XII В поисках за выдрой. — Брошенная нора. — Грозный хозяин. — В поисках за выхухолью. — Странная столовая. — Выхухоль. — Печальное возвращение. — Мысли о судьбе зверей

Я думаю, что любознательной крысе вполне было понятно желание поближе повидать двух диковинных зверей, живших где-то близко, тем более, что из слов старика я заключила, что эти звери не принадлежали к числу врагов крыс.

Несколько дней странствовала я по обоим берегам реки в надежде встретить выдру, но ни одна моя дневная прогулка не была успешна. Каждый раз, пройдя далеко вдоль реки, я возвращалась тем же путем к кусту ветельника, а от него уже легко находила дорогу к дому. Раза два я переплывала нашу неширокую речку, но и на том берегу не находила диковинного рыболова. Впрочем, в том, что выдра существовала и даже очень недалеко, я не сомневалась, находя на берегу рыб, действительно, с выеденным на спинке мясом. Иногда даже я не без аппетита доканчивала недоеденное выдрой. Наконец, один случай помог мне познакомиться с интересовавшим меня зверем, и, как всегда в моей скитальческой жизни, этот случай не обошелся без недоразумений и приключений.

На пути своих изысканий я нередко спугивала водяных крыс, которые, видя мои внушительные сравнительно с ними размеры, предпочитали уходить в воду. О моих миролюбивых намерениях они знать, конечно, не могли. Сначала я принимала их бульканье в воду за прыжки глупых лягушек, но вскоре убедилась, что лягушки прыгают и плывут совершенно иначе. Когда я видела голову плывущей крысы, я уже знала, — кто передо мной. Но иногда в камышах приходилось судить только по расходящейся волне. И тут я заметила разницу в движениях этих двух далеко неоднородных животных. Лягушка бросалась в воду и делала один или несколько порывистых плавательных движений, отчего волны, шедшие от морды, как-то перебивались, удваиваясь и утраиваясь. Если же плыла крыса, то от ее мордочки шли ровные волны, поуже у морды и расширявшиеся позади. При этом крыса обыкновенно в воде описывала легкий полукруг, останавливаясь поближе у прибрежных кустиков. Кроме того, лягушки чаще, чем крысы, нырнув, плыли под водой.

Итак — мне хорошо было известно присутствие на реке нескольких водяных крыс, которыми я скоро перестала интересоваться, убедилась, между прочим, что они были совсем другой породы, чем я. Я вся была поглощена желанием видеть выдру.


Вот как пришлось мне с ней встретиться.

Один раз мне вздумалось пройтись ночью по той береговой тропинке, которую протоптали разные зверьки, может быть, водяные же крысы. Тропинка эта, или, вернее, целая сеть тропочек, шла очень прихотливым путем, в густом прибрежном кустарнике, росшем вдоль берегового обрыва. Такие обрывы, как я теперь знаю, происходили от сползания высоких берегов в воду. На своем пути под обрывом у куста я наткнулась не то на барсучью, не то лисью нору. Зная уже, что лисицы живут в барсучьих жилищах, я не могла сразу решить по внешнему виду, сама ли лиса вырыла в мягкой прибрежной земле нору или воспользовалась трудами барсука. Но дело было не в том: нора была нежилая, так как ничьи следы не вели из нее по глинистой осыпи у отверстия.

В ту ясную лунную ночь, когда я вышла бесцельно пройтись по берегу, подойдя к обрыву, я заметила, что на осыпи виднелись следы и притом кого-то из крысиной породы. Очевидно, в брошенную нору зачем-то направилась крыса и, должно быть, водяная: другой я в этих местах не предполагала. Рассчитывая в случае чего на свои силы и зубы, я двинулась по следам.

