19

Она выплыла из сна, полного зелени и шелеста, как лодка из камышей.

В темном земляном мирке все было по-прежнему: мягко опалесцировала вода в стеклянных шарах, едва освещая ряды джутовых мешков, пахло грибами, волны снаружи пошлепывали по обшивке.

Баржа не двигалась, пело течение, омывая ее борта. Скрипело дерево, где-то далеко-далеко, на краю мира, играло радио.

Амарела попыталась сесть, но не смогла даже приподнять головы, хотя та не болела, не гудела и мыслила ясно. Попыталась ощупать себя — пальцы пошевелились в рыхлой земле, но рукав словно прибили к полу. Да что такое? Меня связали? Амарела рванула руку, что-то лопнуло, ладони метнулись к лицу, осыпая в глаза комочки почвы.

Зажмурилась, чихнула, оперлась на локти, снова попыталась привстать. Грудь, преодолевая сопротивление, приподнялась, голова же осталась пригвожденной.

Ощупала затылок — вместо волос пальцы встретила плотная волокнистая масса, составляющая единое целое с курганчиком влажной земли, служившим рейне подушкой. Тело оказалось замкнуто в слоистую, распадающуюся под пальцами шелуху — словно бревно в перепревшей коре. Под гнилой корой всегда можно найти колонии белесых личинок, подумала Амарела и, вопреки мыслям, разулыбалась в темноту.

Может, я умерла и лежу в могиле? И оттого мне так хорошо?

Помню, приходила смерть в белых шелках и вышитых башмачках. С кукольной печальной мордочкой. И тысячи ростков рождались и умирали в ее следах.

Не смерть.

Ко мне приходила удача, а не смерть.

Редкая, безусловная удача.

Амарела снова улыбнулась.

В Катандеране есть улица Дружбы, на которой стоит сагайское посольство, и квартал, граничащий с ним, считается самым дорогим. Там снимают и покупают квартиры те, от кого отказались врачи. И те, кто никак не может зачать ребенка. И те, кто боится старости. И те, кто просто верит в благодатное дыхание посольского сада, процветающего трудами трех древесных божков.

Слухи, похоже, оказались правдой. Амарела на самом деле умирала, когда ложилась в сагайскую землю. Сейчас… она прислушалась к себе — ей зверски хотелось есть, хотелось бегать, прыгать и вопить, а также летать и петь.

Она помнила все. Помнила давящую глухоту контузии, помнила огонь, стрельбу и глаза людей в таверне. Помнила летящий в лицо кулак Энриго, синие точки на скулах самозванца Флавена, непонятно откуда возникшего Лавенга и перепуганную, но упрямую физиономию оруженосца… Хавьер Илора, книгочей-молокосос, а она еще досадовала, что родственнички навязали ей на шею бессмысленную обузу…

Прямо перед глазами в буром полумраке маячило блеклое пятно — заплатка на брезентовой крыше. Там, снаружи, то ли заканчивался, то ли начинался день.

Голова, кажется, укоренилась тут и скоро расцветет. Амарела подергала ею, покатала по земле, потом нашарила рядом осколок стеклянного шара и безжалостно срезала весь войлок, в который превратилась шевелюра. Голова сразу стала легкая-легкая и всплыла, как воздушный шарик, подняв за собой ничего не весящее тело. То, что осталось от мундира и от сапог, прорвалось, словно кокон, и опало истончившейся, истлевшей шелухой.

Рейна, мягко ступая босыми ногами, прошла вдоль мешков и корзин со светящимися сферами. По доскам палубы тянуло прохладой. Со стороны рубки мурлыкало радио.

Интересно, где мы? Добрались ли до Занозы — запирающей реку пограничной крепости со сдвоенным гарнизоном или еще нет? Сколько я тут, в земле, провалялась?

Судя по состоянию одежды — не менее трех лет…

В любом случае надо сперва узнать, кто сопровождает баржу — люди Дорады, советника по иностранным делам или уже макабринская свора?

А прежде всего — найти, чем прикрыть голую задницу.

Она обследовала леерное заграждение борта и крепко пришнурованный к деревянному каркасу брезент. На носу полог был запахнут, но не закреплен, и Амарела осторожно выглянула наружу.

Розовый свет гаснущего дня заставил прикрыть глаза ладонью — действительно, как из могилы встала. Постепенно рейна рассмотрела толпу четвероногих кранов, длинные ряды портовых складов, белый город за ними и рыжие, в зеленых пятнах, склоны гор. Золоченные закатом стены старой крепости над городом, зубчатые башни, шпили колоколен, пирамидальные тополя.

Маргерия.

Ничего себе!

Это значит… Она подсчитала на пальцах — минимум четыре дня. И это уже Дар, причем почти центральный.

Однако догадка не особенно ее впечатлила. Я просто очень, очень голодна, сказала она себе. Надо поесть, найти какие-нибудь тряпки, а потом думать, что делать дальше.

Люди Дорады, скорее всего, остались в Занозе. С нынешним сопровождением рейне встречаться не хотелось. Сагайская кукла ничего не сказала о валяющейся в земле полумертвой девице, отдельное спасибо ей за это. Но искать большей помощи у нее не стоит.

Аппарель баржи была вертикально поднята, сама баржа пришвартована к пирсу, у сходней дожидались разгрузки полуголые парни в брезентовых штанах. Чуть поодаль стоял сагаец в черном атласном кафтане и смотрел на горы.

Амарела, стараясь не сверкать прелестями, перешагнула через лебедку, перелезла через леера и осторожно, без всплеска, опустилась в воду. Течение приняло ее в ладони, сладкая плоть реки была почти неощутима, как воздух, и гораздо более проницаема, чем море. Чтобы держаться на поверхности, приходилось двигаться.

Течение потащило рейну вдоль баржи, пряча ее за бортом от грузчиков и сагайцев. Она миновала пирс — он оказался последний в ряду, дальше были только рыбачьи лодки, моторки и паруса, разбросанные по глади воды, как разноцветные фантики. Большой порт, набитый сухогрузами, баржами, буксирами и толкачами, пассажирскими судами и катерами, остался позади. Противоположный берег едва угадывался в золотом сиянии — на западе, за пашнями и бахчами Ютта, садилось солнце.

