13 ГОЛОД

Если нас станет слишком много, мы убьем всех мамонтов, и нам придется добывать себе пропитание, охотясь на шелкобрюха и шегшея. Когда их тоже не станет, нам придется долбить лунки на морском льду и бить копьями тюленей, когда те всплывут подышать. Когда не станет тюленей, нам придется убивать Кикилью, кита, который мудрее нас и силен, как Бог. Когда животных не станет совсем, мы начнем выкапывать колтун-корень, есть личинок и обламывать зубы, обгрызая лишайник со скал. В конце концов нас станет так много, что мы сведем леса и посадим снежные яблони, пробудив у человека жадность к земле, и найдутся люди, которые захотят иметь больше земли, чем другие. А когда земли больше не останется, сильные люди будут пользоваться трудом слабых, которым придется продавать ради пропитания своих женщин и детей. Сильные люди станут воевать между собой, чтобы получить еще больше земли. Тогда мы станем охотниками на людей и будем обречены на муки и при жизни, и по ту сторону дня. А потом, как это было на Земле до Роения, с неба прольется огонь, и деваки не станет.

Слова Локни Несчастливого, пересказанные Юрием Премудрым

Несколько дней спустя я признался во всем Бардо. Боясь смерти больше всех, кого я знал, он напустил на себя скучающий и мнимо спокойный вид, когда я рассказал ему, что пережил в гроте Шанидара – о моем «прикосновении к беспредельному», как выразился он. Гораздо больше заинтересовали его подробности моего свидания с Катариной. Зная, что мы стали любовниками в ночь, когда я получил кольцо пилота, он надавал мне массу советов.

– Ревность губит тебя, паренек. Пусть себе трахается с мужиками, сколько влезет – зачем же еще мы явились сюда? Мужчина, конечно, должен любить женщин, но не должен любить одну женщину слишком сильно. Это для него отрава. – Мы стояли с ним в лесу около пещеры и совершали обряд отлития после утреннего чая, сверля в снегу желтые дыры. Ветер дул с юга, делая упомянутый процесс сложным и опасным – ведь деваки, облегчаясь, всегда должны становиться лицом к югу. Бардо, стряхнув последние капли, сказал: – Надо же, как этот подлый ветер задувает в штаны. Отрава! Взять хотя бы ту, которой накачал меня Мехтар. Любопытная, доложу я тебе, штука. Гляди. – Он показал мне свой член, вялый и сморщенный, но по-прежнему очень большой. – Где это слыхано? Весь день он висит, как язык колокола, и ни я, ни наши волосатые красотки не могут его поднять, хоть ты тресни. Зато ночью – ночью он рассекает воздух. И мне волей-неволей приходится искать бабенку, чтобы его опорожнить. Надо радоваться, что деваки так свободно относятся к сексу, дружище. Хочешь совет? Так вот: предоставь Катарине собирать ее пробы – это ускорит наш отъезд.

Должен упомянуть, что не одной Катарине удавалось собирать образчики девакийских тканей. Соли, как главу нашей семьи, позвали держать Джиндже, когда Юрий ампутировал последнему обмороженные, почерневшие пальцы ног. Я не присутствовал при операции и не знаю, как Соли удалось прикарманить один палец и передать его Катарине для помещения в тайник. К Марии, когда она рожала своего мальчика на задах пещеры, меня, разумеется, тоже не допустили. Мужчинам запрещено присутствовать при самом сокровенном из женских таинств. Но мать помогала при родах (не сомневаюсь, что ей в этом процессе принадлежала ведущая роль) и принесла нам частицу последа Марии. Хотя эту экспедицию затеял я, мне с трудом верилось, что в последе может содержаться какой-то секрет. Сущность явно обманула меня. Это, конечно, была шутка или какая-то игра, в которой мы только фигурки, и нас можно двигать, замораживать, морить голодом и резать на куски по капризу богини или стоящих над ней богов. Никакого секрета нет и быть не может.

