Хождение за три моря

РУСЬ МОСКОВСКАЯ

ыло это тогда, когда человек верил Богу больше, чем себе, а мечу больше, чем Богу. Случалось, люди ложились спать свободными, а вставали рабами, землю пахали по обычаю, а урожай собирали по закону.

Сущность любой эпохи определяют свершения. Пятнадцатый век от Рождества Христова заканчивался заурядно, но уже изобретены пушки, книгопечатание и инквизиция, а Ренессанс породил гуманизм — новое мировоззрение, которому предстоит стать жалким пасынком надежд. Европа стоит на пороге грандиозных географических открытий, они принесут человечеству ровно столько добра, сколько и зла, будет уничтожена одна из культур человечества; но в Европе появится картофель, который спасёт миллионы человеческих жизней. Неистовый фанатик Торквемада уже готов стать великим инквизитором, а величайшему сыну человечества Леонардо да Винчи исполнилось пятнадцать лет, он пока ваяет прекрасные женские и детские головки, но скоро сделает множество изобретений и заявит об одном из них: «Я не пишу о своём способе оставаться под водой столько времени, сколько можно оставаться без пищи. Этого я не обнародую и не оглашаю из-за злой природы людей...»

Можно менять веру, обычаи, законы, но не природу людей. Разница между фанатиком Торквемадой и гуманистом Леонардо да Винчи, кроме всего прочего, и в том, что первый был оптимистом, а второй, увы, пессимистом.

Историю делают люди, но время равнодушно к правителям, которые самозабвенно пытаются соорудить себе пьедестал из песка, оно, посмеиваясь, превращает царственные потуги в фарс. Во Франции правит Людовик XI, в Испании — Иоанн II, в Неаполе — Фердинанд I, Кристофер Моро — венецианский дож, Павел II — папа римский. Здесь цифры означают лишь очерёдность. Какой след в истории оставили после себя все эти павлы, людовики, иоанны, моро, — скажет не каждый француз, испанец или итальянец. Но каждый русский знает, что Иван III — собиратель земли русской.

Даровитые люди нужны Руси, ох как нужны! Первым это понял пращур нынешнего государя князь московский Иван Данилович, прозванный Калитой[28], любивший носить при себе суму с деньгами и раздавать их нищим «сколь долонь зачерпнёт». Делал он это не совсем бескорыстно, а зная, что слава о нём, милосердном, далеко разнесётся, потянутся к Москве люди. Сам же был бережлив и, скупая земли у соседей-князей, заботился о водворении на них домовитого хозяйского порядка, переманивая к себе из чужих украин мастеровитый люд, строя на пустошах деревни, наполняя свои закрома хлебом, а казну — деньгами и на эти деньги выкупая у ордынцев пленных русичей, населяя ими свои сёла и слободы. И тогда же учил сыновей: «Допрежь всего — работной люд, кто землю пашет, избы строит, печи ложит, на них наша сила держится, их берегчи надо со всем тщанием, избавлять от татей, непосильным налогом не ломать им хребтину... Но вдвое сверх той заботы яви заботу о человецах даровитых, коих Всевышний наделил необычным таланом, зажёг в них искру божью. Оне есть украшательство земли русской, буде их больше — о Руси слух далеко пойдёт. Таланные, творя разные диковины, избавляя смертных от болестей, облегчая приспособлениями труд работным, выгод князю приносят немало...»

Сыновья Калиты Симеон Гордый и Иван наказ отца крепко запомнили, бережливостью и заботой о людях укрепили княжество так, что сын Ивана Дмитрий одолел татар в кровопролитной Куликовской битве. Жаль, не до конца им хребтину переломил. И вновь сын его Василий и сын Василия, тож Василий, ослеплённый соперниками и за то прозванный Тёмным, настойчиво и терпеливо продолжали начатое Калитой. А теперь тяжкий груз забот с плеч отца своего Василия Тёмного перенял Иван Васильевич.

Государь Иван богат, домовит, силён — это не только на Руси известно. Смердов он не неволит, бояр жалует, торговля в его городах бойка, пошлины невелики. Он хоть и данник Большой Орды, но татары к нему пока ласковы, хан Ахмад самолично передал Ивану ярлык на великое княжение. Может, сейчас бы и не дал. Проведчики Ахмада уже кое о чём дознались, и хан Большой Орды грозится пойти на Москву, его к этому подстрекает и король литовский Казимир Ягеллончик, но Ахмад понимает, что прошло время, когда можно было напугать московского князя, татары Куликовскую битву ещё не забыли. Государь Иван в прошлом году[29] сам направил рать на Казань, правда не совсем удачно, пришлось отступить, но лиха беда начало.

Кому на Руси Москва плоха — так это соперникам — князьям, она им поперёк горла. Ныне народ к Ивану валом валит, бояре иных удельных князей порой вместе со своими дворами и холопами переселяются в Москву. Великий князь всем им прокорм даёт и службой наделяем. А мелкотные удельные князья — Стародубские, Новосильевские, Бельские, Воротынские, Холмские — добровольно признали над собой власть московского великого князя, вошли со своими уделами под его руку и стали у него «лутчими» служилыми боярами, он им отчинные земли как бы в обрат вернул, и ныне бывшие князья стали в своих отчинах управителями. А тем, кто Ивану показался слишком «поворотным», то есть могли и вспять оборотиться, он отчины не вернул, наделил землёй подале.

Великий князь поднимался на свою башню, где он любил думы думать. Один, сопровождающие в таком деле помеха. Легко нёс по ступенькам своё тело, ещё не заматерел и грузности не набрал, двадцать осьмой годок всего. Высокая бревенчатая башня называлась Обзорной, вёл к ней из жилых покоев крытый мосток. Поднималась она над кремлёвской стеной саженей на двадцать, завершаясь площадкой под тесовой крышей, откуда открывался превосходный вид на стольный город, на синеющие за ним леса и реки. Когда очам просторно, мысли текут вольно. Здесь, вдали от советчиков, у Ивана созревали великие решения.

Вот она, Русь Московская, с высоты птичьего полёта!

Давно уже нет того соснового бора, что шумел когда-то на кремлёвской горе, крутым мысом обрывающейся к устью Неглинной, а память о нём осталась — главные ворота Кремля названы Боровицкими. Иван до сих пор помнит рассказ своего бывшего наставника Степана Квашнина о том, как зарождалась Москва. «Были на этом месте красные и хорошие сёла суздальского тысяцкого боярина Стефана Ивановича Кучки. Но прибыл сюда Юрий Долгорукий, взошёл на гору, обозрел по обе стороны Москвы-реки и Неглинной, возлюбил сёла оные и повелел сделать град мал, древян». Осталась о тысяцком Стефане память, часть города вправо от Москвы-реки и поныне кличут Кучково поле.

А какую память о себе оставит он, великий князь Иван Васильевич, третий по счёту Иван среди московских князей? Эта мысль не смущает его, ибо появилась она не от гордыни, от забот, они ему от прадеда Дмитрия Донского в наследство переданы. Как вечная тревога о земле русской.

Тяжёлым немигающим взглядом смотрит князь на север, где за лесами Тверское великое княжество. Там сейчас правит брат жены Ивана Марьи Борисовны, Михаил. Тверской князь — давний соперник московского. А за спиной Твери — Новгород и Псков, города многолюдные, богатые, ремёслами справные, торгующие с Ганзой[30], откуда поступает серебро, нужное для чеканки монет. И не только серебро. Воспротивится Тверь пропускать московских купцов в Новгород — казна Ивана доброй трети пошлин лишится. В год восшествия Ивана на княжение[31] заключил он с шурином договор, по которому оба согласились признать равенство Москвы и Твери. Так ведь вынужденно, ибо равенство мнимое. Москва сильнее, ей Богом дано больше, именно она, а не Тверь оказалась на развилке трёх великих дорог: первая — по Москве-реке, которая притоком своим Истрой через Ламский волок соединяет Верхнюю Волгу со средней Окой, вторая — «дорога Володимерьская», третья — от Киева к Переяславлю-Залесскому и на Ростов Великий. Именно по этим дорогам издревле течёт людской поток на север, ища безопасное проживание, едут купцы с товарами. А пошлины оседают в кошеле у князя московского. Рубль всем правит, рублём Москва крепнет, скупая земли у соседей.

