30 НЕВЕРНЕС

День, который был шесть или семь лет назад, и тот день, что был более шести тысяч лет назад, столь же близок к настоящему, как вчерашний. Почему? Потому что все время заключено в настоящем мгновении.

Говорить, что мир создается Богом завтра или вчера, бессмысленно. Бог создает мир и все вещи мира в настоящем мгновении. Время, прошедшее тысячу лет назад, такое же настоящее и столь же близко Богу, как этот самый миг.

Иоганн Экхарт, горолог Века Монголов

На другой день Соли, протерев покрасневшие глаза, объявил, что возьмет упряжку Хранителя и поедет на Квейткель. Мне он предложил сразу же поворачивать домой и всю обратную дорогу охотиться на тюленя. Но собаки Хранителя были не в состоянии тащить нарты. Три были обморожены, и вся упряжка сильно оголодала.

– Я довезу тебя до Квейткеля, – сказал я. Надев снежные очки, я смотрел на гору. В чистом воздухе ее сверкающий конус казался гораздо ближе, чем в действительности. – Нарты Хранителя оставим здесь, больных собак возьмем на свои, а остальные пусть бегут за нами.

По правде сказать, ни один из нас не был уверен, что деваки окажут Соли радушный прием, и я не хотел бросать его одного с упряжкой больных собак. На дорогу до острова у нас ушло два дня. Мы поставили хижину в тридцати ярдах от его утесистого берега. Юрий три года назад – а казалось, будто три жизни – сказал, что мне на Квейткель лучше не возвращаться. Прекрасно – я даже ногой не ступлю на остров. (Если, конечно, медведь не разломает мою хижину и не загонит меня в рощу йау на берегу.) Соли пошел дальше на лыжах, собираясь поведать деваки трагическую историю о том, как Жюстина, Бардо и моя мать ушли на ту сторону. Он сказал, что вернется на следующий день с орехами мне на дорогу и мясом для собак, если у деваки был хороший год и они готовы проявить великодушие.

Я ждал три дня и три ночи, за которые ветер чуть не снес мою хижину, и начал уже сильно беспокоиться, когда, к полудню четвертого дня, на опушке леса показалось несколько нарт. Одни из них съехали на лед. Я стоял, заслонив глаза от полуденного солнца. Соли, правивший нартами, был на них не один.

– Ни лурия ля! – крикнул я, не зная, что еще сказать. Сначала мне показалось, что Соли везет на мешках с орехами медвежонка. Потом я разглядел, что это маленький деваки в шегшеевой шубке. Мне было невдомек, зачем Соли взял с собой ребенка.

Люди на опушке леса не ответили на мое приветствие. Они стояли у своих нарт, наполовину скрытые деревьями йау, и смотрели на море. Из-за солнца я не различал их лиц.

– Ни лурия ля, – сказал Соли, подъехав поближе. Ребенок оказался мальчиком лет трех. На коленях он держал деревянную куклу. Когда нарты остановились, он застенчиво потупился, разглядывая ее с преувеличенным интересом. Соли, оставив его на нартах, подошел ко мне и сказал на языке деваки: – Нехорошо, что тебе пришлось столько ждать.

– Кто этот мальчик? – Но не успев задать свой вопрос, я уже понял, кто он.

– Названый сын Хайдара и Чандры.

Услышав имена своих родителей, мальчик с улыбкой поднял глазки.

– Хайдар ми падца мору риль Тува, – сказал он и без дальнейших понуканий рассказал мне, как его отец убил мамонта прошлой зимой. – Лос пела мансе, ми Хайдар, ми Хайдар ло ли вое.

Мальчик был красивый, крепкий, улыбчивый, с темносиними, цвета вечернего неба, глазами, мало похожий на других алалойских детей. Когда я улыбнулся ему в ответ, он сразу перестал дичиться и стал вести себя храбро, словно знал меня всю жизнь.

Катаринины глаза, сказал я себе, и спросил срывающимся голосом:

– Как его зовут?