Наша жизнь у деваки скоро вошла в привычную колею. Когда мы доели остатки тюленьего мяса, мужчины каждое утро намораживали нарты и выезжали на лед либо отправлялись в лес на лыжах. Со зверем нам не везло, но мне нравилось быть на свежем воздухе, подальше от дымной пещеры и от Катарины, каждую ночь совершавшей вылазки в хижины разных мужчин. На льду мне были обеспечены покой и уединение, хотя тюлени больше не появлялись. В лесу, где обычно паслись стада шегшеев, мне тоже многое нравилось: пересвистывание охотников, шелковистый снег под лыжами. Утренняя тишина, зелень на белизне, а над деревьями, снегом и тишиной – голубое окно зимнего неба. Мне часто вспоминаются те каменистые холмы у подножия Квейткеля, потому что там я впервые начал видеть деваки такими, как они есть. Глядя, как Юрий выслеживает полярную лису или ставит силки на гагару и других птиц, я стал ценить заботливость, которой сопровождалась охота всякого рода. Деваки не были мясниками и никогда не убивали бездумно. Охотник, взяв тюленя, поил его изо рта, чтобы душа зверя не испытывала жажды в своем пути на ту сторону. Поморнику следовало натереть глаза льдом, и так далее. Каждое животное требовало своего ритуала, которых было не меньше ста. Я заметил, что деваки не смотрят на животных как на мясо – по крайней мере пока не воздадут почести духам убитых зверей. Деваки любили животных и не представляли себе мира, где их нет; они и о себе думали как о животных, имеющих обязательства перед душами зверей, на которых охотились. Они были близко связаны с миром животных и с миром вообще бесчисленным количеством уз.

Однажды морозным днем в конце глубокой зимы я видел, как Юрий позволил белой медведице уйти из круга копий, нацеленных ей в грудь. Почему он это сделал? Да потому, что третий коготь на ее правой передней лапе был сломан, и все знали (или должны были знать), что такие медведи – это имакла, волшебные животные, которых убивать нельзя. Гибель зверя, как я выяснил, не была конечной целью охоты – это явилось для меня суровым уроком. Сознание того, что я должен убивать, чтобы жить, доставило мне много неприятных переживаний. Больше всего я ненавидел прилив жизненной энергии, дурманящий меня, как наркотик, когда я пронзал копьем ни в чем не повинное существо и смотрел на его брызнувшую кровь как на питье, которое ускорит бег моей собственной. Деваки не разделяли моей ненависти, хотя и они, я полагаю, никогда не чувствовали себя более живыми, чем в миг умерщвления добычи. Я не претендую на проникновение в менталитет охотников, но думаю, что усвоил хотя бы часть их мировоззрения: охотиться – это значит впитывать мириады производимых ветром звуков, чуять далекий запах мамонтов, читать послания в горностаевом помете и бороздах на снегу, читать послания в складках льда, в приметах земли и неба; охотиться – значит быть частью всего этого, как деревья, камни и птицы. Ничего нет важнее, чем восприятие этого целого, этой красоты, сотворенной мировой душой. И ни одно слово, мысль или поступок охотника не должны нарушать этой красоты, этого халла.

– Лучше уйти на ту сторону голодным, – сказал Юрий, глядя, как медведица уходит в свою снежную берлогу, – чем уйти туда одурманенным и опьяненным кровью имакла, которая слепит наши души.

Это сознание взаимосвязанности живых существ, событий и предметов окружающего мира было вопросом не морали, а выживания. Деваки верили, что жить миг за мигом, поколение за поколением возможно лишь при понимании того, что требует от них мир. Но, говоря о правильном поведении, о понимании, что вокруг халла, а что нет, я вовсе не хочу сказать, что кто-то из деваки владел этим искусством в совершенстве. В их повседневной жизни всегда присутствовали недочеты, неуверенность и мелкие нарушения. Ведь убил же кто-то талло, чей желудок демонстрировал мне Шанидар, ради еды, хотя все талло считались имакла. Кто-то из деваки. Кто-то из деваки, наверняка знавший все правила назубок, все же не согласился с миром, где люди вынуждены голодать, в то время как талло летают безбоязненно. Как может такой мир быть халла? И охотники убивали священных птиц, и медведей имакла, а изредка тюленей или других животных, бывших их доффелями.

