбо или же осталась в Париже».

«Нью-Йорк Таймс» сообщила, что Шлее скончался в одной их парижских больниц, но, разумеется, как и следовало ожидать, вскоре пошли слухи, будто смерть настигла его в каком-то борделе, где он наслаждался любовью некой юной особы или же, как поговаривали, некоего молодого человека. Самой правдоподобной версией, однако, представляется та, что была изложена Битону Сесилью де Ротшильд. Валентина прилетела за телом в Париж в понедельник 5 октября; что же касается Гарбо, то она исчезла. Кстати, она укрылась неподалеку, в квартире Сесили де Ротшильд на Рю Фобур де Сент-Оноре. Похороны Шлее состоялись в Нью-Йорке в Погребальной Часовне на углу Пятьдесят Второй улицы и Лексингтон-авеню, причем за Валентиной шли еще около восьмидесяти скорбящих. Прозвучало стихотворение Пушкина «Памятник», сначала по-русски, затем по-английски. Два православных священника провели службу по русскому обряду, нараспев читая молитвы и зажигая свечи. И хотя отсутствие Гарбо на похоронах бросалось в глаза, она все так же продолжала проживать в доме № 450 по Восточной Пятьдесят Второй улице. Валентина, которая долгие годы терпела этот «menage», заявила, что больше не желает видеть эту Гарбо. Причиной тому якобы послужил тот факт, что Гарбо бросила ее мужа в час смерти на произвол судьбы, однако правдоподобнее предположить, что виной всему — накопившиеся обиды. Репортеры «Таймс» посылали все новую и новую информацию, энергично отыскивая все новые и новые источники, однако история опять осталась неопубликованной. Один из четырех весьма надежных источников (а именно — близкий друг Гарбо) сообщает нам, что Валентина сквозь пальцы смотрела на этот свободный союз.

«Она была не только одной из бывших подруг Гарбо, — заявляет наш источник, — но кроме того, сама каждое лето заводила себе в Вене новых дружков».

Трудно было ожидать, что обстоятельства сложатся лучше, чем это было на протяжении последних пятнадцати лет. Джордж с Гретой на Лазурном Берегу, Валентина заигрывает со своими графами и герцогами на верхних этажах отеля «Ройял Даниелс». Кем он был для нее — деловым партнером или чем-то большим? Несомненно одно — он делал все, что мог, ради Гарбо, он посвятил всю свою жизнь, чтобы поддерживать огонь в тлеющем, угасающем мифе. По сути дела, он был мистером Гарбо и наслаждался этой ролью. Однако все прекрасно знали, что он был бессилен сделать все для той, кого защищал. Их отношения были сугубо платоническими.

И вот теперь, когда Шлее умер, Валентина дала выход накопившемуся гневу. Она пригласила священника, чтобы тот очистил квартиру от недобрых сил, и главным образом, от каких-либо следов, оставленных Гарбо, чтобы здесь ее духу не было. Священнику было велено обратить особое внимание на холодильник, куда Гарбо имела привычку заглядывать за баночкой пива. Валентина наложила лапу на виллу Кап д'Эль и уже на следующее лето сдала ее Диане Врилэнд, сказав при этом: «Я ее освятила. Там даже духу не осталось этой женщины!»

Однако, как заметила миссис Врилэнд: «Там нельзя было и шагу ступить, чтобы не наткнуться на очередное привидение».

Валентина продолжала жить у себя на четырнадцатом этаже, Гарбо — на девятом. Их нелегкая близость друг к другу продолжалась еще четверть века.

