Folder IX

E:\NewFolder\Новая (первая) цель

\Laboratory

• Warning: invalid user. Replace and strike any key


К трем часам дня в столовой осталось ровно столько блюд, чтобы хватило на дежурный обед — салат, суп, мясо с гарниром, компот. Как назло, блюда самые дорогие — неимущие сотрудники НИИ расхватали морковь со сметаной, котлеты и рыбное филе, оставив высохшие насквозь ломтики семги, прогорклые маслины и растаявшую в жирном соусе пережаренную свиную отбивную.

Но мне жаловаться было грех — я питался нелегально, пользуясь правом человека-призрака. Миновав очередь запоздавших к обеду лаборантов, набросал на поднос тарелок, пристроил стакан компота и, буркнув кассиру: «По талону», отошел от раздачи. На меня никто не обратил внимания. Как-то раз в служебной раздевалке наблюдал сцену соблазнения профессором лаборантки — только моя совесть не позволила досмотреть до финала; участники напрочь игнорировали меня, даже невзирая на деликатное покашливание.

В столовой обедали ученые мужи и изредка — дамы; меня не замечали, но я не уверен, что в том был виноват Иллюзион. Вполне возможно, что эти люди оставались углубленными в собственные размышления, даже если бы мимо прошла Алла Борисовна со свитой. За иными столами примостились по одному: старички, нахохлившись над тарелкой, кушали медленно, тщательно пережевывая каждый кусочек; те, кто помоложе, торопливо глотали борщ и котлеты, спеша вернуться к работе. За другими столами, где сидели компанией, рассыпались в научной беседе малопонятные термины; люди давились едой, только чтобы успеть вставить слово в рассуждения оппонента.

Может быть, эти преданные поклонники наук действительно жили так, как им хотелось, а может, Иллюзион внушил им, что для ученого нет другой жизни, кроме как прозябание в заброшенном НИИ во имя служения науке. Мне как-то было уже все равно — когда у самого полон рот проблем, нечего в чужую варежку заглядывать. Я поставил поднос на столик в углу и начал торопливо есть — пища не внушала аппетита, поэтому приходилось действовать по принципу «проглотил и забыл».

Я уже запамятовал, когда последний раз ел медленно и со вкусом, — трапезы на коленках быстрой едой из «Макдоналдса», которые предшествовали общепитовским обедам в институтской столовой, тоже не очень-то легко ложились на желудок. В уличных закусочных мы с Шелестом питались во время беготни по каменным джунглям столичных пригородов — период, который я называл «крысиными бегами». Федеральные спецслужбы с методичностью хорошо отлаженной машины раз за разом выходили на наш след; когда они зацепили хакера Кэти, до поры до времени игравшую роль нашего ангела-хранителя, и ей тоже пришлось скрываться, я было решил, что нас прижали к ногтю. Но Шелест, ветеран игры в кошки-мышки, с хладнокровием профессионального фокусника отправил нас всех на тот свет, взорвав в Фуркасовском переулке машину, в которой лежала одежда с частицами кожи, выращенной по образцам наших ДНК.

После этого мы с Шелестом буквально легли на дно, проведя две недели на дне водоотводного канала в герметичном убежище, переоборудованном с помощью водонепроницаемых надувных капсул из утонувшего строительного вагончика. Зима и отсутствие навигации были нашими союзниками, но пребывание в холоде и почти полной темноте, с нехваткой кислорода и элементарных средств гигиены меня едва не доконало. Положение спасали, кроме электрогрелки, плеер с коллекцией оцифрованной музыки и карманный планшет с электронными текстами, а рацион из консервов разнообразили таблетки психоделического свойства, позволявшие вообразить себя то на подводной лодке, рассекающей океан в эпоху «холодной войны», то на космическом корабле, воткнувшемся в пустынное на сотни парсек межзвездное пространство, то на прогрызающей дорогу к центру Земли буровой установке.

Не знаю, что было бы, если б мне пришлось делить жизненное пространство с Шелестом; к счастью, он отгородился от меня двойным слоем нейлона и общались мы только по компьютерному терминалу. В этом нашлось даже какое-то удовольствие — перебрасываться электронными письмами, будто мы находимся на разных полюсах Земли. Хотя в некотором смысле так и было.

Когда срок заключения истек и мы облачились в холодные резиновые гидрокостюмы и выбрались ранним мартовским утром на берег канала, я почувствовал себя будто воскресшим из мертвых. Серое небо, пронизывающая изморозь и робкий знобящий поцелуй весеннего солнца словно откинули для меня завесу над дверью, ведущей в новую жизнь; старые страницы были перевернуты.

Что бы ни осталось там, позади, я начинал жизнь с чистого листа, и лишь с единственной ниточкой, протянувшейся из прошлого. То был Шелест; нас слишком многое связывало, чтобы просто разойтись в разные стороны. Для меня он был как осколок металла в сердце — ты чувствуешь его каждую минуту, но не можешь вынуть, не лишив себя самого жизни.

Шелестов нашел достойное применение украденным у нефтяных баронов деньгам. «Они тратят свои миллионы на покупку футбольных команд, а мы профинансируем научные исследования», — сказал он. И оборудовал в подвалах НИИ атомной энергии микробиологическую лабораторию. На вопрос, почему он выбрал физический институт для генетических исследований, Шелест ответил, что меньше вероятность нарваться на проверку — «спецы будут искать нас там, где пахнет заспиртованными кусками плоти, а не озоном от обмоток квантовых ускорителей».

Проект Шелеста был столь же удивителен, сколь и тщательно продуман. На протяжении нескольких лет над ним трудились сотни ученых со всего мира, причем подавляющее большинство из них даже не подозревало об этом — одни думали, что делают свою повседневную работу, выполняя части глобального проекта, другие вообще работали инкогнито для собственного разума — Шелест подключал их к исследовательской сети в тот момент, когда они отправлялись спать в своих квартирах. Весь проект был виртуальным — исследования проводились в компьютерной среде, моделирующей поведение живых клеток; для этой цели Шелест обеспечил мощные сервера, позаимствовав серверное время у богатой, но слабо защищающей свою сеть технологической компании.

Вовлечение реальных ресурсов потребовалось лишь на заключительной стадии, когда нужно было опробовать на практике полученные результаты. Но даже здесь Шелест сумел организовать удаленное взаимодействие, позволяя ученым своей группы получать доступ к оборудованию с компьютерных терминалов. Тем более что лишь немногие из них были в курсе истинного назначения лаборатории — Шелест умудрился провести филигранную декомпозицию задачи. Порой я начинал думать, что он сверхчеловек или носящий кремниевые чипы в голове киборг — производная искусственного разума.

Но выяснилось, что у Шелеста была правая рука — ученый-генетик, руководивший научной стороной проекта. Некто Меченов, известный также как Артур Назарян, Карло Альварес и Дикий Биолог, он был гением без всяких оговорок; и он не был в Иллюзионе. Я ни разу не встречался с ним, но Шелест отзывался о нем крайне уважительно. Правда, недавно между ними двумя произошел какой-то раскол, и Меченов отошел от работы; но проект Шелеста уже был близок к завершению.