По правде говоря, настоящего голода у деваки никогда не было. Лес не был пуст по-настоящему и скорее походил на кафе, где кончились самые вкусные блюда. Когда мы были голодны, мы начинали есть ту мерзость, которой до сих пор брезговали. Мы ели (это касается в основном Манвелины и других семей; мы, городские, терпели сколько могли) самые невообразимые вещи. Висент и его сын Вемило откопали рыбьи головы, зарытые на черный день прошлой ложной зимой, острые кости превратились в серовато-белую мягкую массу. Лилуйе собрала головы в миску и замесила вонючее тесто, из которого налепила мелкие круглые лепешки, быстро валяя их в своих нервных пальцах. Она испекла лепешки на углях, и мужчины съели их, хотя и с неохотой. Другие блюда были еще хуже. Собак кормили слизью, соскобленной со старых шкур, – это были остатки мозгов, используемых при выделке. Юрий убил шелкобрюха и умял, прищурив свой единственный глаз, содержимое его желудка. Во время еды он причмокивал губами и уверял сидящих тут же детей, что эта дрянь ничем не хуже жареных орехов. Дети тоже часто промышляли что-нибудь на снегу. Они, например, ели помет гладышей, который жевали, как ягоды. Двоюродный брат Юрия Джайве дробил залежалые кости мамонтов, кишащие червями. Этот забавный коротышка, любивший лакомиться тухлыми птичьими яйцами, со смаком высасывал червивую массу и говорил, что это вкуснее гагарьих яиц годичной давности. Я охотно ему верил. В семье после этого случая его прозвали Джайве-Червеедом. Сам я пробовал есть оттаявших устриц. Студенистые солоноватые кусочки, проскакивая мне в рот, каждый раз напоминали о том, что я испытал в Тверди. Я дивился тому, что вкус настоящих устриц оказался точно таким же, как тот, который дала мне почувствовать Твердь – таким же реальным и таким же мерзким.

В сущности, деваки были смышленым, изобретательным народом. Убить их было не так-то просто. Во время нашего краткого пребывания в пещере я слышал тысячи историй о выживании. Юрий рассказывал мне, что, когда он был мальчишкой, его родители чуть не погибли, перебираясь через лед в начале ложной зимы.

– Когда мне было пять лет, – рассказывал он, – родители решили совершить паломничество на Имакель, где похоронены предки моей матери. Но однажды ночью лед вскрылся – такое случается. Мы потеряли одни нарты, а с ними гарпуны, шкуры, горючие камни, копья – все. Больше половины собак тоже погибло. У отца остался только снегорез, а у матери – ее звали Элиора – ничего, кроме зубов да нескольких старых тюленьих шкур. Ни поохотиться, ни костер развести. Я испугался, и кто бы меня за это упрекнул? Но отцу с матерью мужество ни разу не изменило.

Не стану приводить весь его рассказ – он слишком длинен. Если быть кратким, Нури, отец Юрия, выловил из моря утонувших собак (тяжелые нарты камнем пошли ко дну), и люди вместе с оставшимися собаками их съели. Им удалось добраться до ближайшего островка, маленького, голого и безымянного. Нури с помощью своего снегореза построил хижину. Потом они с Элиорой смастерили новое оружие и инструменты из скудного материала, найденного на острове. Нури охотился, а Элиора обрабатывала шкуры убитых им животных и шила всем одежду. Они ели зайцев, гладышей, поморников, чаек и чиношей – все, что попадалось, кормились сами и кормили собак. Юрий рос исправно, а одна из сук принесла щенков в следующую ложную зиму. Муж с женой за эти несколько зим восстановили почти из ничего необходимый им для жизни инвентарь. Им понадобилось три года, чтобы соорудить из плавника и сбереженных костей новые нарты. Они изобретали новые способы соединения шкур и костей, а когда их труд увенчался успехом, не вернулись на Квейткель. Они продолжили путь на Имакель, завершили свое паломничество и возложили огнецветы на могилу деда и бабки Элиоры. Они навестили родных Элиоры, а когда ее отец Нараин предложил дать им нарты на обратный путь, Нури ответил, показав на свое корявое изделие: «Спасибо, но в Манвелине, как видишь, тоже умеют строить нарты». Все засмеялись, потому что этих нарт и на милю бы не хватило, а до Квейткеля было двести миль.

