Хроники Мировой Коммуны

Ия Корецкая. Граница росы

Она не поехала на праздник. Есть и позаслуженнее. Пятилетка на посту директора Рабкрина вымотала вконец, так что ротация кадров была избавлением. Новый двадцатичетырехлетний парнишка-директор, успевший уже поруководить логистикой коммуны в Сахаре и целой космической станцией, занял место за столом в кабинете, покрытом по традиции антикварным зеленым сукном. Какое облегчение снова стать частным лицом!

В середине ночи она проснулась от шелеста душистой травы и звона цикад. Накинув шаль, вышла из гостевого домика на тропинку и направилась вдоль опушки леса куда глаза глядят. Вдруг её поразила мысль, что только теперь, впервые в истории – ​можно идти вот так вот через ночную тьму в любом уголке планеты, без страха быть задержанной, изнасилованной, униженной и ограбленной, зная что каждый встречный лишь улыбнется тебе и махнет рукой.

Впереди простиралась следующая часть жизни, не меньше пятидесяти лет активного поиска, новых знакомств и приобретения знаний. Чем же занять столько открывшегося ей свободного времени? Может быть, взять отпуск на шесть месяцев или год? Интересно, как выглядят нынче очищенные от следов уличных боев и бомбежек пагоды Мьянмы, улочки Джорджтауна, небоскребы Омана? Полмира она объездила по необходимости, а отдыхать по-настоящему, путешествовать и осматривать достопримечательности – ​возможности никогда не было.

Партизанская война в отряде освобождения, куда Соледад попала семнадцатилетней девчонкой, потом борьба с преступностью в Бразилии, расчистка трущоб в Карачи, ирригация Бангладеш… Академия народного хозяйства, куда направила партия её, полуграмотную, не знающую толком ни математики, ни истории. Ребенок, которого она родила в джунглях, вынуждена была отдать бабушке – ​и никогда больше не видела ни сына ни матери, с того дня как эскадроны смерти пришли в индейский поселок. Дети погибших товарищей, которых она взяла на воспитание позже – ​и по ночам рыдала в полотенце на кухне оттого, что это не её Владимир, – ​а по утрам от чувства вины перед маленькой Эрикой и угрюмым Нгуеном. Они росли, ходили в садик, потом интернат – а это чувство не проходило, ныло сердце оттого, что она смогла дать им слишком мало любви, тепла, времени, став довеском к привычной боли и памяти о родителях и младших братьях, о любимом, погибшем от пули наркодилера уже после победы…

А потом мальчик принес ей инвертор.

Это было после того как вскрыли законсервированную станцию пришельцев на марсианской горе Олимп и обнаружили сотни артефактов, необъяснимых на современном уровне технологии. Целые институты были созданы специально для изучения странных, похожих на ленты паутины и клочья змеиной кожи, приборов.

Она не слишком вслушивалась в рассказ о нейтрино, тахионных потоках, бозоне Хиггса, разных уровнях существования микрочастиц. Старый шрам на виске Нгуена, который он не захотел убрать, побелел от волнения. Они не виделись несколько месяцев, и ей мучительно хотелось знать о его делах, друзьях и намерениях – ​но в последний раз, когда она пошутила, что приемному сыну пора бы уже заинтересоваться девушками, не только хромодинамикой, – тот повернулся и ушел жить в университетский коттедж. Пять лет назад.

– Как ты сказал: конвертор? – ​повторила она, чтобы показать, что следует за его мыслью.

Нгуен распечатал поляризованную пленку и вытащил невзрачно выглядящий клубок ржаво-коричневых нитей. Между ними пробегали сокращения и пульсации, словно спазмы сводили извлеченные из формалина печень или желудок диковинного животного.

– Я бы назвал это линейным инвертором.

– Не понимаю… Разве можно брать экспонаты из вашего хранилища и проводить над ними собственные эксперименты?.. Извини.

– Нельзя, конечно, – ​вздохнул он и сложил пальцы домиком над чужой биомашиной. – Это всё, что тебя волнует? Ты стала законченным контролером-инспектором, Соледад. А раньше была отчаянной. Я помню, как ты приходила к нам с гранатой в кармане. И жевала листья коки. Я однажды вытащил у тебя из кармана немножко.

– Тебе не стало плохо, надеюсь?

– Нет, – ​а что стало с тобой? Я наплевал на Нобелевскую премию и принес тебе самый… потрясающий предмет в истории человечества! Вероятностный переключатель, генератор временных линий. А ты сидишь как будто на заседании, и спрашиваешь выпил ли я молока на ночь?!

– Это страшней, чем граната… если ты прав.

– Я все-таки физик, Соле. Ты даже настолько в меня не веришь?

– Я не могу покрывать такое нарушение, ты же понимаешь, Нга, – она назвала его детским прозвищем, которое придумала маленькая сводная сестра, отчаявшись выговорить правильное имя узкоглазого заморыша, покрытого пятнами шелушащейся кожи. – И зачем он нам?