Мальчик улыбнулся, показав ровные белые зубы, и сказал:

– Падца, ни лурия ля; ти лос ми лот-падда? (Здравствуй; отец; ты правда мой родной отец?)

– Это невозможно, – сказал я, хотя и знал в странном мире, где мы живем, мало что невозможно.

Соли подошел, хрустя по снегу, и я зашептал ему на ухо:

– Не может он быть моим сыном, Анала вырезала ребенка из чрева Катарины за добрых сорок дней до срока – помнишь? Он ни за что бы не выжил.

– Не выжил бы, говоришь? Да он крепок, как алмаз. Он мой внук, а нас, Соли, убить не так просто. Ты посмотри на него! Резчик сделал тебе другое лицо, но хромосом твоих не тронул. И ты еще можешь сомневаться?

Отряхнув снег с парки, он стал рассказывать:

– Деваки, увидев, как я приближаюсь к пещере, очень удивились и удивили меня, устроив пир в мою честь. Нажарили мяса мамонта – охота эти последние годы была удачной, хотя пару лет назад большой самец растоптал Юрия, проломив ему череп. Но все помнили, что Юрий сказал тогда, и приняли меня радушно. Они меня простили – представляешь, пилот?

– Тува ви лалунье, – сказал, облизнувшись, мальчик. Наверное, он думал, что Соли рассказывает мне про пир. Соли потер затылок и продолжил:

– Это Анала сказала мне насчет мальчика. Никто из женщин не думал, что он выживет, даже Чандра, которая нянчила его, когда Катарина… когда мы вернулись в Город. Но он выжил. Чудо, правда?

Я смотрел, как мальчик играет крошечным костяным копьецом в кулаке своей куклы. Подбородок у него был длинный, как у меня, до того как я переделался в алалоя, а в густых черных волосах сверкали рыжие нити.

– Но они же убили Катарину! Объявили ее сатинкой. Почему же они не придушили ее ребенка и не зарыли его в снег?

– Это у них не в обычае.

– Мне даже в голову не приходило, что он выживет. Никогда этого не видел. Не догадывался.

Соли соскреб засохшую под носом кровь и кашлянул.

– Говорят, он крутой парень. Чандра сказала, он почти никогда не плачет – не плакал даже, когда обжег руку о горючий камень.

Я поморгал и сказал:

– Катарина перед смертью должна была видеть, что он выживет. Почему же она мне не сказала?

– Такие уж они, скраеры.

– Как его зовут? – снова спросил я, забыв, что деваки не дают своим детям имен, пока тем не исполнится хотя бы четыре года.

– У него еще нет имени, но Хайдар хочет назвать его Данло Младший в честь своего деда.

Я зажмурился и потряс головой.

– Ну нет – он будет пилотом, и люди назовут его Данло Миротворец, потому что он возглавит миссию в Экстр. Он выучится цифрам и геометрии, он будет знать названия звезд…

– Нет, – мягко возразил Соли. Мальчик тем временем выковырнул орех из мешка, разгрыз его своими крепкими белыми зубками и улыбнулся мне.

– Он мой сын! – крикнул я.

– Нет, теперь он сын Хайдара. Названый, да, но Хайдар любит его так же, как родных сыновей. Хайдар единственный отец, которого он знает. Он будет хорошим…

– Нет! – Я сделал шаг к нартам. – Он мой сын, и когда он впервые увидит Город, он закричит: «Вот мы и дома, отец!»

Соли, покачав головой, показал мне на торосы у берега. Хайдар, Вемило, Сейв, Джонат и Чокло стояли среди голубых льдин и смотрели на нас. На них были охотничьи парки, и каждый держал в руке копье для охоты на шегшея. Я поднял руку с раскрытой ладонью, но только маленький Чокло – уже подросший – улыбнулся в ответ. Мне всегда нравился Чокло.

