Хождение за три моря

ВОЛХВ И ЛЕШИЙ

о осеннему лесу брёл бурый медведь. Тяжёлая поступь его была бесшумна, а взгляд насторожен и зорок, — так скрадывают крупного зверя, вепря или лося. Ни одна валежина не хрустнула под широкими лапами, ни одна веточка не качнулась, когда он проскальзывал в густых зарослях мелкого осинника, словно осторожная оленуха. На взгорках медведь поднимался по весь рост, оглядывая местность, усиленно втягивал влажным носом холодеющий воздух. И тогда становилось видно, насколько он велик и могуч, с бочкообразным туловищем, буграми мышц, перекатывающимися по шерстистым покатым плечам. Большая лобастая голова надёжно покоилась на массивной шее. Огромные лапы с когтями в треть аршина способны в мгновение ока переломить хребет старому секачу.

Запахи, разлитые в сыром воздухе, были обычны: нежные ароматы дозревающей рябины, молодых грибов, опавшей листвы, увядающей хвои; от реки тянуло промозглостью, из осинника — густой прелью. Но появился ещё один запах, незнакомый и настолько слабый из-за удалённости, что Бурый не мог понять, от кого или от чего он исходил, и это беспокоило гиганта; он грузно поворачивался на месте, вновь и вновь втягивал воздух, прислушивался, пока не определил, что непривычное зловоние доносится от клюквенных болот и принадлежит живому существу, и это существо, как подсказала хозяину леса память, ещё не встречалось ему. Он грозно оскалился, обнажая желтоватые клыки; ворча, вздыбил на мощном загривке шерсть и неуклюжей рысью двинулся в сторону болот. Неуклюжесть его была обманчива. Такой вроде бы неспешной трусцой он доводил до изнеможения легконогого оленя. В кустах орешника послышался шум, — это бросились прочь наблюдавшие за властелином здешних мест три серых волка. Но медведь пронёсся мимо, не обратив на них ни малейшего внимания. Теперь он не осторожничал, грузно перемахивал через стволы упавших деревьев, грудью пробивал прогалину в зарослях лещинника, ломал с треском молодой подрост. Тревожно закричала сорока, перелетая вслед с дерева на дерево, к ней присоединилась другая. Всё живое в лесу пугливо замерло, стремясь попять, отчего так заторопился Бурый. Хрустели кусты, трещали сучья. Медведь раскалял свою ярость в беге, зная, что при встрече с незнакомцем она наполнит его таранной мощью.

Он отстаивал свои владения в нескольких схватках. Последняя произошла неделю назад. Тогда самоуверенный чужак-сородич переплыл реку, поднялся по высокому береговому откосу на луг, где Бурый увлечённо раскапывал кротовью нору. Ветер дул в сторону реки, и Бурый до последнего мгновения ни о чём не подозревал. Чужак оказался неопытным и торопливым, сразу кинулся в бой, даже не рассмотрев памятных меток, которые хозяин владений обычно оставляет на деревьях в виде длинных борозд, — свидетельство его мощи и права на территорию. Самонадеянность погубила соперника, не помогла и внезапность. Чужак насел на Бурого и попытался перегрызть ему загривок. Но от первой же затрещины гиганта откатился в сторону. Рассвирепевший хозяин всплыл на дыбы. Только тогда сородич осознал, с кем имеет дело, и в ужасе пустился наутёк к спасительной реке. Бурый догнал чужака, свернул ему шею и разорвал в клочья уже бездыханное тело.

...Он мчался к обширным клюквенным болотам, не разбирая дороги, прежним размашистым галопом, за ним неслись стрекотухи-сороки, за сороками следовали любопытные волки, почувствовав что-то неладное. Странный запах становился отчётливее, будоражил память животных до самой её праглубины. Первыми забеспокоились волки, когда в стороне от них по широкой лощине от болот пронеслось с тревожным хрюканьем и визгом стадо свиней и улепётывали громадные секачи: несколько тёмных глыб, подобно катящимся валунам, прокладывали в кустарнике дорогу обезумевшему стаду. Обычно бесстрашные самцы прикрывали отступление, а тут было наоборот. Волки остановились, усиленно нюхая воздух, собрались в кружок, уставились мерцающими глазами на вожака — самого старшего из них. Тот улёгся на землю, положил голову на лапы и, задумчиво мигая, углубился в воспоминания. Так он пролежал довольно долго. Вдруг в волнении вскочил, фыркнул, потряс головой, как бы избавляясь от наваждения, и, уставя морду в небо, глухо провыл. Молодых волков охватил ужас, они впервые услышали от мудрого вожака нечто такое, из чего следовало, что им нужно бежать без оглядки подальше от болот. Что они и сделали. И больше в эти места они никогда не возвращались.

Бурый продолжал мчаться вперёд, не пытаясь скрыть своего приближения к странному существу, хоть ещё и не видел его. Могучему хозяину леса не о чем было тревожиться, — в здешних местах не было зверя, равного ему по силе и свирепости. Лишь матёрые вепри порой решались помериться с ним силой, что всегда оканчивалось для них печально. По-осеннему низкое и тусклое закатное солнце неслось вслед за ним, мелькая сквозь редкую пожелтевшую листву. По-прежнему стрекотали сороки, оповещая окрестности о ярости властелина. Уронив впопыхах шишку, юркнула в дупло белка. Проворно скрылся между корней хорёк. Замер в кустах большеглазый олень, но как только грузное чудовище пронеслось мимо, олень стремительными скачками метнулся в противоположную сторону.

Медведь спустился в низину, заросшую нетронутой травой, отсюда было уже недалеко до клюквенной пустоши. И здесь его столь сильно опахнуло чуждым зловонием, что он оторопел. До сих пор от него убегали, а тут, наоборот, странное существо грозно шло навстречу. В этом было что-то настораживающее. Бурый попытался остановиться. Но его скорость оказалась велика, тридцатипудовое тело пропахало в траве чёрную борозду, медведь перекувырнулся через голову и замер, по-собачьи усевшись на заду. Незнакомый запах пробудил у зверя древнюю память. Она подсказала, что его далёкие пращуры уже встречались с этим созданием и боялись его. Бурый ещё ничего не понял, но древний страх уже овладел им, властно требуя единственного — бегства. Вздыбленный загривок зверя медленно опал. Бурый нерешительно заворчал. Он был властелином, всегда отстаивал свои права в битвах, но сейчас его ярость почему-то исчезла, а страх усиливался по мере того, как непостижимый запах надвигался на него. Им вдруг овладел ужас. Бурый почувствовал себя слабым и беспомощным, как в детстве, когда терял из виду мать-медведицу. Он заскулил, топчась на месте, ему захотелось визжать и метаться. Нечто подобное он испытывал, когда приближался к избушке длиннобородого старика-отшельника, жившего на поляне возле ручья. Вдруг острый слух зверя уловил отдалённый перестук тележных колёс, пронзительное поскрипывание плохо смазанной оси, невнятный говор людей. Справа по лесной дороге к болоту ехала телега, сопровождаемая всадниками. И когда в той стороне испуганно заржала, почувствовав опасность, лошадь, панически забилась в оглоблях, усиливающийся ужас смял привычки и гордость хозяина леса. Бурый не выдержал и пустился наутёк.

Он так и не узнал, от кого убегает, его древняя память не хранила образов, сберегла лишь неодолимый спасительный страх, столь властно объявший зверя, что он, ошеломлённый, мчался назад не менее проворно, чем к болоту. Могучий хищник удирал подобно слабосильному зайцу.

Остановился он, оказавшись далеко от клюквенной пустоши. Робко поднявшись на задние лапы, принюхался. Страшного запаха не было. Его не преследовали. На всякий случай он вскарабкался на огромный выворотень сваленного бурей тополя, придерживаясь лапой за соседнее дерево, вгляделся, вслушался. Лес казался тихим и безжизненным. Страх Бурого улёгся. Он приободрился, уверенность вернулась к нему. Он слез с выворотня и обнаружил, что это место ему знакомо. Ещё в прошлое посещение приметил он здесь толстую валежину, в которой должны завестись жирные белые личинки — его любимое лакомство. Но тогда он был сыт, а сейчас испытывал голод. Гигант содрал когтистой лапой прелую кору с гниющего дерева, довольно мотнул головой, увидев под ней бесчисленные ходы насекомых, пронизавшие ствол, когтями вырвал кусок гнили, одним ударом раздробил его, лёг на брюхо и принялся жадно пожирать вялых червей. Когда он поднялся, от тополя оставались лишь корневище, ветки и мелкая щепа.

