Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки

В джунглях германо-германских отношений

Уже в начале 50-х годов я пришел к выводу, что в обозримой перспективе воссоединение Германии невозможно. Политика западных держав и боннского правительства преследовала другие цели. Волнения в ГДР в июне 1953 года укрепили Запад в убеждении, что, используя стратегию “отбрасывания коммунизма”, они смогут одержать победу с помощью политического, экономического, а также военного давления.

Еще до основания Федеративной республики Конрад Аденауэр втайне проводил курс на подготовку быстрого перевооружения и интеграции Западной Германии в западноевропейский военный союз. Хотя он в своих публичных выступлениях клялся в верности единству страны, нам было ясно, что его политика исключала сближение между двумя германскими государствами.

В то время, когда я под началом Роберта Корба работал в информационном отделе, мы, используя конспиративные методы, завладели документом, подтвердившим наши опасения. Это был тайный проект “Общего договора”, содержавшего концепцию вооружения ФРГ под покровительством Европейского оборонительного сообщества. В те годы наша важнейшая политическая задача заключалась в том, чтобы раскрыть эти планы и насколько возможно воспрепятствовать их осуществлению.

При этом мы нашли немало союзников и в Западной Германии, ведь курс Аденауэра оспаривался даже в рядах его собственной партии. Политика с рейнских берегов упрекали в том, что французы ему ближе немцев, живущих по ту сторону Эльбы, — протестантов, пруссаков и т. п. и он хочет использовать раскол для того, чтобы создать Рейнский союз, в котором будут преобладать католики.

Сопротивление политике Аденауэра отмечалось поэтому и в правых кругах — от нацистских группировок и национально-консервативных членов христианских партий до представителей национал-либерального крыла СвДП. Некоторые из этих противников канцлера, например Тереке со своей партией, основанной в 1950 году, искали контактов с нами, ведь руководство ГДР в то время еще пропагандировало воссоединение в качестве цели своей германской политики.

Проект “Общего договора” доставила нам группа агентов, работавшая под псевдонимом Корнбреннер. Во главе ее стоял бывший сотрудник СД — национал-социалистской службы безопасности. Агентом руководил участник Сопротивления, еврей, что для этого человека было почти непереносимым бременем. Вопреки всем легендам, распространявшимся впоследствии, контакт с группой “Корнбреннер” был единственным случаем, когда мы использовали сети бывших эсэсовцев и сотрудников СД. Будь мы менее совестливыми, мы бы уже в первые годы существования нашей службы гораздо легче и быстрее проникли в руководство западногерманских спецслужб и командование бундесвера. Советская разведка действовала в этом отношении гораздо прагматичнее и добивалась более значительных успехов.

Тем не менее по нашим каналам стекалась информация из всевозможных политических и разведывательных источников. Установились доверительные отношения с некоторыми депутатами с правых скамей бундестага. Эти связи имели различную природу: конспиративные и политические контакты, а также случаи, когда только один агент “снимал сливки” с политиков, осторожно расспрашивая их, так, что они не понимали цели расспросов.

Одним из объектов таких контактов был Эрвин Феллер, партнер Аденауэра по правительственной коалиции, деятель Союза изгнанных и лишенных прав — партии, объединявшей правоконсервативные элементы и бывших нацистов. Феллер уговорил председателя своей фракции в бундестаге д-ра Карла Моккера выступить с заявлениями по германскому вопросу, противоречащими боннской политике и, казалось, совместимыми с тогдашними позициями руководства ГДР. В ходе этих контактов разведывательный аспект сочетался с заинтересованностью в оказании влияния.

Наш американский источник Малер (Художник), о котором я расскажу в одной из следующих глав, и Вольфрам фон Ханштейн, работавший на нас с середины 50-х годов, поддерживали контакты с Эрнстом Леммером, министром по общегерманским вопросам в кабинете Аденауэра. Поскольку и Леммер, и фон Ханштейн участвовали в работе Кураториума “Неделимая Германия”, для нас не составляло труда черпать сведения, которыми располагал Леммер, через фон Ханштейна. Но мы никогда и не пытались принудить Леммера к конспиративному сотрудничеству.

Леммер принадлежал к меньшинству деятелей христианских партий, которые участвовали в Сопротивлении против национал-социализма, а после капитуляции Германии стали активными политиками, стремившимися к созданию демократической Германии. Им приходилось беспомощно наблюдать, как ведущие посты в Федеративной республике занимали бывшие нацисты. Довольно быстро антифашистское прошлое стало в Западной Германии препятствием в карьере, в том числе и потому, что участников Сопротивления упрекали в недостаточной силе антикоммунистических убеждений. Это недоверие не было лишено оснований, так как некоторые наши важнейшие источники и партнеры по политическим беседам происходили из круга консервативных противников нацизма. Многие, подобно Леммеру, уже в ходе Сопротивления имели контакты с коммунистами. Они считали своим патриотическим долгом бороться против курса Аденауэра во внутренней политике и в германском вопросе.

Довольно рано у нас сложились хорошие контакты с баварским ХСС, которые сохранялись до “поворота”, то есть до 1989 года. Один из наших источников входил в круг политиков, группировавшихся вокруг председателя этой партии д-ра Йозефа Мюллера по прозвищу Зепп-бык, критически настроенного к политике Аденауэра. От него мы впервые узнали о восходящей звезде по имени Франц-Йозеф Штраус. В политическом отношении Штраус поначалу казался антидогматически настроенным и открытым, наподобие своего “духовного отца” Мюллера. Мы узнали, что после войны он даже добивался принятия в КПГ.

Нечто ошеломляющее мы узнали и о самом влиятельном политике ХСС — министре финансов Фрице Шеффере. Контакт с ним поддерживал один западногерманский коммерсант, работавший под псевдонимом Маркграф информатором нашего Главного экономического отдела. Маркграф сообщал, что в германском вопросе Шеффер развивал идеи, противоречившие политике главы правительства, и вроде бы даже размышлял о возможности создания германской конфедерации. Эти сообщения казались нам малодостоверными, так как мы считали невозможным, чтобы второй человек в боннском правительстве разрабатывал планы, несовместимые с политикой Аденауэра.

Скепсис не уменьшился, когда Маркграф известил о визите Шеффера в Восточный Берлин, в ходе которого министр хотел поговорить с высокопоставленными представителями Советского Союза и ГДР о своих планах создания конфедерации. Беседы с представителями советской зоны тогда были для Бонна табу, безнаказанно игнорировать которое не мог ни один западногерманский политик. Поэтому мы поверили Маркграфу столь мало, что, опасаясь осрамиться, не передали его сообщение ни руководству СЕПГ, ни в Москву.

К нашему изумлению, 11 июня 1955 г. из поезда городской железной дороги на станции Маркс-Энгельс-Платц действительно вышел министр финансов Федеративной республики в сопровождении только нашего информатора. Там его приняли полковник и майор, ответственные за руководство Маркграфом. К счастью, мы хотя бы установили фотографа для скрытой съемки, и он запечатлел историческое событие.

