Иосиф Сталин, его маршалы и генералы

Нарком обороны Климент Ефремович Ворошилов

Никто не знает, как именно проходил разговор в сталинском кабинете, когда в мае 1940 года вождь объявил Клименту Ефремовичу Ворошилову, что снимает его с поста народного комиссара обороны СССР.

Ворошилов просидел в кресле наркома почти пятнадцать лет. Не только он сам, но и вся страна привыкла считать, что во главе Красной армии незыблемо стоит прославленный герой Гражданской войны, создатель непобедимых советских вооруженных сил, лучший друг великого Сталина, воспетый в песнях «первый красный офицер» Клим Ворошилов.

Подчиненные и пропагандистский аппарат так долго восхищались его полководческими талантами, что он и сам начал в это верить. Все, что происходило в Красной армии, было связано с его именем. На любых торжественных собраниях по всей стране Климента Ефремовича выбирали в почетный президиум. Не только красноармейцы, но и пионеры и комсомольцы слали ему свои рапорты и, маршируя, пели:

Были «ворошиловские стрелки» — этим почетным званием и нагрудным значком награждали тех, кто выполнял установленные нормативы в стрельбе из винтовки. Говорили о «ворошиловском залпе», называя общий вес снарядов, которые могли одновременно выпустить все артиллерийские орудия Красной армии. Даже существовали «ворошиловские завтраки» — установленное по его приказу дополнительное питание для военных летчиков: кофе с молоком, булочка и шоколад, которыми в полдень угощали пилотов.

Когда Сталин сказал ему, что придется уйти из Наркомата обороны и принять на себя ответственность за все неудачи Красной армии в Финской кампании зимы 1939/40 года, Ворошилов, надо полагать, был потрясен. Да, тех, кто находился рядом с ним, товарищей по политбюро или армейскому руководству, сажали и расстреливали. Но к нему-то какие могли быть претензии?

Серость и посредственность в сталинском окружении пороком не считались. Зато Ворошилов был очень гостеприимен. Дважды в год, после майского и ноябрьского парадов, устраивал у себя большие обеды, а уж неформальные ужины и вечеринки у него в кремлевской квартире и на даче происходили постоянно. Он рад был видеть и молодежь, которая собиралась у его сына Петра и приходила к детям покойного Фрунзе Тимуру и Тане, которых он воспитывал после ранней смерти родителей.

Клименту Ефремовичу казалось, что его все любят. И он действительно был одним из самых популярных людей в стране.

Он умел располагать людей к себе. Будущий генерал Петр Григорьевич Григоренко летом 1937 года докладывал наркому обороны Ворошилову о приведении в боевую готовность Минского укрепленного района.

Услышав фамилию, Ворошилов спросил:

— Григоренко? Украинец? А мову свою нэ забув?

Будущий генерал ответил стихами:

— О, та ты Шевченко знаешь, — обрадовался нарком. — Вирно! Своего забуваты нэ трэба. Я ж теж украинець. Я нэ Ворошилов. То россияны прыробылы мэни тэ «в». А я Ворошило. У мэнэ дид ще живий, та його в сэли клычуть дид Ворошило...

Когда Сталин твердо сказал Клименту Ефремовичу, что придется уйти из наркомата, Ворошилов, наверное, хотя бы на миг горько пожалел, что все сложилось именно так. Но исправить уже ничего было нельзя.

Встреча в Царицыне

Климент Ефремович Ворошилов родился 4 февраля 1881 года в селе Верхнее Бахмутского уезда Екатеринославской губернии. Его отец служил сторожем на железной дороге. Человек крайне своевольный, с тяжелым характером, он нигде подолгу не задерживался, уходил с работы, поэтому семья нередко голодала. Будущий военный министр с сестрой не раз просили подаяния. Клименту Ефремовичу пришлось работать с ранних лет — он пас скот, помогал в рудничных мастерских.

Мать хотела, чтобы Клим обучился грамоте и мог читать псалтырь и часослов. Он был певчим в церкви. Уже в советские времена, после обильного застолья, член политбюро и первый секретарь Ленинградского обкома Андрей Александрович Жданов садился за пианино, и Ворошилов начинал:

Молотов и Сталин подхватывали.

В двенадцать лет Ворошилов пошел в земскую школу в селе Васильевском, где проучился два года. На этом его образование завершилось. Больше он никогда и ничему не учился. И не подозревал, что нуждается в продолжении образования.

В пятнадцать лет начал работать на Юрьевском металлургическом заводе. В нем рано проснулась бунтарская натура, в восемнадцать лет он уже устроил забастовку в чугунолитейном цехе. Его арестовали и уволили с работы. В 1903 году Клима приняли в Российскую социал-демократическую рабочую партию. После раскола социал-демократов Ворошилов практически сразу примкнул к большевикам. Он устроился в Луганске на паровозостроительный завод Гартмана, где не столько трудился у станка, сколько занимался пропагандой. Революционная работа у него ладилась, и в 1905 году, во время первой русской революции, он организовал на заводе забастовку. После чего попал на полгода в тюрьму.

Темпераментный, умеющий ладить с людьми, Ворошилов стал заметной фигурой среди подпольщиков и в рабочем движении. В первую русскую революцию его избрали председателем Луганского Совета рабочих депутатов. В 1906 году занимался доставкой оружия из Финляндии — под руководством будущего члена политбюро Григория Евсеевича Зиновьева. Ворошилов с гордостью рассказывал, что в распоряжении луганских большевиков была неплохая лаборатория, где в большом количестве делали бомбы.

Летом 1907 года его арестовали. В октябре вынесли первый приговор, достаточно мягкий — ссылка в Архангельскую губернию на три года. Но Ворошилов не стал отбывать срок, а уже в декабре бежал и был отправлен на подпольную работу в Баку. Через несколько месяцев вернулся в Питер, где вновь был арестован. Просидел в Архангельской тюрьме несколько месяцев и был выслан в Мезенский уезд. На сей раз отбыл срок полностью. В 1912 году ссылка кончилась, Ворошилов вышел на свободу и сразу вернулся к подпольной работе. Через несколько месяцев его вновь арестовали и сослали. В 1914-м он освободился и устроился на работу на Царицынский орудийный завод, но вскоре уволился и переехал в Питер.

После Февральской революции Климент Ефремович был избран председателем городского Совета, городской думы и комитета партии в Луганске, где его хорошо знали. Затем вновь перебрался в Питер. В ноябре 1917 года он стал одним из комиссаров Петроградского военно-революционного комитета.

В январе 1918 года Ворошилов возглавил Чрезвычайную комиссию по охране Петрограда. Она разместилась в здании на углу Гороховой улицы и Адмиралтейского проспекта; до революции там располагался санкт-петербургский градоначальник. После Ворошилова здесь обосновался Феликс Эдмундович Дзержинский, возглавивший ВЧК.

В столице Ворошилов не задержался. Его командировали на Украину. В марте 1918 года он организовал партизанский отряд, названный пышно — 1-й Луганский социалистический отряд Климент Ефремович намеревался сражаться с немецкими войсками и сторонниками независимости Украины. Вскоре Ворошилов стал именоваться командующим 5-й Украинской армией, но столкновения с немецкими войсками не выдержал. Его отряды стали поспешно уходить с Украины и вышли к Царицыну, куда приехал чрезвычайный уполномоченный ВЦИК по заготовке и вывозу хлеба с Северного Кавказа в промышленные районы Иосиф Виссарионович Сталин.

Сталин решил возглавить не только хлебозаготовительные, но и военные дела. Он назначил себя председателем Реввоенсовета Северо-Кавказского военного округа.

Сталин патологически не доверял бывшим офицерам царской армии, которые служили в штабе округа. И когда к нему пришел партизанский командир Ворошилов, не желавший идти в подчинение к бывшим офицерам, они сблизились. Сталин назначил Климента Ефремовича членом военного совета округа. Из бежавших с Украины партизанских отрядов сформировали 10-ю армию, которую подчинили Ворошилову.

Тем временем на базе Северо-Кавказского округа Реввоенсовет Республики сформировал Южный фронт. Задача — создать боеспособные части и наладить оборону города от подступивших к Царицыну казачьих войск генерал-лейтенанта Петра Николаевича Краснова, который не принял советской власти.

Командовать фронтом поставили бывшего генерала Павла Павловича Сытина. Сталин и Ворошилов отказались ему подчиняться, требуя права голоса во всех военных решениях. Сытин пытался объяснить им, что войсками нельзя управлять на партийном собрании, но безуспешно. Сытина поддержал Реввоенсовет Республики и нарком по военным и морским делам Лев Давидович Троцкий. Но это только перевело царицынский конфликт в область личных взаимоотношений Сталина и Троцкого.

Троцкий в конце концов с помощью ЦК и Ленина настоял на своем. Сытин остался на посту командующего фронтом и спас город от наступавших казаков. Ворошилова вывели из состава реввоенсовета фронта, но он сохранил нечто более важное — расположение Сталина.

Порывистый, стремительный, резкий на слово, Ворошилов был, тем не менее, человеком достаточно мягким. Федор Иванович Шаляпин так описал Ворошилова — «добродушный, как будто слепленный из теста, рыхловатый». Он был если и не слабовольным, то во всяком случае легко подчиняющимся чужой воле. И он охотно подчинился Сталину.

Это уже потом, после того как Сталин одержал окончательную победу во внутриполитической борьбе, началось постепенное охлаждение и в отношениях с Ворошиловым. И Климент Ефремович все никак не мог понять, куда же уходит их казавшаяся прочной дружба...

Многие годы они были на «ты», называли друг друга по имени. Ворошилов держался со Сталиным на равных, и генсек не показывал своего превосходства, но неизменно заставлял Климента Ефремовича поступать так, как нужно было ему, Сталину.

Встречаясь с более сильными личностями, Ворошилов часто подпадал под их влияние. В двадцатых годах, когда в стране шла острая политическая борьба, некоторым политикам казалось, что они способны сделать Ворошилова своим союзником. Но они заблуждались. Он мог на короткое время увлечься какими-то идеями или каким-то человеком, однако Сталин всегда умел вернуть его на свою сторону.

В июле 1923 года Григорий Евсеевич Зиновьев, член политбюро, председатель исполкома Коминтерна и руководитель Петрограда, и Николай Иванович Бухарин, редактор «Правды», кандидат в члены политбюро и оргбюро ЦК, отдыхали в Кисловодске. Они были обеспокоены ростом влияния Сталина и придумали, как его нейтрализовать: упразднить оргбюро и избрать секретариат в составе Зиновьева, Сталина и Троцкого. Эта тройка и решала бы все организационные и кадровые вопросы.

Зиновьев и Бухарин пригласили в Кисловодск некоторых видных членов ЦК. Заместитель председателя Петросовета Григорий Еремеевич Евдокимов, крупный военный работник Михаил Михайлович Лашевич и командующий войсками Украинского военного округа Михаил Васильевич Фрунзе поддержали идею передать всю власть тройке.

Зиновьев телеграммой вызвал в Кисловодск и Ворошилова, который находился недалеко, в Ростове, где располагался штаб Северо-Кавказского военного округа.

— Я был на этом совещании, происходившем, между прочим, в пещере, — рассказывал потом Ворошилов, — заявил товарищам мое мнение, сказав, что из этаких комбинаций, кроме вреда, кроме конфуза, ничего не получится. Самым решительным образом выступил против этого: «Я считал и считаю, что комбинация, искусственно склеенная, ничего не даст».

Судя по другим воспоминаниям, Ворошилов поначалу ничего против не имел, но Сталин сразу сообразил, что его хотят лишить власти над партийным аппаратом, объяснил это Клименту Ефремовичу, и тот бросился защищать интересы генсека.

Когда немецкие войска ушли и началась борьба за Украину между большевиками и сторонниками независимости республики, Сталин пытался поставить во главе Украинского фронта своего друга. Но Троцкий решительно воспротивился, считая Ворошилова бездарным в военном отношении. Клименту Ефремовичу достался незначительный пост наркома внутренних дел Украины.

Ему доверили командование небольшими частями, но и в мелких боевых операциях военное счастье обходило его стороной. В биографиях Ворошилова написано, что он командовал войсками Харьковского округа и в мае—июне 1919 года подавил антисоветское восстание, которым руководил бывший командир 6-й Украинской сводной стрелковой дивизии Николай Александрович Григорьев.

Но в июне 1919 года командующий Украинским фронтом Владимир Антонов-Овсеенко из Киева писал в Москву:

«Ворошилов был командующим на определенном участке внутреннего фронта. Имел на нем вначале большие неудачи, поправленные удачами на других участках, где командовал не он. Приписывать себе успех борьбы с Григорьевым он может лишь по большому недоразумению. Донесения его штаба о разгроме Григорьева под Александрией оказались ложными... Утверждения Ворошилова в области его собственных успехов постыдно преувеличены».

Новая жизнь началась для Ворошилова осенью 1919 года, когда Троцкий подписал распоряжение Реввоенсовета Республики о создании Первой конной армии. Ворошилов стал членом РВС армии и оставался на этом посту до мая 1921 года.

Обиженный Троцким Ворошилов стал одним из лидеров так называемой военной оппозиции. В нее вошли выдвинувшиеся в годы Гражданской войны командиры и комиссары. Они утверждали, что бывшим офицерам в любом случае доверять нельзя и назначать на высокие должности можно только коммунистов.

Оппозиция возражала против принятого 12 декабря 1918 года Совнаркомом положения о правах и обязанностях командира армии и фронта. Командующий получал полную самостоятельность в оперативных и стратегических вопросах и право назначения всего командного состава. А комиссара лишили права командовать, оставив ему только функции политического контроля. Ворошилов же искренне считал себя полководцем, который не нуждается в спецах.

Ленин подавил военную оппозицию. Ворошилову и его единомышленникам пришлось отступить. Но глубокое недоверие к бывшим офицерам в нем осталось на всю жизнь. И, уже став наркомом, он позволил органам госбезопасности уничтожить многих царских офицеров, преданно служивших Красной армии...

В марте 1921 года Ворошилов участвовал в ликвидации Кронштадтского мятежа — в роли военно-политического комиссара сформированной для взятия крепости Южной группы войск. В том же году его назначили командующим войсками вновь созданного Северо-Кавказского военного округа (СКВО). Ворошилова избрали членом ЦК партии и членом Юго-Восточного бюро ЦК (оно существовало в 1921 — 1924 годах, руководило партийными организациями Северного Кавказа, располагалось в Ростове-на-Дону).

Своей карьерой он был полностью обязан своему высокопоставленному другу. Сталин из Москвы заботливо следил за продвижением Ворошилова по службе и в партийной иерархии. Климент Ефремович был его вернейшим и искренним сторонником в борьбе против Троцкого.

25 января 1921 года Сталин писал Ворошилову в Ростов, где находился штаб Северо-Кавказского округа:

Иосиф Виссарионович не упускал случая встретиться с одним из самых преданных союзников. Вот его письмо от 27 августа 1921 года:

После окончания Гражданской войны военная служба Ворошилову изрядно надоела. 2 ноября 1921 года Ворошилов по-дружески обратился к Сталину:

Но Сталин не захотел расставаться с одним из своих главных союзников в армии, хотя тогда и не предполагал, что очень скоро сделает Климента Ефремовича военным министром.

Северо-Кавказский округ в двадцатых годах отнюдь не был тихой заводью. На юге России, в Ставрополье и на Кубани не утихало повстанческое движение (см. Независимое военное обозрение. 2002. № 8). Казаки и народы Северного Кавказа не желали покоряться. В общей сложности примерно семь тысяч человек с оружием в руках вели борьбу против советской власти.

В ноябре 1921 года Ворошилов докладывал в Москву:

«Около 55 процентов состава войск ведут непрерывную борьбу с бандитизмом, тенденции коего, несмотря на приближение зимы, не склонны идти на понижение. К началу ноября силы повстанцев в округе представляются в количестве 95 банд, организационной силой примерно 4500 сабель и около 1000 штыков при 60—70 пулеметах разных систем...

Основной и главной силой повстанцев было и есть стремление к свержению советской власти, почему всякое осложнение обстановки в масштабе республики, будь то в Закавказье или на западных границах в равной мере, но отзовется немедленно в СКВО в смысле открытых восстаний...»

Ворошилов приказал повстанцев, взятых в бою с оружием в руках, «беспощадно расстреливать», семьи их выселять, имущество отбирать и передавать беженцам. Служба на Северном Кавказе укрепила в нем представление об опасном внутреннем враге, который только и ждет сигнала извне, чтобы восстать.

Когда Ворошилов командовал округом, он столкнулся и с чеченской проблемой.

Во время Гражданской войны чеченцы поддержали большевиков и сражались против белых войск генерала Антона Ивановича Деникина. Советская власть хотела их поощрить: из станиц стали выселять терских казаков, которые, напротив, воевали на стороне белых, а казачьи земли отдавали чеченцам.

В конце 1920 года на Северном Кавказе образовалась Горская республика. В нее входили округа: Чеченский, Ингушский (Назрановский), Северо-Осетинский (Владикавказский), Кабардинский, Балкарский, Карачаевский и Сунженский.

В 1922 году из Горской республики выделилась Чеченская автономная область (в 1924-м выделилась и Ингушская автономная область, их объединили в 1934 году).

10 ноября 1922 года информационный отдел ГПУ сообщал руководству страны:

«С прибытием в Чечню красноармейского отряда в 400 штыков, 100 сабель и трех пулеметных команд с 50-ю пулеметами настроение чеченцев внешне улучшилось, однако положение в Чечне остается весьма серьезное.

Отношение чеченцев к Советской власти враждебное. Местные националисты ведут усиленную агитацию среди чеченцев и пользуются большим сочувствием населения. По многочисленным сведениям видно, что деятели-националисты прилагают все усилия к тому, чтобы окончательно сорвать продкампанию, организовать вооруженные отряды для борьбы с Советской властью и объявить ей «священную войну». Обширная агентура националистов, состоящая из мюридов и митаев, успешно работает среди населения; как в плоскостной, так и в горной Чечне царит полное безвластие.

Некий Али Бамат Гирей Хаджи, стоящий во главе националистической организации и пользующийся популярностью среди чеченцев, стремится захватить в свои руки власть в Чечне. Гирей Хаджи организована банда в 600 человек местных жителей, расположившаяся в районе крепости Шатой. Выезд из крепости русским и чеченским совработникам не представляется возможным».

21 января 1923 года Ворошилов писал Сталину (сохранена стилистика и орфографя оригинала):

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Поздравляю тебя еще с одной автономией! 15 января в ауле Урус-Мортан, что в двадцати четырех верстах от г. Грозный, на съезде представителей аулов (по пять человек от аула) чеченского народа при торжественной обстановке провозглашена автономия Чечни.

Выезжали в Чечню Микоян, Буденный, Левандовский (Михаил Карпович Левандовский, профессиональный военный, многие годы служил на Северном Кавказе, в 1938-м командарм 2-го ранга Левандовский был арестован и расстрелян. — Авт.) и я. Впечатление: чеченцы, как и все горцы, не хуже, не лучше. Муллы пользуются неограниченным влиянием, являясь единственной культурной силой. Свое положение служителя аллаха используют со всем искусством восточных дипломатов. Население пребывает в первобытной темноте и страхе «божием».

Наши велеречивые и многомудрые коммунисты, работавшие и работающие в Чечне и Горской республике, по-моему, ничему не научились и не могли научить. Расслоение, «опора на бедняцкие элементы», «борьба с муллами и шейхами» и прочие прекрасно-звучащие вещи служили удобной ширмой для прикрытия своего убожества и непонимания, как подойти к разрешению стоящих на очереди вопросов.

После наших (официальных) выступлений говоривший главмулла заявил, что он от имени всего чечнарода приносит сердечную благодарность высшим органам Советской власти, и выразил свои пожелания (требования), сводящиеся к следующему:

1. Нужно организовать такую власть, которая будет служить народу, а не обворовывать его.

2. Немедля, беспощадными мерами ликвидировать бандитизм, воровство и разбои.

3. Разрешить сформировать в достаточном количестве чечмилицию.

4. Допустить существование шариатских судов.

Вот основные требования страшных мулл...

До тех пор пока мы не создадим в Чечне кадры преданных, знающих Чечню и ей знакомых работников, придется иметь дело с муллами... Дураки только могут верить в возможность проведения в Чечне всяческих «расслоений», «влияний через бедноту» и прочую чепуху.

Конечно, беднота, как и везде, имеется и в Чечне. Но во-первых, в Чечне патриархально-родовые отношения сохранились почти в полной мере, а во-вторых, всякий бедняк муллу и святого почитает во сто раз больше, чем кулака (кулак уже грамотный, а то и образованный)...»

Надо заметить, что Ворошилов довольно точно оценил бесперспективность политики «разделяй и властвуй», при которой пытаются расколоть чеченцев и выделить среди них тех, кто готов служить Москве.

Вскоре ситуация на Северном Кавказе изменилась. Среди непокорных чеченцев началось движение за отделение от России и создание собственного государства. Кроме того, казаки, уже смирившиеся с советской властью, жаловались на бандитизм со стороны чеченцев. Тогда стали выселять чеченцев, стараясь развести их с казаками.

В Чечню приехали командующий округом Ворошилов и председатель ВЦИК Михаил Иванович Калинин. В ауле Урус-Мартан в мае 1923 года чеченцы объясняли высоким гостям:

— Советская власть не сумела создать такой обстановки, чтобы люди могли жить не нуждаясь. А раз чеченец не может прокормить своей семьи, если он должен отдать власти шестьдесят пудов кукурузы, которой при всем желании взять ему неоткуда, то, естественно, он должен идти воровать и грабить. Пусть власть создаст условия для нормальной жизни, тогда мы воровать не станем и никто жаловаться на нас не будет...

Ситуация повторится в 1991 году, в противостоянии с ГКЧП, когда чеченцы поддержат новое российское руководство во главе с Борисом Николаевичем Ельциным и их точно так же поощрят правом самим решать свою судьбу, а потом отправят в Чечню войска для борьбы с бандитизмом...

Переезд в Москву

Одним из преданных сторонников Троцкого был командующий войсками Московского военного округа Николай Иванович Мура-лов. Ленин ценил Муралова как военного, да и по-человечески ему симпатизировал. Когда Владимир Ильич уже стал сильно болеть, однажды он подсел к Николаю Ивановичу на каком-то совещании:

— Вы с Троцким частенько охотитесь?

— Бывает.

— Ну и как, удачно?

— Случается и это.

— Возьмите меня с собой, а?

— А вам можно? — осторожно спросил Муралов.

— Можно, можно, разрешили... Так возьмете?

— Как же не взять, Владимир Ильич!

— Так я звякну, а?

— Будем ждать, Владимир Ильич.

Но вместе поохотиться им не пришлось. А сразу после смерти Ленина, в 1924 году, Сталин перебросил Муралова на Северный Кавказ, а Ворошилова перевел в Москву руководить столичным военным округом. Несмотря на сопротивление Троцкого, Сталин добился включения Ворошилова в состав Реввоенсовета Республики.

Перед этим, в 1923 году, Ворошилов вновь ставил вопрос об освобождении его от военной работы. В протоколе заседания политбюро № 15 зафиксирован вердикт:

«В просьбе т. Ворошилова отказать».

Муралов и Ворошилов отличались не только своими политическим симпатиями. Николай Иванович Муралов принадлежал к числу старых большевиков, которые не просто верили в свои идеалы, но и пытались доказать их правоту на деле.

А Климент Ефремович считал, что новое руководство страны уже заслужило себе право наслаждаться жизнью. Перебравшись в Москву, он сразу разместился в квартире Муралова, хотя тот еще не уехал. В одной квартире, превратившейся в коммунальную, столкнулись два образа жизни.

Знакомая семьи Мураловых вспоминала:

«Вечером я пришла к ним и увидела, что большая прихожая занята какими-то большими ящиками с вином, фруктами и всякой другой снедью, орудуют какие-то официанты, подвозят еще какие-то новые ящики.

В квартире я застала совершенно взбешенного Николая Ивановича и перепуганную Юлю (его сестру), которая ему говорила:

— Коля, да ты с ума сошел. Оставь. Не вмешивайся. Тебе и так уже несладко. А будет еще хуже. Ты же его знаешь!

Выяснилось, что Ворошилов вывез из Ростова дорогую мебель и обставил свою половину. Во-вторых, он устраивал в этот вечер прием, пригласил гостей, и все это за казенный счет. Николай Иванович собирался ему делать внушение, что так коммунисты не поступают. Но времена были другие. И Юля понимала, что так просто для Николая Ивановича его вмешательство не пройдет».

Ворошилова, как командующего округом, избрали членом бюро Московского комитета партии и членом президиума Моссовета. Но это были лишь первые ступеньки в карьерной лестнице, которая вела Климента Ефремовича на самый верх.

Летом 1924 года Сталин сделал Ворошилова членом оргбюро ЦК, которое ведало партийными кадрами — центральными и местными — и вообще всеми текущими партийными делами. Не имея пока полной власти в политбюро, Сталин именно в оргбюро сосредоточил своих главных сторонников — секретарей ЦК Лазаря Моисеевича Кагановича, Вячеслава Михайловича Молотова, Андрея Андреевича Андреева, Андрея Сергеевича Бубнова...

В январе 1925 года Ворошилов стал заместителем наркома по военным и морским делам. Возможно, он бы долго оставался замом у талантливого военачальника Фрунзе, но Михаил Васильевич скоропостижно скончался после неудачной операции.

6 ноября 1925 года (через пять дней после смерти Фрунзе) Ворошилов был утвержден наркомом по военным и морским делам и председателем Реввоенсовета СССР. Это было чисто политическое назначение. Триумф Ворошилова вызвал удивление в армейской среде, где были невысокого мнения относительно военных талантов Климента Ефремовича.

Для Сталина это не имело значения. Ворошилов был надежнейшим союзником.

На XIV съезде партии в один из последних декабрьских дней 1925 года Ворошилов, споря с оппозицией, говорил:

— Политику, товарищи, определяет политбюро. И в этом политбюро, как ни странно будет вам слышать после делавшихся здесь заявлений, после смерти нашего вождя Ленина председательствует всегда, постоянно товарищ Каменев. Все формулировки вопросов, все решения проходят через его уста, он формулирует, а секретарь, товарищ Гляссер, записывает. Почему же товарищу Каменеву, который не только является членом политического бюро нашего центрального комитета, но является одним из его главных членов — председателем этого политического бюро, почему ему все-таки кажется, что он не управляет? Почему? (В зале смех и аплодисменты.) Товарищи, все это происходит по весьма простой причине. Товарищу Сталину, очевидно, уже природой или роком суждено формулировать вопросы несколько более удачно, чем какому-либо другому члену политбюро (смех). Товарищ Сталин является — я это утверждаю — главным членом политбюро, однако не претендующим на первенство. В разрешении вопросов он принимает наиболее активное участие, и его предложения чаще проходят, чем чьи-либо другие...

Ворошилов лукавил. Дело было в другом: в тот момент Сталин сделал политбюро безвластным. На это Каменев с Зиновьевым и жаловались. Все практические решения принимал секретариат, в котором тон задавал Сталин.

Ворошилов со всем своим пылом поддерживал генсека:

— Бельмом на глазу новой оппозиции является секретариат нашего ЦК. Товарищ Каменев никак не может согласиться с тем, чтобы политика и практика нашей партии скрещивались в наше техническом секретариате. Они хотят иметь такой секретариат, который будет послушен политбюро, а политбюро будет сидеть, распоряжаться и управлять нашей миллионной партией и всем государством. Вы меня извините, но здесь хотят кого-то ввести в заблуждение...

Смешно теперь читать выступление Ворошилова, потому что Сталин, устранив оппозицию, именно так и сделал! Просто во время борьбы с оппозицией Сталин на время вывел секретариат из-под политбюро — пока не получил там твердое большинство.

В благодарность за поддержку на XIV съезде партии Сталин сделал Ворошилова членом политбюро. Он занимал пост в высшем партийном руководстве до 1960 года.

Климента Ефремовича Сталин командировал в Северную столицу на помощь Сергею Мироновичу Кирову, назначенному первым секретарем в Ленинград вместо Зиновьева. Киров очищал город от зиновьевских кадров.

Ворошилову эта драка понравилась. 6 февраля 1926 года он с удовольствием писал Серго Орджоникидзе:

«Много было замечательных эпизодов. За шестнадцать дней, проведенных в Ленинграде, я буквально помолодел, так много пришлось пережить моментов, напоминавших события 1904-го, 1905—1907 годов.

Сейчас у нас все спокойно, и только изредка, как после большой бури, пронесется свежий шумок ветра, но тут же стихнет».

Ворошилов сражался с товарищами по партии с тем ожесточением, с каким в годы первой русской революции боролся против царизма, а в Гражданскую войну — с Белой армией. Может быть, поэтому Ворошилов так легко воспринял переход к физическому уничтожению оппонентов из собственной партии?

Пропагандистский аппарат неустанно воспевал подвиги наркома, и он стал очень популярен в стране. А так как сам Сталин был еще не очень хорошо известен в народе, ему было выгодно держать рядом Ворошилова.

Через много лет Никита Сергеевич Хрущев подтвердит популярность Ворошилова того времени, вспоминая, как в 1926—1927 годах он, заведующий орготделом Юзовского окружного комитета партии, принимал Климента Ефремовича:

— Приехал товарищ Ворошилов в Донбасс. Мы собрали митинг в Макеевке. Пришли шахтеры. После Ворошилова парка не стало — люди лезли на заборы, повалили их, деревья поломали...

Осенью 1928 года Ворошилов писал старому другу Серго Орджоникидзе из Киева, где побывал на учениях:

«Прохождение войск после маневров через Киев превратилось в грандиозное триумфальное шествие Красной армии. Весь буквально город был на улице. Я не преувеличу, если скажу, что у семидесяти процентов народа, запрудившего улицы и тротуары, были цветы.

Цветов было столько, что не только красноармейцы несли огромные букеты, но даже лошади, тачанки, автомобили, повозки — все тонуло в цветах, которыми засыпало население проходившие войска. Части двигались по ковру живых цветов...

За всю мою долгую и довольно бурную жизнь я ничего подобного нигде никогда не видел и даже не мог вообразить чего-либо подобного. Я себя чувствовал во время этих великих чествований довольно плоховато.

За цветы нужно будет платить кровью. Но ведь не кровь нужна киевскому пролетарию, обывателю, а гарантия от повторения 1918— 1919 годов, вот за что мы получили столь щедрые задатки. Да, «тяжела ты, шапка Мономаха».

Купаясь в лучах славы, нарком понимал, что от него ждут создания надежных вооруженных сил. Но к сожалению, он плохо представлял себе, что ему следует делать.

Рабочие и крестьяне в рабоче-крестьянской армии

Ворошилов получил под командование очень слабую армию. Три четверти стрелковых дивизий формировались по территориальномилиционной системе. В таких дивизиях кадровым был только командный состав, а красноармейцев призывали на несколько месяцев в году на учебные сборы, чтобы они постепенно овладевали военным делом. Обучение растягивалось на пять лет, и в общей сложности каждый военнобязанный находился на сборах от восьми до двенадцати месяцев.

В 1926 году в школах была введена военная подготовка, но большой пользы она не приносила. Призывников все равно приходилось всему учить уже в войсках.

Армия называлась рабоче-крестьянской. В соответствии с законом 1925 года на воинскую службу призывались только трудящиеся в возрасте от девятнадцати до сорока лет. Так называемые «нетрудовые элементы» несли службу в тыловых частях и платили военный налог.

С тех пор и утвердилась практика использовать призывников на хозяйственных работах. Красноармейцы вместо боевой подготовки занимались заготовкой дров и фуража, строили аэродромы и казармы. Летом сорок первого это аукнется. Когда началась война и призвали из запаса рядовых и младших командиров, выяснилось, что военному делу они не обучались.

Младший командный состав пытались подготовить, зачисляя более грамотных солдат в батальонные школы. После ускоренного курса подготовки и сдачи экзаменов они назначались командирами отделений. Но им срок службы продлевали с двух до трех лет. Многих это не устраивало, поэтому они намеренно проваливались на экзаменах, чтобы не служить лишний год.

Красная армия в двадцатых и тридцатых годах (до начала массовых репрессий) была достаточно демократичной. В ней не существовало дедовщины, землячеств, не было непреодолимых преград между бойцами и командирами. И все же эти болезни, позднее так сильно поразившие вооруженные силы, зародились уже тогда.

В начале 1928 года в армию хлынул поток писем с жалобами на то, что «из деревни выколачивают хлеб». Особые отделы (подразделения госбезопасности, контролировавшие положение в вооруженных силах) ОГПУ фиксировали рост недовольства происходящим среди красноармейцев.

«В частях Украины отмечается национальная рознь между украинцами и великороссами, имеются шовинистические группировки, агитирующие за «незаможнюю (бедняцкую. —Авт.) Украйну» и стремящиеся дискредитировать партработников, комсостав и Советскую власть. Сильно развит антисемитизм», — информировал особый отдел ОГПУ руководство органов госбезопасности.

Эпоха уважительных отношений между бойцами и командирами уходила в прошлое.

«Серьезной причиной недовольства красноармейцев, — говорилось в «Обзоре политико-экономического состояния СССР», подготовленном ОГПУ, — является рост староофицерских замашек комсостава (грубость, пьянство, матерщина и денщичество), укоренившихся в отношении к красноармейцу даже и со стороны части политсостава... Эксплуатация красноармейцев для личных нужд — явление массовое, отмечаемое почти во всех округах; часты случаи посылки вестовых в распоряжение жен, матерей и т. д. для выполнения домашних работ...

Грубость комсостава увеличивается с каждым месяцем, принимая формы полнейшего пренебрежения к красноармейской массе, предпочтения репрессивных мер вместо морального воздействия на красноармейцев и подчиненных, также эксплуатации красноармейцев... Грубость ком- и политсостава отмечается также и по Московскому военному округу, где часто слышны в частях покрикивания вроде: «замолчать!», «не разговаривать!».

В принципе и неграмотному деревенскому парню, и хулиганистому городскому служба в Красной армии открывала дорогу в жизнь. Особенно охотно одевали военную форму те, кто хотел вырваться из деревни, вступить в партию и комсомол, перебраться в город и там либо найти работу, либо поступить в высшее учебное заведение.

В середине тридцатых Ворошилов с гордостью говорил:

— Если раньше мы получали в состав армии десятки процентов неграмотных, то сейчас их число сократилось до одного процента. Причем из РККА ни одного неграмотного красноармейца не выпускали, из армии уходят только грамотные люди. Большая часть малограмотных ликвидирует свою малограмотность. Нечего и говорить, что до некоторой степени это отвлекает Красную армию от ее основной задачи — боевой подготовки...

Красная армия была по преимуществу крестьянской, и командование это совсем не радовало. При милиционно-территориальной системе комплектования армии деревенская молодежь служила в воинских частях неподалеку от дома и сохраняла тесные связи с деревней.

Ворошилов на апрельском (1928 года) пленуме ЦК жаловался:

— Из крестьянина выработать командира нелегко, потому что мы его должны политически обрабатывать столь долго и столь серьезно, что эта задача становится иной раз нам не по силам. Настоящих пролетариев в военные школы мы почти не получаем. Бытовые и прочие условия в Красной армии таковы, что они ни в какой степени не могут служить приманкой для хороших пролетарских кадров...

В военные школы, где готовились командиры, старались брать рабочих от станка. На XVI съезде партии в июне 1930 года нарком с гордостью говорил, что рабочих и батраков в Красной армии стало на десять процентов больше, а крестьян на шесть процентов меньше:

— Процент батраков и рабочих благодаря правильному комплектованию увеличился за счет крестьян. А это означает усиление в армии пролетарского влияния, еще большее укрепление ее рядов. Мы каждого пролетария в Красную армию принимаем с распростертыми объятиями.

Напротив, крестьянские дети были слишком озабочены тем, что происходило в деревне, и вовсе не стремились на военную службу.

«Скрытое недовольство красноармейцев, — докладывали чекисты высшему руководству страны, — проявляется во многих письмах в деревню. Жалобы на тяжелое материальное положение, строгую дисциплину и несправедливое к ним отношение со стороны комсостава являются основным мотивом красноармейских писем...