У славного пращура Калиты было семь городов и пятьдесят одна волость с сорока дворцовыми сёлами, когда он «умздил» хана Едигея «многим златом-серебром», взял ярлык на великое княжение и сразу же купил три удельных города — Белозерск, Галич и Углич. Его внук Дмитрий Донской «вытягал» у смольнян Медынь, захватил Стародуб, Дмитров. Сын Дмитрия Василий купил у хана ярлык на Муром, Тарусу и Нижегородское княжество. При отце Ивана Василии Тёмном владения Москвы распространились вверх по Оке и Дне, по вятской земле дошли до Устюга. А ныне великий князь ярославский со всеми своими удельными присягнул Ивану на верность. Со времён Калиты Московская Русь вдесятеро увеличилась землёй и людом, а Тверь как была нищей, так нищей и осталась. Не хитры, не домовиты тамошние князья, больше надеются на храбрость и на то, что их призыв «друг за друга, брат за брата стоять, а татарам не выдавать...» найдёт поддержку. Иван понимает, что сие есть пустословие, никчёмное мечтательство. Из прямодушия меча не изготовить, из призывов монет не начеканить, а без денег войска не собрать. Потому быть Твери под Москвой.

Но допрежь того — вольный Новгород. Его бы следовало назвать буйным, потому как высылает он разбойничьи ватаги удальцов-ушкуйников, те на судах плавают по верхней Волге, разоряют московские владения на северо-востоке, отчего население там худо приживается. Пришлось послать в Новгород Хоробрита-проведчика, чтобы... Но это большая тайна, её даже в мыслях держать опасно, вдруг нечаянно проговоришься. Иван невольно оглянулся, не стоит ли кто позади, среди его бояр есть тайные волхвы, умеют угадывать мысли. Но площадка была пуста.

Самая большая беда — врагов у Москвы много. Ох много! Недавно Степан Квашнин подсчитал: Москва со времён Ивана Калиты половину прошедших лет воевала, а вся Русь и того более[32]. Редко выпадал мирный год. Тяжкая доля — ждать со всех сторон грозы.

На западе Литва воинствует. Смоленское княжество себе прибрала, унию с поляками сотворила, католичество приняла. Правитель тамошний Казимир и сын его Александр воители славные. У Ягеллы-отца Казимира-мать была тверской княжной, стало быть, сродственник Михаилу. Сойдётся ли православный с католиком? Если да, жди беды. А пущий опас в том, что Ягеллончик подговаривает большеордынского хана Ахмада выступить совместно против Ивана. А ежли к этому союзу добавится ещё и Казань, тогда замкнётся вокруг Московской Руси враждебное кольцо. Узел сей разорвать можно союзом с Менгли-Гиреем, ханом крымским, но тот давний союзник Казимира, хотя склоняется и к союзу с Москвой, потому что Османская империя грозится захватить Крым и свергнуть Менгли-Гирея.

Но пущий опас с востока и юга — Казанское ханство, Большая Орда, Ногайская Орда, Астраханское ханство. Они закрывают Руси путь на юг по Волге, — купцам большое стеснение. Правда, торговать никто из ханов не запрещает и даже поощряет, но если каждый год ждёшь войны, то купцам от торговли радости мало. Ногаи в южных степях кочевьями густо ходят. Там их сила несметная. Ни проходу, ни проезду по сухопутью. Разорять русские земли для татар — дело привычное. В прошлом году Ахмад конницей на низовые города ходил, напал было на Калугу, но воевода Данила Холмской отбился, Ахмад поопасился, ушёл. В отместку Иван на Казань рать посылал, да неудачно. Облегчение Москве единственное в том, что ханы между собой не ладят. Астраханский султан Касим считает себя прямым потомком сына Чингиза Дясучи, а это значит, у него больше прав на золотоордынский престол, чем у Ахмада. От того он ярится и при случае всадит нож в спину Ахмаду. То же и в Казани. Там соперничают между собой местные беки. Одни хотят на казанский престол царевича Касима, тёзку астраханского султана, а другие поспешили возвести Ибрагима. Тогда обиженный казанский царевич ушёл со своими людьми на службу к Ивану.

Не за себя сердце болит, за Русь. Велика она, обильна, да недужна удельной враждой, а оттого слаба. Собрать её надо как можно быстрее, но время требуется и сила. А чтобы Руси мощь поиметь, торговлю нужно наладить, особенно со странами, что на юге и на западе. Недавно приезжал в Москву венецианский посол Джан Батиста Тревизан, якобы хотел, чтобы Московия помогла Венеции в войне с турками-османами, захватившими оплот православия Константинополь. Иван бы и рад помочь, да через татар не пробиться, Литву не перейти. А тут Тверь под боком, буйный Новгород. Тот венецианец красно баял про полуночные страны, мол, и государи в тех странах самодержцы, и бояре у них покладистые, и народ послушный и трудолюбивый. Города, мол, там сплошь каменные, мостовые мощены, чисты. Дороги вельми удобны. Много учёных-книгописцев и изобретателей, выдумавших огнемётные машины, мушкеты, пушки. Про новое оружие Иван давно знает. Уже послал Андрея Холмского, брата воеводы Даниила, к свеям, чтобы мастеров по литью пушек в Москву пригласил. Наказал, чтобы сулил любые деньги, лишь бы приехали, научили оружие изготовлять, чего-чего, а железа у нас хватает. Пушки уже имеются у Твери, у Казимира. Недавно проведчики прознали, что и у турок много пушек было, когда они Константинополь приступом брали, стену крепостную железными шарами проломили. Теперь вот надо стены толще делать. Сейчас бы то огнемётное оружие да под Казань. Враз бы управились. Пораньше следовало новшества у себя ввести. Отстала Русь от полуночных стран, надобно искать людей даровитых. Думы, думы... Не оставляют они в покое даже на короткое время. Взять того же Батисту Тревизан. Каков хитрец оказался, новых тревог прибавил. Он из Москвы к Ахмаду наладился. Зачем? Проведчики вызнали, что венецианский дож Кристофер Моро дал ему секретное поручение уговорить золотоордынцев напасть на турок-османов, с которыми Венеция ведёт войну. Для Москвы сие полезно. Ну, а если этот новый союз позже оборотится против Руси?

А тут ещё напасть. Иван невольно поморщился, до того неприятна даже мысль о ней. Как-то так получилось, что московский государь наособицу от других государей стоит, он им как бы чужой, не порфироносный. Недавно король Казимир доказывал московскому послу Никите Беклемишеву, что у великого тверского князя Михаила на Русь больше прав, чем у Ивана, ибо Михаил из того же гнезда Всеволожского, а московские князья ещё с тех далёких времён, когда Всеволод Большое Гнездо отчину свою делил между сыновьями, всегда были младшими, а потому им и достался «заброшенный угол». Это уж потом Москва возвысилась, но суть от этого не меняется. И первый сиделец в «заброшенном углу», Владимир, был младшим среди братьев, и второй, Михаил, прозванный за своё забиячество Хоробритом, остался младшим. Право на властительство всегда у старших, недаром говорят, поперёд батьки не суйся. Стало быть, если Иван и объявит себя государем, то в глазах других царей альбо королей он будет самозванцем. Эта мысль для Ивана мучительней остальных.

Ежли он даже татар победит и землю русскую в кулак соберёт, как себя равным другим государям поставить?

Когда Батиста Тревизан был у Ивана, то объяснил на примере полуночных стран, что самодержец не токмо в стране самолично правит, но и от соседних государей независим, дани никому не платит. Горько было слышать про всё это великому князю. Ему приходится порой боярские выходки терпеть, гневливые слова выслушивать, а самое главное — вынужден ежегодно Большой Орде дань посылать. Да какую — десять тысяч рублей серебром! Это всё равно что десять громадных караванов с товарами[33]. Как если бы их без всякой пользы в реке топить. Доколе?

Но выход вроде бы есть. Вчера многомудрый боярин Квашнин ему совет дал. Беседа была с глазу на глаз и столь тайной, что рынды всех, кто имел нужду к великому князю, из покоев Ивана вон выпроводили, сами в сенях стали без пропуска. Сказал Степан Квашнин, как бы случайно обмолвясь:

— Марья-то Борисовна тяжко больна, ась?

Иван и сам об этом не худчее Степана Дмитрича знало, ему лишнее напоминание о болезни жены край неприятно, он досадливо нахмурил густые брови, промолчал.

— А ты, кесарь-батюшка, слава Богу, здоров и молод, — продолжил Степан Дмитриевич. — Выслушай, государь, не гневайся. Жизнь не остановишь, горе делу не помощник.

— Ну, слушаю. Что сказать хочешь? — нетерпеливо отмахнулся Иван, не удивившись тому, что боярин впервые назвал его кесарем, как величали римских императоров со времён Августа — цезарь, кесарь.