Пронёсся по лесу порыв холодного северного ветра, предвещавшего снегопады, приближение которых Бурый чувствовал задолго до появления низких брюхатых туч, серой пеленой окутывающих небо. Заныло сломанное когда-то ребро. Скоро приспеет зима, нужно устраивать тёплую лёжку. Медведь обошёл огромный выворотень-корневище поваленного тополя, заглянул в яму под ним, заполненную пожухлым бурьяном, и остался доволен. Яма была глубокая, выворотень прикрывал её от зимних ветров; если траву умять, а поверх ямы набросать веток, чтобы на них позже лёг толстый пласт снега, тогда берлога будет тёплой.

Неподалёку был сухой бугор, тянувшийся до берега реки. Поднявшись на него, Бурый увидел под сосной большой муравейник, присел возле кучи, сунул в тёплую податливую глубину хвоинок лапу, подождал, вытащил её, сплошь облепленную крупными рыжими муравьями, жадно слизал их, причмокивая, ощущая в пищеводе слабое щекотание. Так он проделал несколько раз и наконец, сытый, довольный, улёгся на бугре головой к клюквенной пустоши.

Солнце уже опустилось за дальние увалы, стало вечереть. От реки поползли рваные клочья тумана, свиваясь клубами, принимая причудливые очертания. Неслышно скользя между деревьев бесконечной вереницей белых бесплотных фигур, они, густея, уплотнялись, на глазах превращаясь в стройные гибкие тела девушек, и вот уже хоровод русалок закружился на поляне, прощаясь с летом, печальные голоса тихо запели грустную песню, словно зашелестела листва. Но на осине ветки обнажены, а песня раздавалась, и белый хоровод медленно плыл над поляной, и призрачными тенями мелькали русалки, едва не задевая хозяина леса. Сытый медведь видел их сквозь дрёму, он относился к ним добродушно, как к совершенно неопасным созданиям, знал, что стоит ему рыкнуть или махнуть лапой, как девушки пугливо исчезнут. Но ему было лень двигаться, да они и не мешали ему, он не любил лишь кикимор, этих зелёных неопрятных старушек, живущих на болоте, за их сварливый нрав и пронзительные вороньи голоса. И тут до слуха Бурого опять донеслось знакомое пронзительное поскрипывание тележной оси, потом послышался отдалённый говор людей. Он поднял голову, понюхал, уловил запах оружия, вызывавший у него величайшее отвращение. Просёлочная дорога, по которой ехали люди, вела не на болото, а, не доходя до пустоши, вливалась в большой тракт, ведущий в город. Сейчас обоз приближался к поляне возле ручья, на которой стояла избушка отшельника. Медведь гневно заворчал, пережитое недавно унижение требовало возмездия. Хоть в его обиде люди были не виноваты, он встал и направился к дороге.

— Тпру-у! Туточки следок! — произнёс в темноте голос. — Огню ба, ино не углядим!

Сухопарый мужик в новом озяме[1], подпоясанном кушаком, в вяленой шляпе, в ступнях[2] с аккуратными оборками[3] слез с телеги, нерешительно потоптался, опасливо озираясь, готовый в случае чего проворно заскочить на облучок. Но лошади стояли спокойно, и это мужика ободрило. Он шагнул было к краю песчаной дороги, остановился, нерешительно повторил:

— Огня ба...

Вдоль обочины чернели кусты и невысокие деревья. К телеге подъехали два всадника в старинных епанчах[4] поверх кольчуг, в шлемах с еловцами[5], под плащами оттопыривались сабли, у каждого за спиной лук с натянутой тетивой, справа у седла тул, полный стрел, с кармашком для запасных тетив. Оружие и непринуждённая посадка выдавали бывалых воинов. Один слегка насмешливо спросил у мужика:

— Што, Степанушка, боязно?

— Дак лешай же, Афошошка. В кои веки появился в нашем гае[6], деды не упомнят, — оправдываясь, произнёс тот и перекрестился. — Чудишшо! Не к ночи будь помянут. Такой страх на крестьян навёл! Теперь бабы боятся за хворостом пойтить. Детишки по избам сидят. А тута ещё следок третьего дня увидели. Большуш-шай! Поболе медвежьего.

Первый всадник велел своему спутнику:

— Вздуй-ка, Митрий, огня. Леший где-то поблизости. Лошади не зря беспокоились.

В руках второго воина оказался смолистый факел, он высек кресалом огонь. Факел вспыхнул, озарил часть лесной дороги, тёмные кусты по обочинам. Воины слезли с лошадей и, держа их в поводьях, подошли к Степану. В сыром воздухе глухо прозвучал голос Афанасия:

— Ну-тко, покажь дивью[7] метку.

Мужик вновь перекрестился, подвёл служивых к краю дороги. Возле кустов была неглубокая песчаная выемка, образованная тележными колёсами. Поперёк неё отчётливо виднелся хорошо сохранившийся след огромной босой ступни, вдавившей землю едва не на три вершка. Там, где были пальцы, вмятина оказалась более глубока и как бы разбрызгана. След вёл в кусты. Тот, кто оставил его, шагнув, перенёс тяжесть тела на правую ногу. След был столь огромен, что в нём свободно умещались два сапога. Лица воинов стали серьёзны. Лошади всхрапнули, прижали уши, попятились. Факел трещал, разбрызгивая искры.

— Можа, кто сшутил? — неуверенно предположил Митрий.

Афанасий покачал головой. За дорогой рос молодой дубок, ствол его, в руку толщиной, на высоте почти двух саженей был сломан, вершина уныло свисала, белея свежим надломом. Чтобы так искорёжить дубок, надо обладать силой сверхъестественной.

— Давно он появился? — спросил Афанасий у Степана, которого за сухопарость звали Козьи-Ноги.

— Ден пять альбо шесть, на той седмице.

— А следы ещё есть?

— Мы ладом не зрели. Ежли такого головотяпа[8] ветренеть, куды живот денешь, ась? Мужики бают, у него не зрак, а молонья, глянет — слепоту враз наведёт. И дух от него чижолый. Пятого дня собаки больно выли, в избы просились. Наш поп всю веску[9] ладаном окурил, тое и спасло. Лешак только двух псов уволок, крыльца разломал, под кои те схолонились. Собаки были Васьки Косого да Ивана Губатого. Оне и осерчали. Вилы ухватили да вслед побежали. Куды! От псов и лопотья[10] не осталось! Васька бает, лешак на клюквенну болоту наладился, ягод-то ноне страсть, сладка и дожжевата.

— А ране чудище являлось? — спросил молодой Дмитрий.

— Не-е, даже старики не упомнят. Один дед, правда, в веске есть, сказывают, на Куликовом поле ещё с татаровями Мамая бился, так он видел его в младости. Не приведи, бает, Бог, до чего страшенный, как копна большая аль стог.

— Неуж столь велик? — не поверил Дмитрий.

— Дедок сказывал, его и стрела не берёт.

— А как же с ним сладить?

— Заговор надо знать. Дед его забыл. Бают, заговор колдун знает, што возле ручья живёт...

Степан не успел договорить. Тревожно заржала лошадь, запряжённая в телегу, ударила копытами о передок, рванулась. Степан кинулся к подводе, схватил лошадь за уздцы, повис на них. Попятились и захрапели жеребцы Афанасия и Дмитрия. Справа от дороги затрещали кусты. Афанасий, успокаивающе похлопывая своего коня, подошёл к телеге, взял из неё запасной факел, зажёг от факела Дмитрия, очертил пылающий крест. Из лесной чащи раздался недовольный медвежий рёв.

— Ну, это не див, — спокойно заметил Афанасий. — С медведкой не впервой встречаться.