Сесиль и Гарбо в течение этого времени практически не общались, хотя каждое Рождество он поздравлял ее открыткой. Она телеграммой посылала ему большой привет и огромное спасибо. Когда Сесиль жил в США, работая над фильмом «Моя прекрасная леди», он познакомился с неким молодым калифорнийским учителем по имени Кин. В июне 1964 года молодой человек прилетел в Лондон и прожил у Сесиля почти год. Это был странный для них обоих период. В августе 1965 года Кин признал, что у их отношений нет будущего, и вернулся к себе в Сан-Франциско. В тот самый день, когда Кин улетел, а Сесиль отправился в Афины, чтобы принять участие в круизе, одним из пассажиров была Гарбо. Хозяйкой круиза была Сесиль де Ротшильд. Она на две недели привезла Гарбо в Сардинию, а затем они подобрали Сесиля в Вульямени, возле Афин. Имея богатый опыт в том, что касается ее умения заставить других заботиться о ней, Гарбо превратила Сесиль, выражаясь словами Ивлина Во, в «девочку на побегушках» — так он обычно называл услужливых до противности друзей.

По словам Битона: «Сесиль в жизни Гарбо исполняет роль Шлее, вернее Шлее и Мерседес вместе взятых, потому что я уверен, что Грета никогда не обращалась со Шлее так дурно, как она обращается с Сесилью».

Битон оставил в своем дневнике подробный отчет об этом плавании:

«Сесиль — сама серьезность, по-ротшильдовски грузная и слегка обеспокоенная тем, что ее гости — Фредерик Ледебур и княгиня де Брольи — вдруг не появятся в назначенный день. Но они появились — и вскоре мы зажили корабельной жизнью. Сесиль — добродушная, отзывчивая женщина, которая не позволила взять над собой верх своим несметным богатствам. Диву даешься, как она успевает делать столько интересных, непривычных дел, проявлять столько энтузиазма и воображения. Она ужасно счастлива тем, что Грета вместе с ней на яхте, — она совсем помешалась. Она подшучивает над всем, что делает Грета, — даже если это в конечном итоге аукнется ей же самой. Сесиль с Гретой недавно провели две недели на Сардинии. Грета там хорошо спала и примерно себя вела, и даже общалась с большой компанией посторонних людей, но поскольку «Сиета» судно маленькое и все звуки по ночам отдаются здесь громким эхом, то Грета совершенно не может уснуть у себя в каюте. В довершение ко всему у нее расстроился желудок, и мой энтеровелаформ пришелся весьма кстати и вовремя спас ее — ведь если бы Грета не поправилась, то Сесили пришлось бы отвезти ее домой, а об этом уже поговаривали. Грета вела себя по отношению к ней на редкость жестоко — я был в ужасе. Как-то ночью Грета подошла к дверям ее каюты и заявила: «У меня температура. Ведь правда же, это страшно! Ты же видишь, что мне ни в коем случае нельзя путешествовать!» Или еще: Сесиль приносит в каюту Греты верхнюю часть какого-то наряда:

— Вот лифчик от твоего купального костюма.

— Я и сама это вижу, но где я теперь, по-твоему, найду нижнюю часть?

Или:

— Мои туфли — они ужасно грязные. Я их мою.

Сесиль;

— А почему тебе просто не положить их в воду?

— Нет, сначала туда, а затем обратно в каюту?

Сесиль;

— Но давай их за тебя помою я. Мне это ничуть не в тягость, но только после ленча, — так как ленч уже подан.

Г.: «Нет!»

С.: «Ленч подан».

Г.: «Ты что хочешь сказать, что ленч действительно подан?»

Сесиль (сама вежливость): — Но я же говорила, что ленч всегда подают в час или час пятнадцать.

— Тогда почему ты сразу не отвечаешь на мой вопрос? Который сейчас час?

— Час.

— Значит, я их сейчас мигом помою…

Прожив в одиночестве все эти годы, Гарбо так и не научилась правильно говорить по-английски. В результате своим прекрасным выразительным голосом она выдает словечки, которые услышишь разве что от голливудских электриков. Временами ее вообще невозможно понять, а поскольку я единственный из всех гостей, кто не боится ее «подкалывать», то как-то спросил ее: «Будь добра, переведи последнее предложение на шведский».

Когда мы бросали якорь в одной чудесной зеленой бухточке, окруженной поросшими лесом холмами, Сесиль заметила, как, должно быть, прекрасно каждый день просыпаться под перезвон колокольчиков овечьего стада и крики пастуха. И тут появилась Гарбо:

— Я глаз не сомкнула! Вы слышали, как орал этот чертов пастух! Подумать только, проснуться из-за какого-то пастуха!