Действительно — в одном из немногочисленных закоулков норы я догнала медленно шествовавшую водяную крысу. Сравнительно с обыкновенными крысами она имела более толстую, круглую голову, очень маленькие уши и короткий хвост, густо и ровно усаженный короткими волосками. Со временем я узнала, что эти крысы относятся к семейству полевок. Крыса шла впереди, не замечая моего намеренного следования по ее пятам. Обе мы скоро вступили в полную темноту, и дорогу приходилось находить чутьем, идти ощупью и прислушиваясь. Усики моей мордочки заработали, ноздри задвигались, уши насторожились… Ход, по которому мы шли, вдруг стал заметно уже и быстро пошел вниз. Я тотчас сообразила, что ни лиса, ни барсук этого хода не делали: для них он был слишком тесен. Я немного поотстала от своей не чуявшей меня путеводительницы, и это было к счастью.

Чуть слышный всплеск воды доказал мне, что крыса вступила в воду. Вода в норе! Это было что-то несообразное. Откуда она взялась? Кому понадобился этот колодезь? Однако нужно было прислушиваться, а не рассуждать: я была не у себя дома.

По бульканью воды я поняла, что крыса нырнула. Мое любопытство не было вознаграждено: путеводительница буквально «канула в воду». Но пока я испытывала это легкое разочарование, произошло целое событие, возбудившее во мне ряд быстрых соображений.

Внезапно снова послышался всплеск воды, словно кто-то поспешно вынырнул. Затем раздался ужасный, пронзительный писк, в котором я все же разобрала отчаянный крик крысы:

— Пустите, пустите! Я без того в смертельном страхе!

Писк перебивало сердитое громкое визжанье, которое, по моему, обозначало:

— Это что? Нет, матушка… Конец тебе! — и я ясно услышала хруст.

Затем послышалось заглушенное ворчанье того же голоса, звук которого явственно приближался ко мне; но я не разбирала ничего, кроме глухого:

— Хрк, хрк, хрк!..

В два прыжка я вылетела из косого колодца и метнулась в первый попавшийся ход, в котором, однако, могла сделать всего пять-шесть шагов: он был забит изнутри!

Возвращаться назад было поздно: странный зверь шел уже мимо отверстия, в которое я скрылась.

Вся в ужасе я замерла на месте, как неживая.

Мимо моего спасительного убежища протащился, ворча и змеевидно извиваясь, какой-то длинный зверь на коротких широколапых ногах с головой кошки, но с круглыми ушами и маленькими глазами. Едва брезжившего света сквозь отдаленное выходное отверстие было достаточно для моего прекрасного крысиного зрения, обостренного еще вдобавок страхом. Я тотчас же догадалась, что это была выдра. Она тащила в зубах нежданного посетителя ее жилища. Только теперь я припомнила, что, следя за своей крысой, я неразумно оставила без внимания небольшое углубление в стороне, устланное мягкой травянистой подстилкой. Это углубление приходилось против моего хода, и я, сколько можно, прижавшись к выступу от отвалившейся земли, перепуганно, но зорко, следила за грозным хозяином.

— Выдра ловит и уничтожает водяных крыс!

Этого мне старик не говорил!..

Впоследствии я узнала, что так поступает выдра только при случае, нападая даже на водяную птицу, но ее постоянная и излюбленная пища, действительно, только рыба.

Сидя в закупоренном отнорке барсучьей норы, глаз на глаз с ужасной выдрой, я только и твердила в уме: выдра ест крыс, выдра ест крыс!..


Выдра загрызла крысу и часть ее съела. Ужасны были эти минуты! Полежав после еды минутку в логове, она встала и поползла дальше к верхнему выходу. Это было спасение: выдра не заметила меня! Я, как тень, скользнула за ней. Осторожно выглянув из-за корня, спускавшегося у норы, я увидела, как выдра просто скатилась на брюхе в воду. Так вот почему не было у норы следов!

Выдра выплыла из камышей на чистую воду. Из воды высовывался только кончик ее носа. Иногда и он совершенно погружался; тогда на поверхности появлялся бегущий ряд пузырьков, словно кто-то выдыхал их под водой.