Лошадь Степана билась, норовя вывернуться из сбруи и ускакать. Степан изо всех сил держал её. Дмитрию пришлось помогать. Привычные к опасности жеребцы вели себя спокойнее, лишь дрожь пробегала по их атласным шкурам. Медведь оборвал рёв.

— Сядем в сёдла да ускачем! — крикнул Дмитрий своему спутнику. — Тут до деревни недалеко!

— Не можно, друже, — ласково сказал Афанасий. — Степану тогда несдобровать, медведь телегу догонит. Ништо, отобьёмся! Стой, Орлик!

Где-то далеко выли собаки. Зверь молчал, видимо выжидая. Но шагах в тридцати от дороги кусты слабо шевелились. Афанасий привязал своего Орлика к задку повозки, вынул из неё рогатину с крепким, окольцованным бронзой искепищем, привычно потрогал жало стальной насадки, скинул епанчу. В свете факела еловец на его шлеме казался медно-красным и блестел. Лицо воина было сурово-сдержанно. Лошадь Степана постепенно успокоилась. Дмитрий тоже привязал своего жеребца рядом с Орликом и, сбросив плащ, встал рядом с другом. В том месте, где притаился хищник, послышался глухой рык. Треснула ветка, оторванная от дерева. Лошади запрядали ушами.

— Пужает! — сказал Степан. — Хочет, штоб мы от следа лешака отошли, тоды нападёт! Господи милостивый!

Перекрестившись, Афанасий решительно сказал:

— Двум смертям не бывать, одной не миновать! Стойте здесь, браты!

Он шагнул к кустам.

— Куды? — испуганно крикнул Степан. — Задерёт!

Но воин уже скрылся в зарослях, освещая факелом путь. Дмитрий бросился следом. Под тяжёлыми сапогами затрещал валежник. Степан только крякнул, пробормотал, крестясь:

— Господи, помози рабу своему Афанасию! Не дай ему пропасть!

Шуршание кустов удалялось. В той стороне стал разгораться огонь, — видимо, воины подожгли сухостоину. Пламя вспыхнуло и забушевало, поднимаясь выше. Светло стало и на дороге. Лошади тревожно топотали. Глаза Орлика были желты, как у сатаны. Степан продолжал креститься и бормотать молитву: «Отче наш, иже еси на небесех... Господи, спаси и сохрани...» — не забывая прислушиваться. Огненный столб взметнулся выше ближних деревьев, сухостоина горела ярко, словно гигантский светоч. Послышался певучий звук спущенной тетивы. Ещё один. Взревел медведь. Опять затрещало. «Да святится имя твоё, да будет воля твоя... Господи милостивый!..» Филин где-то ухнул. Раздался разбойничий свист. Сонно вскрикнула птица. Вдруг всё смолкло. Опять зашумели раздвигаемые кусты. Степан проворно вынул из телеги топор, поудобнее перехватил длинную рукоять. На дорогу вывалились Афанасий и Дмитрий, оба весёлые, возбуждённые. Орлик призывно заржал. В руках Афанасия была окровавленная рогатина.

— Сбёг, головотяп, раненой! — объявил Митрий Степану. — Наши стрелы унёс, сотона! Большушой, что лошадь! Так и прыскнул в отступ! Бабр[11]!

Афанасий пучком травы тщательно протёр рогатину, спросил, далеко ли до Твери.

— О полдень будем, — отозвался Козьи-Ноги. — Стало быть, убёг матёрой? Слава те, Господи! Летось у меня тёлку задрал, озорник! — Он бросил в телегу топор.

— А до ручья далеко? Где колдун живёт.

— Не-е, близенько. Тебе зачем? Он волхв лютой.

— А это мы поглядим! Леший-то случаем не его подельник?

Степан только поморгал и молча дёрнул плечами.

Люди не казались Бурому опасными врагами — слишком хилы и осторожны, — он боялся лишь стрел. И вот пришлось отступить перед низкорослыми увёртливыми существами. Зверь тяжело ступал на раненую переднюю лапу, распространяя вокруг запах палёной шерсти. За ним тянулся кровавый след. Древко стрелы в плече он перегрыз. Вторая глубоко вонзилась в спину повыше крестца, Бурый не мог её достать, она торчала почти на аршин, цеплялась за кусты. Раны пекло. Медведь скулил, подбирая лохматый зад, когда спину пронзала огненная боль, в бешенстве бросался на чёрные деревья, грыз их, ломал молодь, вывернул с корнем пень, но боль не проходила, наоборот, усиливалась. Подгоняемый ею, он спустился к реке, вошёл в холодную воду, погрузившись по шею. Холод облегчил страдания, боль унялась. Промчались по берегу зайцы, испуганно прыснули в кусты. И тотчас появилась юркая лиса, направилась к кустам, в которых скрылись зайцы, и вдруг замерла. Ветер донёс до неё запах Бурого. Она поискала глазами хозяина леса, насторожила уши, но тут же успокоилась, поняв, что властелину сейчас не до неё, злорадно тявкнула и скрылась. Бойкая куница пробежала по стволу сосны, занятая поисками беличьего гнезда. Пролетел филин, тяжело махая крылами, держа в когтях визжащую крысу. В лесу шла привычная ночная жизнь. Медведь вспомнил, что у оленей скоро начнётся гон, самцы будут призывно кричать, биться с соперниками. Прошлой осенью Бурый задрал двух оленей, сцепившихся рогами так, что они не могли друг от друга освободиться и, утомлённые, опустились на колени. В таком жалком положении медведь и настиг их. Он наедался мяса впрок, сытый, спал возле туш, охраняя добычу от росомах, волков, воронов. Несколько дней жизнь была лёгкой и приятной. Бурый почувствовал голод, выбрался из реки, встряхнулся по-собачьи. Боль пробудилась, но слабее. Одно воспоминание потянуло за собой другое. Тогда, съев оленей[12], он направился на клюквенную пустошь, чтобы очистить желудок ягодой перед тем, как залечь на спячку. И вот, пробираясь в кустах, он увидел возле избушки отшельника раненого медведя-двухлетку и склонившегося над ним старика. Двухлеток вёл себя смирно, изредка поднимал голову и лизал своему врачевателю руки, тот обрабатывал его раны и что-то ласково говорил. Бурый долго наблюдал за ними из кустов. Раненый медведь был чужаком, но у Бурого не возникло желания напасть на них. Слишком необычен показался старик в белой длинной рубахе, покрытый седыми ковыльными волосами, босой, с тёмными руками и глубоко запавшими сверкающими глазами. Огромные босые ступни отшельника своей чернотой не отличались от чёрной земли, на которую опирались, они словно вросли в неё. Старик поглядывал на кусты, за которыми схоронился Бурый, и от его льдинистого взгляда владыка леса чувствовал себя слабым и беспомощным, им овладел страх, и он поспешил убраться.

Раненый гигант, прихрамывая, шёл по лесу. Уже рассвело, туман опустился на землю, увлажнив пожухлые травы. Цвикали синицы. На сосне смежила мерцающие глаза сова, под веткой виднелась шерсть и мелкие косточки — остатки её ночных трапез. Здесь, на сухом взгорке, хвоя лежала толстым пластом. Бурый улёгся под сосной, по-стариковски покряхтывая. Во сне он постанывал и скулил.

Проснулся Бурый от ноющей боли в плече и в спине. Обе раны воспалились, вздулись. Медведь с трудом мог наступить на лапу. Спина потеряла подвижность. Бурый опять попытался достать древко стрелы, но огненная боль не дала этого сделать. Он охнул и лёг на прежнее место.

Он оставался под сосной два дня. На третий с трудом поднялся и поплёлся к избушке отшельника.

Волхвы не могут жить среди людей, хотя рождаются от простых смертных, волховство — редкий и мучительный дар, это тяжкий крест, требующий отрешённости от земных забот, величайшей сосредоточенности и неустанного служения матери-земле. Все знания волхва — от земли, он умеет вызывать её духов и властвует над ними. Но сначала он должен их покорить, ибо слабых волхвов навь[13] убивает.