Теперь оставшиеся в деле ученые расположились в новой лаборатории, фанатично работая над реализацией проекта генного конструктора. На вопрос, что это такое, Шелест ответил так: это будет препарат, способный перестраивать структуру ДНК реципиента в широких рамках согласно настройкам интегрированного программного модуля. Не вдаваясь в детали, Шелест объяснил, что такой препарат могли сделать уже десять лет назад, но тогда предпочли ограничиться боевыми стимуляторами, превращающими людей в универсальных солдат, а на все прочие исследования наложили запрет. Впоследствии, опасаясь хакерских налетов на генетические базы данных, правительство полностью засекретило информацию и свернуло все работы в этом направлении. Об инициативе подпольных генетиков мировое сообщество узнало слишком поздно, когда проект находился в завершающей стадии; несмотря на все попытки спецслужб разгромить организацию Шелеста, тому удалось довести исследования до практического воплощения.

Но это технические детали; куда сложнее оказалось получить ответ, для чего все это потребовалось. Несмотря на свое обещание раскрыть правду. Шелест все еще держал меня в неведении; возможно, считал, что я не готов к этому, а может, боялся, что я выдам его спецслужбам. Но если бы я хотел это сделать, то уже давно заложил бы всю компанию; нет, я сам был заинтересован в том, чтобы пройти этот путь до конца, пусть и об руку с моим злым гением Тихоном Шелестовым.


* * *

Я доел засохшие остатки обеда и, чувствуя тяжесть в желудке и комок в горле, встал из-за стола. Спускаясь по лестнице, заметил старушку-уборщицу с ведром и тряпкой. Интересно, сколько человек видят вместо старушки живой автомат, достижение кибернетического века?

У выхода из столовой я остановился, щурясь на солнце. Мартовская погода превратила улицы в болото полурастаявшей снежной каши, разлившееся между высокими сугробами старого снега, который напоминал нездоровую кожу — ноздреватую и с черными угрями. Щиплющее щеки солнце еще не спасало от порывистого холодного ветра.

Я почувствовал беспокойство, вызванное пристальным взглядом другого человека. Обернулся — ну конечно, кто это еще мог быть? Шелест стоял, прислонившись к стене, и жевал зубочистку, внимательно глядя на меня из-под полуопущенных ресниц. На нем, как и на мне, была куртка, купленная на барахолке, и неброского цвета джинсы.

Уж наверное, он стоит здесь от силы минуту, а делает вид, будто ждет меня со вчерашнего дня.

— Привет, — сказал я.

Шелест кивнул.

Никак не могу отделаться от привычки здороваться с ним, Бессмысленной привычки — Шелест смотрит свысока на любые проявления деланого приличия, а я ведь не из вежливости с ним здороваюсь, просто шаблон поведения срабатывает. В свое время я ему руку протягивал для рукопожатия — Шелест как-то раз, ухмыляясь, протянул мне руку в ответ, и до конца дня кисть у меня болела, выжатая, как тряпка.

Вспоминаю, как здоровался на работе с коллегами, обходя всех по очереди с рукопожатием, — утренний ритуал. А ведь, кроме этого, нас почти ничего и не связывало — один человек ушел, другой пришел на его место — и остальные точно так же пожимают руку новичку, обмениваясь дежурными словами. Пожалуй, Шелест в чем-то прав — привычки, перешедшие в условности, — кому они нужны?

— У меня две новости, — сказал Шелест, дожевав зубочистку. — Плохая — для нас с тобой. И очень плохая — для всего мира.

— Давай просто плохую, — пожал я плечами.

— Вику не удастся вытащить.

Я замер. По спине под курткой и теплым свитером пробрались холодные мурашки.

— Ты уверен? — спросил я.

— У нее сильная фрагментация личности. Она раздроблена в виртуальном пространстве на несколько составляющих. Даже нейрохирургия не сможет ей помочь. То есть я, конечно, могу ввести ей регенерирующие препараты, и она скорее всего очнется от комы, но сохранит при этом сознание пятилетнего ребенка.

— А... имплантация психоматрицы? — осторожно спросил я.

— Закачать то, что удастся выделить из виртуальной оболочки, в нейрочип и пересадить ей в мозг? Ты знаешь, я ненавижу, когда в человека вставляют железки, — резко сказал Шелест.

Он действительно не любил этого. Пользоваться техникой, пусть даже самой изощренной — одно, сращивать человека и механизмы — совсем другое, в этом я был с ним согласен. В своем неприятии механистических тенденций Шелест отказывал в праве на существование протезам суставов и хирургическим штифтам, а уж про импланты нервных тканей и говорить нечего. Шелест не признавал и химические инъекции — помешанный на биотехнологиях, он использовал только лекарства и стимуляторы на основе биологически активных компонентов.

— Значит, либо она будет здоровой и психически неполноценной, либо все останется как есть? — спросил я.

— Выбор за тобой, — сказал Шелест. — Если считаешь нужным, можешь сделать ей имплантацию. Найти врача я тебе помогу.

— Какой же ты трус, Шелест! — сказал я с выражением. — Опять свалил груз ответственности на мои плечи и самоустранился, будто тебя это не касается.

Шелест хмуро глянул на меня и промолчал. Я подумал, что он, в сущности, очень терпеливый человек — другой бы уже давно сорвался на рукоприкладство. Но Шелест сдерживался. Видимо, он полагал себя в этой ситуации непогрешимо правым — иначе откуда такое ангельское терпение?

— Ты давно это узнал? — спросил я. — Может быть, с самого начала знал, а меня водил за нос, как обычно?

Шелест хранил молчание.

«А я давно это знал? Может быть, еще тогда, в больничном боксе, я понял, что надежды нет?» — я не мог не признаться самому себе, что любовь для меня — слишком абстрактное чувство, чтобы можно было испытывать его по отношению к бесчувственному телу, не способному говорить. Прости, Вика... хотя, как ты можешь меня простить, если мы ни разу не встречались в реальности?

— Ладно, а вторая новость? — спросил я безучастно.

— Готов опытный образец, — сказал Шелест.

Мы шли по длинной и прямой улице, вдоль которой стояли одноэтажные коттеджи и росли высаженные по линейке деревья. Окраина территории института переходила в жилой сектор, где когда-то выделяли дома академикам и членкорам. Улица упиралась в ряды вертикально стоящих цистерн с жидким азотом, напоминавших детские бутылочки с молоком. За ними вздымались корпуса институтских помещений, соединенных переходами, серело бесформенными грудами оборудование, предназначение которого для непосвященного было загадкой, торчали леса тонких труб, среди которых возвышалась исполинская труба теплоотвода, обшитая листами стали и блестевшая на солнце, как изготовившаяся к полету на Луну ракета.

— Мы в лабораторию? — спросил я.

— Да.

— А почему не по туннелю? Ты же сам говорил, чтобы только подземным ходом?

Шелест передернул плечами и ответил апатично:

— Скоро все равно свертываем здесь дела. Если раньше не засветились, сейчас тоже вряд ли раскроемся.