– Когда Анала показала мне мальчика, – заговорил Соли, – она сказала, что Хайдар с Вемило и Чокло ушел охотиться на шегшея. Вот почему я так долго не возвращался – нужно было спросить разрешения у Хайдара. Придя с охоты, он сказал, что я могу свозить к тебе мальчика на нартах. Попрощаться – понимаешь? Он сказал, что мальчик должен повидать своего родного отца, прежде чем распрощаться с ним навсегда.

Я стоял, опустив глаза. Я знал заранее, что скажет Соли, и все-таки его слова ошеломили меня. Я подошел к нартам и взял мальчика на руки – он был тяжелее, чем могло показаться.

– Падда. – Глядя на меня с любопытством, он запустил свои длинные пальчики мне в бороду, разглядывая рыжие волоски в ней. – Падда. – В его голосе не было эмоций. Он произносил девакийское слово «отец» как нечто абстрактное, как имя невиданного прежде зверя.

– Данло. – Я поцеловал его в лоб, такой же формы, как мой прежний. – Сынок.

Я поставил его, и он тут же побежал к хижине, чтобы посмотреть, что там внутри. Глядя в тихое синее небо, я несколько раз сглотнул. Глаза жгло, и меня удивило, что они остались такими же сухими, как застывший воздух вокруг. Быть может, моя проклятая исковерканная душа уже утратила способность плакать.

– Мне нельзя будет взять его с собой, – сказал я Соли.

– Нет.

– Мой сын вырастет, считая себя уродом, неполноценным алалоем.

Соли молча почесал нос.

Из хижины донесся восторженный смешок. Я пролез внутрь. Данло нашел книгу Хранителя и листал ее, ковыряя пальцем похожие на черных козявок буквы.

Глядя сквозь полумрак и холод хижины на безграничные возможности, я острожно взял у мальчика книгу, сказав:

– Ли лос книга.

Он рассердился, потому что я забрал у него новую игрушку, и злобно посмотрел на меня. Я испугался ярости в его глазах – она кольнула меня, как копье. Но тут любопытство вернулось к нему, он улыбнулся и спросил:

– Ки лос кника?

– Книга – это просто куча листов, скрепленных вместе. Ничего интересного.

Чуть позже я нагрузил нарты и сказал на ухо Соли, который стоял, держа Данло за руку:

– Не позволяй моему сыну расти в невежестве. Расскажи ему, что небесные огни – это не просто глаза умерших. Расскажи ему о звездах, ладно?

Я развернул нарты к востоку, и Соли сказал:

– Хорошо.

– До свидания, Данло. – Я поднял мальчика вверх. Его длинные волосы так хорошо пахли, что я поцеловал его еще раз. Потом пожал вынутую из рукавицы руку Соли и ему тоже сказал «до свидания».

– До свидания, – сказал он и сделал нечто поразившее меня. Он притянул меня к себе так резко, что я чуть не упал, и крепко поцеловал в лоб. Его шероховатые губы обожгли мою холодную кожу – она горит и по сей день. – Лети далеко, пилот, и удачи тебе.

Я крикнул собакам и погнал нарты под ветер по сверкающей снежной равнине. Я не стал оглядываться назад, но в своих мыслях и мечтах оглядываюсь то и дело. Я не верил, что увижу кого-то из них снова. «Не увидишь, – сказал мне шепот, – никогда не увидишь». Воздух был так жесток, что глаза мои наполнились слезами.

Я подхожу к концу своей повести. О пути домой осталось рассказать не так уж много. Когда мы с собаками доели орехи и мамонтовое мясо, нам пришлось поголодать. Я вскрывал много аклий, но тюлени больше не выходили мне на копье. Почти все время стояли сильные морозы. Дважды я отмораживал себе пальцы ног – они и до сих пор ноют в холодные дни. Когда Город стал уже почти виден вдали, налетела метель. Пятнадцать дней я лежал вместе с полузамерзшими собаками в наспех построенной хижине, читая книгу Хранителя и слушая бурю. Арне и Бела умерли от холода и голода, и я похоронил их в снегу.