По-прежнему сильно отражается недовольство деревни тяжестью налогов. Письма из деревни в Красную армию на девяносто процентов наполнены жалобами на тяжесть налогов и бесчинства власти, характерны следующие выдержки из писем: «Предсельсовета, коммунист, обращается с нами как зверь, несмотря на то 4-го сам когда-то был дезертиром и бандитом» или: «Вас там укрощают словами, а с ваших отцов за продналог последнюю шкуру дерут»...

Во время призыва крестьянская молодежь громила торгующие вином магазины, рынки, захватывала поезда, на которых призывников везли к месту службы. Выпив, новобранцы кричали: «Послужим царю-батюшке», «Долой коммунистов», «Бей жидов, спасай Россию». Происходили настоящие побоища между деревенскими и городскими призывниками. Милиция не могла справиться, вызывали пожарных, которые водой из брандспойтов разгоняли дерущихся.

Рассекреченные документы органов госбезопасности рисуют малопривлекательную картину армейской жизни тех лет. Конечно, чекисты по долгу службы подмечали только худшее, но очевиден масштаб происходившего.

В сводках особых отделов сообщалось о недовольстве красноармейцев из-за грубого обращения с ними командного состава, прямого мордобития, а также отсутствия обмундирования, белья, обуви (иногда выдавалась обувь с картонной подметкой). Казармы были не оборудованы. За неуплату в частях отключали электричество, и солдаты сидели без света.

Красноармейцы жаловались на недоброкачественность продуктов, особенно мясных, и хлеба. «В Западном военном округе, — докладывали чекисты, — выдавалась солонина, которая была засолена с кишками и калом и издавала отвратительный запах. Во многих частях выдавался сырой хлеб с примесью песка, суррогатов, а часто и мусора».

Бичом командного состава армии стало поголовное пьянство. Причем политработники составляли командирам компанию — пили вместе, чтобы некому было доложить начальству. Но действовала осведомительная сеть особых отделов.

«Пьянство в частях прогрессирует и становится характерным для быта комсостава армии в мирной обстановке, — докладывали особисты в Москву. — Во многих случаях оно сопровождается дебоширством и пьяным разгулом в ресторанах, вплоть до уличной стрельбы. В некоторых частях пьянство подрывает всякий авторитет комсостава и представляет серьезную опасность...

Отношение комсостава к своим обязанностям халатное. Командиры по несколько дней не посещают занятий и оторваны от красноармейской массы. Местами комсостав представляет касту, совершенно чуждую интересам красноармейцев...

Упадочность настроения среди политработников армии особенно наблюдается в частях Кавказской армии, где за последнее время участились случаи самоубийства. Из анонимной анкеты, проведенной партколлегией 3-й дивизии, выяснилось, что до тридцати процентов коммунистов дивизии думают или думали о самоубийстве как о выходе из своего тяжелого положения...

В Приволжском военном округе помощник командира роты в пьяном угаре разделся сам и раздел проститутку, с которой начал плясать русского. Остальные подняли стрельбу из револьверов, подняв много шума...

В Уральском военном округе попойки носили характер оргии, где некоторые жены комсостава танцевали чуть ли не нагими. Была попойка специально женская, на которой присутствовали все жены комсостава 20-го полка. Попойка продолжалась танцами, дебошами, руганью, и дошло до того, что случайно попавший командир был повален на пол, были спущены брюки, и ему стоило много трудов вырваться оттуда неизнасилованным».

Из деревни в армию шли пугающие письма — родители жаловались на налоги, на бедность, на хлебозаготовки, на то, что отбирают хлеб и скот.

В «Обзорах политического состояния СССР», которые регулярно составлялись информационным отделом ОГПУ, говорилось о настроениях в Красной армии.

Северо-Кавказский военный округ.

«Письмо красноармейца 22-й дивизии гласит: «Налога ни черта не давайте. Если у вас лишнего хлеба нет, то и дела нет, а скотину забирать не имеют права. Так и говорите, что платить нечем, что хотите, то и делайте. А если что-нибудь конфискуют, тогда посмотрим. Этот номер не пройдет».

Красноармеец 28-й Горской дивизии: «Настроение красноармейцев плохое. Нам говорят, что наши семьи пользуются льготами, ни в чем не нуждаются. Оказывается наоборот — непосильный налог, для которого приходится последнюю корову или лошадь продавать. Мы ругаемся с политруками и командирами по этому поводу».

Сибирский военный округ.

Красноармеец 21-й дивизии пишет домой: «Еще раз прошу вас налога не платить. Укажите, что ваш сын служит в Красной армии. Пусть тебя (брата) садят в тюрьму, но налога не давай. Дай мне только приехать, всех ваших партийных перебью за то, что дерут с нас шкуру. Я решусь на все. Пусть умру в тюрьме, но счастья мало будет всем комячейкам, которые сейчас занимаются живодерством».

Западный военный округ.

Красноармеец 2-й дивизии, вернувшийся из отпуска, рассказывал, что «крестьян обирают вовсю и при нем у одной вдовы отобрали последнюю корову. Мы здесь живем, как на даче, а что творится с крестьянами — один ужас».

Красноармеец полковой школы той же 2-й дивизии заявил военкому: «Вы мне говорите, что делается во Франции и Англии. Мне это неинтересно. У моей матери взяли тридцать рублей налога. Ей пришлось продать последнюю корову, чтобы заплатить».

Московский военный округ.

Красноармеец 17-й дивизии говорил товарищам: «Мы, товарищи, молчим. Нас дома грабят беспощадно, дерут продналог. Давайте сорганизуемся и отберем у них этот налог, по£а есть винтовки в руках».

Несколько красноармейцев 6-й дивизии заявили, что «в случае войны они первые перейдут к белым».

В армии распространилось враждебное отношение к политрукам, которых сравнивают с попами: «При царе нас опутывали законом Божьим в школах. Сейчас стали опутывать политруки, которые рисуют нам картины, что везде хорошо; а придешь домой — жрать нечего».

У многих возникало стремление вырваться из армии. Отмечались многочисленные случаи членовредительства. В Уральском военном округе красноармейцы вливали себе в уши бензин. Когда это приобрело массовый характер, врачи поняли, что происходит. В воинские части поступало множество телеграмм с извещениями о смерти отца — как повод для получения отпуска.

Политическое руководство страны регулярно получало обзоры писем, которые крестьяне отправляли своим сыновьям в армию. Последовало усиление почтовой цензуры с тем, чтобы не всякое письмо попадало адресату.

16 июня 1928 года Реввоенсовет СССР принял решение об «изъятии из армии социально чуждых элементов».

На ноябрьском (1928 года) пленуме ЦК начальник политуправления Красной армии Андрей Бубнов говорил о напоре на армию «кулацкой мелкобуржуазной стихии». Имелось в виду недоумение красноармейцев, вчерашних крестьян, по поводу насильственной коллективизации, раскулачивания и лишения «кулаков» гражданских прав, в том числе права голосовать.

Бубнов с возмущением процитировал одно из выступлений на гарнизонном партийном собрании в Самаре.

— Нам нужно, — говорил неназванный командир-коммунист, — чтобы у нас не было бедняков, чтобы все стали богатыми. Пусть бедняк становится середняком, а середняк дойдет до кулацкого уровня. Неправда, что мы будем лишать права голоса. Ничего подобного, лишать права голоса мы не будем. Обогащайтесь, товарищи!

Когда Бубнов зачитывал на пленуме это выступление, в зале, как фиксирует стенограмма, раздался смех. Мысль о том, что всех крестьян нужно сделать богатыми, у руководителей партии одобрения не находила.

Настроения в армии весьма беспокоили руководителей страны. Председатель ОГПУ Вячеслав Рудольфович Менжинский 15 января 1928 года запретил местным органам госбезопасности «опубликовывать какие бы то ни было материалы из работы органов ОГПУ, особенно о массовых операциях в связи с хлебозаготовками».

Но информация о раскулачивании все равно распространялась по стране. Могла ли власть положиться на армию, которую приходилось использовать для подавления крестьянских выступлений в разных частях страны?

В марте 1929 года вспыхнуло вооруженное восстание в Аджаристане. Поводом стала кампания борьбы с исламом, когда пытались искоренить давние обычаи и традиции.

Восставшие арестовали руководство республики.

8 марта 1929 года в ОГПУ Москве было получено секретное сообщение:

«Седьмого марта в Аджаристане в Хулинском уезде вдоль бассейна реки Чвана в ряде селений возникло волнение среди аджарий-цев под предлогом протеста против закрытия медресе, снятия чадры.

Телеграфная и телефонная связь с местом события прервана. Выехавшие в район волнения ПредСНК Аджарии Гогоберидзе и ПредЦИК Сурманидзе вместе с группой ответственных работников и чекистов попали в руки бандитов. Положение становится серьезным».

Восстание подавлялось вооруженной силой.

12 марта в Москву пришла следующая телеграмма:

«В результате столкновения с повстанцами близ Цхморши, Хичаури, Чвани, Рикеты, а также в районе заставы Хулинской комендатуры с нашей стороны убито пятеро, раненых девять. Противник имеет примерно такие же потери».

Там развернулись настоящие боевые действия с привлечением регулярной армии.

22 марта: «Заккрайком ВКП(б) принял решение для ликвидации повстанческого движения в Хулинском уезде использовать войска в размере двух батальонов в Батуме, одной роты в Ахалцыхском...»

25 марта: «Наши потери за 24 марта — двое раненых. Потери противника по неполным данным: убито шестеро, раненых двое, пленных двадцать девять».

25 марта политбюро приняло решение:

«а) Предложить Заккрайкому ликвидировать в Аджаристане контрреволюционное восстание всеми доступными мерами.

б) Обязать Орахелашвили (первый секретарь Закавказского краевого комитета партии. — Авт.) ежедневно информировать Москву о ходе дела и предпринимаемых мерах.

в) Предложить ЦК Азербайджана воздержаться от проведения декрета о снятии чадры.

г) Признать абсолютно недопустимыми какие бы то ни было меры насилия и административного нажима в отношении борьбы с религиозными предрассудками масс».

В ходе военной операции два десятка человек были убиты, более двухсот крестьян перешли в соседнюю Турцию, остальные разбежались. Причем все тщательно скрывалось. Даже главе правительства Алексею Ивановичу Рыкову о восстании в Аджаристане стало известно с большим опозданием.

На объединенном пленуме ЦК и ЦКК в апреле 1929 года Рыков говорил с возмущением:

— Ни я, ни другие члены политбюро, кроме товарищей Ворошилова и Сталина, не были об этом уведомлены. Откуда-то многие узнали о факте восстания в Аджарии и стали обращаться ко мне с вопросами о том, правда ли, что председатель Совнаркома и председатель ЦИКа Аджарии попали в руки восставших. Я им отвечал: «Вы с ума сошли, это ложь!»

Когда выяснилось, что Рыкову просто ничего не сообщали, он потребовал от ОГПУ справку о том, почему от него скрыли факт аджаристанского восстания.

Заместитель председателя ОГПУ Генрих Григорьевич Ягода немедля написал короткую записку:

«Председателю СНК СССР тов. Рыкову

Сообщение об аджарских волнениях было мной послано по парт-линии в Секретариат ЦК ВКП(б) и Наркомвоену тт. Ворошилову и Уншлихту. Несвоевременная посылка указанного сообщения вам является оплошностью с моей стороны».

Ягода действовал не по собственной инициативе. Он знал, как Сталин относится к главе правительства.

Генсек рассматривал Алексея Рыкова, разумного человека и умелого администратора, как своего соперника. Понимал, что Рыков, русский, крестьянский сын, выигрышно смотрится на фоне говорящего с сильным акцентом грузина. Хотя первоначально они ладили. Хрущев вспоминал, как на XV партийном съезде в декабре 1927 года делегация металлистов Сталинграда передала в президиум съезда стальную метлу.

Председательствовал на заседании Рыков. Он взял метлу и сказал:

— Я передаю эту метлу товарищу Сталину, пусть он выметает ею наших врагов.

Алексей Иванович широко улыбался. Зал смеялся и аплодировал.

Рыков призывал к разумной экономической политике. Он был противником ограбления крестьян, проходившего под лозунгом сплошной коллективизации и раскулачивания. В неприятии сталинской политики в деревне Рыков выступал вместе с двумя другими членами политбюро — главным редактором «Правды» и руководителем исполкома Коминтерна Николаем Ивановичем Бухариным и лидером профсоюзов Михаилом Павловичем Томским.

Сталин пытался приуменьшить значение народных выступлений. Выступая на пленуме, он пренебрежительно говорил:

— Группа товарища Бухарина пытается теперь использовать в своих фракционных целях такую ничтожную мелочь, как так называемое восстание в Аджаристане. В самом деле, что представляет собою так называемое восстание в Аджаристане в сравнении с такими восстаниями, как Кронштадтское восстание, восстание в Грузии четыре года назад или восстание в Якутии года два назад? Я думаю, что в сравнении с этими восстаниями так называемое восстание в Аджаристане не представляет даже капли в море...

О чем говорил Сталин?

В августе 1924 года был крестьянский мятеж в Западной Грузии, Гурии и Мингрелии, — это была вспышка возмущения, порожденная закрытием церквей и диктаторским поведением советской власти на территории республики. Восстание подавили с помощью армии.

В июне 1928 года вспыхнуло восстание в Кабарде — как ответ на хлебозаготовки, которые привели к исчезновению хлеба в магазинах, и антирелигиозную кампанию, сопровождавшуюся закрытием мечетей. Люди не верили власти и боялись ее. Когда в аулах стали создавать ясли для малышей, распространились панические слухи, что детей отберут и отправят в Китай в качестве «компенсации за убитых в 1919 году в Малой Кабарде китайцев»...

Мятеж начался в селении Кизбурун Баксанского округа, где от жителей потребовали сдать дополнительно четыре тысячи пудов хлеба. Восстали самые бедные крестьяне, считавшиеся опорой советской власти.

Мятежники, захватив Баксанский окружной исполком и казармы местной воинской части, обзавелись оружием. Штурмовали Баксанскую крепость, где находились сотрудники отдела ОГПУ. В перестрелке погибли несколько человек. 15—16 июня с помощью армейских частей восстание подавили, сто шестьдесят человек арестовали.

Но все это были разрозненные, не связанные между собой мятежи. А с началом коллективизации восстания в стране вспыхивали одно за другим, что немедленно отразилось на положении в армии.

Андрей Андреевич Андреев, первый секретарь Северо-Кавказского крайкома, на объединенном пленуме ЦК и ЦКК в апреле 1929 года признавался:

— Если мы пошли в январе прошлого года на систему чрезвычайных мер, то мы пошли на это не от хорошей жизни, а оттого, что жрать нечего было, оттого, что надо было хлеб заготовить во что бы то ни стало...

На пленуме некоторые работники говорили, что, когда они знакомились с секретными материалами ОГПУ, то оказывалось, что по всей стране начались крестьянские волнения.

Правоверный Андреев недаром так нравился Сталину. Андреев решительно возразил «пессимистам»:

— Нельзя изучать политическое положение по сводкам ГПУ. ГПУ создано для того, чтобы искать и показывать самое плохое и неблагополучное в нашей стране, и, если мы будем строить свою политику только на основе сводок ГПУ, мы всегда будем в состоянии паники. Это совершенно ясно, всегда будут у нас волосы дыбом стоять...

Николай Иванович Бухарин с нескрываемым возмущением говорил о новой сталинской теории:

— Полное право гражданства в партии получила теперь пресловутая «теория» о том, что чем дальше к социализму, тем большим должно быть обострение классовой борьбы и тем больше на нас должно наваливаться трудностей и противоречий... При этой странной теории выходит, что чем дальше мы идем в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми...

Николай Иванович не знал, насколько он близок к истине. Нескольким миллионам крестьян суждено было умереть от голода, а его самого ждал расстрел.

Считается, что в конце двадцатых Сталин просто выполнил троцкистскую программу изъятия хлеба в деревне. Но Троцкий при всем его радикализме предлагал действовать в рамках нэпа: изъять у кулаков примерно сто пятьдесят миллионов пудов хлеба «в порядке займа». Хлеб продать за границей, деньги потратить на закупку промышленного оборудования, чтобы провести индустриализацию, а займ честно погашать, вводя в строй новые предприятия.

Сталин же просто ограбил деревню: реквизировал хлеб, ничего не собираясь отдавать. Зерно отбирали у тех, у кого оно было, то есть у справных хозяев. Их назвали кулаками и, по существу, объявили вне закона. У так называемых кулаков забрали все имущество, им запретили снимать деньги со своих вкладов в сберегательных кассах. Потом их стали выселять из родных мест вместе с семьями.

Генерал армии Анатолий Иванович Грибков, крестьянский сын, вспоминал:

«Земли тогда наделяли много, по количеству душ. При нашей многодетной семье (двенадцать человек) получался большой надел. Поэтому в уборочную страду приходили нам помогать родственники по линии матери из соседнего села... Когда началось раскулачивание, кто-то донес, что отец имел батраков. Приехали из района в шинелях, с винтовками, забрали отца, основного кормильца, в районный центр, посадили в каталажку.

Какое неимоверное горе охватило нашу семью, плакали и рыдали от мала до велика и думали: что теперь будет?

Дней пять не было отца, потом его отпустили. Видимо, попался хороший человек, разобрался, что к чему. Попадись другой — быть нам на Соловках или в другом отдаленном месте. Если бы отца тогда не отпустили — была бы поломана судьба всей семьи».

Да уж, трудновато было бы сыну кулака стать генералом армии. Детей кулаков в рабоче-крестьянскую армию вообще не брали...

Имущество ограбленных кулаков уходило в доход государства, но часть распределяли среди односельчан: люди охотно брали то, что отняли у их соседей. Больше полутора миллионов крестьян и их родных были высланы в лагеря и трудовые поселения.

Эта картина запечатлена в поэме Александра Трифоновича Твардовского «Страна Муравия»:

Эти две строфы в первом издании поэмы выбросила цензура...

4 апреля 1932 года появилось постановление Совнаркома «Об использовании на работах оборонно-строительного назначения тылоополченцев, находящихся в спецпоселках». В нем говорилось: «Разъяснить, что спецпереселенцы призывного возраста не подлежат призыву в армию, в том числе и в части тылового назначения».

Многие кулаки убегали, не дожидаясь, пока их посадят. Тогда местные власти принимались за середняков и с тем же результатом: их хозяйства разрушались. Обнищание деревни привело к голоду. Уже после войны это признал и Сталин. На одном закрытом совещании он сказал:

— У нас голодало двадцать пять — тридцать миллионов человек...

На апрельском объединенном пленуме ЦК и ЦКК 1929 года кандидат в члены политбюро, член оргбюро и секретарь ЦК Николай Александрович Угланов говорил:

— В стране все городское население переведено на ограниченные нормы потребления продовольствия. В ряде потребляющих крестьянских районов голод. Перспективы на ближайший период времени не блестящие. Мы сейчас переживаем значительное продовольственное напряжение не только с хлебом, но и со всеми остальными сельскохозяйственными продуктами. У нас, несомненно, в ближайшие недели начнутся серьезные осложнения со снабжением рабочих мясом...

На этом пленуме Угланов перестал быть кандидатом в члены политбюро, членом оргбюро и секретарем. Еще год он оставался наркомом труда, потом его отправили в Астрахань начальником рыбтреста, исключили из партии, затем восстановили, а в 1937 году расстреляли.

На том же апрельском пленуме Бухарин, еще остававшийся членом политбюро, с возмущением говорил:

— Когда я товарища Микояна спрашивал относительно положения дел с продовольствием в Москве, он объяснял, что это «ничего», что это происходит оттого, что слишком много народ кушает...

Беспредельный цинизм Анастаса Ивановича Микояна никого на пленуме не задел. Напротив, набросились на Бухарина, который посмел заговорить на эту тему. Николая Ивановича постоянно прерывал насмешками Серго Орджоникидзе, в ту пору главный партийный инквизитор — председатель Центральной контрольной комиссии. Бухарин не выдержал:

— Почему ты мешаешь? Хохочешь и мешаешь?

Орджоникидзе радостно заулыбался, ища одобрения у товарищей по центральному комитету партии:

— Вот те и на, и смеяться запрещено. Этого закон не запрещает.

Бухарин не выдержал:

— Я знаю, что тебе и шоферов бить по морде никто не запрещает. Что ж тут, в самом деле, такого?..

Орджоникидзе обиженно замолчал.

Федор Яковлевич Угаров, член ЦК и председатель Ленинградского областного совета профсоюзов, говорил на пленуме столь же откровенно:

— Вы знаете, что положение трудно. Вы все знаете, что зарплата у нас в реальном исчислении падает. В Ленинграде мы часто сталкиваемся с этими настроениями, ибо положение Ленинградской области чрезвычайно тяжелое — есть голодные смерти. Вы же знаете.

Анастас Микоян, народный комиссар внутренней и внешней торговли, с привычным равнодушием заметил:

— Смерти вообще есть.

Глава правительства Алексей Иванович Рыков, выступая на встрече с активом Москвы, говорил о недоверии деревни к советской власти, что сказалось и на настроениях красноармейцев. Его сразу же стал опровергать новый начальник политуправления Красной армии Ян Борисович Гамарник. Он был первым секретарем ЦК компартии Белоруссии, пока Сталин не перевел его в Москву на смену Бубнову.

Гамарник заверил членов ЦК, что они могут положиться на армию, и атаковал тех, кто не верил в планы партии:

— Многие впадают в панику. Не зря товарищ Рыков впал в панику настолько, что на московском активе заявил, что не может поручиться за состояние нашей Красной армии.

В реальности ситуация была значительно сложнее.

Голодные люди не давали вывозить хлеб. Крестьяне восставали по всей стране. В 1929 году в стране было тысяча триста мятежей — по четыре мятежа каждый день. В январе 1930-го в волнениях участвовало сто двадцать пять тысяч крестьян. В феврале — двести двадцать тысяч. В марте — около восьмисот тысяч...

Разрозненные восстания крестьян едва не переросли в повстанческое движение по всей стране. Возник вопрос — можно ли использовать воинские части для подавления крестьянских в основном восстаний?

Сталин запретил прибегать к помощи Красной армии в борьбе с восставшими, поскольку армия сама была крестьянской, и он боялся, что вчерашние крестьяне повернут оружие против власти.

Ворошилов конечно же не хотел признавать, что в вооруженных силах не все благополучно, и на пленуме ЦК с обидой говорил:

— Товарищ Рыков на московском активе сослался на мою с,ним беседу и заявил, что вот Ворошилов, или, как они меня назвали дружески, Клим, будто бы сказал, что в настоящее время Красная армия за нас, но если дальше продолжатся те методы хлебозаготовок, которыми мы пользовались, то армия может повернуть против нас. Мы не расходимся во взглядах ни с Томским, ни с Бухариным, ни с Рыковым насчет того, что мы должны между собой откровенно говорить обо всем, о чем думаешь. Но мне кажется, что товарищ Рыков поступил неправильно, когда он частную беседу со мной вынес на трехтысячное собрание. Он поступил вдвойне неправильно потому, что он неточно передал мой разговор с ним. Когда он задал вопрос, что делается в армии (а он, как председатель Совнаркома, обязан интересоваться положением в РККА), я ответил, что сейчас, невзирая на то что мы переживаем в армии отражение затруднений, связанных с хлебозаготовками, армия крепка, боеспособна и является надежной опорой диктатуры пролетариата. Конечно, в армии есть в некоторых слоях недовольство, есть и единичные случаи кулацкой агитации, но они нами легко ликвидируются...

4 мая 1933 года Ягода переправил Сталину спецсообщение особого отдела о настроениях в Особой Краснознаменной Дальневосточной армии:

«С декабря прошлого года по март текущего года в армии наблюдалось нарастание и обострение отрицательных политнастроений... По своему характеру отрицательные политнастроения красноармейского состава представляют из себя в большинстве недовольство коллективизацией и продтоварными затруднениями и порождаются зачастую документами с сообщением из деревни о «голодовке в селах».

Под их влиянием отдельные красноармейцы высказывают нежелание служить и защищать СССР в случае войны».

«Сколько раз мы проваливали Сталина!»

Ворошилову не раз приходилось оправдываться. То ходили слухи, что он «метит в Бонапарты» и представляет угрозу для социализма. То, напротив, его принимались критиковать за то, что он поддерживает Бухарина и выступает против генеральной линии партии.

Ворошилов действительно дружил с Николаем Ивановичем, но против Сталина не шел и от своего друга Бухарина впоследствии отрекся. Хотя в двадцатых годах дискуссии на политбюро еще были делом обычным.

Ворошилов с гордостью говорил на пленуме:

— Я вам скажу — ни с кем я столько не ругался, ни с кем я столько раз не вступал в схватки, как со Сталиным! Можете меня прорабатывать как угодно, но я заявляю, что никогда не боялся ни Сталина, ни Рыкова, ни даже Ленина. Когда то или иное предложение Ленина мне казалось нецелесообразным, я всегда голосовал против него... Члены политбюро знают (пусть кто-нибудь это опровергнет), сколько раз мы проваливали Сталина по весьма крупным вопросам, пусть мне кто-нибудь скажет, что Сталин не подчинялся принятым решениям и не проводил их в жизнь...

Конфискация хлеба в деревне и сворачивание частной торговли привели к перебоям с продовольствием и в городах. Весной 1928 года по крупным городам прокатилась волна рабочих выступлений, громили магазины, избивали милицию. 15 мая 1928 года в Семипалатинске женщины ворвались в горисполком, требуя выдачи муки. Собралась пятитысячная толпа безработных, они требовали помощи. В апреле волнения начались в Ленинграде, в мае — в Москве.

Страдания людей не находили ни малейшего отклика у высшего руководства страны. Как и другие крупные партийные чиновники, нарком Ворошилов быстро оторвался от реальной жизни и преспокойно обрекал сограждан на тяжкие испытания.

Когда Рыков предлагал купить хлеб за границей (причем это можно было сделать по низкой цене), чтобы накормить голодающий народ, Ворошилов решительно запротестовал и высказался в пользу введения карточек, то есть рационирования продовольствия. На пленуме ЦК наркомвоенмор доказывал:

— Мы должны, конечно, повысить рацион, довести его до необходимой потребности, но тем не менее порядок распределения, который мы установили, нужно будет оставить и впредь.

Кто-то в зале поддержал наркома:

— Правильно!

— Почему нападают на карточки, — удивлялся Ворошилов, — откуда видно, что это плохое мероприятие?

Голос в зале:

— Ничего плохого в карточках нет!

Принципиальное решение ввести карточную систему было принято на заседании политбюро 6 декабря 1928 года под предлогом борьбы против закупок хлеба на корм скоту и для «сокращения расхода хлеба для непролетарского населения».

Прежде всего карточки появились в Москве и Ленинграде, где стояли длинные очереди.

7 марта 1929 года политбюро решило:

«а) Утвердить постановление Совнаркома РСФСР о введении с 15 марта с. г. заборных книжек с ограничением норм выдачи в Москве для рабочих — 800 гр., для членов их семей и служащих — 400 гр.

б) Разрешить Московскому Совету провести эти нормы без опубликования, а путем твердой директивы торгующим органам о продаже хлеба по заборным книжкам».

С 17 марта в столице вместо свободной продажи хлеба начали отпускать хлеб по заборным книжкам, один талон на день. Разрешалось воспользоваться талоном и следующего дня, сразу взять двухдневную пайку.

Ограбление деревни и трудности с хлебом в городах — все это отражалось на моральном состоянии Красной армии. Тогда вместо боевой учебы сделали упор на политзанятия. Из десяти часов рабочего времени красноармейца почти половину составляли политзанятия. Красноармейцы видели, что между рассказами политруков и реальной картиной жизни в стране мало общего. Они усваивали этот урок: нужно врать и приспосабливаться и нельзя говорить то, что думаешь.

Казарменные нравы стали жестокими и грубыми. Командиры нещадно материли подчиненных, а могли и ударить.

«Новая армия Советской России двадцатых годов во многом являла собой микромодель вульгарного коммунизма, — пишет историк Александр Рожков (см. журнал «Родина», апрель 2001 года). — Она штамповала готовые для такой системы кадры, привыкшие к беспрекословному подчинению, изощренной грубости, неприятию инакомыслия».

Армия спасала крестьянского парня от голода, но, по словам Александра Рожкова, учила его «конформизму и лицемерию, терпению и угодничеству, доносительству и демагогии, власти силы и силе власти».

Политуправление Красной армии в 1928 году познакомило партийное руководство страны с мнением одного из командиров Красной армии, который, пройдя стажировку в Германии, составил отчет об увиденном (сохранена стилистика автора):

«По нашим наблюдениям, дисциплина в рейхсвере очень высока, и служебная исполнительность, поведение вне службы буквально безупречны.

Культурный уровень офицера, унтер-офицера и солдата в сравнении с нашими условиями, на мой взгляд, очень высоки. На занятиях, упражнениях грубый повышенный окрик начальника почти не приходится слышать. Подготовка унтер-офицеров так высока, что они на себе выносят все тяжести повседневной службы и работы. Солдаты на зимних классных занятиях во многих частях изучают высшую математику...»

Немецкий фельдфебель и унтер-офицер всегда славился своей свирепостью и сквернословием. Что же, в таком случае, творилось в казармах Красной армии, если немецкая армия, поведение унтеров показались нашим командирам образцом высокой культуры?

Ухудшившееся экономическое положение ударило и по тем, кто считался опорой советской власти, — по старым большевикам, участникам Октябрьской революции и Гражданской войны.

Известный в те годы писатель Артем Веселый (Николай Иванович Кочкуров) в майском номере журнала «Молодая гвардия» за 1929 год опубликовал рассказ «Босая правда», написанный в форме письма бывших красных партизан своему командиру. Они жаловались на то, что прошлые заслуги ничего не значат, а жизнь настала тяжелая и горестная.

Прочитав рассказ, Ворошилов и Сталин возмутились.

Секретариат ЦК 8 мая 1929 года откликнулся на публикацию специальным постановлением:

«Объявить строгий выговор редакции «Молодой гвардии» за помещение в № 5 «Молодой гвардии» «полурассказа» Артема Веселого «Босая правда», представляющего однобокое, тенденциозное и в основном карикатурное изображение советской действительности, объективно выгодное лишь нашим классовым врагам».

Секретариат распорядился «пересмотреть состав редакции «Молодой гвардии» в направлении, гарантирующем партию и комсомол от таких нежелательных случаев».

Постановление секретариата собственноручно написал Сталин, в архиве сохранился исписанный его карандашом листок.

Номер журнала был конфискован ОГПУ.

На постановление откликнулся комсомольский поэт Иосиф Уткин, стихотворение которого с осуждением Артема Веселого заканчивалось весьма угрожающе:

Стихотворение оказалось пророческим. Артем Веселый осенью 1937 года был арестован и расстрелян. Рассказ 1929 года поставили ему в вину как «контрреволюционную вылазку». Но Уткин, столь грозный в своей поэзии, к этому не был причастен. На него самого в НКВД подготовили дело, обвинив в троцкизме, — он был женат на дочери Христиана Георгиевича Раковского, видного партийного работника, уничтоженного,из-за близости к Троцкому. Но поэта не арестовали, и Иосиф Уткин погиб на фронте в 1944 году...

Однако участники Гражданской войны действительно бедствовали. Летом того же 1929 года президиум Центральной контрольной комиссии и коллегия Наркомата рабоче-крестьянской инспекции приняли постановление о жестком контроле за тем, чтобы бывшие красные партизаны и красноармейцы могли пользоваться положенными им льготами.

В 1930 году ЦИК и Совнарком приняли новое постановление на сей счет. При местных Советах создавались комиссии, которые рассматривали заявления участников революции и Гражданской войны и выдавали им номерные удостоверения:

«Предъявителю сего действительно присвоено звание бывшего красногвардейца (красного партизана) на основании постановления комиссии от... протокол №... вследствие чего он и его семья пользуются льготами, предусмотренными постановлением ЦИК и СНК...»

В 1929 году Эмма Григорьевна Герштейн, писатель и историк литературы, отдыхала в доме отдыха на озере Сенеж. Молодой человек, комсомолец, рассказывал о нервозности, присущей его боевым товарищам:

«У одного дрожат руки, другой не может спать, если в щелочку пробивается свет, третий не выносит резких звуков... Все это — результат Гражданской войны, а может быть, и работы где-нибудь в разведке или просто в ЧК.

Между прочим, у этих комсомольцев, сколько я их ни встречала, была одна и та же излюбленная тема: воспоминания о первой жене-комсомолке, почему-то бросившей их. Покинутые мужья грустили. Вероятно, они оплакивали не своих ушедших подруг, а половодье первых лет революции.

Мне рассказывал бывший политрук пограничных войск. Служил он где-то на южной границе. Он говорил, что красноармейцы никак не могут войти в берега мирной жизни. К вечеру закружится кто-нибудь на месте, приставит револьвер к виску и кричит:

— Хочешь, удохну?

И притом безо всякой видимой причины».

«Внутриармейская оппозиция»

Многие командиры давно ставили вопрос о том, что пора отказаться от института военных комиссаров и ввести единоначалие. Двойное подчинение в воинском механизме невозможно.

Политработники сопротивлялись, не желая терять свой высокий статус. Они ссылались на падение дисциплины в войсках, рост служебных проступков и доказывали, что роль политических работников в армии должна возрастать.

2 марта 1925 года было принято постановление секретариата ЦК, которое опубликовали в форме письма «Об единоначалии в Красной армии».

ЦК остановился на компромиссном варианте: наиболее подготовленные командиры — члены партии — становились единоначальниками, то есть брали на себя еще и обязанности комиссара. Комиссар же осуществлял политическое руководство и отвечал за морально-политическое состояние части. Но лишался права контроля над командиром.

12 мая 1927 года политбюро приняло постановление «О политруководстве в Красной армии». Оно требовало ускорить введение единоначалия. Вместо комиссаров появились помощники командира по политической части.

Многие политработники продолжали ощущать себя полноправными комиссарами, не желали подчиняться командирам, поэтому встретили этот документ в штыки. Возникли серьезные трения между командным составом и политработниками. Политуправление упрекало командиров за то, что они «не сумели достаточно правильно построить свои взаимоотношения с партполитаппаратом и помполитами, зачастую обходя их в руководстве частью, недооценивая значения и роли политаппарата».

Масла в огонь подлили чекисты, сообщая о том, что введение единоначалия беспартийные толкуют однозначно: «Партия сдает позиции в армии». А старые офицеры радуются, поскольку считают политсостав лишним в армии.

«Комсостав из бывшего офицерства стремится постановление ЦК РКП (б) об единоначалии реализовать как можно скорее и в самых широких размахах, — говорилось в секретном «Обзоре политико-экономического состояния СССР», составленном ОГПУ. — На этой почве усиливается игнорирование политработников и фиксируются случаи открытого выступления за аполитичность армии. Комсостав стремится вызвать антагонизм и подчеркнуть неправильность линии поведения политработников, их абсолютную некомпетентность в специальных вопросах и старается изолировать себя от их влияния...

Вообще постановление ЦК РКП(б) о единоначалии комсоставом расценивается не как средство для совершенствования структуры армии, но как средство для избавления от политического надзора».

Возникла так называемая «внутриармейская оппозиция», объединившая противников единоначалия. Центром оппозиции стала Военно-политическая академия имени Н.Г. Толмачева, находившаяся тогда в Ленинграде.

Забытый ныне Николай Гурьевич Толмачев был героем Гражданской войны. Он окончил реальное училище в Ростове-на-Дону, поступил в Петербургский политехнический институт. В 1913 году присоединился к большевикам. После Февральской революции уехал на Урал. Благодаря его агитации весь пермский гарнизон перешел на сторону большевиков.

Толмачев был комиссаром отряда, сражавшегося против Александра Ильича Дутова. Полковник царской армии Дутов был в 1917 году избран атаманом оренбургского казачества и членом Учредительного собрания. Адмирал Александр Васильевич Колчак, назвавший себя Верховным правителем России, пожаловал Дутову генерал-лейтенантские погоны и поставил во главе Оренбургской армии. Дутов предпочитал называть себя «походным атаманом всех казачьих войск».

Во время борьбы с поднявшими мятеж против советской власти чехословацкими военнопленными Толмачева назначили помощником командующего Сибирско-Уральским фронтом. Штаб фронта находился в Екатеринбурге, и в этом городе одна из улиц до сих пор носит его имя. После VIII партийного съезда (март 1919 года) Толмачева оставили в Петрограде заведовать агитационным и культурно-просветительным отделом в окружном военном комиссариате.