Он выглядел почти подавленным, и я вдруг понял, что впервые вижу его в таком убитом состоянии. «Неужели на него так подействовало то, что Виктории нельзя помочь? — подумал я. — Выходит, я зря его обвинял. Он переживает куда глубже меня. Я-то, в сущности, уже смирился с тем, что смогу встречаться с ней только в Омнисенсе».

Вот ведь как выходит — с детства читаешь книжки о благородных людях и возвышенных чувствах и понемногу начинаешь и на себя примерять роль человека с большой душой и горячим сердцем, а на поверку-то душонка мельче лужицы оказывается. Только о себе и думаешь; ни любить до гроба, ни великой идее служить ты не способен. А ведь совсем рядом есть люди, которые способны, — тот же Шелест, например. Что, стыдно? Стыдно.

— Слушай, мы можем... мы должны встречаться с ней вдвоем, — сказал я. — Ты, я и она. Будем дружить, как старые знакомые...

— Что за чушь ты несешь? — встрепенулся Шелест. — Глупость какая-то! Тебе я не могу запретить выходить в виртуал, но для меня это пустая трата времени. И вообще, ты, по-моему, не расслышал. Я сказал, что мы сделали образец.

Я пожал плечами.

— Ну сделали, ну и что? Я так понимаю, что практически это было осуществимо уже несколько лет назад?

— Да, — кивнул Шелест. — Но тогда для его использования требовалось стационарное оборудование. А сейчас — вот все, что нужно.

Он вытащил из кармана серебристую капсулу размером с упаковку аспирина. С одного конца капсулы был инъектор, с другого — разъем для подключения к компьютеру.

— Встроенный микрочип может взаимодействовать с операционной системой любого персонального компьютера. Программа управления настройками позволяет задать параметры в широком диапазоне. Биохимические соединения, созданные с использованием нанотехнологий молекулярного синтеза, подвергаются модификации внутри этой капсулы, питающейся от источника энергии, использующего эффект торсионного поля. Через полчаса после настройки сыворотка готова к употреблению. Рассчитано на одно применение, сама капсула может использоваться повторно.

— И как это действует?

— Ты вводишь сыворотку себе в кровь и ложишься спать. И просыпаешься другим человеком. Или даже не человеком — в зависимости от того, что именно ты запрограммировал.

— Эта штука меняет гены?

— Она перестраивает цепочку ДНК. И это не временные изменения, как в большинстве существующих генных препаратов. Это полное перерождение.

Шелест говорил со сдержанной гордостью — еще бы, ведь он осуществил то, над чем бился последние годы, чему посвятил свою жизнь. Я с недоверием и сомнением смотрел на маленькую металлическую капсулу. Люди Шелеста проводили испытания в своей лаборатории; они получали положительные результаты и наконец смогли создать то, ради чего работали, — генный конструктор, быстрый, эффективный, простой в использовании. Осталось наштамповать этих капсул и...

— И что дальше, Шелест? — спросил я. — Что вы собираетесь делать?

— Освободим людей от Иллюзиона, — сказал он. — Дадим каждому шанс сбросить виртуальное покрывало и реализовать себя в настоящем мире. Когда люди станут всемогущими и всезнающими, им не понадобится обманывать себя ложными мирами.

— А как ты заставишь их принимать это?

— Мы подадим препарат на черный рынок в виде модной игрушки. И будем продавать через распространителей, как это принято в бизнесе. Вначале люди станут покупать, беря пример с тех, кто уже купил, — мы сделаем рекламу, пустим ее по виртуальным каналам, засунем даже в Омнисенс — об этом позаботятся наши хакеры. А потом те, кто не захочет изменить себя, окажутся слабее и не смогут помешать прогрессивной части — тем, кто выбрал модификацию.

— Шелест, но откуда ты знаешь, что именно захотят изменить в себе люди? Это ведь, как и любая технология, может быть палка о двух концах. Ее можно использовать на благо себе, а можно — во вред другим.

— Мы ограничим возможности по перестройке внешних, физических качеств. Изменение черт лица, худоба фигуры, наращивание мышц — комплект «сделай себя сам». Все люди хотят быть стройными и красивыми, так что недостатка в покупателях не будет, — усмехнулся Шелест. — Но любая настройка будет автоматически включать и скрытые параметры, о которых не знает конечный пользователь. А именно, перестройку психической составляющей на генном уровне. Человек с измененной психикой не сможет, физически не будет способен использовать свои новые возможности в преступных целях. И тогда наступит воистину рай на земле.

Шелест улыбнулся.

— Я не верю в бога, — сказал он, предваряя мой вопрос. — Я верю в Человека. В Нового Человека, которому мы проложим дорогу с помощью этих штуковин.

Он взвесил на руке капсулу.

— Первая партия будет тысяча единиц. Думаю, они уже на складе. Это опытная серия, там возможен брак, и нет ограничения по настройкам. Так сказать, для особого пользования. Следующая партия будет массовой, и мы сделаем ее в виде стандартных, жестко заданных последовательностей, реализующих типовой набор. Конечно, над тем, как мы будем распространять препарат, еще предстоит подумать.

— Ты планируешь организовать подпольный рынок? Но сколько понадобится произвести этого препарата, чтобы выдернуть из Иллюзиона миллиарды людей? Сколько лет уйдет на это — а ведь правительство не будет сидеть сложа руки, оно попытается пресечь эту деятельность.

Шелест усмехнулся.

— Еще несколько лет уйдет, это точно. Но я привык к затяжной борьбе. К тому же, когда нас станет достаточно много, мы выйдем из подполья. Здесь важно, как на парламентских выборах, получить большинство. Как только большая часть людей пройдет перестройку личности и откажется от Иллюзиона, мы одержим победу. Мы создадим новый гибернет.

— Что?

— Новый гибернет взамен существующего. Конечно, старый так просто не сдаст свои позиции, но он вряд ли что-то сможет сделать — ведь он ограничен желаниями рядовых своих членов.

— Что такое гибернет? — спросил я.

— Я должен был рассказать тебе раньше, — вздохнул Шелест. — Видишь ли, когда компьютерные сети и мобильная связь позволили охватить весь мир, появилось всеобщее информационное поле. Электромагнитные волны есть повсюду. И везде, где они упорядочены и несут информацию, они воздействуют на человеческий мозг. Теперь представь себе, что все люди в мире связаны друг с другом с помощью информационных полей. Вот благодаря этому и возник гибернет. Это коллективное сознание всего человечества.

— Коллективный разум? Он существует? — поразился я.

— Разумом это назвать трудно — скорее это некая психофизическая структура, содержащая то, что обобщает всех людей, — инстинкты и простейшие желания. По сути своей эта структура является выражением общечеловеческого целеполагания, коллективного бессознательного начала.

— И в чем же заключается это целеполагание?

— В том, чтобы жить спокойно и безбедно, — усмехнулся Шелест. — Проблема человечества в том, что оно слишком споро развивало технологии, не заботясь о соответствии человека этим технологиям. В итоге мы создали инфосферу, на основе которой возник гибернет, раньше, чем изменилось само человеческое сознание.