— А то. О женитьбе загодя следует подумать.

— Кикимору сладим — женишков отвадим! — отшутился князь, думая о своём. — Ещё говорят, жениться не напасть, как бы с жёнкой не пропасть! Чего ты затеял?

Пожилой дородный боярин обиделся, пожевал губами, смял седую бороду в жилистый кулак. Преданный он Ивану человек, воспитатель князя с младости, ума в него много вложил и шутить ему никогда не позволял, мол, не по сану тебе игривость ума, у государя думы должны быть степенные, чтобы все видели, он — надежда. Родитель Ивана не раз Бога благодарил за то, что тот надоумил пращура нынешнего рода Квашниных, Родиона Квашню, покинуть Киев и перебраться со всем своим двором в Москву. А двор тот был немалый — тысяча семьсот человек.

Иван спохватился, примирительно сказал:

— Прости, дядько, ежли обидел. Пошто разговор-то затеял?

Квашнин расправил пышную бороду, оглянулся на дверь, ведущую в сени, понизив голос, сказал:

— Невесту пора поискать.

— При живой-то жене?

— При смерти Марья Борисовна. Немчура-лекарь говорил, её уже ништо не спасёт. Околдовали её.

— Кто? — князь ожёг боярина гневным взглядом.

— Лекарь об том не знает, но колдун, бает, силён был. Не поднимется Марья Борисовна, недолго ей осталось. А тебе о всей Руси надобно думать! Об этом не забывай.

— Ты вот что, — прервал его Иван. — Собери-ка колдунов сюда. Ко мне. Гонцов пошли по городам, пусть сведают. Когда соберутся, я им Марью Борисовну покажу, спрошу, кто чары навёл. Найду... — Князь только зубами скрипнул.

Колдовство на Руси — дело обычное, не к ночи будь оно помянуто. По Москве только и слышно о проказах ведьмовских: то рыжая свинья на пешехода о полуночи напала, всего искусала, то корова молоко не стала давать, то бородатый козёл на задних ногах по улице шёл и человеческим голосом вещал, какие беды Русь ожидают, то от порчи человек помер, женщина в белом по ночам бродит, в окна добрым людям заглядывает, а у самой глаза как у сатаны горят. Иван уже велел на каждом перекрёстке стражу ставить.

Степан Квашнин опять бороду в кулаке смял. Собрать колдунов во дворце — как бы беды не нажить. Такого ещё никто не делал.

Князь тем временем вдруг стал задумчив, исподлобья бросил на боярина испытующий взгляд, прошёлся по ковру, остановился, спросил:

— Говоришь, невесту поискать? И как это мыслишь?

— Не княжна тебе нужна, а принцесса.

— Добро. У кого будем искать — у фряжцев, англов или германов?

— Искать не надобно. Уже есть на примете. Софья Палеолог.

— Кто такая? — сделал вид, что впервые слышит о ней, Иван.

— Племянница последнего византийского императора Константина Палеолога, — сказал боярин, как отчеканил.

Мудр Степан Дмитрич, раскусил тайную нужду князя. Династический брак, к коему охотно прибегают в предвечерних странах, разом ставил великого князя в равное с другими государями положение.

Думы, думы, думы... Марья Борисовна больше года не встаёт с постели, худа, бледна, жидковолоса, в чём только душа держится, только сына Ванятку к себе и допускает. А тому седьмой годок пошёл, мал ещё. Жалко супругу, была между ними и любовь, и ласки горячие, но живому — живое. Что прошло — не вернёшь. Иван и сам с лекарем беседу имел, и тот сказал, что у Марьи Борисовны уже кровь горлом идёт. Пора ладить в Рим посольство.

Несладка жизнь княжеская, ох несладка. Тревоги, заботы, хлопоты тщатся впусте предстать, но дай им только волю, враз закабалят. Скоро станет лёд на реках — жди ногаев аль крымчаков. Надо полки выводить на южные рубежи, заслоны по степным дорогам ставить. Под Калугой мор на людей напал. На ярославских землях недород зерна хлебного, а нижегородцы мёда недобрали против прошлогоднего. Ивану всё взвешивать, прикидывать, что из этого произойти может. Недавно в Заволочье из-за самоуправства волостного старшины смерды поднялись было на переселение в Литву. А князю урон, ему заботушка. Народ вольной, служат, пока служится, проведают, что у других житьё полегче, утекчи могут. «А боярам и слугам межи нас вольным воля». Вот и ещё опас: отчинная земля без людишек остаться может.

Ратникам прокорм надо давать, жалованье платить. Добрый воинник — добрый и прокорм. Пора обзаводиться постоянной ратью, чтобы стояла она по всем опасным направлениям, перекрывая дорогу на Русь ворогам. Но казна не окиян, скорей озерцо, которое легко вычерпать. Тогда как быть? Думы, думы, думы...

Смотрел Иван тяжёлым немигающим взглядом на Замоскворечье и не видел, как прекрасен закат, полнеба охвативший пламенем, как над западным окоёмом замерло грузное бурое облако, похожее на замшелый валун, из-за него брызгали огненные полосы, россыпями золотых монет отсвечивая в воде, ниже стояли безмолвные леса зелёных, голубых, коричневых, жёлтых осенних оттенков и густой запах земли тёк над площадкой.

Из тяжкой задумчивости его вывели крики, доносившиеся снизу. Он поглядел туда и увидел Квашнина, а рядом с ним грузных князей Семёна Ряполовского и Ивана Патрикеева. Все трое кричали, пытаясь привлечь его внимание. По лестнице на площадку карабкался плечистый рында Добрыня, раскрасневшийся, возбуждённый смотрел снизу на перегнувшегося через витые перильца Ивана ясными васильковыми глазами.

— Князе, князе...

Иван поспешил вниз, перескакивая ступеньки. Его высокая шапка от быстрых движений упала с головы, покатилась по лестнице. Рында едва успел подхватить её.

— Татарове, князе! — пробасил он, задыхаясь.

— Татарове? Откуда? Ведь рано...

— Воевода Патрикеев бает, по Муравскому шляху идут!

— Много? — И сразу замерло, упало вниз сердце.

— Ой, не ведаю. Велели сразу к тебе бечь...

— Что ж ты...

Иван выхватил из рук Добрыни шапку, кое-как напялил — и опять вниз ступеньки пересчитывать. Богатырски сложенный рында грузно грохотал следом, так что лестница трещала и шаталась. Великий князь сердито оглянулся.

— Чего топочешь? Князя угробить хочешь?

— Дак... дак следом поспешаю... — растерялся богатырь.

— Вот и поспешай не торопясь.

— Дак ладно.

Тело у рынды огромно, сказать — не поверят. Летом привезли на пристань несколько медных досок на цепях для взвешивания особо тяжёлых товаров. Установили, отладили. Для пробы решили взвесить Добрынин, а на другую доску поставили здоровенного медведя скоморохов. Так рында оказался тяжелее медведя на два пуда. Купцы пожелали, чтобы Добрыня схватился с медведем. Богатырь было согласился, да скоморохи воспротивились, побоялись, что силач ихнего кормильца нечаянно покалечит.

По оставшимся ступенькам оба спустились чинно. Но доски гнулись и потрескивали. Иван на ходу торопливо прикидывал, сколько понадобится времени, чтобы собрать рать. Ах, поганые. Ждал их зимой, а они, глянь-ка, по распутью наладились. Муравский шлях тянется от Перекопа в Крыму до Тулы и здесь выходит на прямоезжую Московскую дорогу. Путь по шляху и осенью проходим между верховьев Днепра и Северного Донца. Сухие там места. Поэтому возле Тулы и проходит оборонительная черта[34], ещё дедом Василием строенная. Стоит в городе конный полк князя Шуйского. Ров, засека, вал, а в безлесных местах — сторожки, городки с тынами. В тех городках конные ратники, дети боярские и казаки. Но крепостей мало и людей в них невелико число.

Матёрый князь Ряполовский прытко кинулся к сходившему по лестнице Ивану — поддержать. Но тот сердито глазами повёл, сказал, проходя мимо бояр:

— Не бейте всполох. Людей в сумление не вводите.

— Понял, князюшко, молчу, — ответил Ряполовский.

По крытым переходам прошли в думную палату — обширное помещение с лавками, покрытыми коврами, и княжеским креслом на возвышении. Иван с маху перелетел ступени на возвышение, рухнул в кресло. Тут выдержка оставила его. Бояре же степенно уселись на лавки, перекрестились на образа, особенно истово — иконе Георгия Победоносца, сделанной ещё достославным Феофаном Греком, а законченной Андрюшкой Рублёвым, тоже мастером добрым[35]. Квашнин не забыл входную дверь притворить и велел Добрыне никого не впускать.