Мне часто думалось, что это умение превращать подручные материалы в полезные вещи составляет основу алалойской культуры. Не было ничего, что они не могли бы смастерить, учитывая их потребности. Если какое-то орудие или предмет одежды требовали определенной гибкости, крепости, структуры или изолирующих свойств, деваки экспериментировали, пока не подбирали нужную комбинацию. Их знания о природе вещей были точными и подробными. Смазочные материалы они извлекали из копыт шегшея, потому что открыли, что эти жиры не застывают при низких температурах. Окна своих хижин (если в окнах была нужда) они затягивали плотными прозрачными кишками бородатого тюленя. Гибкие рога шегшеев шли на боковые зубцы рыболовных острог. Деваки были гениями созидания – как мужчины, так и женщины. Женщины, помимо всего прочего, отвечали за изготовление и сохранение в целости того, что для выживания всего важнее: восхитительной алалойской одежды.

В ночь после охоты – это тоже входило в обиход – мы сидели вокруг горючих камней, ели то, что имелось в наличии, разговаривали и смотрели, как работают женщины. Рты у них всегда были заняты – либо обсуждением событий дня, либо обработкой шкур. Крепкие, порядком стертые зубы были их орудием – с их помощью женщины размягчали задубевшие на морозе парки своих мужей или выделывали новые кожи. К ранней средизимней весне, когда за стенами пещеры бушевали первые новогодние бури, мать с Жюстиной и Катариной вполне освоили этот нелегкий труд. Кроме этого, они мастерски шили непромокаемые унты из шкур тюленя и непромокаемые камелайки. Они делали воротники шегшеевых парок из волчьего меха, с которого лед, намерзающий от дыхания, сразу осыпается. Костяными иглами с вдетыми в них жилами они делали искусные стежки – от сырости эти швы набухали, не давая холоду и влаге проникать внутрь. Я был рад, что они заблаговременно впечатали себе эти навыки: ведь алалойский охотник целиком и полностью зависит от женщин своей семьи. Верно сказала моя мать однажды, прикладывая к моим плечам недошитую камелайку: «Что было бы с Юрием, если бы не умелые руки его матери? Что было бы с ним без сшитой ею одежды, без острог, без горючего камня, без ее молока? Есть ли на свете что-нибудь, что женщина не могла бы сделать?»

Была, однако, в нашем обиходе одна сторона, о которой я бы охотно забыл. В суровый период холода, голода, ознобышей и прочих мелких несчастий меня постигло еще одно, самое угнетающее. Я обнаружил, что у меня завелись вши. Они кишели повсюду – в голове и на теле. Вот она, цена любви с грязными дикарками! Я скреб себя до крови, натирался золой до пят, но ничего не помогло. Наконец я покорился матери, и с тех пор она каждый вечер освобождала меня от насекомых. Я клал голову ей на колени, и она искала у меня в волосах. У нее был острый глаз – ведь ей приходилось выискивать их в моей черной гриве при тусклом свете горючих камней. Ее острые ногти давили вшей, как щипцы, а порой выдергивали из моего расчесанного скальпа отдельные волоски – седые, как у Юрия, говорила она.