Мнимым поводом для вылазки Шеффера на Восток было посещение генерала в отставке Винценца Мюллера, с семьей которого министр дружил. Сначала наш полковник доставил гостя на квартиру Мюллера и затем доложил мне, что невероятное стало фактом. Я оказался в прямо-таки незавидном положении.

Шеффер заявил у Мюллера, что ждет беседы с советским послом Пушкиным. При этом он выражал сомнения насчет встречи с премьер-министром Гротеволем, предпочитая поговорить с каким-либо представителем ГДР в ранге ниже министерского. Министр заявил, что информировал Аденауэра о своем визите, но “старик” посоветовал: “Не ездите”. Он предостерегал Шеффера и насчет персональных последствий такой авантюры.

Время миссии Шеффера было выбрано не случайно. Несколькими неделями ранее федеральный канцлер Австрии Юлиус Рааб завершил в Москве переговоры о Государственном договоре, фиксировавшем воссоединение и нейтралитет Альпийской республики. Советское руководство серьезно размышляло насчет того, не перенести ли австрийскую модель на Германию. Тем самым НАТО потеряла бы Западную Германию как стратегический плацдарм.

Аденауэр постоянно отмахивался от соответствующих инициатив Москвы как от пропагандистских маневров.

5 мая 1955 г. должны были вступить в силу Парижские соглашения, привязывавшие Федеративную республику к западному военному союзу. В таких условиях переговоры о нейтралитете и воссоединении казались неуместными.

Весной 1955 года для противников аденауэровской политики интеграции в западный военный союз оставался последний шанс. Шеффер намеревался воспользоваться им, когда, используя пути разведки и идя на серьезный риск, попытался установить контакт с Востоком. Мотивом его визита было, несомненно, стремление сигнализировать, что и в боннском правительстве имелись силы, которые еще не считали утраченной возможность воссоединения путем переговоров. Он надеялся на конкретные предложения с Востока, благодаря которым можно было бы повлиять на настроения кабинета и формирование общественного мнения.

Итак, сама эта миссия слишком ошеломила нас, чтобы мы были подготовлены к ней должным образом. Я позвонил премьер-министру Гротеволю, обрисовал ситуацию и спросил, что делать. Так как я договорился со своим советским офицером связи не сообщать “наверх” невероятное известие о визите, было невозможно мобилизовать не посвященного в происходившее посла Пушкина. Гротеволь решил, что, поскольку Шеффер не хочет говорить с ним, роль представителя правительства должен взять на себя я. В качестве представителя советской стороны надлежало выступить моему офицеру связи Семену Логачеву, официально аккредитованному в качестве советника посольства.

Фрица Шеффера доставили на небольшую виллу на Цойтенер-зее, которая служила нам для не вполне дипломатических целей уже во время конференции министров иностранных дел. Шеффер был явно разочарован, встретив вместо советского посла и высокопоставленного представителя ГДР нас — двух молодых людей, имен которых он не знал и которые задавали ему множество вопросов, а сами не могли дать конкретных ответов.

Тем не менее министр на протяжении примерно двух часов излагал свои идеи. Он продемонстрировал хорошую подготовку и начал с исторического экскурса. Шеффер напомнил о предыстории объединения Германии в 1871 году, которое началось уже в 1834 году с образования Немецкого таможенного союза. Поэтому, считал он, можно сделать вывод о необходимости заключить сначала соглашения по сотрудничеству между двумя государствами в экономической и культурной областях. Предпосылка объединения заключается в том, чтобы два германских государства не входили ни в один из военно-политических блоков.

На наше возражение о том, что именно из-за этого вопроса Бонн отвергал все предложения социалистических государств, а ФРГ как раз намеревалась присоединиться к лагерю, возглавлявшемуся США, Шеффер ответил, что объединенная Германия может провозгласить себя нейтральной. Это допускают и Парижские соглашения. До тех пор численность вооруженных сил должна быть ограничена в обоих государствах соответственно численности населения.

Об атомном вооружении не может быть и речи.

Если и эти представления шли очень далеко по сравнению с планами Аденауэра, имевшими противоположную направленность, то еще примечательнее оказывались компромиссы, которые Шеффер был готов предложить во внутренней политике. Министр заявил, что лично он — убежденный приверженец рыночной экономики. Но он понимает, что социально-экономическое развитие последних десяти лет в восточной части Германии нельзя попросту повернуть вспять. Следует сближаться друг с другом и не ставить на передний план различия. Самое важное — оба государства не будут больше враждебно противостоять друг другу.

На эту рискованную встречу Шеффера подвигли не только соображения национальной политики. Еще важнее, отметил он, что сближение между германскими государствами уменьшит опасность войны. В своем отчете я цитировал его слова: “Во время второй мировой войны я потерял сына и поэтому не хочу, чтобы такое же несчастье еще раз постигло миллионы семей”.

У этого низкорослого, скромного и незаметного человека было другое прошлое, нежели у значительного большинства чиновников боннского государства, служивших национал-социализму активно или, по крайней мере, в качестве попутчиков. Шеффера по политическим причинам гестапо не раз арестовывало и в конце концов бросило в концлагерь Дахау, из которого он был освобожден в 1945 году.

Тогда Шеффер не открылся нам до конца. На обратном пути он, полный разочарования, сказал нашему агенту: “Я потерпел неудачу. Может быть, поговорив с послом Пушкиным, я смог бы помочь изменить ситуацию в Германии. Я был готов вести тайные переговоры. Но, увидев двух молодых людей, я не сказал всего”.

Мы узнали по своим каналам, почему Аденауэр, пусть даже неохотно, позволил своему министру поехать в Восточный Берлин. Старый лис предвидел неудачу самостоятельных действий министра. Он смог разыграть инициативу Шеффера в качестве козырной карты по отношению к США. Она продемонстрировала, как сильно даже в кабинете сопротивление привязыванию Федеративной республики к США. Аденауэр смог представить себя незаменимым гарантом интеграции ФРГ с Западом, с желаниями которого поэтому надлежало считаться.

Но Шеффер не сдавался, и мы попытались исправить ошибку. Контакты поддерживались с помощью Винценца Мюллера. 20 октября 1956 г. министр снова приехал в Берлин и на этот раз беседовал и с послом Пушкиным. Шеффер по-прежнему придавал значение строгому соблюдению тайны. На тот случай, если контакты все же станут достоянием гласности, существовала договоренность, в соответствии с которой их содержанием следовало объявить актуальные темы, например сумму сборов за пользование транзитными автострадами.