— Ну, — крикнул Иван, — много их?

Рослый Патрикеев, в кольчуге поверх полукафтанья, гулко откашлялся в кулак, пробасил:

— Стал быть, передовой отряд. Мало не тыща голов. Идут о двух аль трёх конях[36]. Прутся ли за ним другие — не сведали. Шуйский сразу гонца послал. Тот в людской спит. Двести вёрст проскакал без передыху, изнемог.

— Отдохнёт после — буди, — велел князь.

Пока Патрикеев ходил, Квашнин сказал:

— Большой полк поднимать не след. Ясности нет, людей булгачить[37] рано.

— А ежли за передовыми вся сила ногаев тащится? Ась?

Большой полк — главная рать из служилых людей, боярских детей, окрестных поместцев, каждый является со своими слугами, холопами. Поднимают его, если война грозит всей Московской Руси. За шесть лет своего княжения Иван водил Большой полк два раза: когда Ахмад на Москву пёрся, когда сам Иван хотел Казань взять. Но за эти шесть лет крымчаки и ногаи малыми ордами налетали много раз. Как реки замёрзнут — жди их. Малой ордой ловчее незаметно прокрасться мимо дозоров и сторожевых крепостей. Татары, вооружённые луками, саблями, пиками, на своих малорослых выносливых лошадях, без обоза, питаясь небольшим запасом пшена и сушёной кобылятины, легко переносились через необъятную степь, пробегая тысячу вёрст пустынного края. Скрываясь от русских степных дозоров, татары крались по лощинам, оврагам чаще по ночам, а днём отсиживались в укрытиях, не разводя огней. Так им незаметно удавалось углубиться в населённые окраины вёрст на сто. Тогда они поворачивали назад, орда распахивала широкие крылья, сметала на своём пути всё живое.

Полон — главная добыча, которую более всего ищут татары, особенно мальчиков и девочек. Для этого они берут с собой ремённые верёвки, а на запасных конях имеют большие корзины, куда сажают захваченных детей. Рабов везут в Турцию или в другие страны. Главный невольничий рынок в Крыму — Кафа[38]. Пленников и пленниц порой продают десятками тысяч — из Московии, Литвы, Польши. В Кафе их грузят на корабли и увозят в Константинополь, Анатолию, даже в Африку. Заезжие иноземцы сказывают: порою людского ясыря столь много, что продаётся пленник дешевле овцы. На побережьях Чёрного и Средиземного морей в каждом доме можно встретить рабынь, укачивающих хозяйских детей русской или польской песней. А один из иноземцев однажды поведал, что видел еврея-менялу, который сидел у единственных ворот Перекопа, ведущих в Крым, и, глядя на нескончаемые вереницы пленных, спрашивал, есть ли ещё люди в Московии, или уж не осталось никого.

Иван со всего маху яростно опустил кулак на подлокотник кресла, бешено метнул глазами. Любой ценой надо собрать Русь! Любой ценой!

Патрикеев ввёл рослого гонца, запылённого, измученного, сапоги и низ кафтана его до кушака облеплены засохшей грязью.

— Сядь! — велел Иван. — Сказывай!

Гонец опустился на кончик лавки, тяжело опёрся широкой спиной о стену, хрипло произнёс:

— Аз есмь из разъезда боярского сына Стёпки Михайлова. Углядели мы татаровей вёрст за сорок от Тулы. Орда в тыщу голов, крадётся лесами. Стёпка велел тотчас скакать прямо к тебе, государь. Другого гонца послал к воеводе Шуйскому. Опричь велел передать, коль большую орду заприметит, тотчас гонца к тебе наладит. Он с десятком остался дослеживать. Всё, батюшка-государь, што передали, то и сказал.

— Ступай.

Гонец тяжело поднялся, поклонился, вышел. Бояре ухватились за бороды — думать. Первым высказался многомудрый Квашнин.

— Вещует моё сердце, малой ордой идут. Менгли-Гирей опасится османов. А ногайский хан Ямгурчей — пособник Менгли-хана. Свой дом на разор туркам они не бросят. Это своевольцы, князюшко. Пождём до завтра. А там что Бог даст.

Ряполовский и Патрикеев согласно кивают. Они люди верные, не угодливы, задних мыслей не держат, местом друг перед другом не чинятся и не завистливы, как прочие. За это Иван их уважает.

Что предпринять? Большую рать собрать — не менее двух седмиц потребуется, немалый урон хозяйствованию. А промедлишь — кровью русской за ошибки придётся платить.

— Пождём, — решил Иван. — Завтра думу соберём.

Утро началось с хороших вестей. Прискакал второй гонец от Шуйского. Орда оказалась малой.

«Аще тех бесерменов с божьей милостью тайныя окружа и разгроми, — отписал воевода. — Стёпка Михайлов хоробрость в тоей брани проявил, самого мурзу, старшого среди татей в полон взял. Той мурза, зовомый Айбек, при допросе сказывал, шед ис ногаев един, другие за ним не волоклись. Мекаю, осударь, пора втору черту под крепостцой Орлом ставить, штоб никакого пропуску на Русь не было.

Отписал раб божий, холоп и воевода твой

Дмитрей Шуйский».

Ознакомившись с письмом, старый воевода Патрикеев заметил:

— Не одну черту, а две надобно ставить.

Иван с ним был согласен.

А тут прибыл и Андрей Холмский, брат воеводы Данилы Дмитрича Холмского, с которым Иван на Казань ходил. Андрей, женатый на сестре Ивана Анне, ездил к Казимиру улаживать давний спор о Смоленском княжестве. Явился он к князю, не успев снять походного кафтана из синего бархата, но шапку переменил на новую, голубого атласа, отороченную соболями и шитую жемчугом. Рассказывал привезённые новости не спеша, как бы тая про себя ведомое только ему главное, отчего на его бритом мясистом лице мелькала хитроватая усмешка. От него несло чем-то иноземным, запахом душистым, приятным. Говор у Андрея тихий, несвычный, без протяжного московского аканья, слова произносил быстро, округло, словно круглые камешки во рту перекатывал. Много по чужеземьям ездил, набрался тамошних привычек. В душе Ивана возникла невольная неприязнь к зятю, а вместе с ней и подозрительность[39], но слушал он внимательно, ничем не выдавая своих чувств.

— Принял меня Казимир и давай выговаривать, мол, Иван, ваш государь, нехорошо себя ведёт, не по-соседски, переманывает к себе мой служилый люд, притеснения в торговле чинит. Я же ему ответил так: ты вот про обиды говоришь, а что под своими вотчинами подразумеваешь? Не те ли города и волости, с которыми русские князья пришли к тебе служить? Литовские аль польские вотчины — от ваших предков, а русские — от наших предков. Вам своих земель жаль, а разве моему государю своих — не жаль? Тогда Казимир пригрозил пожаловаться папе римскому и воевать с нами. Я же ему сказал, что не за свою отчину воевать ты хочешь, неправедно сие!

— Верно рек, — вынужден был одобрить Иван.

— А ещё, государь, вот какая новость. Помнишь ли, приходил года два назад в Москву рыцарь немецкий фон Поппель?

— Ведаю. И что?

— Я того рыцаря встретил в Литве. Опять к тебе собирается. Имеет посольскую грамоту от самого немецкого императора Фридриха!

— Чего Фридрих хочет?

— Просить твою дочь за своего племянника. Елена хоть и мала, да племянник Фридриха тоже годочками не вышел. Так что загодя твоего согласия добивается. Вот как дело повернулось. О Руси до сё мало кто в полуночных странах ведал, а ныне о Москве там только и разговоров. Фридрих сначала не поверил, что за польской Русью есть ещё Русь, а как узнал, сколь она многолюдна да богата, тут и сватов готов слать. А в благодарность обещает тебя отныне королём титуловать. Я ему твою родословную привёл. — Зять хитро подмигнул. — Ту, которую в летопись заложили!

