Глава одиннадцатая

Они дошли до реки без приключений, ориентируясь на издаваемые ею звуки и время от времени видневшиеся с тропы, сквозь листву, проблески воды, в лучах солнца казавшейся металлической. Некоторое время они следовали вдоль восточного берега, пока наконец в ста ярдах ниже по течению от последних быстрин и порогов тропа не вышла из зарослей и не приблизилась к кромке. Это был тот же брод, которым они воспользовались по пути в лагерь; уже знали, что глубина там максимум по пояс. И все же Рингил спешился и некоторое время стоял в высокой траве, наблюдая. Он сказал самому себе, что проверяет дальний берег, прежде чем пересечь реку, – нет ли признаков засады.

«Становимся нервными в преклонные годы, верно, Гил? В чем дело – ты вдруг захотел умереть от старости в своей постели?»

«Я пока не планирую умирать».

Это был прекрасный день, сонный от жары и жужжания насекомых. Поздний утренний солнечный свет лежал на воде пятнами – слишком яркими, чтобы смотреть на них прямо. Рингил прикрыл лицо рукой, сощурил глаза и взглянул на деревья на противоположном берегу. Около тридцати ярдов – легкий переход для лошадей, плыть не нужно.

Если кто-то и прятался среди деревьев, вел себя очень тихо.

«Среди деревьев никого нет, Гил, и ты это знаешь. Мы имеем дело с местным ополчением и пограничным патрулем, а не с разведывательным отрядом легкой пехоты. Они остались в лагере Снарл, убивают твоих людей и, наверное, рабов – для полноты картины. Посмотри правде в глаза: ты удрал, на тебе ни единой царапины».

Тем не менее он взял лошадь под уздцы и повел в воду, медленно ступая, готовый в любой момент отскочить, использовать ее тело как прикрытие, если на дальнем берегу появятся ополченцы с арбалетами. При каждом шаге он проверял опору на дне реки и не спускал глаз с зеленых зарослей.

Позади него Эрил спешился и двинулся следом.

Они пересекали реку молча, брели сквозь тихие завихрения в воде, достигавшей талии. Вокруг царила причудливая, нагретая солнцем тишина – казалось, она существовала отдельно от приглушенного рева порогов выше по течению. Пара птиц громко пререкалась, гоняясь и пикируя к поверхности в паре футах от них. Сосновые иголки и какой-то ярко-желтый лесной мусор скользили вместе с потоком. Это было…

Рингил не заметил, как труп оказался рядом. Мягко врезался в него, увлекаемый течением. Одна рука обвилась вокруг бедра, будто в последнем усилии измученного пловца.

– Твою мать!

Он выругался, словно получил удар кулаком. Нервы были на пределе после утренней бойни, и Рингил накрутил себя еще сильнее, разглядывая лежащий впереди берег; он вздрогнул, как девица из хорошей семьи, впервые в жизни коснувшаяся стоячего члена. Отпрянул, вскинул руки и, потрясенный, чуть не свалился.

Ему едва хватило ума отпустить поводья и не утопить собственную лошадь.

«Ради Хойрана, Гил. Возьми себя в руки».

Он вновь обрел равновесие, потянулся к лошади и подозвал ее, цокая языком. Мертвец продолжал льнуть к нему, будто нарочно. Слегка раздосадованный своим девчачьим испугом, Рингил откашлялся и оглядел труп, плывший лицом вниз. Он увидел промокшую одежду с собравшимся на спине воздушным пузырем и копну гладких темных волос. Арбалетные болты торчали из спины, опереньем кверху.

Тайное и усталое побуждение, от которого веяло войной, заставило Рингила наклониться и взять труп за плечо. Он мягко оторвал от себя неживую руку и перевернул мертвеца в воде лицом вверх. Ну и что? Невзрачное наомское лицо лет сорока, изможденное от нелегкой жизни, с парой мелких шрамов, которые не выглядели полученными в бою. Острый конец болта на ладонь выступал из груди. Плавающая рука, которая мгновение назад «обнимала» Рингила за талию, выглядела загрубелой, со следами тяжелого труда, а еще – со свежими язвами от кандалов на запястьях. Раны в воде побледнели и сделались беловато-розовыми.

Труп открыл мертвые черные глаза, уставился на Рингила и прошипел:

– Лучше беги.