Амарела гребла к берегу, а там тянулись и тянулись предместья, бесконечные огороды, заборы, сараюшки, рыжие и белые козы на пологих склонах. Густой ивняк скрыл ее, замерзшую, мокрую и еще больше проголодавшуюся.

Потом она пробиралась окраинами огородов, отсиживаясь в лопухах после каждой перебежки. С сумерками от домов потянулись дымки, запахло теплом, уютом, едой. От реки поднялась прохлада. Явились полчища комаров, и рейне пришлось, особо не разбираясь, стащить пододеяльник из чужого сада, иначе бы ее съели.

Она двигалась назад, к городу, ведомая скорее инстинктами, чем разумом. На лужке у гусиного пруда женщина в белой косынке снимала с веревок высохшее за день белье. В саду под навесом летней кухни старуха жарила картошку — Амарела едва не захлебнулась слюной в своих кустах. Старуха окликнула женщину, и та вошла через заднюю калитку в сад, оставив корзину с бельем у пруда. Рейна тут же оказалась у корзины, цапнула белое в крупный горох платье (она присмотрела его еще на веревке) и нырнула в крапиву. За сараем, между старой поленницей и кучей песка, натянула платье на себя — оно оказалось велико, широкий ворот сползал и норовил открыть голое плечо, рукава-фонарики болтались у локтей, в талии тоже было свободно. Все лучше, чем пододеяльник, подумала Амарела. Вырвала из пододеяльника лоскут и повязала на голову в виде косынки, прикрыв безобразно срезанные волосы.

Теперь можно было выйти на асфальтированную дорогу, ведущую через предместья к городу. В густеющих сумерках зажигались фонари. Белые шапки цветущего жасмина перевешивались через ограды. Под жасминовыми пологами мимо фонариков прогуливались нарядные парочки. Из раскрытых окон, тепло горящих в темной листве, доносилась музыка и оживленные голоса. Промчалась открытая машина, набитая военными и смеющимися женщинами. Праздник у них тут какой-то?

Навстречу брела пожилая чета — старушка в шляпке с вуалькой и дед с прямой не по возрасту спиной и шикарными усами. Встретившись взглядом с рейной, дед остановился и взволнованно разинул рот, старушка дергала его за рукав, но он стоял столбом и смотрел. Узнал, что ли? Амарела прошла мимо, ожидая оклика, однако дед только молча проводил ее глазами.

В Маргерии есть представительство Светловельского Банка Самоцветов, но денег Амареле там не дадут, потому что у нее нет документов. Лорд Маргерии Мельчор Канаста знает рейну в лицо и может подтвердить ее личность. С другой стороны, идти на поклон к Канасте не хочется и неразумно: старый черт под шумок не преминет выдавить из рейны все, что два года пытался выдавить его господин, железнозубый сэн Эмор Макабрин. А то и просто, как хороший пес, принесет рейну хозяину в зубах.

— Девушка, куда вы так спешите?

Сбоку пристроился парень — руки в брюки, на губе незажженная папироска, под распахнутым пиджаком — расстегнутая до пупа рубашка, под рубашкой — несвежая майка. Достойный кавалер голопятой девице в мешковатом платье с куском простыни на голове.

— Ножки наколете, позвольте, на руках донесу? — от кавалера попахивало перегаром.

Экие у них тут обычаи, в Маргерии! Амарела увернулась от загребущих лап, отскочила и гневно зафыркала.

— Уберите руки! Идите своей дорогой!

— Ишь ты, птаха несговорчивая, — не обиделся тот. — Пойдем ко мне, а? У меня арварановка на перчике, картохи нажарим, выпьем за соколов наших в небесах…

Амарела быстро зашагала вперед, стараясь оторваться от плетущегося позади кавалера.

— Ярочка, красавица! — нудел тот. — Ну куда же ты! Послушай, что скажу! Послушай!

На них оглядывались, рейне стало противно. Из тени деревьев у ворот вышагнул мужчина, бросил папиросу на землю, наступил на огонек.

— Ты, мразь алкогольная, пшел вон. Не приставай к девушке.

— Да ты кто такой?..

— В рыло?..

У ворот осталась стоять женщина, подруга героя-защитника. Амарела мельком увидела ее кислое лицо под украшенной цветами соломенной шляпкой.

Они тут все набрались и ищут повода подраться. Она не стала ждать финала разборок и прибавила шагу.

Перекресток, широкое шоссе, на углу — открытое кафе, огни, музыка, танцы на веранде и прямо на тротуаре.

— Девушка, постойте! — ее догонял герой-спаситель. — Постойте, я провожу вас.

— Не надо меня провожать… — Амарела попятилась.

Им что, тут женщин не хватает? Нет, вроде бы хватает, вон веселые, нарядные, смеются, танцуют, за столиками сидят. Им не хватает босячек с простыней на голове?

— Позвольте вас угостить, праздник же. Меня зовут Фетт, а вас? Что пожелаете, коктейль с фруктами? Шоколадный ликер? — он ловко подцепил Амарелу под руку и повел к столикам. — Вы не замерзли? Может, кофе с ромом?

— Кофе, горячий, — сдалась Амарела. — И что-нибудь поесть. Лучше, мясное. Хотя… все равно.

Ладно, сперва еда, потом разберемся. Фетт нашел свободный столик на веранде. Вытянув повыше руку, принялся щелкать пальцами, подзывая официанта. Оркестр из четырех музыкантов в национальных андаланских костюмах наяривал что-то зажигательное.

— Прекрасная госпожа, танцуете? — рядом тут же материализовался еще один кавалер, с усиками, в перчатках, в лакированных штиблетах, с пышным шейным платком.

— Это моя девушка! — возмутился герой-спаситель.

— Ах, простите, не заметил, прошу разрешения…

— Не танцует!