Иван нахмурился. Подмигивание зятя показалось ему дерзким, хотя именно Холмский первый предложил составить родословную князей московских от самого римского кесаря Августа Божественного[40] и распространить её с послами во всех странах, с коими Русь имела сношение. Иван дал своё согласие. Тогда Холмский продиктовал думному дьяку Василию Мамырёву слово в слово следующее:

«Поелику кесарь Август в древние времена владел всем миром, а власть ему была дана свыше божьим волением, то он государь по праву, в чём невозможно усомниться никому... Когда кесарь Август стал немощен и изнемог в трудах великих, пожелал он учинить делёж своего государства между братьями и родственниками. Брата своего Пруса он посадил на царствование на берегах Вислы-реки и Немана, потому та земля доныне зовётся Прусской. А от Пруса четырнадцатое колено — царь Рюрик. Мы же божьей милостью ведём свой род от Рюрика. То ж и Владимир Мономах, сын дочери византийского императора Константина Мономаха, наш пращур прямой, царствовал в Киеве, и греческий император послал ему с митрополитом Михаилом крест из животворящего дерева, царский венец со своей головы и сердоликовую чашу, из которой веселился кесарь Август. Владимир был венчан сим крестом и стал зваться Мономахом, боговенчанным царём Великой Русин. С того времени мономаховой шапкой венчаются все великие князья московские».

Прочитав творение зятя, Иван высказал сомнение, был ли Владимир внуком императора Константина. Квашнин утверждал, что Владимир женился на сестре Константина Анне. А затем сам принял христианство и Киев крестил. Холмский тогда рукой махнул и сказал:

— Пятьсот лет прошло. Кто помнит, был ли Владимир внуком аль зятем? В летописании об этом не сказано, а заморских книг народ не читает. Внук же родней зятя.

Насчёт заморских книг Холмский был не прав. Ещё сто лет назад, когда Москва отбивала внезапное нападение Тохтамыша, горожане и жители окрестных деревень снесли свои книги в каменные церкви, чтобы уберечь от огня, и этих книг было так много, что они заполнили помещения кремлёвских храмов доверху. Много было книг именно заморских. А ведь цены они немалой. В хозяйственных записях управителя княжеского дворца при деде Василии есть сведения, что за книгу в сто тридцать пять листов «отдан самострел добрый, да сабля, да сукно чёрное, да завеса простая, а к ним осьмуха гривны серебра»[41]. Но Холмский прав в другом: внук родней зятя. А подобное в деле устроения престола, когда ищется любое доказательство божьей прихоти, благословившей царствующий дом, немаловажно. Решили оставить. Это было нужно не только Ивану, но и Росии[42]. Люди забывчивы и легковнушаемы. И тогда Иван подумал, что пройдёт ещё пятьсот лет — и уже его, Ивана, назовут древним, и кто будет знать, зачем он и Холмский слегка подправили родословицу московских князей. Улучшили-то пользы для.

Направляясь в думную палату, Иван завернул в покои сына Ванятки. Учил его грамоте монах Лаврентий, тот самый, что вписал родословную Ивана в летопись и, не удержавшись, добавил от себя: «Господа, отцы и братья! Оже (если) ся где буду описал, или переписал, или недописал, чтите, исправливая Бога для (ради Бога), а не клените (не ругайте), занеже ум молод, не дошёл». Поскольку Лаврентий на самом деле ничего не перепутал, Ивана эта приписка позабавила, и он простил монаху самоуправство.

Чернобородый Лаврентий склонился в низком поклоне, держа в руке раскрытую книгу, украшенную серебряными застёжками и цветными заставками. Видимо, до прихода князя он что-то читал Ванятке. Кудрявый сынишка, сидя за низким столиком, бойко черкал на листе пергамина, неумело держа гусиное перо. На столике была бронзовая чернильница, две склянки с песком, перочинный ножик и две «тетрати» с листами из бумаги, привезённой от фряжцев. Иван заглянул за плечо сыну. Ванятко быстро зыркнул на отца, шмыгая носом, попытался прикрыть пергамин ладошкой. На листе были смешно нарисованы человечек с тонкими, похожими на грабли руками и непонятный зверь. Беспорядочно громоздились слога: БА, БИ, ГА, ниже вкривь и вкось приписано: «Господи, помози рабу своему Ване». Великий князь только вздохнул. Озорной мальчишка растёт. Он в его годы старался запомнить «Топографию» византийца Космы Индикополова[43], того, что в Индию плавал.

— Пергамин не порть! — строго сказал князь сыну. — Дорогой он.

— А чернила можно? — немедленно спросил мальчонка.

Чернила делались из железной ржавчины, вишнёвого клея, дубовой коры и кваса или из мёда и кислых щей, которые определённым образом смешивались, кипятились, выдерживались, и получалось вещество необходимого блеска и вязкости.

— Чернила можно, — разрешил родитель и обратился к монаху: — Ты вот что, отче, давай ему для озорства бересту. Экие вы недогадливые. Что за книга?

— Читаю ему, государь, «Задонщину» старца рязанского Софония.

Эту летописную повесть Иван и сам любил читать в младости. А слова своего прадеда Дмитрия Донского до сих пор помнил. «Да како аз возглаголю: братья моа, да потягнем вси с единого, а сам лицо своё почну крыти и хоронитися назади? Не могу в том быти...» Дальше Иван забыл; протянул руку к монаху, крякнув с досады:

— Дай-кось...

Да, эту книгу в деревянной обложке, покрытой бархатом, он хорошо помнил. А вот и слова великого прадеда: «хочу как словом, так и делом быть впереди всех и перед всеми сложить свою голову за братьев, за всех христиан; тогда и остальные, увидев это, станут с усердием проявлять своё мужество». Сколько раз наставник Степан Дмитрия Квашнин внушал ему, что победа на Куликовом поле была достигнута вследствие единства Руси под главенством Москвы. Иван громко произнёс обращение Дмитрия Донского к воеводам. Ванятка слушал, замерев.

— Сии слова мною не единожды читаны, — сказал Лаврентий.

— То добре. Мыслю я, отче, учинить в домах священников и дьяконов училища, чтобы православные христиане отдавали им своих детей на учение грамоте и книжного письма.

— Нужное дело, государь. Давно пора. Одна беда — мастер за радение требует кашу да гривну денег. Простому люду не под силу.

Иван промолчал, но ему нравилось беседовать с умным монахом. Он покосился на Ванятку, поманил к себе Лаврентия, тихо спросил:

— «Пасхалии» до какого года доведены?

Вопрос был не праздный. «Пасхалии» — указатели дней в году, когда должна праздноваться Пасха. Недавно митрополит Зосима предупредил Ивана, что указатели дней вычислены всего лишь до конца века, то есть до семитысячного года от сотворения мира[44], и что среди клира распространяется убеждение о наступлении в семитысячном году конца света. «Доселе уставиша святые отцы наши держати паскалию до лета седьмотысящного. Нецые же глаголят, тогда же будет второе пришествие господне и Страшный суд». До второго пришествия оставалось времени всего ничего, и слух о нём тревожил многих. Беспокоился и Иван, ибо в последнем случае его радения теряли всякий смысл.

— Не оставляй своих забот, государь, — твёрдо произнёс монах. — Ничего не случится. Так говорят люди малосмыслящие. Ещё святой евангелист Марк глаголил: о том дне и часе никто не ведает, ни ангелы небесные, ни сын божий, токмо отец един Всевышний, — сказал, как мёдом Ивана по губам мазнул.

Вот ещё источник тревог и беспокойств — боярская дума, в ней не наберётся и двухсот думцев, а склок, ссор, оговоров, тяжб, обид — как если бы рать на рать навалилась. А причина проста — местничество, то есть кто на каком месте сидеть должен. В таком деле самая малая подсидка смерти подобна. Ещё Василий Тёмный, дабы утвердить преимущества службы при своём дворе, объявил:

— Князь, токмо потому, что он князь, должен по службе стоять выше боярина.

И никто не подозревал, что из местничества выйдет. По первости пришлось уточнить, что бывшие великие князья, к примеру ярославские, само собой, должны быть выше удельных. Князья Пенковы всегда впереди князей Курбских или Прозоровских, потому что они ярославичи, а Курбские и Прозоровские имели всего лишь уделы в Ярославском княжестве великом. Но многие удельные теряли свои отчины ещё до перехода на московскую службу. Такие ставились ниже старинных бояр, чей род служил ещё при Калите. Далее. При Василии Первом и Василии Тёмном, да и при самом Иване, переезд в Москву служилых людей усилился. Только при Иване в родословные книги было записано ещё сто пятьдесят фамилий. Можно сказать, вся Русская равнина со всеми украинами оказалась представлена этим боярством во всей полноте и пестроте разноплеменного народа — греки, немцы, литвины, татары, угры, мордва. На какие места их сажать, чтобы не обидеть? И не приведи Господь потеснить старинных московских бояр — Кошкиных, Бутурлиных, Челядниных, Воронцовых, Морозовых, Ховриных. Все они были великим князьям вольными советниками и преданными соратниками, их-то всяко обидеть — грех смертный. Напасть пошла ещё и оттого, что старые боярские роды служили государю по договору, а титулованные князья — Шуйские, Ростовский, Бельские, Мстиславские, Стародубские, Вяземские, Одоевские — стали служить по происхождению, то есть не по пожалованию государя, а по наследственному праву. Москва для них стала как бы сборным пунктом, откуда они правят Россией не поодиночке, как правили пращуры, а «совместно и совокупно».