— И чем же это плохо?

— Это не так уж плохо на первый взгляд. По идее, гибернет должен заботиться о своих членах. Это как ячейки сотовой связи — каждый связан с каждым, и все находятся в общей сети. Если одному плохо — другие приходят на помощь. Гибернет управляет мировой экономикой, равномерно распределяя ресурсы, он контролирует правительства, принуждая их заключать мирные соглашения между собой и заботиться о процветании своих граждан. Гибернет старается исключить несчастные случаи и аварии, уменьшить риск катастроф и антропогенного фактора; он обеспечивает все эти мелкие случайности, делающие жизнь проще, вроде невольных встреч сослуживцев в офисе. Гибернет — это вселенское сознание, вездесущее и почти всемогущее. Это почти живой бог, в упрощенном понимании, божественный дух, управляющий ходом вещей во всем мире.

— И ты собираешься выступить против него? Ты в своем уме, Шелест? Если то, что ты говоришь, правда, то это значит, что мы достигли Золотого Века. Получается, что мы противостоим не просто правительству, обществу — мы противостоим всему человечеству! Пытаемся разрушить существующий порядок, замахнувшись не просто на общество, созданное людьми, а на... господи, да это просто святотатство, Шелест! Идти против всего мира — зачем?

— Затем, что нынешний гибернет — это тупик, — убежденно произнес Шелест. — Я же сказал, что он реализует наиболее типичные человеческие желания. Сытости, тепла, крыши над головой желает каждый человек, а вот просветления и прогресса — отнюдь не всякий. Гибернет воплощает желания обывателя, а обыватель хочет лишь спокойствия и довольства, и ничего более. Несколько миллионов энтузиастов прогресса и духовного развития просто растворяются среди миллиардов тупых и недалеких, ограниченных, эгоистичных обывателей. И именно гибернет создал Иллюзион — чтобы зашорить глаза тем, кто недоволен общим положением вещей. Никаких нейрохимических соединений, с помощью которых правительство якобы контролирует общество, нет. Никакого заговора властей предержащих нет. Есть диктат — диктат массы над одиночками, диктат среднего над лучшим. Идеальная демократия, когда большинство правит миром. Если такое положение вещей продлится еще несколько лет, гибернет возьмет под контроль рождаемость и приведет ее в соответствие ресурсам мировой экономики, укрепит власть Иллюзиона над людьми, предложив каждому такой мир, в котором тот захочет жить. И тогда развитие человечества остановится раз и навсегда. Каждый человек будет существовать в двух мирах — его сознание будет жить в виртуальном мире, а его тело, управляемое гибернетом, будет выполнять свои функции в мире настоящем. Бесконечное повторение одного и того же, застывший в непрерывной пантомиме театр со спящими актерами — все мы спим, и каждый из нас видит сон, в котором мы снимся друг другу, — и все это под контролем гибернета. Вселенского сознания, всемогущего, но лишенного собственной воли слуги-повелителя, слуги плоти и повелителя разума, — достойная фреска на могиле человечества, эпическая сатира на наш образ жизни. Жаль, некому будет посмеяться.

Я долго молчал, переваривая услышанное. Шелест внес еще больший хаос в мои мысли, продолжив:

— Уничтожить гибернет практически невозможно, разве что вернуть человечество в каменный век. Можно лишь изменить его структуру. Если в обществе будет преобладать другой тип людей — активных и стремящихся к развитию, тогда и гибернет будет ориентироваться на этот тип людей, станет мощным помощником в развитии наук и искусств, не будет отвлекать людей иллюзорными картинами быта. Но для того чтобы это произошло, мы должны распространить наш препарат среди большинства жителей Земли. И должны изменить господствующий генотип человека, в первую очередь за счет сдвигов в характере людей. Конечно, гибернет с помощью правительства и спецслужб будет нам противодействовать — ведь рядовой человек боится перемен. Но мы должны победить, ради того чтобы у человечества было будущее. Теперь ты понимаешь масштаб нашего дела?

— Ты меня просто убил этим масштабом, — покачал я головой. — Теперь у меня в мыслях полный разброд и шатание. Не знаю, что и думать. Скажи, а почему продолжаются террористические акты и техногенные катастрофы? Ведь гибернет должен их предотвращать, по твоей теории.

— Он существует не так уж давно, — пожал плечами Шелест. — Несколько лет. А террористы — это фанатики, которых тяжело понять обычному человеку, соответственно, нельзя контролировать. К тому же надо учитывать и то, что существует напряженность в обществе. Миллионы людей, желающих кому-либо зла, — это мощная сила, которую гибернет не может не учитывать. А техногенные катастрофы происходят потому, что большинство людей их не боятся. Ведь гибернет ищет защиты от наиболее типичных фобий. Множество людей воспринимают всерьез ничтожную угрозу падения метеорита на Землю — и в космосе строят лазерные пушки для защиты от комет. А глобального потепления опасаются немногие, и поэтому не принимается существенных мер по защите экологии.

— Все это сложно, — признался я. — Но ответь на такой вопрос: как вышло, что ты оказался не в гибернете? Или тебя тоже кто-то вытащил?

— Я находился на подводной станции, — ответил Шелест. — Ведь я был глубоководным пловцом. И когда вернулся, понял: что-то произошло, какой-то качественный скачок. Только последствия проявились не сразу. Потом уже, из общения с некоторыми учеными, я узнал о теории гибернета. По правде сказать, я не могу утверждать со стопроцентной уверенностью, что гибернет существует. Но я очень долго пытался определить, кто же стоит за появлением Иллюзиона. И когда я убедился, что ни один человек или группа людей к этому не причастны, я поверил в гибернет.

Мы подошли к заброшенному корпусу на окраине института. Невдалеке возвышалась каменная стена, поверх которой шла колючая проволока, — в стародавние времена это была закрытая территория. Я ни разу не входил в лабораторию с поверхности — в основном, мы пробирались подземными ходами по разветвленному лабиринту переходов между подвальными помещениями, о которых теперь почти никто не знал; там было полно заброшенного оборудования, запертых дверей, которые мы научились открывать, и почти не было света — а в неосвещенную дыру никто не сунется. Брожение по этим подземельям живо напомнило мне какой-то эпизод то ли ночных снов, то ли фантазий из старой жизни — как я иду по катакомбам под большим городом, в котором живут люди с приклеенными улыбками. Только там, во сне, под улыбкой у людей могли скрываться боль и разочарование, маскируемые от жесткого надзора. А в настоящем мире, окружающем нас, люди грезят Иллюзионом и принимают за чистую монету розовые тона, в которые он красит действительность.

— Вот здесь находится лаборатория, — сказал Шелест, останавливаясь перед трехэтажным кирпичным зданием. — То есть не здесь — это старый корпус, предназначенный под снос, он пустует уже лет десять. А лаборатория в подвале.

Шелест еще раз вытащил из кармана капсулу генконструктора, покатал ее на ладони. Заходящее солнце тускло светило, позволяя безболезненно смотреть на себя, и играло неяркими бликами на боках капсулы.