— Я хотел бы спросить вашу даму…

— Не танцует, я сказал!

— Простите, господа, — пробормотала Амарела. — Мне надо попудрить носик.

Оглушительный успех у маргерийских мужчин испугал ее не на шутку.

— Стой! — Фетт через стол попытался схватить ее, Амарела шарахнулась и бросилась прямо через танцплощадку к выходу, наталкиваясь на кружащиеся пары и бормоча извинения.

— Стоять! — заорал за спиной Фетт-спаситель. — Куда рванула?! Немедленно вернись!

Она скатилась со ступенек и врезалась в группу молодых людей, как раз собирающихся подняться на веранду.

— Осторожно, госпожа, — чьи-то руки подхватили ее. — Ноги переломаете!

— Девушка, вас обижают?

Сбоку горячо задышали в ухо, по спине прошлась чья-то ладонь.

— Это моя женщина, скоты! — надрывался Фетт.

Ба-бах! — выстрел в воздух. Что-то звонко разбилось. Взвизгнув, смолкла музыка, поднялся гомон голосов.

Амарела сцепила под грудью руки и изо всей силы двинула локтем назад. Лапающий ее за задницу поперхнулся, рейна рванулась, потеряла косынку, но выдралась на свободу. И побежала так, как никогда не бегала.

— Сто-ой!

Ба-бах!

С ума посходили! Или это я сошла с ума? Что происходит?

— У-лю-лю! Лови ее, лови!

— Держивора-аа!

Она оглянулась — за ней ломилась толпа. С криками, улюлюканьем, с выстрелами в воздух. Женщины там тоже были, господи помилуй.

Амарела неслась по освещенной улице, шаря глазами, куда бы свернуть. Би-ип! би-ип! — сзади загудел клаксон, послышалось тарахтение мотора, Амарелу нагнал неспешно катящийся "сполох" пыльно-белого цвета. С крыльев его скалился знакомый до тошноты макабринский череп. Кто-то очень большой, поднявшись, выметнул длинную руку, и рейну, как котенка, вдернули в открытый салон.

"Сполох" остановился. С передних сидений к Амареле повернулись двое, а тот, кто втащил ее, оперся коленом о заднее сидение и развернул к толпе закрепленную на кузове "аранью".

— Что, бунтуем? — спросил он с веселым изумлением. — Угостить?

Толпа нерешительно затопталась.

— Ай-яй-яй, — посмеиваясь, он покачал головой. — Как нехорошо. Гоняете девушку, как кошку. Нашли себе забаву. А ну брысь.

Белая летная куртка, майорские семиконечные звезды на погонах, гвардейский эмалевый щит с каманой на груди, мертвая голова на плече. Белокурый чуб спускается на бровь, светлые насмешливые глаза, белозубая улыбка.

— Не бойтесь, прекрасная госпожа. Не дам вас в обиду.

Он скинул куртку и набросил на плечи тяжело дышащей Амареле. Это было лучше всего: она стянула куртку на груди и сразу почувствовала себя защищенной.

— Кавен Макабрин, двенадцатая гвардейская воздушно-кавалерийская бригада, к вашим услугам. Это Филико Лагарте, мой оруженосец, — младший лейтенант с переднего сидения улыбнулся Амареле как родной. — Васк, хватит зевать, поехали! — это ефрейтору-шоферу, пялящемуся на рейну, словно на дарский золотой запас.

— Подбросим вас в город, госпожа, куда скажете. — Он сел рядом, но на безопасном расстоянии. Положил на колени белую фуражку с высокой тульей и золотой крылатой макаброй. Опять ободряюще улыбнулся: — Не волнуйтесь, госпожа, все будет хорошо. Вот еще что — суньте руку в карман куртки.

— В карман? — голос у рейны оказался слабеньким, как у девочки.

— В карман куртки, ага. В правый. Не стесняйтесь, пожалуйста. Мне кажется, это вас поддержит по дороге.

Она сделала, как просили, и вытащила из кармана толстую полуфунтовую шоколадную плитку, завернутую в пергамент и серебряную фольгу.

— Вы южанка ведь? Беженка? — Кавен, облокотившись на борт, старательно наблюдал, как бегут фонари вдоль дороги.

— Угу… — промычала она сквозь шоколад.

Из зеркальца заднего вида, закрепленного на лобовом стекле, смотрели на нее собачьи глаза шофера. Лейтенантик ерзал на сидении и все время оглядывался.

— И у вас не оказалось денег на чашку кофе с пирожком? — Макабрин покачал головой, взглянул искоса, снова отвел взгляд. — Сколько вы не ели? У вас ни денег, ни документов… выбежали из дома, в чем есть?

Она закивала.

Машина дернулась, взвизгнули тормоза, рейну бросило на спинку переднего сиденья.

— Васк, твою мать, смотри за дорогой! Ушиблись? — он помог ей вернуться на сидение, задержал горячие пальцы на локте. — Не бойтесь, прекрасная госпожа, теперь все будет хорошо. Мы наведем порядок на Южном Берегу, вышвырнем Лестан к чертовой матери, щелкнем по носу Фервор — забудут соваться к нам.

"К нам"! Рейна нахмурилась и выдернула локоть из макабринской хватки. Они уже считают Марген дель Сур своим!

— Если бы нас раньше позвали на помощь, не пришлось бы вам, нежной юной девушке, пройти такие ужасные испытания. Но теперь все будет хорошо.

Лавенги спустили своих псов. И даже пытались собственноручно вытащить ее, Амарелу, непонятно, правда, зачем. Ей очень хотелось расспросить Макабрина подробнее, но она боялась, что он сложит два и два и узнает в остриженной под корень замурзанной девчонке королеву соседней страны.

— Фил, башку тупую отвернул, быстро! Нечего таращиться. Сейчас побежишь пешком за машиной. — Кавен разжал кулак, видимо, еле справился с желанием влепить оруженосцу подзатыльник. — Извините, прекрасная госпожа. Дисциплиной мы сегодня похвастать не можем.