Выдра была далеко, плыла в известном направлении, поэтому, успокоившись, я принялась обсуждать минувшее, стараясь припомнить все, что удалось мне рассмотреть в норе. Я догадывалась, что узкий ход, по которому спускались мы с водяной крысой, был не что иное, как ход самой выдры, проделанный из-под воды в занятую ею нору барсука. Конечно, для всякой водяной крысы было безрассудством выбираться обратно в озеро тем ходом, которым привыкла возвращаться с озера сама хозяйка жилья. Одна из них и поплатилась!..

Дней через пять, когда я увидела нору выхухоли, мои предположения и соображения о норах с входом из-под воды подтвердились.

Раздумывая о самой выдре, я поняла, что лапа выдры казалась широкой благодаря перепонкам между пальцами, как у утки. Особенно красива была ее мягкая, бархатистая и, к удивлению моему, сухая шерсть, как-то странно отливавшая во время змеевидного бега выдры. Я вспомнила, между прочим, что люди, смеясь, зовут выдрами худощавых, костлявых людей. С этим мнением я не согласилась, так как виденный мною далеко не тощий зверь был при этом положительно олицетворением гибкости.

Право, люди часто бывают несправедливы и неостроумны в своих сравнениях. Я в этом впоследствии не раз убеждалась, когда слышала, как они бранили друг друга свиньями, ослами, баранами (почему-то безмозглыми), даже индюками, гусями лапчатыми, мокрыми курами и, увы, иной раз крысами (почему-то гарнизонными, канцелярскими и церковными)…

Хоть и случайно, но я видела выдру, и этого было уже достаточно, чтобы вернуться коротать эту ночь к себе. Я тронулась в обратный путь, дорогой раздумывая о причине того, почему ход, в котором я притаилась, был заткнут. Об этом я догадалась гораздо позже: это было делом какого-нибудь барсука, располагавшегося на зимовку, когда он еще жил в своей норе. Ведь нора была, наверное, барсучья. Тогда же я напрасно ломала себе голову.

Добежав до ветельника, я свернула к избе и залезла в свой, признанный даже стариком, угол за печкой.

Приключение с выдрой не отняло у меня охоты экскурсировать, но заставило быть более осмотрительной в своих исследованиях, чтобы не попадаться врасплох и вдумываться возможно глубже в разные обстоятельства.

Вскоре я надумала новую экскурсию: разыскать ту «хохулю», про которую упоминал старик и которую другие люди зовут выхухолью.

С высокого места бережка, где удил старик, я видела вершинки ветельника, окаймлявшего огромную поляну по той стороне реки, за перелеском. То было, как оказалось, усыхавшее к концу лета озеро. По словам старика, оно когда-то было заводью реки. Река очень, очень давно уклонилась в сторону и покинула так называемую старицу, т. е. бывшее русло, изогнувшееся дугой.

Но видеть было — одно, а добираться — другое, и мое новое путешествие не следовало предпринимать, не обдумав многого обстоятельно.

Я запомнила хорошо один куст противоположного берега, от которого легко могла найти направление к нашему месту ужения. Это наблюдение имело значение при возвращении домой. Вот от этого куста на противоположном берегу и надобно было мне начать свою экскурсию, умело выбирая дорогу и запоминая пройденную местность.

Переплыв реку и обсушившись на другом берегу, я бодро направилась сквозь чащу кустов, стараясь не сбиться с прямого пути. Это мне удалось, так как озеро было очень велико, и небольшое уклонение в сторону не помешало мне выбраться-таки к его берегу. Но все же я приписываю это теперь своей сообразительности, так как впоследствии однажды слышала, что один человек, плутая по лесу, как-то умудрился, идя по прямому направлению, прийти к тому же дереву, от которого пустился в путь. Люди это как-то объясняют, но я этого не понимала и не понимаю по сие время.

Подойдя к озеру, я добралась до такого места на берегу, где осока и камыш были как будто вырваны и образовали просторную дорогу к открытой воде озера. На пути моем то и дело раздавалось своеобразное бульканье прыгающих зверьков. Так как я немного изучила эти звуки еще ранее, по реке, то догадывалась, что все это были водяные крысы. Меня удивило только их изобилие. Впрочем, самих крыс сквозь чащу прибрежных порослей я пока не видела.