Когда-то всё было едино — земля, небо, лес, люди, зверьё. И всё было Богом. Чтобы срубить дерево, надо было ему помолиться и спросить разрешение у леса, и он охотно разрешал, ибо за смертью одного следовало рождение других: лес любил обновляться. То же и с живностью. Звери плодились, и пропитание волков не приносило ущерба зайцам, лосям, оленям. Живность была бездумна, но именно бездумие позволяло соблюдать закон земли: бери ровно столько, чтобы употребить с пользой. За излишества духи земли наказывали строго. Да и солнце палило и молнии поражали преступивших закон. Потому поклонялись и солнцу, оно тоже было — закон. Случалось, мать-земля гневалась на ослушников, и тогда происходили землетрясения, мор, пыльные тучи закрывали небо. Но отчаяние, чад родных трогало её, а за жалостью шла любовь, а за любовью новая гармония.

Когда всё изменилось? После того, как мать-земля из сострадания дала людям разум, ибо они были самые слабые из чад её. Обретши разум, люди возомнили себя могущественными, стали изобретать оружие и чуждые остальным правила, среди которых возвысилось одно — право сильного. Оно обрекало на вседозволенность. Гармония оказалась нарушена.

Тогда-то среди людей и появились волхвы.

Они рождаются в годину несчастий и особенно остро осознают, что мать-землю надо беречь и жалеть.

Он слышал, как растёт трава, как стонет, изнывая от жажды, дерево, заклинаниями мог вызвать тучу, лечил птиц, зверей, мог отвести людям глаза, напустить на них морок. Но деревень вокруг его леса становилось всё больше, ибо страсть к размножению у людей неистребима, а они умели защищаться, умели брать, ничего не отдавая взамен, заботились лишь о себе.

Волхв был гневен на людей. Он творил то, что подсказывала ему Высшая Воля. Надо вылечить — вылечит, надо убить — убьёт. Он ни суров ни добр, ибо он — ведун.

Сейчас старик чувствовал своё бессилие.

Обычно тучи плывут в то место, куда зовёт их мать-земля. Но люди жгли лес, осушали болота, распахивали пашни там, где должно плодиться зверьё. И с ними не было сладу. А тучам ли метаться но небу?

Стали редки русалки и водяные — хранители вод. Попрятались кикиморы болотные. Леший раньше умел нагонять страх, кружил путников по чащобам, хохотал, свистел по-разбойничьи, ухал. Но духов земли перестали бояться и давно уже не приносят им жертвы, и духи зачахли. Люди ныне поклоняются чуждому Богу.

Вчера над лесом пролетела всего лишь одна ведьма.

Колдуны исчезают. За ними охотятся, их преследуют всем миром, жгут на кострах. Они якобы знаются с нечистым, наводят на добрых мирян порчу. Но разве навь нечиста?

Церковь волховства не признает. Волхву чужда церковь. Для него нет ни креста, ни Христа. Иисус обратился с поучениями к людям, чего делать не следовало, его сила ушла в проповеди, зёрна же в душе нельзя отделить от плевел. Живя заёмной истиной, простой смертный утрачивает всетворящую истину, пытается согреться негреющим светом. Язычество ныне презирают. А ведь в нём больше пользы, чем в любой другой вере, если уж мы питаемся плодами земными, то земле и должны молиться. Если солнце нас согревает, то оно — наилучший бог среди богов.

Потому отшельник и одинок.

Он кормил лосёнка молоком, когда в ельнике показался тот, кого в народе зовут лешим. Огромный, покрытый седоватой шерстью, с мускулистыми, свисающими ниже колен руками, он тяжело, но бесшумно ступал массивными ногами, и каждый его шаг был в сажень. Перед стариком леший не таился, но и не вышел к нему, остановился возле дерева, нелюдимо бросил взгляд из-за покатого плеча. В запавших глазах лесного духа, прикрытых кустистой шерстью, пряталась желя[14]. Когда-то его боялись безмерно. Любой зверь, даже хищник, в панике бежал от него прочь, ни один человек не смел войти в лес, не принеся духу жертвы, не поклявшись, что явился в лес с чистыми помыслами. Теперь всё было в прошлом. Лешие стали редки. Как и волхвы. Ибо ни тот ни другой ничего не могут изменить. Не стало в них нужды.

Лосёнок беспокойно завозился, пролил молоко. Его мать убили люди. Старик отставил глиняный кувшинчик, улыбнулся лесному духу. Тот что-то глухо проворчал, на его тёмном лице мелькнуло нечто похожее на сочувствие. Они понимали друг друга. Пролетела над поляной стая чёрных ворон и в панике метнулась прочь заполошно каркая. Одинокий великан заторопился в чащу и скрылся среди молодых елей. До старика донёсся запах мокрой заклёклой[15] овчины.

Лешие появляются на свет нечасто. Рождение их необычно. Любовная страсть должна возникнуть между богатырём-мужчиной и медведицей, после чего отец погибает от разрыва сердца, а у медведицы появляется необычный малыш. Повзрослев, выродок может обрести себе подругу, только схожую с ним. По рождение двух малышей противоположного пола ещё более редко, а потому леший почти всегда одинок. Он становится лесным духом, потому что вне леса он погибает. Одинокий скиталец ненавидит медведей, ибо, не зная отца, считает свою мать-медведицу виновницей своего уродства и одиночества. Провожая глазами нелюдимого великана, старик подумал, сколь много люди потеряли, перестав понимать естественный ход вещей, отвыкнув от него. Церковь много способствовала, чтобы отвратить людей от поклонения тому, что их окружает, принудив верить в то, чего быть не может, а то, что есть, объявив сатанинскими измышлениями. Волхв многое может изменить, но люди не идут к нему, боятся.

Насытившийся лосёнок улёгся возле старика, блаженно жмурясь, греясь на солнце, но тут же вскочил, голенастый, большеголовый, резво потопал к пасущимся возле ручья оленям, там в высокой траве прыгали оленята-сеголетки. Теперь веселья им прибавится.

Старик опустил тёмную старческую ладонь в прожилках взбухших вен на лесную подстилку, разгрёб се, захватил чёрного жирного перегноя, поднёс к носу. Ударил в вывороченные ноздри запах сырой прели, молодых трав, земли. Она знает — и человек знает. Наоборот не бывает. Всему на земле своя мера. Царю — своя, воину — своя, мужику — своя. Царь правит, воин защищает, мужик сеет. А волхв меру ведает.

Э-эх! — хрустнули кости, встал отшельник, стекла между пальцами чёрными струйками землица. Прошелестел по верхушкам берёз ветерок, качнул редкую листву, ближние деревья словно подтянулись — встал Хозяин.

А он, погруженный в свои мысли, поднял замысловато гнутую клюку, ступил по траве раз-другой — и пропал. Его земля несёт, куда ему потребно, в мгновение ока. Лишь неясная тень мелькнула между берёзок, да совсем уж не ко времени озадаченно ухнул филин.

Велики леса на Руси. А лес — живой. Он полон духов. Но они словно дети — им нужен уход и забота. Если духи сыты, довольны и здоровы, то здоров и лес. Так всегда было. Люди кормились лесом, а лес берегли заботливые духи.

Духов опекали волхвы. Были посредниками между людьми и природой, учили всё живое жить в согласии, да и шалых духов придерживали, чтобы те лиха не творили. Но окрутили князей лукавые греки, с кровью выдрали из народа его обычаи. Забыли люди простую мудрость. Оттого и зверьё лесное стало лютее, недоверчивее.

Грызёт старого кудесника печаль-желя. Многое ему лес открывает, все свои горести выплакивает. А он один-одинёшенек. Волхв не бессмертен. Но он умереть не может, пока не передаст свои знания и заботы кому-то другому.

Шёл старик по лесу, опираясь на клюку, ею же ломал встреченные кляпцы[16], спускал настороженные на крупного зверя самострелы, защёлкивал медвежьи капканы, убирал хворост с замаскированных ям. Из одной помог выбраться свинье. Та, ослабевшая от голода, в знак благодарности лизнула ему руку.

Ошиблась мать-земля, дав человеку разум, ох ошиблась.