Рейна комкала фольгу. "Сполох" оставил позади предместья и теперь катился по городу. Кавен помолчал, сжимая и разжимая пальцы, потом спросил:

— Прошу прощения за бестактность, но… какими духами вы пользуетесь?

— Что? — она ожидала любого вопроса, но не этого.

— Я слышал, существуют такие духи… ну… вызывающие… как бы сказать…

Макабрин, рыцарь, офицер и просто здоровенный самец, замялся. А у Амарелы в голове вдруг сложилась мозаика.

— А-а… — сказала она. — О-о…

— М? — он поднял бровь.

— Это сагайский божок… как их там называют… забыла. Это он. Я спряталась на барже с землей.

Макабрин прищурился, начиная понимать.

— На барже с землей? Которая сегодня пришла в Маргерию. Дедовы люди как раз ее встречать сегодня должны.

— Я была ранена, когда спряталась на барже. Этот… божок вылечил меня… я его видела. Это не духи, это сагайское благословление!

Врагу не пожелаю такого благословления! Она с новым испугом уставилась на Макабрина.

— Так-так, — пробормотал он. — Я-то думал, это сказки. Ну, скажу я вам, действует это благословление… как хороший гипноз… мозги отключаются. Не бойтесь! — он поднял ладонь. — Я вас не трону и другим не позволю. Вам надо отсидеться, пока это… благословление не выветрится. Сколько оно будет держаться?

— Не знаю…

— Ладно, у нас есть еще завтрашний день, послезавтра с утра мы улетаем. Обещайте слушаться меня, а я обещаю ничего не делать против вашей воли. Лады?

Макабрин обещал ничего против ее воли не делать? А если моя воля — не бомбить Марген дель Сур?

Если бы дело было в одном Кавене!

Амарела вздохнула и согласилась:

— Лады.


* * *

— Давай сюда! — выкрикнула Мораг. Смоляные жесткие ее волосы были вымазаны в пыли и крошеве зеленых листьев. Военные высокие ботинки нелепо торчали из под вечернего платья, разрез на котором она продрала чуть не до пояса. Между ботинками и платьем — голые ноги с костлявыми коленками, поцарапанные и в потеках грязи.

— Быстро, пока он не плюнул! Лавенг! Тащи свою жопу сюда!

Энери решился и стремительно перебежал залитую полуденным светом улицу, пригибаясь и волоча с собой тяжеленную брезентовую сумку. Камни древней мостовой покрывали пятна копоти. Местами гранитные булыжники оплавились, дымились и мерзко воняли химией.

Умирать ему расхотелось.

В несколько кошачьих прыжков он пересек открытое место, перекинул себя через каменную оградку парка и залег рядом с Врановой дочерью. Ее напарник — беловолосый, совершенно бесцветный дролери, сидел, привалившись спиной к серым, оплетенным тонкими побегами камням стены и невозмутимо перезаряжал винтовку. Ладони, пальцы и запястья у него были ловко обклеены полосками пластыря.

— Я разумею, он до ночи больше не вылезет, — дролери поднял голову, поглядел на Энери, но исполосованные пластырем пальцы продолжали методично вкладывать патроны на положенное им место.

— Надо выманить. Каррахна, мы тут уже третий день валандаемся. Он несколько домов разнес! Люди погибли.

Когда прорвалась Полночь, прямиком в Ветлушу вывалился огромный серпьент. Хорошая, большая жертва нужна была, чтобы приманить такую тварь. Анарен машинально потрогал щеку и горло — рваные царапины от когтей наймарэ взялись сухой коркой и почти сгладились. Заживает как на собаке.

С тех пор, как Мораг содрала с него разъяренного Асерли, по нечаянности решив оккупировать со своими людьми ту же высотку, он все думал: какого черта наймарэ не убил его сразу? Когти Асерли могли перервать человеку горло, как пленку рыбьего пузыря.

Наверное, тянул время, полуночным сладко чуять страдания. Дотянулся. Получил полную обойму. Хотя — если вдуматься — что ему эта обойма…

Мораг попинала тогда его полубездыханное тело в целях реанимации, цыкнула на мрачных дролери, которые высказывались на тему того, что не худо бы полуночного пришить, пусть он и Лавенг — за такое дело нормальные Лавенги еще спасибо скажут.

А потом Энери, шатаясь, подошел к краю крыши и увидел, кто так страшно ревел на берегу. И как-то сразу стало понятно, кто на чьей стороне и против кого надобно воевать.

— Мораг, успокойся ты, — красноволосый дролери с разбитой мордой — заживающий синяк красивого лилово-желтого цвета смотрелся на точеной скуле дико — приподнялся на коленях, поднес к глазам тяжелый армейский бинокль. Руки у него тоже были наспех заклеены пластырем.

— Етить, какого черта так и не наладили за пятнадцать лет выпуск техники, которая не калечила бы руки. Платиновые часы клепать — так пожалуйста. — Он сплюнул, потер правую ладонь о штаны. — Не вижу я его.

— Дай, — Мораг дернула бинокль.

Серпьент несколько суток гонял их, как хорьков, с места на место, рычал, плевался какой-то дрянью, шатал окрестные дома — ярился. Попутно перебили кучу полуночной мелочи. Жители Катандераны, привычные к военным действиям, быстро сориентировались. Военные, которых в городе было полно, развернули технику и организовали сопротивление. Говорят, сам король поднял свою крылатую машину, чтобы вести в бой рыцарские истребители. Энери не видел воздушный бой, только слышал его отголоски. За пару суток полуночных тварей повыбили почти всех. Но чертов серпьент застрял на Липовой, как пробка в бутылке — здоровый, страшный, нелепый — и ни туда ни сюда. Загадил воду в канале, развалил ажурный мост, напрочь распахал детский садик, повывернул деревья.

Танки сюда не подгонишь, обычное оружие его не брало, гранаты только злили. Плевался он метко и погано. Вонял. И жителей никак не эвакуируешь.

В кои-то веки Анарен чувствовал себя при деле. Некогда было задумываться. Надо было действовать — и желательно побыстрее.