Под этими безжалостными палящими солнечными лучами на палубе резко выделяется каждая морщинка, каждая складочка. Я, словно беркут, наблюдал за ней при любом освещении, даже тогда, когда она была ненакрашена — а это жестокий экзамен, и она не любит показываться на глаза без этой защитной «брони», — за исключением тех моментов, когда она с утра пораньше купается до всех нас или же идет спать, а затем возвращается, чтобы пожаловаться на шум. И все-таки в иные моменты — при благоприятных условиях, — она все еще способна предстать на редкость прекрасной. Ее профиль по-прежнему украшает дерзко торчащий нос. Этот нос природа украсила высокой переносицей, а глаза посажены столь глубоко, что над верхним веком залегла глубокая тень. С годами высокие скулы очерчены еще более смело и резко, а зубы, хотя и утратили свою ослепительную белизну (главным образом, из-за беспрестанного курения), по-прежнему крупные и ровные, и своим небольшим наклоном внутрь как бы подчеркивают дерзкие очертания носа (и к тому же когда-то удивительным образом отражали блеск софитов в студии). В нежно-абрикосовом вечернем свете она все еще выглядит потрясающе, и если ее правильно фотографировать, то она получится на снимке ничуть не хуже, чем в фильмах. Но ослепительна не только ее красота. Сама присущая ей атмосфера загадочности делает ее еще более притягательной, в особенности, когда она проявляет участие или же восхищается детьми, или же сама реагирует на какую-нибудь ситуацию с присущими детству изумлением и восторгом».

Сесиль продолжает свой отчет после того, как они причалили к Скиатосу.

«Сейчас восемь утра — все остальные сошли на берег купить медовых пирожков, пока корабль заправляется горючим. Грета высунула голову из каюты и сказала:

«Подождите меня», — поэтому, как я полагаю, остальные тоже ждали — ведь Сесиль и шагу не сделает без Греты. Я же упрямо дни напролет просиживал в своей каюте, чтобы дочитать до конца томик Пруста, и вот теперь я оставил желтеющие деревья на Авеню Акаций и, взявшись за перо, пробовал воссоздать атмосферу этого путешествия. Надо сказать, это весьма изменчивая и странная атмосфера, по крайней мере, на поверхности, ведь поскольку мы все тут существа воспитанные, то и атмосфера царит дружеская и «непринужденная» — все эмоции держатся под контролем, — но, как мне кажется, я не единственный, кто ощущает волны зависти, ревности и недружелюбия, которые прокатываются над спокойной поверхностью. Прошлым вечером после обеда на Набережной, когда остальные покинули злосчастную таверну, чтобы выпить кофе, Жанна-Мари де Брольи и я сидели, лакомясь в кондитерской баклавой; мы впервые позволили себе перемыть косточки остальным путешественникам. На всем свете не найдешь более сдержанное, участливое, доброжелательное создание, чем Жанна-Мари. Она словно сошла с картины Энгра и поэтому, глядя на нее, трудно себе представить, что это мать двух взрослых детей, а к тому же большой знаток произведений искусства; такая она милая и открытая, что просто иногда диву даешься, что она способна выражать мнение — причем не всегда положительное, — о тех, кого любит. Жанна-Мари, скорее, анализировала, нежели перемывала косточки нашей хозяйке, с которой она делит каюту. Из-за чего она не в состоянии прочитать больше одной страницы — ее беспрестанно прерывают. Нервозность у Сесили переросла в настоящую неврастению, и она просто не может оставаться одна, даже на пару секунд, а еще она не в состоянии придерживаться какой-то одной темы — если, конечно, речь идет не о Грете, на которой она просто помешана. С Гретой Сесиль напоминает ребенка, завороженного коброй. Она готова стать ее рабыней, она добровольно готова подвергать себя всяческим унижениям, она будет только рада, если Грета будет ею помыкать. Но ведь это далеко не лучший способ провести оставшиеся годы, особенно сейчас, когда она особенно остро ощущает отсутствие мужчины в своей жизни.