Дойдя до прогалины в камышах, я задумалась. Вот и вода, а что толку? Где тут искать или наблюдать за выхухолями?

Солнце уже наполовину село, и из-за деревьев леса виднелось одно только багровое зарево. Но наступающая темнота не могла меня пугать: видела я все очень хорошо. Досадно было только то, что густота зарослей затрудняла мне поиски зверя, быть может, даже не выходящего из воды.


Пока я с огорчением раздумывала об этом, верхушка одной из прибрежных тростинок вдруг зашаталась, и сам тростник, словно подрезанный, как-то сел сразу в воду. Это было ново, и я решила последить. Верхушка не осталась неподвижной, но плавно двинулась куда-то в сторону мимо меня: кто-то тащил срезанную часть в воде.

Действительно, в светлой водяной прогалине я увидела выплывшую из-за тростника мордочку водяной крысы, тащившей сгрызенный тростник. Выбравшись из чащи, животное поплыло скорее, а его ноша, склонившись и не поддерживаемая соседними травинами, опустилась почти к самой воде.

Хотя недавний опыт с выслеживанием крысы был еще очень памятен мне, но я и на этот раз не удержалась от искушения узнать: что будет делать крыса с отрезанной травиной? Но это было не легко, так как, переплыв чистое пространство, крыса поплыла вновь в густой заросли. Интересный предмет исчезал, и, если я хотела что-либо узнать, медлить было нельзя.

Я решилась…

Смело войдя в воду, я поплыла вслед за колеблющейся в воздухе верхушкой тростника.

Плыть пришлось очень недолго, так как верхушка, в которую я уставилась глазами, вдруг остановилась, зашаталась и затрепетала: крыса, очевидно, взбиралась на берег какого-то островка среди чащи прибрежных порослей. Тем лучше!

Я подплыла к ожидаемому островку, но вместо него увидела какой-то небольшой плот из зеленой и сухой осоки, прочно стоявший, словно на столбах, на подрезанных стеблях камышин и тростника.

Тихонько подобравшись к нему, я попридержалась за край и глянула поверх сквозь крайние камышины помоста. На плоту сидела пара водяных крыс, из которых одна была та, за которой я следила.

Обе они, очевидно, занимались едой. Одна доедала верхушку тростника, другая только еще добиралась до своей, выволакивая ее из воды. Это был какой-то уютный уголок, какая-то удивительная крысиная столовая, а, может быть, и самое жилище крыс.

Взглянув на их мордочки, я прочла очень простую думку:

— Недурная тростниковина! Надобно будет сплавать и за другой, — думала одна.

— Ишь, какая длинная хворостина: и до верхушки не скоро доберешься, — думала другая.

Вид их был вполне мирный — обе были меньше меня ростом, поэтому я предпочла более не мокнуть в воде и решительно взобралась на плот.

Увидя меня, крысы сначала было поспешно заерзали своими носиками, прервав свои занятия, но вдруг, как по команде, плюхнулись с плота в воду и… были таковы.

Мне это было даже неприятно: свой брат — и так гнушается или боится, все равно. Неужели в жизни моей мне будет суждено постоянное одиночество или близкое знакомство только с животными не из моей родни.

Так думала я, чистясь на оригинальном обеденном плоту крыс.

Но, очевидно, судьба нарочно направила меня на этот помост, чтобы вознаградить мою прогулку неожиданным успехом.

Не успела я как следует привести в порядок свой туалет, как сама чуть было не кувыркнулась в воду: под плотом кто-то сильно возился и лазил между травинами тростника, служившими ему опорой.

