Грязный лгун

Охота на дичь

За окном разбушевалась гроза, и это разбудило мою маленькую сестру. Я слышу, как она визжит после каждого раската грома, и пытаюсь понять, что же именно меня разбудило — сама гроза или взвизгивания Поли.

И то и другое не дает мне уснуть и не дает догнать меня псам, которые гонятся за мной во сне.

Собаки исчезают, Как только мои глаза привыкают к темноте.

Мой сон — как рисунки в старой пожелтевшей газете: темнота, окутывающая их, — лишь черные чернила.

Во сне я бегаю как кролик — быстро, на четырех лапах, пробираясь через высокую густую траву. Я бегу, словно плыву.

Во сне я всегда остаюсь собой, и тем не менее я — бурый кролик. Я пахну кроликом, поэтому Меня и преследуют собаки.

Внезапная вспышка молнии разрывает темноту комнаты, брызгая в глаза ярким белым светом.

Я отсчитываю паузы между молнией и громом, как меня учила бабушка, когда я был маленьким. Я чувствую, что сейчас что-то случится.

Тысяча — раз.

Тысяча — два.

Тысяча.

— Мама!

Троза ближе, чем в прошлый раз, и Поли тоже кричит громче.

Я слышу шлепанье ее босых ног, когда она бежит по коридору — так же, как я бегу во сне.

Она открывает и закрывает дверь в комнату отца, когда молния оставляет свой огненный след на небе.

Дождь усилился после грозы; миллионы осколков туч каплями оседают на окне, за которым я вижу деревья с раскачивающимися ветвями, в то время как их корни крепко вцепляются в землю. Мне интересно, почему они никогда не отпускают себя, никогда не дают ненастью подхватить себя, чтобы расправить ветви высоко над землей.

Я бы сделал это.

Я бы позволил стихии подхватить меня, как я всегда позволяю псам поймать меня до того как проснусь. У них злой оскал, огненная грива, они оставляют на земле огненный след, когда гонятся за мной.

Я всегда стою на траве, когда они настигают меня, и меня всегда удивляет, что земля вокруг такая ровная — поле простирается до самого горизонта, и ничто не нарушает эту гладь. Меня всегда удивляет, как быстро псы приближаются ко мне, ведь поначалу кажется, что они далеко и бегут медленно.

Я пускаюсь бежать слишком поздно, когда они уже близко — я ощущаю спиной их горячее дыхание и слышу их рычание, похожее на раскаты грома в небе.

Я пытаюсь вилять, кидаюсь то вправо, то влево, комки грязи летят из-под моих лап; отталкиваясь задними лапами, я лечу подобно стреле, пущенной из туго натянутого лука, но это едва спасает меня от их зубов.

Мне некуда деться по пути, нет ни норок, куда можно спрятаться, ни деревьев, на которые можно залезть, и я чувствую, что силы мои ослабевают и они вот-вот настигнут меня.

Не то чтобы я позволяю им себя поймать. Просто я останавливаюсь, добежав до реки, которая делит мир пополам. Она не очень широкая, и я могу ее перепрыгнуть или переплыть, но вид других крольчат, утонувших в ней, вселяет в меня ужас, и я больше не в состоянии бежать.

Я чувствую запах гари — это земля превращается в пепел там, где псы оставляют свой след. Сухая трава воспламеняется от искр, разлетающихся от них, и небо пылает оранжевым маревом, как при атомном взрыве, а облака превращаются в пар, словно вспыхнувший бензин.

Я чувствую, когда они меня настигают. Мне не нужно оборачиваться: их кровожадные морды отчетливо отражаются в выпученных глазах тех крольчат, чьи трупики плывут вниз по течению.

Я могу либо прыгнуть к ним, либо ждать, пока собаки разорвут меня на куски. В любом случае мне будет больно несколько секунд, в любом случае я не перестану бояться, пока не умру.

Я никогда не знаю, что же я все-таки выбрал, потому что я просыпаюсь как раз в тот момент, когда надо на что-то решиться.

Я раньше рассказывал Ласи о своем сне, говорил ей, что не знаю, что выбрать. Она хмурилась, проводя рукой по моим волосам.

— Ни то, ни другое, — отвечала Ласи, когда я спрашивал, что бы выбрала она. — Ты должен придумать другой конец сна, — говорила она, а потом рассказывала о заоблачном замке, где живет принцесса неба, о том. что мне надо отрастить крылья, чтобы полететь на встречу с ней, и тогда все будет хорошо. Я соглашался с ней, что это был бы хороший конец, но в глубине души я думал, что все не так просто.