Стоит среди леса на поляне дуб-великан, корни в нави, ствол в яви, крона — в прави[17]. Духов дуб. Сколько Лес стоит, столь и дуб. В нём — ступица круга Земли и Неба. Посередь него, говорят, груба от царства небесного до царства подземного, а в той трубе молонья сверкает — то ось мира. Чужому к дубу пути нет: духи морок наведут. Богатырь придёт, силой пробьётся, ничего не увидит — дуб как дуб, только очень старый.

Тени вытянулись, посвежело, кроны берёз — таких красавиц в лесу не вдруг встретишь — нежно зарозовели закатными лучами. Между стволами мелькнуло, стукнуло, и на духову поляну вышел старик — волхв. Задумчиво, делая привычное, двинулся вокруг дуба, держась опушки. Высунулось из лещинника мохнатое лицо лешего, следящего за стариком. А тот всё кружил вокруг дуба, по солнцу кружил. Когда угас последний закатный луч, уселся волхв, кряхтя, между корней лесного великана, опёрся спиной о корявый ствол и замер. Глаза прикрыл. Дуб шептал и поскрипывал. В складках его мощной, замшелой коры шуршала, попискивала лесная мелочь. Незримо текло время, превращая мгновения в тысячелетия. Но вот дрогнули ветки дуба, и волхв открыл глаза. В заливающем всё вокруг лунном серебре, в неестественной тиши замершей на полушаге природы у подножия дуба сидел юноша.

Жернова времени остановились, и родился Зов. Идущий ниоткуда, но наполняющий всё обозримое пространство; вначале тихий, он усиливался, тревожа и будоража тишину, и, повинуясь ему, на поляну тонкими белёсыми струйками полезла из земли навь.

И опять над лесом, возвращаясь с шабаша, пролетела одинокая ведьма.

Утром отшельник проснулся поздно. Ломило кости, отяжелела голова. В слюдяное оконце глядел тусклый день. Туман осел на деревьях, и с веток капало. Старик не стал выходить из натопленного жилья, подбросил в каменную печурку хворосту, зажёг прилепленную к столешнице восковую свечу и сел дописывать наставление тому, кто будет жить в этой избушке после его смерти. Деревянное писало глубоко вдавливалось в бересту, оставляя чёткие прориси.

«А случится кому раненому быть или мёртвому, то иди к дубу, в десяти шагах от него на север, увидишь валун великий и мшистый, под ним бьют два родника — один с живою водой, другой — с мёртвой. Омоешь водой из родников раны — заживут, омоешь тело мёртвого — поднимется бодрым. А если старик той водой лицо сполоснёт — станет юношей...»

Самому отшельнику жить уже не хотелось. Он слишком обременил свою память, и она стала сплошной болью. А такие раны даже живой водой не залечишь.

Вдруг послышался неясный шум, что-то ударилось в наружный угол избушки. Уж не лосёнок ли проголодался? Старик поднялся и вышел на крыльцо. Огромный бурый медведь грузно привалился к брёвнам стены и слабо поскуливал. Медведь был тяжело ранен, сильно припадал на правую переднюю лапу, из спины торчало древко стрелы. У зверя, видимо, начали отниматься ноги, и он уже не мог стоять. Старик узнал Бурого. Озорник, бывало, воровал у него ульи с мёдом. Утащит к ручью и бросит в воду, чтобы пчёлы погибли.

Медведь лёг на землю и с трудом пополз к крыльцу, смиренно тычась мордой в траву, из глаз его текли слёзы. Оказавшись возле старика, он поднял огромную голову и робко лизнул шершавым языком руку отшельника. В его взгляде была мольба.

— Что, шарпальник, нашла коса на камень? — строго спросил тот, поглаживая сухой тёплой ладонью лобастую голову зверя. — Лобище-то тебе не по уму даден. На воинов возмечтал напасть? Ах, глупой! Это не ульи с пасеки воровать. Э-э, милый, да у тебя нос сухой...

Бурый виновато прижал уши, слыша укоризненный голос старца, опять просительно лизнул руку отшельника. Тот ощупал огромную вздувшуюся опухоль на плече зверя, осмотрел стрелу, глубоко вонзившуюся в тело гиганта, покачал головой.

— Придётся тебе потерпеть, озорник.

Гигант в знак согласия закрыл глаза и хрипло вздохнул, чутьём доверяя человеку, у которого такие тёплые руки и ласковый голос. Старик вернулся в избушку, вынес туесок из берёзовой коры, наполненный пахучим мёдом, склянку с мазью, острый нож.

— Свежой, надысь собрал, — сообщил он, ставя туесок перед зверем, холмом возвышавшимся над крыльцом. — Откушай, озорник, медок тебе силы придаст.

Гигант жадно потянулся к густому золотистому яству, зачавкал, жмурясь и довольно пофыркивая.

— То-то, а прошлой осенью хотел омшанник раскатать, бедовой, пришлось тебя попужать. Чай недоволен был?

Бурый, понимая, о чём идёт речь, виновато прижимал уши, дружелюбно проворчал, не переставая чавкать, мол, бурчи, бурчи, только мёд не отнимай.

Телега со скарбом воинов тяжело переваливалась на ухабах, скрипела. Когда скрип становился пронзительным, Степан отпрукивал плотную приземистую лошадку, вынимал из-под сиденья корчажку с дёгтем, помазок, смазывал ось.

— Чудесник тот здесь недалече живе, — равнодушно сообщил он мимоходом. — Который с лешаем знается.

— Кудесник? — удивился Дмитрий. — Ведун, что ли?

— Ведун не ведун, хто их разбере. Народ молыт, старичина колдовство ведае.

— Како унюхали? Местной?

— Не-е, откудось прибрёл. Такой вражина... Все клепцы наши поломал. Злой, сотона, аки обр[18]! Наш поп к нему было наладился, так нехристь и близко подойти к себе не дал. Поп сказывал, будто на стену огняну наткнулся, индо борода затрешшала. Поп начал жило колдуна хрестить и молитву творить, а из жила через трубу столб огнянной вылетел. Поп и побег.

Афанасий спросил, как проехать к кудеснику.

— А вон в той лядине[19] тропочка! — Степан показал. — Суходол перейти, вниз к ручью и спущайтесь. Чуток поболе версты.

— Чародей-то страшной? — полюбопытствовал Дмитрий.

— Не-е, сказывают, кто чул, ни рожек, ни хвоста, обнакновеннай. Тока ходе быстро. На лошади не догонишь. Ежли повидать его хотите, то я вас в веске подожду. — Степан проворно взобрался на облучок, подобрал вожжи. — Веска тут недалече, за погорельным лесом. Н-но! — Он спешно уехал.

Всадники выбрались на тропу. Видно было, что по ней давно не ездили и не ходили, её густо застлал крупный нетронутый подорожник.

Ехать и на самом деле оказалось недалеко. Спустились к ручью, по берегам которого темнел ельник, пересекли суходол, выбрались из кустарника и оказались на полянке. На противоположном краю стояла избушка.

— Глянь-ка, Афонь! — бормотнул быстроглазый Дмитрий. — Старик-то и впрямь колдун!

Возле крыльца избушки лежал громадный бурый медведь, возле него хлопотал седой, заросший волосами старик. Кажется, он обрабатывал раны медведя, который при виде появившихся всадников глухо зарычал. Да уж не тот ли это косолапый, что напал на них ночью? Эта мысль одновременно промелькнула у обоих воинов. Отшельник, выпрямляясь, остро глянул на воинов, досадливо отмахнулся, как бы отстраняя их, дунул: «Ф-фу!»

И вдруг поляна пропала, будто её и вовсе не было, а на её месте оказался тёмный бор. Матёрые ели, обросшие мхом, встали перед всадниками плотной стеной. В глубине бора зловеще ухнул филин. Свет стал сумеречным. Где-то в отдалении завыли волки.

— Што это? — ахнул Дмитрий. — Куды мы попали?

Изумлённый не меньше спутника, Афанасий только плечами пожал. Жеребцы под ними тревожно пятились.

— Вот чудесии тако чудесии! — волновался Дмитрий, крестясь. — Господи, спаси и помилуй! Што это, Афонь?