— Тысячу таких уже отштамповали, — не без гордости сказал Шелест. — Сейчас проверим, как идет переход на стандартные образцы. Войдем по одному, чтобы не привлекать внимание.

Небо и земля поменялись местами; капсула подпрыгнула в воздух и повисла, лениво играя отраженными солнечными лучами, пока вокруг нее в беззвучном хороводе вращались двое пытающихся устоять на ногах людей, осыпающиеся стены дома, падающие каменные блоки и ходящая ходуном земля. Откуда-то сверху обрушился грохот и мощным ударом разрывающего уши звука, словно лавина катящихся с горы камней, приплюснул к земле все живое; капсула начала падать в залившую землю стеклянистую ледяную кашу из подтаявшего снега и воды. Над самой землей ладонь упавшего, но не потерявшего способность бороться человека схватила капсулу, запечатав в надежный и крепкий, как стальной замок, кулак. Это была рука Шелеста.

— Лабораторию взорвали! — крикнул он.

Я скорее угадал, чем услышал эти слова, — вокруг все шумело, с шуршанием и треском осыпался щебень, вилась белыми облаками цементная пыль, тяжело перекатывались обломки стен. От здания, к которому мы подошли, осталась только половина, стоявшая голым скелетом; вторая обрушилась, и почва заметно просела, образовав разломы асфальта вблизи фундамента. Шелест потемнел лицом, а глаза его сузились, осматривая разрушения.

— Там была лаборатория, — сказал он глухо, имея в виду провал в земле.

— Кто это сделал? — спросил я. — Гэбисты? Спецслужбы?

— Нет. Они бы постарались ликвидировать нас без шума и пыли, — скривился Шелест.

— Тогда, — предположил я, — это какое-нибудь частное лицо, которое хочет расправиться с нами лично...

— Брось, у меня нет врагов рангом ниже государства, — отмахнулся Шелест. — Взрыв произошел внутри, под землей. Кто-то проник в лабораторию и притащил с собой ящик взрывчатки.

Судя по лицу Шелеста, он испытывал почти физическую боль, глядя на то, как оседала пыль над провалом, похоронившим плоды его работы.

— Религиозные фанатики или фашисты-арийцы... нет, они бы не смогли, — рассуждал вслух Шелест. — Они не смогли бы нас обнаружить раньше, чем это сделали бы спецслужбы. Остается только одно — диверсию подготовил кто-то из наших.

Шелест сжал зубы так, что на скулах вздулись желваки.

— Я даже знаю, кто мог на это пойти. Это Меченов. Раньше мы часто спорили с ним — у него был свой взгляд на то, как надо использовать генконструктор. Но последнее время он демонстрировал исключительную лояльность и во всем со мной соглашался, — Шелест горько вздохнул. — Оказывается, он вынашивал свой план. Почти наверняка он прикарманил ту партию, что мы успели произвести, и взорвал лабораторию, чтобы никто другой не смог продолжить работу. Это для него выгоднее, чем просто сдать нас федералам — ведь захватив лабораторию, они бы узнали, на какой стадии находятся исследования. А теперь он сможет беспрепятственно использовать генконструктор в своих целях.

Земля вновь вздрогнула у нас под ногами, и я поспешно присел, опасаясь, как бы опять не упасть. На этот раз взрыв произошел не так близко, и я поначалу не увидел явных признаков разрушения. А потом заметил, что огромный баллон с жидким газом кренится набок. Его обшивка на глазах начала деформироваться, проминаться, как оберточная бумага; затем вдруг лопнула по швам, и цистерна развалилась, обрушившись пенистым гейзером на землю, из облака морозной пыли хлестали волны жидкого льда, мгновенно превращавшие в снег и иней все, что они омывали. Следом за первой неторопливо и величаво завалилась еще одна цистерна; все это происходило достаточно далеко от нас, поэтому мы просто стояли, с удивлением, хотя и с некоторым оттенком тревоги, наблюдая за происходящим.

— Впечатляющее зрелище, но пора выбираться отсюда, — заметил Шелест. — Через пару минут здесь будут вертолеты МЧС, а через четверть часа примчатся все — спасатели, медики, полиция. Будет такое же столпотворение, как на рынке перед праздником.

— Смотри-ка, — сказал я, заметив, как после еще одного взрыва, отдаленного и поэтому едва ощутимого, качнулась высокая труба, возвышавшаяся над приземистым квадратным зданием.

Шелест проследил, куда я указал пальцем. Труба, достаточно мощная и толстая, обшитая металлом и укрепленная железными фермами, придававшими ей сходство с ракетой на стартовом столе, медленно валилась набок, развивая скорость по мере того, как уменьшался угол наклона к земле.

Шелест смачно выругался, и в тишине бесшумного падения теплоотвода эти слова врезались в уши как смертный приговор.

В здании, на которое рухнула труба, находился действующий атомный реактор, вновь запущенный относительно недавно: Шелест через директора НИИ, на которого он имел определенное влияние, пробил запуск, чтобы обеспечить свою подпольную лабораторию дармовой энергией. Труба в последний момент разломилась; одна часть рухнула, как авиационная бомба, вторая, сдерживаемая фермами, медленно завалилась вслед. Над рассыпающимся по кирпичикам зданием вспучилось облако пыли.

Похоже, теперь по ночам будут светиться не только могильники радиоактивных отходов в заброшенном песчаном карьере на задворках института[2].

— Бежим! — рванул меня за куртку Шелест. — Если даже мы не схватим дозу радиации, то взрыв реактора привлечет сюда целую армию. По случаю теракта слетятся все спецслужбы.

— Ты думаешь, будет взрыв? — спросил я на бегу.

— Наверняка. Система охлаждения скорее всего полетела к чертям, а дежурная смена вряд ли успела заглушить реактор — это нужно было делать в первые же секунды после падения трубы. Чернобыля не будет, но поражение радиацией всего округа и последующие осадки по всей области гарантированы. Резиновые плащи войдут в моду.

— Шелест, ты думаешь, мы сумеем убежать от взрыва? — спросил я, пытаясь, чтобы в голосе вместо страха звучала ирония.

— Несколько минут у нас есть, — мы подбежали к какой-то кирпичной будке, и Шелест вышиб ногой деревянную дверь, державшуюся на ржавом шпингалете.

— Вниз! — по запыленным ступеням винтовой лестницы мы спустились на несколько метров под землю. В почти лишенном света коридоре Шелест быстро сориентировался и потащил меня за собой.

— А ты уверен, что мы правильно выбрали направление? — спросил я.

— Я исследовал местную сеть туннелей, — бросил через плечо Шелест. — Не спотыкайся!

— Я же не вижу ничего! — пожаловался я, вцепившись в руку Шелеста, который уберег меня от падения. — Как ты можешь бежать, тут темень сплошная!

— Я вижу в темноте, — ответил Шелест, будто это само собой разумелось.