После некоторого колебания Шеффер объявил о готовности к регулярным контактам и с нашей стороной. По моему предложению депутат Народной палаты от Национально-демократической партии профессор Отто Рюле взял на себя роль связного с министром. Он встретился с политиком в Мюнхене и Бонне. Будучи далеким от политической реальности, Шеффер выдвигал предложения, которые должны были сблизить оба немецких государства. Так как его цель — объединение — казалась все более утопической, он поначалу стремился к германо-германскому сотрудничеству по образцу стран Бенилюкса. Шеффер подчеркивал, что товарищи по партии посвящены в его планы. Франца-Йозефа Штрауса он характеризовал как одного из своих наиболее близких доверенных лиц.

Директивы, которые я смог дать связному Рюле для его бесед, не отличались особой четкостью. Пока все ограничивалось тем, что Шефферу ставились новые и новые вопросы, но конкретных ответов не давалось. Руководство ГДР не имело концепции переговоров. С одной стороны, было желание пойти на предлагавшиеся министром прямые переговоры между германскими государствами, потому что, используя их как рычаг, можно было бы устранить “доктрину Халыытейна”[5]. С другой стороны, на планы конфедерации смотрели со смешанными чувствами, опасаясь, что Москва может пожертвовать ГДР ради нейтралитета единого германского государства.

Действия Советской Армии в Венгрии окончательно разрушили иллюзии относительно воссоединения, в том числе и те, которые питал Шеффер. Но в 1958 году Ульбрихт внезапно выдвинул предложение о создании германогерманской конфедерации, в значительной мере совпадавшее с первоначальными представлениями Шеффера. Бонн резко и высокомерно отклонил их.

Ульбрихт, очевидно, учитывал мои сообщения о контактах с Шеффером. В октябре 1956 года Гротеволь снабдил этот документ примечанием: “Пока подождать”. Теперь же ради достижения быстрого пропагандистского успеха Ульбрихт нарушил обещание строгой конфиденциальности, которое мне пришлось дать министру Шефферу. Ульбрихт заявил, что своим планом он только поддержал предложения одного из членов боннского правительства.

В Бонне это заявление было отвергнуто как “наглая ложь”. Это побудило Ульбрихта, хорошо вооруженного благодаря разведывательной информации, продолжить нарушение обещаний. По его указанию генерал Мюллер и профессор Рюле, которые по договоренности со мной поддерживали контакт с Шеффером, должны были подготовить публичное заявление. В нем фактологически точно излагалась инициатива министра, правда, без разведывательной подоплеки и упоминания о моем участии.

Бонн реагировал с лихорадочной поспешностью. К нашему немалому удивлению, разоблачения не имели никаких последствий для Шеффера. Аденауэр приказал быстро завершить расследование дела и прикрыл своего соратника, ставшего к этому времени министром юстиции, покровом любви к ближнему. Позже в публикациях по современной истории увидели свет документы, касавшиеся данного дела, но они содержали лишь полуправду, хотя и доказывали, насколько выборочно Шеффер информировал канцлера.

Авантюристическую версию инициативы Шеффера дает в своих воспоминаниях Франц-Йозеф Штраус. Он утверждает, что министр искал связи с генералом Мюллером так как тот делал ему “далеко идущие намеки” о предстоявшем путче Национальной народной армии, “в ходе которого Ульбрихт будет арестован, а все правительство смещено”.

Штраус опубликовал эту нелепицу вопреки очевидности. Мы знали не только от Шеффера, что Штраус был посвящен в планы создания конфедерации. Информированность Штрауса подтверждали и наши контакты с его ближайшим доверенным лицом — издателем и главным редактором газеты “Пассауэр нойе прессе” Хансом Капфингером. В целом все беседы между Шеффером и Мюллером проходили под нашим контролем, так как генерал, руководствуясь политическими убеждениями, в этом деле сотрудничал с моей службой.

Попытка Шеффера начать уже в 50-е годы политику воссоединения представляет собой один их тех эпизодов, которые, очевидно, должны были быть вычеркнуты из истории Федеративной республики.

Благодаря многообразным контактам в рядах христианских партий мы всегда имели довольно точную картину политической деятельности на правом фланге политического спектра Федеративной республики, вплоть до Ведомства федерального канцлера. Оказавшись удачливыми и прозорливыми, мы внедрили Адольфа Кантера, нашего разведчика с самым большим стажем работы в Федеративной республике, в окружение молодого политика из Рейнланд-Пфальца Гельмута Коля. Кантер (псевдоним Фихтель) пришел в нашу службу из партийной разведки. После войны он был одним из создателей Союза свободной немецкой молодежи в Рейнланд-Пфальце и входил в правление земельной организации Союза. В 1949 году он вышел из коммунистической молодежной организации и после “перерыва позора” вступил в “Молодой союз”[6], где стал председателем районного правления и референтом по политической учебе в земельной организации.

Кантер присоединился к молодому воинству ХДС, которое, несмотря на сопротивление партийной “знати”, пробивало путь наверх для Гельмута Коля. В числе политических и личных друзей Кантера был менеджер концерна Флика Эберхард фон Браухич, через которого он уже давно обеспечивал пожертвования для команды Коля. Благодаря этому Кантер лично знал будущего канцлера и смог установить доверительные отношения с рядом людей, которых Коль собирал вокруг себя в Майнце, а потом в Бонне.

Адольф Кантер был одним из немногих наших людей в Федеративной республике, имевших перспективы успешной карьеры. Правда, ожидавшееся восхождение по ступеням партийной иерархии ХДС рядом с Колем оказалось заторможенным в 1967 году, когда против Кантера было выдвинуто обвинение в нецелевом использовании пожертвований. Хотя уголовный процесс и закончился оправданием, его репутации был нанесен урон, и политическая карьера в рядах соратников Коля стала нереальной. Тем не менее у него сохранились тесные связи в окружении Коля, а также с фон Браухичем.

С нашей помощью Кантер создал в Бонне бюро финансового и экономического консалтинга. Кроме того, мы помогли ему наладить выпуск информационного бюллетеня для экономической и политической элиты. Многие материалы бюллетеня писал наш связной с Кантером д-р Вернер К., с 1962 года регулярно встречавшийся с Кантером. К. был выдающимся экономистом. До перехода в Главное управление разведки он был членом правления Объединения немецких потребительских обществ.

Не позднее 1974 года мы поняли, что такого высококвалифицированного специалиста стоит использовать в качестве инструктора для Кантера, который стал управляющим делами и заместителем руководителя боннского бюро концерна Флика. По иронии судьбы человек, чувствовавший себя обязанным социализму, возглавил политический отдел в штабе одного из могущественнейших концернов.

Задача Кантера заключалась в сборе информации для Флика в партиях и правительстве и оказании политического влияния на общественную жизнь в соответствии с интересами концерна. Того же ожидали от него и мы. Его работа на нас стала, конечно, еще более эффективной благодаря обретению новой позиции. Политики доверяли представителю концерна Флика секреты, не чувствуя угрызений совести. Эти отношения поддерживались с помощью щедрых пожертвований. Кантер нес личную ответственность за расходование относительно малых сумм и по меньшей мере влиял на распределение более значительных, что открывало ему многие двери в ХДС и СвДП.