— Вижу Селя, — пробормотала Вранова дочь. — О, забрался. Щас-с. Ну, давай, готовь свою стрелялку.

— Дорвался, — хихикнул красноволосый.

За время уличных боев так и не познакомились. Тот вот, на моль похожий, — Нокто его зовут. А этот, с фингалом, сегодня их нашел — с устным приказом от короля. В такой близости от серпьента хваленая дролерийская связь полностью накрылась медным тазом. Хорошо, что он все-таки был дурак и неразумный. Иначе переловил бы всех давно, как мышей.

— Приготовились.

Ясное голубое небо и сладкий запах листьев сбивал с толку. Чирикали птицы. Вокруг растрепанной головы красноволосого кружилась крохотная капустница. Села на кончик острого уха, пробитого серебряными точками, дролери не глядя отмахнулся.

Послышался рокот мотора. По Липовой неслась открытая машина с агиларовскими гербами, пустая, если не считать отчаянного шофера. Серпьент, невидимый за домами, завыл и заскрежетал. Машина пошла медленнее. Посигналила. Чертова тварь не соображала, что ей делать и безыдейно плевалась кислотой. Вонь доносило аж до парка. Мораг скривила лицо.

— Нюхаю и прям вижу себя в папенькиной лаборатории. Вот гадство. Погань вонючая.

— Он голодный, — некстати сказал Анарен.

— Сейчас выкину тебя этому голодному.

— Не стоит. Ситуация и так тяжелая.

— У нас ситуация не тяжелая, — Мораг зло фыркнула. — У нас так, поразвлечься. Грохнем этого и, считай, все. Тяжелая ситуация теперь в Химере, знаешь ли.

Анарен знал. Судя по отголоскам новостей — у найлов с Полуночью началась настоящая война, тяжелая и изматывающая. Не быстрое жадное вторжение на запах кровавой жертвы, как здесь. Война.

— А кто вызвался? — спросил он, не отрывая глаз от самоубийственно медленно ползущей машины. Серпьент опять плюнул. Водитель вывернул руль, едва не впаялся в столб.

— Молодой Агилар, — ответил красноволосый.

— Ну что же. Справедливо.

Мораг снова фыркнула, но смолчала.

Серпьент, наконец, прошатал ограду, выломился на улицу, обрадовано завыл, пополз, с трудом переставляя короткие лапы и тыркаясь мордой в брусчатку. Он был огромный. Хорошо, что кругом не вода.

Водитель поднажал. Тварь затормозила, гулко заикала, готовясь плюнуть.

С крыши, оперенная огнем, сорвалась раскаленная точка. Сель засел там с самым убойным, что нашел в королевском арсенале. Правду сказать, не помогло. Но отвлекло. Машина пронеслась, завернула и исчезла в переулках.

Поток кислоты вспыхнул, вонь стала еще удушливее, тварь снова взвыла, на сей раз не жадно, а яростно — задрала переднюю часть тулова, полезла на дом, как толстая ящерица, обломила несколько балконов.

С крыши другого дома начали стрелять одиночными.

— Не сработает, — мрачно сказал Анарен.

— Иди ты. Это хороший план.

Нокто молча положил винтовку на гребень стены и молча прицелился. Красноволосый тоже поднял оружие.

— Как он поймет, куда идти.

— Ты не думай, ты стреляй, — пробормотала Мораг. — Стреляй, пока он не подлезет. Он же дурак… во-от. Дурак ты у нас… — серпьент выл и тащился на выстрелы, мотая башкой. — Стенка каменная, хорошая стенка, отличная просто… Ползи в парк, животное! А тут уж отец тебя пришпарит. Епрст, как же Райо жалко. Ходу!

Анарен закинул горячую от выстрелов винтовку за спину — она уже ничуть не мешала, привык — и они побежали. Петляя меж деревьев, прыгая через скамейки — он так не бегал с юных лет, когда носился взапуски с собственными гвардейцами, такими же сопливыми.

Они все никак не могли остановиться, когда с неба обрушился безжалостный огонь, поджигая деревья и кусты, испаряя клумбы, дорожки, испакощенную воду в канале, и превратил гороподобную чешуйчатую тварь в ком паленой плоти.


***

Тень занавески гуляла по розовой закатной стене. Рамиро уныло разглядывал ее и слушал длинные гудки в трубке. На том конце к телефону никто не подходил.

Он вздохнул, нажал на рычажок и принялся набирать другой номер. Эти два номера он набирал с прошлого утра уже несчетное количество раз.

На большой кровати с ореховой спинкой пошевелился комок одеял. Рамиро оглянулся: Ньет в беспамятстве все норовил содрать повязки, за ним приходилось следить. Рамиро упорно мазал парня противоожоговой мазью и обматывал бинтами, хотя совсем не был уверен, что лечение помогает. Фолари промычал что-то, откинул одеяло и снова затих, свернув колесом ребристую спину с проросшим костяным гребнем.

Гудок в трубке оборвался, Рамиро уже потянулся к рычажку, когда внутри сказали:

— Алло?

— Креста? — крикнул он. — Креста, это я, два дня дозвониться не могу, как там Лара?

— Господин Илен, — узнали его на том конце, — Это Лита, аюданте госпожи Карины. Госпожа Карина в театре. Мы с Важем за вещами заехали. Госпожа Карина очень волнуется за вас.

— Да я тут… — растерялся Рамиро. — В Сумерках… В смысле, на Журавьей Косе. Креста что, ночевать в театре собралась?

— Мы вторые сутки уже в театре ночуем. С восьми вечера комендантский час.

— Какой комендантский час? Что стряслось? У меня тут радио нет…

— Полночь прорвалась, господин Илен. Вчера всякая нечисть на улицах прямо кишела, сейчас почистили, днем даже ходить можно. А вечером нельзя, вечером комендантский час. У вас там тихо, в "Сумерках"?

— Тихо…

— Вот и хорошо, я передам госпоже Карине, что у вас все в порядке. До свидания, господин Илен.

