33. НА БОРТУ «АЛЬЦИОНЫ»

Это была шебека, с низкой посадкой и широкая в корпусе. Фок-мачта несла огромный косой парус, грот-мачта – три прямых, которые можно было спустить на палубу и зарифить, а бизань – гафель и прямой марсель над ним. Бом-марс надставлялся флагштоком, где по торжественным случаям (а наше отплытие Хаделин счел именно таким случаем) можно было поднимать вымпел, который свешивался до самой воды. На марсах также трепетали флажки, чья символика не принадлежала ни одному из известных мне народов Урса.

По правде говоря, что-то неотразимо праздничное есть в отплытии под парусами, если только оно происходит при свете дня и при хорошей погоде. Мне то и дело казалось, что мы уже отчаливаем, и постепенно на душе у меня становилось легче. Я чувствовал, что радость сейчас неуместна, что я должен быть измученным и несчастным, каким я и был, когда склонялся над телом бедного Замы и сразу после этого. Но я не мог удержать это настроение. Я натянул капюшон плаща на голову, как накинул в свое время капюшон гильдейского плаща, когда с улыбкой на устах шагал по Бечевнику в изгнание, и хотя мой плат (тот, что я нашел в своей каюте на корабле Цадкиэля утром – ныне таким же далеким, как первое утро Урса) оказался черным точно сажа по чистой случайности, я снова улыбнулся, вспомнив, что Бечевник тянется вдоль этой самой реки, и вода, плещущаяся о наши борта, позже омоет его темные бордюрные камни.

Опасаясь возвращения Бургундофары или случайного взгляда одного из матросов, я поднялся на несколько ступенек на ют и обнаружил, что, пока я сидел в одиночестве, погруженный в свои мысли, мы уже отчалили. Ос остался далеко позади и еще не скрылся из виду лишь благодаря кристальной чистоте воздуха. Теперь я хороши знал его кривые улочки и гнусных обитателей; но лучистый утренний воздух придавал накренившимся стенам и полуразрушенным башням облик зачарованного города, который я видел на картинке из коричневой книги Теклы. Разумеется, я вспомнил ту сказку, ибо помню абсолютно все; и вот я начал рассказывать ее самому себе. Перегнувшись через перила и глядя на уплывающий вдаль город, я шепотом повторял слова сказки, а скорый ход нашего кораблика, чутко ловившего легчайшие утренние бризы, постепенно убаюкивал меня.

Сказка о городе, забывшем Фауну

Давным-давно, когда плуг был еще в новинку, девять человек отправились вверх по реке на поиски места для нового города. После долгих дней утомительного гребного похода по глухомани они поравнялись с лугом, на котором одна старушка выстроила из сучьев хижину и разбила сад.

Там они пристали к берегу, ибо припасы у них давно закончились и уже много дней подряд ели они лишь ту рыбу, что удавалось им выудить по дороге, и пили только речную воду. Старушка, назвавшаяся Фауной, дала им меду, спелых дынь, белых, черных и красных бобов, моркови, редиса, огурцов толщиной в руку и яблок, вишен и абрикосов.

Ночь они провели у ее очага; а наутро, пройдясь по окрестностям и позавтракав виноградом и земляникой, увидели они, что есть здесь все необходимое для постройки большого города: камень можно подвозить с гор на плотах, всегда в достатке чистой и свежей воды, а богатая земля высекает зеленую искру из каждого зернышка.

Тогда они собрались на совет. Одни говорили, что следует убить старуху. Другие, более милосердные, намеревались просто прогнать ее. Третьи предлагали обмануть ее тем или иным способом.

Но предводитель их был благочестив и молвил так:

– Стоит нам поступить не по совести, и Предвечный не простит нам злодеяния. Ведь приютила она нас и поделилась всем, что у нее было, кроме земли. Так давайте предложим ей денег. Может статься, она примет их, не ведая истинной цены своих владений.

И они начистили до блеска каждую бронзовую и медную монету, сложили их в кошелек и предложили старушке. Но отказалась она, ибо очень любила свое жилище.

– Так давайте свяжем ее и засунем в ее же бочку! – сказали тогда одни. – Что нам стоит столкнуть бочку в воду и избавиться от нее; на чьих руках тогда останется ее кровь?

Предводитель качал головой.

– Дух ее, – говорил он, – непременно будет тревожить наш город.

Тогда доложили они в кошелек все наличное серебро и вновь преподнесли его старушке; но та отказалась, как и в первый раз.

– Она уже старая, – сказал один из них, – и скоро должна умереть естественной смертью. Что ж, я останусь здесь и присмотрю за ней, а вы возвращайтесь к своим семьям. Когда она умрет, я принесу весть о ее кончине.

И опять предводитель качал головой, ибо видел убийство в глазах доброхота; и тогда они доложили в кошелек золота (самую малость) и предложили его старушке. Она же, ради любви к дому, отринула и это подношение.

Тогда их предводитель спросил:

– Скажи же, что возьмешь ты в уплату за этот участок? Ибо, говорю тебе, все равно он станет нашим, хочешь ты того или нет. Я не могу и впредь долго удерживать всех остальных.