Через минуту на краю его появилась какая-то удивительно подвижная морда, быстро ощупывавшая своим длинным носом стебли помоста. Я заметила при этом, как своим хоботком она словила несколько водяных личинок и сцепила крупного прудовика, прилипшего к мокрому травяному полу помоста. Все схватываемое тотчас исчезало во рту животного, которое каждый раз издавало какое-то не то гоготание, не то крякание. На лице было ясно написано:

— Ужасно мало ела! Есть, есть, есть без конца! — и подвижный хоботок усердно работал в тростниках плота.

Не знаю почему, но я не испытывала особенного страха, хотя продолжительного соседства с этим чудным зверем, пожалуй, и не пожелала бы: он был величиной с кролика. Судя по описаниям старика, я имела дело с выхухолью.

Выхухоль вошла на плот и, не поднимая головы, шарила вокруг, не замечая меня. Но еще не дойдя до половины плота, она повернулась ко мне задом и собралась вновь уйти под воду.

Я чуть не задохлась от сильного запаха, который вдруг обдал меня! Я тогда и не знала, что у этого диковинного зверя — да и не у него одного — сзади, у корня хвоста, имеются две железы, испускающие сильный запах, зовется мускусом и употребляется, как лекарство и духи. Духи! — Благодарю покорно! Воображаю гримасы соседей человека, надушившегося содержимым желез моего случайного соседа на плоту…

Выхухоль неслышно ушла в воду, показав свой длинный, сжатый с боков хвост.

Я успела заметить, что он был также чешуйчатый и покрыт редкими волосками. Пересиливая отвращение, вызванное запахом, оставленным животным, я вглядывалась в воду, стараясь увидеть там выхухоль. Я увидела туманное пятно, бегавшее проворно по дну. Внезапно оно исчезло.

Всматриваясь в это место, счастливо освещенное ровным лунным светом и заметное, пожалуй, только нашему крысиному глазу, я увидела, что та часть, где скрывалась выхухоль, была чем-то вроде темного отверстия среди белесоватого откоса берега, уходившего под воду.

— Нора! — подумала я и более в этом не сомневалась.

Действительно, скоро из того же места вновь вылезло то же существо и принялось снова бегать по дну, направляясь к камышам. Один раз выхухоль выплыла было наверх, но показала только кончик своего носа, полагаю, чтобы подышать. Так я судила по себе и теперь знаю, что судила правильно. Смутное бегающее пятно на дне мало-помалу исчезало в чаще стеблей, и я больше не видала выхухоли ни этой, ни другой. Подождав немного, я тихонько сползла в воду и поплыла к берегу против норы.


Выхухоль ушла, а потому я могла поисследовать ее жилье, пробравшись через один из наземных отнорков. Но, сколько я ни бегала на пространстве, окрестном с подводной норой, — я не встретила и признака даже мышиного отверстия и, отчаявшись найти в этот раз таковое, решила идти в обратный путь.

Позднее, когда мои знания о животном мире пополнились из других обстоятельств жизни, я узнала, что у выхухоли нет нор наружу, хотя ее логово под землей и лежит выше воды. В то время я очень досадовала, что не довела до конца своего исследования относительно местообитаний такого диковинного зверя.

На обратном пути со мной случилось событие весьма печального характера, заставившее меня просидеть дома несколько дней.

Я благополучно, хоть и не без труда, добралась обратно до замеченного мной куста той стороны и, отдохнув немного, спокойно вошла в воду, намереваясь держать путь прямо на куст стариковского ветельника. Сначала пришлось плыть прибрежной полосой редкой травы, затем местами, покрытыми большими плавучими листьями кувшинок, после которых начиналось уже чистое место.

Я беззаботно работала своими четырьмя лапками, в спокойствии своем даже обдумывая события ночи, как вдруг почувствовала, что кто-то схватил меня за одну из лапок и сразу увлек в глубь речки.

