И было утро, и был вечер

- Порядок в танковых войсках!

Хозяин улыбается, доволен, и мне приятно, что "в войсках порядок".

- Хорошо сделали. Порядочно. По-человечески.

A Сидельников, добродушно ухмыляясь, добавляет:

- Ну, скажи, хозяин, чего еще сделать? В охотку мы быстренько наладим. Да-а, мне бы у себя дома поробить. Изгородь, крышу ли, ну, хотя бы дров нарубить...

Эх-ма! Дом, наверно, запустили без меня-то. Теперь что? Все на хозяйке: она и за бабу, и за мужика. У нас говорят: "Я корова, я и бык; я и баба, и мужик!" А я тут зазря время истрачиваю. Эх-ма! Ну, что еще сделать? Недорого возьму. Магарыч токо: бутылка паленки да кусок сала.

Хозяин одобрительно кивает:

- Дзинкую бардзо, панове!

Он уходит, а за ним с топором в руке - Сидельников. Оставшись наедине с Никитиным, отдаю ему свои злотые - могут пригодиться для расчета с хозяевами. За что-нибудь.

% % %

Возвращаюсь в дом. Хочу закурить, но портсигар в кармане не нахожу. Нет его и на диване. Вот рассеянный! Вспоминаю, что в последний раз закуривал как будто в хозяйской комнате. Там, вероятно, и обронил. Иду туда. Стучу. Из-за двери слышу: "Прошэ, прошэ". Захожу. В комнате хозяева и с ними - Ева. Объясняю, что уронил свой табак, тютюн, табакерку. Они удивленно смотрят на меня, разводят руками: мол, "ищи!". Оказывается, портсигар, действительно, лежит на подоконнике. Медленно скручиваю цигарку. Уходить не хочется...

Хозяин, видимо, чувствуя это, как воспитанный человек, предлагает мне курить здесь. Держу свою самокрутку в руке, не раскуриваю, но и не ухожу. Замечаю у окна книжный шкаф. Спрашиваю, нет ли у них русской книжки. Хотел бы почитать. Ева отвечает, что русских "ксенжек" нет. Только польские и немного французских. Лицо ее спокойно, строго, но доброжелательно. Спрашивает:

- А вы по-польски читать умеете?

- Немного. Интересно бы посмотреть простую книжку. Может быть, прочту.

- Пан хорошо понимает по-польски. Как вы научились?

- Мы уже полгода воюем в Польше, и я слышу польскую речь. За шесть месяцев можно кое-чему научиться. Кроме того, в школе, помимо русского, я учил и украинский, а он похож немного на польский.

Неожиданно выясняется, что я задел национальные чувства хозяина. Он

категорически не согласен и даже обижен моей необъективностью. Пан Богдан считает, что польский и украинский сравнивать никак нельзя - это совершенно разные языки:

- Украинский, по существу, далек от польского. Он несравненно грубее и беднее. Очень примитивный и неразвитый язык...

Я не соглашаюсь, втягиваюсь в дискуссию, хотя знаний, научного, так сказать, багажа, у меня нет совершенно. Тем не менее я, с апломбом даже, утверждаю, что эти языки очень близки, раз у них много общих корней и слов. Это же очевидно! Украинский язык не бедный. Вот Тарас Шевченко писал прекрасные стихи. Не хуже вашего Адама Мицкевича. Произношу разные банальности: все языки, мол,

по-своему хороши, у всех есть свои прелести и прочее.

Хозяин же удивляет меня своей странной и глубокой неприязнью к украинскому языку. Он утверждает, что Шевченко не может идти ни в какое сравнение с Мицкевичем:

-Почитайте, например, "Пан Тадеуш" или "Дзяды"!"

-Больше делать нечего! - думаю я.

Ева слушает, молчит. Хозяин переводит ей. Мне ясно, что его позиция

необоснованна, несправедлива. Поэтому я горячусь, высказываю поверхностные, в общем, соображения о тесных связях польской, русской и украинской литератур, о взаимном влиянии писателей друг на друга.

- Вообще, мы с вами близкие соседи. Все у нас связано, особенно в

политических делах. Смотрите, Понятовский, Лещинский, Разумовский,

Хмельницкий, Костюшко - все были связаны с русскими царями и политическими деятелями. Вы, в свое время, захватили Киев, Смоленск, даже Москву. А русские - Варшаву. Мои предки долгое время жили рядом с поляками. Моего дядю

звали Иосиф, как вашего сына. Имя моей матери Мария Вишнепольская. Мой друг детства Анатоль Козачинский - чистокровный поляк. Ева не сдерживает своей радости и удовлетворения:

- Это так интересно! Расскажите о своих родителях, прошэ!

- Мои родители - евреи. Наши предки жили на правобережной Украине, на территории старого Польского государства, точнее, на землях известных польских магнатов. Поэтому у моих родственников и знакомых польские фамилии: Вишнепольские, Вишневецкие, Кохановские, Вербовецкие, Мясковские, Гоноровские, есть, кажется, даже Потоцкие.

- Мой дзядэк, ну, дедушка, - говорит Ева, - тоже был еврей. Его звали Мойше. Он принял христианство, и мы звали его Михал. А бабця, бабушка, была полька, - Стефа, Стефания. Дзядэк знал пять языков, но больше всего любил польский.

Это как-то задевает, и я не сдерживаюсь:

- По красоте и богатству лучше русского, наверно, нет, - сгоряча демонстрирую собственную непоследовательность.

Спохватившись, пытаюсь, хоть и неумело, сгладить свою легковесность:

- Французский, английский и другие - тоже богатые языки. Наверно, все

зависит не столько от языка, сколько от таланта писателя. Я уверен, что самый великий из всех - Пушкин! Вы читали?

Оказывается, они не читали. Вот так образованные люди! Врачи!

- У меня есть Пушкин, - продолжаю я, - один том. Ношу с собой. Перечитываю. Мудрейший был человек и замечательный поэт. Между прочим, друг вашего Мицкевича.

Ева следит за разговором, ей интересно. Я это вижу, чувствую. Мило улыбаясь, она просит показать ей, если, конечно, можно, книгу. Отец переведет, он хорошо знает русский. Ее голос, улыбка и весь облик волнуют и завораживают. Это большая радость, которой раньше никогда не испытывал.

Быстро выхожу и возвращаюсь с книгой. Непроизвольно погладив обложку, отдаю Еве:

- Любое стихотворение Пушкина трогает, - говорю горячо и искренне, потому что убежден в этом.

- Вы могли бы прочесть это маленькое стихотворение?

- Конечно. С удовольствием прочту.

Сердце в будущем живет.

Настоящее уныло.

Все мгновенно, все пройдет,

Что пройдет, то будет мило.

Перевожу и разъясняю с небольшой помощью пана Богдана. Он замечает, что стихотворение хорошее, мысль правильная, но не новая, не оригинальная. Теперь другие времена, жестокие, вокруг насилия и убийства. А у Пушкина -легкая грусть. Это для другого времени и другого настроения.

- Стихотворение, конечно, грустное, но оно для любого времени. Оно и о данном мгновении тоже. Вот этот день пройдет. А когда-нибудь через много лет

кто-то из нас вспомнит. Я, например, если буду жив, обязательно вспомню этот день. И он будет всегда мил мне. Точно! Правда!

Ева внимательно смотрит на меня, и я глаз от нее оторвать не могу:

- Знаете, Ева... День пройдет быстро. Будут еще дни. Но такого не будет никогда. Пушкин прав - нужно ценить каждую минуту жизни. А этот день

особенно.

Ева одобрительно кивает и откликается горячо, убежденно:

- Да, так и будет. Я тоже буду помнить сегодняшний день и этот разговор.

Такое неожиданное сопереживание. Появилась слабая, но вполне осязаемая связь между нами и надежда на что-то новое, неведомое, прекрасное. Ева улыбается мне открыто и нежно, и сердце мое ликует. Я плохо слышу, о чем говорит хозяин... Да, о том, что Пушкин из другой эпохи.

- Нет, пан Богдан. Пушкин интересен для любой эпохи. И для нашей тоже. Он пишет о главном: о свободе, о справедливости.

Я, не ожидая поощрения, нахожу нужные строки:

Паситесь, мирные народы,

Вас не разбудит нести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Все молчат. Я разъясняю, что такое "клич чести", "ярмо с гремушками" или "кнут с пряником". Хозяин соглашается:

- Да, это справедливое и проницательное стихотворение. Но Пушкин презирал свой народ. Он называет его стадом. По-польски мы говорим "быдло".

- Пушкин имеет в виду все народы: и русский, и польский. Он призывает их к свободе.

- Нет, поляки никогда не были стадом, быдлом. Они не смирялись. Они всегда воевали за свободу. И с вашим царем, и с немцами.

Мне становится неинтересно, но хозяин не останавливается. Хочет выговориться

и рассказывает о восстании Костюшко и о недавнем польском восстании, которому русские не захотели помочь. Он говорит, что сейчас в Польше существуют две партизанские армии: Людова и Крайова. Мне об этом не известно. Рядом с нами действуют регулярные польская и чехословацкая армии. Да и то, большая часть их солдат и офицеров - советские граждане. Без стука входит Никитин и тихо говорит мне:

- Комбат, вас к телефону. Срочно. Протягиваю Еве Пушкина и быстро выхожу. На проводе Макухин, он торопится:

- Пригнали коробочки. Приходи с водителями получать. У тебя в наличии два? Так?

- Да, два. Есть, иду.

"Коробочки" - это общепринятый фронтовой шифр танков, бронетранспортеров и тягачей. Глупый формализм: считается, что противник об этом "секрете" ничего не знает.

- Младший лейтенант, Ковтун, Сидельников! - объявляю я. - Собирайтесь! Ковтун - водитель Батурина, а Сидельников - "безлошадный". Его машина

была подбита и сгорела три дня тому назад.

Выходим. Еще светло. С трудом переключаюсь с приятной беседы на будничные дела. "Нельзя раскисать", - убеждаю я себя и, чтобы отвлечься, пытаюсь планировать завтрашний день. Утром Макухин вызовет меня к телефону и строго конфиденциально сообщит, что прибыли "карандаши", "игрушки", "огурчики", "семечки", то есть солдаты, пушки, снаряды и патроны. Все пойдет своим чередом.

Надо думать не о стихах, а о том, как из "сырого" пополнения сформировать орудийные расчеты. Скорее всего, привезут необстрелянных пехотинцев. Надо их обучить...

Мы вряд ли получим хороших водителей. А наши "доджи", как и прежние "виллисы", - машины американские, непривычные, капризные в эксплуатации. Новые водители должны поднабраться опыта: ездить приходится не по шоссе, а "выставлять" орудие по бездорожью на прямую наводку. Имеется существенная специфика. Мне еще повезло: есть два опытных, обстрелянных водителя.

У штаба стоят семь новеньких "доджей". Нас встречает помпотех, и мы бегло осматриваем выделенные батарее машины. Потом водители проверят все: тормоза, рулевое управление, электрооборудование; прогонят двигатели, получат инструмент, тросы, брезенты и прочую мелочь. Оставляю с водителями Пирью. Они все сделают и пригонят машины на батарею. Захожу в штаб к Макухину:

- Товарищ капитан, водителей больше нет? У меня двоих не хватает.

- Знаю. Одного дадим сегодня. Сам просится. Сейчас его нет. Погнал машину в ПФС. Возвратится - направлю к тебе. Второго дам потом.

- Кто это ко мне просится? Не представляю.

- Зайков просится. Помнишь?

- Зайкова? Конечно, помню!

Зайков, думаю, один из лучших водителей дивизиона. Бывший моряк. Прекрасный солдат и товарищ. Три месяца тому назад был ранен. Редкий случай, чтобы шофер, который везде нарасхват, захотел из госпиталя возвратиться в часть, где ему предстоит почти ежедневно "выскакивать" на прямую наводку. Это нужно понимать и ценить.

Как известно, "пушка к бою едет задом". Тогда она беззащитна, из нее стрелять нельзя, и очень многое зависит от смелости и мастерства водителя.

А Зайков - большой мастер вождения. Он не просто возит пушку, а всегда старается дотянуть ее до самой огневой позиции, до предела, чтобы солдатам не пришлось далеко тащить ее на себе по пашне или по снегу. Выдвигаться на позицию и сниматься часто приходится под огнем. За трусость или неквалифицированность водителя орудийная прислуга расплачивается собственной кровью и потом. Мне подарок - Зайков.

Возвращаюсь в хорошем настроении. Да, есть трудности. Но ведь - война! Вообще же, - жить интересно.

На батарее все идет, как заведено. Ковалев, хоть и с опозданием, - тоже отсыпался - уже соорудил обед: вкусную традиционную баланду. Обедаю, как обычно, со всеми, из своего котелка.

В комнате шум. Солдаты "травят" о довоенной жизни, о последних боях и, конечно, о женщинах. Это самая популярная и актуальная тема.

"Солдатское радио" через всегда обо всем осведомленных телефонистов сообщает, что намечается якобы баня и "прожарка". Перспектива приятная. Если не найдется помещение для настоящей бани, то соорудим самодельную, "полевую". Для этого возьмем в боепитании палатку. В ней размещается четверо купающихся. На землю настелем веток, а поверх - накидаем соломы, чтобы ноги не занозить и в грязи не толочься во время мытья.

Разведем два больших костра. На одном в железной бочке из-под горючего нагреем воду для мытья, а на другом - в такой же железной бочке будет устроена "жарилка". В "жарилку" кладется три кирпича, на них - железный лист с дырками. Воды туда наливается немного, чтобы хорошо кипела. Образующийся пар, по идее, "прочищает" одежду. Длится прожарка полчаса. За это время мы помоемся, получив для этой цели по ведру горячей и холодной воды. Хорошо, что после мытья будем досыхать в теплом доме.

% % %

Пообедав, я закуриваю и выхожу на крыльцо. Как раз обе наши новенькие машины въезжают во двор. Спускаюсь к ним. Бросаются в глаза наш помятый старый "додж" и не чищенная еще пушка.

И тут из-за дома до меня доносится какой-то неясный разговор и громкий смех Батурина:

- А не пущу тебя в хату. Во ты краля какая! Ягодка красная, да злая. Ничего, на злых воду возят! Не разумеешь? Волчонок!

Не сразу доходит, с кем это Батурин так разговаривает. Но через мгновение догадка прямо обжигает меня и толкает, как взрывной волной. Забегаю за дом и застываю от негодования. Спиной ко мне в распахнутом бушлате переминается с ноги на ногу Батурин. Перед ним в сером пальтишке, опустив руки и глядя прямо перед собой, - Ева. Рот сжат, испуганное лицо окаменело. Растопырив руки, Батурин то ли загораживает ей дорогу в дом, то ли пытается схватить за плечи. У меня колотится сердце и закипает злость. До Батурина пять шагов. Мгновенно ожесточившись, кричу:

- Батурин! Марш ко мне!

От неожиданности он вздрагивает, опускает руки и поворачивается спиной к Еве. Медленно идет ко мне; с лица сходит кривая ухмылка. Он наклонил голову, набычился, молчит, смотрит зло.

- Ты чего пристаешь к ней?! - шиплю я, а краем глаза вижу, как Ева быстро проходит в дом. - Ты что задумал, подлец?

- Да ничего я ей не сделал. Зря кричите на меня.