Услышав это, старушка задумалась крепко и надолго и наконец сказала:

– Построив свой город, разбейте посреди него сад с деревьями, которые станут цвести и плодоносить, засадите цветами и прочими растениями. А в центре того сада поставьте мою статую из драгоценного материала.

На том они и порешили, и когда люди вернулись обратно с женами и детьми, старушки уже и след простыл. Ее хижину, голубятню и клетки для кроликов они разобрали на растопку, а огород кормил строителей, пока рос тот город. Посреди же города, во исполнение клятвы, разбили они сад; и хотя садик был небольшим – со временем его обещали расширить, – в центре поставили статую из раскрашенного дерева.

Прошли годы; краска облупилась, и дерево потрескалось. Сорняки заполонили цветочные клумбы, хотя несколько старушек постоянно ухаживали за цветами, пропалывая грядки. Здесь высаживали анютины глазки и маргаритки и рассыпали крошки для голубей, ворковавших на плечах деревянной женщины.

Город принял величавое имя и обзавелся стенами и башнями, хотя стены его были невелики и отпугивали разве что нищих, а в пустых караульных башнях гнездились совы. Впрочем, путники и крестьяне не спешили заучить его пышное наименование. Одни звали его Пестисом, а другие – Урбисом. Зато здесь поселилось много купцов и чужестранцев, и город рос, пока не добрался до подножия гор, а крестьяне богатели, продавая свои поля и луга.

Наконец один торговец выкупил маленький заросший садик посреди Старого Квартала и выстроил на его клумбах свои лавки и склады. Старые кривые яблони и вишни он отправил на растопку – ведь дерево стоило недешево; а когда он бросил в огонь деревянную статую старухи, из нее прыснули черные муравьи и пропали среди углей.

Если выпадал неурожайный год, отцы города собирали все зерно и распределяли его по прошлогодней цене; но настало время, когда урожай не выдался вовсе. Тогда купцы пожелали узнать, по какому праву отцы города так поступают, ибо сами они хотели продавать имеющееся зерно по цене, которую за него предложат.

Затем, подстрекаемые купцами, взбунтовались и многочисленные бедняки, требуя хлеба по доступной цене. Тогда отцы города вспомнили, что их родители когда-то рассказывали им, от чьего имени они правят городом, но никто не смог выговорить его. В городе начались погромы и заполыхали пожары, но не прибавилось хлеба, – и еще до того, как занялся последний пожар, многие покинули город и отправились собирать ягоды и охотиться на кроликов.

Ныне город этот лежит в руинах, все его башни обрушились; но, говорят, живет в самом центре одна старушка, разбившая среди обвалившихся стен свой садик.

Пока я повторял слова, только что занесенные мною на бумагу, Ос совсем скрылся из глаз; но я не двигался с места, опершись на перила маленького юта у ахтерштевня, и продолжал глядеть назад, вверх по реке, сверкающая лента которой тянулась на северо-восток.

Эта часть Гьолла, ниже Тракса, но выше Нессуса, являет собой полную противоположность той, что лежит за Нессусом ближе к устью. Хотя и здесь река уже несет свою ношу ила с гор, слишком быстрое течение не дает засориться руслу; к тому же с обеих сторон русло обступают каменистые холмы – вот почему река на протяжении сотни лиг мчится прямо как стрела.

Паруса вывели нас на середину потока, где течение само несет корабль со скоростью три лиги в стражу; в бейдевинде они разгоняли нас настолько, что руль то и дело клевал в бурлящий водоворот за кормой. Небесный мир был чист, ясен и полон солнечного света; лишь на востоке у самого горизонта виднелось темное пятнышко размером не больше моего ногтя. Время от времени бриз, наполнявший наши паруса, стихал, и невиданные длинные вымпелы безжизненно опадали вдоль мачт.

Я давно заметил, что неподалеку присели два матроса, но решил, что это вахтенные, готовые в нужный момент спустить бизань (бизань-мачта нашего корабля возвышалась над верхней палубой). Наконец, повернувшись и собравшись пройтись на нос, я встретился с ними глазами и тут узнал их обоих.

– Мы тебя не послушались, сьер, – пробормотал Деклан. – Но это потому, что мы тебя любим больше жизни. Мы просим прощения. – Он отвел взгляд.

– Моя рука повела меня за тобой, сьер, – кивнула Херена. – Она будет готовить тебе, стирать и убирать для тебя – все, что прикажешь!

Я ничего не отвечал, и она добавила:

– Только мои ноги меня не слушаются. Они не могут стоять на месте, когда ты уходишь.

– Мы слышали приговор, который ты вынес Осу. Я писать не умею, сьер, но я запомню его и найду кого-нибудь, кто запишет. Люди не забудут проклятия, которое ты обрушил на этот скверный город.

Я присел перед ними на палубу.

– Не всегда это хорошо – покидать родные края, – сказал я.

Херена протянула ко мне сложенную чашечкой ладонь – ладонь, которую я вылепил для нее, – потом перевернула ее тыльной стороной вверх.