— Э, погоди! Постой! Ты что-нибудь слышала про Лару Край?

— У нее дочка погибла, господин Илен.

— Я знаю… Лита, кто-нибудь к ней заезжал? Как она? Что с ней?

— Она тоже в театре, вместе с нами. Жертв Полуночи отпевают в соборе Святой Королевы, и Десире с ними, а похороны в четверг, приезжайте, если сможете.

— Приеду обязательно… Не давайте Ларе запираться в кабинете, пусть с ней всегда кто-нибудь будет, хорошо? Что она вообще делает?

На том конце трубки хмыкнули. Помолчали.

— Работает, — наконец сказала девушка. — Госпожа Лара Край работает.


***

Амарела проснулась яркого света — солнечный луч проник сквозь плохо задернутую занавеску и слепил глаза. Она потянулась, сладко зажмурилась, сбрасывая одеяло, ощутила щекой живое тепло, повернула голову и все вспомнила.

Рядом безмятежно спал Кавен — на спине, разбросав загребущие руки в стороны и по возможности растопырившись — видимо был из тех, кто занимают всю кровать, даже если она километровой длины. На налитом плече красовалась татуировка в виде макабры с крыльями.

В гостиницу он вчера протащил ее в своем огромном чемодане.

Безжалостно вытряхнул половину шмоток, запасной китель, еще что-то, и Амарела довольно много времени провела взаперти, скорчившись на идеально отглаженных, накрахмаленных рубашках. Достойное завершение богатой событиями недели. Безупречно.

Потом Макабрин предоставил ей свой номер, заказал еды, откланялся и ушел — обстановка становилась прямо скажем, невыносимой. Вот удружил чертов сокукетсу!

Амарела накупалась в огромной ванной, уничтожила трехдневный запас еды, кое-как привела в порядок прическу — голову пришлось безжалостно обрить как после тифа. Когда она отдохнула и калачиком свернулась на кровати, оказалось, что распроклятое сагайское благословение догнало и ее — заснуть не представлялось возможным. Она несколько часов провела, таращась в потолок и облизывая горящие губы, а потом в спальню тихонько пробрался Кав — за какими-то своими вещами. Постоял около кровати, думая, что она спит, скрежетнул зубами, тихо выругался и уже развернулся, чтобы уходить, но тут она позвала.

А какого, собственно, черта…

Теперь рейна нежилась на льняных простынях, потягивалась и бездумно смотрела на яркое солнце за окном. В голове поселилась разноцветная пустота и маячили вспыхивающие искорки. Если аккуратно выползти из-под господина майора, может быть, удастся добраться до столика с едой… или если вытянуть ногу и как-нибудь придвинуть его…

Кавен заворочался, открыл глаза, сфокусировался и немедленно перешел к боевым действиям, еще даже толком не проснувшись.

— Очень сильное благословение, — виновато пробормотал он в свое оправдание. Впрочем, Амарела не возражала.

— Я так весь сотрусь, — хмыкнул Кав парой часов позже. Они сидели на кровати, замотавшись в простыню, и подъедали остатки ночного пиршества, позорно запивая их остывшим чаем и степлившимся шампанским. Амарела лирично положила обритую голову на Кавеново татуированное плечо. Ушам и затылку было непривычно прохладно. — Ничегошеньки от меня не останется, прекрасная госпожа.

Амарела пожала плечами и сунула в рот ложку икры.

— Я считаю, что сплю и мне все снится, — честно сказала она, перебирая гренки в серебряной вазочке. — В здравом уме я бы никогда не легла бы в постель с Макабрином. То есть… ну… столько раз.

— Нет, никаких снов, ты что, — обеспокоился Кавен. — У меня завтра вылет. Я не хочу пропустить эту великолепную войну. Полеты над побережьем, сильный противник. Уа-а-ау… черт, челюсти вывихиваются.

В комнате витал тонкий аромат роз, маргерийской выпечки, слабо пало порохом — откуда? Кавов пистолет спал в кобуре на спинке стула, вычищенный и сверкающий, отражающий солнечные лучи по стенам, затянутым узорчатыми шпалерами. В приоткрытую фрамугу втекал ветер.

— Мне все снится. Снит-ся.

— Отличное оправдание чему угодно.

Кав откинул простыню, прошелся по комнате, заложил руки за голову. Потом посмотрел через плечо — его профиль четко выделялся на фоне солнца, казался черным, а коротко стриженые волосы — совсем белыми…

— Я бы хотел внести ясность, — сказал он просто. — Двадцать второго июня пришел приказ от моего короля и повелителя: вышибить Лестан с Южного побережья. Вот только приказов было два. Гласный и негласный.

Аромат роз усилился невыносимо.

— Негласный? — искорки все еще вспыхивали.

— Найти тебя и по возможности ликвидировать. Лавенгам удобнее сейчас оплакивать гибель королевы от рук гнусных лестанцев, чем договариваться с живой и строптивой. Они не уверены, что ты выжила, но если уж… Потом я узнал, что Принц-Звезда выпустил тебя из крепости. Но свой приказ король не отменил.

— Ты меня узнал…

— Да, так вышло, что с приказом пришли и фотографии — разные, неофициальные тоже. Передают, что в Катандеране настоящее светопреставление, Полночь прорвалась. Вернулся древний, как мары знает что, Анарен Лавенг. Нас перебросили сюда аккурат в тот день, я не успел поучаствовать.

Амарела подумала, что надо встать, но ноги не держали, и она осталась сидеть, безучастно глядя на хромированную рукоятку, торчащую из кобуры.

Анарен Лавенг. Надо же.

Сплю, сплю, сплю.

— Ну ты что же… это, выполняй приказ, — пробормотала она.

Макабрин повернулся, поглядел на нее, сдвинув брови.

— Я так разумею, мой король отдал мне преступный приказ, прекрасная госпожа, — сказал он чопорно. — Я его выполнять не намерен.

— Тогда штаны надень. Нельзя перед королевой без штанов.