- Знаю, что говорю. Не приставать! Близко не подходить! Ясно? А теперь -марш! Вон пушка нечищеная стоит. Немедленно навести порядок и людей не разлагать!

- Я-то не разлагаю. Пусть другие не разлагают. Люди все видят. Нечего на мне зло срывать, если что не получается.

Чувствую, - чем дольше буду отчитывать, тем больше Батурин будет наглеть. Он уже шантажирует меня! Какая подлость! Не так давно я выручил его, можно сказать, спас от тяжелого наказания за избиение солдата. Тогда он каялся: "Сорвался я. Сгоряча. Учту и больше не буду. Извиняюсь перед вами"...

Растерявшись, говорю не так, как следовало бы: нельзя напоминать человеку о сделанном ему добре, это не порядочно. Но, увы, я не сдерживаюсь, не нахожу нужных слов:

- У тебя, Батурин, короткая память. Напомнить? И совести у тебя не было и нет! Непорядочный ты человек. Все. Марш, выполнять приказание! Командира взвода - ко мне!

- Понял, комбат, иду. Но терять дружбу со мной не советую.

- Выполняй приказание!

Он уходит, а я остаюсь на месте. Руки чуть-чуть дрожат, и, чтобы успокоиться, закуриваю. Мне стыдно перед Евой и ее родителями. Я ведь убеждал их, что наши солдаты мирное население не обижают. А если бы меня не было на месте, Батурин распоясался бы?

Подходит Пирья и спокойно, панибратски спрашивает:

- Комбат, чего ты вызывал меня?

Я еще не остыл от разговора с Батуриным, не могу отвечать спокойно:

- Младший лейтенант! Мне что, каждый раз напоминать тебе, когда пушку чистить, когда пост сменять? Дисциплина разлагается от безделья. Как бы подчиненные тебе на голову не сели. И не заметишь, кто кем командует: ты ли сержантами или они тобой! А?

- Понял, комбат!

- Пока не прибыло пополнение, подтяни людей!

Я тычу рукой в сторону пушки: "Начинай без задержки! Пушка, машина, личное оружие - все привести в порядок!"

Пирье, наверно, обидно. Он отвечает официально, коротко:

- Ясно. Можно идти?

На душе скверно. Опять курю. Через несколько минут из дома выходит Пирья, за ним - Батурин, Кириллов, Бадейкин, Ковтун. Будут наводить порядок, чистить. В предвечерней тишине раздается зычный голос Батурина:

- Спускай ствол! Расчехляй дульный! Сымай затвор! Дура!

- Снимем, спустим. Дурацкое дело - не хитрое, - спокойно реагирует Кириллов.

Пирья заглядывает в канал ствола, что-то показывает Батурину. Наверно, уже образовался большой нагар. Начинается работа.

А я раздумываю: нужно ли как-то успокоить Еву и хозяев? Нужно ли извиняться за Батурина? Не лучше ли оставить этот случай без внимания? А что, собственно, случилось? Просто моя излишняя чувствительность, ревность или воспаленное воображение.

Чем же объясняется наглость Батурина? Только ли его дурным характером? А может быть, ходившие ранее слухи о его дружбе с "особистом" не лишены оснований? Тогда, выходит, Батурин - простой "стукач", пользующийся

покровительством начальства. Если это так, то проучить его не удастся. Тем более, что в явных нарушениях воинских уставов обвинить Батурина трудно...

Возможно, Ева сейчас плачет, а родители обдумывают, куда бы поскорее спрятать ее от наших алчных глаз.

До меня доносятся обрывки разговора солдат у пушки. Спокойный и

осмотрительный Ковтун высказывает своенравному Батурину свои соображения. Говорит он доверительно, даже вкрадчиво:

- Та вжэ скоро зовсим тэмно будэ. Яка тут у чорта чыстка? Ты, старшый сэржант, николы (никогда) нэ cпишы. Ты послухай та подумай. Я ж тоби радыв вжэ(я же тебе советовал). Нэ лизь попэрэд батька. У нас стари люды кажуть: "Ты послухай та й побач, а, як трэба, то й поплач".

Возможно, эти рассуждения имеют какое-то отношение к инциденту. Значит, слух уже пошел, и он, этот слух, обрастет пикантными добавлениями.

Ухожу в дом. Нужно написать письмо сестре. Оно, как всегда, короткое: "Жив, здоров. Дела обстоят хорошо". Вот и весь сюжет. Послюнил "химический" карандаш, написал полевой адрес на треугольнике из блокнотного листка минута.

Темнеет. Все, кроме часового, собрались в комнате. Я сижу на диване. Подходит Пирья, садится рядом. Напротив у стены лежат солдаты.

Сидельников с чувством рассказывает неискушенному Бадейкину о своих приключениях с деревенскими девками: о том, какие замечательные девки попадались лично ему и в чем состояли их сугубо женские достоинства.

Бадейкин с большим интересом слушает, временами краснеет. Вообще, разные нескромные истории Бадейкин выслушивает с удовольствием, но вопросов не задает, стесняется. Поэтому не всегда ясно, верит он всему или нет. А сейчас Сидельников, желая усилить производимый на Бадейкина эффект, продолжает углубляться в разные пикантные детали, пока Бадейкин не обрывает его:

- Буде тебе брехать, Сидельников. Буде. Охальник ты, фалалей.

Сидельников неудержимо смеется, его прямо трясет:

- Ха-ха-ха! Ничего, парень, привыкай. Ну, малость сбрехнул. Для интересу. Больно уж ты увлекаешься этим делом. Тихий ты. А в тихом омуте черти водятся. Ха-ха-ха!

Бадейкин не только стеснителен, он еще и очень брезглив. Если, например, во время еды сказать для смеху, что в парашу попала мышь, червяк или что повар высморкался, то Бадейкин ни за что есть не станет. Отойдет в сторону и дожует свой хлеб всухомятку. Солдаты, обнаружив эту странность, сперва очень потешались, даже издевались над Бадейкиным. Он же терпел, недоедал, но не протестовал, не отвечал ни словом своим обидчикам, и они от него в конце концов отстали. Теперь уже не задевают.

У Сидельникова свои странности: переменчивый характер, частые переливы настроения. То он безудержно весел, то подавлен и мрачен как туча. Сейчас у него как раз веселая "фаза". Одного своего недостатка, называемого солдатами "мандраж", Сидельников стыдится. "Мандраж" заметен всем: в минуты опасности у Сидельникова начинают дрожать руки и мелко стучат зубы - от страха, конечно. Однако его никто не презирает и не высмеивает, потому что всем видно: человек переживает, борется с собой, старается не показывать виду. Он обращался к нашему фельдшеру - просил направить в госпиталь на лечение. Фельдшер, однако, никакой болезни не обнаружил, но все же дал таблетки от "нервов". Таблетки помогают, но после них Сидельников ходит сонный, вялый.

Очень не нравится ему прямая наводка, и он не скрывает этого:

- Наши начальнички сидят далеко от передка, а нас все норовят вперед пехоты-матушки выставить. Еще бы на радиаторы штыки наварить, в рукопашную ездили бы. Были бы тада - мотопехота. Додумаются - ума хватит.

Солдаты подобное брюзжание обычно не одобряют:

- Не бухти, Сидельников. Сам себе покою не даешь. Накаркаешь - заберут тебя в пехоту, дадут большую трехлинейку с длинным штыком и побежишь ты своим ходом в штыковую атаку! Не мандражируй!

Нет, не вернулся бы Сидельников к нам из госпиталя, как Зайков.

Становится совсем темно. Все отогрелись, поспали, сытно поели. До ужина делать нечего. Наступает время беззаботного общения и душевного отдыха. Сейчас пойдут рассказы, байки, анекдоты, а потом - песни.

Солдаты всегда с удовольствием слушают Ковтуна. Он любит рассказывать разные истории на своем родном украинском языке. Все к этому привыкли, понимают. Вот и сейчас он "травит" очередную байку из раздела "Про офицеров". Все офицеры у него глупы или наивны, а их денщики - умники и пройдохи. Пересказать некоторые подробности не представляется возможным. Если же кое-что опустить, то получится, например, так:

- Сыдыть оцэ на пляжу молодый охвыцер, як огирочок (как огурчик)... Дывыця (смотрит) на бабив и бачыть зи спыны гарну(красивую) жинку. Ззаду у нэи косыця высыть. А сама гладка (дородная) та апэтытна... Пасыла вин свого дэньщыка. "Иды, - говорыть, прыгласы тую барыню до мэнэ в гости сьогодни вэчором. Потим сходы до крамныци (в магазин), купы сыгар, вына та сыру"...Бижыть дэньщык до той бабы. А вона його - трись по морди, аж юшкою вмывся ( умылся кровью). Вэртаеця вин до свого охвыцэра и кажэ: "Вашэ благородие, того дила нэ будэ, бо воны пип (поп)". Все смеются и интересуются, что было дальше:

- Ну что, не отломилось офицеру?

- Та видломылось йому: дэньщык прывив йому потим (потом) попивну.

Ковтун - хороший рассказчик: говорит неспешно, серьезно, не улыбаясь. Его не нужно упрашивать - он всегда готов шутить и петь. После минутной паузы он продолжает в том же духе: как распутная баба продавала бочку, как денщик совратил жену офицера, как солдат обманул попа и т. п.

Я хорошо представляю себе дальнейшую программу сегодняшнего вечера. Скоро Ковалев вскипятит воду, подаст привычный сигнал, и состоится вечернее чаепитие. Затем кое-кто начнет чинить обмундирование, наладится общая беседа. Будут еще байки и занимательные истории из жизни. Иногда серьезные и по-настоящему поучительные, но, чаще всего, плоские сальности, примитивщина, вздор. Кириллов заведет игру в "подкидного дурака" на щелчки -"щелбаны". Но главное, - будут петь.

Со стороны наше пение может показаться странным, смешным, неуместным. Нас же оно отвлекает и развлекает: снимает внутреннее напряжение и настраивает на неспешные размышления о жизни.

Песенный репертуар давно устоялся. Он прост, непритязателен, но всем по душе.

Вначале обычно идет грустная песня об умирающем казаке:

Не для меня придет весна,

Не для меня Дон разольется,

И сердце радостно забьется

В восторге чувств - не для меня...

Конец песни печален:

Жена найдет себе другого,

А мать сыночка - никогда.

Герой другой песни - воин, умирающий за Родину, - беседует с вороном, олицетворяющим смерть:

Черный ворон, черный ворон,

Что ты вьешься надо мной?

Ты добычи не дождешься,

Черный ворон, я не твой!

..............................................

Вижу, смерть моя приходит,

Черный ворон, весь я твой!

Популярны трогательные своей наивной искренностью песни об удалом

Хас-Булате, чья сакля бедна, о ямщике, замерзающем в степи, о Дуньке и молодых кузнецах...

Вспомним и об "одной возлюбленной паре", что "всю ночь гуляла до утра". Будет и "Сад-виноград, зеленая роща" с риторическим вопросом: "Кто виноват? Жена или теща?". "Теща ви-иноватая-я-я!!!" - рявкнут все дружно, радостно и так громко, что задрожат оконные стекла. Ибо в этой песне считается: чем громче, тем лучше!

Потом Ковтун сильным приятным голосом начнет украинскую часть репертуара: "Розпрягайтэ, хлопци, конэй тай лягайтэ спочывать ..." Любят еще украинскую песню о неразборчивой алчной вдовушке и щедром влюбленном казаке: "Удовыцю я любыв, подарункы (подарки) йий носыв..."

Слабость Ковтуна - малые дети: он любит их. Если у хозяев есть малыши, он сажает их на колени и раскачивает, напевая в такт, ритмично странные куплеты:

Гойда, гойда - ша.

Дэ кобыла - там лоша (жеребенок)

Тай скоцюрбылося! (согнулся,сжался)

Гойда, гойда, гойда - ша...

Дети безбоязненно тянутся к веселому поющему усатому дядьке-солдату и не хотят слезать с его колен, когда он поет смешные песни:

Дид рудый (рыжий), баба руда,

Батько рудый, маты руда,

Сам рудый, руду взяв,

Рудый пип повинчав,

И музыкы руди гралы,

Руди гости танцювалы,

Щэй дытынка маленька

Уродылася руденька.

% % %

Внезапно раздаются резкие дребезжащие удары ложки по котелку и высокий мальчишеский голос Ковалева:

- Славяне, кончай травить! Выходи строиться на ужин! Чай хлебать, белую розу. Пей вода, ешь вода - ср... не будешь никогда!

Призыв доходит, разговоры прекращаются. Солдаты медленно встают, идут на кухню за чаем, точнее, за кипятком. Каждый добавит что-нибудь из остатков сухого пайка: кусочек сахара, сухарь. Вот и ужин.

Ко мне подходит Никитин:

- Комбат, сходите поужинать в ту комнату к хозяевам. Я отнес туда, что надо. Ваши злотые сгодились.

Уж посудачат о моих похождениях солдаты. Ну и пусть говорят. Совесть моя чиста: свои обязанности выполняю и о долге не забываю. Вот и Никитин ориентир по части строгой морали - никак не осуждает, даже сам что-то устроил. Все нормально.

В "той" комнате Ева и родители. Участие Никитина в устройстве ужина заметно. На столе колбаса, яичница, салат из картошки, бутылка вина.

Хозяин приглашает к столу. Чувствуется напряженность, неловкость.

Вино разлито. Теперь тост надлежит произнести мне. Он у меня готов - не оригинальный, не изысканный, но от души: "За скорейшую победу над нашим общим врагом!"

Хозяин кивает в знак одобрения, и мы выпиваем. Ева и ее мать лишь чуть касаются губами вина.

Натянутость немного ослабевает. Пан Богдан, видимо, специально для меня замечает, что поляки, конечно, благодарны Красной Армии за освобождение Польши от немцев.

Вино приятным теплом разлилось в груди. Пока закусываем, предлагаю еще тост:

- Това... Панове, может, другого такого случая не будет. Ну, чтобы так сидеть с вами... Вместе...

- Прошэ, прошэ.

Душа моя наполнена добрыми чувствами. Она раскрыта и требует выскп зать то, что думаю, искренне и просто, без сокрытий. Хочу сказать, что Ева замечательная девушка, умная, добрая и справедливая, такая прекрасная, ка ких нет на свете, что я хочу пожелать ей большого счастья, хочу видеть ее каждый день и чтобы всегда была рядом, хочу...

Увы, этого не скажешь - условности сильнее желания, приличия вынуждают:

- Давайте выпьем за ваше здоровье. Чтобы Ева была счастлива!

Ева улыбается, и я выпиваю до дна. Неужели она не догадывается о не произнесенных мною словах? Хозяева отпивают по глотку. Я спрашиваю:

- Ева, почему вы не пьете до дна? Я слышал, что за здоровье и счастье

полагается выпивать до дна. Чтоб ничего плохого не случилось.

- Я никогда не пью больше. А вы знаете, в чем счастье (она произносит: "сченстье")? Я не вем, не знаю. Но, все равно, я тоже желаю Вам счастья такого, какого вы сами хотите. А вы знаете?