Во время наступления на Петроград Северо-Западной армии генерала от инфантерии Николая Николаевича Юденича в мае 1919 года Николай Толмачев отправился на фронт организовывать оборону лужского участка. Он возглавил батальон, оборонявший стратегически важный пункт Красные Горы. Батальон окружили. Не желая попасть в плен, Толмачев покончил с собой. Ему было всего двадцать четыре года.

Николая Гурьевича похоронили на Марсовом поле в Санкт-Петербурге рядом с такими известными в революционные годы людьми, как застреленный студентом-эсером председатель Петроградской ЧК Моисей Соломонович Урицкий и убитый во время Ярославского мятежа председатель губернского исполкома Семен Михайлович Нахимсон.

На базе созданных Толмачевым курсов политработников открыли Красноармейский учительский институт, а в 1925 году институт преобразовали в Военно-политическую академию, которой присвоили его имя. Академия первоначально разместилась в здании бывшего Военного министерства на Адмиралтейском проспекте, потом ее перевели в более скромное помещение.

В декабре 1927 года слушатели и преподаватели Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева обратились в политуправление Красной армии с развернутым письмом, в котором поставили вопрос о разграничении полномочий командного и политического состава вооруженных сил.

Ответа они не получили.

15 марта 1928 года партийное собрание Военно-политической академии приняло резолюцию, в которой говорилось о падении активности партийных организаций и политических органов в войсках, умалении роли партийных органов. По мнению толмачевцев, введение единоначалия вело к отрыву командных кадров от рядовых красноармейцев и насаждению нравов старой армии — фельдфебельщины и муштры в подготовке красноармейцев.

Секретарь парторганизации академии говорил:

— Практика введения единоначалия показывает, что оно внедряется наспех. Ты командир, ты коммунист, ну и будь единоначальником! Не посмотрят на то, достоин ли он занять такую ответственную должность, как должность руководителя политической жизни части, а механически соединяют в лице командира-коммуниста и политработника, даже когда он не приспособлен к такой работе.

То же самое говорилось на Московской гарнизонно-губернской конференции военных ячеек, совещании гарнизонного актива в Харькове, совещании комиссаров и секретарей партийных организаций военно-учебных заведений и соединений ленинградского гарнизона.

23 мая большое совещание руководящего политсостава прошло в Белорусском военном округе. Белорусская резолюция в значительной степени повторяла толмачевскую.

И главное — всеармейское совещание секретарей партийных ячеек поддержало толмачевцев.

Ворошилову о настроениях среди политработников доложили чекисты — особый отдел ОГПУ. Нарком счел это выражение недовольства со стороны политработников недопустимым.

В Ленинград отправился начальник политуправления Красной армии Бубнов. Он выступал перед слушателями Военно-политической академии, внушал им, что нельзя противопоставлять командный состав политическому. Резолюцию партсобрания академии запретили распространять в войсках.

Ворошилова же больше задела белорусская резолюция, потому что она ставила вопрос о компетентности военного руководства и сигнализировала о насаждении очковтирательства и фельдфебельщины в войсках. Это нарком воспринял как личный выпад. Он вызвал к себе руководителей политорганов Белорусского военного округа и разговаривал с ними жестко:

— Вы бросаете неслыханные обвинения руководству Красной армии. Вы хотите сказать, что вами руководят люди, которых нужно сажать... Либо вы увлекаетесь, либо положение в армии катастрофическое.

Второе предположение Ворошилов решительно отвергал. Он потребовал наказать политработников, осмелившихся критиковать наркомат.

18 июня 1928 года майская резолюция совещания политического состава Белорусского военного округа была отменена.

Через неделю Ворошилов провел расширенное двухдневное заседание Реввоенсовета СССР, на котором толмачевцы и политработники Белорусского военного округа были осуждены. В данном случае наркома безоговорочно поддержали такие крупные военачальники, как Иероним Петрович Уборевич и Михаил Николаевич Тухачевский. Они оба недолюбливали политработников, считали, что политаппарат надо ограничить в правах.

Некоторые руководящие политработники лишились своих должностей, несколько человек уволили из армии.

Но в вооруженных силах с этим не все согласились. Крамольные резолюции нелегально распространялись среди руководящего состава политработников и встречали тайное одобрение. Армейское руководство знало об этих настроениях.

И сентября 1928 года начальник политуправления РККА Андрей Сергеевич Бубнов докладывал Ворошилову:

«Внутриармейская оппозиция в первом своем туре разбита. За душой у них ничего нет, кроме неудовольствий, довольно-таки нечленораздельных придирок и т. д. Платформа их — пустышка, орех со свистом, и больше ничего.

Питается внутриармейская оппозиция прежде всего теми неудовольствиями, которые накопились в политсоставе за «единоначальное» время. Примазываются и прикладывают к этому делу руку и такие персонажи, которые по случайности не оказались в троцкистской оппозиции (я в этом убежден)...

Нынешнее положение — все эти шушуканья, группировочки, переписочки, болтология, умалчивания и кривотолки, — совершенно нетерпимы, надоели до чертиков, и к началу будущего года надо все сие прекратить, дабы зимой заниматься делом, а не этим дерьмом...

«Мероприятия» я предлагаю следующие:

1) малейшие попытки подпольной работы (шушуканья по «лесочкам», петиционные кампании) карать без всякого снисхождения (при одобрении и поддержке ЦК, и чтобы об этом знали). Виновных взгреть, а по армии (спец, извещением) объявить.

2) Ряд людей, «бузотерски» настроенных, предупредить «басом», а ряд уже явно оголтелых передать в распоряжение ЦК...»

Ситуация в округах была разной. Киевский военный округ решительно выступил против оппозиции. Московский округ тоже. Ленинградский округ, куда входила и Военно-политическая академия имени Н.Г. Толмачева, колебался. Политуправлению не удавалось расколоть возмутителей спокойствия — толмачевцев, выделить среди слушателей академии «здоровое ядро».

Совещание в Среднеазиатском военном округе переросло в настоящую схватку. Там нашлись работники, которые не побоялись выступить против Реввоенсовета, а по существу — против ЦК партии.

19 сентября Ворошилов писал Серго Орджоникидзе:

«Положение в армии в связи с известной тебе «волынкой» белорусских работников все еще не улеглось. Единоначалие — вот гвоздь бузы. Политработник не хочет мириться с новым своим положением и пытается повернуть дело вспять. Сейчас нарастает недовольство комсостава (партийцев), который чувствует, что он в единоначалии получил не облегчение своего положения в работе, а дополнительную нагрузку недоразумений, склок, вылазок против себя, своих помощников и пр.».

Вопрос перешел в политбюро, которое осудило «внутриармейскую оппозицию». 30 октября 1928 года появилось постановление «О политико-моральном состоянии Красной армии». 1 ноября политбюро приняло еще и «Положение о военных комиссарах-единоначальниках и помощниках по политической части».

Вместо того чтобы обратить внимание на кризисные явления в армии, руководство партии и наркомата распорядилось подавить бунт и заткнуть рот недовольным. Всем коммунистам-военным было приказано осудить толмачевцев и белорусскую резолюцию, что и было выполнено. Большинство послушно поднимали руки, даже не интересуясь тем, что было записано в «криминальных» документах.

В эти годы наблюдался резкий рост преступности в армии, пьянство, очковтирательство, протекционизм. Казарменный быт рядовых красноармейцев был нищенским. Жизнь командиров, получавших крайне низкий оклад, немногим отличалась в лучшую сторону.

Выступая на окружной партконференции Белорусского военного округа, первый заместитель председателя Реввоенсовета Иосиф Станиславович Уншлихт признал:

— Насчет командного состава положение трагическое. Когда я буду говорить о самоубийствах, то покажу, что одной из причин является несомненно большой квартирный кризис для начальствующего состава...

На следующий год оппозиционерами занялось оргбюро ЦК, ведавшее кадрами. В феврале 1929 года появилось постановление «О командном и политическом составе РККА», в котором осуждалась «внутриармейская оппозиция 1928 года».

В начале марта оргбюро ЦК утвердило предложение Ворошилова демобилизовать некоторых слушателей Военно-политической академии имени Толмачева. Оппозиционеров просто выставили из вооруженных сил с волчьим билетом.

В академии сменили начальство. Новым руководителем Военнополитической академии назначили Александра Львовича Шифреса, заместителя начальника политуправления Ленинградского военного округа. В 1937 году армейского комиссара 2-го ранга Шифреса арестуют, в сентябре 1938-го расстреляют.

В январе 1938 года Военно-политической академии присвоили для верности имя В.И. Ленина и перевели в Москву.

В годы массовых репрессий в армии вспомнили и о том, что происходило в 1928 году.

Начальник политуправления Красной армии армейский комиссар 2-го ранга Лев Захарович Мехлис распорядился:

— Если сохранились участники антипартийной белорусско-толмачевской группировки, изъять до последнего.

Он приказал по старым спискам выявить тех, кто в 1928 году учился в Толмачевке и голосовал за «внутриармейскую оппозицию», сделать пометки в их учетных карточках и доложить в отдел руководящих партийных органов политуправления Красной армии (см.: Рубцов Ю. Alter ego Сталина). Уже забытый ими самими факт биографии стал роковым для многих политработников. Только в Военно-политической академии составили список в четыреста человек. Эти списки стали исходным материалом для чекистов. Многих тогда же арестовали...

Выжившие уже в 1962 году обратились в Главное политическое управление Советской армии и военно-морского флота с просьбой изъять из их учетных карточек запись об участии в «белорусско-толмачевской оппозиции». Начальник ГлавПУРа генерал Епишев сообщил в ЦК, что не видит для этого оснований.

Военный историк генерал-лейтенант Николай Григорьевич Павленко, бывший начальник кафедры военного искусства Академии Генштаба, писал, что настоящее воспитание солдат проходит в процессе военного обучения. Так появляются привычка к дисциплине, вера в командира, чувство взаимной выручки и презрение к трусости. А политработники солдат не воспитывали, они занимались идеологической обработкой, которая только вредила армии. Кроме того, политработники контролировали каждый шаг командиров, что не только подрывало авторитет командира, но и его собственное чувство ответственности.

При советской власти институт военных комиссаров вводился трижды — в 1918, 1937 и 1941-м, то есть в самые трудные годы, и столько же раз отменялся — в 1925, 1940 и 1942-м, когда ситуация относительно стабилизировалась.

Военный бюджет, деньги и интриги

Обязанности военного министра поначалу пугали Ворошилова. Когда он принял дела в наркомате, то понял, какая на него ложится ответственность:

«Дела наши военные хуже, чем мы себе представляем. Нужно будет приниматься за что-то большое, но что именно, сказать пока трудно, подождем, выясним. Нашу смету безобразно кромсают...»

Денежные дела были одной из главных забот, одолевавших Климента Ефремовича в особняке Наркомата по военным и морским делам на Знаменке, 19.

Собственно говоря, это был бывший дворец Апраксиных, где в 1863 году расположилось Александровское военное училище. В 1917-м здесь устроили штаб Московского военного округа, а в 1918-м в особняк переехал председатель Реввоенсовета Республики Лев Давидович Троцкий. С тех пор здание именовали «Первым домом Реввоенсовета».

Став наркомом, Ворошилов получил в подчинение сравнительно небольшую армию, технически отсталую и скудно снабжаемую. Денег не хватало, и армию финансировали по принципу разумной достаточности.

Правительство после смерти Ленина возглавлял Алексей Иванович Рыков. Они с Молотовым были выходцами из одной и той же деревни Кукарки Нолинского уезда Вятской губернии. Мало того что Рыков и Молотов были земляками, они еще оба заикались. Но на этом их сходство заканчивалось. Молотов был прежде всего политиком. Рыков, правда, вошел в первое советское правительство в качестве наркома по внутренним делам. Но через десять дней подал в отставку и в дальнейшем занимался только хозяйственно-экономическими делами. В том числе в годы Гражданской войны был чрезвычайным уполномоченным по снабжению Красной армии и флота.

Рыкову, конечно, не хватало полноценного высшего образования. Он окончил классическую гимназию, что весьма ценилось, но на юридическом факультете Казанского университета проучился всего год — увлекся революционными делами.

Алексей Иванович был сторонником нэпа. Идей ускоренной индустриализации и коллективизации он отвергал. Глава правительства считал, что жить надо по средствам, поэтому держал военное ведомство на скудном пайке.

Наркомат финансов в 1922—1926 годах возглавлял Григорий Яковлевич Сокольников. Он был вполне образованным человеком, окончил юридический факультет Парижского университета и докторантуру, намереваясь защитить диссертацию по экономике. Сокольников провел денежную реформу и вернул стране крепкий рубль. Сокольников прошел всю Гражданскую,, сначала был членом реввоенсовета Южного фронта, а затем командовал 8-й армией и Туркестанским фронтом. Так что он не был сугубо штатским человеком, но, заботясь об экономике, лишних денег бывшим сослуживцам по армии не давал.

Сменивший его Николай Павлович Брюханов, филолог по образованию, два года был замом у Сокольникова, а до этого работал в Наркомате продовольствия. Брюханов тоже не был чужим для армии — в качестве наркома продовольствия с 1921 года возглавлял Главное управление по снабжению Красной армии. Но и Брюханов берег государственную казну, поэтому проект военного бюджета после рассмотрения в Наркомате финансов изрядно худел.

Сокольникова в январе 1937 года приговорили к десяти годам тюремного заключения. Отсидел он только два года — в мае 1939-го его убили сокамерники в Верхнеуральском политическом изоляторе (город Тобольск). Брюханова расстреляли 1 сентября 1938 года...

При Рыкове возможности членов политбюро вмешаться в бюджетный процесс и выбить для своего ведомства дополнительные деньги были ограничены. И тот же Ворошилов должен был доказывать, что его потребности в дополнительных суммах важнее потребностей других наркоматов.

Заместителем у Ворошилова был Михаил Михайлович Лашевич, известный революционер. Но Лашевича уже в 1926 году убрали из военного ведомства как человека Зиновьева. Некоторое время оставался заместителем наркома Сергей Сергеевич Каменев, бывший царский офицер, который в Гражданскую войну занимал пост главнокомандующего.

Первым заместителем Ворошилова стал Иосиф Станиславович Уншлихт, польский революционер с большим опытом подпольной работы. Он окончил Высшие технические курсы в Варшаве. Два года — с апреля 1921-го до осени 1923-го — Уншлихт был заместителем Феликса Эдмундовича Дзержинского в ВЧК.

В августе 1923 года Уншлихта назначили членом Реввоенсовета Республики и начальником снабжения РККА с задачей сократить расходы и раздутые штаты тыловых учреждений. 6 февраля 1925 года он был назначен заместителем наркома и председателя Реввоенсовета. На его долю и выпали главные бюджетные хлопоты.

Еще одной ключевой фигурой в военном ведомстве был начальник политуправления Андрей Сергеевич Бубнов, который пользовался большим влиянием в партийном аппарате.

Ворошилов и его заместители ежегодно вели тяжелые бои в правительстве за деньги на оборону. Вообще говоря, военные расходы росли с каждым годом.

В 1924—1925-м бюджетном году военный бюджет увеличился на тридцать один миллион рублей; в 1925—1926-м — на сто сорок четыре миллиона; в 1926—1827-м — на восемьдесят два миллиона; в 1927—1928-м — на сто восемь миллионов.

Но руководители Красной армии считали, что выделяемых денег недостаточно. Примерно треть военного бюджета уходила на техническое снабжение армии, две трети — на содержание войск. Постепенно доля закупок оружия росла. Но в военном ведомстве понимали, что нужно прилично платить командирам и повышать уровень жизни бойцов, иначе не будет хорошо обученных солдат и подготовленных офицеров.

— Заработная плата военного отстает от заработной платы рабочего, — жаловался Бубнов на ноябрьском (1928 года) пленуме ЦК. — В результате в армию, в военные школы идут главным образом неквалифицированные рабочие — это во-первых; во-вторых, идет в массе безработный и идет рабочий с очень малым образованием.

Командир взвода, которого учат три-четыре года, привел пример Бубнов, получает 103 рубля, а токарь, слесарь и равные им категории рабочих средней квалификации, которых готовят меньше трех лет, получает по официальной справке 112—113 рублей. Командир роты, которого готовят семь-восемь лет, получает 123 рубля, а соответствующей категории рабочий — 121 — 132 рубля. Командир батальона получает 133 рубля, а заработная плата мастера равняется 172—222 рублям.

— Но командирам выдают обмундирование, — заметил кто-то из членов ЦК.

— Сейчас готового обмундирования мы не даем, — пояснил Бубнов. — Следует иметь в виду, что командир при территориальной системе и допризывной подготовке не менее полугода находится вне дома, то есть фактически живет на два дома. Расходы на питание в нашей армии ниже, чем в других армиях.

— Ниже, чем в польской армии? — поразился Николай Алексеевич Скрыпник, член ЦК и нарком просвещения Украины (вскоре его начнут травить за мнимый «национал-уклонизм», что выражалось в попытке спасти Украину от голода. В 1933 году Скрыпник застрелился).

— Ниже поляков, — подтвердил Бубнов. — К этому надо добавить, что и казарменный быт у нас еще материально не налажен. Это приводит к тому, что мы в армии имеем некоторый разрыв. Он выражается в том, что мы с каждым днем получаем все более культурное и все более материально требовательное пополнение, а соответствующего этому роста материально-культурных условий в армии нет. Есть недочеты и по части культурного уровня начсостава. В известной степени на этой почве у нас в армии выросли так называемые «коллективки».

Начальник политуправления имел в виду «коллективные нарушения дисциплины» в Красной армии. Это были своего рода забастовки красноармейцев, которые отказывались выходить на работу или принимать пищу. В год фиксировалось несколько сот таких коллективных забастовок.

Бубнов затронул еще одну важную тему:

— Мы подошли к тому, что рано или поздно нам придется сокращать срок службы. Наши красноармейцы, наши рабочие и крестьяне служат в Красной армии дольше, чем служат в армии в целом ряде стран. Во Франции срок военной службы — один год, в Италии — полтора года, в Польше — полтора года, в Финляндии — один год. Мы в ближайшие годы принуждены будем поставить вопрос о сокращении срока службы.

Бубнов ошибся. Выбрали другой путь — наращивание численности армии. В том же 1928 году Красная армия увеличилась с пятисот шестидесяти тысяч до шестисот с лишним.

В конце 1930 года Сталин написал Молотову, что придется довести численность армии до семисот тысяч, чтобы «создать себе условия, необходимые для развертывания (в случае войны) не менее 150—160 пехотных дивизий, то есть на 40—50 (по крайней мере) больше, чем при нынешней нашей установке».

Откуда же в тот момент, по мнению Сталина, исходила военная угроза для Советской России?

«Поляки наверняка создают (если уже не создали) блок балтийских (Эстония, Латвия, Финляндия) государств, имея в виду войну с СССР... Как только обеспечат блок, — начнут воевать (повод найдут)».

Каким образом генсек намеревался получить деньги на ускоренное военное строительство?

«Нужно, по-моему, — писал генеральный секретарь, — увеличить (елико возможно) производство водки. Нужно отбросить ложный стыд и прямо, открыто пойти на максимальное увеличение производства водки на предмет обеспечения действительной и серьезной обороны страны».

Исполняя указание Сталина, 15 сентября 1930 года политбюро приняло решение:

«а) Ввиду явного недостатка водки как в городе, так и в деревне, роста в связи с этим очередей и спекуляции, предложить СНК СССР принять необходимые меры к скорейшему увеличению выпуска водки. Возложить на т. Рыкова личное наблюдение за выполнением настоящего постановления.

б) Принять программу выкурки спирта в девяносто миллионов ведер в 1930/31 году».

«Водочные» деньги пошли на расширение Красной армии. В 1933 году численность РККА составила уже почти девятьсот тысяч человек. В 1935-м — девятьсот тридцать тысяч. Ворошилов называл большую цифру, но Сталин в тот момент не согласился. А к 1938 году под ружьем находилось полтора миллиона человек, к началу Второй мировой войны — более двух миллионов человек.

Срок службы увеличился, а не сократился, как предполагал Бубнов. В 1935 году Ворошилов поставил вопрос о снижении призывного возраста. На следующий год решение было принято: стали призывать в армию не в двадцать один год, а в девятнадцать. 16 мая 1939 года указом президиума Верховного Совета увеличили срок действительной военной службы: четыре года в армии и пять лет на флоте.

1 сентября 1939 года сессия Верховного Совета СССР приняла «Закон о всеобщей воинской повинности», которая распространялась уже на всех советских граждан вне зависимости от социального происхождения.

Выпускников средней школы стали призывать в восемнадцать лет, остальных в девятнадцать. Младшие командиры сухопутных войск и авиации теперь должны были служить не два, а три года, рядовой состав военно-воздушных сил и пограничники — четыре года, на флоте — пять лет.

Впрочем, к этому времени Андрей Сергеевич Бубнов уже был расстрелян...

17 марта 1927 года политбюро заслушало доклад наркома по военным и морским делам Ворошилова «О плане обороны» и в целом его одобрило. Среди прочего военный бюджет увеличили на сто семь миллионов рублей. Для руководства военной промышленности при Высшем совете народного хозяйства образовали мобилизационно-плановое управление, в Госплане появился военный сектор.

Но уже в следующем году правительство решительно возразило против бюджетных просьб военного ведомства.

Наркомат запросил на новый бюджетный год девятьсот шестьдесят миллионов рублей. Рыков и правительство срезали военный бюджет на семьдесят миллионов. Эту цифру утвердили. Но напряженность бюджета потребовала дальнейших сокращений, и военную смету урезали еще на пятьдесят миллионов.

В смете расходов, представленной наркоматом по военным и морским делам, сомнения у Рыкова и его заместителей вызвали расходы на военно-морской флот и на строительство казарм и складов.

На кораблестроение военные просили сорок три миллиона рублей. Наркомат финансов считал возможным сократить эту цифру на шесть миллионов. Руководители правительства вообще выразили сомнение в целесообразности задуманной программы военного судостроения. Не лучше ли отказаться от модернизации линкоров и вместо этого строить подводные лодки и быстроходные небольшие корабли?

Рыков оказался прав. Уже после того, как он перестал быть главой правительства, летом 1931 года было решено строить не крупные надводные корабли, а подводные лодки, торпедные катера и миноносцы, а также укреплять береговую оборону и морскую авиацию.

Кроме того, Рыков считал, что вполне можно сэкономить двенадцать миллионов рублей на строительстве складов для военных нужд:

— С одной стороны, на каждом шагу нам говорят о крайней ограниченности мобилизационных запасов, а с другой, пугают, что десятки тысяч вагонов артиллерийского имущества останутся под открытым небом, если в этом году не будут построены новые склады... Складов достаточно, надо только их разгрузить от старого барахла.

Окончательно утрясти цифры военного бюджета поручили комиссии в составе заместителя председателя Реввоенсовета Уншлихта, заместителя председседателя Госплана Эммануила Ионовича Квиринга, заместителя наркома рабоче-крестьянского контроля Ивана Петровича Павлуновского (бывшего высокопоставленного чекиста) и Александра Федоровича Толоконцева, члена ЦК, члена президиума ВСНХ и начальника Главного военно-промышленного управления.

Комиссия заседала несколько раз, но разногласия устранить не сумела. В конце концов вопрос о военном бюджете передали другой комиссии под председательством Юрия Леонидовича Пятакова.

Известный в стране человек, упомянутый в, так называемом завещании Ленина как один из самых видных большевиков, Пятаков был близок к антисталинской оппозиции и потому не пользовался особой симпатией генсека.

Осенью 1927 года Пятакова отправили торговым представителем во Францию, что означало политическую опалу. Через год вернули и как раз в ноябре 1928 года, когда шло обсуждение бюджета, назначили заместителем председателя правления Государственного банка СССР.

Военные были крайне недовольны, потому что Пятаков как банкир был настроен в пользу сокращения любых расходов.

Трудность наркомата состояла в том, что Ворошилов как раз в это время находился в отпуске. Его обязанности исполнял Иосиф Станиславович Уншлихт. Но начальник политического управления РККА Андрей Сергеевич Бубнов его власти над собой не признавал, считал, что занимает более высокое место в партийной иерархии. Бубнов был членом центрального комитета, недавно еще состоял членом оргбюро и руководил отделом ЦК, а Уншлихт был всего лишь кандидатом в члены ЦК. Бубнов полагал ниже своего достоинства согласовывать с Уншлихтом свои действия.

10 ноября 1928 года управляющий делами Реввоенсовета и Наркомата по военным и морским делам пожаловался Ворошилову:

Ворошилов, надо полагать, воспринял сетования своего помощника по управлению наркоматом с полным пониманием. У него тоже были непростые отношения с Бубновым. Начальник политуправления и с наркомом вел себя на равных и запросто мог написать Ворошилову: «Оценка у тебя неправильная. Потому, что информация у тебя неполная».

Впрочем, с наркомом Бубнов все-таки держался по-товарищески, писал ему: «Приезжай скорей, а то не с кем живого слова сказать по острым вопросам. Мы с тобой хоть и ругаемся, но все же толк от этого явный».

Бубнов поспешил объясниться с Ворошиловым относительно своей и Уншлихта роли в борьбе за военный бюджет:

«Я считал, что главное по части выступлений должен взять на себя Иосиф Станиславович... Я ограничивал свою роль «внутренним» воздействием и обеспечением Иосифу Станиславовичу выступлений там, где заседания обычно проходят без него. Мне пришлось настаивать (в разговоре с Молотовым) на допуске Иосифа Станиславовича на специальное заседание политбюро по контрольным цифрам. Я настоял на том, чтобы Иосиф Станиславович лично переговорил со Сталиным и пр.».

Уншлихт от имени наркомата резко возражал против того, что именно Пятакову передали право решать, сколько денег выделить военному ведомству. Протест, адресованный политбюро, составили в крайне жестких выражениях, приписав, что «безответственное уменьшение уже утвержденной цифры на десятки миллионов будет иметь своим последствием падение боеспособности Красной армии».

Кроме того, Уншлихт обратился к Сталину с просьбой о приеме. 9 ноября Сталин принял тезку. Тот вернулся в наркомат довольный, сказал, что генеральный секретарь выслушал его крайне внимательно и согласился с доводами наркомата. Но Сталин объяснил, что рассмотреть вопрос на ближайшем заседании политбюро не удастся, потому что повестка перегружена — на следующий день открывается пленум ЦК.

Единственное, что Сталин предпринял, — позвонил Рыкову и настоятельно попросил еще раз вернуться к военному бюджету на совещании председателя Совнаркома со своими замами — это был своего рода президиум правительства, решавший принципиально важные вопросы.

Наверное, Сталин мог бы вмешаться более активно и даже настоять на своем, но не стал. Он ловко перевел стрелки на Рыкова, возбудив против него ненависть военных, которым сократили бюджет.

На совещании в правительстве был большой бой, как доложили Ворошилову. Но в окончательном виде военный бюджет все равно остался таким, как его установил Рыков, то есть на пятьдесят миллионов меньше, чем рассчитывали военные.

Ворошилов, находившийся в отпуске, писал Орджоникидзе по поводу сокращения военного бюджета:

«Я не знаю, на сколько миллионов вы меня урежете, но мой отпуск полетел к чертовой матери. Разболелось сердце, перестал окончательно спать...

Военный бюджет можете резать хоть наполовину, но вы должны правде смотреть в глаза — мы полубезоружны. Весь мир вооружается до зубов и против нас. Об этом достаточно громко (может быть, больше, чем нужно) сообщается пролетарским и крестьянским массам, а эти последние надеются, что мы-то, на двенадцатом году Советской власти, кое-что делаем, а мы? Мы... надеемся на авось. Русский «авось», вот наш козырь в обороне... Я совершенно не сомневаюсь, что когда-нибудь Рыков еще заявит, что Клим несет ответственность за оборону... и умоет руки...

Режьте бюджет, вам виднее, на то вы начальство. А я буду просить политбюро освободить меня от ответственности за подготовку армии».

На ноябрьском пленуме 1928 года Уншлихт пытался убедить членов ЦК в правоте военного ведомства и выделить дополнительные средства. Он стал описывать международную обстановку, доказывая рост внешней угрозы.

Уншлихт говорил, что Франция и Англия пытаются объединить Польшу, Румынию, Прибалтийские республики против Советского Союза:

— Распределить между ними функции, добиться единства оперативных действий польской и румынской армий под непосредственным наблюдением и руководством французского генштаба. Заключено военное соглашение Польши с румынским генеральным штабом насчет совместных действий против нас. По этому соглашению в руках польского генерального штаба в случае войны с нами будет сосредоточено общее руководство объединенными армиями...

Сейчас даже трудно представить, что в те годы столкновение с Польшей и Румынией (сравнительно небольшими государствами) всерьез пугало руководство Красной армии.

11 июля 1926 года председатель ОГПУ Дзержинский писал Сталину:

«Целый ряд данных говорит с несомненной (для меня) ясностью, что Польша готовится к военному нападению на нас с целью отделить от СССР Белоруссию и Украину... В скором времени Румыния должна получить из Италии огромные массы вооружения, в том числе и подводные лодки...

Между тем у нас в стране в широких кругах очень благодушное настроение, и необходимо дать указание РВС, а также проверить состояние Красной армии: ее настроение, снабжение и нашу мобилизационную и эвакуационную готовность...»

— Если сопоставить состояние наших вооруженных сил мирного времени и вооруженных сил соседей, — продолжал Уншлихт, — то сравнение определенно не в нашу пользу. Мы отстаем и в отношении численности вооруженных сил, и в количестве дивизий, танков, тяжелой зенитной артиллерии, легких пулеметов, бомбовозов, морской авиации... Наша промышленность далеко еще не подготовлена для покрытия потребностей армии в случае войны... Предлагаю в резолюцию внести специальный абзац, еще раз подчеркивающий необходимость учета требований подготовки страны к обороне.

Но пленум ЦК не поддержал военных. Ворошилов проиграл сражение за бюджет и еще больше возненавидел Алексея Ивановича Рыкова. Нарком по военным и морским делам со всем пылом обвинял главу правительства в «правом» уклоне.

Подвеска Кристи для «Т-34»

Ворошилов и военное руководство в целом выступали против так называемых правых не только потому, что этого хотел Сталин. Смещение Рыкова (его заменил Молотов) в декабре 1930 года и свертывание нэпа было подарком для Наркомата по военным делам. Исчезло прежнее требование жить по средствам, экономить, соизмерять расходы на армию и военную технику с возможностями страны. Напротив, теперь политбюро само ставило вопреки об увеличении расходов на создание новой военной техники.

В конце 1931 года Ворошилов был уверен, что бюджетные проблемы позади. 6 декабря он писал новому начальнику политического управления Яну Гамарнику из Сочи, где отдыхал: «За бюджет я спокоен; денег дадут сколько нужно. Беспокоит меня промышленность и медленный, «тихий» наш рост в овладении техникой».

Примерно с 1927 года начался поворот к военизированной экономике, что означало ужесточение условий жизни рабочего класса. В закрытых документах пролетариат рассматривался не как победивший класс, а как рабсила, которую надо заставить трудиться на военном производстве. На военных заводах началось массовое строительство бараков для рабочего пополнения — лучшей жизни рабочие не заслуживали.

9 мая 1928 года появилось совместное постановление ЦИК и Совнаркома «О трудовой мобилизации и трудовой повинности во время войны». Советская власть прямо обращалась к опыту царского правительства: в случае военного конфликта предполагались трудовая мобилизация и использование труда военнопленных.

В начале тридцатых была введена уголовная ответственность за выпуск недоброкачественной продукции. В случае увольнения рабочих лишали продовольственных и промтоварных карточек, жилья. Рабочих, которые когда-то служили в Белой армии, лишили пенсий (см. Вопросы истории. 2002. № 12).

3 марта 1931 года Сталин и Молотов подписали постановление ЦК и правительства, запрещающее назначать рабочих на советскую работу: закончилась эра выдвижения пролетариата на руководящие посты.

Противоречия между военным наркоматом и Наркоматом тяжелой промышленности возникали постоянно. Но давить на военную промышленность было еще труднее, чем на финансистов.

Высший совет народного хозяйства, руководивший всей промышленностью страны, возглавлял член политбюро и оргбюро Валериан Владимирович Куйбышев. После его смерти в ноябре 1930 года — Серго Орджоникидзе. А он поначалу вообще был более близким к Сталину человеком, чем Ворошилов, и его слово на заседаниях политбюро звучало авторитетно.

Число предприятий и учреждений военной промышленности в 1929—1933 годах удвоилось. Но продукция оборонной промышленности была низкого качества, с браком.

Заместитель наркома тяжелой промышленности Иван Петрович Павлуновский докладывал в июне 1933 года Орджоникидзе:

«За последние годы проделана большая работа по техническому переоснащению орудийных заводов. Завезено громадное количество нового импортного оборудования, а такие заводы, как «Баррикады» и строящийся Сормовский, целиком оснащены новой техникой. Основная проблема — отсутствие налаженного технологического процесса массового производства.

Орудийные заводы и до настоящего времени производят свою продукцию в основном теми же методами, которыми орудия делались десятки лет назад...»

Обращаясь к тому же Орджоникидзе, Ворошилов публично говорил:

— Мы до сих пор, — товарищ Серго может с этим не согласиться, но я считаю, что это именно так, — подчас оплачиваем промышленности ее плохую работу, ее неумение организованно вести дело.

Заместитель наркома обороны Михаил Тухачевский на XVII съезде партии в январе 1934 года жаловался:

— Мне приходилось бывать на капиталистических фабриках, и я видел, что, когда инженер обходит станки, он обращает внимание на то, как осуществляется технический контроль, потому что слишком дорого запускать дальше запоротую деталь. У нас на многих заводах, наоборот, на контроль не обращают никакого внимания. Многие директора заводов сознательно ослабляют технический контроль, лишь бы было бы побольше продукции, а с качеством потом разбирайся...

Для стенографического отчета речь Тухачевского сильно сократили, чтобы не огорчать партийную массу конкретными примерами полной незаинтересованности социалистической оборонной промышленности в высококачественном производстве.

Уже в тридцатых годах стала ясна другая проблема, которая подрывала обороноспособность государства, — отсутствие запасных частей к боевой технике.

Ворошилов говорил об этом с некоторым недоумением:

— Выполнить заказ на танк, трактор, автомобиль, самолет и прочее все стараются. За невыполнение этих заказов греют, за выполнение хвалят. А запасные части, которые также должны быть поданы промышленностью, — это в последнюю очередь.

Выпускать запчасти в социалистическом хозяйстве было невыгодно. Несмотря на все усилия Сталина и правительства, ничего изменить не удалось. В 1941 году на вооружении Красной армии находилось огромное количество боевой техники, но немалая часть оказалась бесполезной грудой металла из-за отсутствия запчастей.

В качестве арбитра между военными и промышленниками выступал генеральный секретарь, к которому постоянно обращался Ворошилов. Но до 1933 года генеральный секретарь к военным делам относился без особого интереса.

27 сентября 1931 года Сталин из отпуска отправил шифровку Кагановичу, Молотову, Ворошилову: «Шумиха и треск в нашей печати по поводу маневров наших войск приносит нам вред. Нельзя ли их прекратить немедля? Непонятно, откуда только берется у большевиков мещанское стремление к шумихе и показному блеску».

В двадцатых годах внешнюю политику Москвы определяла неуверенность в собственных силах. Боязнь того, что\ новая война может привести к свержению слабого еще социалистического режима (царизм пал в результате Первой мировой), подталкивала руководство страны к нормализации отношений с соседями.

В июле 1932 года Сталин писал из Сочи своим ближайшим сотрудникам Кагановичу и Молотову:

«1) Был у меня Ворошилов. Сошлюсь на некоторые пункты (причем решающее слово остается, конечно, за политбюро):

а) Военный бюджет 1933 года (включая все, в том числе и увеличение жалованья красноармейцам и начсоставу в 1933 году) должен быть оставлен в пределах 5—6 миллиардов рублей и лишь в случае крайней необходимости может быть доведен до 6 (шести) миллиардов. Клим напомнил мне, что я говорил месяца два назад о возможности доведения этой цифры до 7 (семи) миллиардов. Но я отвел эту ссылку, сказав, что теперь положение другое.

б) План развертывания армии (в 1933 году) в случае войны, представленный штабом, слишком раздут и очень обременителен для государства. Его надо переработать и сократить максимально.