Бег по пыльным и темным коридорам с редкими электрическими лампочками, низкими потолками и заваленным всевозможным мусором полом не располагал к размышлениям, но мне в голову пришла одна мысль, которую я не мог сразу обдумать, но не имел права и упустить. Поэтому я вцепился в нее, стараясь удержать в голове до того момента, когда смогу нормально поразмыслить. Ведь Шелест, по большому счету, мог и не быть человеком — по крайней мере генетически. Он столько лет работал в сфере исследований генных технологий и столько времени имел доступ к вполне реальным результатам, что мог давно модифицировать себя. Ночное зрение и улучшенные синапсы — это только самые очевидные модификации, которые приходят в голову. Бог знает, что еще он проделал со своим организмом. Он имел возможность превратить себя в универсального солдата, в сверхчеловека, в медиума или экстрасенса — в кого угодно. И совершенно неизвестно, как изменилось после этих трансформаций его мышление — ведь модификации организма, даже напрямую не затрагивающие мозг, неизбежно сказываются на психике человека.

Мы бежали по подземным коридорам долго, так долго, что усталость психологическая, порожденная однообразием происходящего, успела смениться усталостью физической. Измотанный бесконечным бегом и глотанием пыли, я чуть не свалился, когда Шелест надумал устроить привал. Он и сам устал, к тому же ему, в отличие от меня, нужно было следить за маршрутом. И несмотря на то, что я заподозрил Шелеста в использовании встроенного компьютера, он пару раз ошибся, и нам пришлось возвращаться на развилках. Однажды мы забежали в тупик; Шелест несколько минут сидел на корточках, напряженно думая и восстанавливая в памяти схему подземных коммуникаций; потом он вернулся к развилке, и дальше мы уже двигались безошибочно в одном направлении.

На пути попадались двери — одни хлипкие и часто не запертые, другие массивные, обитые листовым железом. Шелест неизменно находил способ их открыть, когда с помощью грубой силы, когда пуская в ход технические приспособления — железный лом, например, который он подобрал по дороге. До использования неспортивных методов вроде всяких там карманных лазеров, активных отмычек и пластиковой взрывчатки Шелест не опускался. У него попросту не было при себе комплекта шпионского инвентаря — взрыв лаборатории застал его врасплох.

Наконец мы справились с последней дверью и вылезли в туннель, куда более широкий, чем предыдущий. На полу лежали шпалы, но не было рельсов — значит, то был заброшенный туннель подземки. Мы остановились, переводя дух. Реактор, судя по всему, так и не взорвался — тогда мы бы почувствовали подземный толчок. Это приносило небольшое утешение.

— Нам в разные стороны, — сказал Шелест. — Тебе туда.

— Почему?

— Там находится заброшенная станция — прибежище маргиналов. Спрячься там. По условному знаку — помнишь, я тебе показывал? — найдешь Кэти, она поможет.

— А ты?

— А я выберусь на поверхность и узнаю, что происходит. Без тебя мне будет легче.

Я кивнул, соглашаясь.

— Ну, до встречи, — Шелест коротко отсалютовал ладонью и повернулся, чтобы уйти.

— Подожди, — сказал я.

Не знаю, зачем мне захотелось его остановить. Пожалуй, я подумал, что надо как-то попрощаться. Раньше Шелест всегда руководил мною, когда ненавязчиво, когда в открытую; теперь он впервые оставлял меня действовать на собственное усмотрение. Возможно, это значило, что нам предстояло расстаться навсегда.

— Ты сильно изменил свой генотип? — спросил я. — В смысле, ты уже пользовался раньше генконструктором?

Шелест покачал головой.

— Нет. Только временные модификации с ограниченным сроком действия.

Он вытащил из кармана металлическую колбочку и протянул мне.

— Возьми. Можешь использовать, если захочешь.

Я протестующе поднял руки.

— Нет уж, спасибо. Не вижу необходимости превращать себя в мутанта.

— Необязательно меняться внешне. Ты можешь изменить свой характер. Это то, что войдет в стандартный комплект, когда мы начнем распространять их, — изменение характера на уровне ментальности. Скажи «нет» эгоизму, подлости, трусости, мелочности. Сделай себя лучше и чище.

— Прибереги свои лозунги для рекламной кампании. Я не вижу необходимости менять себя. Конечно, я не герой, как ты, но и становиться героем не собираюсь. Вот тебе как раз было бы неплохо использовать эту штуку — из идеологических соображений. Или ты считаешь, что твой характер и так уже истинно нордический и соответствует характеру «человека нового типа»?

Шелест помолчал. Потом опустил капсулу в карман.

— Я думаю над этим, — сказал он и повернулся.

Я смотрел на то, как он быстрыми шагами уходит в глубь туннеля, легко, будто и не было полуторачасовой изнуряющей гонки. Потом вздохнул и поплелся в противоположном направлении.


\Metro.cave


Освещение в туннеле присутствовало, и вроде бы достаточно хорошее — достаточно, чтобы разглядеть шпалы под ногами. Но вот вдалеке забрезжил свет, и Мирославу стало ясно, что он шел почти в потемках — желтые электрические лампочки уже отслужили свое, а многие вовсе потухли. Обрадованный, Мирослав прибавил шагу, различая вдалеке голоса людей.

Тени дрожали на стенах, отскакивая от извивающихся языков пламени. Костры были сложены прямо на полу станции, и обилие темных пятен на потрескавшемся мраморе свидетельствовало о том, что не первый день здесь жгут старую мебель и пьют пиво вместо того, чтобы суетливо бежать от дома к работе и обратно. Слыша голоса, песни, щелканье пламени и звон бутылок, Слава притормозил у входа на станцию, с некоторой опаской взобравшись на платформу по обвалившейся каменной плите. Но потом понял, что боятся тут нечего и некого.

Молодежь гуляла, наслаждаясь свободой и вседозволенностью. Возле костров сидели, стояли и лежали, булькали пивом в жестянках, заставляли хрипеть аудиотехнику и хрипели сами, терзая дребезжащие гитары. Какой-то умник въехал на станцию прямо на мотоцикле и демонстрировал друзьям сверкающую хромом новую «Яву». Косухи и банданы, джемперы и бейсболки, потертые джинсы и штаны-милитари, кроссовки и башмаки на платформе. Слюнявая радость со вкусом металлического кольца в губе и пропахшие пивом волосы подруги, покрытые скрипящей косухой худые плечи и выставленные напоказ мясистые бицепсы, заголенные пупки и зудящая под татуировками кожа. Мир, наигранно сложный и интуитивно простой — как любовь в шестнадцать лет.

Мирослав прошел через станцию, оглядываясь на девчонок и независимо встречая ревнивые взгляды парней. Где-то здесь была Кэти, загадочная девушка-хакер; они с Шелестом ни разу не встречались в реальности, но по закону Братства Хакеров доверяли друг другу как брат сестре. Услуга за услугу у них дошло до того, что Кэти взломала сервер нефтяной компании; если бы федералы доказали ее причастность к деятельности Шелеста, то впаяли бы не меньше десяти лет тюрьмы. Правда, в виртуальной реальности дружба Кэти и Шелеста длилась не один год; и должно быть, бессонные ночи, проведенные в чатах, засчитывались как совместный вечер в настоящем кафе.