Где-то записано, что на девяносто первый день глубокой зимы 2934 года Мэллори ви Соли Рингесс, потерпев неудачу в исканиях Старшей Эдды, вернулся в свой родной город. (Мне сказали, что так заканчивается знаменитая фантазия Сароджина «Нейропевцы».) По возвращении меня встретила одна из самых горьких иронии моей жизни: академики, мастера и большинство других не захотели поверить, что я «вспомнил» Старшую Эдду. А некоторые, в частности Главный Генетик, еще и высмеяли меня. Они смеялись до последнего дня года, когда величайший наш мнемоник, Томас Ран, снял свои одежды, закрыл глаза и погрузился в один из бассейнов Обители Розового Чрева. Он ушел в сумрак далекого прошлого, вызвал память, заложенную в каждом из нас, и услышал, как слышал и я, шепот Старшей Эдды. С радостью (и преувеличенной гордостью) он обучил этой технике других специалистов своей профессии. Известие об этом великом мнемоническом открытии быстро распространилось по Академии. Много дней я не мог выйти на самую уединенную ледянку без того, чтобы какой-нибудь послушник, дернув за рукав своего соученика, не указал с благоговением на меня. Даже некоторые эталоны, не питавшие почтения ни к кому из людей, избегали моего взгляда, говоря со мной. Меня это очень смущало – уж лучше было терпеть насмешки, чем преклонение.

Вскоре после этого Коллегия Главных Специалистов сделала меня правителем Ордена. Я тут же занялся восстановлением Пещер Легких Кораблей и примыкающих к ним разрушенных кварталов Города. Я послал роботов в горы за Уркелем добывать камень, и в двадцатый день средизимней весны мы заложили фундамент большого (грандиозного, как говорили некоторые) шпиля. С течением серых метельных дней игла из розового гранита поднималась над вновь отстроенными Крышечными Полями, над зданиями и башнями района, называвшегося теперь Новым Городом. Через год, по завершении строительства, шпиль должен был стать самым высоким во всем Городе. Я назвал его Шпилем Соли, к удивлению и испугу всех, кто полагал, что я питаю к своему отцу лютую ненависть.

За это время я предпринял маленькую экспедицию в опечатанную башню Хранителя Времени. Я взобрался на самый верх. Снег, налетевший в выбитые окна, засыпал все многочисленные часы Хранителя. Я откопал их и приказал убрать снег и снова застеклить окна, решив устроить в башне музей.

В ее подвале я обнаружил множество старинных книг, целую библиотеку замшелых томов в кожаных переплетах. По сей день я продолжаю читать их. По длинным каменным коридорам я спустился в самую глубину башни, заглянул в мою старую камеру и отворил тяжелую дверь смежной, где слагал свою предсмертную поэму воин-поэт. Там пахло пылью, пометом и смертью. Кости поэта дочиста обглодали гладыши, норами которых изобиловало подземелье. Красное кольцо воина и кольцо поэта блестели среди длинных пальцевых фаланг. Итак, воин-поэт все-таки умер. Я вспомнил, что пообещал отправить его останки на его родную планету. В сумятице войны я совсем о нем позабыл. Я приказал завернуть кости в его воинский плащ. Роботы выдолбили гроб из черного мрамора и отполировали его так, что камень стал как зеркало. Я сам вырезал на нем слова предсмертной поэмы Давуда. Послушники, видевшие, как я работаю в этом темном подземелье – а с ними, вероятно, и все остальные, – сочли, должно быть, что я спятил. Они смеялись надо мной, когда думали, что я их не слышу. Они еще не понимали, как это важно, чтобы умершим – всем умершим – воздавали почести и, что еще важнее, чтобы о них помнили.