От ее забот, впрочем, было мало толку, поскольку вся пещера и все шкуры кишели вшами и гнидами. Другие члены моей семьи тоже страдали от них, хотя и в меньшей степени, но относились к этой будничной пытке более терпеливо. (У Бардо, вопреки всякой справедливости, вшей почему-то не было – он объяснял это тем, что яд из половых желез пропитывает его кожу, отпугивая насекомых.) Меня донимали не столько укусы или зуд, сколько сознание того, что эти крошечные твари грызут мою кожу – от одной мысли об этом меня передергивало. Меня бесило то, что они пьют мою кровь, кормятся моей жизнью. Я подумывал о том, чтобы выбрить все тело острым кремневым лезвием, но отказался от этой мысли, вспомнив об опыте некоторых человеческих обществ близ Гамина Люс. Они полностью очистили свои организмы от бактерий и других паразитов, после чего обнаружили, что вынуждены укрываться в искусственных мирах, чтобы не подвергать свои стерильные тела многочисленным инфекциям цивилизации. Эта изоляция, в свою очередь, ослабила их иммунную систему, сделав их уязвимыми для неведомых ранее болезней. Кто знает, какой естественный баланс я нарушу, если начну жить не так, как все алалои? Была и другая причина, по которой я не стал бриться: изготавливаемые нами кремневые ножи были очень остры – я мог порезаться и занести в ранки грязь. Инфекция же в первобытных условиях, как доказывал пример обмороженного Джиндже, была вещь опасная.

Порой мне казалось, что горячая ванна – высшее из всех достижений цивилизации. Как я тосковал по мылу и горячей воде! Погрузить бы в нее свое измерзшееся тело, чтобы дремотное тепло прогрело его до костей! Снова стать чистым! Мне недоставало звуков, запахов и удобств Города-я ловил себя на том, что думаю о них постоянно. Зачем я покинул Город? Зачем явился сюда в поисках несуществующих тайн, чтобы убивать тюленей, кормить беззубых старцев, нарушать гармонию девакийской жизни? Как мог я поверить, что цивилизованный человек способен жить как дикарь? Откуда набрался такого самомнения?

Бардо однажды за кружкой чая тоже признался, что ему не хватает городских удобств.

– Хотелось бы убраться отсюда побыстрее, как только Катарина соберет свои образцы. Надоела эта голодуха. Всего и дел-то – потрахаться с несколькими мужиками. Извини за откровенность, паренек, но я не понимаю, почему она упускает столько возможностей?

Само собой, он не так желал бы уехать, если бы мог каждый вечер набивать брюхо мясом, а ночью начинять женщин своим семенем. Остальные и вовсе не спешили с отъездом. Соли нравилась суровость первобытной жизни – казалось, он даже наслаждался ею, насколько такой угрюмый человек способен чем-то наслаждаться. Жюстина находила свое новое существование «захватывающим», мать говорила, что способна делать все необходимое для жизни своими руками. Что до Катарины, то она как будто нарочно тянула время, ожидая какого-то важного события – она не говорила, какого.

Новогодние бураны участились, и я стал замечать, что деваки относятся к нам не совсем как к своим. Я не хочу сказать, что они подозревали в нас цивилизованных людей – но многие помимо Юрия тоже считали нас странными и даже хуже чем странными. Охотиться из-за бурь стало трудно и опасно, и голод усиливался. Люди ворчали, жаловались и спорили по поводу дележки мяса. Мне не раз доводилось слышать, что я, убив своего доффеля, принес племени несчастье вместо удачи. По пещере прошел слух, что я скормил Шанидару половину нежной гагачьей печенки. (Я и в самом деле после своего знакомства с Пещерным Старцем то и дело таскал ему лакомые кусочки, чтобы поддержать в нем жизнь. Я знал, что поступаю неправильно, но что я мог поделать?) Между женщинами ходила еще одна злобная сплетня, которая мало-помалу дошла и до их мужей. Мне следовало заподозрить неладное еще в ту пору, когда Пьеро из Еленалины и Олин из Шарайлины заявили о своем намерении уехать на западные острова. Я думал, что причина этому – голод, но вскоре узнал, что они жалуются на другое.