На рукав Слава повязал платок со знаком от Шелеста — пришитый к ткани трилистник, вырезанный из компакт-диска. Но на этот знак никто не обращал внимания — разного рода символики на одежде здесь было в избытке, а лазерные диски ежеминутно сверкали в руках обменивающихся программами людей. Мирослав дошел до конца станции и остановился, разглядывая проходящих мимо девушек.

А смотреть надо было на парней. Какой-то верзила в футболке с гербом (озаренный солнцем земной шар между двумя снопами золотистых колосьев) подошел к Славе, и тот понял, что незнакомец давно уже следит за ним. Русые волосы и борода были частью распущены, частью заплетены в косички и украшены бисером. Мужественности парню добавляли тесные джинсы а-ля Курт Рассел и агрессивные татуировки на широких плечах. Но, судя по глазам, ему было лет двадцать, от силы двадцать пять — прищур еще не собирал пучки морщин, и взгляд, хотя и настороженный, не таил утомленной злобы.

— Ты — Шелест? — спросил парень низким звучным голосом.

Слава отметил, что на загорелых мускулистых руках белеют шрамы явно ножевого происхождения. И, конечно, не в тех местах, где режут руки самоубийцы. Целенаправленный поиск моментально дал результат: у правого бедра незнакомца висел нож в украшенных заклепками кожаных ножнах. Мирослав приподнял руку к виску, поправляя волосы и рассчитывая сразу ударить в глаза, в то время как вторая рука заблокирует удар ножом.

— Нет. Но меня послал Шелест, — ответил он настороженно.

— Ты, наверное, ищешь Кэти. Я ее друг, а друг Кэти — мой друг. Пойдем со мной.

Слава облегченно вздохнул. Очень уж ему не хотелось драться, тем более что парень, назвавшийся другом Кэти, вызывал симпатию сочетанием силы и какой-то детской наивности.

Они прошли к краю платформы мимо группы «волосатых», передающих по кругу единственный косяк и балдеющих под сочащуюся из динамика бесконечную музыку регги. Из основного туннеля подземки отходили боковые ответвления; в одно из них свернул не назвавшийся проводник. По мере удаления от станции ее веселый шум стихал, но люди навстречу продолжали попадаться.

Они спустились по винтовой лестнице, поднялись, проползли под нависшими кабелями и оказались в небольшой комнате, где двое парней лет пятнадцати, лежа на облезлом диване с джойстиками в руках, рубились в допотопную компьютерную игру на архаичной приставке к доисторическому телевизору. Кроме дивана и телевизора, другой мебели не было, а облезлые стены без обоев и каменный пол освещала лампочка, лишенная абажура.

Парни, на мгновение оторвавшись от игры, поприветствовали взглядами бородатого и, безразлично оглядев Мирослава, вернулись к экрану. Проводник вошел в соседнюю комнату, почти лишенную света, и исчез в темноте; Слава шагнул следом и даже не успел испугаться. Сильная рука заломила ему плечо и, скользнув вдоль спины, вцепилась в волосы; одновременно холодное лезвие прижалось к шее, где откинутой назад головой была беззащитно натянута кожа.

— Две секунды: какое варенье любит Шелест?

— Из айвы, — прохрипел Мирослав, чувствуя, как в кадык упирается острие ножа. — Он жил в Средней Азии и там пробовал айвовое варенье.

Свобода движений вернулась столь же внезапно, как прежде отступила. Страха Мирослав так и не почувствовал: все случилось слишком быстро, Обернувшись, он увидел в проеме двери освещенную фигуру бородача; тот виновато улыбался.

— Извини, так нужно. Проверка. Я и сам этого не люблю, но что поделать?

Мирослав сосчитал до двух и ударил бородатого под дых. Согнувшись, верзила вывалился в предыдущую комнату и прижался спиной к стене; Слава быстро шагнул следом и увидел, что пацаны стоят и внимательно смотрят на него, держа руки под одеждой.

— Все в порядке, — просипел бородатый, сделав успокаивающий жест в сторону парней.

Он медленно распрямился.

— Меня Данила зовут.

— Мирослав, — не пожать протянутую руку было нельзя; кисть Мирослава затрещала, но усугублять положение Данила не стал и отпустил руку.

— А ты неплохо бьешь. Не думал, что такой, как ты, может застать меня врасплох. Ладно, пойдем, проведу тебя к Кэти. Извини еще раз, что так пришлось... — он развел руками.

Вид у него был такой добродушный, что казалось — перед тобой рубаха-парень. И не догадаешься, что у этой кажущейся наивности есть обратная сторона.

— Шелест, конечно, говорил при мне пару раз про варенье, но он не сказал, что это такой пароль. Я мог и забыть, — сердито пробормотал Мирослав.

Данила улыбнулся так, что стало понятно: он не верит, что можно забыть какую-либо деталь из биографии Шелеста, о которой Славе было так мало известно. Мирослав поежился — неприятно, когда складывается ощущение, что окружающие люди могут читать твои мысли.

Они пошли дальше по каким-то коридорам и оказались в новой комнате, обставленной примерно так же, как предыдущая: диванчик, покрытая ворохом тряпок софа, универсальная полочка для: обуви, электрического чайника, еды в вакуумных упаковках, компьютерных дискет и многого другого. Освещение создавалось галогеновой лампой, воткнутой между проходящими вдоль стены проводами на манер факела.

— Кэти, тут пришел человек от Шелеста, — сказал Данила.

Тряпки на софе зашевелились. Спустя изрядное время на свет появилась лохматая мордочка, утопающая в воротнике безразмерной кофты. Кэти оказалась молоденькой губастой девчушкой с растрепанными крашеными волосами и худенькой фигурой, которая едва угадывалась под необъятной вязаной кофтой. Щурясь сквозь слипшиеся веки, она вылезла из постели и прошлепала ногами в разноцветных носках к Даниле. Обхватив его могучий торс, прижалась щекой к советскому гербу.

— Дань, я так спала хорошо, — протянула она хрипловатым голосом. — Слушай, у нас вода кончилась. Сходи, а?

— Схожу. Вы поболтайте пока. — Данила отстранил девушку, поцеловал в лоб, раздвинув ее спутанные волосы, и вышел из комнаты.

— Ну, привет, — по-доброму улыбнулась меланхоличная Кэти. — Чаю будешь? Сейчас Даня воды принесет.

Она уселась на софу и поскребла пальцами ног старый коврик на полу.

— Как там Шелест? Курит?

— Э... нет. Не курит.

— Ну я переносно, — пояснила Кэти, ловя свою руку в длиннющем рукаве кофты, чтобы вытащить наружу хотя бы кончики пальцев. — Живой он?

— Живой, конечно. Полчаса назад расстались.

— Счастливый, — вздохнула Кэти. — Ты Шелеста в реале видел. Какой он?

— Ну, — замялся Мирослав. — Он такой... в общем... Крутой.