— Не пришлись мы по сердцу волхву, — задумчиво объяснил Афанасий. — Не схотел с нами видеться. Морок навёл. А медведок-то точно тот, в которого мы стрелы пущали.

— И впрямь, Афонюшка! Я то ж самое помыслил. Дак куды ж всё подевалось? Место совсем незнакомое.

— Не боись, выберемся, — успокоил его спутник, оглядывая окружающие заросли. — Вон, кажись, тропинка.

Вместо ручья текла полноводная река. Впереди между деревьев петляла дорога, на которой виднелась тележная колея. Солнце было совсем в другой стороне, чем раньше. Путники проехали по дороге. Но она скоро упёрлась в густой, нетронутый лещинник. Бор стал темней, гуще, неприветливей.

— Беси нас водют! — тревожно шепнул Дмитрий. — Чур нас, чур! Господи, помоги!

Но вокруг по-прежнему стыла враждебная тишина. Афанасию показалось, что кто-то невидимый следит за ними. Воин тряхнул головой, прогоняя наваждение. Но ощущение пристального изучающего взгляда не исчезло.

— Гей, не печалуйся, друже! — ободрил он заробевшего спутника. — Чур делу не помощь! Конн лучик! нас чуют! Орлик, веди на дорогу!

Жеребец послушно вскинул голову, раздул ноздри, понюхал воздух и вдруг радостно заржал. Ему ответил знакомый зов лошади Степана. Оказывается, дорога проходила левее, не далее чем в двухстах саженях. Воины повернули лошадей туда. Скоро на ней послышалось погромыхивание телеги. Опять заржала лошадь, и послышался сердитый голос Степана:

— Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, всё б тобе спотыкаться! Вот отведу на купище[20]!

Афанасий и Дмитрий пустили коней рысью, свернув налево, пробились через орешник и вскоре выехали на знакомую дорогу. В полуверсте за рощей виднелась деревня, тёмные избы с тесовыми крышами разбегались по травянистому холму. Огибая холм, текла река, появляясь из леса. За ней простиралась обширная луговина. Вскоре из-за поворота показалась телега.

— Быстро вы! — удивился Степан, придерживая лошадь. — Тпру-у, лиходельница, ни одной колдобины не пропустишь! Дак што вы? Ай не по нраву пришлись?

— С пути сбились, — скупо объяснил Афанасий.

— Заблудились? Как это? Там же тропка пряменькая!

— Ты вот што, Степан, ехай в деревню и жди нас у старосты, — решил Афанасий. — А мы к твоему чудеснику вдугорядь наладимся. На сей раз без промашки. Оружье мы в возке оставим. Старосте скажи, мол, московские гости от самого великого князя Ивана Васильевича в Новогород путь держат по важному делу. Мол, государевы гонцы. Корм пусть без промедления даст и всё прочее. А мы мигом. Дмитрий, снимай саблю, лук, нож, кинь в телегу!

— Дак, Афонюшка, как без оружья-то... — растерялся Дмитрий.

— А вот так. К тому старику в гости надо с добром ехать!

Его спутник взвыл:

— Ты часом с глузда не съехал? Воин без справы — что бык без рогов! А ежли татя встренем? Мы ж государевы люди!

— Сымай! — В голосе Афанасия прозвучала непреклонность.

Дмитрий, недовольно хмурясь, разоружился. Без привычной сбруи ему было неловко, он невольно ёжился, словно голый на юру. Степан погнал подводу в деревню, недоумённо оглядываясь. Всадники повернули обратно. Дмитрий что-то рассерженно бубнил.

— Старика понять надо, — терпеливо сказал Афанасий. — Ежли он зверьё лечит, то какой же он злой? А мы к нему во всей справе попёрлись. Я слыхал от старых людей, что раньше волхвы лес от всякой напасти берегли, людей учили, мудрость у них была особенная, ведовская. Надобно его послушать.

— Тебе его ведовство зачем?

— А вот зачем. — Афанасий приподнялся на стременах, оглядывая раскинувшиеся вокруг просторы. — Баская[21] земля наша, друже, испокон веку стоит, терпелива, словно мать родная, кормит нас, красотой своей ублажает, пристанище всякой птахе даёт. Вроде как печаловаться нечему! А вот чую я тревогу, Дмитрий! Добром ли мы своей матери родимой платим на заботу её? Татарская конница идёт — землю топчет! Князья между собой ссорятся — опять же земле пагуба. Доколе она терпеть станет? Может, тот кудесник знает?

Дмитрий ошеломлённо уставился на своего спутника. Подобных мыслей Афанасий никогда не высказывал. Вот так лучший проведчик Тайного приказа! Всегда молчаливый, сдержанный, скорей даже угрюмый, не знающий страха могучий боец, выполнявший самые опасные поручения государя, казалось, кремень, а не человек, — и вдруг такое! Дмитрий привычно перекрестился.

— Ты чего глаголешь? Откуда набрался? — пробормотал он. — Грех большой тако рассуждать!

— Почему?

— То божья забота — землю хранить. Не нашего ума дело! Гордыня тебя обуяла!

— Гордыня? — усмехнулся Афанасий. — А мне думается, наоборот. — Он замолчал.

Они увидели знакомую тропку, заросшую подорожником. На этот раз подорожник был примят копытами лошадей. Афанасий весело сказал:

— Ну-ка, Митрий, поведай смешное!

— Смеш-ное? — ещё более поразился его молодой спутник. — К месту ли?

— К месту, к месту, жги!

— Ин, ладно. — Дмитрий почесал щёку, зарастающую рыжеватым кудрявым пушком. — А вот слышь, Васька Ховрин надысь смеховину баял. Жил-был человек, водил дружбу со скрягой. Как-то он молвит скряге: «Уезжаю, друже! Долго не вернусь. Подари-ка мне своё кольцо, буду носить, не снимая с перста. Станет скучно, погляжу на него и тебя вспомню!» «Эге ж, — отозвался скряга. — Ежли тебе в дороге станет скучно, ты лучше на свой пустой перст глянь! Как посмотришь, так сразу вспомнишь, что, дескать, просил я у такого-то кольцо, а он мне не дал!»

Оба рассмеялись молодым здоровым смехом. И сразу как бы повеселело вокруг, из-за туч выглянуло солнце, осветило лес. Вот и ручей. А возле него избушка на поляне. Медведя возле крыльца уже не было. По лужайке носился на высоких ногах лосёнок, взбрыкивая, бодая воздух неокрепшими рожками. На крыльце стоял босой отшельник и пристально смотрел на подъезжающих светлыми кроткими глазами. Мир и покой царили вокруг. Жеребцы шли без опаски, только ушами прядали и хвостами помахивали, отгоняя припозднившихся слепней.

— Будь здрав, отче! — приветствовал старика Афанасий. — Нас не пасись, мы добрые христиане!

— Вижу, — без улыбки отозвался старик. — Потому и позволил вам приблизиться.

Афанасий и Дмитрий переглянулись, услышав речь отшельника. Она была необычной для слуха, привыкшего к московскому певучему говору, как если бы фряжец излишне правильно произносил знакомые слова. А старик не отводил глаз от Афанасия, словно пытаясь проникнуть в его замыслы. И вдруг лицо его стало приветливым. Так вот какой гость пожаловал к нему! Росту среднего, широкоплечий, статный, толстая шея и крупные руки говорили о богатырской силе, а сдержанно-суровое лицо — о постоянной готовности к схваткам. О, это грозный воин, дело которого рубить, а не размышлять. Но порой на хмурое лицо приезжего наползала задумчивость, и тогда взор его становился потаённым, украдчиво-зорким, что свидетельствовало о мятущейся душе.

Волхв обладает даром не только видеть глубинную сущность человека, но и прозреть его будущее.

Отшельник пристально смотрел на старшего воина, и упорный взгляд его проникал сквозь время, силой сосредоточенности раздвигая грядущее, подобно пластам зыбкого тумана, тающего под зраком солнца. Перед внутренним взором старика возникла огромная река, корабли, плывущие по ней; распахнулась степная даль, показались стремительно скачущие по равнине всадники, промелькнули в смутной зыби чужедальние города, улицы, полные смуглых людей в белых одеяниях и тюрбанах; опять синее море и корабли; проплыли высокие горы, дремучие леса, деревья, увитые лианами; и вдруг возникла знакомая поляна духов, странник, устало бредущий к дубу-великану. Видение исчезло.