Я встаю с кровати и стараюсь не думать ни о собаках, ни об облаках, ни о сне, потому что, может быть, он означает, что мне придется умереть, чтобы почувствовать себя в безопасности, но мне бы не хотелось так думать.

Я хочу надеяться, что смогу быть счастливым, если только найду подходящее укрытие и побегу туда со всех ног; если у меня хватит смелости перепрыгнуть через реку и оставить этих тварей за спиной, может быть, тогда у меня и вправду все будет хорошо. Но иногда так тяжело думать об этом.

Иногда лучше просто смотреть на дождь за окном.

Иногда лучше не думать так много.

— Бенджи, ты опоздаешь в школу! — кричит мне Дженет через дверь, проходя на кухню мимо моей спальни.

Я уже готов.

Я ни за что не опоздаю.

Я хочу ответить ей, чтобы она не лезла не в свое-дело, что столько лет до меня никому не было дела и не ей начинать. Но я представляю, что это закончится очередной тирадой отца о благодарности и о поведении, поэтому я пропускаю это мимо ушей, застегиваю сумку и закидываю ее на плечо.

Когда я ушел, я думал, что не буду сильно скучать по маминому дому, по тому, как мы жили, но мне все-таки не хватает того времени, когда никто не суетился вокруг меня. Мне не хватает того одиночества по утрам, когда я просыпался один во всем доме, собирался в школу и никто не доставал меня своей заботой.

Здесь все не так. Здесь никогда не бывает пусто в доме, особенно по утрам.

Отец и Дженет спланировали свой день так, что они всегда провожают Поли в школу, это здорово для Поли, но неудобно для меня.

Я стараюсь пройти через кухню незамеченным, опустив голову, бесшумно ступая, затаив дыхание.

— Приготовить тебе что-нибудь поесть?

Я понятия не имею, как только ей удается почувствовать меня, ведь она стоит ко мне спиной, в соседней комнате на всю громкость включены мультфильмы, а еще и Поли им подпевает.

— Хм… нет, спасибо, — отвечаю я.

— Тебе обязательно нужно поесть, нельзя уходить каждый день голодным, — говорит она.

Я хочу объяснить ей, что одиночество мне гораздо важнее, чем еда, но она уже достала тарелку и три пачки сухого завтрака.

— Помнишь, мне ведь надо бежать? — отвечаю я, и она улыбается, давая мне понять, какой я умный.

— Я принесу молоко, — произносит она, и я понимаю, что мне ничего другого не остается, как положить сумку и сесть на место, где меня уже ждет пес, потому что когда дело касается еды, то он мой лучший друг.

Я насылаю горсть сахарных хлопьев на ладонь и даю ему слизать их с руки. Он отходит от меня на несколько шагов, чтобы съесть, на тот случай, если я вдруг передумаю и заберу обратно.

Мачеха зовет из соседней комнаты Поли, требуя, чтобы та выключила телевизор, ведь давно пора кушать.

— Я больше не буду вам, барышня, повторять! — выговаривает ей она, хотя я слышал, как она за это утро уже раза четыре звала ее.

Первым заходит отец, он уже одет в рабочий костюм, побрит, волосы зачесаны назад, и я замечаю, что он уже начал лысеть.

— А ты что же, опаздываешь? — спрашиваетон. Я развожу руки в стороны. Какого черта ему надо?! Я же сам не хотел оставаться.

Но Дженет вступает в разговор до того, как он успел сильно разозлиться на меня за то, что я швырнул ложку на стол. Она слегка касается его груди я говорит, что это она мне велела сначала позавтракать.

Отец даже не извинился — не то что бы я ждал этого, ведь он никогда не извиняется, но все же он мог хотя бы притвориться, что ему стыдно за то, что он набросился на меня.

Из-за его спины выходит Поли, шлепая босиком по напольной плитке, со сложенными на груди руками, с недовольной миной на лице. Ее уныние вызывает у меня улыбку: похоже, сестренка похожа на меня больше, чем я думал.

— Я надеюсь, ты знаешь, что это МОЕ ЛЮБИМОЕ ШОУ! — заявляет она, а мачеха только улыбается в ответ и говорит, что завтра его снова покажут. — Все равно это нечестно, — отвечает Поли, топает ножкой и с обиженным видом идет к столу.