Кто откажется от наследственных прав? Отсюда, по мнению Ивана, стала проистекать излишняя вольность титулованных бояр, мешающая ему утвердиться самодержцем. Это не просто раздражало, а посягало на его исконние «отчинные права». Боярская дума даже с ним осмеливалась не соглашаться и спорить. Иван вынужден был терпеть своеволие наследственных князей, ставших московскими боярами, поскольку ещё оставались великие княжества Рязанское, Тверское, процветал никому не подвластный вольный Новгород. Но обиды то и дело возникали между самими боярами, поскольку счёт между ними стал таким сложным, что в нём легко было запутаться даже человеку искушённому. Установившийся порядок гласил: «Первого брата сын четвёртому дяде в версту», то есть ровня. Это в том случае, если первое место в семье принадлежало большаку, старшему брату. Тогда два последующих места — двум его младшим братьям соответственно возрасту, четвёртое — его старшему сыну. Если у большака был третий брат, он не мог даже за обеденным столом сесть ни выше, ни ниже старшего племянника, а был ему ровня. Как считались в семье за столом, точно так и на службе. Тот же счёт был и между родами. И даже Иван не подозревал, что именно в этом — начало будущих великих потрясений[45].

Печи ещё не топили, и в просторном думском помещении было прохладно. В высокие стрельчатые окна вливался тусклый свет пасмурного осеннего дня.

Бояре сидели в шубах, высоких меховых шапках. Впереди бывшие великие князья — Рюриковичи и Гедеминовичи: грузный Ярослав из ярославичей; седой Александр из Костромы, у которого шрам от литовской сабли тянулся через всё морщинистое лицо; смуглый горбоносый Александр Ростовский из Гедеминовичей; русый, голубоглазый крепыш Борис Нижегородский и ещё несколько. За их спинами в ряд расположились удельные — человек двадцать. За ними теснились бояре, более полутораста, косились на соседей, «тужась над счётом, сипели друг на друга яко змии». Жизнь не стоит на месте. Вот боярину Романову-Захарьину велено возглавить новый Оружейный приказ, нужда в таком приказе приспела, значит, Романов теперь должен сесть выше Тучкова, а тот его не пускает, пихается. И смех, и горе. Только Квашнин, Патрикеев, Ряполовский и несколько других держались спокойно. Эти вперёд не рвались, знали себе и другим цену. А про прочих Холмский в сердцах однажды выразился так:

— Телом дородны, а умом не породны!

Скоро об этой присказке знала вся Москва. Хорошо, острослов не назвал поимённо — кто не породен. Тогда хоть на улицу не показывайся — засмеют, не поглядят, что боярин.

Сбоку от великого князя за низенькими столиками расположились дьяк Василий Мамырёв, изрядный грамотей, и трое подьячих писцов, готовых борзо скрипеть перьями.

Иван сообщил думе о славной победе воеводы Шуйского над «прибеглой ордой» мурзы Айбека. Известие вызвало радостное оживление.

— Собрал же я вас, славные соратники, дабы помыслить о наилучшем устройстве России, — перешёл к делу князь. — Много я сведал о царствах фряжцев, германов, англов, италиков и прочих странах в предвечерних землях. Вот и Холмский по приезду баял, мол, живут там богато, опрятно, волю государей боятся нарушить, законы у себя ввели и с божьей милостью их блюдут. Оттого я в смущении великом пребывал, ибо негоже государю быть в числе худших. Но вскоре понял: оттого у них покой, порядок и богатство, что Русь их избавила и от печенегов, и от хараз, половцев, татар, Росия спиной своей окровавленной те предвечерние страны от беды прикрыла. Через её тело Чингизы, Батый, Тамерланы переступить не смогли — споткнулись! И теперь Москва мир спасает. Кого Ахмад больше всего опасается? Москву! Кого Ягелло боялся? Росию! Но у Росли силы слабнут, татары ежегод в полон людей берут. Князья наособицу быть наровят, каждый сам себе богатырь. Но ещё мой пращур сказывал: суда божия и хитру уму не минути!

Первое, что мыслю, думцы, надобно власть крепить. Будет она в одних руках и сильная — никто нас не одолеет. Власть моя от божественного Августа римского, а посему превыше неё ничего нет и быть не должно! На том стою и за это крепко биться буду!

Непокорство далее терпеть — всё равно что Росию в гроб уложить. Божий перст указует: се гряди! Но не с соседей начинать надобно...

Князь помолчал, оглядел насторожившихся бояр, стараясь не встречаться взглядами со своими братьями — Юрием и Андреем Большим, сидевшими в первом ряду. Те нахмурились, переглянулись. Иван обыденно сказал:

— Ведомо вам, думцы, что Москва поделена на три отчинных удела между мною и моими братьями. В каждой отчине свой суд, стражи, мытари. И любой из вас знает: оттого разор Москве великий учиняется. Правежа единого нет. Смертоубийцы, лихоимцы, тати, насильники из одной отчины в другую, яко зайцы, бегают, от суда скрываются. С приезжих купцов, бывает, по три пошлины берут. Князья-отчинники свои монеты вводят, одной меры нет ни по пуду, ни по аршину, у всякого своя мера. Смешно, думцы, в аршин Китай-города умещается полтора аршина Оружейной улицы. Нет за городом единого призора. Каждый удел от пожара в одиночку бережётся, улицы застраивают вкось и вкривь. Потому и говорю: не с соседей-князей начинать надобно, а с нас самих. — Великий князь повысил голос. — Мы пример остальным покажем! С московских князей Руси единой начинаться! Потому повелеваю: в первопрестольной отчины отменить, отныне в ней будет власть одна — моя, великокняжеская. И суд один, и стража одна, а тако же и всё остальное! — Только сейчас Иван прямо и строго взглянул на своих братьев.

Крупный, ширококостный Андрей, прозванный за дородность Большим, вроде бы остался безучастным. Но вспыльчивый, лёгкий на подъём Юрий, побледнев, в сердцах произнёс:

— Что ж, брат, с нами не посоветовался?

Среди бояр стоял невнятный бубнёж. На их глазах совершилось неслыханное: государь отбирал у родных братьев московские отчины. Бояре приподнимались с лавок, чтобы из-за чужих спин взглянуть на братьев Ивана. С возгласом Юрия бубнёж усилился. Многие закуделили свои бороды в глубокой задумчивости, ибо поняли: наступает то, что Джан Батиста Тревизан называл самодержавьем. По выражениям лиц князей Иван видел, что многие недовольны. Советоваться с братьями он не стал, зная, что его решение вызовет бурный протест Юрия, а тот в запальчивости мог сказать самое дерзостное и гадкое. Иван не хотел ссоры и считал, что сможет её избежать, если объявит указ на общем сборе бояр. Юрий быстро ярится, но легко отходит, главное — не дать ему впасть в гнев попервоначалу, прилюдно учинить ссору он не решится. Расчёт был точен. Юрий больше ничего не сказал, опустил голову. Молчал и Андрей. Иван облегчённо вздохнул.

Прежде, чем принять столь необычное решение, Иван обсуждал его со своим зятем Холмским, и тот решительно объявил: «Пора! У тебя, княже, под рукой вся рать, казна, дума, тебе о Росли пекчись надобно. Зато теперь никто не укорит в глаза, мол, у меня отбираешь, а своим сродственникам волю даёшь! Пусть привыкают. После этого недолго Твери вольной быти, а Новогороду буйным ходите!»

— Говорите, бояре, как о сём деле мыслите, — велел Иван.

Первым, как всегда, поднялся главный спорщик боярин Тучков, великий в чреслах и гневливый не в меру. Грузный, распоясавшийся от духоты (надышали-таки бояре), в отпахнувшейся шубе видна атласная ферязь, горлотная шапка[46] едва ли не в аршин сдвинута на мясистый затылок. Багровый боярин пробасил:

— Волю, князе, отнять у нас хощешь? Но помни: она нам тож от пращуров дадена! Мы, князе, на твою волю не заримся, не изымай и ты нашу! Не холопи мы и не рабичи! — Он оглянулся, ища поддержки. Некоторые из бояр одобрительно загудели. — Не воевати бы тебе с нами, а в полюбовии быти! Схоронь сей указ, не божеской он.