На этот раз от потрясения он подобрался, по венам будто пронесся ледяной поток, а голову сжали холодные тиски; хватка на трупе усилилась, словно он хотел утопить мертвеца. Рингил услышал, как в его собственном горле что-то заклокотало.

На плечо опустилась рука.

– Ты в порядке, друг?

Голос Эрила, встревоженный. Наемник с лошадью догнал Рингила и с любопытством смотрел на спутника. Рингил моргнул, и вокруг под лучами солнца, падающими как клинки, что-то изменилось. Он опустил взгляд на тяжелую ветку с черной корой, которую сжимал мертвой хваткой. У ветки был скрюченный сук, и она покачивалась на воде, стремясь уплыть вместе с течением.

Просто кусок дерева.

– Наверное, с обрыва смыло, – сказал Эрил. – Там, среди порогов, я видел много застрявших веток. Кусок такого размера… наверное, целое дерево упало, засело между камнями и теперь гниет, разваливается на части.

Рингил откашлялся.

– Ага.

Он отпустил ветку и шагнул в сторону, позволив течению ее унести. Поглядел, как она плывет к следующему изгибу реки – поднятая «рука» при движении покачивалась, будто прощаясь с ним.

Когда она исчезла из вида, Рингил опять прочистил горло.

– В зарослях пусто, – резко сказал он и снова повел лошадь вперед, к берегу, одолевая остаток брода.


– Думаешь, можно рискнуть и выйти на караванную дорогу?

С высоты они видели ее оттуда, где сидели – дорога выглядела тонкой бледной линией, змеящейся через лесистые возвышенности к востоку от Хинериона, многократно теряясь в лесу и затененных долинах на пути к северу. Рингил сощурился от солнца, будто на таком расстоянии мог различить блеск доспехов и копий на проезжей части. Он помотал головой.

– К этому моменту городская стража лютует. Заставы через каждые пять миль, если не меньше, придирки к каждому человеку с мечом и без веской причины для путешествия. Я не хочу с боем прорываться через это.

Эрил хмуро кивнул. Для него это была дорога домой.

– Но на юге будет то же самое, верно?

– На юге будет еще хуже. Когда власти Ихельтета узнают, что случилось с их легатом, нам повезет, если это не обернется полномасштабным дипломатическим инцидентом. Пограничный патруль, вероятно, пыжится изо всех сил – на случай, если командир гарнизона в Тланмаре выйдет из себя и решит, что пора устроить карательный пограничный рейд… раз этак шесть. – Рингил прижал большой и указательный пальцы к глазам, которые начали болеть. Потом обхватил руками колени, уперся в них подбородком и вздохнул. – По правде говоря, бардак. И мы застряли посреди него.

– Точно. – Эрил пожал плечами и встряхнулся как мокрый пес. Лег на спину на плоский наклоненный камень, где они сидели. Он был флегматичным человеком, не склонным беспокоиться из-за вещей, которые не изменить. Закинул руки за голову и посмотрел на блестящее голубое небо. Зевнул и закрыл глаза. – Так что, я думаю, мы подождем.

Рингил бросил на напарника завистливый взгляд. Терпение никогда не было его сильной стороной – он кое-чему научился на войне, потому что там спешка могла убить, однако во всем, что не касалось основ самосохранения, привычка по-настоящему не прижилась, и с возрастом, вопреки предположениям, лучше не стало. Ему тридцать один – и он по-прежнему готов кинуться с головой в любую авантюру, если покажется, что из нее можно выпутаться.

Впрочем, иной раз это было необязательно.

Он уставился на бледную гранитную плиту, на которой стояли их сапоги с вывернутыми голенищами и сохли на солнце. Мокрые носки они разложили рядом. Камень под подошвами голых ног был теплым на ощупь и гладким. Приятное чувство, как и мягкий ветерок с запада, смягчающий жару, а также осознание того факта, что они хорошо выбрали наблюдательный пост: отсюда открывался превосходный вид до самой долины, где текла река, которую они пересекли, включая заросшие соснами склоны по обе стороны. Любые неприятности можно было заметить, прежде чем они доберутся до вершины, потратив целый час.

Они до отвала наелись черного хлеба и вяленого мяса из седельных мешков, напились холодной воды из бурдюков, которые наполнили в реке.

Среди деревьев раздавалось пение птиц, а лошади, пасущиеся на поляне в некотором отдалении, пофыркивали.

