Иафет в поисках отца

Глава XXXVII

Поведение Гаркура, конечно, должно было придать мне бодрости, если бы я не совсем решился следовать советам Мастертона, но я твердо решился исполнять их. Возвратившись домой, я с самодовольным видом думал, что сделал доброе дело. На следующее утро я отправился к Флите, и так как мы давно не виделись, свидание наше доставило нам большое удовольствие. Она очень выросла и похорошела: моложавое личико, черные глаза показывали пятнадцатый или шестнадцатый год, потому что настоящих ее лет мы не знали. Умственные ее способности были также развиты. Содержательница пансиона хвалила мне ее послушание и прилежание и спрашивала, не хочу ли я, чтобы ее учили музыке и рисованию, говоря, что Флита к обоим этим искусствам имеет природную способность. Я согласился, и сирота, сестра моя, в знак благодарности обняла меня, как брата. Пылкие молодые чувства мои вспыхнули в объятиях пятнадцатилетней девушки, и она сделалась для меня более, нежели сестра — я люблю ее и невольно передал ей пламя моего сердца, которое она поняла и, казалось, приняла с восторгом. Потом я взял у нее цепочку, говоря, что могу по ней сделать важные открытия. Она хотела непременно знать, в чем дело, но я на этот раз ей ничего не сказал. Опасаясь, чтобы местопребывание ее не было открыто агентом Мельхиора, я из предосторожности подтвердил Флите, чтобы она никак не оставляла пансиона в случае, если товарищи Мельхиора откроют, где она живет; даже если бы доставили ей письмо от моего имени, то и тогда она не должна исполнять их требований, если оно не будет принесено самим Тимофеем. То же повторил я и содержательнице пансиона и, заплатив ей за все издержки, отправился домой, обещая наведываться чаще. Возвратясь в город, я отдал цепочку Мастертону, который ее запер в свой железный сундук.

В следующую пятницу Гаркур с лакеем и я с Тимофеем отправились к его отцу и приехали туда во время обеда. Я был принят радушно семейством, которое составляли три молодые, прекрасные и любезные девушки и взрослый сын. На другой день я заметил, что отец Гаркура был чрезвычайно ко мне внимателен и предупреждал все мои желания. Я прожил там около двух недель и никогда не был счастливее. Вскоре меня стали считать как бы членом семейства. Однако ж я всякий раз, ложась спать, делался грустнее, представляя себе, как счастлив тот, кто имеет отца, сестер, семейство, с которыми можно разделить свое горе и радость. У меня катились слезы, когда я лелеял в душе своей счастливый круг родных. Ничто не может быть пленительнее общей радости в дружном семействе. Когда я расставался с ними, на глаза мои невольно навернулись слезы, в мыслях же все рисовался образ прелестных девушек.

— Сказали ли вы, Гаркур, отцу, что я вам так откровенно доверил?

— Да, все узнали это, — ответил он, — и в тот самый вечер, как мы приехали. Вы видите, что доверие ваше нисколько не уронило вас в глазах моего семейства. Отец мой очень рад нашей дружбе и советовал мне поддержать ее. И чтобы доказать вам, что я и сам этого хочу, я вам сделаю предложение. У вас в доме есть лишняя комната. Хотите ли, чтобы я ее занял? Мы будем жить вместе, расходы у нас будут пополам, и экономия будет значительная, как говаривал бедный Карбонель.

— Очень рад этому предложению, — ответил я.

Гаркур сказал мне, сколько будет платить за половину квартиры, и хотел отпустить своего лакея. Мы во всем совершенно согласились, и через неделю жили уже вместе. Свидание мое с Мастертоном и следующие за этим происшествия не дали мне времени узнать, спрашивал ли кто-нибудь обо мне в воспитательном домр. Спустя уже несколько недель по возвращении в город я зашел туда и узнал, что на другой день там будет собрание, куда я и явился к назначенному времени. Меня ввели в комнату, где было это собрание.

— Что вам угодно? — спросил президент воспитательного дома.

— Я пришел узнать, сударь, не спрашивал ли кто-нибудь о воспитывавшемся здесь Иафете Ньюланде.

— Иафете Ньюланде?

— Да, сударь, о Ньюланде, который отсюда был отдан в обучение аптекарскому искусству к Кофагусу и с которым, при поступлении его, были положены Деньги с письмом, изъясняющим, что дитя со временем будет взято.

— Помню, очень хорошо помню, шесть лет уже, как он отсюда вышел. О нем спрашивали, не правда ли, господа?.. Кажется, полтора года тому назад… Но мы спросим у секретаря.

Сердце мое забилось, пот выступил на лбу, и, наконец, мне сделалось дурно.

— Вы себя дурно чувствуете, — сказал один из присутствующих. — Дайте поскорее стакан воды, — прибавил он, обращаясь к служителям, что и было сейчас же исполнено. Я выпил, и мне стало лучше.

— Вы, кажется, очень интересуетесь этим молодым человеком?

— Да, сударь, никто другой не может принимать в нем такого участия.

Секретарь пришел со шнуровой книгой и, перевернув в ней несколько листов, прочитал следующее: «Августа 16-го приходили и спрашивали об оставленном здесь ребенке Иафете, с которым вместе в корзину были положены пятьдесят фунтов; фамилия ребенку — Ньюланд — назначена была смотрителем. При выходе он был отдан на руки аптекарю Кофагусу, живущему в Смитфилльде». Тут секретарь остановился и, перевернув лист, продолжал: «17-го августа то же самое лицо наведывалось, и на следующий день оказалось, что Кофагус оставил аптеку, а Иафет Ньюланд, как они полагают, был отправлен на поселение за делание фальшивой монеты».

— Боже мой, какое злословие! — воскликнул я, сжав руки.

Посмотрев на календарь, действительно, нашли, что

Ньюланд был сослан на поселение.

— Это кто-нибудь другой, — говорил я, краснея от бешенства.

— Как вы можете это знать, сэр? — спросил меня одну, из смотрителей.

— Как мне не знать, — ответил я, вскочив со стула. — Я сам Иафет Ньюланд!

— Вы! — вскрикнул смотритель, глядя пристально на модное мое платье, цепочку и бриллианты.

— Да, сударь, я Иафет Ньюланд, который был здесь воспитан, потом отдан в ученье Кофагусу.

— Вы, верно, тот Ньюланд, который известен во всех лучших здешних обществах?

— Вы не ошиблись.

— Желаю вам продолжать счастливую вашу дорогу. Кажется, вы не нуждаетесь в родителях.

— Милостивый государь, — ответил я, — вы никогда, значит, не чувствовали положения быть без родителей и друзей. Признаюсь, я должен благодарить небо, которое покровительствует мне невидимым образом, но, каково бы ни было мое счастье, я в эту минуту готов лишиться всего моего достояния, готов надеть на себя рубище и просить милостыни, чтобы только узнать моих родителей.

Я простился с ними и ушел.