Задолго до того, как факты нелегальных пожертвований, практиковавшихся концерном Флика, стали достоянием общественности, мы были детально осведомлены о них. Информация о связи между капиталом и политикой, которую нам поставлял Фихтель, как нельзя более наглядно иллюстрировала марксистскую теорию государственно-монополистического капитализма.

Хотя бы для того, чтобы защитить свой источник, мы противостояли искушению передать материал западногерманским средствам массовой информации. Моя служба не имела отношения и к раскрытию скандала вокруг пожертвований партиям в 1981 году. Правда, и тогда приоткрылась только верхушка айсберга.

В результате событий 1981 года боннское бюро Флика было закрыто. Адольф Кантер получил от концерна возмещение в сумме 320 тыс. марок. Он остался официально “переводчиком между экономикой и политикой” — так он называл свою деятельность, а неофициально — переводчиком между Востоком и Западом. Его информация позволяла нам реалистически анализировать и политику нового боннского правительства во главе с Гельмутом Колем. Теперь-то и сработали связи Фихтеля, которые он установил еще в Рейнланд-Пфальце и поддерживал в качестве представителя Флика. Он смог использовать прежде всего старую дружбу с Филиппом Еннингером, который в качестве министра по делам Ведомства федерального канцлера входил в круг людей, самых близких Колю. Кантер не обладал, как Гюнтер Гийом, прямым доступом к главе правительства, но его информация едва ли была менее ценной. Поэтому у нас зазвучали сигналы тревоги, когда в 1983 году пришло срочное сообщение от одного источника в Федеральном ведомстве по охране конституции: наш связной с Кантером д-р Вернер К. раскрыт как раз по дороге на квартиру, которую Кантер снял для его регулярных посещений. Он находился под наблюдением с момента перехода границы, и слежка за ним велась до самой конспиративной квартиры. Преследователи медлили с арестом, несомненно надеясь застичь гостя К. на месте преступления. Нам удалось связаться с нашим человеком прямо на квартире, и он сумел совершить поистине авантюристический побег.

Мы боялись потерять один из своих важнейших источников. Кантеру пришлось явиться на допрос, но дознание по его делу было прекращено. Наш человек в Федеральном ведомстве по охране конституции Клаус Курон дал отбой: расследование прекращено по указанию высоких инстанций. Правда, Кантер мог теперь встречаться со своим инструктором К., который давно на протяжении десятилетий сотрудничества стал его хорошим другом, только за границей.

Когда Адольф Кантер в 1994 году был все-таки арестован, триумфальных сообщений о разоблачении еще одного “сверхшпиона”, обычных для такого рода случаев, не последовало. Федеральная прокуратура, как правило проявлявшая интерес к реакции общественности, оказалась на этот раз сдержанной. Отношение к этому случаю самым примечательным образом отличалось от подобных процессов, например от бесконечного спектакля вокруг дела Карла Винанда.

Судебное разбирательство длилось менее месяца и было практически закрытым. Некоторые журналисты обратили внимание на дело лишь гораздо позже и удивились той секретности, с которой оно рассматривалось. В ходе процесса Кантер ни разу не смутился, обнаруживая свои обширные познания в том, что происходило за кулисами правительственных партий и их связей с предпринимателями, о подставных фирмах и “устройствах для отмывания денег”. Учитывая, наряду с прочим, “малую пригодность материала, полученного путем предательства”, он был приговорен к двум годам тюрьмы условно.

Суд обоснованно констатировал, что в результате “предательства” Кантера Федеративной республике не был нанесен ущерб. Он послужил политике разрядки. Хотя представление о западногерманских политиках и воротилах экономики, формировавшееся на основе его информации, не всегда оказывалось лестным для этих лиц, оно противоречило стереотипному образу догматических приверженцев холодной войны в консервативном лагере, который культивировался кое-кем в руководстве ГДР. Благодаря Кантеру, как позже благодаря Лидии и ее салону, мы узнали, что в лагере Коля, Штрауса и Флика мыслили гораздо прагматичнее, чем могло показаться, причем не только в том случае, когда речь шла о деньгах.

В результате объединения КПГ и СДПГ в 1946 году и благодаря существованию многочисленных связей, сложившихся в ходе совместной антифашистской борьбы, разведки обеих сторон получили возможность относительно легко засылать своих агентов к противнику. Восточное бюро СДПГ могло в широких масштабах рекрутировать для этой цели социал-демократов, ставших против воли членами СЕПГ. У нас были коммунисты, которые, не вызывая подозрений, могли стать членами западной СДПГ, так как их связывали дружеские отношения с социал-демократами. В качестве приемлемого объяснения их перехода из одной партии в другую можно было назвать неприятие сталинизма. Проблема для нас заключалась в том, что некоторые лучшие из этих людей имели действительно серьезные предубеждения против сталинистской системы в ГДР и стали лояльными по отношению к СДПГ.

Такого рода проблема возникла с Фредди. В юности он вступил в КПГ, а после войны попал в партийную разведку. Пауль Лауффер, который впоследствии подготовил к работе и Гийома, послал Фредди в западноберлинскую организацию СДПГ. Тем самым Фредди стал первым из людей Лауффера, внедренным в непосредственное окружение Вилли Брандта.

Он, конечно, ничего не имел бы против того, чтобы я сегодня назвал его имя, так как он всегда мог сказать о своей работе: “На том стою”. Но, принимая во внимание интересы его семьи, я назвал только псевдоним. Тот, кто был знаком с этим человеком, узнает его по описанию.

Фредди быстро сделал карьеру в западноберлинской организации СДПГ, но его готовность к сотрудничеству с нами постепенно уменьшалась. Магнитофонные кассеты, которые мы ему давали, оставались без записи. Он отказался информировать нас о людях из своего ближайшего окружения и категорически не соглашался называть сотрудников Восточного бюро.

Фредди понимал свое вступление в СДПГ как политическое поручение партии. Он хотел в соответствии со своими убеждениями бороться в СДПГ против правого оппортунизма и антикоммунизма, и ему было не по нраву автоматическое использование его нашей службой. Этот человек не считал себя “агентом”. Он впутывал резидента в Западном Берлине, который им руководил, в жесткие дискуссии о курсе СЕПГ во главе с Ульбрихтом. У нас росло недоверие к Фредди.

С другой стороны, становилось все яснее, что западноберлинская организация СДПГ оказывала решающее воздействие на политику всей партии в германском вопросе и что в ней был человек, обладавший качествами руководителя и имевший большое будущее, — Вилли Брандт. Источник в его окружении был важен для нас. Кроме того, я чувствовал притягательность необычного характера Фредди, а необычность эту он доказал именно тем, что создавал нам проблемы.