в) Численность армии мирного времени на 1932 год (дана по плану штаба) слишком раздута (доходит до 1 миллиона 100 тысяч душ). Штаб забывает, что механизация армии во всех странах ведет к сокращению ее численности. По плану штаба выходит, что механизация армии у нас должна повести к увеличению ее численности. Абсурд, демонстрирующий беспомощность наших людей перестроить армию на базе механизации... Нужно принять решение о календарных сроках сокращения численности армии по мере механизации армии».

Военный бюджет на 1933 год утвердили в размере четырех миллиардов семисот миллионов рублей. Но из-за экономических проблем военные заказы были сокращены. Фактически в 1933-м военная промышленность вообще перестала получать деньги, потому что в стране была высокая инфляция. На фоне голода и промышленного кризиса в руках населения скопились большие средства. Сократились капитальные вложения, уменьшилось число занятых в промышленности. Но в том же 1933-м собрали хороший урожай, и к концу года ситуация улучшилась.

Страна начала выходить из периода тяжкого кризиса и голода, возникшего из-за ограбления деревни. Из политбюро исчезли те, кто осмеливался полемизировать со Сталиным. Он добился абсолютного единовластия в стране. И в нем проснулся более активный интерес к международным и военным делам. В спорах между армией и промышленниками Сталин чем дальше, тем больше поддерживал Ворошилова.

С 1933 года политбюро начало на регулярной основе заниматься военными делами, строительством оборонных заводов, испытаниями боевой техники, выделяя деньги на массовые закупки оборудования и материалов за границей.

И все равно этих денег было недостаточно, чтобы обеспечить потребности быстро растущей армии.

2 августа 1934 года Каганович, Молотов и Ворошилов телеграфировали Сталину в Сочи:

«Вместо больших всеармейских маневров, утвержденных в свое время ЦК, наркомат обороны предлагает ограничиться внутриокружными маневрами, что облегчает железные дороги, автотранспорт и снабжение».

Немалая часть военного бюджета пропадала впустую из-за неэффективности социалистического хозяйства. Страна тратила значительно больше денег, чем следовало. В предвоенные годы военный бюджет был увеличен вдвое. И этот рост губительно сказался на экономике. Огромные военные расходы государству были не под силу.

И при этом часть выделенных на производство оружия денег оборонная промышленность просто не успевала осваивать (см. Военно-исторический журнал. 2001. № И). Это свидетельствовало об ущербности экономической системы, в которой деньги утратили свою функцию.

Начальник политуправления РККА Бубнов еще в 1928 году говорил на одном из пленумов ЦК об отставании армии в работе над новыми видами оружия:

— У нас, товарищи, в армии до сих пор нет ручного пулемета современного образца, хотя конструкция его уже имеется. Нет танков, хотя конструкция их тоже имеется. А мы четыре года работаем и в научных институтах, и в военной промышленности над целым рядом новых военных образцов — пулемет Дегтярева, батальонная пушка, танк, металлический истребитель, бомбовоз. В нынешнем году мы даем первый валовой заказ. Мы будем иметь возможность начать снабжать армию этими усовершенствованными образцами военного снаряжения. И в этот момент наш бюджет, утвержденный уже политбюро, сокращается...

Бубнов заговорил об ожидаемых переменах в военном деле:

— Конечно, в настоящее время мы не можем тягаться с европейской военной техникой, но пленум должен знать о том, куда она растет и какие проблемы она разрешает. Во всех крупных европейских странах и особенно в Америке мы наблюдаем в настоящее время быстрый военно-технический прогресс, который идет под знаком идей так называемой моторизации и механизации армии.

Бубнов сослался на работы английского полковника (впоследствии генерала) Джона Фуллера, бывшего помощника начальника английского Генерального штаба, который выдвинул идею механизации армии. Фуллер был горячим сторонником массового применения танков в боевых операциях, что в те годы казалось чистейшей воды фантастикой.

— Эта идея, — рассказывал членам ЦК Бубнов, — заключается не только в том, чтобы перевести тыл, транспорт, орудия на механическую тягу, но и в том, чтобы создать такую армию, где мотор и танки являлись бы основной базой. Фуллер исходит из убеждения, что танк произведет быстрый переворот в существующих способах ведения войны. Высшим оружием будущего, по мнению Фуллера, будет артиллерийское оружие, высшим солдатом — артилдерист-танкист, а высшей армией — армия, состоящая главным образом из механически двигающейся артиллерии... В английской армии идет моторизация артиллерии вплоть до создания самоходной артиллерии. В Англии в 1927 году создан специальный механизированный отряд, переформированный в нынешнем году в бронированную бригаду. В Америке сформирован подобный же механизированный отряд.

Бубнов использовал рассказ о западных новинках для того, чтобы произвести впечатление и выбить деньги. В руководстве Красной армии сами пока что не очень верили в силу мотора и танка.

— Я сугубо подчеркиваю, — говорил Бубнов, — что механизация армии — это, конечно, не сегодняшний и не завтрашний день военного дела. Но мы должны эти военные идеи принять во внимание для того, чтобы знать, куда растет военная техника империализма и их военные планы. Нам не надо ставить себе в деле развития нашей военной техники утопических, фантазерских планов, но, учтя наши ресурсы и наши материальные возможности, настойчиво и напряженно работать над повышением нашей военно-технической мощи.

Контуры грядущей войны были предметом споров и дискуссий не только в профессиональной среде. Смелое воображение некоторых авторов в тридцатых годах рисовало им картины поля боя, где решающую роль играет супероружие.

Мартемьян Никитич Рютин, бывший кандидат в члены ЦК и секретарь Краснопресненского райкома партии Москвы, был в 1932 году приговорен коллегией ОГПУ к десяти годам одиночного заключения. Он сидел в Суздальском политизоляторе. Тюремный отдел ОГПУ разрешил ему получать литературу.

Прочитав в очередном номере журнала «Коммунистический интернационал» о подготовке империалистических держав к будущей войне, в письме родным Рютин поделился своим видением характера грядущих битв:

«1. В грядущей войне на европейских театрах, если это в особенности произойдет через четыре-пять лет, пехота — даже и технически оснащенная до отказу — будет играть второстепенную роль.

2. Наземная артиллерия, которую сейчас все страны усиленно развивают и совершенствуют, окажется (за исключением зенитной) в значительной степени ненужной и неиспользованной.

3. Кавалерия (даже и механизированная) может быть использована лишь на малокультурных второстепенных театрах войны.

4. Решающими родами оружия в грядущей войне будут авиация, дирижабли и химия.

5. Будут в широких размерах применены новые виды оружия — электричество, всякие невидимые химически действующие лучи (опыты уже проводятся) и бактериология...»

Среди профессиональных военных споры шли на другом уровне. Никто не возражал против танков и вообще против нового оружия. Другое дело — как их использовать. Реальные возможности боевых машин тех лет были настолько ограниченны, что разговоры о господстве танков и авиации на поле боя воспринимались как фантазерство.

15 июля 1929 года политбюро, выслушав доклад Ворошилова, приняло постановление «О состоянии обороны в СССР», в котором говорилось о крупных недостатках «как в подготовке Красной армии, так и всего народного хозяйства к обороне». Армия была вооружена тем оружием, которое разработали и запустили в производство еще до Первой мировой войны.

Главная цель: Красная армия должна «по численности — не уступать нашим вероятным противникам на главнейшем театре войны, по технике — быть сильнее противника по двум или трем решающим видам вооружения, а именно — по воздушному флоту, артиллерии и танкам».

Поэтому ставилась задача создать в течение двух лет опытные образцы артиллерии, крупнокалиберных пулеметов, химического оружия, всех современных типов танков и бронемашин и добиться их внедрения в армию — «для чего считать целесообразным всемерное использование заграничного технического опыта и помощи, а также приобретение наиболее нужных опытных образцов» (см. Отечественная история. 2001. № 3).

18 июля 1929 года появилась должность начальника вооружений Красной армии. Первым новое управление возглавил Иероним Петрович Уборевич, один из самых талантливых советских военачальников. Через два года его сменил Михаил Николаевич Тухачевский.

Остро не хватало специалистов, способных овладеть новой техникой. В 1932 году на базе различных факультетов Военно-технической академии появились новые самостоятельные учебные заведения — Артиллерийская, Военно-инженерная, Военно-химическая, Военная электротехническая и Военно-транспортная академии, а также Военная академия механизации и моторизации из трех факультетов: командно-инженерного, эксплуатационного и промышленного. На командно-инженерном готовили танкистов.

Сложнее всего было с танкостроением. Самолеты в России строили еще с царских времен. Первый советский истребитель «И-1», сконструированный Николаем Николаевичем Поликарповым, появился в 1923 году. А своих танков не делали. Пришлось начинать с нуля.

До 1927 года танков в Красной армии практически не было — за исключением нескольких иностранных моделей.

Техническое танковое бюро было создано в мае 1924 года в Главном управлении военной промышленности ВСНХ. В 1926-м его преобразовали в главное КБ Орудийно-арсенального треста. Сотрудники бюро разработали легкий танк «МС-1» («малый сопровождения пехоты»). В 1927-м на ленинградском заводе «Большевик» началось его серийное производство. В войска танк поступил под названием «Т-18». С него, собственно, и начинается история советского танкостроения.

Вооружение «Т-18» состояло из 37-миллиметровой пушки и двух пулеметов. Скорость — двадцать два километра в час, толщина брони — восемнадцать миллиметров. Всего в войска поступило девятьсот машин. Одновременно освоили выпуск бронеавтомобилей «БА-27» с таким же вооружением.

Главным энтузиастом танкостроения стал Владимир Кириакович Триандофилов. Он прошел Первую мировую, дослужился до штабс-капитана. В Гражданскую командовал полком и бригадой, получил орден Красного Знамени. Он автор известных в свое время книг — «Характер операций современных армий», «Вопросы подготовки войсковых штабов».

Он, возможно, первым заговорил о том, что будущая война будет носить совершенно иной характер и ее исход будет в значительной степени определен широким использованием техники. Триандофилов не раз ездил в Германию, знакомился с опытом и достижениями рейхсвера. А молодые немецкие офицеры уже бредили танками.

Осенью 1925 года Триандофилова назначили начальником оперативного управления, а в 1928-м заместителем начальника Штаба РККА. 18 июля 1928 года Реввоенсовет СССР принял документ, разработанный Триандофиловым: «Система танко-, тракторо-, авто- и броневооружения РККА». Это основной документ, определивший развитие танкостроения в стране.

Триандофилов предложил сформировать в Московском и Белорусском военных округах первые мотомеханизированные бригады. Он считал, что важнейшая задача Красной армии — отрабатывать взаимодействия пехоты, артиллерии, танков и авиации.

Незадолго до смерти он передал в Штаб РККА большую работу «Основные вопросы тактики и оперативного искусства в связи с реконструкцией армии». Он писал о том, что победу в будущей войне принесет мощный удар танковым кулаком при поддержке артиллерии и штурмовой авиации.

По приказу Реввоенсовета 4 апреля 1931 года появился научно-испытательный автобронетанковый полигон управления механизации и моторизации РККА. Он расположился в Кубинке под Москвой. Теперь это 38-й научно-исследовательский испытательный институт Министерства обороны, который занимается разработкой бронетанковой техники.

Когда Владимир Триандофилов говорил о будущей войне как о «войне моторов», он выступал против могущественных кавалеристов, занимавших ведущие позиции в армии. Его высокая должность позволяла ему успешно отстаивать свои взгляды. К сожалению, Владимир Кириакович Триандофилов погиб 12 июля 1931 года в авиационной катастрофе. Он был похоронен у Кремлевской стены. Погиб человек, чей авторитет помогал танкистам завоевывать себе место в армии. Но импульс к развитию танкостроения уже был дан.

В Наркомате по военным и морским делам образовали Управление механизации и моторизации РККА во главе с Иннокентием Андреевичем Халепским. Телеграфист по профессии, всю Гражданскую войну он налаживал связь на фронтах. В 1920 году он был назначен начальником связи Красной армии, в 1924-м — начальником Военно-технического управления РККА. Как самый технически подготовленный специалист, Халепский возглавил новое управление, которое в 1934-м переименовали в Автобронетанковое.

Советские военно-технические делегации разъехались по всей Европе заключать соглашения с ведущими немецкими, французскими и итальянскими компаниями о поставке техники и технологий, необходимых для военного производства. В 1930 году на эти закупки выделили почти полтора миллиона долларов — большие по тем временам деньги.

Уншлихт попросил председателя ВСНХ Куйбышева выделить еще семьдесят тысяч долларов на военно-промышленный шпионаж — для получения «из-за границы агентурным путем рабочих чертежей и готовых образцов орудий... Состояние наших конструкторских организаций на сегодняшний день не может обеспечить требуемых сроков конструирования и производства новых систем артиллерийского вооружения для РККА».

5 декабря 1929 года политбюро приняло постановление «О выполнении танкостроительной программы», в которой говорилось о необходимости наладить производство брони, стали, моторов для танкостроения.

Кроме того, политбюро разрешило:

«Командировать за границу авторитетную комиссию из представителей ВСНХ и Наркомвоенмора и возложить на них:

а) выбор и закупку типов и образцов танков,

б) выяснение возможностей получения техпомощи и конструкторов».

Иннокентий Халепский сам отправился за границу с задачей не только купить технические образцы, но и техническую документацию, чтобы строить машины самим. Он обратился к американским конструкторам — через посредство Амторга, созданного в Нью-Йорке 1 мая 1924 года в качестве частного иностранного акционерного общества для экспортно-импортных операций с Россией.

Дело в том, что дипломатические отношения с Соединенными Штатами были установлены только осенью 1933 года. До этого времени функции советского торгового представительства в Соединенных Штатах исполнял Амторг. Через него оформлялась покупка тракторов, горного оборудования, автомобильной техники.

Первым председателем правления Амторга стал Исай Яковлевич Хургин, бывший член ЦК еврейской рабочей партии Бунд. В 1918 году он был членом исполкома Киевского Совета, в 1920-м представителем Украины в советском полпредстве в Польше. Коллеги отзывались о нем как о «кристально честном человеке, пылком энтузиасте, работавшем с увлечением».

Приехав в США, Хургин был потрясен плохой работой его предшественников и запутанной бухгалтерией. Просмотрев финансовые документы, писал в Москву: «Это черт знает что такое! В списке кредиторов — К. Маркс и Ф. Энгельс на девять долларов с копейками. Мы этим господам обязаны несколько большим!..» (см. Отечественная история. 2001. № 3).

27 августа 1925 года Хургин трагически погиб — утонул вместе с приехавшим в командировку бывшим заместителем председателя Реввоенсовета Эфраимом Марковичем Склянским. Они отправились кататься на озеро около Нью-Йорка, но сильный ветер перевернул лодку...

В 1929 году к Амторгу были прикомандированы представители Наркомата по военным делам для закупок боевой техники.

В те годы американские танки оценивались невысоко. Считалось, что впереди британцы и французы. Тем не менее Халепский купил у американского конструктора танков Кристи колесно-гусеничный танк «М-1931». В целом эту машину нельзя назвать выдающимся достижением, но в ее конструкции был удачный компонент, за которым охотились танкостроители разных стран, — колесно-гусеничный движитель с подвеской.

Американский танк советские инженеры тщательно изучили, разработали для него другую башню, и он был принят на вооружение под названием «БТ-2» (легкий быстроходный колесно-гусеничный танк). В своем кругу члены политбюро называли его «танком Кристи». 16 июня 1932 года Каганович докладывал Сталину: «Кристи — майская программа 120 штук, выполнено 30».

Танк производили на Харьковском паровозостроительном заводе имени Коминтерна. Так что прародителем всего семейства танков «ВТ» («БТ-2», «БТ-5», «БТ-7», «БТ-7М») стал американский образец. Подвеска Кристи использовалась на всех советских танках, включая знаменитый «Т-34».

Вскоре появилось целое семейство броневой техники, правда, пока не очень удачной — легкий танк «Т-26» (его скопировали с британской машины «виккерс», но не очень удачно — мотор быстро перегревался), танкетка «Т-27» (двигатель оказался слишком слабым для бронированной машины), быстроходный колесно-гусеничный танк «БТ», средний трехбашенный танк «Т-28», плавающий танк «Т-37» и тяжелый «Т-35».

Пятибашенный тяжелый танк «Т-35» охотно показывали на парадах; экипаж — одиннадцать человек, вооружение — три пушки и четыре пулемета. На гражданскую публику он производил сильное впечатление. Но выпустили всего три машины, потому что «Т-35» годился только для парадов.

1932 год стал переломным в танкостроении, в этот год произвели три тысячи танков. В 1935-м армия получила уже семь с половиной тысяч боевых машин. В тридцатых годах в создание и производство танков были вложены огромные средства.

К сожалению, большая часть бронетанковой техники устаревала еще до того, как она попадала в войска. Это было чистой воды разбазаривание денег (см. Военно-исторический журнал. 2001. № И).

Состояние выпущенных в 1929—1935 годах танков было плачевным. Бронированные машины стояли на приколе из-за неисправности двигателей. Запасные части отсутствовали. Чтобы отремонтировать одну машину, «раздевали» другую (см.: Симонов Н. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920—1950-е годы). Ситуация в танкостроении реально изменилась Только в предвоенные годы.

Заслуги Халепского перед отечественным танкостроением не помогли ему уцелеть. В 1937 году его убрали из армии, в апреле назначили наркомом связи СССР. Многим это показалось повышением. Но уже в ноябре Иннокентия Андреевича арестовали. Материалы на него в особом отделе собирались не один год. Поскольку командарм 2-го ранга Халепский ездил за границу, то в особом отделе решили поставить его во главе «параллельного военного заговора» (помимо того, что приписали маршалу Тухачевскому) и раскрутить еще одно крупное дело. Но руководство НКВД эта идея не увлекла, и летом 1938 года Иннокентия Андреевича Халепского расстреляли.

Красная армия и Рейхсвер

Летом сорок первого отступающие советские командиры не подозревали, что оружие, которым немцы воевали против России, создавали для немцев сами русские. И что немецкие генералы, которые 22 июня вторглись в Россию, учились военному делу в нашей стране.

Потерпевшая поражение в Первой мировой войне Германия была единственной страной, которая хотела сотрудничать с Советской Россией. Если бы в Гражданской войне верх взяли белые, Россия заняла место среди держав-победительниц и могла бы получить от Германии возмещение своих военных расходов. А Советская Россия, наоборот, не предъявила Германии никаких требований и не участвовала во взимании огромной контрибуции, которая подрывала и без того слабую немецкую экономику.

Россия и Германия, хотя и находились по разные стороны фронта, фактически проиграли Первую мировую войну, а это привело к их сближению. Недальновидные руководители Англии и Франции не должны были так загонять в угол две крупнейшие континентальные державы.

С санкции Ленина в небольшом городке Рапалло в 1922 году нарком по иностранным делам Георгий Васильевич Чичерин подписал сенсационный договор с Германией о взаимном признании и восстановлении дипломатических отношений. В Рапалло обе страны согласились строить отношения как бы с чистого листа и решили все спорные вопросы самым радикальным образом: они просто отказались от взаимных претензий.

Советско-германские отношения развивались по восходящей. 24 апреля 1926 года в Берлине советский полпред Николай Николаевич Крестинский и немецкий министр иностранных дел Густав Штреземан подписали договор о ненападении и нейтралитете. Обе страны согласились оставаться нейтральными, если на другую нападут, и договорились не участвовать в союзах, направленных против другой страны. Таким образом, Германия и Россия заведомо отказывались от участия в системах коллективной безопасности.

Внешняя политика России носила прогерманский характер не только в силу расчета, но и благодаря откровенной симпатии руководителей большевиков к Германии и немцам.

20 февраля 1922 года Ленин писал своему заместителю в правительстве Льву Борисовичу Каменеву:

Налаживанием тайного военного сотрудничества с Германией занимался нарком внешней торговли Леонид Борисович Красин. Он полагал, что ограничения, наложенные на Германию условиями Версальского мира, заставят немецкую армию искать обходные пути для развития военной техники и немцы будут платить России, если помочь рейхсверу и позволить ему создавать новые образцы боевой техники на российской территории.

Еще в сентябре 1921 года (до Рапалло!) командированные в Берлин Красин и Карл Бернгардович Радек, член ЦК и главный знаток Германии, подписали соглашение об образовании совместного «Общества по развитию промышленных предприятий».

На следующий год рейхсвер приступил к созданию на территории России объектов для испытаний своей боевой техники. Первыми в Москву приехали представители немецкой авиастроительной компании «Юнкере», основанной профессором Гуго Юнкерсом. Вместе с ними приехали офицеры немецкой армии. Они путешествовали под чужими именами — обычная практика в то время. Немцы хотели получить концессию на производство военных самолетов (см. Военно-исторический журнал.2001. № 4).

В январе 1923 года «Юнкере» добился права использовать бывший Русско-Балтийский завод в Филях. Немцы должны были наладить выпуск трехсот самолетов. Половину обязалось купить советское правительство. Горячим сторонником этого контракта был Михаил Васильевич Фрунзе, который с января 1925 года возглавлял военное ведомство.

Инициатором военного сотрудничества с германской стороны стал начальник управления сухопутных сил рейхсвера генерал-полковник Ханс фон Сект (он командовал рейхсвером в 1920—1926 годах). В 1921 году в военном министерстве Германии сформировали специальную группу, которая занималась Россией. Ее представителей включили в штат немецкого посольства в Москве.

Сотрудничество с рейхсвером началось в соответствии с секретным соглашением между рейхсвером и Красной армией от 11 августа 1922 года. Соглашение позволяло веймарской Германии размещать на советской территории военные объекты и проводить испытания военной техники и обучение личного состава тех родов войск, которые были запрещены Версальским договором, в первую очередь авиации. В ответ немцы щедро делились с Красной армией своими военными достижениями.

С помощью немецких фирм в России производились самолеты, танковые моторы, стрелковое оружие, артиллерийские снаряды, боевые отравляющие вещества, на которые в те годы военные возлагали особые надежды. Под Самарой построили завод по производству химического оружия. Это место называлось Иващенково, потом его переименовали в Троцк — в честь первого председателя Реввоенсовета, а после высылки Троцкого, в 1929 году, на карте появился Чапаевск.

На полигонах в Шиханах и в Тоцке (где после войны проводились ядерные испытания) немцы тренировались в применении химического оружия. Красноармейцы перенимали ценный немецкий опыт — именно германская армия в Первую мировую использовала отравляющие газы против французских и британских войск. К счастью, во Второй мировой войне Адольф Гитлер, сам едва не ослепший от отравляющих газов, так и не решился пустить в ход химическое оружие.

Летом 1929 года в шести километрах от Казани в Каргопольских казармах открылись секретные танковые курсы для советских и немецких танкистов. Военный городок, стрельбище и полигон замаскировали под курсы Осоавиахима. Слушателей было всего двадцать четыре — двенадцать танкистов от рейхсвера, двенадцать от Красной армии. Немцы прислали двенадцать танков, инструкторов и организовали учебу.

Работу курсов инспектировал фанатик бронетанковых войск будущий генерал-полковник и будущий начальник Генерального штаба Хайнц Гудериан, который был поражен размахом бесхозяйственности в Советском Союзе и открыто говорил об этом. Гудериан командовал танковой армией, дошедшей осенью сорок первого до окраин Москвы. Каргопольские курсы закрылись в июне 1933 года. Все оборудование и танки достались Красной армии.

В общей сложности за десять лет около трехсот немецких офицеров прошли обучение в военно-учебных заведениях РККА.

Американский профессор Сэмюэль Харпер, который в мае 1930 года приехал в Москву, обратил внимание на то, что многочисленные торговые атташе в немецком посольстве имеют явно военную выправку. На улицах Москвы он постоянно сталкивался с немцами, которые неуютно чувствовали себя без привычного мундира. А за городом профессор случайно набрел на учебный аэродром и заметил немцев, одетых в форму командиров Красной армии. Профессор предпочел немедленно удалиться, чтобы его не обвинили в шпионаже... .

Большой штат хорошо подготовленных работников отличал немецкое посольство в Москве от английского и французского. Некоторые сотрудники германского посольства происходили из русско-немецких семей. Они были сыновьями немецких торговцев и промышленников, которые когда-то приехали работать в Россию и остались навсегда.

Сотрудничество с немцами было выгодным для Красной армии. Но ведомство госбезопасности крайне настороженно относилось к экономическому сотрудничеству с Германией. Немецкие партнеры приезжали в Москву тайно, чтобы не привлекать внимание французов и англичан. Сотрудники ГПУ считали их шпионами, судя по всему, безосновательно.

Немцам, конечно, интересно было понять, что происходит в Советской России, но еще важнее им было развивать свою армию с помощью русских. К тому же немецкая разведка после Первой мировой войны находилась в бедственном положении.

Наркома по иностранным делам Чичерина раздражало особое внимание чекистов к немецким партнерам. Летом 1922 года Чичерин делился со своим заместителем Львом Михайловичем Караханом: «Тут мы наглупили больше, чем в чем-либо другом. Идиотское вмешательство Уншлихта (в то время заместитель председателя ГПУ. — Авт.) грозит уничтожением одному из главнейших факторов нашей внешней политики».

Дзержинскому все виделось в ином свете. Своему заместителю Генриху Ягоде и начальнику иностранного отдела ОГПУ Михаилу Трилиссеру он дал такое указание: «У меня сложилось впечатление, что германское правительство и монархические и националистические круги ведут работу на низвержение большевизма в СССР и ориентируются на будущую монархическую Россию... Случайно ли, что концессия «Юнкерса» фактически ничего почти делового нам не дала? Верно ли, что в этом только мы сами виноваты? Что из себя политически представляет фирма «Юнкере» и ее аппарат?»

Основания для претензий к «Юнкерсу» были (см. Независимое военное обозрение. 2001. № 30). Скажем, советское правительство настояло на соглашении о том, чтобы немецкие партнеры наладили выпуск в России алюминия, производство авиационных моторов и подготовили советский персонал, который через пять лет полностью заменил бы на производстве немцев. Это обязательство немцы не выполнили.

Предполагалось, что «Юнкере» станет производить триста самолетов в год. Но за четыре года было произведено всего сто самолетов-разведчиков «Ю-20» и «Ю-21» для армейской и морской авиации.

Начальник контрразведывательного отдела ОГПУ Артур Христианович Артузов (Фраучи) доложил Дзержинскому, что концессии — это просто прикрытие для шпионов, а работающие в России немцы чуть ли не поголовно занимаются разведывательной деятельностью. Артузов предложил все эти концессии ликвидировать.

Точка зрения чекистов возобладала, хотя впоследствии выяснилось, что у Артузова не было никаких оснований для подобных выводов. 26 января 1926 года нарком Ворошилов доложил политбюро, что концессию нужно ликвидировать и создавать собственное производство. Чичерину оставалось только возмущаться и жаловаться.

Сбылось то, о чем Красин писал Ленину еще в 1921 году, предупреждая, что главным препятствием для нормального экономического сотрудничества с западными державами являются органы госбезопасности:

«Пока некомпетентные и даже попросту невежественные в вопросах производства, техники и т. д. органы и следователи будут гноить по тюрьмам техников и инженеров по обвинениям в каких-то нелепых, невежественными же людьми изобретенных преступлениях — «техническом саботаже» или «экономическом шпионаже», ни на какую серьезную работу иностранный капитал в Россию не пойдет... Ни одной серьезной концессии и торгового предприятия мы в России не установим, если не дадим каких-то определенных гарантий от произвола ВЧК».

Ленин велел ознакомить с письмом Красина всех членов политбюро. На этом дело и закончилось.

Иностранных владельцев попросту выставляли. Все их имущество переходило в полную собственность советского государства. На тех же станках и по тем же чертежам выпускали ту же продукцию, которая отныне считалась отечественной.

В основу первого советского бомбардировщика «ТБ-1» («АНТ-4»), построенного в 1925 году, была положена цельнометаллическая конструкция с гофрированной обшивкой, которая использовалась на, немецких бомбардировщиках «ЮГ-1». Немцы даже пытались возбудить уголовное дело против конструктора Андрея Николаевича Туполева, обвиняя его в нарушении патентов на металлическое крыло (см. Независимое военное обозрение. 2001. № 30).

Серийное производство советского бомбардировщика организовали на том же авиационном заводе в Филях, где «Юнкере» строил для советских военно-воздушных сил самолеты-разведчики «Ю-20» и «Ю-21».

Но сохранилась другая форма советско-германского военного сотрудничества. На территории России офицеры рейхсвера овладевали новой техникой. В Липецке закрыли летную школу Красной армии, и там учили немецких пилотов. Многие знаменитые немецкие асы прошли через эту школу.

Немецкий опыт свидетельствовал о том, как тщательно следует готовить военных летчиков. Недостатки в подготовке летного состава в Красной армии были очевидны.

21 июня 1932 года Ворошилов писал Сталину:

Сталин предложил создать должности заместителей командующих округами по авиации, что и было сделано. Но появление лишнего начальника не решало проблемы. Уровень и интенсивность подготовки летчиков Красной армии уступали немецким, которые летали больше и не могли быть выпущены в бой без достаточного налета часов.

С каждым годом все большая часть военного бюджета уходила на закупку военной техники. Авиация получала львиную долю. Но на боевую подготовку денег выделялось очень мало...

Летом 1925 года немецких наблюдателей впервые пригласили на маневры Красной армии. В Берлине сделали ответный жест. Практика обмена военными наблюдателями прижилась. В 1932 году на маневрах Красной армии побывал Вильгельм Кейтель, будущий генерал-фельдмаршал и начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта.

В 1925-м и 1932 годах на немецких маневрах присутствовал будущий маршал Михаил Николаевич Тухачевский, большой сторонник сближения с Германией. Контакты с немецкими офицерами, санкционированные политбюро, ему дорого обошлись, хотя в Германию он ездил по специальному решению политбюро.

31 мая 1928 года Ворошилов обратился в политбюро:

Бломберг приехал в Москву в августе. Он беседовал с Ворошиловым, Шапошниковым, Тухачевским и Блюхером. Первые двое принимали немецкого гостя по обязанности. Михаил Тухачевский и Василий Блюхер были известны за границей, и немецкому генералу интересно было с ними познакомиться.

Относительно значимости немецкого гостя Ворошилов не заблуждался и даже, напротив, предполагал, какую карьеру еще сделает этот немец. Вернер фон Бломберг с приходом Гитлера к власти станет генерал-фельдмаршалом и военным министром. В 1938 году, правда, Гитлер с Бломбергом расстанется — под тем предлогом, что министр женился на особе легкого поведения. В реальности же фюреру понадобятся более решительные генералы...

Сам Ворошилов, кстати, сомневался, надо ли пускать немецких наблюдателей на маневры Красной армии:

«Интерес со стороны командования Рейхсвера к Красной армии, очевидно, объясняется не столько «восточной ориентацией» реваншистски настроенного офицерства и известной части правых кругов Германии, сколько желанием иметь постоянное наблюдение и «контроль» над растущей боевой силой, которая при известных условиях (советизация Польши) может стать непосредственной угрозой для Германии...

Немцы уже в настоящее время считают Красную армию достаточно сильной, чтобы в случае столкновения справиться с Польшей и Румынией».

Но Ворошилов перечислил и аргументы в пользу продолжения сотрудничества с немецкой армией:

«1) поездки нашего командного состава и практическое изучение Рейхсвера принесли нам большую пользу в смысле усовершенствования и уточнения методики подготовки и обучения;

2) изучение практически еще не закончено, и весьма полезно было бы еще этот год использовать возможность командирования нашего комсостава на маневры Рейхсвера».

В тот же день политбюро приняло предложение Ворошилова допустить немецких офицеров на маневры РККА. 4 июля политбюро утвердило и список командиров, отправлявшихся в Германию.

В 1927—1928 годах в Германии учились командующий войсками Украинского военного округа Иона Якир, будущий командующий войсками Белорусского военного округа Иероним Уборевич, начальник Военной академии РККА Роберт Эйдеман.

В 1930—1931 годах опыт рейхсвера перенимали командующий войсками Белорусского военного округа и будущий маршал Александр Егоров, командующий войсками Северо-Кавказского военного округа Иван Белов, командующий войсками Среднеазиатского военного округа Павел Дыбенко.

Организацию немецкой армии изучали будущий комкор Витовт Путна, будущий начальник управления по начальствующему составу Наркомата обороны Борис Фельдман, будущий начальник Генштаба и маршал Кирилл Мерецков, будущий генерал-полковник Штерн, будущий нарком обороны и маршал Семен Тимошенко, будущий заместитель наркома обороны по авиации Яков Алкснис...

В 1924—1931 годах в Германии побывало больше ста пятидесяти командиров Красной армии. Впрочем, некоторые из них рассматривали загранкомандировку как возможность отдохнуть и расслабиться.

12 декабря 1930 года в Берлин прибыла группа высших командиров РККА — знакомиться с немецким опытом, изучать достижения рейхсвера.

5 января 1931 года полпред в Германии Лев Михайлович Хинчук сообщал Ворошилову о том, как весело проводили время его подчиненные (сохранена стилистика и орфография оригинала):

Константин Алексеевич Авксентьевский в Гражданскую командовал армией и был у Фрунзе членом реввоенсовета в Южной группе войск Восточного фронта. Михаил Фрунзе его ценил и продвигал. В 1927 году Авксентьевского назначили командующим войсками Среднеазиатского военного округа, в 1928-м — командующим Кавказской армией. Перед ним открывались хорошие перспективы служебного роста. Но поездка в Германию, вернее, пристрастие к алкоголю сломали его военную карьеру.

Александр Ильич Егоров писал Ворошилову:

«Сегодня получена Ваша директива командировать Авксентьевского в Москву. Это надо считать самым необходимым и наилучшим решением вопроса. Это решение снимает «с повестки дня», если можно так выразиться, ставшую для нас в реальной форме опасность подрыва авторитета командира РККА через необузданное поведение отдельных лиц и, тем более, лиц самого высокого ранга, каким является комвойсками округа».

Сослуживцы спешили сообщить наркому, что Авксентьевский пытался изнасиловать хозяйку и прислугу в доме, где его разместили. Когда Дыбенко пытался его успокоить, кричал, что «Дыбенко — проститутка и продал партию, а он не какой-нибудь там комкор, а командарм и никому подчиняться не собирается».

Ворошилов, не зная, как быть, поступил обычным для себя образом — переслал письма Хинчука и Егорова Сталину:

Военный атташе в Германии Витовт Казимирович Путна сообщил Ворошилову, кто щедро снабжал Авксентьевского валютой. Деньги, на которые гулял в Германии Авксентьевский, ему давал по дружбе Шалва Зурабович Элиава, который в 1931 году был переведен в Москву с должности председателя Совнаркома Закавказской Федерации и назначен заместителем наркома внешней торговли. Элиава прислал Авксентьевскому несколько сотен долларов (немалая по тем временам сумма) — помимо командировочных, официально полученных командармом.

30 марта 1931 года политбюро рассмотрело вопрос об Авксентьевском. К заслуженному полководцу отнеслись на редкость снисходительно. По предложению Ворошилова его отправили в бессрочный отпуск, а затем назначили членом правления Центросоюза.

Ни Егорову, ни Дыбенко веселое времяпрепровождение в заграничной командировке нисколько не повредило. Они провели в Германии полгода. После возвращения на родину Александр Ильич Егоров был назначен начальником Штаба РККА.

Ворошилов писал Егорову:

Сталин спокойно относился к такого рода слабостям.

— Нет людей без недостатков, — говорил он, обращаясь к военным. — Один любит выпить. У других это превращается в болезнь. Таких людей мы лечим, но из партии не гоним. Таких людей мы перевоспитываем. Иные любят девочек. Это тоже нас мало интересует. Пусть себе с ними возятся, сколько им угодно... Ничего страшного в этом нет.

Бабники и выпивохи вождя вполне устраивали. Он не прощал только сомнений в его правоте.

В начале 1932 года Ворошилов попросил политбюро разрешить длительные заграничные командировки по линии наркомата для изучения опыта мобилизации промышленности. В марте 1933 года политбюро приняло его предложение иметь на инженерно-технических должностях в торгпредствах Берлина, Парижа, Лондона, Нью-Йорка, Токио и Варшавы по два, а в Праге, Милане, Стокгольме — по одному сотруднику Наркомата обороны.