– А разве хорошо – найти повелителя Урса и снова потерять его? К тому же, если бы я осталась с мамой, меня бы забрали. Я бы следовала за тобой тенью, если б даже мне прочили в мужья оптимата.

– Твой отец тоже идет за мной? А остальные? Если не скажешь правды, я не разрешу тебе остаться со мной.

– Я не стала бы лгать тебе, сьер. Никого здесь больше нет. Уж я бы знала.

– И ты действительно следуешь за мной. Херена? Или вы с Декланом бежите впереди, как побежала ты вперед, когда увидела нас, сходивших с летающего корабля?

– У нее и в мыслях не было лгать, сьер, – вмешался Деклан. – Она хорошая девушка. Просто у нее такая манера говорить.

– Я знаю. Так вы шли впереди меня?

Деклан кивнул.

– Да, сьер, шли. Она сказала мне, что та женщина говорила днем раньше про Ос. Поэтому, когда ты вчера не разрешил никому из нас пойти с тобой… – Деклан замялся, теребя свою седую бородку и пытаясь понять, что же заставило его покинуть родную деревню.

– Мы пошли вперед, сьер, – просто закончила Херена. – Ты сказал, что никто, кроме той женщины, не пойдет с тобой, и не велел никому отправляться следом. Но ты же не сказал, что нам вообще нельзя ходить в Ос. Мы вышли, пока Аниан и Кеаллах мастерили для тебя посох.

– Вы добрались до места раньше нас. И стали разговаривать с людьми, так? И вы рассказали им о том, что случилось в ваших деревнях.

– Мы не хотели ничего плохого, сьер! – сказала Херена.

– Я не хотел, – кивнул Деклан. – Так будет вернее. Она-то и вовсе ни с кем не разговаривала, пока ее не спрашивали. Это все я, хотя обычно-то я молчун. Но только не тогда, когда речь заходит о тебе, сьер! – Деклан подождал, перевел дух и высказался напрямую: – Меня и раньше бивали, сьер. Дважды – сборщики податей, один раз – судейские. Во второй раз, сьер, я был единственным в Гургустиях, кто полез драться, и меня едва не забили до смерти. Но если ты хочешь наказать меня – только скажи! Я хоть сейчас прыгну прямо в реку, если прикажешь, пусть я и не умею плавать.

Я покачал головой:

– Ты ведь не хотел ничего плохого, Деклан. Благодаря тебе обо мне узнал Церикс, и бедному Заме пришлось умереть во второй раз и в третий. Только вот во благо ли все это или во вред, я не знаю. Пока не пройдешь во времени до конца, трудно судить, что было хорошо, а что плохо; до тех пор важны лишь намерения людей. Как вы догадались, что я сяду именно на этот корабль?

Ветер крепчал; Херена поплотнее закуталась в свою столу.

– Мы устроились на ночлег…

– На постоялом дворе?

– Нет, сьер, в большой бочке. – Деклан прочистил горло. – Мы подумали, что она укроет нас от непогоды, если будет дождь. К тому же я мог спать у выхода, а она – у днища, чтобы никто не мог добраться до нее, не разбудив меня. Нашлись какие-то люди, которые хотели прогнать нас, но я объяснил им, в чем дело, и они пошли на попятный.

– Двоих он сбил с ног, сьер, – вставила Херена, – но, по-моему, не покалечил. Ты бы видел, как они бросились врассыпную!

– Потом, сьер, когда мы немного поспали, прибежал мальчишка и разбудил меня. Это был половой из того самого трактира, сьер, и он рассказал мне, что ты остановился там, и якобы он лично прислуживал тебе, и как ты оживил мертвеца. Тогда мы с ней пошли посмотреть. Там собралось много народу, и все судачили о случившемся, и кое-кто узнал нас, потому что я рассказывал им о тебе прежде – например, тому половому. Они выставили нам пива, ведь у нас не было ни аэса, а яйца и соль там к пиву бесплатно. И тогда она услышала, что ты с той женщиной утром садишься на «Альциону».

Херена кивнула:

– Вот мы утром и явились к ней. Наша бочка была недалеко от пристани, сьер, и я подняла Деклана, как только стало светать. Капитана мы не застали, зато нашли человека, которого он оставил за главного, и спросили, нет ли для нас работы, а он сказал, что есть, и мы помогли грузить всякую всячину. Потом мы увидели тебя, сьер, и все, что случилось на берегу, и с тех пор стараемся держаться рядом с тобой.

Я кивал, но сам смотрел на нос «Альционы». Хаделин и Бургундофара поднялись на палубу и стояли теперь на баке. Под напором ветра поношенная матросская роба Бургундофары льнула к ее телу, и я дивился, как она стройна, вспоминая тяжеловесную, мускулистую фигуру Гунни.

Деклан хрипло зашептал:

– Эта женщина… они там внизу… с капитаном, сьер…

– Знаю, – сказал я. – Прошлой ночью на постоялом дворе – тоже. У меня нет на нее прав. Она вольна распоряжаться собою.

Бургундофара обернулась, бросив взгляд на паруса, которые наполнились теперь ветром, словно понесли ребенка, и рассмеялась в ответ на какую-то реплику Хаделина.

Загрузка...