Грета идет по берегу в капризном настроении. В десяти ярдах позади нее плетется Сесиль. Лишь только тогда, когда путь ей преграждает груда камней, Грета поворачивает голову, удостаивая Сесиль своим вниманием. Жанна-Мари заметила, что она глаз не могла оторвать от «королевы» — ведь в купальной шапочке та все еще хороша собой (этот знаменитый четко очерченный профиль), а еще она подчас бывает ужасно забавной, и как комично она кривляется. Но Мари также настроена критично: «Ты заметил, когда Сесиль поинтересовалась у нее (Греты), не желает ли она яичницу с ветчиной, та ей ответила: «Тебе ничего не надо заказывать, потому что яичница остынет или же мне придется появиться, когда я еще не готова. Я приду, когда буду готова, вот тогда ты и закажешь, и яичница будет горячей». За обедом она замечает: «Как прекрасен этот плод. Но он гнилой и незрелый — твердый, несъедобный». Даже Фредерик Ледебур — а он величайший джентльмен, такой мудрый, понимающий, терпимый — и тот не удержался и высказал замечание, что Грете ничем не угодишь. Однако на самом деле никто не настроен так критически, как я. И не потому, что я озлоблен или же смотрю на вещи предвзято, — просто потому, что я ее так любил, для меня сейчас стало сущим кошмаром видеть, куда завели ее эгоизм и пренебрежительное отношение ко всему на свете. Вчерашний день был для Греты не самым худшим. Она чувствовала себя очень даже неплохо — тем не менее весь день на что-то злилась. Когда я делал записи в дневнике, сидя рядом с ней на палубе, весь ее вид выдавал беспокойство и скуку. Когда мы купались — она оставалась на берегу. Когда же мы собрались уходить — ей понадобилось купаться. За обедом она то и дело переставляла тарелки или же вертела в руках зажигалку, ей вечно было что-то нужно, она то и дело, как ребенок, отпускала придирчивые замечания по поводу поданных блюд:

«Можно мне половинку лимона? Из этих ломтиков даже не выжмешь сока… ну и вкуснятина… а может, мне выпить кофе?»

Однако она не участвовала в общем разговоре, я же вознамерился во что бы то ни стало обсудить за обедом кое-какие темы и поэтому старался что было сил, несмотря на то, что Сесиль и Грета меня постоянно прерывали. Мы говорили о сегодняшнем кино; Грета отмалчивалась. Она даже не знала, что Жанна Моро сделала фильм о Мате Хари, а еще она слыхом не слыхивала об Антониони, Феллини, Ричардсоне и прочих. Она упорно хранила молчание, когда мы обсуждали сильные и слабые стороны Дитрих. Она отказалась принимать участие в обсуждении творчества экспрессионистов. Когда Жанна-Мари спросила у нее, когда жил император Август, Грета ответила: «Я ничего не знаю». Нетрудно заметить, что эти бесконечные дни и вечера сплошного безделья в результате вылились в безразличие ко всему на свете. За последние двадцать лет ничто — ни новые впечатления, ни чье-либо влияние — не оставило в ее душе какой-либо след. А те забавные истории о Чаплине, что она рассказывала мне, я слышал от нее еще в день нашей первой встречи. Она не утруждает себя запоминать имена даже тех людей, с которыми волею обстоятельств ей приходилось встречаться. Я сомневаюсь даже, что она запомнила, как зовут Жанну-Мари, и постоянно называет ее «эта дама». Что за зрелище — этот вечерний свет, то угасающий, то вспыхивающий всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками! Но Грета, казалось, не замечала этой волшебной игры красок. В бело-розовых полосатых брюках она сливается с красками этих феерических всполохов, прекрасная, как легенда. Но, увы, эта легенда больше не существует в действительности. Обладай она настоящим характером, она бы давно отбросила эту легенду, обрела бы для себя новую жизнь — новые интересы, новые знания. На самом деле она ничуть не изменилась за прошедшие тридцать лет — разве только внешне, — и теперь и она сама, и ее манеры кажутся устаревшими. Бедная старушка Марлен Дитрих, с ее крашеными волосами, пластическими операциями и новой карьерой певицы, со всей прочей дребеденью — она все еще человек из плоти и крови: не гнушается готовить собственным внукам и постоянно чем-то занята. По-моему, это куда предпочтительнее, чем этот другой, холодный и бездушный фантом из прошлого.