Лицо Ивана налилось кровью. Тучков выразил самое главное опасение бояр, за посягательством на отчинные права братьев великого князя он усмотрел опасность и для себя. Но Иван никак не отозвался на речь смутьяна. Многолюден двор у Тучкова, попытаешься пресечь его своеволие — поднимется, уйдёт в Литву — князю разор. Когда же поднялся мелковотчинный боярин Иван Никитич Берсень, тоже много досадивший князю своей враждебной прямотой, пожелав высказаться, и по его лицу было понятно — о чём, Иван не дал ему и слова сказать, грубо, презрительно бросив:

— Пошёл вон, смерд! Ты мне не надобен! Пошёл вон!

В его словах было больше расчёта, чем чувства. Размышляя над сущностью самодержавья, Иван понял, что дело не в единоначалии, а скорей в самом самодержце, в его характере. Мягкостью, нерешительностью своеволия не сдержишь. Властитель тогда, и только тогда самодержец, если его боятся. Начинать же надо с худопородных. Недаром сказано: бей своих, чтоб чужие боялись. Верное наблюдение!

Произнесённое великим князем прозвучало подобно грому, столь неожиданным и непривычным показалось. Дума растерялась. Такого ещё не случалось — боярина из думы гнать. Многие даже застонали, поняв, какой оборот принимает дело. Берсень только волосатый рот открывал, пытаясь что-то сказать, но лишь сдавленно мычал, лицо его стало сизым и несчастным. Мамырёв со своего места спокойно произнёс:

— Уйти тебе, Берсень, велено. Аль не слыхал?

Берсень потоптался, хватаясь то за кушак, то за шапку, тяжело повернулся и поплёлся прочь. Мамырёв кивнул одному из подьячих, и тот, бойко побежав, закрыл за боярином дверь. Думцы молчали, словно воды в рот набрав.

Новые наступали времена.

Новое кажется странным попервоначалу, если же оно повторяется, то становится привычным, словно так было всегда.

Стали ездить по улицам Москвы бирючи и, гремя в литавры, оповещать народ, что в Троицком монастыре недавно обнаружили древнюю книгу, ещё времён Кирилла и Мефодия писанную, а в ней буквы светятся, даже в темноте честь можно. Сии огненные знаки уведомляют честных христиан о божественном происхождении московских великих князей, ведущих свой род от римского кесаря Августа. Велено было дьякам при чтении на площадях княжеских указов непременно добавлять: «Воля государева — Божья воля».

Андрей Холмский говорил Ивану:

— Ничего-о, пусть привыкают.

И посмеивался в пушистые усы.

В церкви с амвона священникам митрополитом указано объявлять, что государь всея Руси Иван Васильевич — исполнитель замыслов Всевышнего.

Холмский, как знаток придворных этикетов, был послан с дьяком Никитой Беклемишевым в Ватикан за Софьей Палеолог, обговорить условия династического брака, и если они, условия, будут приемлемыми, привезти в Москву невесту. Путь был неблизкий.

Боярскую думу Иван собирал всё реже, больше советовался со своими преданными боярами — Квашниным, Ряполовским, Патрикеевым. Завистники прозвали Квашнина «квашня — туга мошня», а Ряполовского «Курочкой рябой». Вся Москва смеялась. За возком степенного боярина, случалось, бежали детишки, дразнили:

— Курочка ряба, снеси яичко...

Но медлительному князю всё нипочём, он лишь поводил рачьими глазами, когда ему слишком надоедали, и насмешники умолкали. Его считали ведуном и побаивались. По Москве шёпотом передавали, что он «чарами шкодит». Сведущие, а их было немного, молчали. Дело в том, что несколько лет назад по тайному распоряжению Ивана был создан приказ, который так и назвали — Тайный. В него должны были стекаться все сведения от проведчиков, а также от ведунов, колдунов, чернокнижников, сюда собирались книги, писания о заморских странах, чертежи земель, кои только можно достать, указания о чужеземных городах, дорогах, расстояниях и о многом другом, что может понадобиться для секретных дел государевых. Вот этим приказом и ведал князь Семён Ряполовский.

Размещался приказ в глухом углу Кремля, где каменная стена нависает над береговым обрывом Москвы-реки, огороженный сплошным дубовым тыном из вертикально вкопанных брёвен, впритык, так что за ними ничего нельзя углядеть даже в малую щель (не было щелей), а заострённые вершины брёвен вздымаются на высоту вровень с крепостной стеной. Но даже и со стены невозможно увидеть двор Тайного приказа, потому что с этой стороны двор закрыт навесом и сетью, напоминающей рыбацкую, с мелкими ячейками. В тыну одна малая дверь, войти в которую можно, изрядно согнувшись, и мощные ворота, почти всегда закрытые. Если кто сюда и приезжает, то по ночам, закутавшись в плащ. Сведущие люди знают, что во дворе три избы, конюшня, несколько мелких каменных построек, назначение которых известно лишь Ряполовскому. Печи в избах никогда не дымятся, но не потому, что избы нежилые и неотапливаемые, — наоборот, в них всегда есть люди и они теплы, — но дымоходы выведены не наверх, а куда-то под землю, на дымоходах даже можно спать, настолько они широки, а проходящий по ним горячий дым обогревает избу и лежаки. Москва-река в этом месте подходит к крепостной стене близко, береговой обрыв всего лишь в десятке саженей. Он крут, и спускаться к воде надо ещё саженей восемь. Промежуток между стеной и обрывом сплошь зарос неистребимым цепким малинником, шиповником, колючей ежевикой. Продраться через эти дикие заросли невозможно ни зверю, ни человеку. Но у песчаной отмели на реке плавно покачивается крепкое речное судно — с палубой, кормовой нарядной надстройкой, заставляющей предположить в ней каюту, и мачтой с убранными парусами. Вдоль борта паузка уложены вёсла. Судно крепкой цепью приковано к чугунной тумбе деревянного причала, на котором имеется будка, а в ней неотлучно находятся два воина. Когда на причале появляется пятидесятник со сменой, то часовым, прохаживающимся по кремлёвской стене, слышно, как он зычно велит присматривать за паузком пуще глаза. Странно то, что пятидесятник плывёт сюда по реке со стороны пристани, хотя от Боровицких ворот пёхом гораздо ближе.

За тыном, отделяющим Тайный приказ от остального Кремля, постоянно живут воины, все рослые, крепкие: стряпуха с мужем-истопником и несколько баб — постирух, поломоек. Раз в седмицу сюда привозят дрова, мясо, овощи, муку. Утром в своём возке приезжает Ряполовский в сопровождении конных воинов. Его встречают двое писарей, молчаливые, как пни от верб. Они выгружают что-то из возков и носят в избу. Потом князь с писарями скрывается в приказной избе, и не выходят до вечера. Иногда князь Семён остаётся ночевать. Именно в те ночи к приказу подъезжают всадники в плащах с глубокими капюшонами. Они привязывают лошадей к коновязи и звонят в колоколец, возле двери. Охранник открывает ночным гостям дверцу, и приезжий исчезает в приказной избе. Кто они такие, знают лишь три человека на Руси — великий князь, Семён Ряполовский, Степан Квашнин. Иногда во дворе Тайного приказа появляется и сам государь Иван.

Прибыл он и в это утро. Вместе с ним приехал и возок Ряполовского. Воины кинулись было распахивать ворота, но государь повёл глазами на дверцу. Её и открыли. Иван в неё влез с трудом, пошутил:

— Без поклона нет молитвы.

— А без греха — святости, — в тон государю ответил Ряполовский, проворно юркая в проём, не помешало и дородство.

— Ловок! — удивился Иван. — В молодости, видно, силён был?

Князь Семён горько покачал седой головой:

— Эх, государь, все уже забыли удаль Ряполовского. Я ведь с Борисом Захаровичем Бороздиным да с его братом Семёном ходил выручать твоего батюшку ослеплённого. Тогда в Угличе с племяшом Шемяки схватился, а уж тот был медведь, не приведи Господь. Одначе зарубил я его. И за Шемякой гнался до самой Литвы. Забыли, эх-ма.