Но волхв уже знал, зачем воин шёл к дубу.

Перед ним был человек, которого он так долго ждал.

Не знал об этом только сам Афанасий, он лишь ощутил, как от старца вдруг нанесло жутью. Дмитрий вздрогнул и привычно перекрестился. Афанасий под пристальным взглядом кудесника не решился повторить движение своего спутника. Почему — он и сам не понял.

Отшельник облегчённо вздохнул и пригласил гостей в избушку. Те не чинились, привязали лошадей к столбу крыльца, вошли в низкую дверь. Проведчик великого князя Ивана должен знать как можно больше. И везде быть своим, в толпе смердов не выделяться, татарским языком владеть, купцом прикинуться, с вельможей держаться на равных. А вот с кудесником он, недреманное око государя, ещё не встречался.

Жильё отшельника выстроено из крупных брёвен, рубленных «в лапу». Освещает его крохотное слюдяное оконце. Топится не по-чёрному, а очагом из камней, тяга — в каменную же трубу. Лежак с травником, лавка, ларь, кадь, корытце, ведро, чашка с ложкой. На стенах пучки трав, отчего запах в жилье приятный. На столе стопка берестяных «грамотничков» для письма, рядом острое писало. Афанасий как бы случайно скользнул взглядом по верхней берестянке. «А случится кому раненому быть... иди к дубу... увидишь валун великий и мшистый, под ним... два родника — один с живою водой, другой — с мёртвой... старик той водой лицо ополоснёт — станет юношей...» Складно! Надо запомнить.

Гости уселись на лавку. Старик подал им дубовую братину с сытой[22]. Воины отпили, вежливо поблагодарили, утёрлись долонями. Глаза старшого построжали. Волхв понял, что ему сейчас будет учинён допрос.

— Знахарство ведаешь? — спросил Афанасий.

— Ведаю, — улыбнулся старик.

— Лекарствовать гож ли?

— И к этому свычен.

— Вижу, не местный ты, из каких украин будешь?

— От ляхов перебрался. От воителей подале. Лес-то един.

— Лес един, да межи разные. Пошто не в деревне живёшь?

— Привык одиночествовать.

Вмешался Дмитрий, спросил:

— Разве в защите не нуждаешься?

— Лес меня бережёт. Он же и кормит, — сухо ответил старик и добавил: — А зверьё мне не помеха.

— Родичей имеешь?

— Нет. Стар я, сыне.

Афанасий повёл глазами на спутника, и тот умолк, хотя, видно, любопытство его жгло. Несвычно Дмитрию зреть таких отшельников. А видно, что человек особенный. Не смерд, но и не лепший[23]. Кто же он? Афанасий понимал, что ему бы следовало задавать другие вопросы, те, которые и привели проведчика сюда, но привычка брала своё, и он как бы со стороны слышал свой голос, упрямо долдонивший:

— Крещён ли, отче?

— Земле поклоняюсь. Мудрости высшей.

— Разве мудрость господа нашего не наибольшая? — Глаза проведчика построжали.

Ответ старика прозвучал неожиданно, горечь прозвучала в нём.

— Было время, сыне, земля-матушка всех объединяла, ей молились, ей верили, и она детей своих в обиду не давала, ибо мудрость её испокон веков в тысячелетиях устоялась, своя, не заёмная, и боялись люди творить зло, потому что земля вот она, под ногами, она жизнь всему сущему даёт и в неё всяк ложится. Но примет ли она того, кто ей обиду причинил? Ох, придёт время, накопятся в ней обиды, откажет она чадам своим в извечной милости!..

Дмитрий незаметно толкнул Афанасия локтем в бок, но тот не обратил внимания на тычок, слушал отшельника, опустив голову.

— Ты вот спрашиваешь, сыне, мудрость господа нашего разве не наибольшая, а сам своим вопросом уже заранее утверждаешь, мол, другого и быть не может. А ведь до царя далеко, до бога высоко, а землю-матушку ты каждый день зришь! Те, кого ты богом своим считаешь...

И тут Дмитрий властно крикнул:

— Замолчь, старик! Не смей так говорить! — И строго обратился к Афанасию: — Ты как знаешь, а я должон об этом разговоре доложить куда следует. Не можно нам слушать измышления еретические. Это ж чистый стригольник[24]!

Стригольники — еретики, распространившиеся по Руси из Новгорода, смущающие христиан православных тем, что не признавали за церковными служителями права поучать людей, ибо, как говорили они, «сии учителя стяжатели, лихоимцы, блудники суть, ядять и пьют с пьяницами, развратничают с жонками мирскими...» Сия ересь страшна, велено её искоренять всячески. Недавно митрополиту Зосиме из Твери донесли: «Побиша стригольников, еретиков дьякона Никиту и Карпа простьца и третьего человека с ними свергоша с моста утопления для». Афанасий спохватился. Великий князь Иван Васильевич велел настрого выявлять смутьянов и пытать на дыбе, чтобы сие вольномыслие дерзостное не распространилось. Не следовало брать к отшельнику Дмитрия, надо было ехать одному. Досадуя на собственную непредусмотрительность, Афанасий нехотя приступил к обязанностям проведчика, хотя знал, что его спутник вряд ли решится доложить об этом разговоре начальствующему над Тайным приказом князю Семёну Ряполовскому. Воин ещё раз цепко оглядел избу, спросил старика:

— Кто брёвна в стены клал, отче?

— Сам, — кратко ответил тот.

— Брусишь, отче! Тут сила немалая потребна.

— Сам, — сухо повторил отшельник.

— Добро. Поверю. Зачем на нас морок навёл?

— С оружием вы в гости ехали, а у меня другой гость был.

— Что медведя лечил — то ладно, всякий зверь — божья тварь. Но чую, заклинания ты ведаешь, ладно ли это?

— А разве христианские молитвы — не заклинания?

При ответе старика Дмитрий вновь возмутился, хотел что-то сказать, но уже Афанасий толкнул его локтем, мол, молчи и слушай. Отшельник вдруг улыбнулся, произнёс:

— Приедешь ты ко мне, Афанасий, ещё много раз. Но уже один.

В его словах прозвучал, как показалось проведчику, намёк. Он нахмурился.

— Откуда тебе моё имя известно? Грядущее ведаешь?

— Ведаю. И скажу заранее, много тебе предстоит узнать, сыне, многажды меня вспомнишь добром. Сведаешь ты и магометанство, и Буту, и веру индиянскую, с умными людьми познакомишься. Тогда и найдёшь свой путь!

— Бута — это кто?

— Мудрец земной. Жил задолго до Иисуса. Много людей на Востоке в его вере пребывают...

Дмитрий, ерзавший на лавке, вновь перебил отшельника.

— Всё то ложь и наваждение сатанинское! Одна вера истинна — православная!

— Магометане считают иначе, — безразлично заметил хозяин избушки, поглядывая на Афанасия. А предки русичей пребывали в балховстве, по-нынешнему — в язычестве, о христианстве и не помышляли...

— Брусишь непотребное, старик! — гневно воскликнул младший воин. — Православие испокон веков на Руси! И деды наши Иисуса почитали, и прадеды! А вот у тебя ни одной иконы в жилье нету! Перекреститься не на что! Это как?

Чтобы оборвать опасный разговор, Афанасий поднялся с лавки. Тотчас вскочил и Дмитрий, им вдруг овладел страх. Теперь старик не отрывал от младшего путника своих сверкающих глаз из-под седых кустистых бровей и молчал. Ковыльные волосы его почти закрывали лицо, отчего огненный взгляд волхва, казалось, проглядывал сквозь заросли белой травы. Афанасий на всякий случай спросил:

— Лекарь из тебя добрый, отче?

— Не лечу я людей.

— Пошто так?

— Зарок на мне, — мучительно трудно выдавил отшельник. — Не велит он людей врачевать.

— Грядущее далеко зришь?

— Зоркости во мне нет прежней. Что вижу — как в тумане. Слабею, сыне. Замены жду.