В сотне ярдов над ними в кристально-чистом воздухе завис ястреб.

Снарл мертва, как и планировалось.

«Что же тебя гложет, Гил?»

Он снова взглянул на Эрила, опять ощутил укол зависти и внезапно понял, из чего та произрастает.

Братство занимало странную нишу в Трелейне: спекулировало хваленой исторической родословной, чтобы не получить ярлык – в сущности, справедливый, – позволяющий опознать в нем банду организованных преступников. Это значило, что время от времени Братьям приходилось идти на уступки, если какой-нибудь особенно жестокий случай вымогательства или убийство достаточно выводили из себя Канцелярию и элиту из Луговин, чтобы те прибегли к услугам правоохранительных сил. Будучи солдатом Братства, Эрил привык отсиживаться после дела на болоте с доверенными слугами или в захолустном портовом городишке на побережье, пока его мастер ложи не сгладит ситуацию в городе. Все упиралось в терпение – в конечном итоге Эрил возвращался домой.

«У тех, кому есть куда возвращаться, все будет славно».

Трелейн.

Он инстинктивно взглянул на север, хотя отсюда смотреть следовало, скорее, на северо-запад. Трел-а-лахейн, Благословенный Приют на Трелле, прославленная купеческая столица, чьи великолепные стены и башни поднимаются из туманов, надежно запрятанные посреди лабиринта притоков и болот в устье великой реки. Трелейн – владыка Лиги, повелитель северных городов-государств и ближайший претендент на звание имперской столицы, какой мог найтись за пределами Ихельтета. Трелейн, неоспоримое культурное и политическое сердце цивилизованного севера.

«Выкинь это из головы, Гил. Отпусти».

Гингрен отрекся от него перед Канцелярией. «Мой сын, будь он героем войны или нет, в своей недавней деятельности вышел далеко за рамки. Долговое рабство является устоявшейся опорой нашего общества, без которой нельзя гарантировать экономическое благополучие города. Решение было принято и обращено в закон со всеми надлежащими церемониями, и ни один гражданин, каким бы привилегированным ни являлось его положение, не может этого отрицать. Ни один человек, рожденный в Луговинах или нет, не может терроризировать достопочтенных торговцев, занимающихся законным ремеслом».

Ломать им ноги, сжигать их дома, убивать их агентов. И все такое прочее.

«Таким образом, я отныне и навсегда изгоняю своего сына Рингила из дома Эскиат и объявляю его вне закона на территории Трелейна».

Они разместили копии декларации рядом с плакатом «разыскивается» на рыночных площадях и перекрестках по всему городу; печать клана Эскиат стояла на пергаменте рядом с печатью Канцелярии, заверяя, что Гингрен не будет тайно искать кровной мести, если какой-нибудь охотник за головами расправится с Рингилом. Впрочем – даже сейчас это вызвало мрачную улыбочку на губах Рингила – было трудновато найти трелейнского охотника за головами, который смог бы прочитать что-нибудь еще, кроме награды, написанной крупными цифрами в верхней части плаката.

В дополнение к письменному описанию имелся портрет – не лестный, но точный. Длинные черные волосы, зачесанные назад; длинный белый шрам, словно небрежная закорючка, перечеркивающая тонкие черты. Изящные губы изгибаются книзу, и морщин куда больше, чем Рингилу хотелось бы. Глаза казались мертвыми. «Известно, что он носит кириатскую сталь и маджакский кинжал из драконьего зуба».

О том, что он «рыцарь-выпускник Трелейнской военной академии», на плакате не было ни слова. Да уж, незачем пугать претендентов. Упор делался на вознаграждение в пять тысяч флоринов и громкие сплетни о том, что клика работорговцев из Эттеркаля утроит награду за быстрый результат. Молва и жадность, подкрепленные бедностью и отчаянием, которые война оставила после себя, должны были позаботиться об остальном.

Он не вернется домой.

Рингил еще некоторое время разглядывал свои выставленные на просушку сапоги. Позади него Эрил тихонько захрапел. Он вздохнул и повертел головой, разминая шею. Прищурил глаза от яркого солнца.

Прохладная тень упала ему на лицо.

– Итак, знаменитый Рингил из дома Эскиат.

Он вздрогнул. Распахнул глаза и, сломя голову, наполовину ослепнув от внезапной вспышки солнечного света, кинулся в сторону – туда, где на гладком камне лежал Друг Воронов в ножнах.