В марте 1933 года новый рейхсканцлер Адольф Гитлер в рейхстаге заявил, что его правительство «желает поддерживать с Советским Союзом дружественные отношения и рассчитывает на взаимность». В апреле Гитлер принял советского полпреда Льва Михайловича Хинчука, который подтвердил, что советское правительство также рассчитывает на дружественные отношения.

«В мае 1933 года, — говорилось в справке Штаба РККА, — в СССР приезжала группа офицеров рейхсвера для ознакомления с некоторыми заводами военной промышленности. Во главе этой группы стоял генерал Боккельберг — начальник вооружения рейхсвера. Это был ответный визит на осмотр военных предприятий военной промышленности Германии М.Н. Тухачевским. Как обычно, программа показа была согласована с правительством, утверждена Наркомвоенмором.

В числе объектов показа предусматривалось посещение 11-го авиазавода, 8-го артиллерийского завода и Тульского оружейного завода. Сопровождали группу Боккельберга представители Главного артиллерийского управления РККА и работники отдела внешних сношений... Во время осмотра «гости» задавали вопросы о производительности станков и цехов. Как правило, ответы давались в духе дезинформации...

По окончании осмотра завода Боккельберг был на приеме у К.Е. Ворошилова и у М.Н. Тухачевского».

Немецкий генерал, вернувшись домой, составил отчет для командования рейхсвера, с которым сумели ознакомиться и в Москве:

«Совместная работа с Красной Армией и советской военной промышленностью, учитывая грандиозность советских планов, крайне желательна не только по военно-политическим соображениям, но и по военно-техническим».

Но приход нацистов к власти постепенно свел это сотрудничество на нет.

Первые генералы

Реввоенсовет СССР фактически прекратил свое существование в 1933 году, когда Сталин распорядился упразднить коллегии наркоматов.

По прежнему порядку члены коллегии имели право не соглашаться с наркомом, обращаться в ЦК, отстаивая свою позицию. Сталин решил, что коллегии — административное излишество. Политбюро приняло решение: «В интересах доведения до конца принципа единоначалия в управлении наркоматами считать целесообразным ликвидировать коллегии наркоматов, оставив во главе наркоматов наркома и не более двух замов».

Формально Реввоенсовет был упразднен 20 июля 1934 года, когда Наркомат по военным и морским делам превратился в Наркомат обороны.

Это преобразование, задуманное Сталиным как чисто формальное, Ворошилов и его аппарат пытались использовать для расширения своих полномочий. Климент Ефремович решил приобрести побольше прав. Он вписал в проект положения о новом наркомате фразу о праве руководить войсками НКВД, а также об общем «руководстве и наблюдении за деятельностью мобилизационных аппаратов всех ведомств».

Мало того что Климент Ефремович покусился на права других Ведомств, которые никогда не давали себя в обиду. Он еще крайне неудачно для себя обратился к Сталину, ушедшему в отпуск. Спеша получить благословение вождя, написал ему:

«Мне сообщили, что положение о Наркомате обороны находится в твоих бумагах в Сочи. Убедительная просьба посмотреть это положение и сказать твое мнение. Прошу извинить за беспокойство. От души желаю хорошего отдыха».

Бдительный Сталин даже в отпуске документы читал очень внимательно и пресек попытку Ворошилова получить больше того, на что нарком имеет право.

В августе 1934 года Сталин, ознакомившись с положением о Наркомате обороны, выразил неудовольствие Кагановичу и Молотову, а заодно и, разумеется, самому Ворошилову:

«У меня имеются серьезные поправки. Я не знаю, вчитались ли вы в пункты «положения». Мне кажется, что наши товарищи не правильно поняли идею превращения НКвоенмора в НКобороны.

Это превращение преследовало только одну цель: объединить все силы обороны формально (фактически они уже объединены) — армию, Морфлот, авиацию — в одни руки. А по «положению» получилось упразднение Совета Труда и Обороны, превращение Наркомвоенмора в СТО, переход ряда функций ЦИК в Наркомобороны...

Мы не можем превращать наркомоб ни в ЦИК, который только и имеет право призывать население к военной службе, давать пенсии и т. п., ни в СНК или СТО, которые только и имеют право давать указания всем наркоматам, мобилизовывать народное хозяйство для обороны и т. п.».

Так что Ворошилов остался при своих полномочиях. 22 ноября 1934 года постановлением ЦИК и Совнаркома было утверждено положение о Наркомате обороны. Войска НКВД по-прежнему подчинялись наркому внутренних дел, и давать указания военной промышленности Клименту Ефремовичу также не позволили.

Одновременно с упразднением Реввоенсовета СССР ликвидировали и военные советы в округах. Начальник политуправления округа становился заместителем командующего по политической части. Правда, через три года, в разгар репрессий, все вернулось на круги своя, опять появились и полномочные комиссары, и военные советы...

Наркомат обороны состоял из административно-мобилизационного управления (начальник — комдив Абрам Миронович Вольпе, расстрелян), разведывательного управления (комкор Семен Петрович Урицкий, расстрелян), управления Морских сил РККА (флагман флота 1-го ранга Владимир Митрофанович Орлов, расстрелян), управления Военно-воздушных сил РККА (командарм 2-го ранга Яков Иванович Алкснис, расстрелян), автобронетанкового управления (командарм 2-го ранга Иннокентий Андреевич Халепский, расстрелян), управления ПВО (командарм 1-го ранга Сергей Сергеевич Каменев, умер в 1936 году).

В наркомате были также Управление военно-учебных заведений, Инженерное, Обозно-вещевое, Санитарное, Ветеринарное, Управление продовольственного снабжения, Управление по начальствующему составу, Управление делами наркомата, инспекция и финансовый отдел.

Все эти структуры подчинялись непосредственно наркому.

Тухачевскому, как заместителю наркома и начальнику вооружений РККА, подчинялись другие управления — артиллерийское, химическое, связи. Его аппарат занимался техническим перевооружением армии.

Ворошилов и Сталин, находясь в Сочи, 3 сентября 1935 года телеграфировали Молотову и Кагановичу: «Считаем целесообразным Штаб РККА переименовать в Генеральный штаб РККА. Необходимо это оформить в советском порядке...» Уже 5 сентября состоялось решение политбюро. 22 сентября Штаб РККА стал Генштабом.

Через два месяца, 22 ноября 1935 года, был создан Военный совет при наркоме обороны. 13 марта 1938 года его переименовали в Главный военный совет.

Но в повседневной армейской жизни нужно было как-то отличать рядового бойца от командира. 16 января 1919 года появился приказ Реввоенсовета «О введении знаков различия командного состава РККА по занимаемым должностям». На рукаве гимнастерки и шинели появились геометрические фигуры — треугольники для младшего командного состава, квадраты для старшего и ромбы для высшего комсостава. Квадраты в армейском обиходе стали именовать «кубарями», ромбы — «шпалами».

В 1922 году ввели нарукавные клапаны, на которые нашивались знаки различия, а в 1924-м — петлицы. Кроме того, составили так называемую таблицу категорий для военнослужащих. Знаки различия соответствовали не воинскому званию, а занимаемой должности. Скажем, командир отделения носил в петлицах два треугольника, командир взвода — один квадрат, комбриг — один ромб.

Но кадровая армия нуждалась в строгой и понятной воинской иерархии.

23 сентября 1935 года «Правда» опубликовала постановление ЦК и Совнаркома «О введении персональных военных званий начальствующего состава РККА и об утверждении положения о прохождении службы командным и начальствующим составом РККА».

В Красной армии появились лейтенанты, старшие лейтенанты, капитаны, майоры, полковники и даже маршалы Советского Союза — звание, «персонально присваиваемое Правительством Союза ССР выдающимся и особо отличившимся лицам высшего командного состава».

20 ноября это звание получили первые пять военачальников — командующий Особой Дальневосточной армией Василий Константинович Блюхер, инспектор кавалерии РККА Семен Михайлович Буденный, нарком обороны Климент Ефремович Ворошилов, начальник Генерального штаба Александр Ильич Егоров, заместитель наркома Михаил Николаевич Тухачевский.

Из пяти первых маршалов троих расстреляют, Сталин сохранит только своих старых друзей Ворошилова и Буденного — они оба звезд с неба не хватали, но были преданы вождю до мозга костей.

Появилась и новая форма, и знаки различия.

Работа над внешним видом маршала шла долго, в ней участвовали лучшие умы наркомата. 10 декабря 1935 года инспектор кавалерии Красной армии Семен Михайлович Буденный писал наркому Ворошилову:

Но размышления об офицерской форме не покидали маршала, склонного к философии.

На следующий день Буденный вновь обратился к наркому с запиской:

Многие офицеры действительно мечтали о новой форме. В последний раз перед войной этот вопрос возник на большом совещании в ЦК в апреле 1940 года. Но начальник Управления снабжения Красной армии Андрей Васильевич Хрулев развеял офицерские надежды:

— Если вы хотите переходить на мундир, то его надо делать из шерсти, а шерсти для армии не хватит. Да к тому же теперь, в разгар большой войны (Хрулев имел в виду войну Германии с Англией и Францией. — Авт.), все армии переходят на текстиль.

— Пошито некрасиво, — сказал кто-то из присутствующих.

— Пошито, неважно, — согласился Хрулев. — Пошить можно лучше. Сейчас мундир, о котором мечтают некоторые товарищи...

— Это неплохо, — заметил Сталин.

— Это неплохо, но не годится для войны, — стоял на своем Хрулев. — Они кричат о раззолоченных воротниках и так далее. А на фронт приедут, прячутся, одеваются под красноармейца, кричат, что надо маскироваться. Говорят, что надо менять обмундирование, то есть вместо гимнастерки сделать мундир. Для того чтобы мундир хорошо выглядел, нужно сделать его из сукна. А мы делаем гимнастерку из хлопчатобумажной ткани. В мундире надо делать подкладку. Но это втрое дороже. Конечно, если бы армию имели поменьше, то можно было бы подумать и о мундире.

— Не выходит иметь армию поменьше, — подвел итог Сталин.

— Никак не выходит, — повторил вслед за ним Хрулев. — И это надо иметь в виду...

Офицеры Красной армии остались в гимнастерках.

Звание младший лейтенант ввели в 1937 году, подполковник — в 1939-м.

Присвоение офицерских званий растянулось на несколько месяцев. Комиссия в Москве принимала во внимание занимаемую должность, продолжительность службы. Тем, кто находился на командных должностях, давали более высокие звания. Штабистам — пониже. Ворошилов и его окружение не понимали и не ценили штабной работы, поэтому фраза «всю свою службу в армии околачивался по штабам» звучала как оскорбление. Да еще штабистов норовили включить в состав интендантской службы, а к интендантам относились презрительно.

С 31 января 1922 года знаки различия располагались на клапане, который нашивали на левый рукав гимнастерки.

3 декабря 1935 года были введены новые знаки отличия — на петлицах и на рукавах. Маршалы носили на петлицах и на рукавах большие звезды. Высший командный состав — «ромбы», старший офицерский состав (от капитана до полковника) — «шпалы», младший — «кубики», младшие командиры (сержанты и старшины) — треугольники. Все эти геометрические фигуры сохранялись до 6 января 1943 года, когда Сталин ввел погоны.

Для чекистов разработали специальные звания и собственную форму, чтобы их не путали с армейскими офицерами.

Начальствующий состав Главного управления государственной безопасности НКВД постановлением ЦИК и Совнаркома от 7 октября 1935 года получил персональные специальные звания: сержант госбезопасности, младший лейтенант ГБ, лейтенант ГБ, старший лейтенант ГБ, капитан ГБ, майор ГБ, старший майор ГБ, комиссар госбезопасности 3-го, 2-го и 1-го ранга.

26 ноября ввели еще и звание генерального комиссара госбезопасности — специально для наркома внутренних дел. Это звание получили всего три человека, сменявшие друг друга на Лубянке, — Генрих Григорьевич Ягода, Николай Иванович Ежов и Лаврентий Павлович Берия. Система специальных званий у чекистов сохранялась до июля 1945 года, когда сотрудников наркоматов внутренних дел и государственной безопасности перевели на общеармейские звания...

Политработники тоже имели свои звания — младший политрук (с 1937 года), политрук, батальонный комиссар, старший батальонный комиссар (с 1939 года), полковой комиссар, бригадный комиссар, дивизионный комиссар, корпусной комиссар, армейский комиссар 2-го и 1-го рангов.

Вернуться к генеральским званиям в 1935 году не решились. Генералы устойчиво ассоциировались с царской и белой армиями. Старшие офицеры получили звания, больше напоминающие название занимаемой должности, — комбриг, комдив, комкор, командарм 2-го ранга, командарм 1-го ранга. Для моряков придумали звания флагман флота 2-го и 1-го ранга.

Все это породило путаницу, и через несколько лет все же решили вернуться к генеральским званиям (см. Военно-исторический журнал. 2001. № 7).

17 марта 1940 года Ворошилов подписал записку, адресованную Сталину и Молотову:

«Представляю проект новых званий для начальствующего состава. При обсуждении этого вопроса с заместителями мы пришли к выводу о необходимости принятия в нашей армии такого же количества генеральских чинов, как это было в царской армии и имеет место в ряде европейских армий — германской, французской, английской.

В данное время мы имеем военных званий, равных генеральским, пять (комбриг, комдив, комкор, командарм 2-го ранга и командарм 1- го ранга).

Целесообразно военные звания комдив и комкор объединить в одном звании генерал-лейтенант, а военные звания командарм

2- го ранга и командарм 1-го ранга также объединить в одном звании генерал пехоты (артиллерии, кавалерии, авиации, танковых войск и т. д.).

Следующее высшее военное звание в Красной армии — маршал Советского Союза, что соответствует такому же чину в иностранных буржуазных армиях. Полагаем, что добавлять какие-либо другие военные звания выше маршала нет надобности.

Прошу рассмотреть предложения и утвердить».

11 апреля 1940 года был подготовлен проект постановления Совнаркома «Об установлении воинских званий высшего командного состава Красной Армии»:

«Существующие воинские звания высшего командного состава Красной Армии — комбриг, комдив, командарм 2-го ранга и командарм 1-го ранга — являются, по существу, сокращенными наименованиями соответствующих высших должностей в армии.

При обращении по службе военнослужащих друг к другу и в особенности в боевых приказах и донесениях существующие воинские звания высшего командного состава вызывают на практике значительные неудобства. Так, например, командира дивизии в звании комбрига часто именуют не комбригом, а комдивом, а командующего армией в звании комдива или комкора — именуют командармом и т. п.

В целях устранения такого рода смешения воинских званий и должностей и установления должного соответствия между воинскими званиями и должностями Совет Народных Комиссаров постановляет...»

Для общевойсковых командиров были установлены звания, существующие и по сей день: генерал-майор, генерал-лейтенант, генерал-полковник, генерал армии.

Для командиров родов войск предлагались свои звания. Скажем, для танкистов —- генерал танковых войск 3-го ранга, генерал танковых войск 2-го ранга, генерал танковых войск 1-го ранга. Такие же звания трех рангов предлагались и для летчиков, кавалеристов, инженеров, связистов, интендантов... От этой идеи отказались. Предложили к генеральскому званию прибавлять род войск: генерал-майор-инженер, генерал-лейтенант интендантской службы, генерал-полковник танковых войск.

В апреле 1940 года проходило заседание Главного военного совета, обсуждались итоги войны с Финляндией.

Когда выступал комбриг Степан Ильич Оборин, начальник артиллерии 19-го корпуса, Сталин неожиданно спросил его:

—- Надо ли восстановить звание генерала?

Комбриг охотно поддержал эту идею:

— Для поддержания авторитета нашей Красной армии и великой страны считаю, что нужно ввести генеральское звание. Чем мы хуже других?

Новые звания были введены указом президиума Верховного Совета 7 мая 1940 года.

Новые звания присваивала правительственная комиссия, рассматривавшая личное дело каждого командира. Девятьсот шестьдесят два военачальника стали генералами, семьдесят четыре моряка —- адмиралами.

Для высшего политического состава специальные звания сохранялись. Когда в октябре 1942 года в очередной раз был упразднен институт военных комиссаров, политработникам дали обычные для армии и флота звания.

Бригадные, дивизионные, корпусные и армейские комиссары получили генеральские звания. Впрочем, вожделенные генеральские погоны достались не всем бригадным комиссарам. Например, заместитель начальника политуправления Южного фронта Леонид Ильич Брежнев при аттестации стал 15 декабря 1942 года всего лишь полковником. Звание генерал-майора ему присвоили только 2 ноября 1944 года.

Вслед за возвращением к традиционным воинским званиям закономерно возник и вопрос о воинских наградах.

Еще 16 сентября 1918 года Совнарком принял декрет «О знаках различия» и учредил орден Красного Знамени для «присуждения проявившим особую храбрость и мужество при непосредственной боевой деятельности».

Введение ордена Красного Знамени немалая часть командиров, старые большевики, встретили неодобрительно: зачем идти по пути царской армии? Воюем не ради наград... В армии их пренебрежительно называли «святошами».

Первый орден вручили Василию Константиновичу Блюхеру. Второй получил Иона Эммануилович Якир, один из самых храбрых советских военачальников. Третей — Ян Фрицевич Фабрициус, назначенный в 1929 году командующим Закавказской Краснознаменной армией и в том же году погибший в авиакатастрофе.

Собственными орденами обзавелись и некоторые республики. 1 августа 1924 года был учрежден единый для Советского Союза орден Красного Знамени.

6 апреля 1930 года постановлением президиума ВЦИК учреждаются высшая награда Советского Союза орден Ленина и орден Красной Звезды. 16 апреля 1934 года появилось почетное звание Герой Советского Союза; первоначально вручались орден Ленина и грамота ЦИК СССР (с декабря 1937 года — президиума Верховного Совета СССР), 1 августа 1939 года учредили медаль «Золотая Звезда».

Первая медаль — «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии» — была учреждена 24 января 1938 года указом президиума Верховного Совета СССР в честь двадцатилетия Рабоче-Крестьянской Красной армии и Военно-Морского флота. Ее получили тридцать семь тысяч человек.

17 октября 1938 года появились медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». Они давались «за мужество и отвагу в бою или умелые и инициативные действия, сопряженные с риском для жизни, при содействии успеху боевых действий на фронтах».

7 мая 1936 года ЦИК и Совнарком утвердили единое положение об орденах и установили размер ежемесячной денежной выплаты орденоносцам: «по ордену Ленина — 25 руб.; по ордену Красного Знамени — 20 руб.; по орденам Красной Звезды и Трудового Красного Знамени — 15 руб.; по ордену «Знак Почета» — 10 руб.». Орденоносцев было немного, их ценили.

Позднее было решено за медаль «За отвагу» платить восемь рублей, за медали «За боевые заслуги», Нахимова, Ушакова и некоторые другие — пять рублей. Это были нелишние деньги для награжденных, перед войной булочка стоила тридцать восемь копеек...

В 1947 году за медали и ордена платить перестали: Сталин пришел к выводу, что награжденных слишком много.

Покровитель искусств

Между Сталиным и Ворошиловым в двадцатых годах сложились отношения, которые можно было бы назвать дружескими. Если бы, конечно, Сталин умел и хотел дружить...

В марте 1929 года Ворошилов выступал в Ленинграде на областной партийной конференции, где говорил и о «правом уклоне», и о международном положении. «Правда» напечатала его доклад. На ближайшем заседании политбюро Сталин написал Ворошилову шуточную записку:

«Мировой вождь, едри его мать. Читал твой доклад — попало всем, мать их туды».

Смущенный Ворошилов написал:

«Ты лучше скажи, провалился на все сто процентов или только на семьдесят пять. Я своим докладом замучил ленинградцев, и в другой раз они уж меня не позовут докладывать».

Сталин одобрил товарища:

«Хороший, принципиальный доклад. Всем гуверам, чемберленам и бухариным попало по заднице».

Климент Ефремович сыграл ключевую роль в создании мифа о выдающейся роли Сталина в Гражданской войне.

Еще было живо поколение, которое помнило, сколь скромной была роль Иосифа Виссарионовича в войне. Ворошилов первым решился переписать историю.

21 декабря 1929 года широко отмечалось пятидесятилетие Сталина. В «Правде» появилась статья Ворошилова «Сталин и Красная армия», в которой говорилось, что все основные победы в Гражданской войне были достигнуты под руководством Сталина. Статья Ворошилова излагала историю Гражданской войны в полностью мифологизированном виде.

«Последние пять-шесть лет товарищ Сталин стоял в фокусе развертывающейся и клокочущей борьбы за партию, за социализм, — так начиналась обширная статья Ворошилова. — Только этими обстоятельствами и можно объяснить, что значение товарища Сталина как одного из самых выдающихся организаторов побед гражданской войны было до некоторой степени заслонено этими событиями и не получило еще должной оценки.

Сегодня, в день пятидесятилетия нашего друга, я хочу хоть отчасти заполнить этот пробел».

Ворошилов смело приписал Сталину роль, которую в Гражданскую войну играл Лев Троцкий:

«В период 1918—1920 годов товарищ Сталин являлся, пожалуй, единственным человеком, которого Центральный комитет бросал с одного боевого участка на другой, выбирая наиболее опасные, наиболее угрожаемые для революции места...

Он брал в свои твердые руки руководство, ломал настроения растерянности, был беспощаден не только к врагам, но также к паникерам и саботажникам, он подавлял заговоры в тылу и на фронте, оздоровлял обстановку, создавал перелом и неизменно добивался победы Красной армии».

Ворошилов заранее показал рукопись статьи Сталину. Тот сделал замечания. Адъютант Ворошилова Рафаил Павлович Хмельницкий, дослужившийся до звания генерал-лейтенанта, рассказывал позднее, что в рукописи были такие слова: «В гражданскую войну имелись ошибки и недочеты, у И.В. Сталина ошибок было меньше, чем у других». Эта фраза была вычеркнута красным карандашом, и Сталин приписал: «Клим! Ошибок не было, надо выбросить этот абзац».

Когда в 1930 году сталинская группа в политбюро решила снять Алексея Ивановича Рыкова с поста председателя Совнаркома, возник вопрос, кто его заменит.

Именно Ворошилов предложил Сталину стать еще и главой правительства:

«Самым лучшим выходом из положения было бы унифицирование руководства. Хорошо было бы сесть тебе в СНК и по-настоящему, как ты умеешь, взяться за руководство всей стройкой... Разумеется, можно оставить все (организационно) по-прежнему, то есть иметь штаб и главное командование на Старой площади, но такой порядок тяжеловесен, мало гибок...

Я за то, чтобы тебе браться за всю «совокупность» руководства открыто, организованно. Все равно это руководство находится в твоих руках, с той лишь разницей, что в таком положении и руководить чрезвычайно трудно, и полной отдачи в работе нет...»

Климент Ефремович не был человеком хитрым и коварным. Скорее, ему было свойственно некоторое простодушие. И в те годы его восхищение вождем было искренним. Он от души восторгался умением Сталина руководить страной.

Ворошилов даже в личном письме секретарю ЦИК Авелю Софроновичу Енукидзе, отдыхавшему в 1929 году в Германии, писал:

«Замечательный человек наш Коба. Просто непостижимо, как он может сочетать в себе и великий ум пролетарского стратега, и такую же волю государственного и революционного деятеля, и душу совсем обыкновенного, простого, доброго товарища, помнящего всякую мелочь, обо всем заботящегося, что касается людей, которых знает, любит, ценит. Хорошо, что у нас есть Коба!»

Сталин талантами Ворошилова не восторгался, но в те годы Климент Ефремович вошел в узкий круг руководителей страны, которые решали все вопросы.

Нарком вел себя уверенно и непринужденно. Стоя на трибуне партийного съезда, шутил с залом:

— Я позволю себе, товарищи, назвать вам некоторые цифры, из которых вы мало что поймете (в зале взрыв смеха), но лучше сказать вам хоть что-нибудь, чем ничего.

Он приводил цифры быстрого роста военной промышленности. Зал, как положено, горячо аплодировал. Ворошилов продолжал шутить:

— Я прошу президиум засчитать мне время, идущее на хлопки: тут будут все время хлопать, а мне сказали, что я имею только полтора часа.

Зал восторженно смеялся.

Ворошилова повсюду встречали с почетом. На съездах, митингах и собраниях, особенно в вооруженных силах, звучали призывы:

— Да здравствует наш славный вождь, первый командир и красноармеец — товарищ Ворошилов!

И зал взрывался аплодисментами, как тогда писали, «переходящими в овацию».

Ворошилов казался очень влиятельным человеком. В письме к нему престарелый художник Илья Ефимович Репин, оставшийся после революции в Финляндии, писал:

«После 81 года жизни — дряхлость — ни имения, ни денег. Но у меня еще были друзья. Стали звать меня в Питер, даже приезжали. Наконец, говорили: хлопочите, вам возвратят ваше имение и деньги и квартиру в Питере. Указывали даже на могучего, хотя и молодого еще деятеля. Этот все может; да только он и может. Этот деятель Вы, Климентий Ефремович».

Репин и его советчики несколько заблуждались. Ворошилов был совершенно несамостоятелен. Постоянно обращался за советом к вождю.

8 сентября 1926 года Ворошилов переслал репинское письмо Сталину:

«Дорогой Коба!

Посылаю тебе письмо Репина для ознакомления. Очень прошу, если это тебя не затруднит, черкнуть пару слов по этому поводу. Имея твое мнение на этот счет, легче и скорее решить это дело в ПБ. Уезжаю завтра. Желаю настоящей, стальной поправки. Жму руку. Ворошилов».

Сталин ответил в тот же день:

«Клим!

Я думаю, что Соввласть должна поддержать Репина всемерно. Привет.

И. Сталин».

Ворошилов, наверное, даже побаивался проявлять самостоятельность, потому что никогда не мог угадать мнение вождя, понять его логику. Сталин же любил принимать неожиданные решения, чтобы держать своих подчиненных в напряжении.

В июне 1935 года Ворошилов направил Сталину сообщение, что министр национальной обороны Чехословакии наградил группу советских военных летчиков, которые приезжали знакомиться с состоянием чехословацкой авиапромышленности, почетными знаками военных пилотов и летчиков-наблюдателей.

Ворошилов писал:

«Считая неудобным отказ наших командиров от подобной «награды», полагаю необходимым запретить ношение указанных знаков».

Возможно, именно потому, что нарком ожидал от него запрета, Сталин все разрешил:

«Я думаю, что наши люди могли бы носить иностранные значки, так же как они разъезжают иногда в иностранных машинах и носят иностранные костюмы с иностранным клеймом».

Климент Ефремович охотно принимал на себя обязанности, связанные с руководством учреждениями культуры и искусства.

Ворошилов был председателем комиссии, которая руководила академическими театрами. В постановлении политбюро Сталин самолично написал: «Считать ее комиссиею внутренней, не делающей афишированных, публичных выступлений».

Клименту Ефремовичу политбюро поручало просмотреть тот или иной спектакль и решить его судьбу.

В январе 1935 года он обратился к Сталину с запиской:

«Тов. Сталин!

Предлагаю назначить вместо Малиновской директором Большого театра т. Мутных, ныне начальник ЦДКА (Центральный дом Красной армии)».

Ворошилов в начале тридцатых годов — то член комиссии по проверке Музыкального треста, то член комиссии, которая разрешала экспорт художественных ценностей за границу.

Он вместе с Кагановичем руководил подготовкой двух постановлений ЦК в сфере музыкальной политики — «О состоянии и мерах по улучшению производства музыкальных инструментов» и «О состоянии и мерах по улучшению производства граммофонов, граммофонных пластинок и музыкальных инструментов».

Смысл постановлений свелся к тому, что производить граммофоны и пластинки поручили Наркомату тяжелой промышленности. Выпуск остальных музыкальных инструментов закрепили за Наркоматом легкой промышленности.

По докладу Молотова и Ворошилова 25 мая 1931 года политбюро решило выделить под строительство Дворца Советов «территорию, занимаемую храмом Христа Спасителя», после чего храм был снесен.

Устоявшихся взглядов на литературу и искусство у Ворошилова не было, да и откуда им взяться, если образование наркома исчерпывалось двумя классами. Он ставил свою подпись под написанными за него статьями и документами. Так что многое зависело от вкусов и настроений его окружения. Ворошилов мог вступиться за талантливого автора, а мог и погубить его.

Так, например, он сыграл положительную роль в судьбе Михаила Афанасьевича Булгакова.

В октябре 1927 года член оргбюро ЦК и нарком земледелия РСФСР Александр Петрович Смирнов обратился в политбюро с просьбой разрешить Московскому Художественному театру оставить в репертуаре пьесу Булгакова «Дни Турбиных»:

«Опыт показал, что, во-первых, это одна из немногих театральных постановок, дающих возможность выработки молодых художественных сил; во-вторых, это вещь художественно выдержанная, полезная. Разговоры о какой-то контрреволюционности ее абсолютно неверны.

Разрешение на продолжение постановки в дальнейшем «Дней Турбиных» просим провести опросом членов ПБ».

Ворошилов на записке Смирнова написал:

«В основном присоединяюсь к предложению т. Смирнова».

К мнению Смирнова и Ворошилова прислушались.

Через день, 10 октября, состоялось решение политбюро:

«Отменить немедля запрет на постановку «Дней Турбиных» в Художественном театре...»

В январе 1929 года политбюро поручило Ворошилову, Кагановичу и тому же Смирнову решить судьбу другой пьесы Булгакова — «Бег». Александра Смирнова в апреле 1928 года Сталин сделал секретарем ЦК. Кроме этой тройки, пьесу прочитал и глава профсоюзов Михаил Павлович Томский.

На сей раз вердикт был не в пользу писателя. Замечательную пьесу, как и почти все, что написал Михаил Булгаков, запретили.

29 января Ворошилов доложил в ЦК:

«Тов. Сталину

По вопросу о пьесе Булгакова «Бег» сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием и признали политически нецелесообразным постановку пьесы в театре».

В феврале 1933 года Ворошилов вместе с Енукидзе и Бубновым, тогда уже наркомом просвещения, решали судьбу новой пьесы Льва Исаевича Славина о Гражданской войне.

Комиссия пришла к благоприятному для автора выводу:

«Разрешить театру Вахтангова постановку пьесы Л. Славина «Иностранная коллегия» при соблюдении следующих условий:

а) Изменить название пьесы: вместо «Иностранная коллегия» назвать «Интервенция», что соответствует содержанию пьесы.

б) Действующее лицо фельдмаршала Франше-Де-Эспере назвать просто генералом и не французской армии, а «генерал войск или армии Антанты».

в) Выкинуть из сцены во французской контрразведке:

1) получение взяток начальником контрразведки (обязательно) и

2) получение Ксидиас-матерью денег за выдачу коммунистов (это на усмотрение театра, т. к. здесь ничего политического не содержится).

г) Начальника партизанского отряда Бондаренко следует подтянуть, придав ему больше военной выправки и выдержанности (Бондаренко — матрос, командующий революционными войсками, наступающими на Одессу, чересчур расхлябан).

В речи Бондаренко места о французской армии и французском командовании заменить «Антантой». Почистить отдельные фразы и в других местах пьесы, заменив всюду фразы о Франции и французской армии Антантой.

д) Речь Селестена на трапе парохода сократить раза в три в части агитационно-пропагандистской и выбросить упоминания из нее Франции, заменив Антантой».

Пьесу Славина «Интервенция», благословленную Ворошиловым, московские театры ставили до последнего времени...

Ворошилову нравился ансамбль Красной армии под управлением Александра Васильевича Александрова. Он приказал искать повсюду талантливых певцов и музыкантов и присылать их в Москву, чтобы пополнить ансамбль. Александров часто приезжал к Ворошилову на дачу в Хлебникове. Они вместе пели.

В 1937 году Ворошилов сумел отправить Краснознаменный ансамбль красноармейской песни и пляски в Париж. Сталин дал согласие. Ансамбль встретили очень хорошо, он получил приглашение выступить и в других французских городах.

В апреле 1933 года секретарь ЦИК Авель Енукидзе, отвечавший по должности за работу академических театров, обратился к Ворошилову:

«Прошу тебя поручить сообщить, как решился вопрос о поездке в Париж артистки Семеновой. Меня запрашивают, а я не знаю точно твоего мнения».

Речь шла об известной балерине Марине Тимофеевне Семеновой, которая в 1930 году вышла замуж за заместителя наркома иностранных дел Льва Михайловича Карахана и перешла из Ленинградского театра оперы и балета в Большой театр, где стала звездой.

Ворошилов ответил:

«Я решительно против разрешения Семеновой поездки в Париж... Если бы появилась Семенова в Париже или в другом европейском центре, она, разумеется, сразу же затмила бы и Мессереров, и местных «наших», и ихних танцовщиц. А это значит, что вокруг нее создали бы такой шум и такую атмосферу, что голова закружилась бы и не только у такой «девчонки», как Семенова. Зачем нам создавать лишнюю неприятность?

Ты думаешь, что она вернется. Почему так уверен? Я когда-то был убежден, что Шаляпин вернется, и поспорил об этом с покойником Фрунзе и... оказался в простофилях. Семенова может не вернуться, а этого достаточно, чтобы мы были против ее поездки...»

Марина Семенова, будущая народная артистка СССР, по мнению композитора Тихона Николаевича Хренникова, была «самая выдающаяся балерина за все годы советского балета». Она сочетала в себе праздничность Майи Плисецкой, лиризм и поэтичность Галины Улановой.

Майя Михайловна Плисецкая пишет: «На Марину Семенову я бегала еще девчонкой. Наш класс числился ее поклонниками... Танцевала она ослепительно».

Но Ворошилов считал, что вправе руководить талантливой балериной и решать, где и перед кем ей танцевать.

«О Ворошилове, — вспоминал Никита Хрущев, — шла слава как о человеке, который больше позировал перед фотообъективами, киноаппаратами и в мастерской художника Герасимова, чем занимался вопросами войны.

Зато он много занимался оперным театром и работниками театрального искусства, особенно оперного, завоевал славу знатока оперы и давал безапелляционные характеристики той или иной певице. Об этом говорила даже его жена. Как-то в моем присутствии зашла речь о какой-то артистке. Она так вот, не поднимая глаз, и говорит:

— Климент Ефремович не особенно высокого мнения об этой певице.

Это считалось уже исчерпывающим заключением...»

Климент Ефремович никогда не был склонен к аскетизму.

Сразу после смерти Ленина, буквально через неделю, 31 января 1924 года на пленуме ЦК Ворошилов сделал доклад «О здоровье парт-верхушки». После этого началось создание особой, разветвленной системы медицины для высшей номенклатуры.

Управление делами Совнаркома оборудовало подмосковный дом отдыха для наркомов и членов коллегии наркоматов, где они могли поправлять здоровье. Вскоре появилась целая система санаториев, домов отдыха и государственных дач для высшего руководства. Впрочем, жизнь правящей элиты устраивалась постепенно.

В августе 1933 года Ворошилов в письме жаловался секретарю ЦИК Енукидзе на плохие условия отдыха на одной из сочинских государственных дач для начальства:

«Стол — в два раза хуже прошлого года. Чай пить нельзя — разит веником — трын-травой. Лимона даже для показа нет. Коньяк подали московского изготовления, которым не только не излечить «разгулявшийся» желудок и кишечник, но можно их, бедняжек, загнать прямо в бутылку.

Рядом, кажется, на четвертой даче, живет куча разного народа, и среди этих людей был поселен Литвинов, правда, в отдельной комнате.

Мне рассказали, как весь этот народ кормили, и мне от одних рассказов стало стыдно и за «марку» этих домов, и за людей. Были случаи, когда не давали по утрам масла и «братва» за одним столом судачила и посылались требования за маслом якобы для Литвинова. Литвинова возили на ванны в общей машине...

Нельзя на одной кухне готовить в пяти горшках разную еду, а сейчас так и происходит — одна еда для первого сорта (это я и иже со мной), другая — для остальных отдыхающих, третья — для врачебного персонала, четвертая — низшего персонала и пятая — для охраны...

О врачах. Накануне моего приезда отравилось восемь человек, на второй день моего прибытия отравилось четыре человека охраны. Вызвал Коржикова, спрашиваю причину. Объясняет общим эпидемическим состоянием Сочи, в воде найден приехавшим из Москвы специалистом какой-то вредоносный микроб.

Я этой басне не поверил и предупредил Коржикова, чтобы он посмотрел у себя на кухне и в хранилищах продуктов, все ли там в порядке и чистоте. Он заверял, что все в порядке, дежурят врачи на кухне, продукты свежие и чистые.