Я решил, что буду вести его сам. Мы встретились в крошечной мансарде одного товарища. Курили до тех пор, пока едва могли различать друг друга сквозь пелену дыма. В своей критике бюрократических извращений нашей системы Фредди оказался непреклонным. Вальтер Ульбрихт был для него, как красная тряпка для быка. Он с издевкой имитировал фальцет лидера СЕПГ. Во многом я открыто или втайне соглашался с ним, но мы еще не пришли к единому мнению.

Для этого потребовалась особое событие, которым оказались XX съезд КПСС и разоблачения Хрущевым преступлений Сталина. Фредди торжествовал: “Ну, разве я не говорил!” Съезд стал поворотным пунктом и в наших отношениях. Мы вместе мечтали о будущем социализма, освобожденном от ужасных заблуждений прошлого.

Мы решили встретиться как-нибудь, не ограничивая длительность встречи, и договорились сделать это накануне пятидесятилетия Фредди. Беседа состоялась на той маленькой вилле на озере, где у меня уже происходили встречи без свидетелей. Бьш чудесный солнечный день, оставшийся незабываемым для нас обоих. Мы сидели на веранде, закрытой от посторонних глаз, и пили ледяное шампанское. Это было вполне во вкусе Фредди.

Вместо того чтобы критиковать СЕПГ, он взялся теперь за СДПГ. Он назвал председателя партии Эриха Олленхауэра бесхребетным человеком, который позволил правым себя одурачить. Самыми же язвительными были его замечания по адресу Вилли Брандта. Казалось, моего собеседника переполняло презрение к человеку, которого он считал ренегатом из-за того, что тот сменил свою, по мнению Фредди, радикально левую позицию, которую занимал во время эмиграции, перейдя впоследствии на правое крыло партии.

Тогда мы были более или менее единодушны в этой оценке. Мы оба не только верили в возможность реформирования социалистической системы, но и считали необходимым совместно бороться против вооружения ФРГ, в том числе используя для этого средства разведки. Полагаю, что благодаря собственным усилиям я приобрел для нас важный источник. Отношения, продиктованные разведывательными задачами, превратились в дружбу, которая много дала и мне. Необычная практика, когда начальник секретной службы сам руководит своим источником, оправдалась не только в этом случае. Кстати, отношению Фредди к Вилли Брандту суждено было вскоре измениться. Позже он не без гордости показал мне письмо, от руки написанное ему председателем партии, — оно доказывало, насколько доверительными стали их отношения.

Во время той встречи на вилле, о которой я рассказываю, наступил момент, когда богатые запасы шампанского закончились. Мы перешли на пиво, и, несмотря на закалку, полученную в обществе русских друзей, мне стоило определенных усилий угнаться за Фредди.

К счастью, я дал указание сотруднику, отвечавшему за практическое проведение встречи, не прикасаться к спиртному. Незадолго до полуночи он привез нас назад в город. Я попросил остановить автомобиль недалеко от пограничного перехода. Шатаясь, мы прошли по Трептов-парку и были уже в пределах слышимости с пограничного поста, когда Фредди принялся распевать во всю глотку. Он начал с “Если мы плечом к плечу”, а затем последовал “Интернационал”. Мгновенно протрезвев, я не особенно дружески прикрикнул: “Заткнись!”

Пришлось везти Фредди к другому переходу. Я попытался втолковать ему, что надо втянуть голову в плечи и во время пограничного контроля постараться пройти, не проронив ни одного лишнего слова. С бьющимся сердцем я следил, как мой собеседник неверными шагами двигался к посту. Он обернулся еще раз и закричал: “Мы с тобой опрокинем еще тысячу стаканчиков!”

Я боялся, что полицейские на западной стороне узнают политическую звезду местного значения. Для шпрингеровской прессы сюжет был бы хоть куда: социал-демократический политик напился на Востоке до положения риз. В следующие дни я с напряженным вниманием просматривал западноберлинские газеты. История, как оказалось, не стала достоянием гласности.

Вот таков был Фредци — человек с импозантной внешностью, склонный к авантюрам, настоящий трудоголик, часто очень серьезный и всегда политически активный. В его руках сосредоточивались нити кадровых решений, и со временем он стал депутатом бундестага. Он сохранил свое “я” и в ходе нашего разведывательного сотрудничества. Я получал от него информацию, если он считал это необходимым и важным. От него я узнавал о подлинных намерениях Брандта, и именно Фредци анализировал для нас конфликты и соотношение сил внутри СДПГ. Это был источник неоценимой важности, самым серьезным образом способствовавший тому, чтобы отношение руководства СЕПГ к социал-демократам стало более деловым. У Фредди были заслуги и в установлении поначалу тайных контактов нашей стороны с западноберлинским сенатом.

Правда, после описанной встречи нам не так уж часто представлялась возможность вместе осушить “тысячу стаканчиков”. Даже и без возлияний Фредци было рискованно приезжать на наши встречи на Востоке. После же строительства стены, со всеми последствиями, которые это событие повлекло за собой, мы встречались на транзитном участке шоссе, когда он ездил на заседания бундестага в Бонн. Правда, такое решение требовало педантичного и сложного в оперативном отношении планирования.

Время въезда на транзитную магистраль и выезда с нее фиксировалось на границе обеими сторонами. Так как предписывалась максимальная скорость — сто километров в час, можно было без труда вычислить, сколько времени понадобится машине, чтобы преодолеть участок. Следовательно, прервать поездку надолго, не вызвав подозрений, не представлялось возможным. Полиция и контрразведка контролировали участок. Туристские гостиницы, площадки для парковки и невидимые части трассы наблюдались с помощью камер, так как транзитный участок был излюбленным местом деятельности западных агентов, групп содействия побегам или темных дельцов.

Как и в других случаях, я старался, насколько возможно, меньше информировать контрразведку о своих встречах, чтобы не раскрывать источник. Да и небольшое приключение было для меня освежающей переменой в рутине повседневности, давая возможность действовать так, как обычно и представляют себе работу шпиона. Кроме того, все это как нельзя более соответствовало вкусу Фредди.

Однажды в поздний послеполуденный час я сел в темносиний “мерседес” с кёльнским номером. Я был одет как западногерманский коммерсант, снабжен фальшивыми документами ФРГ и западными сигаретами. Соответствующим же образом был экипирован и мой водитель. Мы въехали на транзитную магистраль. Я знал, что Фредди чуть позже выедет из Западного Берлина.

Мы остановились у первой заправки, выпили под следящими камерами по чашке кофе и пошли прогуляться по стоянке — там, откуда можно было видеть проезжавшие автомобили. Ожидание становилось забавным. После того, как я предложил нескольким водителям грузовиков с Востока свои западные сигареты и представился фабрикантом из Рурской области, они сделались разговорчивыми. Мои собеседники обрушились на восточногерманских “бонз”. Один из них сказал: “Эти аппаратчики у нас живут, пожалуй, так же хорошо, как и вы. Различие только в одном: вы что-то создаете, а от них нет ничего путного”. Такого рода редкие встречи с действительностью в условиях “реального социализма” были куда содержательнее сообщений агентов Мильке. Знай бы славные водители, что они разговаривают как раз с одним из этих “бонз”, западные сигареты выпали бы от испуга у них из рук.