В глубине души он знал, что зря тратит время.

И все равно застыл, припав к земле, одной рукой схватившись за рукоять, а другой – за нижнюю часть ножен, как учил Грашгал, чтобы клинок, вырвавшись на свободу через особым образом сконструированный разрез вдоль боковины, не отсек пальцы.

Он заморгал и стал озираться в поисках говорившего.

– Или Рингил из Виселичного Пролома – более справедливое имя?

Что-то случилось со светом. Будто он вошел в особняк в Луговинах ярким летним днем, и внезапно нагрянул мрак, который не рассеится, пока глаза не привыкнут к перемене. Будто день был чем-то вроде бледно-голубой ткани, насквозь промокшей от нагрянувшего ливня.

Фигура в плаще стояла менее чем в полудюжине ярдов и наблюдала за ним.

Шляпа с обвисшими полями скрывала лицо, на котором до странности трудно было разглядеть хоть что-то – позже Рингил вспомнил лишь улыбку, плотно сжатые тонкие губы и холодный изучающий блеск в глазах. Приглядевшись, он увидел, что плащ, потертый и покрытый пятнами, состоит из кожаных заплаток – их оказалось так много, что было трудно понять, осталось ли что-нибудь от изначального материала. Грубый, сшитый вручную руками моряка, с попадающимися тут и там вышитыми рунами против бунта на корабле и штормов. Он вспомнил, как Эгар бормотал, сам себе не веря, пока их несло течением на украденном пароме: «…плащ и шляпа морского капитана, все дела; он будто выскочил прямиком из долбаной легенды. И стоял передо мной».

И перед самим Рингилом.

Без оружия.

Ни один человек – никогда и ни за что! – не смог бы так к нему подкрасться.

Рингил чуть расслабился, но не вышел из боевой стойки и не отпустил Друга Воронов. В груди и руках у него что-то пульсировало – он понимал, что должен дрожать, но не дрожал, и причудливое ощущение пугало его сильнее, потому что он не знал, куда это его заведет. Мир вокруг изменился, даже птичьи песни звучали тише, словно их заглушало присутствие этого… существа. Взгляд Рингила метнулся к лежащему на камне Эрилу: черты лица наемника смягчились, он спал и, по-видимому, не должен был проснуться, пока незнакомец не уйдет.

«Что ж…»

Он вынудил себя снова взглянуть на прибывшего – с усилием, словно сгибал железную кочергу. Глаза под шляпой смотрели холодно, с любопытством. «Морской капитан» чего-то ждал.

– Ты опоздал, – жестко сказал Рингил.

Плотно сжатые в улыбке губы чуть расслабились, показались зубы.

– Ты меня ждал?

Рингил покачал головой, и этот крошечный жест будто помог ему восстановить самоконтроль. Он призвал жуткое и бесстрастное, как пропасть, спокойствие откуда-то из известняковых глубин собственной сути и воспоминаний о Ситлоу.

– Не я. Один человек, которого я встретил этой ночью, – пацан с болот по имени Джерин. Он просил тебя о помощи у реки. Перед смертью он сказал мне, что просил Соленого Владыку о заступничестве. Точнее, умолял, судя по тому, в каком он был состоянии. Так в чем дело, Соленый Владыка, у тебя со слухом плоховато? Или нам нужно громче выкрикивать свои молитвы?

Существо глядело на него внимательно и слегка изумленно, как на фигляра с трелейнского рынка Стров, чье представление оказалось чуть менее надоедливым, чем обычно.

– Неужели тебя и впрямь расстроили оставшиеся без ответа молитвы этого мальчишки, Рингил Эскиат? Или дело в другом мальчике и молитвах, прозвучавших давным-давно?

Рингил так сжал рукоять Друга Воронов, что побелели костяшки.

– По-твоему, я расстроен? Когда я расстроюсь, Соленый Владыка, ты об этом узнаешь.

– Я должен воспринимать это как угрозу?

– Как хочешь, так и воспринимай.

Одной из составляющих странного гула в его руках, груди и крови точно был страх, надвигающийся призрачный ужас перед сущностью, что стояла в полудюжине ярдов. Но Рингил был хорошо знаком со страхом и теперь, кроме этого чувства, ощущал и другие, столь же темные, от которых в жилах пела кровь – он их приветствовал, к ним привык. И хотя ему еще не доводилось встречаться лицом к лицу с кем-то из Темного Двора – до недавнего времени не верил, что этот самый Двор существует, – он повидал вещи, которые другому вывернули бы душу наизнанку, а его душа не очень-то пострадала.