— Это точно, — согласилась Кэти. — Он не чета всяким ламерам. А ты куришь?

— Да...

— Я не в этом смысле. Сигареты есть?

Слава виновато похлопал себя по карманам.

— Ничего, сейчас чаю попьем — жизнь наладится, — пообещала Кэти. — У тебя ник есть?

— Ник? В смысле, кличка? Стих.

— О, хорошо. Ты стихи сочиняешь?

— Да нет, — смутился Мирослав. — Просто фамилия Стихеев, вот и вышло — Стих.

— А Даня сочиняет. Очень здоровски! Сейчас послушаешь.

— А он... это... ну, в смысле... Твой парень, да?

— Ты что? — изумилась она. — Брат! Понимать надо.

И наступил долгожданный момент расслабления, которого Мирослав ждал с того дня, как впервые благодаря Шелесту увидел мир без прикрас. Момент, когда он смог позабыть обо всех тревогах и разочарованиях и просто довериться теплой волне спокойствия и умиротворенности, качавшей, как младенца в люльке, его исстрадавшееся сознание.

Втроем они выпили горячего чая с ликером, а потом сидели «при свечах» — Данила набросил на галогеновую лампу покрывало, из-под которого пробивалась лишь узкая полоса синеватого света. Затем появилась гитара. Слава играть не умел, а Кэти спела своим осипшим голосом какую-то длинную грустную песню, слов в которой было не разобрать, кроме часто повторяющегося: «Ямал, ямал». Зато Данила играл одну песню за другой; судя по тому, что каждая вторая четко узнавалась, Мирослав решил, что половину Дэн играет популярных, а половину своих.

В этой истории нет превращений

И, кажется, нет волшебства.

Я поднимаюсь, считаю ступени

И вспоминаю слова.

Старые песни, закрытые шторы,

Мы снова будем пить чай.

И только утром прервет разговоры

Странное слово «прощай».

Но останется надежда,

Пусть лицо твое не помню.

Я люблю тебя, как прежде...

В тишине пустынных комнат,

В полумраке старых лестниц

Я ищу тебя, но знаю, —

Мы не будем больше вместе,

Кто умрет — не воскресает.

Дождь за окном, одинокий прохожий,

Ветер забытых времен.

Мы не стареем, мы стали моложе,

Но, может быть, это сон.

И я не верю, что в мире есть двери,

Где нам с тобой не пройти.

Но окончание прожитых серий —

Странное слово «прости».

— Что стих, Стихеев? — спросил Данила. — Может, скажешь чего?

Слава лежал на диване, свесив ноги и откинувшись на валик. Кэти свернулась клубочком на софе, притулившись к Даниле, который задумчиво щипал струны гитары. В полутемной комнате, пропахшей фруктовым ликером, царил томный аромат свободы и сумрачной неги. Ничего не хотелось делать — ни ходить, ни разговаривать, ни даже думать.

— Вот мы тут лежим, поем, — сказал Мирослав лениво. — А там наверху атомные реакторы взрываются. Может быть, мы уже давно облучились.

— Не, не облучились, — сонно пробормотала Кэти. — Это бывшая правительственная ветка метро, тут вентиляция с фильтрами против радиации. Вода из артезианской скважины, даже электричество можно обеспечить: Данила где-то внизу дизель нашел исправный, да, Данил? Так что здесь можно хоть третью мировую переждать.

— Я вообще не понимаю, зачем что-то там взрывать, какую-то бучу устраивать, — сказал Данила. — Жили бы, как живется, и незачем что-то менять. Все перемены к худшему.

— Нет, так нельзя, — сказал Мирослав. — Если все так будут думать, гибернет окончательно захватит власть над людьми. Подгонит народ под одну гребенку, и будем мы ходить, как ослики, по кругу, выполняя чужую установку на всеобщее иллюзорное счастье. Человек обязан развиваться.

— Почему?

— Ну как же? Эволюция — это поступательное развитие. Какой смысл было тогда превращаться из обезьяны в человека, слезать с дерева и брать в руки палку-копалку? Чтобы в один прекрасный момент остановиться на достигнутом?

— И все-таки все движется по кругу, — сказал Данила. — Вот я, к примеру, типа бард. Стихоплетством маюсь, на гитаре бренчу, дерусь из-за девок, когда и на ножах. Ну и что? Лет триста назад я бы носил камзол из бархата и кружевные панталоны. Ну, усы щегольские носил бы вместо косичек, а делал бы все то же самое. И думал так же, ну разве что не бросался бы изречениями Козьмы Пруткова да цитатами из Булгакова. И две тысячи лет тому назад не многое изменилось бы. Уклад жизни тогда был другой, а думали люди так же, как и мы сейчас. Думаешь, ты бы Сократа переспорил? Со всем своим знанием современной философии, которая, между прочим, вся на Аристотелевом горбу держится? Да тебя бы древнегреческие риторы в два счета твоими же аргументами побили! И на чем тогда сказалась тысячелетняя цивилизация? Уж во всяком случае, не на остроте ума или нетривиальности человеческого мышления.

— И к чему ты клонишь? — спросил Мирослав.

— Технология ничего не дает человеку, — пожал плечами Данила. — Эволюция должна вот здесь протекать, — он постучал себя костяшками по лбу. — Замени автоматы мечами, автомобили колесницами, статую Свободы на Родосский Колосс, а кредитную карточку на слиток золота — и ты безболезненно перенесешься в бронзовый век, где правили все те же человеческие страхи, амбиции, иллюзии. Скажешь, не так?

Слава приподнялся на диване, готовясь ответить.

— А вот здесь мы вплотную подходим к навязчивой идее моего дру... скажем так, камрада Шелеста. Не думал, что мне придется выступать адептом его учения, но излагаю вкратце. Генетические изменения человека и есть тот шаг в эволюции, который поставит нас на новую ступень развития. Вид хомо сапиенс существует сорок тысяч лет — Шелест считает, что пора дать дорогу новому виду, у которого будет и своя психология, отличная от психологии нынешнего человека.

— Так вот чем занимается Шелест, — протянула Кэти. — Выходит, он подвижник. Идейный борец. А я все думала — зачем ему столько денег?

— Может быть, идея верная, — сказал Данила, — но как ее осуществить? Это не просто шаг вперед; это революционный скачок. Такое дело не провернуть без серьезной борьбы. Но, как бы то ни было, есть люди, заряженные на схватку, а есть те, кому интереснее смотреть со стороны и ждать, чем все это закончится. Я призываю просто наблюдать и оставить ратные труды тем, кто видит в этом смысл. Ибо я смысл вижу только в хороших стихах.

И он стал наигрывать новый, задорный мотив.

Мирославу было трудно молчать, но и возражать Даниле он не хотел. Сказать, что борьба Шелеста была для него чужой, он не мог. С другой стороны, когда это Шелест привлек его на свою сторону? Когда силком содрал с Мирослава сладкий покров иллюзии? Непросто решить. И вообще, жизнь чертовски сложная штука.

Насколько она казалась проще и приятнее, когда была сервирована узорами Иллюзиона!

Загрузка...