Когда в наступающей темноте мимо нас проехала машина Фредди, пришлось резко прервать наш разговор. Мы последовали за ней на недозволенно высокой скорости. Все было запланировано почти до секунды. Мы обогнали Фредди около одного из съездов, зарезервированных для машин полиции и лесничеств. С выключенными фарами оба автомобиля съехали с трассы и остановились за ближайшим поворотом. Я скользнул на сиденье водителя. Фредди втиснулся рядом со мной настолько быстро, насколько позволял его живот. Мой водитель тем временем уже сидел за рулем машины Фредди. За считанные секунды мы снова оказались на автостраде.

Мы были счастливы, как дети после удачной проделки. Фредди вздохнул: “Да, это не то, что вечно заниматься политикой”. Он передал мне материал и разъяснил ситуацию, сложившуюся на тот момент в СДПГ, а также последние действия Вилли Брандта. Я дал ему новые инструкции, и у нас осталось еще достаточно времени, чтобы поспорить и поговорить — о политике и просто “за жизнь”. Не было только холодного шампанского. Перед самой границей мы повторили маневр с обменом автомобилями.

Так мы встречались несколько раз. Проблема заключалась только в том, что ведь и западные службы, и группы содействия побегам дурачили нашу контрразведку с помощью этого же метода, на что она, в свою очередь, реагировала, и постепенно наблюдение за участками автострады, окруженными лесом, становилось все пристальнее. Нам не оставалось ничего другого, как вновь и вновь варьировать условия встреч и становиться все осторожнее. Я могу не без гордости признаться, что мы стали настолько опытными, что и собственная контрразведка на протяжении многих лет ни разу не раскрыла нас.

В конце 60-х годов после одной из встреч отказало сердце Фредци, и случилось это слишком рано. Его напряженная жизнь, тяжелая работа, двойное бремя, которое испытывал этот человек в качестве социал-демократического политика и разведчика, работавшего на Главное управление разведки, страстность, с которой он отдавался политике, еде и выпивке, сделали свое дело.

Одной из забот, тяготивших Фредци, была боязнь, что его молодая жена узнает о работе на нас. Он все время думал, что она не поймет мотивов, побудивших его поступать таким образом. Я оказался перед тяжелым выбором: оставить вдову в неведении или выплачивать ей пенсию, право на которую имели близкие родственники наших умерших источников. Я послал сотрудника к жене Фредци, и он осторожно объяснил женщине, почему у нас перед ней финансовые обязательства. Казалось, она не была ошеломлена. Хотя Фредди никогда не посвящал супругу в свои тайные дела, она все время что-то чувствовала. Для меня происшедшее было еще одним доказательством того, что женщины зачастую знают о своих благоверных больше, чем те полагают.

В Федеративной республике после “поворота” стало обычным делом клеймить как “изменников родины” и “агентов” всех западных немцев, с которыми мы поддерживали более интенсивные связи. Это огульное осуждение не имеет ничего общего с действительностью, слишком уж различными были формы контактов и их мотивы. Среди наших западногерманских партнеров встречались идеалисты и прагматики, а наряду с ними и такие, которых побуждали сотрудничать с нами чисто материальные интересы. Встречались и чисто политические контакты, называвшиеся на немецком новоязе “back channels” (тайные каналы), которые служили для обмена информацией, а часто и для подготовки переговоров. В ряде случаев такие контакты могли быть интересными и с разведывательной точки зрения. Попадались партнеры, по разным причинам позволявшие нам заглянуть за кулисы, а были и такие, кто сам устанавливал связи с нашей службой.

Например, мы имели доверительные политические контакты с двумя наиболее влиятельными социал-демократическими политиками послевоенного времени — Фрицем Эрлером и Хайнцем Кюном. Эрлер занимал посты председателя фракции СДПГ в бундестаге и заместителя председателя партии, Кюн был премьер-министром земли Северный Рейн-Вестфалия. Оба вышли из левых группировок, стоявших до прихода нацистов к власти и в годы гитлеровского режима в оппозиции к руководству СДПГ. Независимо друг от друга оба сохраняли контакты с соратниками по борьбе, жившими теперь в ГДР. Конечно, им было ясно, что регулярные визиты старых друзей происходили с одобрения некоей официальной инстанции ГДР. Они знали, что такое конспирация, и сознательно использовали этот канал.

Совместный опыт участия в движении Сопротивления и озабоченность ситуацией в мире определили характер контактов. Ни Эрлер, ни Кюн не проявляли сдержанности в критике системы, существовавшей в ГДР. С другой стороны, они с определенным скепсисом наблюдали и за развитием событий на Западе и считали своей моральной обязанностью информировать нас о тех тенденциях во внутренней и внешней политике, которые представлялись им опасными.

Старый друг Эрлера, прочно вовлеченный в нашу разведывательную работу, поддерживал контакт с председателем фракции и знакомил моих сотрудников с проблемами, с которыми сталкивались левые в прошлом социал-демократы, будучи включенными в реформистский партийный истэблишмент. Именно эти проблемы и делали их доступными для контактов с нами.

Председатель СДПГ Курт Шумахер определил Эрлера на должность эксперта партии по военным вопросам. Говорили, что тем самым Шумахер хотел отстранить левых от участия во внутрипартийной дискуссии. Теперь Эрлеру приходилось добиваться хороших отношений с бывшими офицерами гитлеровского вермахта. Для него это было, конечно, не просто, а для нас — очень полезно. Его анализ процессов, происходивших внутри НАТО, или сообщения о планах вашингтонских “ястребов” были для нас очень информативны. Оценка внутриполитической ситуации, которую давал Эрлер, также помогала нам правильно оценивать процессы, происходившие в Западной Германии.

Безвременная смерть Фрица Эрлера оставила чувствительную брешь. Когда начала вырисовываться перспектива размещения в Европе новых ядерных ракет и становилось все труднее правильно оценивать политические намерения Вашингтона, нам очень недоставало его дальновидной оценки ситуации.

Отношения с Эрлером и Кюном ограничивались уровнем политических контактов. Предоставляя нам информацию, оба преследовали политические цели: они хотели противодействовать опасному развитию событий и к тому же оказать на нас влияние в соответствии со своими социал-демократическими воззрениями.

Но далеко не во всех случаях критерии, мотивы и масштаб сотрудничества поддаются столь однозначному определению.