- Какого счастья я сам себе желаю? Ну... Вот закончится война, и это будет счастье. Для всех, конечно. А для себя? Если меня не убьют или легко ранят, - это будет мое счастье. У нас есть хорошая песня. Девушка желает ( ему... - не нахожу нужного слова: парню, любимому, коханому, возлюбленному, кавалеру - все не то; ну, пусть так: желает своему близкому другу, "сердечному пшияцелю", если смерти, то мгновенной, моментальной, если раны -небольшой. Пожелайте мне такого счастья, Ева. Вас Бог послушает, потому что вы, я знаю, очень добрая и хорошая.

- Не нужно, чтобы вас убило. Не нужно моментальне. Нет! Прошэ, обращается она тихо к родителям, - выпьем, чтобы пан остался жив и после войны приехал к нам в гости.

Она с детской настойчивостью упрашивает родителей: "Прошэ! Прошэ!" Хозяева, мне показалось, смутились. Ясно: зачем им такой гость? Но все же выпили по глотку. Вино делает свое дело. Неуверенность и внутреннее напряжение постепенно проходят, настроение улучшается. Хозяева нахмурены, печальны, и мне жалко их.

- Не переживайте. После победы мы сразу уйдем из Польши, а из вашего дома уедем совсем скоро, вам станет лепей, лучше и, вообще, бардзо добже, очень хорошо.

Нет, - отвечает пан Богдан, - вы, "советы", отсюда не уйдете и Польшу не отдадите. Нам всегда было трудно жить между великими державами. Кто был сильнее, тот и отрывал себе больший кусок Польши. Сколько польской крови пролито! И сколько еще будет пролито!

- В этой войне наша армия пролила за вашу свободу больше крови, чем вы ;ш нею вашу историю. Чем же вы недовольны? Тут пани Мария вышла из комнаты и позвала хозяина. Тогда я не думал, что пан Богдан видит дальше меня. Много лет спустя, вспоминая тот вечер, я представил себе, как там за дверью хозяйка

выговаривала мужу: "Зачем ты раскрываешься? Перед кем? Перед этим

мальчишкой! Тебе известно, кто он? Вот сообщит он в свой НКВД, и всех нас вышлют в Сибирь!"

Я очень обрадовался уходу хозяев. Наконец мы посидим с Евой без свидетелей. И тогда мне захотелось, чтобы Сталин, действительно, не отдал Польшу. Пусть у нас будет еще одна союзная республика, как Литва или Эстония. Была же когда-то Жечь Посполита! Лишь бы после войны можно было ездить в Краков, как в Одессу или Ленинград.

Ева сидит за столом напротив, мягко улыбается и спрашивает, нравится ли мне военная служба.

Нет, не нравится. До войны я мечтал стать инженером. А теперь какие планы на будущее?

Какие теперь могут быть планы? Что будет завтра, и то не известно. Будет ли будущее у меня? Не уверен. Если выживу, то сразу же и составлю план. Через час после войны. Хотя... Знаете, Ева, начало плана у меня есть, приеду сюда, чтобы повидаться с вами. Вы же пригласили меня в гости! Не откажетесь? Не испугаетесь? Она не отвечает, только ободряюще улыбается. Ева, а какой у вас план?

Хочу стать доктором, как мои родители. Раз мы выпили за мое счастье, то запишу еще в план: стать счастливой. План хороший и вполне осуществимый.

Так, но сначала я хочу дождаться конца войны. Хочу убедиться, что немцев по справедливости накажут. Они виноваты.

О немцах Ева говорит крайне неприязненно. Причин для ненависти у нее много. Ее брата Юзефа немцы убили, а маму посадили в концлагерь лишь то, что дедушка Михал был еврей.

Ева считает, что большинство немцев - убийцы. Всех эсэсовцев и полицейских нужно посадить в те самые лагеря, которые они настроили в Польше:

Освенцим, Биркенау, Плашув, Майданек. А лучше, пусть русские сошлют всех их в Сибирь. Сибирь ведь большая, не так ли?

Ева внимательно смотрит на меня, о чем-то задумывается, касается пальцем моего рукава и нерешительно, как бы опасаясь чего-то, спрашивает:

- Цо то ест? Цо то за одзначенье? (знак отличия)

На рукав нашита наша противотанковая эмблема: черный ромб со скрещенными орудийными стволами в центре. Эти, возможно, мрачноватые на шивки нам выдали давно, вместе с гвардейскими значками. Я объясняю Еве:

- Это эмблема противотанковой артиллерии. Это - артиллерия пшециво-панцерна. Черный ромб символизирует сгоревший танк, а скрещенные стволы - наши противотанковые пушки. Понятно?

Она почему-то очень обрадовалась, заулыбалась, погладила меня по руке:

- Хорошо! А мы подумали, что это кости на черном фоне смерти.

- Нет. Это каноны, арматы. Мы артиллерия.

- Дзинкуе. Мне уже понятно. Я вижу уже - это не кости. Понимаете, родители сказали, что эта эмблема, как у СС - скрещенные кости, тодекопф. Только череп не нарисован. Они подумали, что вы служите в фельджандармерии, ну, в военной полиции.

- Вы видите нашу пушку во дворе?

- Ну и что? У СС тоже бывали пушки, танки. Отец говорил нам, что в любой армии есть военная полиция, которая следит за порядком в тылу и на фронте. А теперь я очень рада, что вы не полиция. Мы еще не привыкли к "советам". Не обижайтесь.

- Я понял и не обижаюсь.

- А можно узнать, как вас зовут?

- Зовут Моисей, а по-еврейски, на языке идиш - Мойше.

- Очень приятно. Как моего дедушку. Можно мне называть вас, как его пан Михал? Я знаю, кто был Моисей, потому что читала Библию. Старый Завет.

Она произносит мое имя мягко и получается - "Михав".

- Если вы будете говорить мне "пан", то я вынужден буду обращаться к вам: "паненка", а не просто Ева. А "Ева" звучит очень красиво, как музыка!

- Згодне (согласна). Hex бэндже так: вы - Михав, а я - Эва.

Захотелось очень сказануть: "Как жаль, что я не Адам!" Но я промолчал.

- А вы, пан... Вы, Михав, за день стали лучше говорить по-польски.

- Эх, если бы прожить здесь хотя бы месяц! Как легко стало бы мне говорить!

А сейчас не легко?

Мне интересно говорить по-польски, но трудно находить нужные слова. Я мало знаю. Многого я просто не в состоянии сказать вам.

Очень хочется обнять Еву. Внутренний голос побуждает меня сейчас же сказать: "Ева, ты прекрасна!" Но я сдерживаюсь и только прошу:

- Говорите, Ева, мне очень приятно слушать вас. Очень.

А что сказать, Михав?

- Что-нибудь. Ну, скажите слова вашего гимна. Лучше спойте. Медленно, чтобы я понял. Пожалуйста, Ева. Прошэ.

К моему удивлению, она не отказывается, не жеманится, а сразу с готовностью начинает тихонько напевать. Поет, как и говорит, очень мягко, не фальшивит. Я напрягаюсь, чтобы запомнить слова и вникнуть в смысл. Меня страшно тянет к Еве, и я сажусь рядом, почти касаюсь ее плеча...

От нее исходит необыкновенно приятный аромат, остро напоминающий о давно утраченном, но еще не забытом домашнем уюте и чистоте... А Ева медленно поет:

Еще Польска не сгинела,

Доке мы жиеме.

Цо нам опца пшемоц взенла,

Шаблем одбежэме.

Марш-марш, Домбровски,

3 земи Влоськи до Польски!

За твоим пшеводем

Злончим сен з народэм.

Пшейдем Висле, пшейдем Варте

Бэнджем поляками...

Столько лет прошло, вся жизнь пролетела, прошумела, а я до сих пор помню эти слова и ощущаю очарование ее голоса. Ни до того вечера, ни потом мне не приходилось слышать или читать польский гимн. Пишу эти слова по памяти и, вероятно, со многими ошибками. Но именно так мне тогда послышалось от Евы и так запомнилось...

Рядом ее лицо - строгое, одухотворенное. Она кончила петь, а я все смотрю в ее глаза и не могу оторваться.

- Почему вы так смотрите на меня, Михав?

- Мне очень понравилось, как вы поете. И вообще... А что такое земля Влоская?

- Влохи - это итальчно. Италия, да?

- А Домбровский? Не тот ли, кто организовал в Италии польский легион? Он участвовал во Французской революции?

- А вы слышали о нашем Домбровском?

- Читал в какой-то книге из серии "Жизнь замечательных людей". Есть такие книги.

- Наш гимн вам понравился? Сначала это была военная песня.

- Гимн понравился. А пели вы так красиво, что я запомнил все.

- Не может быть! Я не верю!

- Я запомнил, Ева, каждое твое слово. Мне кажется, что мы знакомы с тобой всю жизнь. А гимн могу повторить, если хочешь.

- Хочу, - говорит она задорно, не возражая против моего "ты, Ева".

И я повторяю почти правильно. Да, в молодые годы память у меня была цепкая: запоминал быстро, надежно, надолго, а кое-что, оказывается, навсегда.

Только я успел убедить Еву в высоких качествах своей памяти, возвратились ее родители. Ева тут же сообщила им, что "пан с одного раза выучил наш гимн". Отец, однако, к этой новости отнесся сдержанно, ни удивления, ни восхищения не выразил, а пробурчал что-то вроде: "Что же, интересно. Бывает". А потом добавил:

- Гимн выразительный, эмоциональный. Все поняли? Понравился?

- Да. Не все ясно. Зачем вам переходить Вислу, Варту? Вам нужны еще земли на Западе и Востоке?

- Это естественное желание объединить в едином государстве всех поляков на тех землях, где они живут с древности. Какие-то юмористы сочинили шуточный гимн:

Еще Польска не сгинела,

Доке курка в гарнку.

То есть: "Не сгинет Польша, пока имеем курицу в горшке". В мире много людей, которым, по существу, от жизни нужно одно: чтобы их хорошо кормили. Если их сносно кормят, они вполне счастливы. И любую власть одобряют. Не задумываясь. Ваш Пушкин правильно написал про "мирные народы".

Что он Пушкина признал, - хорошо, но опять вступать в дискуссию не хочется.

Ева радостна и возбуждена. Она разъясняет родителям, что мы не полиция, а простые солдаты-артиллеристы, что на рукаве у меня не скрещенные кости,

а пушки. Хозяева переглядываются и, мне кажется, объяснениями дочери удоилетворены.

Громко стучат в дверь, и сразу входит Никитин. Он отзывает меня и тихо Говорит:

- Комбат, вас к телефону. Должно быть, Макуха.

Я несколько секунд стою молча, возвращаю себя к "реальной действительности:

- Дзинкуе, панове. До видзенья!

% % %

Штаб не спит, там работают. Расслабляться нельзя, война продолжается. Беру у телефониста трубку. Макухин спрашивает, как дела. Отвечаю, что личный состав и матчасть в порядке, ЧП - нет.

- Высылаю тебе нового командира взвода, слышишь? Записываю у себя -первый взвод. Правильно?

- Так точно, первый!

- И Зайкова. Он уже здесь. Пришли кого-нибудь проводить.

- Есть! Высылаю.

Не успеваю выкурить цигарку, как Никитин приводит первое пополнение. Ле|йтенант на вид немного постарше меня, высокий, с русым чубчиком, с приятным открытым лицом. На нем хорошо подогнанная шинель и новая шапка.

Рядом - Зайков, приземистый крепыш в своем неизменном промасленном бушлате.

- Лейтенант Волосов прибыл для дальнейшего прохождения службы!

Он по правилам отдает честь, а в левой руке держит вещмешок. Солдаты внимательно наблюдают за нами. Я подаю руку:

- Располагайтесь. Поужинаете, а потом поговорим о делах.

- Я уже ужинал. Так что - готов.

На меня весело смотрит старый знакомец - Зайков:

- Здравия желаю, комбат!

Я тоже радостно улыбаюсь ему и жму руку:

- Молодец, что к нам вернулся! Очень хорошо. Тебя как раз и недоставало.

- Потянуло обратно. Вроде как в свой экипаж. Домой, что ли.

- А как твоя рука? Крутить баранку сможешь?

- А то! Ну! Зажило, как на собаке. А у вас, ну, у нас то есть, что нового?

- У нас, знаешь, новости бывают каждый день. Твоего командира орудия Малькова убило. Уже больше месяца прошло. Ночью немцы просочились. Разрывной пулей. Разворотило. До санбата не довезли. В общем, плохая новость. Вот...

Мальков был командиром орудия не хуже Батурина, но другой человек: добрый, хотя и строгий, твердый. Чем-то напоминал молодого Никитина. Солдаты ему доверяли, уважали и, больше того, любили. Своих и чужих солдат он называл "милок":

- Ты, милок, повеселее поворачивайся, - говорил он, - не могилу копаешь, - орудийную площадку. Пошире, пошире давай, чтоб пушку развернуть можно! Так! Молодец!

Малькова на батарее все так и звали "Милок". Теперь Милка нет...

- Вот, - заканчиваю я, - живы будем - не умрем. Пойдешь в первый взвод к лейтенанту Волосову. Устраивайся здесь. А завтра разберемся. Утро вечера мудренее.

"Пойдемте, покурим",- приглашаю я обоих взводных, и мы выходим во двор. Выясняю, что Волосов из госпиталя, до ранения воевал в гаубичном полку, хорошо знает 122-миллиметровую систему, но и с нашей немного знаком. Вести огонь по танкам ему пришлось лишь дважды. Поэтому у нас он должен кое к чему присмотреться, привыкнуть. Чувствую, что небольшой первоначальный инструктаж ему нужен:

- Работа у нас простая, но требует навыка и сноровки.

Я с увлечением рассказываю об особенностях прямой наводки: от выбора огневых позиций до определения упреждений при стрельбе по движущимся танкам. Ведь я окончил специальное училище противотанковой артиллерии и помню, как этому учили нас.

- Хорошая вводная. Пригодится, - говорит Волосов. У ворот возникли три плохо различимые фигуры:

- Эй, славяне, это не хозяйство Сапунова?

Мы подходим, и я вижу капитана и двух солдат.

- Вы из артполка? Или бронебойщики? Кузнецовские, что ли? - спрашивает капитан. - Что, лейтенант, своих не узнаешь?

- Я всех капитанов не знаю. Кто вы?

- Мы из сапуновского хозяйства. Только подошли. По карте - наш район вроде. Выходит, стрелковый полк нашей дивизии весь день протопал. Бедная пехота! Ну, завтра наш городок будет забит войсками.

- Да, товарищ капитан, мы кузнецовские. Пойдемте, покажем, где штаб Кузнецова. Это рядом. Там все и выясните.

Мы провожаем пехотинцев к штабу, вызываем дежурного и возвращаемся в свой дом. В нашей комнате стало тесней, накурено и шумно. Зайков громко балагурит о госпитальной жизни. Кириллов в углу режется в подкидного с телефонистами.

Я снимаю полушубок и шапку, выхожу в прихожую и замечаю, что дверь на хозяйскую половину приоткрыта. Подхожу ближе - за дверью стоит Ева и делает мне знаки рукой: "Иди сюда!"

- Мне нужно поговорить с вами. Можно? Выхожу и плотно закрываю за собой дверь.

- Что случилось, Ева?

- Пойдемте в комнату, а то здесь все слышно.

Ева печальна. Она как-то сникла, говорит тихо:

- Я хотела попрощаться, Михал.