Теперь я должен рассказать о слове, которое дал богине Калинде, и о чуде, которое побудило меня это слово сдержать. Вот оно, то чудо: на пятьдесят шестой день ложной зимы «Благословенная блудница» Бардо вышла из мультиплекса и совершила посадку в новых Пещерах Легких Кораблей. Крышечные Поля уже много дней как открылись для потока челноков с больших космических кораблей, что имело для Города жизненно важное значение. И для легких кораблей, странствовавших по галактике с тех самых пор, как объявили поиск. (Многие пилоты оставались верны поиску и не появлялись в Городе с того дня, как Хранитель его объявил. Их имена мы чтим превыше всех остальных.) «Благословенную блудницу» сперва приняли как раз за один из таких, вернувшихся из странствий, кораблей. Но один кадет-технарь, узнав ее большие вислые крылья и тупой нос, послал за мной послушника. Я встретил Бардо в Пещерах, но он пока отказывался объяснить чудо своего воскрешения.

– Бардо! – крикнул я, когда он вышел из кабины. – Как это возможно?

– Паренек! – Мы обнялись, и он, как обычно, принялся молотить меня по спине, такой же большой, плотный и реальный, как был всегда. Он плакал, не стесняясь, и большие слезы катились у него по щекам. – Паренек! Ей-богу, это здорово – вернуться домой!

– Рассказывай, что с тобой случилось. Ты один? Куда же подевалась Жюстина, позволь тебя спросить?

Он грустно улыбнулся, поддерживая толстый живот, и покачал головой. На висках и в бороде у него появилась легкая проседь – в остальном он остался таким же, как мне запомнилось.

– Позволю, все позволю, только не здесь. Умираю, как хочу пива. Пошли в Хофгартен.

И мы в ясный солнечный день, овеваемый теплым горным бризом, отправились пить пиво и виски. Мы сели за полированный стол в нашем любимом зале с видом на морские утесы. Внешние окна были открыты воздуху и солнечным лучам. Сидя на нашем месте у окна, мы пили и разговаривали.

– Ух, хорошо. – Бардо слизнул пену с усов и выпил еще. – Так вот, о Жюстине. Она в порядке. Отправилась на Лешуа навестить мать и заняться преподаванием в их элитной школе. В Город, как ни горестно, она больше не вернется.

Я пригубил виски, почти не находя в этом удовольствия. Оно отвлекало меня от одного важного вопроса, который я должен был задать Бардо.

– Давай-ка с самого начала. Как вам удалось выжить в том бою, упав на звезду?

– Хочешь знать, почему я еще жив? Все объясняется просто, дружище. Нас спасли. Это сделала Твердь – не знаю только, как. Только что мы падали на звезду, поджариваясь, как червяки – и вдруг освободились.

Он допил свое пиво и заказал еще. Его толстые щеки раскраснелись – не знаю уж, от пива или от смущения.

– А потом? – спросил я.

– А потом мы бросились наутек, клянусь Богом! Я знаю, что ты сейчас думаешь. Бардо – трус, вот что. Мы нашли маршрут обратно в туннели, а оттуда на Лешуа. Мы не могли больше оставаться вместе так, как раньше. Когданибудь я опишу, какой это ад – потерять себя в ком-то другом. Хранитель был прав. Нельзя двум пилотам летать на одном корабле. Ты, наверно, ненавидишь меня, паренек, за то, что я оказался таким трусом?

Все было как раз наоборот: я любил его за это.

– Я рад, что ты жив, вот и все, – сказал я.

Он не хотел больше рассказывать о Жюстине, и я сам рассказал ему о том, что случилось после боя. Он обрадовался, узнав о смерти Хранителя, и еще больше обрадовался тому, что Орденом теперь управляю я. Открытие, касающееся Старшей Эдцы, порадовало его уже меньше. Бардо, мой ни во что не верящий друг, проникся сильным недоверием к богам.

– Почему ты не пьешь свое виски? – спросил он, пристукнув рукой по столу. – Пей, паренек, а я расскажу тебе про Твердь и про то, что она со мной сделала. Она говорила со мной! Я, Бардо, принц Летнего Мира и будущий мастер-пилот, если, конечно. Главный Пилот сочтет меня достойным – я говорил с богиней и вернулся, чтобы рассказать об этом тебе!