Собака теперь подходит к ней, кладет свою морду ей на колени. Она отталкивает пса, и отец смотрит на нее.

— Прекрати, — говорит он ей.

Поли хмурится, убирает волосы с лица, но больше не капризничает, сидит прямо и пальцем показывает на те хлопья, которые она хочет.

Я стараюсь как можно скорее разделаться с завтраком, планируя побег, в надежде, что успею уйти раньше, чем меня заметят и начнут задавать вопросы.

— Так, Бенджи… — говорит отец.

Слишком поздно.

Я сунул в рот побольше хлопьев, понимая, что все, началось — по его лицу ясно, что у него что-то на уме, явно он что-то затевает.

— Да?

— Ты сегодня… гм… идешь на тренировку?

Я ненавижу эту его манеру говорить так, будто я должен понимать, что конкретно он имеет в виду, словно он не взял это только что из головы.

— На какую? — интересуюсь я.

— Разве сегодня нет тренировки по бейсболу? Мне показалось, что я видел это в школьном расписании.

Зачем он об этом спрашивает? Мне все равно, сегодня она, или завтра, или никогда.

Я пожимаю плечами, демонстрируя свое отношение к этому, а он говорит, что абсолютно уверен, что тренировка будет сегодня.

— И что? — Я не хочу быть грубым, но по его взгляду понятно, что это так, что я встал в позу.

— Пап, в последний раз я играл в бейсбол, когда мне было восемь.

К тому же я никогда его не любил.

Меня тошнит от него.

Раз в три года я бью по мячу.

Я его ненавижу.

Я ненавижу его так же, как он его любит, но больше всего я терпеть не могу, когда он мне повторяет, что все игроки важны — даже те, кого тошнит.

— Ты не поймешь, пока не попробуешь, — говорит он и смотрит в газету.

Мне хочется спросить его, не спятил ли он, неужели он не помнит, как я раньше плакал перед тренировкой, как умолял его оставить меня дома, как сильно он злился на меня, как читал мне нотации на тему работы в команде.

— Нет. Я уже все понял. Я его ненавижу, — отвечаю я, потому что мне уже не восемь лет и я не собираюсь сидеть и выслушивать, как он пытается навязать то, что мне абсолютно не по душе.

Его кулак с силой бьет по столу.

Вилки, ложки, тарелки подпрыгивают, и Поли выглядит испуганной, потому что молоко выплеснулось из ее тарелки и попало на ее ночную рубашку.

— Черт возьми! Я не собираюсь спокойно смотреть, как ты и этот Син постоянно бездельничаете и валяете дурака!

Я чувствую, как во мне закипает гнев, как мой внутренний голос становится все громче и громче, словно нарастающий раскат грома, и я уже готов взорваться, когда вмешивается Дженет. Она тянет ко мне руку, жестом просит меня успокоиться, жестом просит успокоиться его, бросая на него взгляд, говорящий, что он перегнул палку, и параллельно промокая салфеткой молоко с ночнушки Поли.

— Дженет, не смотри на меня так! — говорит отец, а затем снова поворачивается ко мне. — Я тебе не мать! — говорит он. — Я не позволю тебе ломать свою жизнь только потому, что она тебе это позволяла!

— Я ничего НЕ ЛОМАЮ! — кричу я, вскакивая

со стула.

— Не ори! — кричит он.

Я хочу сделать больше, хочу разнести в щепки эту дурацкую комнату, швырять посуду об стену, чтобы она разлеталась вдребезги, а мой крик заглушал бы этот грохот. Я готов перевернуть стол, готов сделать что угодно, лишь бы только он заметил, что я не такой, каким он хочет меня видеть, что я — это я, прямо здесь и сейчас. Папочка, открой свои долбанные глаза и посмотри на меня.

— Все, о чем я тебя прошу, — подумать об этом, — говорит он, смягчаясь, — старый проверенный трюк.

— Неважно, — отвечаю я, хватая сумку и направляясь к двери.

Школа должна быть добровольной. Я не должен идти туда в тот день, когда сама мысль о ней меня утомляет. Все равно толку от этого не будет. Весь день меня все будет бесить, и, наверное, по-любому это приведет к неприятностям, так почему бы не убить двух зайцев сразу и не сэкономить всем время. Мама, казалось, всегда с этим соглашалась. Мне никогда не приходилось идти в школу, если я не хотел. Когда я прогуливал уроки, она не придавала этому значения.