- Почему? Мы не уезжаем еще.

Уезжает, оказывается, она. Родители хотят отправить ее к тетке за сто

километров отсюда. Там нет солдат, и всем будет спокойнее.

- А ты? Ты согласна ехать, Ева?

Мне становится не по себе. Так неожиданно все рушится. Гибнет надежда.

- Не надо уезжать. Успокой родителей. Наши солдаты никого не обидят. Все будет в порядке. Правда. Поговори с ними еще.

Едва касаясь, глажу Еву по голове. Чувствую под рукой мягкие шелковые волосы. А она испуганно смотрит в мои глаза. Беру ее за руку. Меня пронизывает ток, исходящий из ее нежной теплой ладони.

- Останься, Ева. Мы не поговорили. Я не успел сказать... Не хочу потерять тебя!

- Меня ждут родители. Я хочу остаться дома, но не знаю, смогу ли уговорить их.

- Ну, если так, то прощай! Будь счастлива. Ты замечательная девушка. Я всегда буду помнить тебя, Ева. Я никогда не забуду.

Я целую ее в щеку. Она не противится, наоборот, мягко сжимает мою руку, удерживая еще немного около себя, и быстро уходит.

Все происходит так быстро, что я не успеваю осознать случившегося. Боли нет. Ощущаю даже радость и душевный подъем от того, что небезразличен Еве. До войны я был слишком молод, ничего не успел достичь, даже девушки у меня не было. Ева - первая, оказавшая мне такие знаки внимания. С ней легко и радостно. И такая красавица. Мне везет - судьба подарила чудо. Не каждому выпадает. До меня доходит, что Ева - это и есть моя первая любовь! Все так мимолетно! Прекрасная сказка закончилась, едва начавшись.

Но я не хочу терять тебя, Ева! Если бы не война, нашел бы выход. А так... Предназначенная мне девушка оказывается в Польше. Завтра мы уйдем куда-то, а она останется здесь. Я не могу увезти ее, потому что у меня ничего нет: ни положения, ни отчего дома, ни свободы выбора... Вообще, я не принадлежу себе. А

кому? Государству? Я просто исполнитель предуказанного долга, и он, этот долг, для меня важнее счастья. Что же делать?

Прежде всего - взять себя в руки.

Выхожу во двор, закуриваю. Хожу взад-вперед от крыльца к пушке. Не могу ничего придумать. Завтра она уедет, исчезнет из моей жизни, как сон. Но ведь это не сон. Я только что целовал ее. Она, прижавшись, искала во мне опору. Если я ничего не придумаю, то потеряю ее, и жизнь станет темна и безрадостна. Не прощу себе этого.

Взять бы Еву на руки и убежать, уехать, улететь куда-нибудь далеко, где нет войны, где я свободен... На необитаемый остров... Мне ничего больше не нужно...

Я сошел с ума. Какая требовательность! Все нужно сразу: Еву, мир, дом -все и немедленно. Так в жизни не бывает. Все добывается тяжелым трудом и в упорной борьбе... Как жесток этот прекрасный мир!

Довольно. Нельзя падать духом. Оставлю Еве большое послание. Пока идет война, буду писать ей письма. А после победы вернусь, и мы все решим. Легко сказать писать. Не станет наша полевая почта доставлять письма иностранцам. А как Ева будет отправлять мне свои письма? Цензура не пропустит. Они там решат, что это шпионская связь. Какая такая переписка может быть у офицера Красной Армии с иностранцами? Как бы Еву не подвести под статью...

Ничего лучшего придумать не могу. Буду писать, чтобы не потерять, удержать. Это все, что мне остается. Пусть Ева ждет, пока я не вернусь к ней после войны. Обязательно вернусь, чего бы это ни стоило.

Эх, не успел я ни о чем договориться с ней, не подумал, потерял голову. Дурак легкомысленный! Все же не может быть, чтобы она уехала, не поговорив еще со мной!

Возвращаюсь в дом растерянный и подавленный. Ночью меня мучают кошмары.

% % %

До рассвета меня вызывают в штаб. Макухин - какой старательный - уже успел составить расписание занятий и вызвал командиров батарей на инструктаж. Расписание очень насыщенно: матчасть, тактическая и огневая подготовка, инженерная подготовка (оборудование огневых позиций и укрытий), личное оружие, первая медицинская самопомощь и помощь в бою и, естественно, политзанятие. Есть примечания: политзанятие будет общее для всего рядового и сержантского состава и проведет его лично замполит, а занятие по медподготовке проведет наш фельдшер Женя. Расписание не на один день. Возможно, постоим еще. Хорошо бы.

Возвращаюсь в раздумье. Меня встречает Никитин:

- Комбат, пойдемте на кухню. Суп еще не остыл. И чай есть. Завтракаю, потом беседую с Волосовым и Пирьей о предстоящих занятиях, а в голове другое: надо сейчас же выяснить, что с Евой.

Иду на хозяйскую сторону. В их комнате никого нет. Неужели ее уже увезли? Выхожу в коридор, к лестнице. Стою в нерешительности, собираюсь с мыслями. Надо подниматься. Наверху хлопает дверь. Спускается хозяин.

- Дзень добры! - здороваюсь я.

Он холодно отвечает и вопросительно смотрит на меня. Как можно спокойнее прошу его позвать Еву. На два слова. Он молчит, видимо, колеблется: отшить меня или выполнить просьбу? Потом молча поворачивается и очень медленно возвращается наверх.

Через минуту на лестницу выскакивает Ева. Увидела меня, заулыбалась. До чего хороша! Бегом спускается ко мне, смотрит в глаза. На лице - немой вопрос, и я отвечаю:

- Ева, мы еще остаемся.

- Иле дни?

- Сегодня и завтра. Может быть, еще. А ты не уедешь? Останешься?

- 3ocтанусь, зостанусь, Михав!

Оказывается, она уговорила-таки родителей отложить отъезд. Такая радость! Камень с плеч свалился. Я не скрываю радости, улыбаюсь во весь рот, и она протягивает мне руки. Хочу обнять и прижать ее к себе. Она наклоняется, и я ощущаю ее тепло. Наверху скрипит дверь. Ева выпрямляется и убегает.

Ко мне спускается пан Богдан и вежливо, по-светски спрашивает:

- Цо новэго, пан офицер? Цо сен так замыслили?

Есть над чем задуматься. Сам сообразит, о чем думаю. Отвечаю вопросом на вопрос:

- Мы очень надоели вам, пан Богдан?

Против нас, оказывается, у него ничего нет. Но в доме шумно, неудобно. Уж очень много постояльцев. И в соседних домах появились солдаты. Много...

- Потерпите немного. Мы скоро уйдем, но, учтите, придут другие солдаты.

- А вы сегодня не уезжаете? Я думал... - не выдерживает хозяин.

- Все может быть. Как прикажут, - притворяюсь я, выхожу на крыльцо и

закуриваю.

...Звонит Макухин: дает батарее старшину - старшего сержанта Алимова из

растаявшей роты ПТР и заодно приказывает отправить в его распоряжение Ковалева, - он немедленно приступит к исполнению новых обязанностей повара, кашевара.

Старший сержант Алимов был одно время командиром отделения ПТР, затем помкомвзвода. Он был заметной, неординарной личностью, довольно часто попадался мне на глаза, и кое-что о нем я знаю. Веселый, разбитной, нахальный, говорят - не трус, в армии давно, с 1940 года, а у нас в дивизионе - с прошлой зимы. Макухин правильно рассудил: старшина из Алимова получится хороший. Через месяц его повысят в звании, и все станет на свое место. Хорошо. И еще я рад за Ковалева. Он заслужил.

Подзываю Пирью:

- Володя, у нас забирают Ковалева. Сейчас отправим его в штаб, к Макухину.

- А почему? Он же наводчик! Зачем отдавать?

- Получили новую кухню, а повара нет. Наводчика дадут, а - нет, сами обучим. Пока Кириллова или новичка поставим. Пойми: Ковалев всю дорогу мечтал поваром стать. Надо человека обрадовать. Все. Передай приказ Батурину и зови сюда Ковалева.

В прихожей тем временем солдаты громко смеются, разыгрывают Бадей-кина.

- Ты, парень, отпиши своей мамане, пусть барсучьего жира пришлет тебе и меду побольше. Очень помогает по утрам натирать. Попробуешь - спасибо скажешь. Спроси у Кириллова, он натирал. Ха-ха-ха.

- Буде вам охальничать, - вяло отбивается Бадейкин.

В комнату входит Ковалев, и я сообщаю ему о новом назначении. Он, конечно, рад, и мне приятно видеть эту радость. Жму ему руку:

- До свиданья, Ковалев. Жаль отпускать, но так будет справедливо. Приступай к новой службе и покажи, что ты настоящий специалист, шеф-повар!

- До свидания, комбат. Спасибо вам. Я понимаю. До свидания и вам, лейтенант. Разрешите идти?

Ковалев уходит улыбающийся, удовлетворенный: получил наконец работу по душе, да и шансы возросли. Маловероятно, чтобы новую кухню разнесло шальным снарядом, как старую. А из прихожей уже доносятся громкие солдатские напутствия:

- Что, Коваль, добился своего? Вода камень точит.

- Не бузите. Все законно. Настрелялся Коваль, и будет. Теперь пусть другие. А ты, давай, стряпай щи да кашу - пищу нашу!

- Нас не забувай: гущэ та солодшэ налывай! Навары нам сьогодни борщу доброго.

- Вот увидите, братцы, он на нашей кухне недолго просидит. Присмотрит себе большого генерала, что рубать любит. Только мы и видели Коваля. Попомните.

- Побыстрей собирайся и мотай отсюда, а то начальники передумают, -возьмут Никитина. Он тоже умеет стряпать. Получше иной бабы.

- Бывай здоров! Бери ноги в руки и чеши в штаб. Без задержки, а то... Помнишь Забродина? Так что не тяни кота за хвост, беги.

...Забродина взяли в армию в 1942 году с Челябинского военного завода. Недавно его отозвали обратно на завод как специалиста-сварщика по танкам. Жена выхлопотала. Год бегала по начальникам. Добралась до самого главного генерала-конструктора танков. Добилась для мужа вызова на завод. У Забродина уже лежали в кармане все документы на демобилизацию. Нужно было "рвать когти", а ему захотелось еще получить новые сапоги. Побежал на вещевой склад, а по дороге - тяжело ранило. До санбата не довезли - умер. Жадность сгубила. Упустил дорогое время.

Сквозь смех и гам слышу, как хлопает входная дверь и кто-то по-командирски зычно и бесцеремонно произносит:

- Пачиму шум слышу, а драки нет?!

Смех и разговоры стихают.

- Здорово, орлы батарейцы!

- Смотри, Алим к нам заявился.

- Пачиму нэ привэтствуете начальство, как паложэно? Кто здес старший по званию? Пачиму нэ рапартуеш? Чтоб болшэ нэ слышал: "Алим! Алим!" Всэм панятно? Павтарять нэ буду! Зарубитэ сэбэ на насу!

- А как тебя звать-величать? Товарищ генерал?

- Тэпэр я ваш старшина! Запомнитэ всэ. А тэбэ, Кырылов, если будэш так разгаваривать с начальством, пасажу на губу. Заруби сэбэ эта!

- Вот не было печали, так черти накачали. А ты посади меня. Хочу посидеть. Отдохнуть от вас, от начальников.

- Я тэбэ спэрва заставлю глубокий яма выкопать и пасажу в эту яму. И часового паставлю. Пусть строго ахраняет тэбя, чтоб из ямы к бабам нэ убэжал. И будэш ты палучать у мэня в дэнь адын сухар и адын стакан халодный вада. Ясно тэбэ?

- Тада Кириллов к бабам не убежит. Зачем часовой?

- Ты, Кырылов, будеш падхадить ка мнэ строевым шагом за дэсять мэтров! Панятно, орлы? Старайтесь у мэня, вынэсу благадарность!

- Рад стараться - готов умереть!

- Атвэчаешь нэправильна. Но будэш стараться, палучиш увольнение в го

род. В кино пайдеш, дэвачку вазмеш, марожено купиш, шашлик. Панятно

сказал? Атвэчайте!

- Служу советскому народу, старшине и помкомвзводу!

- Маладэц! Правильна, дарагой! Комбат гдэ сидит?

- Там, в комнате. Давай, строевым! За десять метров! Шагом, марш!

- Прэкратить разговорчики в строю! - смеется Алимов. - Ха-ха-ха!

Короткий стук, дверь сразу открывается, и предстает Алимов. Он подносит

руку в виску и бодро по форме докладывает. Улыбается во весь рот, как старому знакомому. Под черными усами сверкают ровные белые зубы.

- Выйдем, старшина, покурим, поговорим.

Выясняется, что свои обязанности он понимает правильно: поддержание порядка и снабжение батареи всем необходимым. Предупреждаю, что, хотя старшине приходится часто отлучаться, я должен всегда знать, где он и что делает.

- Яснинько. Эта само собой. Будит у нас на батарее флотский парядок. Нэ беспакойтесь, комбат.

- А сейчас присмотри поблизости дом для пополнения, для первого взвода. С людьми познакомься. Командир первого взвода - человек новый. Нужно помочь ему с устройством пополнения. И о бане поинтересуйся. Ясно?

- Все яснинько. Будет сделано! Можно идти?

Началась суета. Прибыли пушки, а вслед за ними - пополнение. Поступила команда: "Всему личному составу, кроме наряда, то есть кроме часовых и телефонистов, прибыть к штабу на общее построение".

Мы, "старики", строимся на площади перед штабом, а лицом к нам - на расстоянии двадцати шагов - новички. Их больше. Построением и всей церемонией руководит замполит. Ему нравятся подобные торжества. Замполит у нас не кадровый военный, а бывший гражданский партработник районного звена из Кировской области. Свое замполитское дело он знает, выступать перед людьми любит. Говорит толково, красиво и слегка патетично, не опускаясь до серой обыденности. Сначала замполит здоровается со "стариками":

- Здравствуйте, гвардейцы!

- Здрав жлам, тащ ктан! - довольно дружно и бодро отвечаем мы.

- Здравствуйте, солдаты, сержанты и офицеры пополнения!

Эти отвечают вяло и вразнобой. Смотрю на стоящих перед нами людей. Они очень разные. Есть среди них повоевавшие, но больше молоденьких новобранцев. Последние видны невооруженным глазом: промерзли, посинели,

согнулись, шинели топорщутся горбом на спинах, подпоясаны небрежно,

неумело, многие в обмотках.

Замполит поздравляет новичков с прибытием и держит короткую речь о том, что они отныне будут служить в славной десантной дивизии, в гвардейском противотанковом дивизионе, станут истребителями танков и разной другой фашистской нечисти. Он говорит, что дивизион имеет отличное оружие и мощные быстроходные тягачи. Это совсем не то, что старая артиллерия на конной тяге. "Но главное, - продолжает он, - у нас прекрасные бойцы и командиры, знающие свое дело и испытанные во многих боях". Мы рады принять их, новичков, в свою дружную фронтовую семью. А им, нашим новым товарищам, нужно приложить все силы, чтобы оправдать доверие командования и всего советского народа, которые ждут от нас честного исполнения долга по разгрому ненавистного врага. Еще немного, и мы ворвемся в логово фашистского зверя и уничтожим его в собственной берлоге. Таковы заключительные слова речи.