Он вдохнул сосновый аромат, источаемый лесом, задержал дыхание и выдохнул, словно дым от хорошо свернутого кринового косяка. Уставился на Даковаша, Соленого Владыку, широко распахнутыми глазами и не отвел взгляд.

Воцарилась такая тишина, словно мир еще не родился.

Рингилу показалось, что на мгновение уголок рта под нависающими полями шляпы чуть изогнулся. Проблеск угрюмого изумления мелькнул и пропал – и было еще какое-то чувство, которому он не смог подобрать названия. Последовавший за этим вздох прозвучал – для его вышколенных Луговинами ушей – слегка фальшиво.

– Ты действительно считаешь, что это подходящий способ разговаривать с клановым божеством?

Рингил пожал плечами.

– Если ты желал почитания, следовало явиться, пока проситель не умер.

– А тебе не приходило в голову, что я мог услышать молитвы Джерина Ловкие Пальчики, услышать их отголоски задолго до того, как они прозвучали, вообще до его рождения, и послать кое-кого на помощь?

– Я там был. Если ты и послал кого-то, он не пришел вовремя.

– Ну вот, сам сказал: там был ты.

Рингил сузил глаза.

– И какого хера это значит?

Существо пожало плечами, словно передразнивая его.

– Как хочешь, так и понимай.

Слова надолго зависли в пространстве между ними, где остались лишь гранит и тьма. Наконец Рингил наклонился и аккуратно положил Друга Воронов на камень рядом с собой. Выпрямился и почувствовал, как по телу пробежал озноб. Скрестил руки на груди.

– Чего тебе надо, Соленый Владыка?

– Ах. Все-таки это была просчитанная наглость. Нет никакого риска в неуважении к Темному Двору, если тот в тебе нуждается, да?

Рингил продолжал пристально глядеть на существо в плаще и шляпе, игнорируя бегущий по венам холодок.

– Нет смысла уважать повелителя демонов, который не является, когда его зовут.

Кажется, в глазах Даковаша что-то блеснуло.

– Очень смешно, – внезапно раздался у самого уха интимный шепот, хотя существо не двинулось с места. – А что, если ты ошибаешься, малыш Гил Эскиат? Что, если ты не прав, и мы в тебе нуждаемся не так сильно, как ты думаешь? Что тогда? Вдруг я решу списать убытки, обидеться и расплавить на хрен твои кости прямо сейчас, и ты при этом будешь еще жив?!

Словно охваченный кошмаром, который не прекратился после пробуждения, Рингил почувствовал, как все начинается: жжение, пробирающееся по голеням и предплечьям, вдоль хребта прямиком в кишки, будто падающее в колодец ведро; первые проблески истинной боли, погребенные глубоко под кожей; мимолетное предвосхищение того, как все случится, как он будет метаться и дергаться в конвульсиях, орать без умолку, пожираемый пламенем изнутри…

– Ну что, теперь тебе получше?

От внезапного натиска он падает на колени. Дыхание перехватывает, словно воздух наполнился едким дымом…

Его рывком переносит в другое место.

Нежный прохладный ветерок и тусклые серебристые сумерки, про которые чутье и смутные воспоминания подсказывают: они неподвластны Соленому Владыке. Рингил дышит тяжело, всхлипывая, но боли не чувствует. Он стоит на коленях в самом центре знакомого места – олдрейнского круга камней, окутанного туманом, и над ним высятся бесстрастные грубо обработанные монолиты, испещренные пятнами темного мха и трещинами, заросшие у основания.

На миг он чувствует, как что-то в его душе оживает от этого зрелища.

«Ситлоу…»

Но круг пуст. Все, что здесь произошло, давно закончилось. Даже если камни были свидетелями того, что он, кажется, вспоминает, сейчас им нечего сказать по этому поводу. Рингил поднимается из высокой травы, влажной от тумана, и ее шуршание прерывает тишину. Бриджи на коленях промокли от холодной росы. Он стоит, снова чувствуя болезненный комок в горле, но на этот раз никто ничего ему не сделал, кроме него самого.

