Иафет в поисках отца

Глава LVIII

На меня надели цепи, и два полисмена свели меня в город, а остальные пошли помочь раненому. Когда меня привели, то сейчас же заперли в тюрьму. Но сперва меня обыскали, отняли двадцать фунтов и кольцо, которое я хотел с другими вещами отдать Тимофею, но второпях забыл его на пальце. Меня посадили в комнату нижнего этажа тюрьмы, в которой были два окошка без стекол, но с железной решеткой, вделанной в них наглухо. В этой камере не было даже соломы, где бы можно было присесть, а вдобавок на полу стояли лужи от дождя, который очень свободно проходил сквозь тонкую крышу. Я мерил мою тюрьму вдоль и поперек целую ночь, не снимая мокрого платья. Будущее для меня уже не существовало, я боялся и думать о нем. Пробегая же прошедшее, я горько чувствовал жуткость настоящего. Заслужил ли я такое несчастье, я не мог тогда решить, однако я не забывал моей цели и думал: «Отец мой, о, бедный отец мой, посмотри, до чего доведен сын твой! На нем цепи, как на убийце! Боже, спаси меня и позволь еще увидеть отца моего! О, если бы я знал или был уверен, что этот отец оставил меня, не надеясь более видеть своего сына, тогда бы я был доволен и счастлив в моей горькой доле и нищете. Но он мне оставил жестокую неизвестность, подал лестную надежду, и все это, чтобы только мучить меня, чтобы неудачами сгубить, исторгнув из круга моих собратьев. Но желание отыскать отца для меня священно. Тяжел будет ответ на том свете тому, кто покинул свое детище на произвол судьбы. О, жестокий отец… но нет, нет, ты не виноват, и я не стану более роптать на тебя…» Я залился слезами и прислонился к грязной испачканной стене.

Ночь давно уже сменилась днем; солнце подымалось все выше и выше и блистало сквозь решетчатые окна моей темницы. Я посмотрел на себя и ужаснулся моему наряду, на котором остались следы прошлых похождений моих и настоящего заключения. Платье мое было все выпачкано грязью и своей сыростью давало чувствовать недавнее пребывание мое в болоте. Голова моя была обвита разными болотными травами, по которым катились капли жидкости. Потеряв шляпу, я должен был переносить сырость с открытой головой.

— Какое я принесу оправдание в суде? — думал я. — А людей самых виновных часто защищает опрятная на-ружность. Боже милосердый, кто бы из прежних моих знакомых мог вообразить себе это? Те, которые когда-то с таким удовольствием ловили мои поклоны, и женщины, которые улыбались мне так ласково, так приветливо, — кто из них мог бы вообразить год тому назад, что я, Иафет Ньюланд, буду в таком унижении? Но они теперь и не подумают, что я унизился, потому что стал поступать по правилам чести и имел твердость духа исполнить священную обязанность каждого честного гражданина. Что же делать? Что Богу угодно, то пусть будет со мною! А я теперь слишком мало забочусь о жизни. Но умереть смертью собаки, не отыскав отца своего… вот что ужасно! Боже, если бы он увидел своего сына в этом убежище преступников! Если бы он не оставил мне денег и не подавал надежды к возвращению, я занялся бы каким-нибудь ремеслом и жил бы в довольстве и счастьи.

Во время этих размышлений дверь отворилась, меня взяли два пристава и повели в суд. Мы едва могли пробираться сквозь толпу, которая делала свои замечания о наружности разбойника с большой дороги. Наконец привели меня в собрание судей, и доносчик мой, высокого роста мужчина, вышел на середину залы и объявил свои показания.