Замполит произносит здравицу в честь Родины и Верховного

главнокомандующего, после чего следует не очень строгое "Ура!".

Начальник штаба объявляет часовой перерыв и сообщает, что с сегодняшнего дня мы снова будем получать горячую пищу из своей дивизионной кухни. Пока во дворе штаба кормят пополнение, Макухин распределяет новоприбывших по батареям.

Я отправляю Никитина для присмотра за домом в качестве дневального по батарее, а сам погружаюсь в многочисленные дела.

Все понеслось-поехало по накатанной дорожке. Без задержки начались занятия и приведение материальной части в порядок. Мы "зацепили" пушки и выехали за город. Батарея разделилась повзводно, и офицеры - Волосов и Пирья - приступили к выполнению "учебного плана".

В мою батарею попало пять артиллеристов, а взамен Ковалева Макухин дал опытного наводчика, бывшего учителя из Узбекистана Хайруллу Керимбекова.

...Потом мы с ним подружились. Я храню его карточку с трогательной надписью и приглашением в гости, в город Чимкент...

Занятия продолжаются. Я, как положено комбату, перехожу от расчета к расчету, наблюдаю, делаю замечания, даю советы. Поначалу дело не ладится. Солдаты не вникают в суть, отвлекаются, думают о чем-то своем, постороннем. Однако постепенно удается увлечь их. Я и сам увлекаюсь, чувствую себя на месте. Проходит немного времени, и все втягиваются в работу, разогреваются, начинают проявлять интерес к делу, поворачиваются живее. К концу дня уже заметны кое-какие достижения. Главное - исчезли равнодушие и

растерянность. Чужие поначалу люди стали присматриваться и привыкать друг к другу.

В морозном воздухе раздаются привычные команды: "К бою!", "Танки справа!", "Танки слева!", "Танки на батарее!", "Прицел десять!", "Бронебойным!", "Огонь!"...

Новичкам предстоит многому научиться, ко многому привыкнуть: к физическим и душевным перегрузкам, к состоянию постоянной готовности - к прямой наводке.

Все наладится, свой долг мы выполним.

Ближе к вечеру прибывает кухня, и жизнерадостный Ковалев с шутками-прибаутками кормит нас перловым супом и пшенной кашей с мясом. Обедаем

по-походному - на станинах пушек и у тягачей.

Поступает новый приказ: "Получить в боепитании полбыка!" "Бык", точнее, БК - боевой комплект, - то есть полагающийся на каждое орудие набор снарядов для боя. Посылаю в боепитание два тягача и Батурина с двумя солдатами.

Быстро, незаметно проходит этот день, наполненный нужными делами и непрерывным движением. Хороший день. Я сказал бы даже - приятный день. Потому что приятно видеть плоды трудов своих - рождение новой батареи.

Возвращаемся поздно, уже с зажженными фарами. У "нашего" дома подбегает Алимов и докладывает, что "хата" для первого взвода готова - вот она, недалеко.

Я подзываю Волосова:

- Лейтенант! Веди свой взвод, устраивайся. Старшина пока побудет с тобой. Я остаюсь со вторым взводом. Связь со мной посыльными. Проследи, чтобы часовые были на местах и машины готовы к движению в любой момент! Учти, за новичками нужен глаз!

- Есть! Все понял, - отвечает Волосов. - Поехали, старшина.

Пушки второго взвода загнали во двор. Солдаты разгружают машины, а я захожу "к себе". В доме тепло и уютно. Никитин и телефонисты на месте.

Через несколько минут дом наполняется солдатским гомоном и движением. Потеснились "старики" и приняли шестерых, чужих пока людей, с которыми предстоит делить тяготы, печали, а возможно, и радости предстоящей жизни.

Сегодня мы немного устали, да и за прошлое не отлежались, не отдохнули, не отоспались. Предвкушаем отдых. Заботливый Никитин вовремя вскипятил ведро воды. Устроим чай, пожуем сухари и ляжем спать...

Мои мысли уже о другом - о Еве. Скорее бы увидеть! Отзываю Никитина и спрашиваю, не видел ли он хозяйскую дочку.

- Да, видел ее не так давно и поговорил немного, как умел. Долгожданные слова. Значит, она здесь, не уехала. Не подаю вида, что рад.

- Хороша девушка, комбат! Очень даже хороша!

- А почему Вы так считаете?

- Что красивая, так это у ней на виду. А что культурная да скромная, так по разговору понятно, хоть и плохо по-нашему говорит. Я-то стреляный воробей. Понимаю, что к чему. Очень скромная. Такую обидеть - большой грех.

Похоже, последние слова Никитин адресует на всякий случай мне. Он человек порядочный и прямолинейный, а цель его понятна и благородна. Отвлеченно я вполне сознаю это и даже ценю, но все же немного обидно слышать от него. Обиды я не высказываю:

- Да, конечно. Вы совершенно правы. Я считаю так же.

Потом добавляю: "Схожу к Волосову, проверю новичков. Ночевать вернусь сюда. А вы отдыхайте".

У Волосова все в порядке. Часовой на месте, пароль и отклик знает. В их доме тоже тесно, шумно, накурено. Солдаты укладываются. Алимов предлагает выпить у них чаю. Я провожу ребром ладони по горлу:

- Спасибо. Напился уже.

Вернувшись "домой", докладываю в штаб, что к меня все в порядке.

На сегодня все служебные дела закончены. Наступило мое личное время. Я должен сейчас же увидеть Еву! Решительно иду на хозяйскую сторону. Стучу в дверь их комнаты. Надеюсь, нет, почему-то уверен, что застану ее. На этот раз предчувствие меня не обмануло - за столом, действительно, сидит Ева. Одна. Родителей, слава Богу, нет.

Она встает, идет навстречу, робко протягивает мне руки.

- Ева. Ева... Хорошо, что ты здесь. Я очень хотел тебя видеть. Обнимаю ее и целую в щеки, руки, голову. Она осторожно кладет руки мне

на плечи и прижимается щекой к моим губам. Так, обнявшись, мы долго стоим посреди комнаты. Сердце страшно колотится. Чувствую ее всю: грудь, спину, бедро...

- Я боялся, Ева, что больше не увижу тебя. А ты пришла! Ева! Она горячо шепчет:

- Михав, Михав.

- Это самая большая радость в моей жизни! Я - счастливый человек!

- Я тэж, Михав. Отец очень ругал меня. Раньше никогда так не ругал. Сказал, что я плохо вела себя... с тобой. Нескромно. Так?

- Нет, нет! Ты очень хорошо ведешь себя. Ты - прекрасная девушка. Я не

представлял себе, что на свете могут быть такие. Таких нет и никогда не будет больше!

- Хорошо, что ты говоришь мне такие слова, но ты ошибаешься. Я

обыкновенная. Ты не понимаешь или не видишь. Но я очень рада, что так.

- Я не хочу ничего больше понимать. Знаю одно: мне повезло встретить такое чудо, и я не хочу его потерять!

Крепко обнимаю ее и опять целую:

- Я не хочу никому отдавать тебя, не хочу отпускать... Ева.

- Я понимаю, Михав... Але сюда может зайти ойтец альбо матка. Мне так хорошо с тобой. Я тоже хочу обнимать тебя. Але мне будет стыдно. Ты хороший человек, я уже знаю. Пойми меня. Не надо так.

- Понимаю... Нам надо поговорить еще, Ева.

Мы садимся рядом. Ее нежную податливую руку я сжимаю в своей руке.

- Когда сегодня тебя не было, какие-то жолнеже, ну, военные, приходили в наш дом. Хорошо, что остался тот старый солдат. Он никого не пустил. Отец сказал, что, возможно, ты оставил его, чтобы меня никто не обидел. Потому что, когда пришло много жолнежей, твой солдат велел мне сидеть у себя в комнате и не выходить во двор. Если так, то мне приятно знать. Ска-жи.

Действительно, Никитина я оставил и для этого тоже.

- Да. Конечно. А больше отец ничего не сказал?

- Он сказал, что тот солдат - добрый человек... А еще, что я должна остерегаться... тебя. Не обижайся. Они любят меня и боятся. Но я тебя совсем не боюсь. Нет.

Она наклоняется ко мне, жмет руку и прижимается к ней щекой.

- Я вижу, Ева... Ты доверчивая, моя девочка...

Я не отпускаю ее руку, она отвечает легким пожатием, это волнует и будоражит.

- Михав, я не хочу, чтобы ты уехал. Не уезжай как-нибудь. Побудь!

- И я не хочу уезжать, Ева. Но мы скоро уедем.

- Куда? Ты знаешь?

- Знаю. На фронт. Но я не хочу потерять тебя. Мы должны обязательно встретиться. Я хочу, чтобы ты была со мной. Тебя не пугает мое предложение?

- Нет, не пугает. Наоборот. Но такая страшная война. Тебя на фронте немцы могут убить. Моего брата они убили... - Она тяжело вздыхает. - Он тоже был офицер, как ты. Я очень его любила. Не хочу, чтобы еще и тебя убили!

- Не надо думать о смерти. Я надеюсь, что останусь жив. Никогда мне так

не хотелось жить, как сейчас. Есть ради чего. Я даже не насмотрелся на тебя! Не убьют меня!

- Мне снился плохой сон. У меня предчувствие. Ужасное. Может быть, ты зостанешься как-нибудь? Мы будем вместе и будем тогда счастливы.

- Нет! Дезертиром я не буду! Это позор, ганьба - хуже смерти. Мне было бы противно жить. Ты сама презирала бы меня. Не будем больше об этом говорить никогда!

- Что же я могу сделать для тебя? Я буду молиться о тебе.

- Разве об атеистах молятся? Просто помни обо мне и жди.

- Але ж я католичка. Я верю в Бога и в молитву верю.

- Я уважаю твои убеждения, хотя мне многое непонятно. Я раньше не задумывался. А теперь подумаю о Боге. Он ведь один для всех людей! Мы как бы его дети. Может, это он устроил нашу встречу? Может, благословил и хочет, чтобы мы были счастливы? Ева, знаешь, еще немного, и я тоже начну верить в Бога.

Ева встает и протягивает мне руки, печальная и прекрасная.

- Ты стал мне близкий человек. Потому что мы одинаково думаем и чувствуем.

- Понимаю. Да, мы одинаково чувствуем.

Она кладет мне голову на плечо. Я касаюсь губами ее волос, а ладонью -щеки и всеми своими клетками ощущаю нежность, доверчивость и беззащитность этой девочки. Она ищет во мне опору и защиту. А что я могу дать?

Открывается дверь. На пороге стоит бледная и, мне кажется, заплаканная пани Мария. Она протягивает Еве Пушкина и, глядя в сторону, дрожащим голосом говорит, что книгу нужно возвратить.

Тягостно видеть страдающую старую женщину. Она, видимо, потрясена, на ее глазах гибнет безрассудная дочь, единственная, любимая.

Ева молча передает мне книгу, выходит с матерью из комнаты, а я сажусь за стол и машинально перелистываю страницы. Опять перед глазами знакомые, щемящие стихи...

Хотел бы я, как Будрыс, дожить до старости, иметь сыновей и когда-нибудь в прекрасное мирное время рассказать им, сидя на пороге своего дома, о той давней, полузабытой, то есть об этой, войне, о себе, о моей Еве - их матери:

Был я, дети, моложе,

В Польшу съездил я тоже

И оттуда привез себе женку.

Вот уж век доживаю, а всегда вспоминаю

Про нее, как гляжу в ту сторонку...

Суждено ли дожить до того далекого времени? Будет ли кому-нибудь интересна та далекая война и моя жизнь? Нужно ли вообще рассказывать об этом?..

Я поднимаюсь из-за стола. Уже ночь. Наступит новый день, и, может быть,

что-то изменится к лучшему. Уходить не хочется. Такой желанный, необходимый разговор прервался на полуслове... Приди, Ева. Я жду тебя. Я надеюсь!

И она приходит. На глазах блестят слезы:

- Извини, Михав. Родители очень недовольны, что я остаюсь с тобой. Они требуют, чтобы я сейчас же вернулась к ним. Уже поздно. Они любят меня. Жаль их. Не сердись.

- Понимаю и не сержусь. Я очень благодарен тебе, Ева, за все, что ты уже дала мне. Я никогда не забуду тебя. Во мне, в моем сердце, ты останешься навсегда.

Она как-то виновато смотрит на меня, из больших темных глаз скатываются по щекам тяжелые слезы.

- Слушай меня, Ева. Еще идет война. Все может случиться. Я прошу только об одном. Подожди меня до конца войны и еще три месяца. Если я останусь жив, обязательно вернусь к тебе. Я тебе еще не все сказал. Многого не сказал. А пока пусть на душе у тебя будет ясно и спокойно. Обещаю - я вернусь к тебе!

- Я буду ждать тебя, Михав! Клянусь тебе - буду! Найди меня! А что хотел сказать потом, скажи сейчас. Мне легче будет жить без тебя, ждать и молиться. Я тебя тоже не забуду никогда!

Я крепко обнимаю ее, целую в губы так, что наше дыхание прерывается.

- Я полюбил тебя, Ева, как только увидел. Вот что хотел сказать. Я люблю тебя! После войны, когда мы встретимся, я буду просить тебя стать моей женой. Не говори мне ничего и ничего не обещай. Не торопись. У тебя еще много времени. Жаль, что ничего не могу сделать для тебя сейчас. Но знай, что ради тебя я готов отдать жизнь. С радостью.

- Ты мне уже очень много дал. Я поняла, цо то ест любовь. Я не знала этого. А теперь знаю, и я счастлива. Ты дал мне любовь, и я даю тебе свою. Верь мне - я буду ждать тебя. Я бэндже чекачь!

Она всем телом прижимается ко мне, целует в губы и тихо плачет. Мне бесконечно жаль ее, такую беззащитную и прекрасную, и все же я осторожно отстраняюсь, вывожу ее из комнаты к лестнице.

- Иди. Завтра будет день, и мы еще поговорим. Тебя ждут.

Провожаю ее взглядом, затаив дыхание, пока она, печально опустив плечи, медленно поднимается по скрипучим ступеням.

% % %

Двери из нашей комнаты и из кухни открыты. Все наполнено сопением, кряхтением, крепким духом махорки, портянок, пота. Никитин с Кирилловым бодрствуют: сидят за кухонным столом и о чем-то тихо разговаривают, остальные спят. Я еще взбудоражен, на губах не просохли соленые Евины слезы. Закуриваю и, накинув на плечи полушубок, выхожу во двор.

Тихо, морозно. Похрустывает снег под ногами часового. Я еще чувствую себя в объятиях любимой юной женщины. Меня переполняют радость и печаль. Смятение чувств. Она плакала от любви, от предстоящего расставания, от мрачных предчувствий.

Вот он, мой звездный час, и время решений. Вот оно, необходимое прозрение: обладание любимой женщиной - высшая награда, главное воздаяние за всю прошедшую и предстоящую жизнь. Ни власть, ни слава, ни богатство, ничто не может дать любящему мужчине более полного ощущения счастья. Это было еще не совсем ясное понимание сущности, смысла жизни, но только интуитивное ощущение истинности состоявшегося прозрения.