Я взял мой стакан с виски и понюхал, но пить не стал – помешали воспоминания.

– Что же ты хочешь рассказать мне, Бардо?

Он рыгнул, и его лицо приняло кислое выражение. Он уже порядком набрался.

– Я сказал тебе не всю правду – прости. Богиня не говорила, что она меня спасла – она сказала, что создала меня. Вспомнила меня, клянусь Богом! Мы с Жюстиной были мертвы, сказала она, и наш красивый корабль погиб. Ох, горе! Вот что она сказала мне, паренек. Сказала, что вспомнила каждый атом, каждый синапс наших растреклятых тел и мозгов. И воссоздала меня из водорода, углеродных молекул и звездной пыли. Спасла меня от смерти. Это Воскресение, второй шанс, сказал она. Разве такое возможно?

– Не знаю.

– Возможно или нет? Бога ради, скажи, паренек!

Я отпил глоток виски и подержал янтарную жидкость на языке, прислушиваясь к разговору между ощущением и памятью, заключенной в каждой молекуле виски. Алкоголь и эфиры прожигали путь сквозь розовые бугорки в мою кровь. Вкус эфирных масел и будущих жгучих альдегидов напомнили мне планету Утрадес, где сорок лет назад произвели это виски. Я вдохнул запах ячменя, который поджаривается на торфяном огне, и запах бродящего ячменного сусла, дистиллируемого в золотой напиток памяти. Я глотнул и увидел человека, жнущего ячмень, его стальной серп, отражающий жесткий голубой свет утрадесского солнца. В зерне содержались атомы углерода, бесчисленные выдохи колонизировавших Утрадес людей. Частицы Старой Земли и ее желтого солнца, звездного водорода и кислорода, родившегося в далеком звездном пожаре, имени которого я не знал – древо памяти и бытия было бесконечным, и от мыслей о переплетении его ветвей кружилась голова. «Память обо всем заложена во всех вещах». Я закашлялся и выплюнул виски на стол. Капли покатились по навощенному дереву – осколочнику, нелегально вывезенному из лесов Алисалии давно умершим червячником. Да. Она, богиня, создала человека столь легко, как человек мог бы выстрогать деревянную куклу, памятную ему с детства.

«Боги творят благодаря сознанию; созидание – это все».

– Это возможно, – сказал я наконец.

– Вот горе-то. Хуже уже некуда. Информация не может быть безупречной – значит, Бардо уже не тот, что был. Кто же я в таком случае? И как я об этом узнаю?

Это была старая проблема и старый страх. Но передо мной, воплощенная в душе и теле моего друга, сидела возможность нового решения.

– Ты тот, кто ты есть. Ты Бардо, мой лучший друг – этого довольно.

Капли пота выступили на его выпуклом лбу.

– А Мэллори Рингесс кто?

– Я тот, кто я есть.

Бардо облизнул свои красные губы, грохнул кружкой по столу, постучал по окну своим пилотским кольцом и сказал:

– Твердь сказала, что я должен доставить тебе весть, что я буду сразу и посланником, и посланием, чтоб ему лопнуть. Что это напомнит тебе о твоем обещании. Что она имела в виду?

– Я обещал вернуться к ней, Бардо.

– Зачем?

Я отодвинул от себя стакан – он почти без трения заскользил по мокрому столу.

– Это трудно объяснить, но я попытаюсь. Калинда была воином-поэтессой до того, как сделалась богиней. Поэты, ведя собственный поиск совершенного человека, давно уже исправили свои хромосомы. Хуже того – они выбросили все, что казалось им бесполезным, и в невежестве своем лишились самого главного. В этом их трагедия. Ни один воин-поэт, даже Калинда – особенно Калинда – не может вспомнить Эдду. Шепот, звучащий в нас, в них молчит.

– Вот горе-то.

– Калинда – Твердь – представляет собой нежелательное для Эльдрии явление: богиню, ставшую таковой, не прибегая к их мудрости.