Доказательством тому является дело Винанда. Поначалу мы только через агента использовали социал-демократического политика Карла Винанда. Он был связан деловыми и дружескими отношениями с коммерсантом Хорстом Боссе, который занимался торговлей между Востоком и Западом и был нашим информатором под псевдонимом Егор (Охотник). Винанд очень щедро делился информацией с другом, хотя и знал о его многообразных отношениях с ГДР.

Когда Боссе погиб в автомобильной катастрофе во время одной из своих деловых поездок в ГДР, контакт с Винандом грозил оборваться. Однако на основе наших представлений о личности Винанда установление прямого контакта с ним казалось нам многообещающим шагом. Выполнение этого задания взял на себя один из наших сотрудников — эксперт по экономическим вопросам Альфред Фелькель (псевдоним Крюгер). Он был знаком с Винандом, так как входил в круг знакомых Боссе, и доказал свою профессиональность в других операциях. Как обычно, наш человек выдал себя за сотрудника Совета министров ГДР.

Винанд реагировал заинтересованно. Он получил псевдоним Штрайт (Спорщик). На протяжении 1970 года Фелькелю удалось поставить связь на прочную основу. Оба регулярно встречались, и их сотрудничество было столь обнадеживающим, что мы полностью освободили Фелькеля от других обязанностей. Почти двадцать лет, до “поворота” 1989 года, он оставался гостем Винанда, и это было его главным занятием.

В 1970 году Карл Винанд занимал пост руководителя аппарата социал-демократической фракции СДПГ и считался единственным доверенным лицом Венера. Никто не был так обстоятельно, как он, информирован о закулисных делах СДПГ. Благодаря этому дополнительному источнику у меня была достойная зависти возможность получения информации о различных представлениях, намерениях и позиционной войне внутри руководящей “тройки” СДПГ: Брандт — Венер — Шмидт.

Я не знаю, был ли Герберт Венер в курсе контактов своего ближайшего сотрудника с Фелькелем и не сотрудничал ли Винанд с нами даже по поручению самого “дядюшки” Венера. Так как Винанд пользовался славой человека, в высшей степени движимого материальной заинтересованностью, мы рискнули принять во внимание и возможность прямой вербовки. Тогда стало известно, что объект вербовки не только ценил хорошие сделки, но и питал большую страсть к охоте. Вместо того чтобы потребовать подписи под заявлением-обязательством — что мы и без того редко делали в такого рода случаях, — мы решили через Фелькеля пригласить Винанда вместе со мной поохотиться на муфлонов, так как этих редких диких овец в его коллекции трофеев еще не было.

Карл Винанд не отклонил предложения, но избегал конкретной договоренности. Поэтому я с ним так никогда и не встретился. Он был осторожным человеком. Только один раз он прибыл для беседы на один из наших берлинских объектов, а в остальных случаях Фелькель встречался с ним за границей.

Вследствие ряда скандалов Винанду пришлось оставить все свои посты в Бонне, но его по-прежнему ценили как советника ведущих социал-демократов, и он сохранял тесные отношения со многими из них, в особенности с Гербертом Венером и Гельмутом Шмидтом. После ареста Гийома нас очень беспокоила возможность раскрытия связи Винанда. Мы не хотели дать повод к свержению еще одного канцлера. Поэтому было решено временно заморозить контакты.

Неохотно я дал “добро” на поездку Фелькеля на озеро Гарда к Винанду, который хотел по-прежнему поддерживать контакты. Позже Фелькель сообщил, что Винанд в долгом доверительном разговоре заявил о своей политической близости к нам.

Оба продолжали регулярные встречи с соблюдением еще больших мер предосторожности. Лишь однажды контакты были прерваны более чем на год, когда мы узнали, что КГБ, судя по всему, намерен начать дела с Винандом. Всегда неприятно, когда две службы, пусть даже дружественные, обхаживают один и тот же источник. В конце концов мне удалось с помощью энергичной аргументации удержать советских коллег от попыток сближения с Винандом. КГБ отошел от него.

Связь с Винандом была на протяжении многих лет одним из наших наиболее дорогостоящих предприятий, даже если возлагавшиеся на нее ожидания не всегда реализовывались. За Винандом нельзя было закрепить никаких обязанностей, он трудно поддавался контролю. Так, я узнал о его участии в проекте, который должен был дать ГДР настоятельно необходимый ей кредит (так называемая “цюрихская модель”). В начале 80-х годов планировалось при поддержке Бонна и с участием ГДР основать в Швейцарии банк, через который валюта должна была поступать в ГДР с международного рынка капиталов. От участия в этом проекте Винанд ожидал для себя не только комиссионных, но и поста директора банка. В дело был посвящен также один из доверенных людей Гельмута Коля — Филипп Еннингер, старый друг Винанда.

Предприятие реализовалось за нашей спиной, только по каналам Шалька и Мильке. Мой министр не информировал меня. Когда я призвал Мильке к ответу, он отмахнулся, назвав все мои доводы “бреднями”, и предположил, что я оказался жертвой дезинформации. На самом же деле я располагал информацией, полученной из окружения Коля и Еннингера и от самого Винанда.

Одним из мотивов, с помощью которого Мильке стремился скрыть происходившее, было его намерение разделить только с Шальком лавры спасителя ГДР от банкротства. Еще одна причина скрытности министра заключалась в том, что он не посвятил официально в переговоры ни большинство членов политбюро, ни московское руководство, хотя в ходе их речь шла и о важных политических уступках с нашей стороны. Москва, будучи информированной из собственных источников, не испытывала доверия к этим неконтролируемым и негласным сделкам. Переговоры по “цюрихской модели” провалились, но настоятельно необходимая валютная благодать все-таки снизошла на ГДР. Переговоры о новом миллиардном кредите, которые затеял Шальк благодаря своим контактам с Францем-Йозефом Штраусом, были продолжены с уполномоченным Гельмута Коля. Винанд остался ни с чем.

Карл Винанд был не единственным, кто пытался связать свою политическую миссию с извлечением выгоды. Франц-Йозеф Штраус оперировал еще более крупными суммами. Я вспоминаю, что во времена социал-либеральной коалиции советские коллеги просили подготовить политический портрет лидера ХСС. Тогда его считали в Москве радикальным идеологическим догматиком правого толка. Я сообщил им, что, хотя Штраус и является представителем военно-промышленного комплекса ФРГ, он не твердолобый антикоммунист, а скорее человек, проворачивающий дела, сулящие как политическую, так и личную выгоду, везде, где представляется такая возможность.

Начиная с 50-х годов Штраус не был для нас инкогнито. Уже Йозеф Мюллер и Фриц Шеффер описывали молодого Штрауса как “умного и гибкого политика”, несомненно готового говорить с нами. Когда Штраус стал министром по делам атомной энергии, инициатива по установлению контактов исходила от него. Он заморозил их, став министром обороны, и возобновил после отставки. Действуя в традициях своих предшественников Мюллера и Шеффера, баварский политик пытался на свой страх и риск вмешаться в политику в германском вопросе. При этом одной из областей, вызывавшей его интерес, была внутригерманская торговля.