Как же совместить обязательства с желаниями? Возможен ли компромисс, и не является ли он поражением? Вот недоступная, не воспринимаемая мною высшая мудрость жизни. Возможно ли совместить счастье и долг?

Оказывается, я, как поставленный на рельсы вагон, - свернуть никуда не могу. Только по рельсам, только вперед, только по предуказанному кем-то пути. Лишь случайность или решительный поступок могут помочь мне свернуть с заданного пути. А каковы возможные последствия, - предугадать очень трудно. Это под силу лишь мудрецам, не мне.

Говорят, человек - сам кузнец своего счастья. Думай, думай! Не ожидай новых подарков судьбы. Ты уже получил высший приз, получил больше, чем

заслуживаешь. Теперь у тебя одна цель: не упусти, сбереги для себя Еву!..

Не могу унять волнение, потому что трудно смириться с ощущением

неизбежности.

Смотрю на небо. Там все ясно, спокойно. Холодно и равнодушно сияют звезды. Как вчера, как в дни моего детства, как испокон веков. Куда-то среди этих бесчисленных звезд несется во мраке Вселенной наша затерявшаяся планета. Сколько жизней промелькнуло на ней? Сколько войн? Сколько безвременных смертей и разбитых судеб?..

Нужно взять себя в руки. Не мы с Евой первые, не мы последние. Войны были и будут. Женщины ждали, ждут и будут ждать своих мужчин... Не все дожидаются. Несовершенный мир! Жестокий мир! Прекрасный мир!

Возьми себя в руки. Держись! Думай! Напиши завтра Еве большое письмо.

Пусть оно останется с ней навсегда. Как зримое свидетельство моей любви. Что бы с нами ни случилось. И если мы проживем вместе долгую и счастливую жизнь, и, если Ева останется одна, без меня. Пусть вспомнит, что я жил и любил. И пусть те, кто будет после нас, знают, что мы жили. Что мы любили, что были по-настоящему счастливы. Пусть даже это счастье длилось всего два дня. Пусть знают, что ничего лучшего в этом мире нет и быть не может. Ничего!

Возвращаюсь в дом и, осторожно переступая через ноги спящих, пробираюсь к дивану. Достаю свою полевую сумку, нахожу блокнотные листки, складываю два треугольника и вывожу на каждом из них свой адрес: "Полевая почта 31040". На всякий случай. "Запас карман не тянет и есть не просит", - говорит в таких случаях Никитин. Потом на первой странице Пушкина пишу адрес своей сестры. Может быть, Ева напишет ей. А мои родители теперь где-то в пути. Большое письмо Еве напишу завтра. Уже поздно.

Ложусь. Накрываю по привычке лицо шапкой и не замечаю, как приходит сон.

Вскакиваю от неожиданного толчка. Меня трясет за плечо телефонист:

- Комбат! Комбат! Из штаба! Срочно зовут!

Хватаю ремень с пистолетом, вскакиваю в сапоги и пробираюсь к телефону.

- Слушаю!

Голос командира дивизиона, хриплый, резкий:

- Тревога! Сверь часы... Сейчас шесть двадцать. В шесть сорок пять батарею к штабу! В полной боевой готовности!

- Есть! Понял, - отвечаю я.

Как удар в лицо. Кровь застучала в висках. Неужели уходим насовсем?

Последняя надежда: может быть, все-таки это не боевая тревога, а учебная? Поэтому я решаюсь задать, в общем, неуместный вопрос, как соломина утопающему:

- Товарищ первый, связь снимать?

- Без лишних слов! Снимай и действуй, как положено! Все!

Еще вчера мне казалось, что готов к этому. Но нет, такой внезапной тоски не представлял. Вот и конец. Несколько секунд стою неподвижно, прихожу в себя.

Потом кричу во весь голос:

- Тревога! Боевая тревога! Подъем! Младший лейтенант, ко мне!

И уже потише, чтобы телефонисты тоже уяснили и завелись:

- Боевая тревога! Телефонисты! Связь снимать и - в штаб!

Замечаю, как мгновенно вскакивает Батурин и, еще не раскрыв глаза, орет:

- Кончай ночевать! Вылетай стрелой!

Подходит Пирья, заспанный, взлохмаченный.

- Младший лейтенант! Через двадцать минут взвод должен быть на улице, пушки - на крюках! Особо проверь новичков! Чтоб ничего не растеряли.Действуй!

Никитин уже стоит рядом. Одет, карабин за спиной. Все слышал и понял.

- Мне идти, комбат? - упреждает он меня.

- Конечно. В шесть сорок пять Волосов должен быть здесь! Алимов пусть там побудет. Присмотрит за новичками. Бегите.

В доме все уже ходит ходуном. Выбегают, одеваясь на ходу, Ковтун и Си-дельников - будут прогревать моторы. Солдаты торопливо собирают пожитки, натягивают шинели, хватают оружие, прицелы, ведра, мешки, брезент и один за другим выбегают из дома. Дел у всех хватает. Телефонисты отключились, унесли аппарат и побежали сматывать линию.

Я полностью готов: одет, сумка на боку, вещмешок и одеяло бросил на диван, - чтобы солдаты не затоптали. Никитин потом подберет. Уже последние солдаты выскочили во двор. Будут укладывать имущество в кузова и выкатывать пушки.

Я могу оставить себе пять драгоценных минут. Не для радости. Для прощания, для расставания, для последних слов.

Быстро, перепрыгивая через ступеньки, вылетаю наверх, к хозяевам. Сильно стучу в дверь. Проходит несколько томительных мгновений.

За дверью тихий, дрожащий голос хозяина:

- Кто то ест?

- Пан Богдан, откройте! Мы уходим!

Хозяин медленно открывает скрипучую дверь. Он испуган, не одет, кутается в пальто.

- Мы уезжаем. Совсем. Через десять минут можете закрывать дом. Я прощаюсь с вами. Если что-то было не так, - извините.

Из-за его спины в распахнутом халатике выскакивает Ева. Она все поняла. Бросается ко мне, крепко обнимает теплыми руками мою шею и прижимается губами к щеке. Ее отец изумленно смотрит на нас. Рядом - хозяйка, растрепанная, растерянная, - подняла и сложила на груди морщинистые руки.

- Ева, - тихо говорю я, - вот тебе два письма. Свой адрес я уже написал, полевую почту. Напиши хоть одно слово, сложи вот так и как-нибудь отправляй. Твой адрес я

знаю, но мои письма могут к тебе не попасть. Цензура. Свой адрес на письме не пиши! На всякий случай. Все, что я сказал тебе вчера, -все правда! Жди меня. Буду жив - обязательно вернусь и найду тебя, Ева. Ева, девочка моя любимая... Возьми на память обо мне эту книгу. Больше у меня ничего нет... Хотел подарить тебе счастье... Ну вот...

Я крепко обнимаю Еву, решительно целую в губы и тихо, чтоб не слышали родители, шепчу никому больше и никогда не сказанные слова любви. Ее огромные, полные слез глаза смотрят в мои.

- Теперь, любимая, все. Мне пора уходить. Прощай! Прощайте все!

- Не прощай, Михав, не прощай! До видзенья! Вруце! Я бэндже чекачь! Вруце!

Бледный как стенка пан Богдан не выдерживает:

- Ох! Матка Боска Ченстоховська!

Что-то внутри меня обрывается, и я смиряюсь. Легонько отстраняю от себя Еву, мою возлюбленную, мою надежду. И, кажется мне, совершил непоправимое...

Сбегая вниз, слышу скорбный голос:

- Михав, улица Зельона тши! Зельона тши!

- Я помню, Ева! Зеленая три. Я вернусь, Ева!

Выбегаю на крыльцо. Машины тарахтят на малом газу. Солдаты возятся с пушками.

% % %

Сейчас нужно быть в первом взводе. Там новый командир, там почти все -новички.

Спрыгиваю с крыльца и кричу:

- Младший лейтенант!

- Слушаю, комбат!

- Выводи взвод на улицу и жди меня. Я - к Волосову. Ко мне подходит Никитин:

- Комбат, лейтенанту приказ я передал. И Алимову тоже. Все ваше взял.

"Все" означает вещмешок и одеяло.

- Хорошо. Ждите меня здесь.

Бегу к Волосову. Это близко - две минуты бега...

Волосов, подтянутый, спокойный, стоит во дворе, распоряжается. Его солдаты еще не уложились, но машины уже заведены, прогреваются. Он подходит ко мне, руку - к виску:

- Товарищ лейтенант!. Первый взвод готовится к маршу.

Жму руку. Конечно, по тревоге надо собираться быстрее. Новички не успевают. А с тягачами, это главное, все в порядке. Зайков на месте.

- Опаздываете, - говорю я Волосову, - но суетиться не стоит. Подъедете прямо к штабу. Пока буду докладывать, то да се, вы и поспеете. Сам все проверь, а то новички порастеряют. Смотри: панорамы, оружие, инструмент. Но и не тяни! Тревога, она есть тревога.

- Ясно, комбат! Успею.

У меня есть опыт. Когда тревога, пусть даже боевая, объявляется в тылу, всегда бывает в запасе какое-то время. Опоздание не опасно. Не передовая...

На передовой - другое дело. Все зависит от обстановки. Будь начеку и

соображай, когда сниматься с занимаемых позиций! Там время дорого. Почти всегда смену можно немного задержать или ускорить. Там нельзя тянуть время и ждать дополнительных приказов. Но и чрезмерно горячиться не следует - хуже будет.

Внимательно следи за обстановкой, особенно за минометным и артиллерийским огнем. Обычно, как только наша пехота продвинется вперед, немецкий огонь на некоторое время ослабевает, потому что отходят передовые наблюдательные пункты, меняют позиции минометы и полевая артиллерия. Этот момент нужно уловить поточнее. Тут не зевай, не жди особых команд. Сразу двигай батарею вперед, к следующему рубежу. И пехоте больше поможешь, и своих сбережешь.

Некоторым страшно двигаться сразу за пехотой, если специально не гонят. За непонимание или трусость они потом дорого расплачиваются. Все объясняется просто. Через час-другой после прорыва первой линии немцев начнут сниматься наши "тыловики": тяжелая артиллерия, боепитание, санитарный транспорт, штабы. На дорогах, особенно на перекрестках и переправах, возникнут неизбежные пробки, скопления техники и войск. Потому что дороги расквашены снарядами и бомбами, танками и тяжелыми машинами, мосты сорваны, объезды и переправы не оборудованы. А немцы к этому времени успевают передвинуть на новые позиции минометы, артиллерию и наблюдательные пункты, подтянуть резервы. Тогда их огонь резко усиливается, и все замешкавшиеся получают в наказание так называемые "интендантские подарки" от все огневых средств, "на всю катушку".

Понимание реальной обстановки, динамики боя, а также "чувство местности" приходит в деле, в бою, не сразу. В училище на занятиях по тактике о многом не подозреваешь даже...

Быстрым шагом возвращаюсь ко второму взводу. Здесь уже все готово. Разворачивается машина Батурина. Слышу его голос:

- Лево руля! Прямо! Сдавай понемногу, Ковтун. Стой, дура!

Два солдата - на колесах. Бадейкин повис на стволе, помогая Батурину поднять станины и зацепить их за крюк тягача.

- Навались на колеса! Дружно! - кричит Батурин. - Несмелым не достанется! А ты, елдаш, - обращается он к новому наводчику Хафизу Габидуллину, -прицел из рук не выпускай! Дура! Не расколи! Не то - голову расколю!

Вот и зацепили пушку.

- Пошел вперед, Ковтун! Потихоньку. Чего газуешь, дура!

Я медленно шагаю впереди машины. Меня обгоняет Бадейкин и открывает ворота. Прохожу на улицу. За спиной Батурин кричит:

- Пушку попридержи! Обходи сзади, как начальников. Не лезь под колеса -задавит.

Батурин выезжает на дорогу. Его орудие третье. Через минуту к нему пристраивается четвертое - там Пирья. Подходит Никитин: "С кем поедете, комбат?" Вообще, мое место на марше - в первом взводе, с первым расчетом, там будет и Никитин. Но это потом, когда подойдет Волосов. "Садитесь к Батурину", - отвечаю Никитину.

Смотрю на часы: шесть пятьдесят пять. Волосова нет. Ждать больше нельзя.

Командую: "По машинам!" - и машу поднятой рукой вперед - "За мной!".

К штабу подъезжаем в семь ноль-ноль. Справа подходит первая батарея. Надо поторапливаться. Иду в штаб. Докладываю командиру о прибытии.

- Опаздываешь!

Тут подходит с докладом Романов, и мне можно промолчать.

Оказывается, все уже в сборе: зам. по строевой, замполит, помпотех, командиры батарей. Мы стоим вдоль стены в большой комнате штаба. Командир ставит задачу. Он называет пункт сосредоточения. Это еще тыл, до передовой десять километров.

Защемило сердце. В Величку дивизион уже не вернется. А когда я вернусь сюда? Вернусь ли когда-нибудь? Увижу ли тебя, Ева? Обниму ли?

Командир продолжает объяснять задачу: прибыть надо к 19 часам, а ходу всего три часа. Выезжаем раньше, чтобы поднатаскать в поле новичков, отработать взаимодействие. Проведем полевые занятия. Стрелковые полки будут переброшены к фронту попозже нашим армейским автобатальоном. Вот и все.

Потом командир спрашивает каждого из нас, командиров батарей, начиная почему-то с меня: "Как отдохнули? Какое впечатление о пополнении?" Я отвечаю, что отдохнули нормально, что пополнение неплохое, что нужно провести еще стрельбы, что многого не успел, конечно; времени было мало.

Я не раз убеждался - наш майор обо всем, что происходит в батарее, всегда осведомлен до мельчайших подробностей. Кто-то его подробно информирует, и я уже начинаю догадываться, кто именно. Вот и сейчас мне кажется, что он хитро улыбается, глядя на меня, а в его словах скрыт тайный смысл:

- Говоришь, не успел все сделать? По молодости лет простительно. Учись успевать в отведенное время. Кто время не ценит, тот в жизни много теряет. Понял?

Молчу. В чем-то он, может, прав. Но мои личные дела никого не касаются.

- Ладно, нос не вешай. Перемелется.

Другие командиры батарей тоже считают, что нужно провести занятия со стрельбами и устроить баню. Командир подводит итог:

- Скорее всего, времени на занятия у нас больше не будет. Ну, день, два. Обстановка не позволяет. Немцам нельзя давать передышку. Батареи будем учить на ходу. Все!

Он с минуту смотрит куда-то вдаль, сквозь нас, потом решительно заканчивает:

- Пора, братцы, выступаем. Завтрак - на первом привале. По местам!

Мы выходим на площадь. Вижу, мой первый взвод уже подошел. Солдаты толкутся у машин и пушек. Озябли, курят для "сугреву", пританцовывают, хлопают друг друга по спинам. Нужно думать о деле, и я упорно гоню от себя другие мысли, а в ушах звенит скорбный голос: "Не прощай, Михав! Вруце! Я бэндже чекачь!"

Подзываю Волосова, Пирью, Алимова, сообщаю им задачу и порядок

следования. Предупреждаю, чтобы расчеты в любую минуту были готовы развернуть орудия к бою, чтобы сами на марше не дремали, а внимательно следили за местностью, выбирали по ходу движения удобные огневые позиции и прочее, прочее, - как положено в боевой обстановке. По пути будут учения. Алимову советую установить контакт с опытными старшинами первой и третьей батарей.