— Добро! — думая о своём, заключил Афанасий. — Великий князь Иван Васильевич никому не препятствует селиться на его землях, лишь бы его воле покорялись и десятину в казну вносили. — Он многозначительно помолчал, ибо отшельник вряд ли делал то и другое, добавил: — Доложу я о тебе...

— Мирославом меня звали. А в детстве Блаженным.

— Доложу я о тебе, Мирослав, дьяку Ваське Мамырёву, аль боярину Квашнину. А там что решат. Очаг у тебя добёр. Тоже сам клал?

— Сам. Свей[25] из Новогорода научил. И насчёт брёвен не сомневайся. Жил в древнем городе Сиракузы геометр Архимед. Он много всяческих приспособлений выдумал для облегчения труда. Аз еcмь[26] его рычагом пользовался.

Афанасий вспомнил, что дьяк Мамырёв несколько раз упоминал о греке Архимеде, веско произнёс:

— Вижу, учен ты. Надо б тебя в Москву взять. Летопись по своему почину ведёшь?

— Не летопись это...

— Писаниями в монастырях занимаются, аль при князе великом, — строго сказал Афанасий, видя, как внимательно слушает его Дмитрий. — Твой труд втуне пропасть может. Это вред для Руси. Великий князь Иван Васильевич денно и нощно о нас хлопочет, жилы из себя тянет, чтоб державу укрепить, дух народа поднять, ума ему придать, от татаровей поганых Русь освободить. Тут каждое слово, не в глупе сказанное, дороже жемчуга — диаманта. А ты, отче Мирослав, в лесу хоронишься, таем[27] летописание ведёшь. Не праведно сие!

Отшельник промолчал. Чужая назидательность для простых смертных вполне уместна, возразить — значило дать повод младшему воину обвинить его в нечистых помыслах.

Гости поблагодарили хозяина за угощение, степенно поклонились и вышли.

Возвращался Афанасий молча, обдумывая встречу с кудесником. Досадно было, что не удалось выпытать у старика то, чего хотелось, о чём он спрашивал себя много раз и не находил ответа, что приходилось скрывать от окружающих, ибо его вопросы могли показаться не чем иным, как ересью. Тайное желание познать будущее возникло у него давно, когда созрел ум и богословские книги перестали его удовлетворять. Например, по христианским заповедям русские князья должны жить между собой в дружбе. Но этого не происходило. Почему? Не значило ли это, что в мире есть силы более могущественные, чем родство и заветы отцов, и нынешнее состояние Руси зависимо от них, равно как и грядущее? Об этом и желал он поговорить с чародеем. Мучительно жить в неведении.

Жаль, Дмитрий помешал. На обратном пути следует ещё раз завернуть к волхву, но уже без напарника. Дмитрий храбрый воин, исполнительный, но слишком усерден в следовании вере.

— О сём разговоре я сам князю Ряполовскому доложу, — сказал Афанасий молодому спутнику. — Ты же промолчи, тут опас великий, одно слово много значит, не то скажешь, быть старику на дыбе! Не злодей он и не стригольник, а человек безобидный. Видел, как он медоеда лечил?

— Видел, Афонь, — вздохнул Дмитрий. — У меня тож душа есть. Тебе, конечно, лучше с Ряполовским поговорить, — вот только невдомёк, чего волхв плёл, мол, ты и магометанство сведаешь, и Буту. Ещё чего-то про твой путь, ась?

— Поглядим, коль поживём, — неопределённо ответил старшой, добрея к своему верному товарищу, не раз бывавшему с ним в опасных переделках. — Может, он и прав. Хочется мне на чужие народы посмотреть, как в дальних землях люди живут, что за государи ими управляют, какие силы те народы таят.

— Ты про татар, что ли?

— Татары нам хорошо ведомы, друже, чего от них ждать, мы всяко знаем. Кроме них, другим народам несть числа. Особливо в тех землях, где зим не бывает...

— Неуж есть такие страны, Афонюшка, где весь год тепло?

— Сказывают купцы, что есть.

— Вот бы пожить где! — невольно вырвалось у Дмитрия. — Вот куда надобно было нас послать, мы б уж там всё сведали! А в Новогороде чего мы не видали?

Афанасий не ответил простодушному товарищу. Молод он ещё, неопытен. Князь Семён Ряполовский, посылая их, строго-настрого запретил разглашать что-либо, касающееся секретного поручения.

«С тебя спрос, Афанасий Микиты сын! — сурово изрёк он. — Молодшим знать о том не можно, им и сыты не надобно, дай поглаголить. Помни, что ты и Дмитрий купцы тверские и едете в Новогород посмотреть на тамошний товар. И боле ничего. Дмитрий у тебя для поручений попроще. Об остальном заботься самолично. Кроме тебя о секрете только государь знает, Квашнин да я».

Боярин Степан Квашнин — приёмный отец Афанасия. Двадцать лет назад отбил Степан восьмилетнего отрока у бродячего отряда татар, напавших на усадьбу родителя Афанасия Никитина, и воспитал приёмыша как родного сына. С того времени проведчик дал себе зарок не обзаводиться семьёй, пока не отомстит татарину Муртаз-мирзе, что навёл разбойников на усадьбу отца. До сих пор та клятва не снята. Вспомнив об этой боли, Афанасий помрачнел.

А вечером следующего дня к отшельнику наведался ещё один гость. Сильно похолодало, нанесло туч, задул северный ветер, что случается перед снегопадом. Волхв понял, кто явился, когда под грузным телом чужака скрипнули и прогнулись толстые доски крыльца. Леший осторожно потрогал дверь, пытаясь её открыть, что-то недовольно проворчал. Старик лежал на топчане, укрывшись хлопчатным бумажником, который когда-то подарил ему заезжий купец, заблудившийся в лесу. Кости ломило, волхв чувствовал слабость, тело его, за многие годы натруженное вдоволь, просило покоя и отдыха. Сегодня волхв потратил много силы, чтобы предвосхитить грядущую жизнь старшего из воинов, потому и ослабел более обычного. Через шесть лет судьба начертала ему передать многотрудную ношу юному волхву.

Ужасное лицо лешего заслонило оконце, сквозь мутную оконную пластину были видны горевшие, подобно светильнику, глаза нелюдимого великана. Отшельник попытался встать, не смог. В молодости мир был огромен, сейчас он стремительно суживался: шесть шагов до двери — и не добрести. Понесла бы его земля, но ноги не держали. Чтобы дожить до встречи на поляне духов, придётся воспользоваться мёртвой и живой водой.

В двери послышалось лёгкое царапанье. Леший миролюбиво напоминал о себе. Что бродяге нужно? Скорей всего, наступившие холода погнали его к теплу. Лосёнок, спавший возле очага, насторожился, навострил уши. Выскочил из-за топчана хромой зайчонок, подобранный стариком на днях, поднялся на задние ноги, забарабанил лапами по лавке. Эй, хозяин, поднимайся, гость пожаловал! Забегал по шестку приручённый ворон, вопросительно заглядывая вниз. Живность боялась нежданных гостей. Когда здесь были воины, лосёнок и заяц смирно пролежали под топчаном, а ворон забился в тёмный угол так, что служивые ничего не заметили. Снаружи донеслось негромкое ворчание. Леший сердился. Может, голоден?

— Выкопай на огороде репу! — крикнул старик. — Найди яму под ботвой!

Тяжёлые шаги великана удалились на огород. Ишь как понял быстро. Голод не тётка. Весной надо будет заставить лешего вскопать огород побольше. А сам старик наделает туесков под ягоды и под желудёвую муку. Земля родит обильно, прокормиться ему с лешим нетрудно. Тот добрый помощник.

Утром, выйдя из жилья, отшельник нашёл лешего под дровяным навесом. Великан устроил себе лёжку в хворосте, натаскав сухих листьев. За поленницей дров ему было тепло и сухо, спал он спокойно, свернувшись лохматым калачиком, в его огромной руке была вымытая репа. Волхв почувствовал к бесприютному бродяге жалость. Именем лешего пугают детей, его вид наводит неописуемый ужас, а нелюдимый великан нуждается в защите и заботе, как любое живое существо.