Коржиков ушел. Явился Дегтярев, ныне по неисповедимым судьбам нашей жизни ставший здесь старшим врачом — какой позор! Он такой же врач, как мы с тобой астрономы.

— Почему люди травятся? — спрашиваю Дегтярева.

— Во всех санаториях сейчас массовые отравления, — последовал ответ.

— Я вас спрашиваю не обо всех санаториях, а о тех, за которыми вы обязаны наблюдать.

— Во всяком случае, не от пищи, Климент Ефремович, — говорит Дегтярев, — я вызвал из Москвы специалиста-врача, и он мне сообщил, что в Москве в воде найдена бацилла, заражающая желудки москвичей, а они, москвичи, эту инфекцию завозят в Сочи...

Вижу я, что дело имею прямо с подлецами, и вскипел до бешенства. В это время пришел комендант. Спрашиваю коменданта — по какой причине заболели четыре чекиста?

Отвечает:

— Дали вареное мясо, простоявшее долго в кладовой на кухне. Ну, ребята поели с аппетитом и слегли. Трое уже на ногах, один — в постели.

Перед этим Дегтярев меня уверял, как и Коржиков, что продукты и пища без осмотра врача не отпускаются из кладовой и кухни, и даже он сам вчера целые сутки продежурил на кухне, не доверяя своим же врачам. Какая глубокая и жалкая ложь!.. Если бы я не был болен, я в тот же день уехал бы из Сочи. Нельзя оставаться в этом полном бардаке...»

Особисты и армия

На февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, где шла речь о борьбе с врагами народа, нарком обороны маршал Ворошилов и начальник политуправления армии Ян Гамарник твердо заявили, что положение в армии не вызывает тревоги, потому что сторонников Троцкого уже изгнали из Красной армии.

Ворошилов говорил:

— Лазарь Моисеевич перед тем, как я пошел на трибуну, сказал мне: «Посмотрим, как ты будешь себя критиковать, это очень интересно»... Я ему сказал, что мне критиковать себя очень трудно, и вовсе не потому, что я не люблю самокритики, — особенно больших любителей самокритики, впрочем, среди нас немного найдется... Но положение мое, Лазарь Моисеевич, несколько особое. И потому, что я представляю армию, — это имеет «кое-какое» значение, — и потому, что в армии к настоящему моменту, к счастью, вскрыто пока не так много врагов. Говорю «к счастью», надеясь, что в Красной армии врагов вообще немного. Так оно и должно быть, ибо в армию партия посылает лучшие свои кадры...

Ворошилову не хотелось давать в обиду вооруженные силы, которыми он руководил больше десяти лет. Он гордился Красной армией.

— Мы провели вместе со всей партией в 1933—1934 годах чистку партийного состава Красной армии, — удовлетворенно говорил нарком. — В армии — как многие из секретарей обкомов и нацкомпартий это знают — был, пожалуй, наименьший процент вычищенных.

— Так и должно быть, — искренне откликнулся сидевший в зале первый секретарь ЦК компартии Украины Станислав Викентьевич Косиор.

Косиор тоже не знал, что ждет армию и его самого. В январе 1938 года Сталин перевел Косиора в Москву заместителем главы правительства, в мае его арестовали и в феврале 1939-го расстреляли.

— Правильно, — охотно подхватил Ворошилов слова Косиора, — потому что страна дает армии лучших людей.

Правда, потом нарком обороны добавил:

— Я далек, разумеется, от мысли, что в армии везде и все обстоит благополучно. Нет, совсем не исключено, что в армию проникли подлые враги в гораздо большем количестве, чем мы пока об этом знаем...

Ворошилов доложил, что из армии за последние годы уволены сорок семь тысяч человек начальствующего состава как политически неблагонадежные.

— Причем я должен сказать, товарищи, — и я, и мои помощники проводили эту работу с достаточной осторожностью, — сообщил нарком. — Я лично подхожу всегда осторожно при решении вопроса об увольнении человека из рядов армии. Приходится быть внимательным, даже если человек в прошлом был замешан в оппозиции... Частенько бывают у меня разговоры с органами товарища Ежова в отношении отдельных лиц, подлежащих изгнанию из рядов Красной армии. Иной раз приходится отстаивать отдельных лиц. Правда, сейчас можно попасть в очень неприятную историю: отстаиваешь человека, будучи уверен, что он честный, а потом оказывается, что он самый доподлинный враг. Но, невзирая на такую опасность, я все-таки эту свою линию, по-моему, правильную, сталинскую линию, буду и впредь проводить...

С армейским руководством не согласился глава правительства и вообще второй человек в стране — Вячеслав Михайлович Молотов. Он, пожалуй, единственный в политбюро понимал масштабность сталинских замыслов и полностью их поддерживал.

Молотов с трибуны пленума обвинил Ворошилова в благодушии и предупредил наркома, что военное ведомство не останется в стороне от процесса массовых чисток:

— Было вначале предположение по военному ведомству особый доклад заслушать, потом мы отказались от этого. Мы имели в виду важность дела, но пока там небольшие симптомы обнаружены вредительской работы, шпионско-диверсионно-троцкистской работы. Но думаю, что и здесь, если внимательнее подойти, должно быть больше... Военное ведомство — очень большое дело, проверяться его работа будет не сейчас, а несколько позже, и проверяться будет очень крепко... Если у нас во всех отраслях есть вредители, можем ли мы себе представить, что только там нет вредителей? Это было бы нелепо, это было бы благодушием...

Спокойное выступление Ворошилова резко выделялось на фоне речей других членов ЦК, докладывавших на пленуме о масштабах преступной работы окопавшихся повсюду троцкистов. Климента Ефремовича не поставили в известность о том, что нарком внутренних дел Николай Иванович Ежов уже получил указание разобраться в армейских делах. А Ежову только и нужна была санкция: особые отделы (военная контрразведка) всегда собирали материалы на командный состав Красной армии.

1 мая 1937 года, после военного парада на Красной площади, Ворошилов по традиции устроил у себя большой обед. Пришли члены политбюро и высшие командиры Красной армии.

Во время этого обеда Сталин пообещал, что враги в армии скоро будут разоблачены, партия их сотрет в порошок, и провозгласил тост:

— За тех, кто, оставаясь верным партии, достойно займет свое место за славным столом в октябрьскую годовщину!

Слова эти прозвучали зловеще.

Забегая вперед, скажем, что далеко не всем, кто в тот день был в гостях у наркома, удалось остаться на свободе и через полгода отметить двадцатилетие Великого Октября...

Собственно, в мае 1937 года и началась большая чистка Красной армии. Для начала расстреляли самого крупного военного деятеля страны, который по праву должен был бы занимать пост наркома обороны, — маршала Михаила Николаевича Тухачевского, а с ним еще нескольких крупных военачальников.

Есть люди, которые и по сей день считают, что маршала Тухачевского наказали не зря, что он действительно был врагом — поддерживал тесные отношения с изгнанным из страны Троцким, готовил государственный переворот и свержение Сталина, собираясь стать диктатором.

Материалы инсценированного суда над маршалом и его товарищами они читают как подлинный документ. Да и многие из тех, кто был возмущен расстрелом Тухачевского, тоже, нисколько его не осуждая, полагают, что нет дыма без огня: наверняка амбициозный маршал строил какие-то политические планы. Имели ли эти подозрения и предположения реальную основу?

Фамилия Тухачевского замелькала в делах госбезопасности задолго до его расстрела. С конца двадцатых годов Михаил Николаевич воспринимался как неформальный лидер советской военной элиты. Он не был так же популярен, как Буденный, Примаков или Гай. Для основной массы красноармейцев бывший поручик оставался чужим, дворянским сыном, «золопогонником». Но военные, уже получившие образование, ценили Тухачевского.

В первый раз Тухачевского военная контрразведка предложила арестовать еще в 1930 году. Чекисты всегда пытались влиять на положение дел в армии, часто влезали в чисто военные вопросы, которые не очень понимали, обвиняли профессионалов во вредительстве и преступных намерениях. Не только в 1937—1938 годах, а на протяжении всей своей истории особые отделы конструировали липовые дела.

Систему особых отделов в вооруженных силах страны сформировал Вячеслав Рудольфович Менжинский, который после смерти Дзержинского (с осени 1926-го по май 1934 года) руководил всеми органами госбезопасности.

«Борьба с контрреволюционными элементами в армии» первоначально была поручена отделу по борьбе с контрреволюцией ВЧК. Потом возникли фронтовые чрезвычайные комиссии. А в Наркомате по военным и морским делам существовала своя контрразведка, именовавшаяся Военным контролем.

19 декабря 1918 года ЦК решил объединить всех военных контрразведчиков в рамках особого отдела ВЧК. Задача — бороться со «шпионажем, изменой Родине и другими контрреволюционными преступлениями в частях и учреждениях Красной армии». А в феврале 1919 года президиум ВЧК принял положение об особом отделе ВЧК и его органах на местах. В каждом фронтовом управлении и в каждой армии создавался особый отдел, в дивизиях — особые отделения.

В сентябре 1919 года в особый отдел ВЧК пришел Менжинский. Через полгода он уже заместитель начальника отдела, а еще через несколько месяцев возглавил всех особистов. До конца своих дней он сохранил особый интерес к чекистской работе в армии и сам ее направлял.

Первоначально особым отделам поручили борьбу со шпионажем и контрразведку в армии. В 1922 году в ГПУ образовали самостоятельный контрразведывательный отдел, который взял на себя борьбу со шпионажем, антисоветскими заговорами и подрывной работой эмиграции.

Особистам остался только контроль над вооруженными силами. Зато особые отделы изначально получили большую долю самостоятельности, чем другие подразделения госбезопасности.

9 марта 1922 года политбюро утвердило положение об особых отделах Госполитуправления, в которых перечислялись их задачи:

«а) Борьба с контрреволюцией и разложением в Красной армии и во флоте.

б) Борьба со шпионажем во всех его видах (разведывательным и вредительским), направленным против интересов РСФСР как со стороны окружающих республику государств и их отдельных партий, так и со стороны русских контрреволюционных партий и групп.

в) Борьба с открытыми контрреволюционными выступлениями и вспышками (бандитизмом) путем разведки сил противника и разложения его рядов.

г) Охрана границ РСФСР и борьба с политической и экономической контрабандой и незаконным переходом границ.

д) Выполнение специальных заданий Реввоенсовета Республики и Реввоенсоветов фронтов, армий и военных округов...»

За Реввоенсоветом Республики закреплялось право предлагать своих кандидатов на должности начальников особых отделов фронтов, армий и военных округов.

Особые отделы создавали «агентурно-осведомительный аппарат в армии, на флоте и среди гражданского населения, имеющего непосредственное соприкосновение с войсковыми частями». Сами особисты вели следствие «по делам о контрреволюции, шпионаже, диверсии, измене Родине, вредительстве в РККА и Военно-Морском флоте, войсках НКВД и среди указанного выше гражданского населения». Сами проводили обыски и аресты.

В конце января 1925 года в Москве прошел второй съезд особых отделов. Выступали Дзержинский, его заместитель Генрих Григорьевич Ягода, начальник контрразведывательного отдела Артур Христианович Артузов, заместитель начальника особого отдела ВЧК Роман Александрович Пилляр.

Пилляр был дальним родственником Дзержинского, поэтому Феликс Эдмундович его отличал. Настоящее его имя — Ромуальд фон Пильхау, но в юности он порвал с отцом-бароном. Учился в Виленской гимназии и в реальном училище в Цюрихе. Во время революции сражался с польскими легионерами, которые захватили Вильно. В безвыходной ситуации решил застрелиться, но остался жив. Долго лежал в больнице, потом попал в тюрьму. Москва его выменяла. С 1920 года он служил в ВЧК.

Карьера Пилляра продолжалась и после смерти Дзержинского. Он был наркомом внутренних дел Белоруссии, начальником управления НКВД по Средней Азии. Комиссара госбезопасности 2-го ранга Пилляра, начальника УНКВД Саратовской области, арестовали в мае 1937 года, в сентябре расстреляли как «польского шпиона»...

На съезде особых отделов обсуждался и вопрос о разграничении функций с контрразведывательным отделом. Роман Пилляр объяснил коллегам: особисты должны сосредоточиться на изучении армейской среды и борьбе с контрреволюцией в армии. Поэтому за особистами и утвердилась репутация надсмотрщиков, и армейские офицеры их не любили.

Под руководством Менжинского особые отделы опутали соединения, части и подразделения вооруженных сил, все красноармейские коллективы сетью негласных осведомителей. Особисты информировали начальство не только о ходе боевой подготовки и учебы, но и о настроениях бойцов и командиров; в первую очередь их интересовали политические взгляды и жизненные устремления командного состава.

Уловив специфический интерес особистов, осведомители запоминали каждое сомнительное словечко своего командира. В результате накапливался компрометирующий материал, который в любой момент можно было пустить в ход.

При Троцком вооруженные силы еще могли постоять за себя. 15 октября 1922 года комиссар Морских сил Республики Вячеслав Иванович Зоф пожаловался Троцкому, что ГПУ ведет расследование по поводу контрреволюционных настроений на Балтийском флоте:

«Самый вопрос был внесен ГПУ в Политбюро во время Вашего отсутствия из Москвы и без всякого предварительно ознакомления Морского ведомства...

Вновь подтверждаю, что, несмотря на все попытки с моей стороны в Москве и со стороны руководящих опытных работников Балтфлота в Петрограде установить постоянные нормальные отношения в работе Морведа с органами ГПУ, со стороны последних до сего времени наблюдается явно предвзятое отношение к флоту».

16 октября Троцкий написал Дзержинскому о «ненормальности и неправильности работы органов ГПУ»: чекисты занимаются военным флотом «без участия наиболее авторитетных партийных работников Морведа»; это уже приводило к крупным ошибкам ГПУ именно на Балтийском флоте.

Троцкий попросил ознакомить со своей запиской членов политбюро.

17 октября Дзержинский ответил Троцкому:

«Происхождение дела о настроении кронштадтских моряков было согласовано ГПУ с секретарем ЦК т. Сталиным, у него можно будет узнать о причинах, побудивших дать то, а не иное направление дела».

Ссылкой на санкцию Сталина Феликс Эдмундович только обострил ситуацию. Троцкий в тот же день попросил обсудить работу ГПУ на заседании политбюро и одержал полную победу.

26 октября политбюро приняло решение:

«Признать ошибкой ГПУ неосведомление политруководителя флота Наумова (член РВС Балтийского флота. — Авт.) в момент получения новых сведений о флоте.

Предложить ГПУ с соответствующими органами военного и военно-морского ведомства разработать в недельный срок на основании соответствующих правил более конкретные и точные формы взаимной информации совместной работы, которые вполне бы обеспечивали интересы дела.

Предложить т. Уншлихту дать в политбюро письменную справку об арестах на флоте, относительно которых заявлял т. Зоф в настоящем заседании».

Эту относительную независимость вооруженные силы сохраняли только при Троцком. Что касается Вячеслава Зофа, который в 1924—1926 годах стал начальником Морских сил РККА, а потом первым заместителем наркома водного транспорта, то чекисты добрались и до него. Его сначала убрали из наркомата, назначили директором завода «Компрессор», а в тридцать седьмом арестовали и расстреляли...

Военная контрразведка существует практически во всех странах, но как часть вооруженных сил, потому что защищает армию от вражеского проникновения. В Советской России военная контрразведка формировалась в составе органов госбезопасности, то есть политической полиции, как инструмент контроля над армией. Сначала это казалось оправданным: новая власть не слишком доверяла офицерам старой армии. Но прошли годы и десятилетия, сформировался новый офицерский корпус, преданный советской власти, а контроль над армией сохранялся. Это был принципиальный вопрос.

В 1949 году, инструктируя коммунистических руководителей Болгарии, Сталин писал:

«Мы считаем нужным дать вам совет о необходимости передать особый отдел и его органы в Министерство внутренних дел, изъяв их из Министерства обороны. Органы особого отдела должны обеспечивать чекистскую работу в войсках и не могут успешно работать в отрыве от МВД.

В Советском Союзе особые отделы подчинены Министерству государственной безопасности, а не Министерству вооруженных сил. Наш опыт подтверждает правильность такой организаций особых отделов».

Начиная с 1924 года сотрудники ОГПУ вели дело «Генштабисты», собирая агентурные материалы на бывших офицеров царской армии. Чекисты были озабочены «засильем старых офицеров» в армии.

«Среди комсостава из среды старого офицерства весьма распространены разного рода группировки (особенно в частях Западного фронта). Подобное объединение старого офицерства, составляющего значительный процент комсостава, представляет определенную опасность. Ряд группировок носит определенный монархический уклон. В некоторых случаях группировки комсостава стремятся парализовать действия политработников и краскомов или выживать их из частей», — говорится в «Обзоре политико-экономического состояния СССР» за март 1924 года.

Особое подозрение вызывали те, кто послужил в Белой армии, а потом перешел на сторону Красной. Чекисты всегда рассматривали их как враждебный элемент.

Даже создание в армии Военно-научного общества не понравилось чекистам, которые поспешили лишний раз, настроить руководство страны против бывших офицеров.

«Организация Военно-исторического общества, — говорилось в информационном обзоре политического состояния Красной армии, подготовленном ОГПУ в 1926 году, — рассматривается бывшими белыми офицерами как поворот Советской власти в сторону уменьшения гонения на бывших белых офицеров; в связи с надвигающейся якобы войной Советская власть начинает менять свое отношение к бывшим белым офицерам, приглашая генералов и полковников, организуя их в Военно-историческое общество. Часть бывших белых офицеров высказывается за вступление в общество, ибо, пользуясь легальными возможностями, можно будет превратить его в свою организацию».

Те, кто когда-то служил в Белой армии, находились на гласном особом учете. Они обязаны были регистрироваться в органах милиции и периодически туда являться. До революции это называлось «гласным надзором полиции».

А вот на оперативный (скрытый) учет как «неблагонадежные» были поставлены военачальники, которые внесли решающий вклад в создание Красной армии и победу в Гражданской войне.

В этот список, помимо Тухачевского, включили бывших главнокомандующих Красной армией Иоакима Иоакимовича Вацетиса (после войны он преподавал в Военной академии РККА) и Сергея Сергеевича Каменева (занимал посты начальника Штаба РККА, заместителя наркома), Михаила Дмитриевича Бонч-Бруевича, который в 1918 году возглавил Высший военный совет Республики, выдающихся военных ученых Андрея Евгеньевича Снесарева и Александра Андреевича Свечина...

Так военная контрразведка очищала армию от выдвиженцев Троцкого. В значительной степени это были военные профессионалы, бывшие офицеры, которых первый председатель Реввоенсовета привлек на сторону советской власти.

Ворошилов в марте 1937 года на пленуме ЦК говорил:

— Мы без шума, и это не нужно было, выбросили большое количество негодного элемента, в том числе и троцкистско-зиновьевского охвостья, в том числе и всякой подозрительной сволочи. За время с 1924 года, когда Троцкий был изгнан из рядов армии, мы вычистили большое количество командующего и начальственного состава. Пусть вас не пугает такая цифра. Мы вычистили за эти двенадцать-тринадцать лет примерно сорок семь тысяч человек.

Уже в конце 1925 года один из агентов ОГПУ представил донесение, которое заботливо положили в личное дело Михаила Тухачевского:

«В настоящее время среди кадрового офицерства и генералитета наиболее выявилось два течения: монархическое и бонапартистское, концентрация которого происходит вокруг М.Н. Тухачевского».

В 1929 году появилось и первое агентурное сообщение о том, что Тухачевский будто бы работает на немецкую разведку. Вся эта информация была липовой. Но сотрудники особого отдела не давали оценку достоверности агентурных сведений и докладывали о них начальству.

Военная контрразведка подготовила так называемое дело «Весна», в рамках которого в 1930—1932 годах было арестовано более трех тысяч бывших офицеров царской армии, честно служивших в Красной армии. Им предъявили обвинение в участии в различных монархических или офицерских организациях, в реальности никогда не существовавших. В Красной армии служило больше выпускников Николаевской академии Генерального штаба, чем у белых. Они заняли ключевые посты во всей структуре военного управления, и этим в немалой степени объясняется победа Красной армии в годы Гражданской войны.

Все эти люди отказались когда-то служить в Белой армии и присягнули на верность советской власти, но эта власть, многим им обязанная, все равно бывшим офицерам не доверяла. Хотя даже нарком Ворошилов на апрельском пленуме ЦК в 1928 году говорил:

— Командный состав, который мы получили от царской армии, к настоящему времени если не на сто, то на девяносто девять процентов стал вполне надежным, нашим, мы его ассимилировали, слили с красными кадрами...

Среди арестованных было много преподавателей. Начальником Управления военно-учебных заведений РККА был тогда Александр Иванович Тодорский, переживший годы репрессий.

«Мне особенно памятны эти трагические дни 1930 года, — вспоминал Тодорский, — когда обезумевшие от горя жены и дети арестованных бросались за защитой в секретариат наркома Ворошилова, а последний, не разбираясь в их просьбах, адресовал их ко мне как к начальнику Управления военно-учебных заведений. Но что мог я — один из многих начальников управлений, когда эти аресты были произведены по решению Сталина и с санкции Ворошилова?»

Многие арестованные были связаны с Андреем Евгеньевичем Снесаревым, бывшим начальником Военной академии РККА. Это был выдающийся военный ученый. Он окончил математический факультет Московского университета, учился в консерватории, владел четырнадцатью языками. В Первой мировой командовал полком, бригадой, дивизией.

Генерал-лейтенант Снесарев безоговорочно признал власть большевиков, в 1918 году стал военным руководителем Северо-Кавказского военного округа, штаб которого находился в Царицыне. На свое несчастье генерал Снесарев не понравился Сталину, который появился в Царицыне и потребовал убрать бывшего генерала.

Благодаря Троцкому Снесарев в июле 1919 года возглавил Академию Генерального штаба, которую, правда, быстро распустили. Но ему дали возможность преподавать и писать. Он был разносторонне одаренным человеком, в юности защитил диссертацию по математике. В 1928 году ему даже присвоили существовавшее тогда звание Героя Труда.

Но чекисты все равно считали бывшего царского офицера потенциальным предателем. 27 января 1930 года Снесарева арестовали. В чем его обвиняли? Он собирал у себя коллег-преподавателей академии, в прошлом офицеров царской армии. А то еще приглашал бывших генералов, награжденных за Первую мировую орденами Святого Георгия (см.: Тимченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР. 1930—1931 годы).

Видимо, разгорячившись за ужином, бывшие офицеры говорили более откровенно, чем тогда позволялось, да еще и осведомители, докладывая, как водится, повышали градус бесед. Эти встречи особисты рассматривали как заговор.

13 августа 1930 года Снесарева приговорили к расстрелу с заменой десятью годами концлагерей. Четыре года он провел в заключении. В 1934-м уже совершенно больного его отпустили.

4 декабря он скончался. Ему позволили умереть в собственной постели. Его сослуживцы этой милости не удостоились.

Среди арестованных военных ученых выделялся Александр Андреевич Свечин, бывший генерал-майор царской армии. Его заслуженно считают выдающимся военным теоретиком. Труды Свечина — «Стратегия», «Эволюция военного искусства» — продолжают выходить и в начале XXI века. В двадцатых годах прошлого века он единственный читал курс лекций по стратегии, на которых выросло целое поколение командиров Красной армии.

«Его занятия по стратегии, — писал Ромуальд Адамович Муклевич, который в 1926—1931 годах был начальником Рабоче-Крестьянского Красного флота, — благодаря неизменной оригинальности замысла, всегда простого и остроумного, явились одним из больших достижений на старшем курсе...

Парадоксальный по своей натуре, чрезвычайно ядовитый в общежитии, он не упускает случая подпустить шпильку по всякому поводу, однако работает чрезвычайно плодотворно. Монархист, конечно, по своим убеждениям, он, будучи трезвым политиком, учел обстановку и приспособился с достоинством, с чувством критического отношения к политическим вопросам, из коих по каждому у него имеется свое мнение, которое он выражает... Свечин — самый выдающий профессор академии».

Александр Свечин закончил Первую мировую начальником штаба Северного фронта. В 1918 году Троцкий сделал его начальником Всероссийского главного штаба, оттуда перевел в академию. Он руководил преподаванием цикла истории военного искусства.

Профессор Свечин считал, что Россия должна в полной мере воспользоваться преимуществом своих пространственно-климатических условий и «истощать возможности противника, втягивая в глубь территории страны». Он предложил руководствоваться «стратегией измора» в то время, как в Красной армии была принята «стратегия сокрушения».

Свечин в конце двадцатых обратился к Ворошилову с запиской, пытаясь объяснить значение обороны для современной армии: «Кто не умеет обороняться, не будет в состоянии и наступать». Ворошилов поручил начальнику Генштаба Шапошникову ответить надоедливому ученому. Борис Михайлович признал, что «оборона труднее наступления и наши части слабо умеют обороняться». Но революционные армии всегда лучше наступали, чем оборонялись, поэтому «нужно учитывать существо Красной армии и не лишать ее боевого духа».

В 1931 году коллегия ОГПУ по совершенно липовым обвинениям приговорила Свечина к пяти годам лагерей. Через год люди, которые его ценили, уговорили Ворошилова попросить о досрочном освобождении ученого. Свечина выпустили и даже восстановили в кадрах Красной армии. Свечин получил звание комдива, в 1936 году его перевели в только что воссозданую Академию Генерального штаба. Но уже в конце 1937-го арестовали, а в июле 1938-го расстреляли.

2 февраля 1931 года был арестован бывший генерал-майор царской армии Александр Иванович Верховский. После Февральской революции он командовал Московским военным округом. Глава правительства Александр Федорович Керенский попросил его войти во Временное правительство в качестве военного министра. Верховский предложил вывести Россию из войны. Керенский с ним не согласился, и Александр Иванович подал в отставку. Но в чекистских материалах он все равно значился министром Временного правительства, что само по себе было составом преступления.

В 1919 году Верховский обратился к советской власти с просьбой послать его на фронт, потому что он признает власть большевиков. После Гражданской он преподавал в Военной академии РККА. А в мае 1930 года был назначен начальником штаба Северо-Кавказского военного округа. Но меньше чем через год Верховского посадили. Его обвинили в том, что кафедра тактики Академии имени М.В. Фрунзе стала штабом военных заговорщиков, которые собирались поднять в Москве восстание, а он лично готовил восстание на Северном Кавказе, кроме того, был давним английским шпионом...

Верховского допрашивали одиннадцать месяцев и 18 июля 1931 года приговорили к смертной казни. В декабре расстрел заменили на десять лет лагерей. Он несколько раз объявлял голодовку, и ему разрешили писать.

Находясь в заключении, он создал несколько серьезных военных трудов. Особый отдел ОГПУ исправно пересылал их Ворошилову. Нарком отдал труды бывшего военного министра на экспертизу. Ответ был благоприятным. Верховскому, по-прежнему находившемуся в заключении, дали задание поработать на Красную армию.

«Народному комиссару обороны Союза ССР

тов. Ворошилову

По Вашему приказанию я дал через особый отдел ОГПУ задание Верховскому А.И. написать о «Глубокой тактике». Работу его, вернее набросок, направляю Вам для ознакомления.

Некоторые его мысли заслуживают внимания.

Начальник Главного управления РККА

Фельдман.

20 июня 1933 года».

Ворошилову объяснили, что Верховский — полезный для армии человек и его нужно попытаться освободить. Тогда нарком обратился к вождю с предложением помиловать ценного военного специалиста:

«Политбюро ЦК ВКП(б)

Тов. Сталину

Посылаю копию заявления Верховского А.И. и его статьи:

«Выводы на опыте русско-японской войны 1904—1905 годов с точки зрения нашей борьбы против японского империализма в 1934 году».

Если и допустить, что, состоя в рядах Красной Армии, Верховский А.И. не был активным контрреволюционером, то во всяком случае другом нашим он никогда не был. Вряд ли теперь стал им. Это ясно.

Тем не менее, учитывая, что теперь обстановка резко изменилась, считаю, что можно было бы без особого риска его освободить, использовав по линии научно-исследовательской работы.

Ворошилов

9 мая 1934 года».

Заступничество наркома помогло.

Верховского, отсидевшего три года, освободили. Он тут же написал Ворошилову о том, что происходит в НКВД:

«По всему ходу следствия становилось ясно, что никто совершенно не интересуется правдой, что меня хотят насильно заставить дать ложные показания.

Если к этому прибавить сознание полной беззащитности и внушаемое следствием убеждение, что партия требует от меня дачи этих ложных показаний во имя каких-то неведомых целей, то станет ясно, что заставило целый ряд лиц, которых следствие связало в одно со мной дело, дать ложные показания и оговорить меня».

Ворошилов переслал письмо Сталину. Это помогло. Верховскому позволили преподавать, в 1936 году взяли в Академию Генерального штаба.

Маршал Иван Степанович Конев на склоне лет вспоминал, как интересно было учиться у Верховского и Свечина. Александр Иванович Верховский в те годы говорил о важности оборонительных действий, о необходимости учиться вести оборонительный бой. Сторонников у него оказалось немного... В марте 1938 года комбрига Верховского вновь арестовали и в августе расстреляли.

Красная армия лишилась наиболее образованной своей части, что пагубно сказалось на уровне подготовки командных кадров.

Среди арестованных в августе 1930 года были преподаватели Военной академии имени М.В. Фрунзе известный историк Какурин и его однокашник по Николаевской академии бывший подполковник царской армии Иван Александрович Троицкий.

Николай Евгеньевич Какурин окончил до революции артиллерийское училище и Академию Генштаба. В Первую мировую войну командовал полком, возглавлял штаб дивизии. Первоначально он не принял власти большевиков и в Красную армию вступил только в 1920 году.

Николай Какурин произвел впечатление на Тухачевского. Михаил Николаевич приблизил его к себе. Во время подавления тамбовского восстания Какурин был начальником штаба у Тухачевского. Там же служил и бывший подполковник Троицкий, друг Какурина.

В Военной академии РККА он был старшим руководителем по тактике, руководил отделением по истории Гражданской войны в уставном отделе оперативного управления Штаба РККА, написал двухтомный труд «Как сражалась революция» — о создании Красной армии. Профессор Какурин был соавтором книги «Война с белополяками 1920 года», в которой критиковалось руководство Юго-Западного фронта, в том числе и член реввоенсовета фронта Сталин.

От Какурина и Троицкого чекисты получили показания на Михаила Николаевича Тухачевского, в тот момент командовавшего Ленинградским военным округом.

По словам арестованных, Тухачевский считал положение в стране тяжелым и намеревался в благоприятной ситуации захватить власть и установить военную диктатуру.

Почему оба офицера поставили свои подписи под заведомой неправдой? У людей, которых посадили и которым если не расстрел грозит, то многие годы в лагерях, есть масса оснований сотрудничать со следствием, делать то, что от них хотят, в надежде на снисхождение. Верховский в письме Ворошилову ярко описал психологическое состояние человека, арестованного безо всякой вины...

10 сентября 1930 года председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский попросил Сталина, отдыхавшего на юге, санкционировать арест Тухачевского и некоторых других военных:

«Я доложил это дело т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу...

Арестовывать участников группы поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро и последнее решение представляет известный риск».

Характерно, что материалы допросов Менжинский послал только Сталину и Молотову, но не наркому обороны Ворошилову.

Сталин не спешил с ответом. Он решил посоветоваться со старым другом Серго Орджоникидзе:

«Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено».

Потрясающая реакция! Сталин фактически признает, что чекистские материалы могут быть подлинными, а могут быть фальшивыми, то есть ОГПУ ничего не стоит сфабриковать заговор... Поэтому вождь не дает санкции на арест, а сообщает Орджоникидзе:

«Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше бы отложить решение этого вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе».

Тем временем чекисты выжали из Какурина показания против Тухачевского, которые были представлены Сталину:

«Михаил Николаевич говорил, что можно рассчитывать на дальнейшее обострение внутрипартийной борьбы. Я не исключаю возможности, сказал он, в качестве одной из перспектив, что в пылу и ожесточении этой борьбы страсти и политические, и личные разгораются настолько, что будут забыты и перейдены все рамки и границы. Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина...

Сейчас, когда я имел время глубоко продумать все случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности».

Иначе говоря, Тухачевскому приписывалась еще и подготовка убийства самого Сталина. В особом отделе полагали, что теперь уже точно им разрешат арест. -

Но Сталин не спешил его сажать, Тухачевский был ему нужен. Вождь пригласил к себе Орджоникидзе и Ворошилова. Они устроили Тухачевскому очную ставку с арестованными. Допросили ряд крупных военачальников (начальника политуправления Красной армии Гамарника, командующего Украинским военным округом Якира) и признали Михаила Николаевича невиновным.

23 октября 1930 года в письме Молотову Сталин написал:

«Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на все 100 процентов. Это очень хорошо».

Характерно, что ОГПУ выговора за фабрикацию дела не получило. За что ругать-то? Чекисты действовали по установленной для них методологии: органы выбивали показания на всех, а Сталин выбирал, что ему нужно в данный момент. Ненужное ждало своего часа...

Какурина 19 февраля 1932 года приговорили к высшей мере наказания за участие в «контрреволюционной офицерской организации». Расстрел заменили десятью годами заключения. Он умер за решеткой в 1936 году.

Троицкого приговорили к трем годам заключения. После освобождения он негласно сотрудничал с органами госбезопасности, что не спасло его в 1938 году от нового ареста. Его дело рассматривала военная коллегия Верховного суда в мае 1939 года. Троицкий отказался от всех показаний и заявил, что подписал их, не выдержав пятимесячного заключения в Лефортовской тюрьме. Его расстреляли.

В ходе операции «Весна» следователи ОГПУ выбили из арестованных показания на многих высших офицеров, в том числе на будущего маршала Бориса Михайловича Шапошникова, который с мая 1928-го по июнь 1931-го занимал пост начальника Генерального штаба.

Бывший полковник Генерального штаба Шапошников был тогда, пожалуй, самым образованным штабистом в Красной армии. И умница, и отменный работник, и воспитанный человек, он держался крайне осторожно. Недруги считали его слишком вялым и бесцветным, кабинетным военчальником, лишенным полководческого дара.

Еще в 1921 году Борис Михайлович возглавил оперативное управление полевого штаба Реввоенсовета Республики и получил свой первый орден Красного Знамени. В 1929 году вышел его трехтомный труд «Мозг армии» — о работе Генерального штаба.

Шапошников всеми силами старался доказать свою лояльность. На XVI съезде партии летом 1930 года будущий маршал, как юный пионер, вышел на трибуну, чтобы прочитать приветствие от «беспартийных командиров Рабоче-Крестьянской Красной армии»:

— В момент борьбы партии и рабочего класса за переустройство отсталой страны в страну социалистическую — базу мировой революции мы, боевые старые кадры РККА, дружно и твердо поддерживаем генеральную линию партии!..

Шапошникова Сталин арестовать не разрешил. Умный, но робкий и податливый в отношениях с начальством, Шапошников вождя устраивал. С ним Сталин чувствовал себя комфортно, поэтому Борису

Михайловичу было позволено умереть своей смертью. Но чекисты, зная, что настроения у вождя меняются, материалы на Шапошникова собирали до самой его смерти...

Самое интересное, что ряд руководителей госбезопасности, открыто говорили в 1931 году, что арест военных — дутое дело. Причем это заявляли крупные чекисты, которые сами работали отнюдь не в белых перчатках и отправили за решетку немало ни в чем не повинных людей. Но даже им массовая акция против военных, осуществленная особистами, показалась бессмысленной и вредной.

Против арестов выступил даже руководитель военной контрразведки — начальник особого отдела ОГПУ Ян Калистович Ольский (Куликовский). Во время Гражданской войны он был начальником особого отдела 16-й армии, после войны руководил ВЧК-ГПУ в Белоруссии. В 1923 году его утвердили начальником отдела пограничной охраны ГПУ, на следующий год Ольский возглавил еще и Высшую пограничную школу ОГПУ (см. Граница России. 2003. № 31.). В декабре 1925-го его перевели в особый отдел.

Сталин не пожелал прислушаться к критическим голосам и приказал считать недовольство чекистов «групповой борьбой против руководства ОГПУ». 25 июля 1931 года по инициативе Сталина политбюро произвело крупные перестановки в органах госбезопасности.