Затем иду к первому орудию. Там водителем - Зайков. Даю Никитину знак перебираться ко мне. Жизнь начинает входить в привычную походную колею...

А мысли улетают туда, на улицу Зеленую, к Еве. И душа рвется к ней!

Из штаба выходит командир, за ним начальник штаба и остальные офицеры. Командир отбрасывает недокуренную папиросу и командует:

- По машинам!

Правой рукой он делает несколько круговых движений перед собой. Это

команда: "Заводи!". Однако все моторы давно уже "шурхают" на малом газу, на холостых оборотах. Через минуту он кричит: "Пошел!" - и трогает свой "виллис". Следом начинает катиться и набирает скорость батарея Романова, а за ней - мы.

Морозец, зябко, ветрено. На темном небе сквозь разрывы в облаках просвечивает луна. Не могу представить себе, что делает Ева. Я только что ранен и сгоряча еще не чувствую этого, не представляю себе ожидающей муки. Потом на привалах, в минуты затишья, в других краях, в чужих домах придут боль и тоска по Еве. Надолго ли? Быть может, на всю мою жизнь...

% % %

Позади, на горизонте, только еще угадывается бледная розоватая полоса рассвета. Уплыли назад площадь, улица Зеленая, "наш" дом. Побежали

придорожные кусты, столбы в клочьях оборванных проводов, последние дома. Выезжаем за окраину.

Уходят все дальше, отлетают в вечность минуты прощания с Евой...

Мы движемся к Кракову. Обгоняем тяжелые гаубицы на тракторах. Впереди бегут к фронту "катюши", а навстречу нам - две санлетучки.

Дорога разбита: щебенка, комья мерзлой земли, колдобины, следы танковых траков.

Становится немного светлее. Догоняем небольшую колонну пехоты. Солдаты не соблюдают, конечно, строя, не на параде ведь.

Когда мы поравняемся с усталыми, навьюченными пехотинцами, кто-то из наших "стариков" обязательно прокричит: "Не пыли, пехота!" Какая там пыль?

Традиция. И обязательно найдется пехотонец, который в ответ огрызнется: "Прощай, Родина!" Так называли наши сорокапятки, а теперь - и трехдюймовки.

Пехотинец может выразиться иначе:

- Эй, бог войны! Ствол у тебя длинный, да жизнь коротка!

Иногда солдаты обмениваются другими столь же безобидными, хотя и менее приличными любезностями.

Медленно обходим остановившуюся у кювета, на самой кромке дороги,

зенитную батарею. Одна из зениток перекрыла половину проезжей части, видимо, занесло. Что случилось с зениткой, сразу не разберешь. Похоже, отвалилось колесо.

Оказывается, батарея женская. Около пушек в мешковатых солдатских шинелях переминаются довольно угрюмые, поникшие женщины. Видно, что они очень замерзли, лица позеленели, многие сморкаются, хлюпают носами, не стесняясь.

Мы очень медленно проезжаем совсем рядом. Зенитчицы хмуро провожают нас, не проявляя никакого интереса. У сломанной зенитки курят два немолодых офицера.

Среди наших солдат оживление. Кто-то, пытаясь задеть и расшевелить девушек, кричит: "Рама! Воздух! Ложись! Ха-ха-ха!" На эти мимолетные заигрывания зенитчицы не реагируют. Им не до того.

Зайков тоже не остается равнодушным. Он широко улыбается и говорит мне:

- Эх, надо бы мне из госпиталя проситься в такую бабью часть. Им шофера нужны. Не жизнь была бы - малина! Во сколько бесхозных девок пропадает зря!

- Почему же не просился?

- Да глупый был, как салага. Сам не допер, и никто не надоумил.

Вид этих измученных, продрогших зенитчиц вызывает во мне жалость. Не

должны женщины стрелять - это противоестественно.

Закрываю глаза и явственно слышу:" Не прощай! Вруце! Я бэндже чекачь!" Вздрагиваю и невольно оборачиваюсь. Зенитчицы уже далеко, и кажется

мне, что среди них - Ева. Вот она машет рукой, обещает ждать.

Отдых закончился. Прожиты еще два дня. Два прекрасных, счастливых дня. Может быть, лучших в моей жизни.

Но вот - их уже нет. Пронеслись и исчезли в бесконечном Времени.

Волна холодного воздуха упруго бьет в лицо и грудь, как бы стремясь унести обратно в этот неумолимо удаляющийся городок, где будет помнить и ждать меня Ева.

Мы уходим все дальше на запад. А на востоке над самым горизонтом разрослась уже светлая полоса нового дня. И этот день пройдет. И другие дни пронесутся и канут в Вечность. И так без конца. День за днем.

Что случилось и что еще случится, - все изгладится из памяти, порастет травой, превратится в прах. Все, - только не Ева.

Со мной навсегда останутся сияние ее глаз, теплота зовущего голоса,

дурманящий запах волос, обаяние улыбки, нежность рук... Этого я не забуду...

П Р О Щ А Й, З Н А М Я !

Война заканчивается. Как же мне везет! Я жив и не был даже по-настоящему ранен. Продержаться бы еще немного. Тогда... Стоп! Начинаешь мечтать, и страх змеей вползает в сердце, заставляя вздрагивать при каждом близком выстреле или разрыве. Не думать о конце войны, не грезить о мире! Все еще может случиться...

Сегодня, 1-го мая 1945 года, мы войдем в Моравскую Остраву. Вот он, этот большой красивый город в долине под нами... Солнце взошло над зеленой горой и осветило дома, улицы, площади и всю сказочную красоту вокруг.

Командир батареи старший лейтенант Дмитриев командует:

- Батарея, отбой! Снимаемся!

Восемь трехдюймовок ЗИС-3, восемь тягачей "додж 3/4" и полсотни солдат - вот что осталось от нашего противотанкового дивизиона. Четыре пушки и тридцать солдат мы потеряли недавно на переправе через Одер. Потери сравнительно небольшие.

Красная Армия уже в Берлине. Здесь, в Чехословакии, наш 4-ый Украинский фронт тоже наступает. Мы преодолели Карпаты и добрались уже до Ост-равы. Еще чуть-чуть - завладеем и Прагой. А там... В Польше ждет меня Ева! Она следит за сводками с фронта, считает дни и надеется на встречу. Когда мы встретимся, начнется другая, новая, счастливая жизнь! Это время близко... Стоп! Не думать!

Спускаемся в город по хорошо укатанному грейдеру. Впереди колонны на "виллисе" - наш командир майор Кузнецов, Федя, как по-свойски и вместе с тем уважительно называют его за глаза солдаты. Близость Победы определенно сказалась на поведении Феди: он стал разговорчивей, все чаще появляется в весьма заметном подпитии и излишне многословно разъясняет офицерам необходимость поддержания строгой дисциплины.

Вчера в порыве откровенности он сказал нам:

- Надоело, понимаешь, осторожничать! Хватит прятать свое знамя в штабе дивизии. Сколько можно? Немцы уже вовсю драпают. Значит, теперь нам нужно въезжать в города под развернутым флагом! Пусть все видят, что русские побеждают красиво.

...На душе радостно и немного тревожно от внезапно наступившей тишины, от ослепительного солнца, от яркой молодой листвы, от предвкушения близкой Победы и чего-то важного, необычного, долгожданного.

Улицы Остравы безлюдны, ни души. Пехоты не видно. Мы движемся медленно, часто останавливаемся. Командир читает таблички на домах и сверяется с картой. За поворотом улица обрывается - впереди пустырь. За пустырем, метрах в трехстах, у дороги - новенький, добротный двухэтажный кирпичный коттедж, окруженный молодым садом.

Не успел командирский "виллис" проехать несколько метров за крайний дом, как раздался резкий, до боли знакомый двойной удар: выстрел-разрыв! Так бьет танковая пушка. "Виллис" крутанулся на 180 градусов и возвратился под прикрытие дома. Водитель у командира - ас. Наши тягачи с пушками, к счастью, не успели высунуться, а то быть беде!

Командиры батарей подбежали к майору - будут совещаться: что делать?

Надо как-то отвлечь внимание танка, чтобы развернуть к бою наши

сгрудившиеся за домом пушки. Нужна отвлекающая приманка. Кому-то выпадет билет...

Ко мне подбежал Дмитриев:

- Быстро давай к майору!

- Товарищ майор! По вашему приказанию...

- Слушай задачу! перебивает меня Федя. - Выдвигай свой взвод вон к тому красному кирпичному домику, что у дороги, - он машет рукой в сторону коттеджа, - и сразу открывай огонь по близким целям. Какие заметишь. Мы тебя прикроем. Действуй!

Мог бы сказать откровенней: "Отвлеки немцев на себя!" Не знаю, был ли другой способ отвлечь немцев и почему выбор пал именно на меня. Делать нечего. Приказ.

Дмитриев добавляет: "Сначала сам разведай, потом вызывай взвод! Быстро!"

Совсем рядом, на дороге, по которой предстоит бежать, рванул танковый снаряд.

- Воловик! За мной! - кричу я командиру орудия - и кидаюсь без оглядки вперед.

За нами наблюдает весь дивизион: проскочим или нас снесут? Короткий удар, мы падаем. Немцы всадили снаряд позади нас; он срикошетировал и с жутким визгом перелетел над головой. Немцы ошиблись: вместо осколочного стрельнули впопыхах бронебойным. Как повезло! В рубашке родился.

Оглядываюсь и вижу, как первая батарея выкатывает пушки за угол; подносчики тащут снаряды...

Мы вскакиваем и снова бежим изо всех сил. Быстрее, быстрее! Вот калитка. Выбиваю ее плечом, и мы влетаем во двор. Дом каменный - хорошая защита. Фу ты! Слава Богу, пронесло!

Романов открыл огонь - отвлек немцев от нас. Танк умолк. Отошел либо подбит, отсюда не вижу. Нужно быстро осмотреться, выбрать позицию, и я командую:

- Воловик, беги за взводом! Не бойся. Теперь немцам не до тебя. Держу пистолет на взводе и долго колочу сапогом по двери. Наконец за дверью послышалось какое-то неясное бормотание.

- Выходи! Открывай! Быстро! Немцы есть?

Только в этот момент сверкнула мысль: а может быть, там немцы? А может быть, их много? Не отобьюсь ведь. Вот дурак! Надо бы взять троих, да с автоматами. Почему и Дмитриев, и Федя вообще посылали меня одного? Воловика я взял по инерции, по собственной инициативе. Они не хотели никем другим рисковать?

...Поразмыслил я об этом, сопоставляя многочисленные подобные эпизоды моей фронтовой жизни, лишь много лет спустя, когда повзрослел и немного поумнел...

Жду под дверью, и пистолет подрагивает в руке. Томительно тянутся секунды. Наконец дверь приоткрывается. Кто-то смотрит в образовавшийся просвет и вдруг неожиданно громко кричит:

- Немцов нема! Нема! Руски пришли! Руски! Червена Армада!

Резко распахнув дверь, на крыльцо выскакивает заросший, возбужденный мужчина.

- Говори, где немцы? - непроизвольно тычу я в него пистолетом.

Он забегает за угол коттеджа и показывает: "Вон в том доме под зеленой крышей вечером было много немцев. Это дом моего брата. Там были пушки". Он тянет руки к небу: "Пу-пу!" Понятно: там стояла зенитная батарея. Одно зенитное орудие могло бы сейчас разнести этот дом в щепки. Внимательно смотрю, но ничего подозрительного во дворе, где вчера стояли зенитки, не замечаю. Может, там

какие-то немцы еще остались, притаились? Приказ надо выполнять: побыстрее открыть огонь по ближним целям!

Через минуту из дома вылетает радостная, смеющаяся женщина:

- Ото символичне! Символичне! Первый май, и руски пришли!

Тягач с пушкой, повалив ворота, калитку и забор, въезжает во двор, за ним - второй тягач. Я показываю командирам орудий позиции - рядом с домом. Стрельбе мешают молодые яблони. "Вали деревья! К бою!" - кричу я.

- Прицел 10! Фугасным! Под зеленую крышу! Два снаряда! Беглый! Огонь!

Цель близкая, большая, неподвижная - пристрелка не нужна. Бьем точно. Два залпа. Четыре прямых попадания. Пыль, дым. Разворотили угол дома, завалили крышу.

В "нашем" коттедже со звоном посыпались оконные стекла. Если бы чехи открыли окна, то сохранили бы стекла. Жаль, что забыл предупредить их.

Неприятно.

Подбегает хозяин:

- Пан офицер! Не убивайте брата и его детей! Не стреляйте туда! Никаких признаков присутствия немцев не замечаю. Возможно, они давно убежали. Ах, наивный, простодушный чех! Сам напросился, не подумал. И я хорош гусь поторопился. Впрочем, у меня приказ: "Обстрелять ближние цели! Отвлечь немцев!"

Выбираю для обстрела другой объект: высокую башню на противоположной окраине города. Единственный аргумент: оттуда в принципе удобно наблюдать за нами. Поэтому немцы могли бы устроить в той башне наблюдательный пункт. Снарядов не жалко, война кончается. Четыре залпа - два прямых попадания. Все. Отбой!..

Появился Дмитриев:

- Что тут у тебя?

- Обстрелял дом. Там вчера стояла зенитная батарея. На всякий случай. Немцев нет.

- Ладно. Драпанули, значит, фрицы.

Хозяева, несмотря на причиненный им нашей стрельбой ущерб, радушны. Они угощают нас вином, свежим вкусным белым хлебом, яйцами...

Хозяйка с дочками и соседями ушла в город - не терпелось узнать, что

происходит в центре, хотелось побыть с народом. К вечеру все вернулись в полном восторге и рассказали, что в городском парке было устроено большое торжество: оркестр играл "Червене а бяле", народ веселился, танцевал и пел.

Таких проявлений радости и восторга мне не приходилось видеть ни на Украине, ни в Польше, ни тем более в Венгрии. Хозяин попросил нас сфотографироваться с его семьей. Мы стали у стены дома: я, Дмитриев, хозяйка и две хорошенькие девочки-подростка.

Утром, когда выводили пушки на дорогу, готовились к маршу и были

поглощены своими обычными заботами, хозяин сунул мне в руку три влажных

листка. Я не сразу даже понял, что это фотокарточки. Снимки маленькие, чуть побольше спичечного коробка, серые, мутноватые. Как будто слякотный осенний вечер, а не яркий весенний день.

Хозяин смущенно улыбается:

- Шпатный фильм (скверная пленка), Шпатный фильм. Извините. Понятно. Где же в войну достать хорошую пленку?

- Спасибо, хозяин! - Я пожал ему руку. - Спасибо. Хо-ро-шо.

Спустя почти шестьдесят лет я с волнением всматриваюсь в то застывшее мгновение юности: первое мая 1945 года на окраине Моравской Остравы.

% % %

Последующие три дня прошли в праздничном угаре. Нас несколько раз

перебрасывали с места на место в окрестностях Остравы. Невольно, но с

удовольствием мы участвовали в многочисленных уличных торжествах с вином и музыкой, - по случаю освобождения от немцев.