Однажды вечером, после долгой бесплодной охоты, Юрий подошел ко мне в лесу и сказал:

– Пьеро говорит, что голод вызвал ты, но он заблуждается. Если бы Тува не захворал ротовой гнилью, у нас было бы много еды.

Я согласился с этим.

– Но все же странно, что животные не выходят больше на наши копья, верно?

Я признал, что это странно.

– Хотя Пьеро неправ, что винит тебя, я не виню его за это. А ты? Есть и другие, которые видели твое странное поведение и потому винят тебя в своих неудачах. Я к таким людям уважения не питаю, но как я могу упрекать их?

– Что в моем поведении такого странного? Они винят меня за то, что я убил тюленя?

Он поднял исполосованную шрамами руку и покачал головой.

– Дело не в этом, хотя мало кто способен убить своего доффеля. Дело вот в чем: умному человеку лучше не оставаться в хижине наедине со своей сестрой, особенно если сестра красива, как Катарина. Тогда никто не обвинит его в гнусности, которая приносит племени несчастье.

От этих слов мне скрутило живот. Краска вины залила мои щеки, и я возблагодарил ледяной ветер, от которого лицо у меня и без того уже побагровело. Юрий, прислонившись к валуну, дышал паром и смотрел на широкую белую долину внизу. Мне хотелось сказать ему, что те, кто обвиняет нас с Катариной в кровосмешении, клевещут на нас. Мне хотелось крикнуть на всю долину, что Катарина мне вовсе не сестра. Мне хотелось развернуть перед старым деваки весь ковер лжи и обмана, который мы соткали, выдавая себя за алалоев. Мне хотелось сделать это по двум причинам: чтобы положить конец нашей дурацкой затее и чтобы не выглядеть бесчестным в глазах Юрия. Но я ничего не сказал, ничего не сделал. Как объяснить этому одноглазому дикарю всю сложность цивилизованной жизни и эзотерическую подоплеку нашего поиска? Я промолчал, и Юрий пожал плечами.

– Катарина тоже странная женщина.

На десятый день средизимней весны я убедился, насколько серьезны обвинения против меня. Это был день внезапных снежных шквалов и тяжелого сырого воздуха. Снег был серый, как свинец, и деревья на фоне ненастного неба казались черными. То и дело срывавшийся ветер нес запах мокрого грифеля. Несколько мужчин, которые накануне отправились охотиться – все из Шарайлины, – вернулись в пещеру к вечеру, когда снег, горные склоны и низкое небо слились в сплошное серое море. Они нашли мясо, заявили Аурай и его сын Вишне, стряхивая снег со своих сырых парок. За ними шел Один Безобразный, грубиян с изуродованным шрамами лицом. Он волок за хвост тушу наполовину съеденного зверя, направляясь к хижине Шарайлины.

– Мясо Сабры! – пояснил он. Его семейство во главе с женой Джелиной, такой же безобразной, как и он, высыпало из хижин, улыбаясь и жадно нюхая воздух.

Я стоял на утоптанном снегу рядом с нашей хижиной, выстругивая новое копье, и сразу увидел, что мяса слишком мало и вряд ли Один им поделится. Тот уже начал рассказ о том, как им удалось найти волчье мясо.

Накануне, сказал он, охотники Шарайлины выследили Тотунью, медведя, в спускающемся к морю южном лесу. Когда пошел снег, юный Вишне хотел вернуться в пещеру, но Олин повел всех к берегу, где ему послышался грохот камней и рев. Аурай думал, что это ломаются деревья и ревет ветер, но, выйдя из леса, они увидели белого медведя, дерущего волка около кучи камней. Охотники бросились на медведя, но трусливый Тотунья с длинными черными когтями увидел шрамы на лице Олина (так рассказывал сам Олин) и убежал, потому что понял, что Олин когда-то уже сталкивался с медведем и теперь неуязвим. И охотники вернулись с мясом волка, которое, как сказал Аурай, пристально глядя на своего брата, «конечно, не такое жирное и мягкое, как у медведя, зато и достанется не так дорого».