Ей вдруг стало очень холодно, рейна закуталась в простыню по горло, обхватила себя за плечи.

— Мне ведь в Катандерану надо, Кав. — сказала она тоскливо. — Это ведь я во всем виновата. Только я, и никто другой. Я сделала, мне и расхлебывать. А ты летишь в Марген дель Сур, и ничего я не могу поделать, и никто ничего поделать не может…

Кавен подошел, сел рядом, притянул ее к себе.

— Я постараюсь как-нибудь… ничего там не курочить, — пообещал он неуверенно.

На залитой солнцем улице за окном безмятежно играл оркестр.

Эпилог

Русалка скользила с волны на волну, бросив ладони навстречу свету, плечами и спиной ощущая темный холод донных токов, грудью и животом — солнечную ласку поверхности.

Море покачивало ее, колебались ленты рук, зеленоватые волосы ореолом расплескались далеко по частой волнистой ряби. Блики и полутени пошевеливались, таяли, словно обрывки сна.

Русалка умирала.

Она не умела ясно мыслить, поэтому не знала — отчего. Море растворяло ее, как обломок душистого мыла, оброненный с проходящего мимо корабля. Прозрачные пальцы и бледный веер хвоста исходили мелкими пузырьками, море разъедало тонкую пленку плоти, соединяя прохладную кровь русалки со своей, солоноватой и плотной. Жгучей, как стрекала медузы.

Корабль. Медуза. Обломки.

Слишком сложно для фолари.

Она шевельнула губами, но голос ее покинул. Легкие уснули, утомившись долгим ожиданием рассвета.

Волны полоскали тело, выбелили, как забытую в воде ткань, обкусали краску с губ и щек, глаза утратили синеву, бездумно таращась в распахнутое небо. Нечеткие очертания женского силуэта распались серой пеной, клочья некоторое время плыли согласно, но потом волны разметали их.

Текучая вода рассказывает обо всех, кто когда-либо нес ее толику в своих жилах. Текучая вода разговаривает в твоей крови, и тысячи смертей и жизней равно обрывочны и подробны, и где среди них искать истинно твою жизнь и смерть? Которая из них твоя память, привязанность и любовь?

О фолари говорят, что они не помнят ни зла, ни добра, ни обещаний, ни друзей своих. И даже имени своего иногда не помнят.

Люди умеют строить дома, возделывать сады, упорядочивать действительность, вписывать ее в форму. Действительность становится инструментом и материалом, начинает отвечать ожиданиям. Даже — вот магия! — человек может сам сделать свое будущее.

У фолари нет ничего, кроме себя самого. Ни сада, ни дома, чтобы возделывать их и задавать им форму. Что может возделывать фолари, кроме себя?

Как иначе создать будущее, которого нет?

Ньет открыл глаза. Над ним в волнах синевы плыл, как льдина, девственный квадрат потолка. Закутанная марлей люстра свисала угрюмо осиным гнездом. Не шуршали газеты на полу. Запах влаги тек из открытых окон. Рассвет.

Сумерки.

Холодно.

Пересменок между "там" и "тут". Время, когда оплывает и истончается любая форма, просвечивает изнанка — и не пересчитать прорех.

Морская пена — никудышный материал.

Он, хмурясь, оглядел скрученные, кое-где порванные простыни, бурые пятна крови на одеяле и на полу, таз с розоватой водой у кровати. Прилипшие к полированному дереву спинки перья из вспоротой подушки. Глубокие царапины на том же полированном дереве. Поднос на табурете у изголовья, с кусками заветрившейся копченой колбасы.

Он схватил сразу несколько кусков и засунул в рот.

Потом доел остальные.

Потом встал, придерживаясь за стену — и увидел его. Между дверью и окном, на низенькой банкетке и частично на стуле — длинными, не умещающимися ногами.

Человек крепко спал, завернувшись в шелковое стеганное, расшитое розами покрывало, сунув под голову скомканный мебельный чехол.

Ньет некоторое время смотрел на него, и память возвращала знакомые черты. Сомкнутые веки, складку на переносице. Большой открытый лоб с характерной линией волос, стриженный затылок, круглое, выглядывающее из складок покрывала ухо. Запах — скипидара, льняного масла, кедрового лака. Вместе с узнаванием вернулось имя.

Рамиро Илен.

Ньет постоял, ощущая босыми ногами пол, ладонью — холод стены.

Потом осторожно отнял руку от светлой деревянной панели и ощупал себя.

На груди и животе сожженная кожа слезала струпьями. Чесалась. Под неряшливыми чешуями засохшей сукровицы прощупывалось твердое и гладкое… темное, как рог. Оно наросло под шелушащейся кожей, как черепица. Оно закрывало места ожогов и распространялось вокруг — на плечи, на предплечья, на бедра, даже в паху — гибкое, с металлическим маслянистым отливом, теплое телесным теплом и, по ощущениям, совершенно непробиваемое.

Броня.

Он посмотрел на свои руки, будто одетые в мелкую плотную кольчугу с графитовым блеском, на двухдюймовые когти. Волосы свились тысячей охряно-пепельных лент, удлинились и отяжелели. Он потрогал зубы языком, гадая, сможет ли сейчас вымолвить хоть одно человеческое слово. Но даже не попытался этого сделать.

Напротив растерзанной кровати стоял стул, на нем пачка бумаги, исчерканная карандашом. Еще изрисованную бумагу, в том числе оберточную, он нашел на столе, вперемежку с подсохшими кусками еды, корками и пустыми бутылками. Выбирая из оберток съестное, рассматривал рисунки.

Карандаш Рамиро Илена не знал не только стыда, но и жалости. Провалившиеся глаза, обметанные губы тяжелобольного подростка, торчащие ребра, мослы, паучьи пальцы, обхватившие костлявые плечи, жалкая поза зародыша. Пестрины язв, черные пятна, сухие ящеричьи складки. Проступающая чешуя. Прорвавшие кожу на локтях шипы, костяной гребень согнутого колесом позвоночника. Обтянутые скулы, полоска склеры меж ресниц, оскал.