В одном селе местные музыканты сыграли для нас "Катюшу" и "Очи черные", чем очень растрогали. А потом каждому улыбающиеся цветущие девушки вручили по незабудке. Девушек обнимали, а они совали нам в руки по маленькому голубому цветку, смеялись и приветливо произносили: "Здравствуй!", а затем и по-чешски - "Наздар!" Как от всего этого не прийти в восторг?!

Наступил по-летнему жаркий день 5-го мая. Накануне вечером прошел дождь. Все вокруг расцвело и благоухало.

Наступление продолжалось. По крутой горной дороге спускаемся в чистенький, уютный городок Фридек. Остановились на главной площади. Посредине площади - здание ратуши, увенчанное башенкой с часами. По обе стороны от ратуши - красивые четырех- и пятиэтажные дома, а напротив торговый центр. Он образован несколькими стоящими вплотную друг к другу магазинами. У магазинов копошатся набежавшие откуда-то солдаты, выносят коробки, узлы, бутылки.

- Шмонай, братцы! Можно! Давай быстрей! - кричат "отоварившиеся" уже солдаты.

Раньше начальство осуждало открытый грабеж. Но зимой официально объявили и разъяснили: поскольку немецко-фашистские захватчики почти четыре года бесчинствовали на оккупированной территории и вывозили награбленное имущество советского народа в свое логово, то партия и правительство, заботясь о благосостоянии советских граждан, разрешают отправку посылок на Родину по установленным нормам.

Все одобряют это постановление. О нормах же говорить смешно: кто смел тот и съел! Очевидцы рассказывают, что большие начальники и грабят по-крупному, вагонами. Кто-то из наших "управленцев" донес, что Федя отправил родителям свыше ста посылок. Больше всех усердствуют тыловики: интенданты, снабженцы, транспортники...

Поначалу наши "братья-славяне" стыдились. Но вскоре всякий стыд исчез: "Шмонай, раз дозволяют и даже приглашают!"

У магазинов быстро собралась толпа. На площади и во внутреннем дворе торгового центра скопилось много высоких крепких повозок под тентами. Это застряли беженцы: немцы и фольксдойчи, не успевшие добраться до своего "Фатерланда".

Наши вояки и сбежавшиеся местные жители энергично срывают тенты с

немецких повозок и растаскивают уложенный в них скарб...

Вот старшина-сапер выкатил из магазина сверкающую вишневую "Яву":

- В подвале полно мотоциклов, - говорит он, - бери, кто хочет!

Многие, конечно, хотели бы взять, потому что мотоцикл - прекрасная вещь! Однако это могут себе позволить лишь те, у кого есть транспорт: снабженцы, саперы, генералы.

Солдаты несут в подолах гимнастерок и в обхват бутылки, прижимая их к груди: "Братцы, шнапсу - залейся! Пей - не хочу!"

Сержант Рокотов, из штрафников, бывший капитан и доцент пединститута, прихватил большой черный футляр - аккордеон. Подарит сыну.

Кто-то рядом со мной высадил дверь галантерейного магазина, и я оказался втянутым внутрь. В небольшом торговом зале полутемно, жалюзи опущены. Снаружи солдаты напирают так, что трещит стекло прилавка. Под стеклом бумажники разных размеров и фасонов. Я схватил большой желтый бумажник, приятный на ощупь.

Тут же у прилавка высится горка кожаных чемоданов. Немолодой солдат-пехотинец потянул снизу самый большой чемодан, и горка рухнула. Задние напирают, топчут чемоданы, сумки, зонтики. Я сунул руку в кучу и вытащил

небольшой щегольской коричневый чемоданчик, очень соответствующий

офицерскому званию. Отличная вещь!

С этой добычей не без труда выбираюсь на площадь. Ярко светит солнце, снуют туда-сюда возбужденные, озабоченные люди: военные и гражданские, наши и местные жители.

У самого тротуара работает группа представительных, ухоженных мужчин. Некоторые подозрительно похожи на наспех переодетых офицеров или чиновников. Они под присмотром парней в гражданской одежде, но с винтовками за спиной неумело подметают и без того чистую брусчатку.

Оказывается, чехи уже успели организовать дружину для охраны порядка. Эти дружинники арестовали оказавшихся поблизости немцев и фольксдойчей,

местных и беженцев. Вокруг собралась веселая толпа взбудораженных чехов и наших солдат. Из толпы кто-то нетрезвый кричит:

- Пусть немцы моют площадь тряпками! Мылом, мылом! На колени их! Толпа наслаждается унижением бывших господ.

Ко мне подходит молодой чех с винтовкой в руке и подзывает высокого, полного, холеного немца в шляпе, пиджаке, при галстуке, в галифе и сапогах:

- Ду! Кам! Шнель! - чех смеется и подмигивает мне.

Мое лицо ни у кого не вызывает сомнений относительно национальной

принадлежности. "Пан офицер! Пусть этот ферфлюхте швайне (проклятая свинья) понесет вашу вализку (чемоданчик).

- Зачем? Чемоданчик легкий, - как дурачок, упираюсь я, не сразу оценив справедливость и воспитательную целесообразность предложения.

- Так нужно. Так будет правильно и хорошо.

Быстро соглашаюсь с чехом и вручаю немцу "вализку".

И вот я не спеша шествую через площадь, а за мной, отстав на шаг, плетется, опустив голову, важный немец с пустым чемоданчиком известного происхождения. Многие смотрят на нас, не понимая происходящего.

В конце площади я останавливаюсь. Немец испуган, на меня старается не смотреть.

Я говорю ему: "Вэг!" (Прочь, вон) и жестом руки отправляю обратно.

Стоящий вдалеке чех, расплываясь в улыбке, кричит во все горло:

- Цурюк! Швайнэ райнэ! Шнэль! Доннер веттер! (Назад! Грязная свинья! Быстро! Черт побери! (нем.)

Зрители довольны, смеются. Многие прикладываются к бутылкам, потом бросают их под ноги немцам. Подвыпившие постепенно распаляются:

- Эй, фриц, убирай стекло! Шевелись, мать твою... Ты - швайн! Гитлеру капут сделали и тебе щас сделаем! Хэндэ хох!

Подхожу к своему тягачу и укладываю свой трофей - чемоданчик - под брезент.

Рядом с нами снуют штабные и санитарные машины, проскакивают груженные добром повозки сметливых обозников. Собралось много местных жителей. Вокруг суета...

Комбат недоволен, конечно:

- Где твои люди? Чтоб через десять минут все были на месте!

Мы с Воловиком возвращаемся на площадь искать отсутствующих. Где их найдешь? Взбираемся на высокое крыльцо ратуши - отсюда виднее. Через двери непрерывно входят и выходят военные и гражданские.

Толстый чех пытается вытащить на крыльцо большое кожаное кресло. Он застрял - в дверях образовалась пробка. Кто-то изнутри кричит по-русски: "Освободи проход, мародер!" Я подошел, пригнулся, чтобы помочь чеху, и в этот момент поверх моей головы полоснула длинная пулеметная очередь. Вслед за ней - еще одна, правее.

Посыпалась штукатурка, запорошило глаза. Чех ойкнул и осел. Я с креслом повалился на него. Рядом лицом вниз упал солдат, - из черепа потекла кровавая жижа...

Солдаты из автоматов и винтовок открыли ответный огонь по всем без разбора окнам и чердакам высоких домов напротив, но искать стрелявших и прочесывать округу не кинулся никто. Не хочется напрягаться, а тем более рисковать.

Мои люди уже на месте. Проезжающий мимо обозник спрашивает: "Чо, пы-мали, которых стреляли?" Да ведь никто не ловил.

Нетвердой походкой вдоль колонны шагает Федя. Он отрешенно улыбается и машет рукой: "Заводи!" Останавливается на минуту, смотрит на нас нетрезвыми глазами.

- Ну, братцы, победа близко. Враг повержен. Скоро праздник на нашей улице. Но... Нарушать дисциплину нез-зя! Потому что враг еще не добит. Повержен. Да.

Но не добит. Поехали, братцы, добивать врага в его берлоге! Покажем, мать его...

Дорога идет мимо цветущих садов, через аккуратно расчищенный лес.

Поднимаемся на вершину холма. Перед нами - старинный двухэтажный дом. Нет, не дом - дворец. С трех сторон он окружен парком. Перед фасадом большая лужайка. Вдоль ухоженных аллей - цветники, садовые скамейки. Порядок, чистота, красота.

Нашей и первой батареям приказано занять круговую оборону, а третьей -прикрыть танкоопасное направление вдоль дороги. Мы расставили пушки. Солдаты расстелили плащпалатки и одеяла, устраивают "перекур с дремотой". На лужайке обосновалась полевая кухня. Там затопили, развели костер - будут готовить обед. Начальство ушло в дом. Тишина и покой.

После обеда я долго сидел на садовой скамейке, писал письма Еве и сестре.

Начало темнеть. Кое-где на втором этаже засветились раскрытые окна.

Оттуда слышны громкие разговоры, смех. Похоже, в штабе готовится "сабантуй", попросту - пьянка.

Из-за дома вышел старик с зажженным фонарем и проковылял в боковую дверь. В полуподвальном окне появился свет. Я направился туда. Большая, плохо освещенная комната смахивает на подвал. В центре - длинный стол. На старинных стульях с высокими спинками сидят три старика. В дальнем углу, на диване, прикорнули две пожилые женщины. Одна лежит, другая сидит рядом, откинувшись на спинку дивана.

Я спрашиваю, кто они, чей дом. Моих знаний польского, украинского и немецкого достаточно для разговора. Один из мужчин, плотный, круглолицый, седой, в засаленной куртке, объясняет мне на вполне сносном русском, что это поместье старого немецкого графа, который позавчера бежал.

Они - его работники, прислуга. Женщины убирали в доме, варили. Мужчины же: один - дворник, второй - садовник, а сам он - механик. Были еще остарбайтеры, но они уехали куда-то. Слава Богу, пришли русские, и война вот-вот закончится.

- Где вы научились говорить по-русски?

- Так я жил в Советским Звязке. Завербовался до вас на работу в 29-ом годе. До того был инженер-механик на "Шкоде". Я был комуниста. У нас тогда была сильная безработица, а Советы хорошо платили специалистам. Так я подписал контракт з вами на три года. Потом еще.

- А где вы работали?

- Так я работал на комбинате в Новокузнецке. Это Сибирия, Алтай. Там очень холодно было. Да... Чехословакия продавала вам машины. Ну, разные прессы, прокатные станки, еще чего-нибудь. Я делал шеф-монтаж. За это хорошо платили. А свою семью я воспитывал здесь.

- А что было потом?

- В 35-ом годе я приехал домой в отпуск. В Прагу. У вас тогда начали очень искать шпионов или вредителей. Забыл уже, кого искали. Я побоялся еще раз ехать в Сибирию. Мои товарищи не советовали. Остался в Праге. Работы не было. Управитель графа взял меня механиком. Тут есть хозяйство, машины разные, тракторы, насосы. Разные. Я умею это работать. Потом умерла жена. Пришли немцы. Забрали сына, он тоже был комуниста. Плохо. Теперь доживаю тут. Один.

- Как при немцах жили?

- Было плохо. Фашисты. Но продукты были. Не голодали. Только мыло было дорогое. До войны, за Бенеша, жили хорошо. Да, хорошо.

- Скоро опять будете жить хорошо. Война кончается. Мы скоро уйдем к себе домой.

- Нет, вы не уйдете. Сталин ничего не отдаст. Вот увидите.

Такие же предсказания я уже не раз слышал в Польше. По-видимому, этот коммунист, как и мои польские собеседники, знает больше меня.

В дальнем конце парка, у Романова, еще горел костер. В графском доме продолжался "сабантуй ".

Я долго сидел на скамейке, курил. Легкие облака время от времени набегали на луну, и тогда становилось очень темно. Клонило ко сну.

Вдруг рядом со мной возник запыхавшийся механик:

- Пан офицер! Прошу! Помоготе! Есть у вас военная полиция? Там ваши солдаты старых женщин захватили! Насилие!

Я крикнул часового казаха Мухамбетова и побежал к дому.

На столе так же тускло горел фонарь. Мужчин уже не было. На диване солдат навалился на женщину и задирает ей юбку на голову, а она жалобно стонет: "Не, пане, не. Прошу. Я старая, хворая".

Рядом на полу другой солдат сопит и злобно рычит: "Ах ты, блядь старая! Кусаться? Убью!"

- Встать! - кричу я сорвавшимся голосом.

Мухамбетов, шахтер из Караганды, здоровенный детина - поправляет автомат за спиной и вытаскивает солдат за шиворот на середину комнаты. Они пьяны, едва держать на ногах, без пилоток, гимнастерки распахнуты, шаровары спущены. Я снимаю с них поясные ремни:

- Вы арестованы! Марш на выход!

Идем к первой батарее, к Романову. Это его солдаты. Романов лежит у костра. Выслушав мое возмущение, он на минуту задумывается и спокойно говорит:

- Чего вы старух хватаете? Молодых вам мало? Ну, герои, мать вашу... Ладно. Лейтенант, свали их здесь на травку. Они лыка не вяжут. Утром разберусь. Но слухи распускать не надо. Не советую. Ну их!

Я кинул солдатские ремни к ногам Романова, и мы с Мухамбетовым ушли.

Просыпаюсь от крика: "Подъем! Тревога! Кончай ночевать! Боевая тревога!"

Вскакиваю. Светает. В долине легкий туман. Сыро. Из дома стремительно выходит начальство, за ним - мой знакомый, старший лейтенант Захаревич, адъютант начальника артиллерии дивизии. Ясно, - привез приказ.

Мы познакомились с Захаревичем в прошлом году, случайно, на марше. Оказалось, - близкие земляки, из одного города. Правда, жили на разных

улицах, учились в разных школах, он старше меня на два класса. Таким знакомством мы дорожим. Земляк на фронте больше чем земляк, - он почти родственник.

Я подскочил к Захаревичу: "Как дела, Аркадий?" Он взволнован и тороплив: "Потом, потом. Хреновые дела!" - крикнул он и побежал вслед за майором.

Через десять минут мы уже мчались по дороге на Фридек. Проскочили лес и сразу у перекрестка увидели группу офицеров, среди них - генерала, нашего комдива. Поодаль, на обочине - "студебеккер" под тентом и два "виллиса". Рядом - кучка солдат.

Генерал смотрит в бинокль вдоль дороги, на запад. Там, в долине - село. Туман еще не рассеялся. Четко видны только ближние дома. Наш Федя подбегает к генералу, докладывает. Генерал рубит ладонью воздух, что-то втолковывает. Потом зовут нас:

- Всем офицерам, к генералу!

Он сурово смотрит на нас и молчит, как будто не знает, с чего начать, а потом неожиданно тихо говорит:

- Сегодня перед рассветом две штабные машины "студебеккер" вышли из Фридека и по ошибке свернули на эту дорогу, - он показывает на дорогу, ведущую к селу. - В одной машине - шифровальный отдел штаба дивизии. Там секретные документы, карты, шифры. В другой машине - знамя дивизии и вашего дивизиона под охраной комендантского взвода. В этом селе, Водянице, машины попали в засаду. Наши солдаты и офицеры вступили в бой с немцами. Что произошло дальше - неизвестно. В настоящее время все части дивизии - на марше, выполняют полученные ранее приказы, преследуют противника. Немедленно повернуть их невозможно. Совершенно невозможно. Такая ситуация.