Ивану стало неловко. Дело то, само собой, давнее, когда двоюродный брат батюшки Дмитрий, прозванный за жестокий ум Шемякой, хитростью захватил отца Ивана в Троице-Сергиевом монастыре и ослепил государя, дабы завладеть ярлыком на великое княжение. Междоусобная война длилась долго, много было крови пролито безвинной. Выручил Василия тверской великий князь Борис, послал рать с воеводами Бороздиными в подмогу московскому великому князю. Иван ласково коснулся рукой крутого плеча Ряполовского, мол, прости, за делами и не то запамятуешь.

В большой приказной избе государя и боярина почтительно встретили подьячие-писцы, сняли с них с величайшим бережением шубы, шапки. Иван расчесал костяным гребнем русые мягкие волосы, оправил кушак на голубом кафтане, сел к столу. Видать, большая нужда его сюда привела. Писцы почтительно покашливали в кулаки, не смея поднять на государя глаз. Князь Семён не Глядя сунул руку за широкую спину, рыжий подьячий ловко вложил в мясистую ладонь листок бумаги, свёрнутый трубочкой и запечатанный сургучовой печатью. Ряполовский протянул письмо Ивану. Тот осмотрел его, спросил:

— Печать Хоробрита?

— Его, его, не сумлевайся, государь.

— А бумага чья?

— Кажись, фряжская. Новгород ведь с Ганзой торгует.

Иван недовольно хмыкнул:

— Что-то, Семён, у нас своего мало, больше иноземное. Сталь из Германии, зеркала и стекло из Венеции, бумазея из Ганзы, вино италийское. И бумага вот фряжская. Аль мы неумехи? Горько сие. Бумагу из чего делают?

— Кажись, из деревов, государь.

— Неуж леса у нас мало?

— Дай срок, батюшка, всему научимся.

Иван покачал головой, вернул листок рыжему подьячему.

— Чти, грамотей, вижу, горазд горло драть.

Дюжий писарь сконфузился, сломал печать, откашлялся и, стараясь, чтобы голос гудел потише, начал: «Боярину Семёну Васильевичу от Хоробрита низкий поклон и донесение...»

Когда письмо было окончено, Ряполовский выпроводил писарей из избы, сопя, открыл ключом громадный железный сундук, спрятал письмо. Иван одобрительно произнёс:

— Знатно, Семён, ты дело повёл, знатно! Ай да Хоробрит! Учинил-таки бунт в городе. Смекалист! Значит, ежли прекратить подвоз хлеба в Новгород, чернь взбунтуется, ась? Может, тогда город без боя сдастся?

— Так и я мыслю, государь. Хоробрит ныне купец-тверитянин, обживётся, осмотрится, за Тверь примется.

— Писаря не болтливы?

— Немые, государь, разговорчивее, — успокоил Ивана глава Тайного приказа. — Уже предупредил: хоть слово наружу — у всех языки вон! Вместе с головой.

— То добре.

— Как с волхвом быть, которого Хоробрит зрел? Может, в Москву его привезть? На той седмице колдунов я соберу, как велено. Заодно и волхва?

Иван помрачнел, резко сказал:

— Не надо. Забыл, меня Геронтий в ереси обвинял облыжно?

— Молчу, князюшко, молчу.

Геронтий — бывший митрополит, пожелавший поставить власть церкви выше власти великого князя. Долго пришлось с ним бороться. Много спорили. Иван тайно лелеял мечту изъять часть церковных земель, чтоб было чем наделять новых служилых людей, Геронтий воспротивился, объявил церковные земли «убежищем для бедных и сирых». Пришлось собирать Стоглавый собор, чтобы свалить Геронтия, уговаривать архиереев. Новый митрополит Зосима, приверженец Бахуса, теперь сам еретик. Во хмелю однажды вопросил: «А что то царствие небесное? Что то второе пришествие? А что то воскресение мёртвым? Ничего того несть! Умер кто ин, то умер». Правда, подобное вольнодумство трезвым он не высказывает, службу справляет добросовестно, а главное — Ивана поддерживает. И то добро. Но от церковных земель пришлось отказаться. Собор архиереев — сила немалая, с ней не считаться нельзя. Зосима говорит, что своё добро священнослужители не отдадут, многие из них настроены к государю и его делам враждебно, а если сведают, что великий князь колдунов да волхвов у себя собирает — «пря» наступит, раздрая не миновать. Ох, трудно быть государем! Тяжела шапка Мономахова, ох тяжела. Вчера смотрелся в зеркало, седину в волосах обнаружил. На двадцать восьмом годочке!

Иван тяжело поднялся со скамьи.

— Покажь-ка, Семён, подземный ход к реке.

Они прошли к задней бревенчатой стене, примыкающей к кремлёвской кирпичной. Ряполовский в углу поднял войлок, открыл крышку, нажал что-то в потайном колодце. Часть бревенчатой стены отошла, обнажая тёмное отверстие хода. Крутые ступеньки вели вниз, в сырую темноту.

— Пять саженей, государь, под стену и поболе десятка прямо — так ещё дверь. Откроешь её — вот и река. А на лей паузок с мачтой и парусом. Еда и рухлядь — в будке. Оружье, вёсла там же. Гребцы — матёры, грести способны. Спустимся, государь?

Иван отказался. Ряполовский закрыл потайную дверь. Вернулись к столу. Из Кремля было несколько подземных ходов, один вёл в глухой овраг, другой — в тайные палаты. Иван недавно осматривал их, убедился: жить можно хоть год — и колодец есть, и продув добрый, съестное припасено. В случае чего туда можно казну упрятать. Там уже сейчас хранятся особо ценные украшения, рукописи из княжеской библиотеки.

— Вот, государь, тое сказание! — Ряполовский развернул перед Иваном рукописную книгу. — Называется «Сказание об Индийском царстве». В Кирилло-Белозерском монастыре хранилось. Привезено при Дмитрии Донском.

— Молви кратко, о чём в нём речь.

— В сём писании сказывается, как греческий царь Мануил послал к индийскому царю Ивану посольство со многими дарами, велел расспросить о богатстве его царства и мощи. Государь индийский так ответил греческим послам: «Не описать вам со всеми вашими книжниками моего царства до исхода души своей. Если бы православный брат мой Мануил был в десять раз богаче, то цены его царства не хватило бы даже на харатье[47], чтобы описать всё, чем я владею! Земли мои простираются на десять месяцев пути и кончаются там, где небо с землёй сходится. Имею я под собой три тысячи царей да ещё триста. Дворец мой серебряный, а столбы в нём из чистого золота и украшены сапфирами, алмазами, топазами, карбункулами. Когда иду я на войну, везут передо мной стяги и хоругви на двадцати колесницах и ещё на шесть. За каждой колесницей идут сто тысяч пешей рати и конной сто тысяч...» — Князь Семён перестал читать, сказал: — Столько рати, государь, ни у турок, ни у татаровей нет!

— Говоришь, православной веры Индийское царство?

— Православной, государь. Ежли индияне нам помощь окажут, — то подспорье великое! Тогда побьём наших ворогов!

Иван помолчал некоторое время, осмысливая услышанное. Пусть даже его индийский тёзка и прихвастнул, всё равно сила его несметная. Правда, далеко Индия, за пустынями и горами, за лесами дремучими, никто из росских там ещё не бывал. Но союзников искать надобно. Рыцарь фон Поппель открыл для германцев Русь Московскую, а теперь император готов сватов к Ивану заслать. Вдруг и в Индии невестушку для Ванюшки отыскать можно, принцессу, а в приданое войско попросить. У Ивана вспыхнула надежда.

— Сколько войску у хромого Тимура было, когда он Тохтамыша воевал? — спросил он.

Семён Ряполовских почесал седой затылок, припоминая, подошёл к полке, где аккуратно высились книги, достал одну в кожаном переплёте и прошнурованную.

— Тут, государь, все сведения имеются, кто с кем воевал и сколько рати у него было. «В годе 6904 от сотворения мира[48] ходил хан чагатайский[49] Тимур воевати Тохтамыша, имая конной рати двести тыщ и двадцать».

Вон сколько имел! В тот год умер прадед Дмитрий. От трудов тяжких умер молодым, ещё сорока годков не было. А кто из московских великих князей доживал до преклонного возраста? У Ивана вдруг мелькнула догадка, что, возможно, по наущению тайному Дмитрия хан Тимур-Аксак на Тохтамыша ударил? Ведь хитёр был великий прадед, своих врагов старался побеждать тайным умыслом.

— Вызывай Хоробрита! — решительно произнёс Иван. — Тверь подождёт. Пусть сведает об Индийском царстве!