Несколько мужчин из Манведины подошло послушать рассказчика. Сын Висента, Вемило, и озорник Чокло начали отпускать шуточки. Сейв, очень похожий на своего брата Лиама, хотя не такой красивый и не такой большой, смеялся над Олином, прикрывая рукой глаза. Лиам тоже вышел из хижины и присоединился к потехе.

– А ты уверен, что это Сабра? – Он облизнул свои красные губы и откинул назад свои белокурые волосы. – Я, знаешь ли, хотел бы удостовериться, прежде чем начать его есть.

Олин, выругавшись, оторвал хвост и швырнул его хохочущему и утирающему слезы Лиаму.

– По-твоему, я не могу отличить Сабру от чего-то другого?

– А деваки? – еще пуще закатился Лиам. – Деваки можешь отличить?

Он намекал на конфуз, пагубно сказавшийся на репутации Шарайлины. В стародавние времена одной ложной зимой прапрапрадед Олина припрятал мясо шегшея, чтобы съесть его средизимней весной. Когда пришло время, он откопал то, что принял за ногу шегшея, и съел вместе со всей семьей. На следующий день Локни, пращур Лиама, обнаружил, что мясо на самом деле было частью человеческого тела, которое медведь отрыл на кладбище повыше пещеры. Зверь, видимо, притащил труп на поляну перед пещерой, где деваки иногда хранили мясо. Ошибка была вполне объяснима, но с тех пор у потомков Локни вошло в традицию высмеивать гастрономические обычаи Шарайлины.

Лиам, держась со смеху за живот, подобрал хвост, который бросил ему Олин, и поднес ко рту, как будто собирался его съесть.

– Как я люблю лохматый мясистый хвост Сабры! – сказал он, сделав вид, что давится. – Меня радует твоя уверенность в том, что это волчье мясо. Но я должен спросить у тебя одну вещь. – Лиам с деланной грустью посмотрел на Сейва и снова повернулся к Олину. – Разве у волка серая шерсть? Мне встречались только белые; может быть, Шарайлине известна другая порода?

Олин пнул тушу ногой.

– Он белый, а серым кажется из-за тусклого света.

– Он серый, как собака, – гнул свое Лиам.

– Нет, – вступился за брата Аурай, – он белый. Он посерел от грязи и морской соли.

Лиам, мнивший себя забавником, внезапно плюхнулся на четвереньки, запрокинул голову и залаял.

– Это собака, – заверил он, перевернувшись на спину. – Вы собрались съесть собаку.

Я смотрел на представление, продолжая обстругивать двумя кремнями копье. До меня уже дошло то, что следовало сообразить с самого начала: Олин с братом разобрали каменную пирамиду, которую Бардо и я нагородили над мертвым вожаком моей упряжки. То, что валялось у хижины Олина, было останками Лико.

– Собачатина! – не унимался Лиам. – Шарайлина охотится на собак!

Олин, настаивая на том, что это волк, собрался откромсать от туши кусок, но тут подошел я и подтвердил:

– Это собака. – Я рассказал, как талло убила Лико и как мы с Бардо похоронили его. – Не режь его – он был храбрым и верным, и есть его не годится.

К этому моменту все племя повылезло из хижин и окружило нас. Миловидная Сания, держа у груди свою новорожденную дочку, сказала:

– Не годится, когда матери голодают и молоко у них сохнет, как лужица на солнце. Мэллори забывает, что мясо есть мясо – оно не бывает ни храбрым, ни верным.

Лиам все это время валялся на спине, смеялся и гавкал.

– Надеюсь, шегшей скоро выйдет на наши копья, – вставил он, – иначе мы все станем мясом для голодной Шарайлины.

Этого Олин уже не выдержал. С бранью потрясая своим длинным кремневым ножом, он обрушился сверху на Лиама. Его колени вышибли воздух у Лиама из груди.

– Осторожно, нож! – крикнул кто-то.