Он говорил, что идя из Бретфорта в Хоунсло, где хотел купить платье, встретил на дороге двух человек, у одного был в руке узел. Они спросили его, который час; он вынул свои часы, чтобы посмотреть, и пока разглядывал, то получил удар в затылок и именно от того, который нес связку («Вот он, сэр», — сказал человек, показывая на меня), а другой в это время, теперь раненый, выхватил мои часы и был таков. Покупая белье в Брентфорте, он также купил пороху с четырнадцатью фунтами дроби и завязал это в белье. Когда же у него выхватили часы, то он начал махать узлом, который был привязан к палке, нечаянно ударил своего товарища и ударом повалил его на землю. Тогда он оборотился к другому (ко мне) и проворно вырвал у меня палку. Тут подали эту палку, и я содрогнулся, увидел ту самую, которую я купил у жида за три пенса, чтобы нести на ней узел. Он бросился на меня, но товарищ его опомнился, напал на меня с другой палкой и с другой стороны. В этой схватке он повалил его опять на землю, а я, предвидя, может быть, и для себя то же, убежал от них, забыв в испуге взять свой узел. Обезоружив противников, он поспешил в Хоунсло, чтобы дать знать о происшедшем, и, возвратившись с полисменами на место прежней битвы, нашел меня возле раненого, и… но остальное уже известно читателю. Тут судья подал ему знак рукой удалиться, и его место занял новый свидетель, подтвердивший показания первого. Свидетель этот был жид, у которого я купил платье и продал свое. Он рассказал судьям самым невинным тоном, как я купил платье и палку. Мне предъявили двадцать фунтов и кольцо с солитером, найденные у меня при обыске, спросили, не имею ли я чего-нибудь сказать в оправдание, предварив, впрочем, что показания мои, вероятно, будут неосновательны и не примутся в уважение против большого числа свидетелей. Я ответил, что не виноват. Правда, что я взял новое платье у жида, променял на свое; но уверен, что у меня его украли, когда я держал лошадь господину у постоялого двора. Я говорил им, что, идя в Хоунсло, я хотел помочь человеку единственно из чувства сострадания, но меня схватили в это время, и я бы пошел без сопротивления, если бы на меня не надевали цепей.

— Конечно, это очень искусная отговорка, но…

В это время отворилась дверь, и вошел судья, которому я держал лошадь.

— Здравствуйте, мистер Норман, — сказал допрашивающий меня судья, — вы пришли очень кстати. Мы имеем дело с большим плутом или очень несчастным человеком, что-нибудь из двух. Но посмотрите, пожалуйста, на обвинение и оправдание того человека, пока мы будем разбирать дело.

Норман уселся, взял донос, прочел его и потом посмотрел на меня, но никак не мог узнать, так я был запачкан грязью и изуродован ею.

— Вы, сэр, тот самый господин, у которого, помните, я держал лошадь, и прошу вас подтвердить справедливость слов моих.

— Да-да, теперь я вспомнил вас, и вы, я думаю, тоже не забыли замечание мое насчет ваших рук.

— Совершенно помню, сэр, — ответил я.

— Ну-с, может быть, вы нам скажете, каким образом бриллиантовое кольцо и деньги попали к вам?

— Честным образом, сэр, — сказал я.

— Но не скажете ли вы нам, если вы не богатый человек, то с кем вы работали последний раз, к какому приходу принадлежите и кого вы можете привести свидетелем в доказательство вашего хорошего поведения?

— Я не стану отвечать вам на эти вопросы, а еслибы хотел, то очень легко мог бы это сделать.

— Как вас зовут?

— И на тот вопрос я не могу ответить.

— Я вам говорил, что где-то вас видел; не в Лондоне ли, на Боу-Стрит?

— Я удивляюсь, сэр, что вы, будучи судьей, спрашиваете меня о том, что легко может меня спутать. Я здесь в незавидном положении и не могу сюда призвать моих знакомых, потому что стыдился бы показать себя в таком виде и обвиненного в таких низких поступках.

— Ваши родные, вероятно бы, не отказались помочь вам, молодой человек. Кто ваш отец?

— Отец мой! — воскликнул я, подняв руки. — Отец мой! Милосердый Боже! Если бы он меня мог видеть здесь; если бы он видел, до чего дошел его несчастный сын!

Я закрыл лицо руками и заплакал.