В этом круизе произошел еще один забавный случай. Сесиль, Гарбо и Фредерик Ледебур обнаружили удобную для купания уединенную бухточку. Не успели мы там появиться, раздеться догола и устроиться на солнышке, как откуда-то издалека в нашу сторону с ревом устремилась моторная лодка. Сцена была прекомичнейшая. Грета попыталась спиной назад выползти на берег, я же, сверкая голым задом, вышел навстречу. Бедный Фредерик остался стоять как вкопанный, смущенно выставив на всеобщее обозрение незагорелые участки кожи и огромную обвислую мошонку — зрелище, какое не часто увидишь».

Гарбо поговаривала о возможности отправиться после круиза вместе с Сесилем в Лондон, но в конечном итоге предпочла вернуться в Нью-Йорк. 18 сентября ей исполнилось шестьдесят. Это событие было отпраздновано прессой, причем Холлис Алперт, автор «Барриморов», опубликовал обширную статью. Он накропал это свое произведение, когда Гарбо путешествовала по Европе. Алперт писал, что «сотни нью-йоркцев удостоились чести видеть это незабываемое лицо, когда она прогуливается по Пятидесятым и Шестидесятым улицам, а иногда, случается, доходит даже до Шестой авеню. Написать что-либо правдоподобное о ее частной жизни оказалось нелегким делом: «Ее настолько пугает и беспокоит всякое, даже самое малое, вторжение в ее замкнутое существование что ее друзья, стоит только обратиться к ним с просьбой рассказать о ней, даже вознести хвалу в ее адрес, разлетаются прочь, словно испуганные голуби».

Тем не менее Алперту удалось раскопать кое-какую информацию. Ему удалось выяснить, что удачно вложенные капиталы начиная с 1952 года приносят ей ежегодный доход в 100 тыс. долларов, что она частенько бывает в гостях у графини Бернадотт, а Ричард Гриффит, сотрудник музея Современного Искусства, будучи ее другом, частенько крутил для нее фильмы с ее участием. После того как ее заметили на Выставке искусства мексиканских индейцев, она прекратила посещать экспозиции — ведь в тот последний раз она была вынуждена искать спасения, свернувшись калачиком в тускло освещенном макете индейской пещеры. Иногда она проводит уик-энды с Юстасом Селигманом в местечке Гринвич, штат Коннектикут; она отдыхала с Годдаром Либерзоном на Барбадосе, где от души лакомилась коктейлем с ромом. Джейн Гюнтер была вынуждена признать: «Она наделена некой поэтической магией, которую просто невозможно передать», — однако затем, как и все остальные, погрузилась в осмотрительное молчание.

В день ее рождения Гарбо так и не увидели ни в одном из ее излюбленных мест Нью-Йорка. Аллану Элсперу, владельцу «Шведского Книжного Уголка» на Восемьдесят Первой улице, был задан вопрос, не слышно ли о Гарбо чего-нибудь новенького. Тот ответил, что не видел ее уже несколько месяцев, добавив при этом: «Но когда я видел ее в последний раз, она выглядела отлично». — «Но выглядела ли она счастливой?» — «Счастливой, как всегда». — «Она одинока?» — «Ничего не могу вам сказать».

Приемов по поводу этого события не устраивали. Генеральный консул Швеции прислал цветы. Так что американской публике пришлось довольствоваться вот такими жалкими крохами. Сесиль вернулся в Англию, чтобы попытаться снова серьезно заняться живописью. В декабре он получил от Гарбо отпечатанное на машинке письмо, в котором та говорила, что вернулась к себе на Манхэттен, а также извинялась, что таки не выбралась в Англию, желала ему счастливого Рождества и заверяла, что вскоре напишет снова. Увы, новых писем от нее не последовало. И вскоре их дружба сошла на нет.