Олин по непонятной для меня причине бросил нож, и они начали бороться. Лиам ухитрился захватить руку Олина и нацелился ему в глаза своими длинными когтями. Я был уверен, что он сейчас запустит пальцы в глазные яблоки и ослепит противника. Когда-то Олина изувечил медведь – мне было тошно смотреть, как теперь его увечит недалеко ушедший от медведя Лиам.

– Не трогай глаза! – заорал я, покрепче уперся в снег ногой и двинул Лиама в висок тупым концом своего копья. Он откатился от Олина, держась за голову. Кровь, просачиваясь между пальцами, стекала в густую золотистую бороду. Обругав меня и плюнув мне под ноги, он крикнул:

– Ты что, не можешь отличить игру от смертоубийства? Мозги у тебя размягчились, как тюлений жир – так оно и бывает у тех, кто спит с сестрами. Может, Катарина высосала у тебя все мозги заодно с семенем?

Кажется, я чуть не убил его тогда. На глазах у Олина, Юрия и всего племени я поднял копье над головой, взявшись за кожаную накладку древка. Я смутно сознавал, что Бардо, Жюстина и моя перепуганная мать тоже смотрят на меня из-за спин пораженных деваки. Нацелившись Лиаму в горло, я увидел Катарину, стоявшую прямо передо мной между двумя манвелинскими женщинами. Она смотрела на меня без всякого стыда, точно заранее знала, что я его не убью. Я вынес руку вперед и ощутил внезапное сопротивление – мне показалось, что я пытаюсь вырвать с корнем осколочник. Множество рук вцепилось в древко, и кто-то вырвал у меня копье. Я обернулся – это был Соли. Он держал копье, как дохлую рыбу, крепко стиснув побелевшие губы, и на лбу у него пульсировала толстая вена.

Юрий вышел вперед, взял у него копье и переломил через колено. Впившись в меня глазом, горящим, как ракетный маяк, он сказал просто:

– Ты забыл, что мы не охотимся на людей. – Потом повернулся и увел свою семью обратно в хижины. Один, почесав обезображенную щеку, сказал мне:

– Это только игра такая. Зачем, по-твоему, я бросил нож? Лиам никогда бы не ослепил своего брата! – Он посмотрел на половинки копья, лежащие на снегу, рассмеялся нервно и ушел, повторяя: – Это только игра.

Соли стоял на месте и сверлил меня взглядом, неподвижный, как дерево. Катарина, кивнув нам, ушла в нашу хижину. Мать, Бардо и Жюстина последовали за ней. Мы с Соли остались одни посреди окутанной сумраком пещеры.

Я начинал думать, что он никогда уже не пошевельнется и не заговорит, но тут он прошептал:

– Откуда, пилот? Откуда в тебе это буйство? Скажи, сделай милость. – Ногой он затоптал копье в снег. – Зачем ты творишь эти глупости раз за разом?

Я потупился, прикусив губу.

– Зачем?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Ты опасен, пилот, – я всегда это знал. А теперь, после этого случая, наша экспедиция и все, что мы здесь делаем, тоже становится опасным, не так ли?

– Возможно.

– Да – слишком опасным, чтобы здесь оставаться. Будем надеяться, что Катарина собрала достаточно образцов, потому что дальнейший их сбор нежелателен. Завтра мы радируем в Город, чтобы за нами прислали ветрорез, распростимся – и на этом конец.

– По-твоему, это так необходимо – уползать в Город неподобие побитых собак? – Не знаю, зачем я это сказал – возможно, просто из чувства противоречия. По правде говоря, мне не терпелось вернуться в Город и вновь заняться такой прекрасной, хотя и не имеющей смысла, математикой.

Соли очень разозлился, услышав это, – мне показалось, что кровяной сосуд у него в глазу вот-вот лопнет и он ослепнет.

– Да, необходимо, – шепотом ответил он и произнес запретное слово: – Я так решил. Завтра мы уезжаем.

Он потер глаза и ушел, а я остался стоять, размышляя, откуда во мне это буйство и почему я совершаю одни только глупости.

Загрузка...