Бардо высунулся в окно, чтобы глотнуть свежего воздуха, рыгнул и сказал:

– Но Твердь должна была знать, как раскодировать Эдау. Подумай обо всех этих пилотах, пропавших в ней. Обо мне, наконец. Если она сумела… если она действительно создала меня, она должна была прочесть мою ДНК от и до.

– Да, я думаю, что теперь она знает об Эдде все. Да только поздно уже, понимаешь? При всей своей мощи и великолепии она все-таки немного безумна.

– Не понимаю, хоть убей.

Я встал и отодвинул стул.

– Смотри, какой день хороший. Давай пройдемся по берегу.

Подвыпивший Бардо обхватил меня за плечи и так вывалился наружу. По ледяной тропинке между утесов мы спустились к берегу. Я рассказал ему о моих планах послать миссию в Экстр. Ее должны возглавить лучшие пилоты нашего Ордена. В ней будет участвовать много легких кораблей и один базовый с историками, программистами, механиками, эсхатологами и мнемониками – прежде всего мнемониками – на борту, с полным набором мастеров, представляющих каждую профессию Ордена. Мы цивилизуем Экстр, вернее, его дикое население, и отучим этих людей уничтожать звезды. Я покажу пилотам доказательство Гипотезы, и они обучат варваров всем тонкостям математики. А мастера с базового корабля заложат где-нибудь там, в руинах Экстра, новую Академию или даже много Академий для подготовки новых пилотов. Учить, странствовать, просвещать, закладывать начало – вот девиз нашего Ордена, и он всегда останется таким, как бы далеко ни залетали наши пилоты.

– Но ведь радиация Экстра продолжает распространяться, так или нет? Как быть со звездой Меррипен и всеми остальными? Их свет постепенно сожжет всю галактику.

– Нет, мы не позволим этому будущему осуществиться. – Я закрыл глаза и продолжил: – Мы создадим новые формы жизни, питающиеся светом – частично бактерии, частично компьютеры, частично фотоэлементы. Эти новые организмы, расселившись по всей галактике, будут поглощать фотоны и экранировать. Они станут частью экологии. Ты не можешь себе представить размеров этого интеллекта.

– А потом?

Стоя на берегу, мы смотрели на Зунд. Пахло солью и старым снегом, пахло густыми, вечными ферментами моря. Лед почти полностью растаял, и волны накатывали на скалистый берег. Над нами с криками вились две полярных чайки. Они то устремлялись вниз, то скользили, едва касаясь крылом пенных гребней на отмелях.

– Когда-нибудь, даже очень скоро, я покину Город. Отправлюсь к ней, как обещал. И буду расти. Это будет союз своего рода. Брак, если хочешь. Если я захочу. Она одинока, слегка помешана – отсюда необходимость в новой информационной экологии. Мы создадим нечто новое, нечто такое, чего еще не было в этой вселенной. Будет и еще кое-что помимо этого. Будет – это трудно объяснить – то становление, которого я так долго боялся, а теперь уже не боюсь. Я понял это благодаря тебе. Мы то, что мы есть. Каждый мужчина, каждая женщина, ребенок, тюлень, камень, мысль, теорема, комок грязи – все создается и все сохраняется. Именно этим занимаются боги, Бардо.

Мы пробирались по скалам и песку, стараясь не наступать на красивые камешки и ракушки, вынесенные на берег приливом. Бардо, пыхтя и отдуваясь, уперся руками в колени. Он сделался бледным, как аутист, и я подумал, что его сейчас стошнит.

– Ох, мой бедный желудок, – простонал он. – Слишком много пива я выхлебал. – Затем он вспомнил о своем достоинстве, выпрямился и оперся мне на плечо. Знакомая тяжесть действовала успокаивающе.

Бросив скорбный взгляд на море, Бардо повернулся и уставился на меня.

– Ну надо же! Снаружи – пещерный человек, внутри – на две трети бог.

«Будь щедр, будь сострадателен», – говорила мне Катарина.