Он запрокидывает голову, проверяя, не облегчит ли это боль, но ничего не помогает.

Высоко в темном небе висит умирающее, рябое солнце Ситлоу – «лунна», как он называл эту маленькую штуковину – и льет свой второсортный свет. Клочья рваных туч несутся с той стороны, которая могла оказаться западом, то и дело заслоняя тусклое светило, иногда пряча его почти целиком. Это ветер, думает он, быстрый ветер увлекает тучи за собой. Но внезапно появляется чувство, будто лунна с головокружительной скоростью мчится своим курсом, а небо неподвижно.

На мгновение он теряет равновесие и едва не падает.

«Ситлоу!»

После Эннишмина он возвращался в Серые Края – в олдрейнский мир, куда впервые попал вместе с Ситлоу, – гораздо чаще, чем готов признаться себе. Он знал, что там можно встретить мертвецов и других, менее достоверных призраков – отголоски тех, кто мог бы жить, тех, кем они могли бы стать, случись все… иначе. И поэтому – словно принявшись расшатывать поврежденный зуб в десне страха – он отправился на поиски. Иногда обкурившись кринзанца и сходя с ума от невнятной скорби, которую уже не мог сдерживать; иногда беспредельно трезвый и собранный, ощущая холодную ясность ума, которая пугала сильнее безумия. Он отправился на поиски мертвых, и они стали приходить к нему толпами, как в прошлый раз. Они рассказывали ему о своей жизни, представляли свои альтернативы, и выходило так, что он – ну, конечно! – запутался, никто из них не умер, это чушь, они живые, как и он сам. И разве он не понимает, что…

С мертвецами бессмысленно спорить. Он рано этому научился. Если с ними спорить, они сердятся, творят вихри гнева и отрицания, тревожащие саму ткань реальности Серых Краев; если проявить неосторожность, они утащат тебя за собой и повредят тонкие механизмы рассудка, что позволяют крепкой хваткой держаться за собственную версию мира и отличать реальное от нереального. Лучше позволить им идти своим путем, а самому – держаться своего. Чтобы с этим справиться, нужно особое состояние ума – что-то вроде слегка туманной и бездумной похмельной уверенности наутро после ночи, полной кринзанца и дешевого вина. Нужно принимать все как есть и двигаться дальше.

Продолжать поиски.

Он так и не нашел Ситлоу. Он не знает почему и понятия не имеет, что мог бы сделать или сказать, случись все иначе. Они ведь расстались не на хорошей ноте, как ни крути…

Но поиск – навязчивая идея, глубокая, настойчивая тяга, в которой смысла не больше, чем в соленых течениях вблизи от мыса в Ланатрее, где расположена летняя резиденция его матери. Мальчишкой он не раз заплывал слишком далеко и попадал в неумолимую хватку потока. Не раз видел, как берег превращается в узенькую линию, прорисованную углем на горизонте, и спрашивал себя, сумеет ли вернуться на сушу живым.

Однажды, после смерти Джелима, он позволил уходящей от берега волне забрать себя, наплевав на то, что может случиться потом.

Потом, насколько он мог припомнить, вода понесла его наверх, невзирая на все попытки утонуть, словно чьи-то влажные мускулистые руки подталкивали его шею, грудь и бедра; и каким-то образом к закату, когда над зыбью сгущалась темнота, он обнаружил, что берег снова потихоньку приближается. Будто океан от него отказался. Течение выплюнуло его за несколько миль от пляжей. Он проковылял через полосу прибоя, полумертвый от усталости, а волны жестоко толкали сзади – это было похоже на удары отцовской ладони, загрубевшей от рукояти меча.

– Да, и я сомневаюсь, что ты когда-нибудь задумывался о том, чьи это были руки, верно? – язвительно спрашивают у самого уха.

Рингил неистово вертится на месте, но видит лишь скользнувшую между двумя стоячими камнями тень в плаще, которая исчезает быстрее, чем он успевает сосредоточить на ней взгляд.

Но голос никуда не девается:

– Ты и впрямь никогда не задавался вопросом, что не позволило тебе утонуть?

Холод обволакивает шею сзади, незаметный и хваткий. Рингил ощущает влажное прикосновение перепончатых пальцев, которые стойко толкают его наверх.

Он вздрагивает от прикосновения. Стряхивает его. Не может вспомнить, настоящее это воспоминание или Даковаш вернулся в прошлое и поместил его туда.