– Я выйду сейчас в коридор, а ты возьмешь его и представишь себе мир, где все останутся живы. Если захочешь… должно сработать. Или можешь доложить руководству моего института. Как тебе больше нравится.

Бесшумно скользнула на воздушной подушке дверь, и Соледад осталась наедине с беспокойным колобком, способным изменить прошлое её и всего человечества… если это не шутка. Она непроизвольно коснулась его, чтоб оттолкнуть – не нужен ей этот глупый розыгрыш, вот уж не ожидала от мрачного, вечно сосредоточенного на какой-то своей невыговариваемой словами тоске Нгуена, и вдруг – пальцы вытянулись на несколько лишних суставов, ушли глубоко внутрь, к самому сердцу комочка, в упругое средоточие разлагающегося времени и возрождающейся биомассы, переваривающих самих себя в вывернутом наизнанку пузыре атмосферы, и…

…свет, наполняющий комнату, собрался в узкую нить невыносимого накала и ударил её по глазам.

Она увидела себя на белой веранде, покрикивающей на горничную, и сына-предпринимателя, сбывающего беднякам просроченные лекарства, и мужа-полицейского, лупящего демонстрантов дубинкой. И надсадно кашляющего Нгуена, поднимающего тяжелый тюк на каком-то рынке. И однорукого Прамада после несчастного случая в потогонной мастерской. И Бетти, работающую по две смены на консервном заводе, чтобы кормить семью. И вице-президента банка Вернера, заказывающего на ночь двенадцатилетнюю девочку, и закутанную в черное с головы до ног Саиду, и Эрику со шприцем в руках…

Собрав все силы, задыхаясь от ужаса, она выдернула руку из мерзкого клубка протоплазмы.

– Значит, ты ничего не сделала, Соле? Тебе и так хорошо? Интересно, почему. Ты хочешь иметь нас только для себя, ради вечной благодарности, что ли? Или так довольна, что выжила, стала большим начальником? А как же мы?! Наши отцы и матери? Ты спросила у Эрики, у меня: что бы мы отдали ради них?!

Её трясло, не сразу вернулось зрение – ​но голос прозвучал ровно.

– Я не знаю, почему ты думаешь так, Нгуен, какой повод я дала для таких обвинений. Но твои родители… они боролись именно за это будущее, и верили так, что умерли за него. За то, чтобы больше никогда… не повторилось всё, через что нам пришлось пройти. Чтобы не было привилегированных и более равных, чтобы никогда один человек, кем бы он ни был, не выбирал единолично судьбу для всех остальных. Мне не нужно спрашивать у них: хотели бы они вернуться такой ценой?.. Я знаю ответ. Неси свой экспонат обратно, и если ты обещаешь больше так не делать… мы обо всём забудем.

Не поднимая глаз, сын упаковал безжизненно опавшую связку потемневших волокон – ​и вышел.

В ползущем из оврагов предутреннем зябком тумане Соледад брезгливо передернулась, как будто её рука навсегда сохранила липкий отпечаток невыносимо чуждого предательства, вперемешку с давно знакомым соблазном. Прочь! Небесный окоем стремительно бледнел, выцветало веретено Большого Орбитального лифта, резче выступали проносящиеся внутри тени.

– Мама! – Соледад! – Скорее подключись, мама!

Тихие отзвуки голосов пробились настойчивым комариным звоном через непроницаемый кокон её одиночества.

– Соле, неужели ты хотела сбежать от нас? В такой день?!

Они были все там, на порталах нейросети – в темных парках над озерной гладью и гуляниях со стратосферными фейерверками, в кабинетах и кафе, Домах культуры и отдыха, на плотах и ракетопланах. Лица и аватары кружились вокруг неё, менялись, мелькали, она едва успевала взять крупный план как сразу выныривали новые. Эрика была в центре всего – полудевочка, полурысь на фоне сибирского кедра, и новый председатель, и бывший, и товарищи по кооперативу, и коллеги, и смутно знакомые ники.

Молчаливая фигура приблизилась, и Соледад осознала впервые, каким видит себя Нгуен: рыцарь-защитник с огненным мечом. После прошлой их встречи он отправился прямо в Комитет Чести и Права, все рассказал, и был на год отстранен от исследований – ​оставшись лаборантом в своем институте.

– Мама, сегодня последние государства присоединились к Союзу! Свободная республика Техас и ассоциированная территория Монако. Оба! В один день.

– Ты понимаешь, что это значит, Соле? Больше нет границ на Земле! В день нашей победы мы наконец едины! Все закончилось, Соледад… Ты представляешь,.. мам?

Не различая света и тьмы, обрывов и кочек, она шагала куда-то сквозь кусты и промоины, защищенная универ-плащом от камней и колючек, холода и падения. Руки парили в воздухе, обнимая пробудивших её от морока и целой вечности кошмарного сна друзей, товарищей, соратников, её душа растворилась в ноосфере братства и радостной готовности к будущему – нет больше границ, и нет ничего невозможного для человечества.

Единственная граница, оставшаяся на Земле: граница дня и ночи, росы и полдневного зноя, звездного света и алой зари.