– Нет бога кроме Бога, и все мы часть целого, – сказал я. Помолчав немного, Бардо подобрал камень и пустил его по воде. Мальчишками мы часто этим занимались.

– Три раза, – сказал он и сунул мне в руку мокрый, вывалянный в песке голыш. – Может, у тебя больше выйдет?

– Нет, Бардо. Я пришел сюда не затем, чтобы бросать камни.

Сердито вспыхнув, он подобрал розовую витую ракушку, швырнул ее о скалу и разбил.

– Ну почему ты всегда делаешь то, что делать не полагается? Есть у тебя ум или нет? Ох ты, горе!

– Мне очень жаль.

– Где уж там: ты бог, а боги не знают сожаления.

– Я твой друг.

Он окинул взглядом берег: двух послушников, стоящих, держась за руки, у воды, и тюленей на камне. Их было девять, серых тюленей, и они грелись на солнышке, задрав черные носы к небу. Бардо понизил голос, как бы собираясь сообщить мне какой-то секрет, и сказал, дыша на меня кисло-сладким пивным запахом:

– Ну уж нет, паренек. Разве может человек дружить с богом, будь он неладен?

Я посмотрел на волны, плещущие о берег. В воде играли краски, недоступные Бардо.

– Чтобы жить, я умираю, – прошептал я.

Мне показалось, что Бардо меня не расслышал: он подкидывал ногой мокрый песок, опустив подбородок к груди, и не смотрел на меня. Потом он сказал:

– Ты никогда не умрешь – разве не это напророчила тебе Катарина? – Он разгладил камелайку у себя на животе. – Но я, Бардо, только человек, и если я не подкреплю сейчас свое бренное тело, то высохну и умру. Забудем на время об этой горестной эсхатологии и поедим, как люди, пока не растаяли вконец. Я собираюсь вернуться в Хофгартен и заказать еду, а потом не просто выпить, но напиться вусмерть. Идешь со мной, паренек?

«В конечном счете мы сами выбираем свое будущее», – говорят скраеры.

– Может быть, позже. Я еще не успел проголодаться.

Он пожал плечами, отвесил мне легкий формальный поклон и пошел обратно к Хофгартену. Я смотрел, как мой лучший друг – посланец богов, чудо творения – карабкается по черным, изваянным морем скалам.

Созидание – это все; теперь я знаю, что это правда. Калинда послала Бардо, чтобы напомнить мне об этом, она создала его по памяти, и я когда-нибудь тоже этому научусь. Когда-нибудь я вспомню Катарину и верну ее к жизни, ибо дело богов – творить. Это дело всех нас. Все мы – боги, люди и черви в желудке у птицы – каждый своей мыслью, чувством и действием, какими бы обыденными и низменными они ни были, творим ту странную вселенную, в которой живем. В конце времен, когда вселенная пробудится и осознает себя, прошлое будет вспомнено, и каждый, испытывавший муку жизни, будет спасен. Это моя надежда, моя мечта, мой план.

Я стоял на берегу холодного океана и мечтал. Сжав в руке гладкий камешек, который дал мне Бардо, я пустил его по воде. Он подпрыгнул четыре раза, чуть-чуть задержавшись между третьим и четвертым, и за этот промежуток времени вращающаяся линза галактики пронесла меня по космосу на тысячу миль. Галактика продолжала свой путь от точки создания, и я летел сквозь вселенную. Летел и продолжаю лететь – не в бездну отчаяния, а в пространство, где нет числа ярким звездам и поиск жизни, если не ее секрета, продолжается.

Я верю, что каждый свой миг мы умираем и одновременно возрождаемся для безграничных возможностей. В тот прекрасный день ложной зимы я заплатил окончательную цену и повернулся лицом к ветру. Соленый душ, как всегда, вызвал у меня голод. Я пошел по берегу к своему мерцающему Городу, чтобы пообедать с Бардо и насладиться напоследок своим чудесным человеческим бытием.

Загрузка...