– Ну да, конечно. Я все это выдумываю. Мерроигай там не было, ты доплыл до берега сам, ты же у нас ого-го какой пловец. – Голос Соленого Владыки крадется позади камней, не совсем в ногу с мелькающей тенью фигуры. И в ней, и в голосе ощущается сердитое беспокойство, как в мерцании и потрескивании масляной лампы, которая вот-вот погаснет. – Ебаные смертные. Знаешь, это… меня уже тошнит от этого дерьма. Где уважение? Где благоговейный трепет? Я думал, уж ты-то, Рингил Эскиат, не такой, как все…

Долгая пауза. Фигура замирает между двумя монолитами, обратившись к Рингилу и прижимая к груди бледную руку. Лицо под шляпой скрыто во тьме, лишь блестят зубы и глаза, как у волка. Вновь раздается скрежещущий голос:

– Посмотри на меня, Эскиат, мать твою, посмотри. Если с уважением не срослось, почему бы тебе не вспомнить об инстинкте самосохранения? Я один из лордов Темного Двора. Я, мать твою, повелитель демонов. Ты хоть представляешь, что я делал с плотью и душами людей в тысячу раз могущественнее, чем мог бы стать ты, лишь потому, что они огрызались так, как это делаешь ты, словно у тебя есть на то сраное право? Посмотри на меня. Я Даковаш. Я украл – когда был молод, когда весь этот драный мир был молод, – я украл огонь у Высших Богов и выковал из него новое оружие против них. Я командовал ангелами в бою, вызвал из тьмы демонов с крыльями летучих мышей, чтобы свергнуть старый порядок. Я пересек пустоту, словно песенку спел, чтобы этот старый порядок наконец рухнул. Я сломил ублюдков в битве над изгибом мира, когда никто другой не смог – и не захотел – этого делать. И ты вознамерился меня осуждать?! Из-за пятнадцатилетнего болотного отродья, которому не хватило духу поднять меч и защитить свою сраную жизнь? А что я должен был сделать? Научить его драться?! – Соленый Владыка вскидывает руку и скрюченными пальцами рубит тьму в пароксизме раздраженного недоверия. Где-то позади него, в Серых Краях, грохочет гром. – Что? Найти какой-нибудь гребаный монастырь где-нибудь на горе, заплатить за его питание и жилье в течение десятилетия среди добрых монахов-воинов – и все ради того, чтобы он вошел в силу, исполнил свое предназначение и стал Избранным? Не мели ерунды, Эскиат. Ты правда думаешь, что все устроено так?

Я не знаю, как оно устроено, – невыразительным голосом отвечает Рингил. – Это ведь ты здесь повелитель демонов.

Рука Соленого Владыки падает.

– Тогда поразмысли на эту тему, почему бы и нет? Примени свой безупречно вышколенный ум ко всем бредовым легендам о «герое с великой судьбой», которые вы, люди, обожаете друг другу рассказывать. Ты действительно думаешь, что в этом мире, на этом шарике из грязи, похожем на скотобойню, где войны и лишения повергают народы и государства в бесчеловечную жестокость и невежество, где власть имущие обучают сыновей науке смертоубийства, а дочерей обрекают на воспроизводство, пока утроба не треснет – ты правда думаешь, что богам такого мира нечем заняться, кроме как тратить долгие годы на подготовку какого-нибудь выбранного наугад худородного придурка, чтобы потом вершить его руками свои грязные делишки?

Я… – Рингил подавляет внезапный порыв оглушительной дерзости, вспыхнувший внутри как пожар, – …понятия не имел, что время – столь драгоценный товар среди членов Бессмертного Дозора.

Тишина пульсирует среди камней, окутанных мхом и туманом. Потом Даковаш хмыкает, будто вспоминая о чем-то неприятном.

– Мало кто теперь нас так называет.

Рингил пожимает плечами.

– Мало кто умеет читать. И мало кого волнуют события за пределами тех, что помещаются в его куцую избирательную память.

Кажется, в ответ на это тень улыбается.

– В твоих словах я слышу горечь, герой. Неужели?.. Рингил нервно взмахивает рукой, борясь с вновь подступившим холодом в костях.

– Но ведь не я жалуюсь на отсутствие благоговейного трепета, верно? А также на нехватку времени для воплощения моих бессмертных замыслов.

Загрузка...