Для укрепления партийного влияния в органах госбезопасности первым заместителем председателя ОГПУ назначили Ивана Ивановича Акулова. До этого он был заместителем наркома рабоче-крестьянской инспекции, членом президиума Центральной контрольной комиссии и членом оргбюро ЦК.

Акулову предписывалось навести в ОГПУ большевистский порядок. Но Сталин быстро увидел, что рассудительный и спокойный Акулов — неподходящий для работы в органах человек, и уже через год Ивана Ивановича перевели на Украину секретарем республиканского ЦК, в 1933-м назначили прокурором СССР.

Очень скоро бывший заместитель председателя ОГПУ сам оказался под надзором бывших подчиненных.

В апреле 1935 года он написал короткую записку секретарю ЦК Ежову:

«Дорогой Николай Иванович.

Пересылаю тебе конверт полученного мною письма. Хочу обратить твое внимание на крайне небрежно проводимую органами НКВД перлюстрацию: конверт при вскрытии порван, печать почты при заклейке смещена. Уж если органы НКВД считают, что они вправе перлюстрировать письма, идущие к члену Бюро КПК и члену правительства, пусть хоть делают свою работу поаккуратнее».

В 1937 году Ивана Акулова расстреляли.

Вторым зампредом ОГПУ утвердили Генриха Григорьевича Ягоду, третьим — Всеволода Аполлоновича Балицкого, освободив его от обязанностей полномочного представителя ОГПУ на Украине (он недолго проработал в Москве, 25 ноября 1932-го его попросили вновь заняться Украиной — первоначально в роли особоуполномоченного ОГПУ. А в феврале 1933 года он окончательно перебрался на Украину).

Балицкий 15 февраля 1931 года докладывал Сталину, что украинскими чекистами в Харькове вскрыт заговор военных:

«Работу в частях Харьковского гарнизона организация проводила через своих специальных уполномоченных, прикрепленных к частям. По плану выступления город Харьков разбит на участки, предусмотрен захват важнейших учреждений...»

Членами коллегии стали начальник иностранного отдела Артур Христианович Артузов, начальник секретно-политического отдела Яков Саулович Агранов и новый начальник отдела кадров Дмитрий Александрович Булатов.

Булатов после революции был председателем Тверского губисполкома, его избрали депутатом Учредительного собрания. С 1921 года он состоял на партийной работе в Смоленском и Вятском губкомах. В 1930 году его назначили заведующим организационно-инструкторским отделом ЦК партии, избрали кандидатом в члены ЦК.

Дмитрий Булатов руководил кадрами госбезопасности до 1934 года, когда его отправили первым секретарем в Омск.

В октябре 1937 года после статьи в «Правде» под названием «Пора омским большевикам заговорить полным голосом» первый секретарь Омского обкома Булатов был снят со своего поста и исключен из партии за недостаточную борьбу с «врагами народа». В 1938 году его расстреляли.

Станислав Адамович Мессинг, заместитель председателя ОГПУ и начальник иностранного отдела, был откомандирован в распоряжение ЦК. Его определили в Наркомат внешней торговли.

Мессинг, один из первых руководителей госбезопасности, был близким к Дзержинскому человеком. Его арестовали в 1937 году по обвинению в принадлежности к мифической организации польских шпионов и террористов и, как других чекистов-поляков, расстреляли.

Льва Николаевича Бельского, полномочного представителя ОГПУ по Московской области, тоже убрали из ОГПУ и назначили начальником управления народного питания и членом коллегии Наркомата снабжения. Впрочем, в 1934 году его вернули в НКВД начальником милиции, он стал заместителем наркома, а в 1939-м был расстрелян.

Ефим Григорьевич Евдокимов, начальник секретно-оперативного управления, должен был ехать полномочным представителем ОГПУ в Ленинград, но через неделю передумали и командировали его в Среднюю Азию, «дав ему специальное поручение разоружения банд в Таджикистане, прежде всего в Туркмении» (так записано в решении политбюро от 5 августа 1931 года).

Через год Евдокимова перевели на Северный Кавказ, где он прославился липовым «шахтинским делом», обвинив старых горных инженеров во «вредительстве». В 1934-м отличившегося Евдокимова сделали первым секретарем Северо-Кавказского крайкома партии, избрали членом ЦК, а в мае 1938 года его вернули в Москву заместителем наркома водного транспорта и почти сразу арестовали. В 1940-м расстреляли.

Ян Калистович Ольский перестал был начальником особого отдела. В решении политбюро первоначально записали: «с оставлением его на работе в органах ОГПУ». Но потом и его тоже уволили из ОГПУ, назначили начальником Главного управления столовых Наркомата торговли. В июле 1937 года Ян Ольский был арестован, обвинен в попытке укрыть от разоблачения контрреволюционные элементы и по приговору военной коллегии Верховного суда расстрелян.

Вместо Ольского начальником особого отдела 5 августа 1931 года политбюро назначило Георгия Евгеньевича Прокофьева. Он окончил гимназию в Киеве, учился на юридическом факультете Киевского университета, вступил в партию анархистов-коммунистов, в Гражданскую служил в Первой конной армии. В госбезопасность его взяли в 1920 году по личной рекомендации Дзержинского. При Ягоде, в 1934 году, Прокофьев станет заместителем наркома внутренних дел, при Ежове, в 1937-м, его расстреляют.

Поскольку крупные кадровые перестановки в аппарате госбезопасности получили широкий резонанс, на заседании политбюро образовали комиссию в составе Сталина, Кагановича, Орджоникидзе, Андреева и Менжинского. Комиссии поручалось подготовить комментарий к решениям политбюро о перемещениях в ОГПУ и сообщить высшему слою партийных секретарей, что же именно произошло.

6 августа политбюро утвердило проект директивного письма секретарям ЦК нацреспублик и обкомов. Текст послали Сталину на юг — он уже уехал в длительный отпуск:

«Поручить секретарям национальных ЦК, крайкомов и обкомов дать разъяснение узкому активу работников ОГПУ о причинах последних перемен в руководящем составе ОГПУ на следующих основаниях:

1. Тт. Мессинг и Бельский отстранены от работы в ОГПУ, тов. Ольский снят с работы в Особом отделе, а т. Евдокимов снят с должности начальника секретно-оперативного управления с направлением его в Туркестан на должность полномочного представителя на том основании, что:

а) эти товарищи вели внутри ОГПУ совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ;

б) они распространяли среди работников ОГПУ совершенно не соответствующие действительности разлагающие слухи о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является «дутым» делом;

в) они расшатывали тем самым железную дисциплину среди работников ОГПУ...

3. ЦК отметает разговоры и шушуканья о «внутренней слабости» органов ОГПУ и «неправильности» линии их практической работы как слухи, идущие без сомнения из враждебного лагеря и подхваченные по глупости некоторыми горе-«коммунистами».

4. ЦК считает, что ОГПУ есть и остается обнаженным мечом рабочего класса, метко и умело разбившим врага, честно и умело выполняющим свой долг перед Советской властью».

Сталин проект утвердил, но последнюю фразу распорядился поправить: ОГПУ — это меч, «не разбивший врага», «а разящий врага». Сталин знал, что все еще только начинается.

15 августа вечером Каганович телеграфировал Сталину в Сочи:

«Менжинский и Акулов просят дать докладчика на актив ОГПУ о постановлении ЦК. Не лучше ли поручить кому-либо из них. Прошу сообщить Ваше мнение».

Через несколько часов Сталин продиктовал ответ:

«Настаиваю на том, чтобы постановление ЦК было выполнено и докладчиком на активе ОГПУ был обязательно секретарь обкома партии. Это необходимо для того, чтобы доклад не был расценен как расправа данной части ОГПУ против другой его части. Этого требуют интересы единства и спайки всех работников ГПУ».

23 августа Каганович доложил Сталину:

«Информацию на активе ОГПУ пришлось делать мне. Решение ЦК, судя по всему, принимается очень хорошо. Сказал я им, что быть хорошим чекистом — это прежде всего быть большевиком, преданным линии партии, быть преданным ЦК партии. Ясно одно, что решением ЦК и тем, как оно было преподнесено, сделано огромное партийное дело».

Одновременно политбюро лишило Реввоенсовет СССР (то есть Ворошилова) права давать задания особому отделу ОГПУ и осуществлять контроль над военной контрразведкой — «Особый отдел должен быть непосредственно подчинен ОГПУ».

Бывший сотрудник особого отдела полковник госбезопасности в отставке Борис Игнатьевич Гудзь, которому природа и судьба позволили дожить до ста лет, с гордостью говорил мне, что его начальник Ян Ольский не захотел участвовать в фальсификации дел против военных. По мнению полковника Гудзя, это свидетельствует о том, что в госбезопасности работали и люди, не принимавшие участия в сталинских преступлениях.

Разумеется, в аппарате госбезопасности служили совершенно разные люди. Но и при Ольском особые отделы запросто фабриковали липовые дела и разоблачали мифические вредительские организации (см. Военно-исторический архив. 1999. № 7).

13 июня 1930 года председатель ОГПУ Менжинский и начальник особого отдела Ольский направили Ворошилову записку:

«С началом войны западными морскими государствами в Черное и Балтийское моря могут быть введены превосходные, по сравнению с нашим флотом, силы, вооруженные тяжелыми дальнобойными орудиями.

В этих условиях особо серьезное значение приобретает так называемая «береговая оборона», прикрывающая наиболее важные участки и пункты Балтийского и Черноморского побережий.

Выявленная Особым отделом ОГПУ вредительская организация, работавшая в Морском флоте, в течение ряда лет выдвигала абсолютно нереальную идею «большого флота», который мог бы в открытом море бороться с флотами противников (в первую очередь английским), — стоимостью в несколько миллиардов рублей. Под прикрытием этих споров и «проектов» о «большом флоте» конкретные вопросы береговой обороны были заброшены...»

Арестованный особым отделом ОГПУ один из основных руководителей вредительской организации в военно-морских силах — бывший председатель Научно-технического комитета УВМС Игнатьев показывает:

«Мы, старые специалисты, фактически руководившие флотом, зная то колоссальное значение, которое в наших условиях имеет береговая оборона и то катастрофическое состояние, в котором она находится, вместо своевременной и решительной ликвидации указанного, занимались преимущественно проработкой никчемных, вредных проблем»...

Аналогичные показания дает также арестованный бывший начальник Военно-технического управления ВМС Власьев:

«Специалисты 1-го Управления и Научно-технического комитета занимались проработкой вопросов дальних морских проблем; даже океанских проблем: «Большой флот», «большая модернизация» линкоров, — с целью боя в открытом море с сильнейшим противником в мире.

Проработка таких нереальных проблем проводилась в ущерб необходимым потребностям обороны СССР... Такое отношение к делу, связанное с огромной потерей времени, лишающее береговой и противовоздушной обороны важнейшие экономические и политические прибрежные жизненные узлы СССР, — является сознательным вредительством...»

Даже невооруженным глазом видно, что особисты сочли сознательным вредительством обычную работу военных моряков. Дискуссии о том, какой флот нужен России, продолжаются и по сей день... Так что 1937—1938-й стали лишь кульминацией массового беззакония, которое творилось постоянно, в том числе и в армии.

В начале 1934 года в Среднеазиатский военный округ, где шли аресты «контрреволюционеров», выехал главный военный прокурор РККА Сергей Николаевич Орловский.

Вернувшись, Орловский доложил наркому Ворошилову:

«Люди брались под арест прямо-таки полками вместо того, чтобы разобраться и свести дело к изоляции организаторов и актива... Число содержащихся в домах заключения заключенных вдвое, втрое превышает допустимые для них лимиты. Люди получают только один хлеб, да и тот в урезанном количестве».

Главный военный прокурор выяснил, что бойцов и командиров арестовывали, не имея никаких доказательств, на основании доносов или агентурных данных (это те же доносы — только написанные профессиональными осведомителями).

Орловский потребовал освободить примерно тысячу (!) человек и просил «поставить вопрос перед Наркомснабом Союза категорически о централизованном снабжении мест лишения свободы хотя бы минимумом хлеба, масла, крупы».

Ворошилов оставил докладную записку главного военного прокурора без ответа, хотя Сергей Орловский служил в Первой конной, поэтому нарком и выдвинул его на высокую должность в 1930 году (см. книгу «Расправа. Прокурорские судьбы»).

По указанию Сталина в начале тридцатых годов юристы разработали систему наказаний, которая позволяла расправляться с военнослужащими, приписав им намерение совершить государственную измену. Характерно поразительное недоверие руководителей государства к собственной армии. Военных подозревали в готовности перейти на сторону некоего врага...

11 марта 1934 года старший техник 209-й авиационной бригады Вахромеев вместе с техником Дмитриевым перелетели в Маньчжурию.

Сталин был вне себя — в декабре 1931 года точно так же улетел летчик Тренин. Иностранная печать писала, что люди бегут из Советского Союза.

29 марта 1934 года в решении политбюро записали:

«а) Установить более строгую проверку при приеме в летные школы и при переводе в летчики; особенно, усилить проверку при направлении на Дальний Восток...

в) Поручить т. Гамарнику тщательно проверить на месте дело о Вахромееве.

г) Поручить Оргбюро отобрать 6300 коммунистов для направления в летные школы».

9 июня 1934 года «Правда» поместила принятое накануне Центральным Исполнительным Комитетом Союза ССР постановление «О дополнении положения о контрреволюционных и особо для Союза ССР опасных преступлениях против порядка управления статьями об измене Родине».

Вводились новые статьи в перечень особо опасных преступлений:

«1 — 1. Измена Родине, то есть действия, совершаемые гражданами Союза ССР в ущерб военной мощи Союза ССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как то — шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу — караются высшей мерой уголовного наказания — расстрелом с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах — лишением свободы на срок 10 лет с конфискацией всего имущества.

1—2. Те же преступления, совершаемые военнослужащими, — караются высшей мерой уголовного наказания — расстрелом с конфискацией всего имущества.

1—3. В случае побега или перелета за границу военнослужащего совершеннолетние члены его семьи, если они чем-либо способствовали готовящейся или совершенной измене, или хотя бы знали о ней, но не довели об этом до сведения властей, — караются лишением свободы на срок от 5 до 10 лет с конфискацией всего имущества.

Остальные совершеннолетние члены семьи изменника, совместно с ним проживавшие или находившиеся на его иждивении к моменту совершения преступления, — подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на 5 лет.

1—4. Недонесение со стороны военнослужащего о готовящейся или совершенной измене — влечет за собой лишение свободы на 10 лет...»

Эти новые статьи, предусматривавшие принцип коллективной ответственности и беспредельно жестокие наказания для всех родственников осужденного, подготовили законодательную базу массовых репрессий. Нужен был только повод...

Мятеж в Москве

Удобным поводом для вмешательства чекистов в военные дела стала история, которая произошла летом 1934 года, когда Сталин, по обыкновению, отдыхал на юге.

5 августа 1934 года рано утром Артем Сергеевич Нахаев, начальник штаба артиллерийского дивизиона Осоавиахима, находившегося под Москвой, поднял по тревоге отряд курсантов, которые проходили сборы в летнем лагере. Осоавиахим, то есть Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству — это предшественник ДОСААФ. Военизированное общество занималось подготовкой молодежи к армейской службе.

Во главе отряда Нахаев прибыл в столицу и в восемь утра беспрепятственно прошел на территорию Красноперекопских казарм 2-го стрелкового полка Московской Пролетарской дивизии на Сухаревской площади.

Нахаев выстроил своих курсантов и произнес перед ними горячую речь с призывом выступить против советской власти:

— Мы воевали в четырнадцатом году и в семнадцатом. Мы завоевали фабрики, заводы и земли рабочим и крестьянам, но они ничего не получили. Все находится в руках государства, и кучка людей управляет этим государством. Государство порабощает рабочих и крестьян. Нет свободы слова, страной правят евреи. Товарищи рабочие, где ваши фабрики, которые вам обещали в семнадцатом? Товарищи крестьяне, где ваши земли, которые вам обещали? Долой старое руководство! Да здравствует новая революция! Да здравствует новое правительство!

Курсанты, которые пришли с Нахаевым, даже не имели оружия — на учебных сборах винтовок не выдавали. Он приказал занять караульное помещение 2-го стрелкового полка и вооружиться боевыми винтовками. Но его приказ никто не выполнил. Напротив, Нахаева схватили и арестовали.

Попытка мятежа не удалась. Но для членов политбюро эта история была исполнена зловещего смысла. Если один военный смог запросто поднять свою часть и выступить против советской власти — причем в самой столице! — то этому примеру могут последовать и другие, в больших чинах и званиях. Осоавиахимовец оказался ни на что не годным мятежником, но найдутся и более умелые заговорщики...

В тот же день в обширном послании, адресованном в Сочи, Лазарь Моисеевич Каганович, оставшийся в Москве за старшего, сообщил Сталину:

«Сегодня произошел очень неприятный случай с артиллерийским дивизионом Осоавиахима. Не буду подробно излагать. Записка об этом случае короткая, и я ее Вам посылаю. Мы поручили Ягоде и Агранову лично руководить следствием.

Утром были сведения, что Нахаев, начальник штаба дивизиона, невменяем, такие сведения были у т. Ворошилова. Сейчас я говорил с т. Аграновым, он говорит, что из первого допроса у него сложилось впечатление, что он человек нормальный, но с некоторым надрывом. Показания он дает туго. Ночью будет протокол допроса, и я его Вам пошлю. Тут необходимо выяснить, один ли он, нет ли сообщников. Ясно одно, что Осоавиахим прошляпил...»

5 августа в решении политбюро записали:

«Поручить тт. Ягода и Агранову лично тщательно расследовать случай в казарме второго полка Пролетарской дивизии и доложить ЦК».

В наркомате обороны навели справки и установили, что тридцатилетний Нахаев был болезненным, нелюдимым человеком со множеством бытовых проблем. И на службе у него не ладилось.

Недовольный исключением из партии лидеров оппозиции в 1927 году, он тоже вышел из партии. Окончив Ленинградскую артиллерийскую школу имени Красного Октября, демобилизовался из армии (см. кн.: Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Документы). Работы не нашел, поступил на вечернее отделение Военной академии. Жить ему было негде. Вместе с женой он снимал угол у крестьянина в селе Жулебино, бедствовал.

Нахаев намеревался в случае неудачи покончить с собой. Он заготовил пузырек с ядом, но не успел им воспользоваться.

Сталин не принял версию о человеке с психическими отклонениями. Он сразу назвал Нахаева иностранным шпионом и участником заговора, который следовало раскрыть. Чекисты охотно ухватились за такую версию. Этот случай подтверждал их подозрения относительно ненадежности военных и доказывал необходимость еще большего контроля особых отделов над Красной армией.

Сталин писал Кагановичу:

«Дело Нахаева — сволочное дело. Он, конечно (конечно!), не одинок. Надо его прижать к стенке, заставить сказать — сообщить всю правду и потом наказать по всей строгости. Он, должно быть, агент польско-немецкий (или японский).

Чекисты становятся смешными, когда дискутируют с ним о его «политических взглядах» (это называется допрос!). У продажной шкуры не бывает политвзглядов, — иначе он не был бы агентом посторонней силы. Он призывал вооруженных людей к действию против правительства, — значит, его надо уничтожить.

Видимо, в Осоавиахиме не все обстоит благополучно».

Указания вождя были приняты к исполнению.

Каганович из Москвы постоянно информировал Сталина о ходе расследования:

«Следствие о Нахаеве разворачивается туго. Он сам заболел, в связи с его попыткой отравления, и трудно Поддается допросу. Завтра будут его допрашивать. Остальные показания пока связей не раскрывают.

Посылаю Вам две маленькие записочки Ник. Куйбышева, который по моему поручению занялся проверкой осоавиахимовских кадров. Они подтверждают крупнейшие дефекты».

Николай Владимирович Куйбышев прошел Первую мировую, в царской армии получил погоны капитана, трижды был ранен, в Гражданскую, командуя дивизией, участвовал в разгроме Врангеля. После войны руководил Высшей тактическо-стрелковой школой «Выстрел», был военным советником в Китае. В конце двадцатых Николай Куйбышев командовал войсками Сибирского военного округа.

Николай Куйбышев был братом Валериана Куйбышева, члена политбюро и оргбюро ЦК, одного из близких к Сталину людей.

В 1930 году брат привлек его к партийной работе. Николая Куйбышева назначили членом коллегии Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, в 1934-м сделали членом Комиссии партийного контроля при ЦК партии. Иначе говоря, он был партийным контролером по военным делам. Ему и поручили выяснить, каким образом отряд Нахаева запросто мог пройти пол-Москвы и проникнуть в казармы Московской пролетарской дивизии.

Через несколько дней Каганович доложил Сталину:

«По делу Нахаева Вы совершенно правы в своей оценке и дела по существу, и слабостей допроса. Он пока настоящих корней не показывает. Все его поведение — это подтверждение того, что он иностранный агент. Через пару дней придется окончательно решить вопрос в духе Ваших указаний. Посылаю Вам на всякий случай справку наркомвнудела. Посылаю еще одну небольшую записку Ник. Куйбышева о казармах, весьма существенная и интересная».

«Окончательно решить вопрос» с Нахаевым, видимо, означало выбить из него необходимые показания любыми путями, что и было сделано...

Куйбышев сообщал о неудовлетворительном положении с охраной казарм войск Московского гарнизона.

Сталин скомандовал Кагановичу:

«Насчет Нахаева — нажимайте дальше. Вызовите Корка и его помполита и дайте им нагоняй за ротозейство и разгильдяйство в казармах. Наркомат обороны должен дать приказ по всем округам в связи с обнаруженным разгильдяйством. Контроль пусть энергичнее проверяет казармы, склады оружия и т. д.».

Нагоняй получил Август Иванович Корк, командовавший войсками Московского военного округа. Корк принадлежал к числу самых образованных и подготовленных командиров Красной армии. Он окончил Чугуевское военное училище в 1908 году, Академию Генерального штаба в 1914-м и Военную школу летчиков-наблюдателей в 1917-м. Прошел Первую мировую войну, последняя должность в царской армии — офицер для поручений по авиации при штабе Западного фронта.

Корк поддержал революцию и в августе 1917-го — феврале 1918-го был председателем солдатского комитета Западного фронта. В июле 1918 года он вступил в Красную армию и, как опытный офицер, получил назначение в оперативный отдел Всеросглавштаба. В 1919 году, когда большевики пытались создать советскую Эстонию, стал начальником штаба Эстляндской армии, Гражданскую закончил в роли командующего 6-й армией Южного фронта, воевавшего против Врангеля.

После войны Корк командовал войсками Харьковского военного округа, Западного и Ленинградского военных округов, служил военным атташе в Германии, начальником Управления снабжения РККА. С 1929 года получил под командование войска Московского военного округа.

22 августа 1934 года политбюро приняло постановление «О работе Осоавиахима». Все руководство организации, занимавшейся допризывной подготовкой молодежи, получило взыскания. В другом постановлении — «О состоянии охраны казарм Московского гарнизона» — говорилось о низкой дисциплине караульных служб расквартированных в столице войск. Ворошилов доложил политбюро, что еще 14 августа подписал директиву о приведении в порядок системы охраны казарм.

В тот же день Каганович докладывал Сталину:

«Приняли мы уже решение об охране казарм и об Осоавиахиме. Разослали также приказ т. Ворошилова. Не скажу, что это было принято без споров, но решение это дает сейчас возможность взяться по-настоящему за исправление вскрытых недостатков. Все Ваши указания учтены были нами. Завтра собираю верхушку военных Московского военного округа для разъяснения этого постановления».

Взыскания получили командование Московского военного округа, Московской стрелковой пролетарской дивизии и сотрудники особого отдела Главного управления госбезопасности Наркомата внутренних дел.

Тем временем чекисты добились своего. 26 августа Агранов телеграфировал Сталину:

«Арестованный начальник штаба артиллерийского дивизиона Осоавиахима Нахаев сознался, что свое выступление в Красноперекопских казармах он сделал по указанию своего бывшего сослуживца по институту физкультуры бывшего генерала Быкова Леонида Николаевича.

Нахаеву было известно о связях Быкова через эстонское посольство в Москве со своим однополчанином по царской армии, ныне работающим в качестве начальника эстонского Генерального штаба.

Особым отделом Быков разрабатывается по подозрению в шпионаже в пользу Эстонии. Последнее время Быков состоял заведующим сектором личного состава института физкультуры.

Сегодня он нами арестован. Показания Нахаева направляю почтой».

28 августа Каганович со своей стороны информировал Сталина: «При обсуждении вопроса об охране казарм т. Ворошилов поставил вопрос о снятии Корка. Сегодня т. Корк прислал мне лично письмо с просьбой поддержать его освобождение от поста командующего МВО. Я лично думаю, что вряд ли следует его освобождать. Очень прошу Вас сообщить Ваше мнение...

Как и следовало ожидать, Нахаев сознался в своих связях с генералом Быковым, работавшим в Институте физкультуры. А этот генерал является разведчиком, как пока установлено, эстонским. Надо, конечно, полагать, что не только эстонским. Это пока первые признания. О дальнейшем буду сообщать».

Сталин уже это знал. 26 августа он получил шифровку от первого заместителя наркома внутренних дел Якова Агранова:

«Арестованный начальник штаба артиллерийского дивизиона Осоавиахима Нахаев сознался, что свое выступление в красных перекопских казармах он сделал по указанию своего бывшего сослуживца по институту физкультуры, бывшего генерала Быкова Леонида Николаевича.

Нахаеву было известно о связи Быкова через эстонское посольство в Москве со своим однополчанином по царской армии, ныне работающим в качестве начальника эстонского Генерального штаба. Особым отделом Быков разрабатывался по подозрению в шпионаже в пользу Эстонии. Последнее время Быков состоял заведующим сектором личного состава института физкультуры. Сегодня он нами арестован. Показания Нахаева направляю почтой».

Вся история с эстонскими шпионами позже оказалась полной липой. Осоавиахимовский командир пытался поднять мятеж в одиночку.

30 августа Сталин ответил Кагановичу:

«Корка не следует снимать. Дело не только в Корке, а прежде всего в благодушии и ротозействе, царящих во всех округах. Здесь округа подражают центру. Надо вздуть органы политуправления армии и особотдел, которые не подтягивают, а размагничивают людей».

Тем не менее 5 сентября 1934 года Август Корк был переведен на должность начальника Военной академии имени Фрунзе. Впрочем, пока его не трогали. В 1935 году он получил высокое звание командарма 2-го ранга. Его арестовали 12 мая 1937 года и расстреляли вместе с Тухачевским...

5 декабря 1934 года политбюро приняло решение передать дело для закрытого слушания в военной коллегии Верховного суда СССР. Данные о результатах судебного заседания пока не найдены. Известно, что бывшего генерала Быкова расстреляли. Надо полагать, что и Нахаев был казнен.

Нарком обороны Ворошилов был влиятелен и близок к Сталину, это несколько сковывало чекистов. Но дело о попытке мятежа в Московском военном округе развязало руки особому отделу Главного управления государственной безопасности НКВД.

«Кремлевское дело»

В самом начале 1935 года Сталину доложили, что враги проникли в самое сердце столицы — заговорщики свили себе гнездо в Кремле. Так чекисты откликнулись на поручение Сталина, который после убийства Кирова распорядился проверить сотрудников всего государственного аппарата.

Начиная с января 1935 года в течение четырех месяцев шли аресты сотрудников кремлевского аппарата, членов их семей и близких знакомых. Поводом, надо понимать, послужили разговоры о том, что жена Сталина, Надежда Аллилуева, умерла не своей смертью, а застрелилась.

20 января Ягода передал Сталину протокол очной ставки двух кремлевских уборщиц — Анны Ефимовны Авдеевой и Ефросиньи Семеновны Мишаковой.

Мишакова на допросе показала:

— Сидели мы втроем на первом этаже правительственного здания в маленькой комнате и пили чай. Авдеева стала говорить, что нам плохо живется, наше начальство пьет, ест хорошо, а мы питаемся очень плохо. Потом Авдеева стала говорить, что Сталин не русский, с первой женой разошелся, а вторую, говорят, застрелил.

Авдеева показала:

— Я утверждаю, что я все, о чем говорила Мишакова, не говорила. Все это говорила Жалыбина.

Жалыбину тоже арестовали.

«Распространение клеветнической информации могло создавать террористические настроения против руководителей партии и правительства», — говорилось в обвинительном заключении.

Иначе говоря, обычные пересуды о кремлевских делах усилиями сотрудников секретно-политического отдела ГУГБ НКВД были преобразованы в дело о создании контрреволюционной организации, подготовке террористических актов и намерении убить Сталина.

Руководил секретно-политическим отделом Георгий Андреевич Молчанов. Он начинал ординарцем в штабе командующего войсками Юга России Владимира Александровича Антонова-Овсеенко, потом оказался в особом отделе Туркестанского фронта. После Гражданской войны руководил ЧК в Грозном, работал в Иваново-Вознесенске, откуда его перевели в Москву начальником важнейшего отдела.

Поскольку речь шла о безопасности вождя, вместе с Молчановым допросы проводил Карл Викторович Паукер, начальник оперативного отдела ОГПУ (охрана политбюро, наружное наблюдение, аресты и обыски).

Карл Викторович попал в органы госбезопасности самым странным образом. Он родился во Львове, который до Первой мировой войны входил в состав Австро-Венгрии. Паукер вообще никогда и ничему не учился, работал в парикмахерской отца, затем на кондитерской фабрике.

После начала Первой мировой войны его мобилизовали в австро-венгерскую армию. В апреле 1915 года фельдфебель 1-го уланского полка Паукер попал в русский плен и оказался в Туркестане. Он приветствовал революцию и в мгновение ока из военнопленного превратился в активного борца за советскую власть. В 1917 году он уже председатель полевого трибунала в Самарканде, а на следующий год становится чекистом.

В 1920-м его взяли в иностранный отдел ВЧК, но быстро перевели в оперативный отдел. Карл Викторович был весельчаком и балагуром, он немало веселил вождя и стал очень близким к Сталину человеком...

Чекисты расширили масштабы заговора и включили в него военных, которым приписали стремление заменить политбюро военной диктатурой. Военные из числа тех, кому было поручено охранять вождей партии и правительства, будто бы собирались арестовать членов политбюро или в кабинете Сталина прямо во время заседания, или лучше — в кинозале на втором этаже Кавалерского корпуса Кремля.

Вдохновителем террористов записали бывшего члена политбюро Льва Борисовича Каменева, которого в январе того же 1935 года — по другому делу — приговорили к пяти годам тюремного заключения.

Чекисты воспользовались тем обстоятельством, что бывшая жена брата Каменева (Николай Борисович Розенфельд был художником и иллюстрировал книги в издательстве «Академия») — Нина Александровна Розенфельд работала старшим библиотекарем правительственной библиотеки в Кремле. Чекисты придумали, будто один из сотрудников кремлевской комендатуры обещал снабдить Нину Розенфельд оружием для организации теракта.

Из всех политиков, оказавшихся в оппозиции к Сталину, Лев Борисович Каменев менее всех подходил на роль руководителя террористической организации. Он ничем не был похож ни на своего шурина — Льва Троцкого, с которым практически не общался, ни на своего соратника Григория Зиновьева. Те стремились первенствовать, жаждали власти и славы. Каменев, мягкий и спокойный по характеру, занял место в политбюро только потому, что этого захотел Ленин.

Анатолий Васильевич Луначарский писал о Каменеве:

Ленин ценил его как дельного администратора, поэтому сделал заместителем в правительстве и поручал в свое отсутствие вести заседания политбюро и Совнаркома. Ссора с Каменевым накануне революции, когда Лев Борисович категорически возражал против попытки большевиков в одиночку взять власть в стране, уже не имела для Ленина никакого значения.

А произошло вот что. 31 октября 1917 года Каменев опубликовал в газете «Новая жизнь», издававшейся Горьким, заметку, в которой говорилось: «Взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов было бы недопустимым, гибельным для дела революции и пролетариата шагом». Ленин простил Льву Борисовичу «октябрьский эпизод», а Сталин постоянно напоминал об этом партии и стране, поэтому Каменев, верный ленинский соратник, постепенно стал восприниматься как предатель.

Каменеву принадлежит крылатая фраза: «Марксизм есть теперь то, что угодно Сталину». Но он же одним из первых отказался от политической борьбы против генерального секретаря. Надеялся, конечно, что судьба переменится к лучшему, но все надежды возлагал на Сталина, думал, что настроение генсека переменится и он позовет старого товарища по политбюро...

В 1928 году Каменев осудил свою оппозиционную деятельность. В 1933 году в серии «Жизнь замечательных людей» вышла его книга о Чернышевском.

Когда после первой опалы Сталин разрешил ему вернуться в Москву из ссылки, которую Каменев отбывал в Минусинске, то он с удовольствием взялся руководить издательством «Академия» и Институтом мировой литературы имени А.М. Горького.

На съезде партии в 1934 году Лев Каменев произнес покаянную речь:

— На мне лежит печальная обязанность на этом съезде победителей представить летопись поражений, демонстрацию цепи ошибок, заблуждений и преступлений, на которые обрекает себя любая группа и любой человек, отрывающиеся от великого учения Маркса—Энгельса—Ленина—Сталина...

И он долго и старательно перечислял свои ошибки в надежде вернуть расположение своего недавнего соратника и приятеля, ставшего вождем и державшего в руках жизнь и Каменева, и многих других.

Свою речь Каменев закончил призывом:

— Да здравствует наш вождь и командир товарищ Сталин!

Со своей первой женой Ольгой Давидовной, сестрой Троцкого, Каменев разошелся. После его опалы Ольгу Давидовну убрали из Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. В решении политбюро от 30 апреля 1929 года говорилось: «О.Д. Каменеву снять с ВОКС без объяснения причин».

В 1935 году Ольга Каменева возглавляла научно-исследовательский совет управления кинофикации при Совнаркоме. Ее тоже арестовали по «кремлевскому делу». Особое совещание при НКВД запретило ей в течение пяти лет проживать в Москве и Ленинграде. Потом ее вновь арестовали, а в 1941 году расстреляли в Орловской тюрьме.

«Лев Борисович жил не на своей квартире по Манежной улице, — вспоминает литературовед Эмма Герштейн, — а где-то на Арбате у своей второй жены. К себе приходил только писать в своем кабинете или читать вслух маленькому Юре сказки Пушкина. Иногда я печатала в его пустующем кабинете.

Это была огромная комната, уставленная в несколько рядов стеллажами с книгами. В центре этой великолепной, одной из лучших в Москве, библиотеки стояло конторское бюро с крышкой «гармошкой»...

Каменев работал над своей рукописью о Герцене. Случалось, что он просил меня через Ольгу Давидовну перепечатать набело какую-нибудь страницу с его поправками. Аккуратно подклеенные вставки были сделаны мелким, на редкость разборчивым почерком...

Каменев еще действовал на культурном и литературном фронте. Мандельштам задумал получить через меня протекцию Ольги Давидовны к Каменеву. Она согласилась, и Каменев принял Мандельштама в своем кабинете на Манежной. Затем они перешли в столовую, куда из любопытства явился и старший сын Каменевых, летчик по имени Лютик...

Мандельштам отозвался о Каменеве сдержанно: «Gelehrter». Мне было странно слышать такую характеристику о недавнем члене правительства, но он настаивал, указывая на ограниченность мышления Каменева и немецкую аккуратность в его кабинете».

«Gelehrter» — в переводе с немецкого «ученый». В устах Мандельштама оно прозвучало иронически, скорее как «большой ученый». Поэт рассчитывал встретиться с политиком, а Каменев давно перестал им быть.

Среди окружения Троцкого и Зиновьева были весьма решительные люди. Каменев вовсе не относился к их числу и не представлял никакой опасности. Сталин знал это, но для громкого процесса нужно было громкое имя, поэтому во главе мифического заговора оказался бывший заместитель Ленина...

В общей сложности арестовали больше ста человек — военнослужащих из комендатуры Кремля, слушателей военных академий и сотрудников Разведывательного управления Красной армии. Заговорщиков хотели связать с Троцким, белогвардейцами и иностранными разведками. Впрочем, посадили и совершенно простых людей, обслуживавших Кремль: закройщиков, плотников, уборщиц, швейцара и телефонистку.