— Если ты прогуливаешь, значит, с тебя хватит школы, — вот что говорила она, и меня это вполне устраивало.

У меня сложилось впечатление, что с отцом мы зге сойдемся и в этом вопросе.

Коридоры наполнены громкими голосами, один разговор перетекает в другой, и все сливается в один монотонный гул, похожий на раздражающий шум шоссе. Я не хочу в это вслушиваться, поэтому отсекаю это и несусь в класс, даже не высматривая своих друзей, чтобы поговорить с ними.

Они тут ни при чем — просто мой отец совершенно выводит меня из себя.

Я знаю, что он пытается сделать. Я знаю, что ему плевать, играю я в бейсбол или нет, бейсбол тоже тут ни при чем. Я хочу, чгобы он открыто сказал, что имеет в виду. То, что всегда делала моя мать: она могла расшвыривать веши и кричать, но во всяком случае мне это было понятно.

Мой отец всегда ходит вокруг да около.

Но я-то вижу его насквозь, я знаю, что он на самом деле хотел сказать сегодня утром, я знаю, что это не имеет никакого отношения к тому, что я бездельничаю. Все дело в Сине и в том, что он видит в нас придурков.

Он постоянно хочет изменить меня.

Его волнует мое будущее. Он боится, что я стану таким же, как городские парни.

А что в них такого плохого? По крайней мере, они настоящие, по крайней мере, они не лезут вон вон из кожи, чтобы быть счастливыми в своих маленьких паршивых квартирах, где люди притворяются, что демонов не существует и они не разрушают твою жизнь изнутри.

Если он действительно так волнуется за меня, то где же он был, когда мама заваливалась домой под утро с очередным уродом, помогающим ей стоять на ногах, распоряжающимся всем, что у нее было, включая и меня?

Он не имеет права решать за меня.

Да ПОШЕЛ ОН!

Пошли все!

Мне никто из них не нужен, мне ничего не нужно.

Я убегу в город и буду жить на улице, чтобы доказать ему, что мне неважно, что он думает. Пусть он проедет мимо меня на своей машине. Он даже не узнает моего грязного лица, когда я покажу ему средний палец.

Я буду в безопасности.

Я буду жить а тени.

Мне не нужна его счастливая семья. Я ведь не могу закрыть на все глаза и притвориться, что последних семи лет вообще не было.

«Привет папочка, я дома. Тренировка прошла отлично…» — Нет, это участь Поли, а не моя, он не захотел дать мне этого раньше, а сейчас я уж точно не буду жить по этим правилам.

Я иду прямо к двери, обалдевший от шума, голова идет кругом от людей, проходящих мимо меня, толкающих меня то справа, то слева, то спереди, то сзади.

Я только хочу выбраться отсюда.

Я не замечаю Сина, пока он не хватает меня за руку, чуть было не свалив на землю, потому что я иду очень быстро — подальше от всего этого. Он надвинул свою шерстяную шапку на глаза, и поэтому я не узнал его; пока я шел, мои руки и так были сжаты в кулаки, и по инерции я завел руку назад, чтобы вмазать ему по лицу.

— Эй, спокойно, ты чего творишь? — Его голос я узнал, но мои глаза горят, и лишь потом я постепенно начинаю различать его лицо.

— Ах, это ты, Син, — я трясу головой, меня лихорадит, и на лбу выступает пот. — Я, хм… — Он говорит, что я неважно выгляжу.

Я отвечаю, что я и чувствую себя не ахти, и тогда он говорит: это потому, что мне нужна сигарета. Я не думаю, что она самом деле мне нужна, но это звучит лучше, чем ничего.

— Точно. — И мы идем на улицу, где пахнет молодой зеленой травой и дует прохладный серый ветер. Нам только нужно перейти дорогу на другую сторону, где заканчивается территория школы.

Хорошо быть вдали от школьной суеты. Мой мозг— словно фильтр, пропускающий вещи по очереди, как будто я просматривал десяток фильмов и теперь они выключаются по очереди и остается только один экран, привлекающий мое внимание.

— Вот, — говорит Син.

Мои руки дрожат, когда я беру у него сигарету. Я дышу на них, но это не от холода, меня не знобит — это все нервы.

Я убираю волосы с лица и держу их, когда пламя охватывает бумагу, а мой вдох превращается в дым.