Поэтому важная связь со Штраусом была установлена через одного из немногих граждан ГДР, все еще занимавшихся частной внешней торговлей. Речь идет о Симоне Гольденберге, внешнеторговая фирма которого работала в сотрудничестве с Главным управлением разведки. Одним из торговых партнеров Гольденберга был владелец крупных боен Мерц — близкий друг, компаньон и товарищ Штрауса по охоте. Этой связи граждане ГДР обязаны тем, что стейки и прочие вкусные мясные продукты оставались в их стране дефицитным товаром. Качественное мясо уходило по демпинговым ценам к другу Штрауса Мерцу.

За сотрудничество с частными предпринимателями в области внешней торговли, вроде Гольденберга, отвечал мой заместитель Ханс Фрук. Ему надлежало заботиться о том, чтобы эти люди переводили часть своих прибылей в фонды СЕПГ и оказывали услуги разведывательного характера.

Так как при получении валюты благодаря частным торговцам мы считали желательным соблюдение большего государственного порядка, в середине 60-х годов началась более жесткая координация внешнеторговой деятельности. Для решения этой задачи Фрук предложил Александра Шальк-Голодковского, секретаря парторганизации в министерстве внутригерманской и внешней торговли. На протяжении следующих лет Шальк создал собственную торговую организацию “Коммерческая координация” (“КоКо”), но продолжал сотрудничать с частными предпринимателями в области внешней торговли. Через Гольденберга он вышел и на связь со Штраусом.

В конце концов область деятельности Шалька весьма обособилась от Главного управления разведки и стала непосредственно подчиняться министру. Как и адвокат Фогель, Шальк имел право непосредственного доклада Мильке. Тот факт, что Мильке руководил двумя столь важными людьми, не только льстил его тщеславию, но и повышал политический вес министра в глазах Хонеккера. К тому же Мильке надеялся, что информация, к которой он получил доступ через Шалька, принизит роль моей службы в Москве.

Мильке информировал меня о деятельности Шалька только в тех случаях, когда речь шла об информации, особенно важной с внешнеполитической точки зрения. Такую информацию приносили контакты со Штраусом. С не меньшим удивлением я читал в сообщениях Шалька, как непринужденно Штраус выбалтывал своему партнеру из ГДР политические и военные тайны ФРГ и западного союза.

Александр Шальк-Голодковский показался мне умным, увлекательным, но в то же время холодным человеком, который только на словах заботился об идеологических интересах, а на самом деле — и куда более — о своем авторитете у руководства и о сделках. Подобный прагматизм я уже констатировал у Штрауса. Поэтому не удивительно, что оба поняли друг друга. Как и в других случаях, из конспиративной связи выросла мужская дружба.

У меня было мало личных контактов с Шальком. Случаю оказалось угодно, чтобы Шальк и я после первых трех его тайных встреч со Штраусом вместе проводили отпуск в Болгарии. Фотография, на которой мы вдвоем едим рыбу в Варне, позволяет предположить, что между нами существовали доверительные отношения, но она вводит в заблуждение. Даже за стойкой бара добытчик валюты строго придерживался указания сообщать о своих действиях только Мильке.

При наблюдении за тайными контактами между Шальком и Штраусом я подчас зависел от визуальной информации. Примерно через месяц после нашей встречи в отпуске меня обогнал по пути в Дрезден кортеж престижных автомобилей с мюнхенскими номерами, в том числе один “вольво”. Шальк и Штраус возвращались с прогулки в Шорфхайде, где они охотились в угодьях Хонеккера. Чуть позже в Эрфурте я снова наткнулся на следы Штрауса. Я встретил секретаря горкома партии, пребывавшего в замешательстве, который без предварительного оповещения и объяснения увидел в своем городе главного западногерманского “поджигателя войны”. Того осыпали восхвалениями и подарками, пока он не направил свой самолет назад в Федеративную республику. Секретарь столкнулся с большими трудностями при объяснении этого явления. Я тоже не смог помочь ему.

Раз в год я встречался с Шальком, чтобы координировать задачи. Речь шла о руководстве фирмами, которые использовались Главным управлением разведки, и о валюте, которую Шальк предоставлял для работы моей службы. При этом нельзя было даже упоминать о связи со Штраусом. Это было табу и при всех других контактах между Главным управлением разведки и “КоКо”.

Вот почему сообщение о том, что ГДР получила миллиардный кредит при содействии Штрауса, было для меня полной неожиданностью. Переговоры с Шальком велись столь скрытно, что наши источники в Бонне так ничего и не узнали. Не сумел и я ответить на вопрос, почему именно премьер-министр Баварии хотел спасти ГДР от неплатежеспособности. Подоплека происходившего оставалась тайной Мильке и Шалька.

В конце 70-х я еще раз занялся проблемой связи со Штраусом. Инициатор контакта Симон Гольденберг задержался во время деловой поездки на Запад. Он был болен, лежал в венской больнице и заявил, что не вернется в ГДР.

Объяснение этому шагу напрашивалось само собой. Контрразведка давно следила за Гольденбергом и хотела отдать приказ о его аресте, поскольку некоторые его дела даже при самом широком истолковании их направленности были несовместимы с законодательством ГДР. Так как Шальк перенял важнейшие связи Гольденберга, тот уже не был тем, без кого невозможно обойтись.

С другой стороны, не было примеров и того, чтобы не самый последний неофициальный сотрудник министерства безопасности просто по телефону заявил, что прекращает сотрудничество — и делу конец. Гольденберг потребовал, кроме того, разрешить выезд на Запад его жене, а ему — продать свой роскошный особняк в Берлине. Странно, что Мильке, который посылал на голову любого дезертира самые страшные проклятия, без труда дал Фруку уговорить себя пойти навстречу Гольденбергу.

Требования Гольденберга удивили меня и потому, что мы знали: в Федеративной республике выдан ордер на его арест. Там не только стала известна его связь с министерством госбезопасности, в вину ему вменялось и участие в похищении. Тем более неожиданным для нас было обнаружить его некоторое время спустя в Баварии, где Гольденберг на покое доживал свой век. Должна была существовать некая сильная рука, защищавшая его от Федерального ведомства по охране конституции и федеральной юстиции.

История связей со Штраусом — наглядный пример сложности проблем тайных германо-германских контактов, свидетельствующий среди прочего и о том, как избирательно творились суд и расправа после “поворота”. Что прощается консервативным политикам как форма общегерманской политики, в отношении социал-демократов почти приравнивается к измене родине. Наши сотрудники и контакты, которые собрали на правом политическом фланге и в мире промышленности обширную информацию, могли рассчитывать в целом на очень сдержанное, даже милостивое отношение со стороны Федеральной прокуратуры, а то и вообще не подвергались преследованию.