Казалось, сотни мелких зубов вонзились мне в ногу. Я чуть не захлебнулась и в смятении начала сильно рваться из стороны в сторону. Кто-то делал то же самое в обратном направлении и, будучи сильнее меня, тянул на дно, где было темно и страшно. Схваченная нога моя уходила куда-то в рыхлое тело, словно усыпанное острыми зубами. Я рвалась и металась, как бешеная, чувствуя в то же время какое-то удушье от невозможности вдохнуть глотка целительного, бодрящего воздуха. Наконец, выбившись из сил после очень непродолжительной борьбы, я хлебнула раза два тяжелыми глотками грязной, донной воды, вбирая ее и носом и ртом. У меня помутнело в глазах и рассудке, и я начала впадать в бессознательное состояние. Никакие мысли, даже ужас смерти, не шли в голову. Наступал конец моей жизни, какой-то тяжелый, бессознательный. Так туманны были под водой все ощущения близкой смерти.

Однако я не могла бы писать этих воспоминаний, если бы то был конец моей скитальческой жизни.

Как произошло дело, — я не имела понятия, но, когда я внезапно очнулась, то оказалась уже на поверхности воды у большого водяного лопуха нашего берега. Нога моя была сильно помята и опухла. Бросил ли меня водяной хищник сам, не удовлетворившись моим мясом, или кто-либо другой помешал ему, или его самого словили, — осталось навсегда для меня загадкой. Но, что это был никто иной, как щука, — я теперь не сомневаюсь.

Я отдышалась и отдохнула, придерживаясь за благодетельный зеленый плотик и, когда почувствовала себя немного оправившейся, тихо поплыла к ветельнику, еле двигая больной ногой и ужасаясь возможности нового нападения. Два раза побывать в коггях или зубах хищника — это много, но я и за то должна была благодарить судьбу, что она дважды выручила меня из смертельной опасности.

Вылезши на берег, я поплелась домой, волоча свою ногу, и кое-как добралась до уютного уголка за печкой.


На другой день нога сильно опухла, и я еле приплелась, по обычаю, к столу, когда старик садился есть. Старик мне очень обрадовался и тотчас же увидел мою беду.

— Кто это тебя, беднягу, цапнул? — недоумевал он, осторожно поднимая меня с полу.

— Вот оказия: за заднюю ногу!


Да и ранок никаких больших нет. Так, ровно царапина круговая! И в ум нейдет: что с тобой приключилось?.. Ведь, вот был бы ты говорливым зверем и сказал бы, а теперь: мекай да разумекай. Эх, ты, бедная зверюга!.. Что, больно? Ногу дергаешь… Ну погодь, я тебе полечу пухлость-то. Ничего — пройдет, внучек: не такие раны проходят! Намедни тебя в спину как шарнули — сова, должно быть, — а и то только две маленькие метины остались.

И, гуторя себе под нос различные утешительные слова да советы, старик достал откуда-то тряпочку, натер ее густо сальной свечкой и, обернув вспухшее место, осторожно привязал тряпочку вокруг ноги и на спинку, чтобы повязка не спала. Мне к вечеру же стало много лучше, но ногой я смело ступать не могла и день-два не решалась выходить, пока совсем не прошли все ощущения боли и спала припухлость. Все время моей болезни старик, не переставая, беседовал с мной, когда был в избе, а, уходя, всегда оставлял мне у печки что-нибудь поесть. Жалостливый был старик…

Сидя дома, я становилась Хрупом-мыслителем. Припомнив прошлую свою жизнь, начиная с момента оставления клетки в кабинете, я невольно удивилась обилию приключений, которые мне привелось претерпеть. Что это? Простая ли удивительная случайность или естественный ход событий в жизни свободного зверька? Я склонялась ко второму. Еще старик мудро сказал, что на всякого умницу найдется умница поумнее. Да! — жизнь свободного зверя есть сплошное увертывание от опасностей, расставляемых ему судьбой повсюду. Должно быть, редкий дикий зверь кончает свою жизнь естественной смертью, чаще же гибнет виной своей неосторожности иль рокового случая. Мне в такой жизни до сих пор посчастливилось избегать гибели благодаря своей рассудительности, а несколько раз даже только по счастливой случайности. Что-то меня ожидает в дальнейшем будущем? Страшно подумать!


Загрузка...