— Ну как, лучше? — спрашивает Син.

Сам не понимаю как, но почему-то мне действительно полегчало.

— Извини, — говорю я, сам толком не зная, за что извиняюсь, может, за то, что чуть не избил его, может, за то, что я такой заведенный, как во сне, когда у меня кроличьи лапы. — Понимаешь, мой отец… иногда выводит меня из себя.

Син рукой разгоняет дым у своих глаз и советует мне не принимать все близко к. сердцу.

Я смотрю на школу со стороны, вижу детишек, мелькающих в окнах; я не слышу их голоса, но все еще чувствую их. Я думаю, что если я пойду обратно, то они меня уничтожат, как какое-нибудь новое оружие, изобретенное демонами — шумовая атака.

Снаружи школа похожа на тюрьму: крепкие кирпичные стены, которые выдержат любой удар, металлические прутья на окнах, как решетки, замаскированные при строительстве. Все думают только о том, чтобы удержать тебя внутри.

— Пошли отсюда, — предлагаю я.

Син смеется, он пускает дым через нос, словно бык.

— Пойдем куда? — спрашивает он.

— Мне все равно. — Я готов идти хоть на другой конец света, если это поможет мне оставить все это позади.

— Мне и так проблем хватает, — отвечает он и бросает окурок себе под ноги.

Он выходит на дорогу, смотрит по сторонам, перед тем как перейти ее, затем оглядывается на меня.

— Ты идешь?

Я делаю глубокий вдох и замечаю, что мои руки больше не трясутся.

— Думаю, да, — шепчу я, потому что знаю: мне не хватит духа пойти одному. Иногда сама мысль об этом помогает мне — помогает пережить еще один день.

Я не хочу, чтобы кто-нибудь был рядом, когда я жду ее

Я не знаю, хочет ли она, чтобы кто-нибудь узнал обо мне, потому что наше время — словно тайна, которую храним только мы двое. Это всего лишь несколько минут, маленькая пауза между тем временем, когда заканчиваются занятия, и тем, когда начинается другая жизнь, но это наше, это личное.

Я жду этого с самого утра.

Но сегодня было даже тяжелее, потому что я ведь вообще не хотел идти сюда. Но в тот момент, когда я ее увидел, я понял, что правильно сделал, что остался.

Я люблю смотреть, как она выходит на улицу и как останавливается, чтобы найти меня. И тогда время замедляет свой бег — на несколько секунд все становится таким прекрасным, что я больше ни о чем на свете не думаю, кроме нее.

Я хочу предложить ей пойти куда-нибудь в выходные.

Если она согласится, то я останусь здесь. Я останусь в Ковингтоне, потому что она здесь. И неважно, что меня достают отец или школа, пока у меня есть то единственное в моей жизни, что не вызывает у меня отвращения.

— Привет, Бенджи, — говорит она.

И я отхожу от стены, чтобы встретить ее — как это делают актеры и актрисы на сцене: солнце — яркий софит, гомон окрестных полей — словно фонограмма, отделяющая нас от остальных.

— Привет.

Стоя рядом с ней, я чувствую себя скелетом — кожа да кости. Я боюсь прикасаться к ней, боюсь, что мои руки поранят ее своими острыми гранями.

Мы проходим мимо больших окон библиотеки, наши отражения в них искажаются, как в кривых зеркалах на ярмарке; пока мы идем нога в ногу, я делаю шаги поменьше, чтобы не сбиться с ритма.

Она машет проходящим мимо людям, людям, которых я не знаю, которые не заметили бы меня, если бы я не был с ней. Я отворачиваюсь и смотрю на деревья и на машины, отъезжающие со стоянки, чтобы не представлять, что они думают, глядя на меня.

Я вижу, как Рианна втягивает руки в рукава, выглядывают только кончики пальцев, и мне так хочется просто взять ее за руку, чтобы почувствовать, холодная ли она, ведь у Ласи всегда были холодные руки.

— Рианна? — говорю я, когда мы приближаемся к спортзалу и вот-вот будем прощаться на выходные. Я должен спросить ее, — но мое сердце замирает, придерживает меня, хочет, чтобы я оставил эту затею, чтобы промолчал и надеялся на лучшее. Но я не хочу провести целых два дня, гадая, забудет ли она меня на следующей неделе или найдет себе другого, кто будет провожать ее после последнего урока.