Подыхающая на простынях тварь.

Не подохла однако. В немалой степени — это Ньет абсолютно точно знал — потому, что смертный время от времени засовывал куски пищи и вливал воду в его раззявленную пасть.

Ньет обследовал комнату в поисках еды, нашел упаковку печенья и, поедая его по нескольку штук за раз, побрел в соседнюю анфиладу, и дальше — в большущий светлый зал.

Узнал это место — здесь они с Рамиро расписывали стену.

Фреска, полностью завершенная, празднично горела красками даже в жидком, как пахта, свете утра. Плыли крутобокие корабли с гербами на парусах, их вели красивые люди с разноцветными волосами. Навстречу выходили из волн тумана не менее красивые дролерийские воины, и в центре, между двух прекрасных дролерийских женщин, стоял белый золоторогий олень.

А над ними в сияющем столбе света парил, не касаясь ни неба, ни моря, Стеклянный Остров — древний кремниевый нож с обращенным вниз острием, полупрозрачный, тающий на сколе, невероятно — это чувствовалось кожей — невозможно острый, рассекающий, проникающий, нанизывающий на себя все.

Стеклянный Остров Рамиро писал уже один, без Ньета.

Он никогда не объяснял, что изображала фреска. А Ньет никогда не спрашивал, оставляя человеку ложное впечатление, что фолари — и Ньет вместе с ними — утратили память о войне и память о потере. И заодно забыли о роли некоторых людей в той давней истории.

Эхо памяти нескончаемо звучит в текучей воде, захочешь забыть — не забудешь. Тем более, Стеклянный Остров потерян по меркам фолари не так уж давно.

С другой стороны — и тут человек прав — чем дальше во времени, тем больше дробится память некогда жившего, расточается по капле, мешается с памятью других. Можно ли собрать чью-то память воедино, как нитку бус? Вряд ли кому-то из Ньетовых соплеменников приходило такое в голову…

Да и мало, если задуматься, этих фрагментов — про Стеклянный Остров.

Почему?

Ньет потер пальцем переносицу, неосознанно повторяя жест Рамиро. Почему… потому что большинство защитников Стеклянного Острова живы и по сей день, и память о поражении до сих пор не отдана воде. И это тоже мы знаем — они заперты в недрах острова, отрезаны от текучей воды… да и вообще от воды.

Долгие века мучаются и страждут в тесных клетках, заменяя альфарам источники силы. У людей тоже есть такие, Ньет видел. Едко пахнущие металлические брусочки в картонной кожуре. Их вставляют в фонарь, чтобы светил. Потом выбрасывают.

Мы знаем это — но ничего не чувствуем: ни горя, ни потери, даже ненависти не чувствуем. Наша недружба с альфарами — лишь отражение их неприязни.

А ведь это Старшие создали остров.

Размывчато, на грани яви, вспыхнули лучинки воспоминаний — долгий, нескончаемо долгий синий бок в подсвеченной лучами соленой воде, ужас и восторг, тугие завихрения течений, курлыканье мириадов пузырьков.

Авалах, прошептала кровь.

Маленькая женщина попирает ногами веретено — ее несет по волнам, словно на плоту, развеваются седые волосы, ветер полощет фартук и платье. К груди она прижимает двух воронов.

Марайя.

Над дышащими в такт морю волнами — зелеными, лазоревыми, агатово-серыми — с наплывами пены, до самого дна просиянными северным солнцем — биение бронзовых крыльев, клекот, чешуйчатый змеиный хвост, нагие груди, текущие смолью волосы. Рот раскрыт в кличе, торжествующем и яростном. На пальцах — птичьи когти.

Нальфран.

Одна из немногих Старших, кто у нас остался.

Неужели она тоже, как и мы, сидит на асфальте набережной, или на камнях волнолома, бездумно глядя, как мимо проезжают машины, прогуливаются люди, приходят и уходят огромные железные корабли? Не верю. Не может быть.

Ни одна из песчинок памяти не показывает ее в заросшем слизью туннеле, как Моха, или в ворохе пестрых тряпок на газоне, как Озерку, или в нищенском пальто на тротуаре, как старуху-сову…

Только — перистый посвист бронзы, летящая пена, нестерпимый блеск солнца на зыби, и гневный голос, заполняющий небо, будто гром.

Ньет отпрянул от раскрашенной стены.

Соленая вода помнит больше пресной. Это знает любой фолари.

Надо спросить у соленой воды.

Он задержался у проема двери, ведущей в пустые анфилады и в спальню, но не пошел туда. Уходить и без того тяжело.

Из зала высокие окна вели на террасу, а с террасы спускалась лестница в сад, полный тумана. Ньет глубоко вдохнул влажный, чуть подсоленный воздух — Журавья Коса длинным узким серпом далеко вдавалась в Сладкое море.

Мокрая трава холодила ноги. Ньет пересек сад и вышел на пляж, не огражденный ничем.

Пространство без берега точило серый туман, едва окрашенный перламутром рассвета. Седой, как иней, песок лизали волны. Пляж был пуст: ни одной фоларийской морды, ни единой. Если тут кто и жил — лет десять как ушли.

В море.

Море принимает любого, кто сорвался с насиженных мест, кто потерял дом, или потерял покой, или потерял голову… или что там еще теряют.

Ньет ступил в воду. Она была плотнее речной — и знала больше, и громче отзывалась в крови. Она взяла его под ребра холодными пальцами и сдавила — несильно, но ощутимо. Ну-ка, парень, каков ты?

Он резко выдохнул и нырнул.

Холодные ладони сжали ему лицо, и лба коснулись материнские губы, соленые, как остывшая слеза. Ребристое дно уходило вниз, и навстречу Ньету наплывала тьма.

Когда-нибудь… может, и скоро, я отдам этой воде себя и то немногое, что помню — большого спокойного человека с карандашом за ухом и тоненькую девушку в полосатых гетрах, вскинувшую руки, перед тем, как начать танцевать.

Загрузка...