Она ничего не говорит, только смотрит на меня — на солнце отчетливо видны ее веснушки и темные крути под глазами от усталости.

— Хочешь… хм, хочешь, пойдем завтра куда-нибудь? — Я кладу руки в карманы, чтобы она не заметила, как они дрожат, но мой голос срывается на каждом слове.

— Я не могу, — отвечает она, и я понимаю, что все слишком хорошо, чтобы быть правдой, я знал, что у меня никогда ничего не получится.

Я делаю вид, что мое сердце не разбито, говорю ей, что все в порядке, и тогда она прикасается к моей руке, чуть выше запястья, торчащего из кармана джинсов,

Ее рука теплая, как печка.

— У меня тренировка, — говорит она, не выпуская моего запястья, тянет меня за руку, пока я не достаю ее из кармана, и ее ладонь с силой опускается на мою ладонь, будто тучи, закрывающие солнце.

— Ты хочешь сказать, что пошла бы, если б не это — спрашиваю я.

Она только улыбается и отпускает мою руку. Она уже идет дальше, а я все еще стою.

— Ты идешь? — говорит она и ускоряет шаг, и мне приходится поторопиться, чтобы догнать ее у входа в спортзал.

— По субботам мы тренируемся только до обеда, — говорит она. — Так что можешь зайти днем.

Я знаю, что не смог бы ответить, даже если б захотел, поэтому стою молча, когда она пишет свой телефон на какой-то старой контрольной, в которой у нее два неправильных ответа из десяти — ей, похоже, все равно, узнаю ли я, какие задания она не поняла.

Она просит позвонить ей в субботу после обеда.

— Хорошо, — шепчу я, когда она протягивает мне листок. Я аккуратно складываю его пополам, чтобы он поместился в блокноте и не помялся при этом, ведь я знаю, что этот листок бумаги, возможно, спасет мне жизнь.

— Позвони завтра, ладно?

Я киваю, когда она идет к двери, киваю, когда закрывается дверь спортзала и уходит последний автобус. Я слишком потрясен, чтобы пытаться догнать их обоих.

Провожая меня на автобус, когда я уезжал жить к отцу, Ласи пообещала мне, что всегда будет наблюдать за мной, сказала, что девушка, живущая в облаках, будет защищать меня.

Я погладил ее щеку и поцеловал, сказав:

— Конечно же будет, — пусть даже я и не верил в силу ангелов так, как в силу демонов.

Хотя теперь я верю в ангелов.

Я верю в них, потому что, когда я закрываю глаза, я все еще вижу лицо Рианны, словно фотографию на темном фоне. Я все еще ощущаю прикосновение ее руки, когда с силой сжимаю свои пальцы в кулак, ее запах, спрей — тот самый спрей от насекомых с ванилью на моей одежде.

Я тянусь с кровати за блокнотом.

Здесь ее телефон, записанный на контрольной по алгебре. Глядя на него, я чувствую то же, что читая бумажку с предсказаниями из пачки печенья, — эти цифры полны обещаний, которые могут сбыться, а могут и нет.

Я изучаю ее почерк, дорисовываю сердечко в букве «и» в ее имени. Я решаю те задания, в которых она ошиблась, и пишу правильный ответ рядом с ее, и думаю, означает ли это, что мы прекрасно подходим друг другу.

Я лежу на кровати и смотрю в окно на облака — они плывут высоко в небе, ожидая, наступления ночи, они держатся там так долго, как могут; они продержатся там до лета, когда с каждым днем смогут оставаться в небе все дольше и дольше. Ангелы живут именно там. Я смотрю на слова, написанные в моем блокноте. Голубые чернила на белом листе еще не похожи а небо, но если будет больше слов, то станут похожи на небо за моим окном.

Я пишу о Рианне, живущей в облаках. Я представляю, что она обитает там, наверху, и наблюдает за мной живущим на земле, и что я крольчонок, а она ангел, которому не нужны крылья, чтобы летать.

Я изучаю каждое слово — как старательно я выводил каждую букву на строчке.

Когда читаешь вслух, звучит хорошо: есть рифма, приятная картинка.

Я не пишу окончание, я не пишу о том, что она прогоняет демонов.

Я не пишу об этом, потому что не хочу стать рабом счастливого конца.

Я закрываю блокнот.

Я закрываю глаза.

Я стараюсь поверитъя то, что все будет хорошо.