Дело было настолько странным, что им заинтересовался приехавший в Москву французский писатель Ромен Роллан. 28 июня 1935 года Сталин принял Роллана. По поводу террористов в Кремле Сталин говорил:

— У нас в Кремле есть женщины-библиотекарши, которые ходят на квартиры наших ответственных товарищей в Кремле, чтобы содержать в порядке их библиотеки. Оказывается, что кое-кого из этих библиотекарш завербовали наши враги для совершения террора. Мы обнаружили, что эти женщины ходили с ядом, имея намерение отравить некоторых наших ответственных товарищей. Конечно, мы их арестовали...

Ромен Роллан был потрясен нелепым объяснением, но промолчал. Он принадлежал к тем европейским деятелям культуры, которые считали необходимым во что бы то ни стало поддерживать Советскую Россию в противовес нацистской Германии.

10 июля 1935 года начался процесс по делу «кремлевской библиотеки и комендатуры Кремля». 27 июля военная коллегия Верховного суда под председательством Василия Васильевича Ульриха вынесла приговор тридцати подсудимым.

Лев Каменев получил десять лет по статье 58-8 (подготовка и осуществление террористического акта) Уголовного кодекса РСФСР.

К пяти годам заключения в лагерь приговорили старшего сына Троцкого — Сергея Львовича Седова. Инженер по профессии, он подчеркнуто не интересовался политикой и отказался покинуть Россию вместе с родителями — наивно полагал, что ему позволят жить спокойно. Это был лишь первый приговор, последним будет расстрельный.

Двоих расстреляли: Алексея Ивановича Синелобова, секретаря для поручений коменданта Московского Кремля (его сестра работала в правительственной библиотеке), и Михаила Кондратьевича Чернявского, начальника 12-го отделения Разведывательного управления Красной армии. Поскольку он по делам службы бывал за границей, его обвинили в связях с троцкистами, от которых он будто бы получил задание убить Сталина...

Один из обвиняемых (Михаил Яковлевич Презент, главный редактор Государственного издательства художественной литературы) умер, не дождавшись приговора.

Остальные подсудимые отправились в лагеря на разные сроки. Еще восемьдесят человек отправило в лагерь или в ссылку особое совещание при НКВД. Всех по смерти Сталина реабилитировали за отсутствием в их действиях состава преступления.

Каменев просидел в Челябинском политизоляторе чуть больше года, потому что 24 августа 1936 года его приговорили к смертной казни за столь же мнимое участие в убийстве Сергея Мироновича Кирова.

В 1938 году расстреляли двух его детей — Александра и Юрия. Первую жену, Ольгу Давидовну, расстреляли осенью 1941 года. Его вторую жену, Татьяну Ивановну Глебову, тоже уничтожили. Как и младшего брата — Николая (вместе с женой). Внука Каменева, Виталия, как только он окончил школу в 1951 году, отправили в ссылку...

Придумавший «кремлевское дело» Георгий Молчанов в благодарность получил звание комиссара госбезопасности 2-го ранга. После назначения Ежова наркомом внутренних дел карьера Молчанова завершилась. Его отправили в Минск — руководить республиканским наркоматом и особым отделом Белорусского военного округа, а через два месяца арестовали. Им интересовался сам Сталин. Во время пленума ЦК, 2 марта 1937 года, вождь спросил выступавшего Ежова:

— А как все-таки с Молчановым? Какова его судьба? Арестован он или нет?

Ежов успокоил вождя:

— Да, арестовали, товарищ Сталин, сидит.

На основании представленных чекистами материалов Сталин распорядился провести чистку охраны Кремля.

Хронику репрессий против вооруженных сил восстановил полковник Николай Семенович Черушев в серии статей «Тридцать седьмой год: НКВД и Красная армия», опубликованных в журнале «Военно-исторический архив» (и собранных в книгу «1937 год: элита Красной армии на Голгофе»). Он же описал и последствия «кремлевского дела».

Комендантом Кремля с 1920 года состоял Рудольф Августович Петерсон, который в годы Гражданской войны был начальником специального поезда председателя Реввоенсовета Троцкого. На этом знаменитом поезде Троцкий объездил все фронты.

Как говорилось в должностной инструкции, «комендант Кремля персонально отвечает за безопасность членов ЦК ВКП(б) и Правительства при их нахождении на территории Кремля».

Пятнадцать лет никто не вспоминал, что Петерсон служил у Троцкого, напротив, им были довольны, даже наградили орденом Ленина. И в 1935 году к Петерсону отнеслись сравнительно мягко. В апреле его сняли с должности и дали партийный выговор «за отсутствие большевистского руководства подчиненной комендатурой». Это свидетельствует о том, что сам Сталин не верил в рассказы чекистов о кремлевском заговоре и мифических террористов не боялся.

Первоначально Петерсона вообще собирались зачислить слушателем особого факультета Военной академии имени М.В. Фрунзе, но Сталин распорядился не оставлять в столице снятых с должности командиров. Иона Эммануилович Якир, командующий войсками Киевского военного округа, согласился взять Петерсона помощником по материальному обеспечению. Дивинтенданта (генеральское звание) Рудольфа Августовича Петерсона арестовали 27 апреля 1937 года...

Вместо него комендантом Кремля стал комендант Москвы Петр Пахомович Ткалун. Родившийся в семье жандарма, он окончил учительскую семинарию, но на преподавательском поприще попробовать себя не успел — поступил в Виленское военное училище. Прапорщик Ткалун в 1917 году присоединился к большевикам, в Красной армии был на политработе. В 1920 году попал в плен к полякам, но быстро вернулся домой. После войны окончил Курсы усовершенствования высшего начальствующего состава Красной армии и особый факультет Академии имени М.В. Фрунзе.

Ткалун руководил Центральной школой красных старшин в Харькове, 2-й пехотной школой имени И.С. Уншлихта. В 1926 году его назначили комендантом Москвы, через три года перевели руководить Оружейно-арсенальным трестом ВСНХ — одним из пяти объединений военной промышленности страны. Впрочем, через год Петра Пахомовича вернули на прежнюю должность, и пять лет он оставался столичным комендантом — пока его, присвоив звание комдива, не перевели в Кремль.

После разоблачения мнимого заговора заботу о безопасности Кремля возложили на госбезопасность. В январе 1936 года было создано управление комендатуры Кремля НКВД СССР, и Ткалуна перевели в кадры госбезопасности. Его сразу поощрили орденом Красной Звезды.

9 февраля 1936 года политбюро приняло постановление:

«В отмену ранее принятого постановления подчинить во всех отношениях Комендатуру Кремля со всеми воинскими частями Наркомвнуделу».

Заместителем Ткалуну прислали из НКВД комбрига Сергея Игнатьевича Кондратьева, бывшего командира дивизии особого назначения имени Ф.Э. Дзержинского. Хотя уже был назначен заместитель коменданта Московского Кремля по внутренней охране — старший майор госбезопасности Александр Иванович Успенский, служивший в органах госбезопасности с 1920 года.

Все трое проработали в Кремле недолго.

Ткалуна освободили от должности в сентябре 1937 года, арестовали 8 января 1938 года и обвинили в подготовке заговора с целью ареста членов политбюро и захвата Кремля.

Коменданта здания правительства Павла Николаевича Брюханова обвинили в том, что он по совету Ткалуна женился на Александре Виноградовой, сотруднице особого сектора ЦК. Виноградова была официанткой и обслуживала кремлевскую квартиру Сталина. Она будто бы должна была отравить Сталина...

Арестованный в апреле 1938 года Кондратьев подписал показания, что он собирался захватить Кремль силами полка специального назначения и отряда специального назначения, которые охраняли въезды и входы в Кремль, правительственные учреждения и квартиры членов правительства.

Успенский, назначенный с повышением наркомом внутренних дел Украины, оставался на свободе дольше всех. Узнав, что его собираются арестовать, он в ноябре 1938 года бежал из Киева и месяц скитался по стране. Но все-таки и его поймали.

Расстреляли их всех.

«Кремлевское дело» 1935 года похоронило под собой человека, считавшегося верным сталинцем.

Секретаря ЦИК СССР Авеля Софроновича Енукидзе обвинили в том, что он принимал на работу врагов народа, покровительствовал им и вообще открыл преступникам дорогу в Кремль.

Енукидзе был одним из основателей социал-демократической организации в Баку. Вместе с братом Семеном он участвовал в создании подпольной типографии на Кавказе, которая сыграла важную роль в подготовке первой русской революции.

Авель Енукидзе был известным революционером, участником экспроприаций, что в среде большевиков вызывало уважение. В 1916 году Енукидзе призвали в армию. Наверное, поэтому в ноябре 1917 года его назначили заведовать военным отделом ВЦИК. Через год, в октябре 1918-го, сделали секретарем президиума ВЦИК.

«Енукидзе, — писал Троцкий, — производил очень приятное впечатление — мягкостью характера, отсутствием личных претензий, тактичностью. К этому надо прибавить еще крайнюю застенчивость: по малейшему поводу веснушчатое лицо Авеля заливалось горячей краской».

Енукидзе нравился своей приветливостью и обходительностью. Как секретарь ЦИК он ведал академическими театрами страны — Большим, Малым и МХАТ в Москве, Кировским и Малым оперным в Ленинграде. Бюджет, штатное расписание, гастроли, зарубежные поездки и награждения — все это шло через Енукидзе. Актеры и режиссеры были благодарны ему за либеральное отношение к людям искусства и готовность помочь.

Он стал незаменимым помощником для формального президента страны Михаила Ивановича Калинина.

«При обсуждении вопросов в политбюро, — вспоминал Троцкий, — Ленин не раз поворачивался с дружелюбной иронией в сторону Калинина:

— Ну а что скажет по этому поводу глава государства?

Калинин не скоро научился узнавать себя под этим высоким псевдонимом. Бывший тверской крестьянин и петербургский рабочий, он держал себя на своем неожиданно высоком посту достаточно скромно и, во всяком случае, осторожно...

Правда, правящий слой долго не принимал Калинина всерьез. Но крестьянские массы постепенно привыкли к той мысли, что «хлопотать» надо через Михаила Ивановича...

С крестьянами Калинин нашел необходимый язык без затруднений. Перед буржуазной интеллигенцией он в первые годы робел. Здесь ему особенно необходима была помощь более образованного и светского Енукидзе.

К тому же Калинин часто бывал в разъездах, так что на московских приемах председателя часто заменял секретарь. Работали они дружно. Оба по характеру были оппортунисты, оба всегда искали линию наименьшего сопротивления и потому хорошо приспособились друг к другу...

Не играя политической роли, Енукидзе занял, однако, крупное место если не в жизни страны, то в жизни правящей верхушки. Дело в том, что в его руках сосредоточено было заведование хозяйством ЦИКа: из кремлевского кооператива продукты отпускались не иначе, как по запискам Енукидзе...»

Авель Софронович не стремился в большую политику по причине отсутствия амбиций. Но Сталину нужны были политические бойцы, и он постепенно охладел к Енукидзе.

Секретарь ЦИК втихомолку жаловался старому приятелю Леониду Петровичу Серебрякову (бывшему секретарю ЦК).

— Чего еще Сталин хочет? — недоумевал Енукидзе. — Я делаю все, чего от меня потребуют, но ему все мало. Он хочет вдобавок, чтобы я считал его гением.

Чекисты, которые вели «кремлевское дело», отправили в ЦК протоколы допросов, в которых упоминался Енукидзе.

27 февраля 1935 года политбюро поручило секретарю ЦК Николаю Ивановичу Ежову «проверить личный состав аппаратов ЦИКа СССР и ВЦИКа, имея в виду наличие элементов разложения в них и обеспечение полной секретности всех документов ЦИКа и ВЦИКа».

3 марта Енукидзе сняли с должности и постановили рекомендовать председателем ЦИК Закавказской Федерации (объединявшей Грузию, Армению и Азербайджан).

5 марта в Тифлисе (Тбилиси) сессия ЦИК Закавказской Федерации утвердила Енукидзе своим председателем. Но в Тифлис он не попал. Его восхождение на Голгофу еще только начиналось.

21 марта политбюро утвердило адресованное членам ЦК сообщение «Об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе».

Авеля Софроновича обвиняли в моральном разложении и прямом покровительстве «контрреволюционным группам», выявленным в аппарате правительственной библиотеки и комендатуре Кремля.

Обвинения звучали уничтожающе.

«Учитывая вскрытые следствием факты, — говорилось в сообщении, — ЦК считает необходимым обсудить на ближайшем пленуме ЦК вопрос о возможности оставления тов. Енукидзе в составе членов ЦК ВКП(б)».

Енукидзе, который еще оставался членом ЦК, был ознакомлен с позорящим его документом. На следующий день он обратился к своим друзьям Ворошилову и Орджоникидзе с письмом:

«Дорогие Климент Ефремович и Серго.

По поводу письма Политбюро ЦК ВКП(б) от 21 марта сего года «Об аппарате ЦИК и т. Енукидзе» я написал письмо в Политбюро, копию которого вы, наверное, получите. Я здесь не буду касаться существа этого письма, скажу лишь, что решение Политбюро о моем снятии с поста Секретаря ЦИК’а считаю вполне правильным.

Я порывался написать лично Сталину или пойти к нему, но не хватило сил: мне стыдно и все переживаю очень тяжело.

К вам обоим (как и ко всем членам ПБ) одна-единственная просьба: помочь мне отказаться от поездки в Тифлис.

Вы (а Сталин еще лучше) поймете меня, что после Письма Политбюро и тех обвинений, которые справедливо направлены против меня, не могу я явиться туда работать. Я готов пойти на любую маленькую работу по указанию ЦК и вне Закавказья. Во мне говорит не ложный стыд и самолюбие, а просто психологически и физически не могу превозмочь себя поехать туда, как Пред. ЦИК’а.

Я давно (5 лет) не был в ЗСФСР, и нужно будет еще много времени, чтобы я туда смог поехать. Очень прошу вас по старой дружбе и как товарищей помочь мне в моей просьбе.

Ваш всегда А. Енукидзе».

Авель Софронович напрасно подыскивал наиболее убедительные аргументы. Енукидзе не понимал логики Сталина, которого знал столько лет. Это назначение и не могло состояться: на такую крупную работу опального человека Сталин не посылал. Просто у вождя выработалась своя процедура постепенного уничтожения человека.

3 апреля политбюро оповестило членов ЦК, что мягкое решение о переводе Енукидзе в Закавказье было принято до того, как стали известны новые, компрометирующие его факты:

«Многие из участников, и в особенности участниц, кремлевских террористических групп пользовались прямой поддержкой и высоким покровительством тов. Енукидзе. Многих из этих сотрудниц тов. Енукидзе лично принял на работу, с некоторыми сожительствовал».

13 мая 1935 года политбюро отменило прежнее решение и назначило Енукидзе уполномоченным ЦИК СССР по Минераловодской группе курортов. Это была незначительная и чисто хозяйственная работа.

На июньском пленуме ЦК с докладом «О служебном аппарате Секретариата ЦИК Союза ССР и товарище А. Енукидзе» выступил секретарь ЦК и председатель Комиссии партийного контроля Николай Иванович Ежов. Он рассказал членам ЦК о сети террористических групп под руководством Льва Борисовича Каменева, которые свили гнездо в Кремле из-за «преступного попустительства» Енукидзе.

7 июня пленум ЦК решил:

«1. Одобрить мероприятия контрольных органов по проверке и улучшению служебного аппарата Секретариата ЦИК Союза ССР.

2. За политическое и бытовое разложение бывшего секретаря ЦИК т. А. Енукидзе вывести его из состава ЦК ВКП(б) и исключить из рядов ВКП(б)».

Непосвященные в кремлевские тайны недоумевали. Распространились слухи о том, что Енукидзе наказан за «аморальное поведение». Многие считали это чересчур суровой карой за известный всей Москве интерес старого холостяка Енукидзе к красивым балеринам.

Впрочем, нашлись люди, которые ненавидели Енукидзе и радовались его падению. Сталин тогда еще общался с родственниками своей первой жены и, улыбаясь, спросил Марию Анисимовну Сванидзе:

— Довольна, что Авель понес наказание?

Сванидзе ответила, что она счастлива.

Вечером записала в дневнике:

«После разгрома ЦИК’а и кары, достойной кары, которую понес Авель, я твердо верю, что мы идем к великому лучезарному будущему — это гнездо измен, беззаконий и узаконенной грязи меня страшило. Теперь стало светлее...

Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех, в особенности в первые годы после революции, Енукидзе использовал все это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек... Контрреволюция, которая развилась в его ведомстве, явилась прямым следствием всех его поступков — стоило ему поставить интересную девушку или женщину и все можно было около его носа разделывать...»

Отбывавший ссылку в Оренбурге сторонник Троцкого Виктор Серж воспринял эту историю иначе:

«Старый кавказский большевик, товарищ молодости Сталина, тоже грузин, Авель Енукидзе был секретарем ЦИК с момента образования Советского Союза.

На своих высоких постах он проявлял такт, либерализм и великодушие, насколько это вообще допускалось в те времена. Его порядочность, очевидно, стала помехой готовящемуся великому сведению политических счетов. Снятый с постов, переведенный на второстепенную работу, Енукидзе постепенно исчез из поля зрения...»

Отправленный на работу в провинцию, Енукидзе рьяно принялся за дело, надеясь заслужить прощение. Не понимая, что он в любом случае обречен. Вождь не позволил ему остаться даже на скромной должности руководителя северокавказских курортов. Возненавидев кого-то, вождь не успокаивался до тех пор, пока окончательно не добивал свою жертву.

7 сентября 1935 года раздраженный Сталин писал из Сочи Кагановичу, Ежову и Молотову:

«Как Евдокимов, так и Шеболдаев (первые секретари Северо-Кавказского и Азово-Черноморского крайкомов. — Авт.) утверждают, что назначение Енукидзе уполномоченным ЦИКа создало двусмысленное положение для партии, правительства и местных организаций в Кисловодске.

Он исключен из партии, и вместе с тем он выше местных организаций по положению, так как он является уполномоченным ЦИКа. Так как Енукидзе не сознает своего падения, а скромностью он не страдает, то он берется контролировать местные организации, дает им задание, распределяет отдыхающих ответственных товарищей по санаториям, дает им помещение...

Люди, оказывается, поговаривают о том, что исключение Енукидзе из партии есть по сути дела маневр для отвода глаз, что он послан в Кисловодск для отдыха, а не для наказания, что он будет восстановлен осенью, так как у него в Москве «есть свои друзья». А сам Енукидзе, оказывается, доволен своим положением, играет в политику, собирает вокруг себя недовольных и ловко изображает из себя жертву разгоревшихся страстей в партии.

Двусмысленность положения усугубилась тем, что Енукидзе ездил к Серго, гостил у него и беседовал «о делах», а Орахелашвили, будучи в Кисловодске, дни и ночи проводил вместе с Енукидзе.

Мне кажется, что, назначая Енукидзе уполномоченным ЦИКа, мы не учли этих обстоятельств и допустили ошибку, ставящую партию в двусмысленное положение.

Я думаю, что надо немедля ликвидировать допущенную ошибку, освободить его от занимаемой должности и назначить на другую, меньшую работу, скажем, в Ростове, в Харькове, Новосибирске или в другом месте, но не в Москве и не в Ленинграде.

Калинин и Шкирятов одобряют мое мнение».

Матвей Федорович Шкирятов, безграмотный и злобный человек, нашел себя на месте инквизитора — секретаря партколлегии Комиссии партийного контроля при ЦК. Он восторженно поддерживал все репрессии.

Но с какой легкостью предал своего недавнего соратника и помощника Михаил Иванович Калинин!

А ведь так поступали не все.

За Енукидзе следили, все его встречи и разговоры фиксировались. Но член политбюро и нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе и бывший первый секретарь Закавказского крайкома Мамия Орахелашвили, назначенный заместителем директора Института Маркса—Энгельса—Ленина при ЦК, не считали возможным отвернуться от старого друга.

Сталин такой сентиментальности не понимал.

8 сентября генсек вновь написал Кагановичу:

«Посылаю Вам записку Агранова о группе Енукидзе из «старых большевиков» («старых пердунов», по выражению Ленина). Енукидзе — чуждый нам человек. Странно, что Серго и Орахелашвили продолжают вести дружбу с ним».

Каганович немедля откликнулся на пожелание Сталина и доложил вождю:

«Во исполнение Вашей телеграммы мы приняли сегодня следующее решение:

а) Освободить Енукидзе А.С. от работы Уполномоченного ЦИК СССР по Кисловодскому курорту.

б) Назначить Енукидзе начальником Харьковской конторы Цудортранса...

Очень интересна записка Агранова о группе Енукидзе. Вот действительно гниль. Надо будет все-таки чекистам размотать эту группу. Соответствующее указание я дал т. Агранову».

За множеством дел вождь, казалось бы, должен был забыть о человеке, чья судьба была решена. Но Сталин продолжал думать о Енукидзе. 22 сентября он напомнил Кагановичу:

«Говорят, что Енукидзе не получил еще распоряжения о выезде в Харьков и все еще сидит в Кисловодске».

На следующий день исполнительный Каганович ответил:

«Действительно, Енукидзе из Кисловодска еще не выехал, несмотря на двухкратные распоряжения Благонравова. Сейчас дано категорическое распоряжение, и он не позднее 25 сентября выедет из Кисловодска в Харьков».

Разобраться с Енукидзе поручили Георгию Ивановичу Благонравову, который в дни Октябрьской революции был комиссаром Петропавловской крепости, ас 1918 года служил в транспортной ЧК, которую со временем возглавил и даже стал членом коллегии ОГПУ. В 1931 году его утвердили заместителем наркома путей сообщения, а в августе 1935-го начальником Центрального управления шоссейных дорог и автомобильного транспорта при Совнаркоме.

В качестве главного автомобильного начальника Благонравов потребовал от Енукидзе немедленно приступить к своим новым обязанностям.

Директором Харьковского областного автотранспортного треста Енукидзе проработал до 11 февраля 1937 года, когда был арестован. У него получили показания и на Тухачевского. 30 мая 1937 года Енукидзе подписал протокол допроса, в котором следователь .вписал от его имени такие слова:

«Центром правых было принято решение о создании военной организации... На мой вопрос, кем же привлечен в организацию Тухачевский, Томский ответил, что А.И. Рыковым».

29 октября Енукидзе приговорили к высшей мере наказания по статье 58-8 (совершение террористических актов) и 58-11 (организационная деятельность, направленная на подготовку контрреволюционных преступлений) Уголовного кодекса РСФСР и сразу же привели приговор в исполнение.

Кстати, к тому времени его начальник Георгий Благонравов вернулся в аппарат НКВД начальником Главного управления шоссейных дорог и получил звание комиссара госбезопасности 1-го ранга. Благонравова арестовали через три месяца после Енукидзе и расстреляли тоже через три месяца после гибели Авеля Софроновича...

«Кремлевское дело» стало желанным поводом для тотальной проверки военных кадров, — а не гнездится ли в армии новая измена?

Побег комкора Гая

Массовые репрессии в армии начались, когда Ягоду на Лубянке сменил Ежов. Ягодой Сталин был недоволен, считал, что Генрих Григорьевич слишком долго сидит в органах госбезопасности, потерял хватку, оброс связями, сроднился с аппаратом, успокоился, не видит, сколько вокруг врагов. Новый человек на этом посту сделает больше.

Несколько эпизодов оказались для Ягоды роковыми.

За годы репрессий были арестованы десятки тысяч военнослужащих. Практически только один из военачальников попытался бежать — это легендарный герой Гражданской войны Гай Дмитриевич Гай (настоящее имя Гайк Бжишкянц), перед арестом — начальник кафедры военной истории Военно-воздушной академии имени Н.К. Жуковского. Положенное ему звание комкора он получить не успел, потому что был арестован в июле 1935 года за то, что «будучи выпимши, в частном разговоре с беспартийным сказал, что «надо убрать Сталина, все равно его уберут».

Гая обвинили не только в антисоветской агитации, но и в подготовке террористического акта против вождя.

В Первую мировую Гай воевал на турецком фронте, за храбрость трижды награждался Георгиевским крестом и был произведен в прапорщики.

В Гражданскую командовал 1-й сводной Симбирской пехотной дивизией, которая освободила от белых родной город Ленина — Симбирск и за храбрость, проявленную в боях у станции Охотничья, получила наименование Железная. Потом Гай командовал 1-й армией Восточного фронта, удостоился двух орденов Красного Знамени. После Гражданской войны служил в Западном военном округе. Весной 1925 года Гай сдал командование 3-м кавалерийским корпусом будущему наркому Тимошенко и прибыл в академию.

Гай Дмитриевич служил под командованием Тухачевского, и это было известно. После вынесения приговора Гай, храбрый человек, пытался избежать неизбежного.

23 октября 1935 года перепуганный нарком Ягода телеграфировал Сталину, отдыхавшему на юге:

«22 октября с. г. в 19 часов пассажирским поездом № 64 в особом купе из Москвы был направлен в Ярославскую тюрьму осужденный Особым совещанием к пяти годам тюрьмы Гай Бжишкянц Гай Дмитриевич.

Гая сопровождал специальный конвой в составе комиссара оперативного отдела ГУГБ НКВД Рязанова Е.П., члена ВКП(б) с 1932 г., сотрудника ГУГБ НКВД с 1923 г., и двух красноармейцев 3-го полка Отдельной дивизии особого назначения НКВД — Васильева и Середы (оба члены ВЛКСМ). Конвой в Москве был тщательно проинструктирован и предупрежден о возможных попытках Гая к побегу.

В 22 часа 35 минут 22 октября с. г. в трех километрах за станцией Берендеево Северных железных дорог (Иваново-Промышленной области) Гай из-под стражи бежал.

По получении в Москве сообщения о побеге на место выехала оперативная группа во главе с начальником Секретно-политического отдела ГУГБ тов. Молчановым и заместителем начальника Оперативного отдела ГУГБ тов. Воловичем.

По сообщению тов. Молчанова, допросившего конвоиров, Гай бежал при следующих обстоятельствах: не доезжая станции Берендеево, Гай попросился в уборную, куда был выведен в сопровождении конвоира и комиссара.

У двери уборной был поставлен конвоир Васильев, а комиссар Рязанов находился здесь же, в коридоре. Воспользовавшись тем, что конвой остался в коридоре вагона, Гай разбил плечом стекло, вышиб оконную раму и выпрыгнул на ходу поезда с такой быстротой, что конвоир не успел выстрелить.

Конвоем поезд был остановлен в 250—300 метрах от места побега, но Гая обнаружить уже не удалось. В район станции Берендеево выброшены оперативные группы, оцеплена местность и организованы заслоны, имеющие задачей задержать Гая. К участию в розыске Гая привлечены местные коммунисты и колхозный актив.

Ввиду того что, по показаниям конвоя, Гай выбросился через окно из поезда, идущего со скоростью 40 километров в час, следов крови ни на стекле вагона, ни на раме окна, ни на вторых путях полотна железной дороги, куда он выпрыгнул, не обнаружено.

Мы считаем, что он бежал при иных обстоятельствах дела, чем это показывает конвой. Можно предположить, по обстоятельствам дела, что кем-либо из конвоя ему было оказано содействие при побеге.

Конвой арестован. Следствие ведется. По результатам принятых мер Гай должен быть задержан в ближайшее время. На место происшествия по моему заданию выехали также тов. Прокофьев и т. Фриновский».

Георгий Евгеньевич Прокофьев был заместителем наркома внутренних дел, Михаил Петрович Фриновский — начальником Главного управления пограничной и внутренней охраны НКВД, Захар Ильич Волович — заместителем начальника оперативного отдела Главного управления госбезопасности, который занимался обысками, арестами, наружным наблюдением. Общими усилиями бежавший Гай был схвачен, о чем немедленно оповестили вождя.

24 октября в 23 часа 40 минут Ягода отправил новую шифровку Сталину в Сочи, самым подробным образом отчитываясь о своих действиях:

«Сообщаю, что кроме посланных мною (на ст. Берендеево на территории Иваново-Промышленной области) тт. Молчанова и Воловича с группой оперативных работников, для широкого окружения места побега мною было выброшено девятьсот командиров Высшей пограничной школы во главе с тт. Прокофьевым и Фриновским, кроме того, все сотрудники НКВД с задачей организовать членов ВКП(б), комсомольцев и колхозников и образовать широкое кольцо, обеспечивающее задержание Гая.

Также были закрыты все шоссейные и проселочные дороги, подступы к Москве и установлен строжайший контроль по линии железной дороги и водным путям. К 13 часам 24 октября с. г. кольцо, образованное в радиусе ста километров от места побега (из командиров Высшей пограничной школы, сотрудников НКВД, местных членов ВКП(б), комсомола и колхозников), сжималось в направлении к станции Берендеево.

В это время производящие проверку на линии железной дороги сотрудник транспортного отдела ГУГБ Демидов, Фриновский и Волович услышали крики и заметили в километре от себя человека верхом на лошади, жестами зовущего их к себе. Тт. Демидов, Фриновский и Волович быстро направились к нему.

Зовущим оказался колхозник села Давыдово Толков П.Г., он сообщил подошедшим к нему товарищам, что он встретил вышедшего из леса человека, схожего с приметами разыскиваемого. Подозреваемый находится в настоящее время в трех километрах отсюда и охраняется учителем-директором Давыдовской школы Александровым Н.П., которого он, Толков, вызвал себе на помощь, заметив подозрительного.

Тт. Демидов, Волович и Фриновский быстро направились вместе с сообщившим тов. Толковым к месту нахождения заподозренного, находящегося под охраной учителя Александрова. Прибыв на место, опознали в нем Гая и немедленно по моему распоряжению препроводили Гая в Москву.

Из опросов, проведенных товарищем Молчановым и мною, как комиссара оперативного отдела Рязанова, конвоиров Васильева и Середы, так и самого пойманного Гая, обстановка его побега предварительно рисуется следующим образом.

Гай был по его просьбе конвоиром Васильевым и комиссаром Рязановым выведен в уборную в вагоне. Сейчас же после отхода поезда со ст. Берендеево конвоир Васильев, стоявший у дверей для наблюдения за Гаем, в нарушение правил конвоирования допустил, чтобы Гай для отправления естественных надобностей встал ногами на стульчак (а обязан был заставить Гая сесть на стульчак).

Комиссар Рязанов также допустил нарушение правил конвоирования и не лично наблюдал за Гаем, а поставил у дверей уборной указанного конвоира, сам же остался в коридоре, охраняя выход из вагона.

Гай, установив невнимательность конвоирующих, использовал удобную позицию для прыжка и прыжком со стульчака, разбив два стекла, выбросился на ходу из поезда. При падении сильно ушиб левое бедро и левую ногу, быстро скрылся с насыпи в кустарник и небольшой лесок, находящийся рядом с полотном железной дороги.

Не будучи обнаружен после остановки поезда выскочившим комиссаром Рязановым и конвоиром Васильевым, ночью по болотистой местности скрылся в недалеко стоящем леске перед деревней Давыдово, стоящей от места побега в шести—восьми километрах.

Настоящее сообщение задержал в связи с проверкой данных о побеге и поимке Гая, для чего мною были вызваны в Москву тт. Прокофьев, Молчанов, Фриновский, Волович и доставлен пойманный Гай».

Гай был 11 декабря 1937 года приговорен к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян.

Возмущению Сталина не было предела.

Разумеется, он сразу предположил предательство в НКВД — просто так убежать невозможно. Мысль о том, что побег стал возможен по причине обычного разгильдяйства (конвоиры нарушили служебную инструкцию, потому что мало приятного наблюдать за человеком, совершающим туалет), вождь отвергал. Вся его логика строилась на том, что любой недостаток объяснялся происками врага, которого следует найти и уничтожить.

Кроме того, ему было неприятно узнать, что на поимку одного-единственного арестанта бросили весь огромный аппарат госбезопасности, да еще с привлечением широких масс трудящихся. В этом Сталин увидел очевидную неспособность Ягоды правильно организовать дело.

25 октября 1935 года Сталин писал Молотову, Кагановичу, Ягоде из Сочи:

«Из обстоятельств побега Гая и его поимки видно, что чекистская часть НКВД не имеет настоящего руководства и переживает процесс разложения. Непонятно, на каком основании отправили Гая в изолятор в особом купе, а не в арестантском вагоне? Где это слыхано, чтоб приговоренного к концлагерю отправляли в особом купе, а не в арестантском вагоне? Что это за порядки?

Версия побега через окно на полном ходу поезда, по-моему, маловероятна. Вероятнее всего, арестант переоделся и вышел на станцию, пропущенный кем-то из конвоиров. У Гая и его друзей, мне кажется, есть свои люди в чека, — они и организовали ему побег.

Еще более чудовищна обстановка поимки Гая. Оказывается, для того, чтобы поймать одного сопляка, НКВД мобилизовал девятьсот командиров пограничной школы, всех сотрудников НКВД, членов партии, комсомольцев, колхозников и создал кольцо, должно быть, из нескольких тысяч человек радиусом в сто километров.

Спрашивается, кому нужна чека и для чего она вообще существует, если она вынуждена каждый раз и при всяком пустяковом случае прибегать к помощи комсомола, колхозников и вообще всего населения?

Далее, понимает ли НКВД, какой неблагоприятный для правительства шум создают подобные мобилизации? Наконец, кто дал право НКВД на самочинную мобилизацию партийцев, комсомольцев и колхозников для своих ведомственных потребностей? Не пора ли запретить органам НКВД подобные, с позволения сказать, мобилизации?

Важно заметить, что вся эта кутерьма была бы исключена, если бы Гай был отправлен в арестантском вагоне.

Я думаю, что чекистская часть НКВД болеет серьезной болезнью. Пора заняться нам ее лечением».

Эта история укрепила Сталина во мнении, что руководство госбезопасности нужно сменить. Но еще год он размышлял над тем, кто станет новым наркомом, пока не остановил выбор на расторопном и безукоризненно исполнительном Николае Ивановиче Ежове, в ту пору секретаре ЦК.

25 сентября 1936 года Сталин, находившийся на отдыхе, отправил в Москву Кагановичу, Молотову и другим членам политбюро телеграмму, которую вместе с вождем подписал его новый фаворит, кандидат в члены политбюро и член оргбюро ЦК Андрей Александрович Жданов:

«Первое. Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост Наркомвнудела.

Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на четыре года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела. Замом Ежова в Наркомвнуделе можно оставить Агранова.

Второе. Считаем необходимым и срочным делом снять Рыкова с Наркомсвязи и назначить на пост Наркомсвязи Ягоду. Мы думаем, что дело это не нуждается в мотивировке, так как оно и так ясно...

Четвертое. Что касается КПК, то Ежова можно оставить по совместительству председателем КПК с тем, чтобы он девять десятых своего времени отдавал Наркомвнуделу, а первым заместителем Ежова по КПК можно было бы выдвинуть Яковлева Якова Аркадьевича.

Пятое. Ежов согласен с нашими предложениями.

Шестое. Само собой понятно, что Ежов остается секретарем ЦК».

Сталин, как всегда, стремился убить сразу нескольких зайцев. Меняя руководство Наркомвнудела, он заодно лишал должности бывшего главу правительства Алексея Ивановича Рыкова. Это был первый шаг к уничтожению. Больше никакой работы Рыков не получил, в феврале 1937 года его арестовали, а в марте 1938-го расстреляли.

Обречен был и Ягода. Но Сталин не спешил давать об этом понять. Он всегда боялся того момента, когда снимал с должности крупных военных или чекистов: а вдруг кто-то из них все-таки взбунтуется? У Ягоды, пока он сидит в своем кабинете на Лубянке, в руках весь аппарат госбезопасности, милиция, внутренние и пограничные войска. Ему подчиняется охрана членов политбюро — надо, чтобы он спокойно ушел из НКВД.

Поэтому на следующий день Сталин не счел за труд продиктовать личную и очень доброжелательную записку Ягоде. Сталинские слова записал находившийся при нем в Сочи сотрудник секретного отдела аппарата ЦК С.Ф. Чечулин:

«Наркомсвязь дело очень важное. Это Наркомат оборонный. Я не сомневаюсь, что Вы сумеете этот Наркомат поставить на ноги. Очень прошу Вас согласиться на работу Наркомсвязи. Без хорошего Наркомата связи мы чувствуем себя как без рук. Нельзя оставлять Наркомсвязь в нынешнем состоянии. Ее надо срочно поставить на ноги».

Чечулин, в свою очередь, продиктовал записку в Москву по телефону. Ее тут же передали Ягоде. И каким бы опытным ни был Генрих Григорьевич Ягода, он не мог не ухватиться за сталинскую записку как за спасательный круг: получалось, что вождь не окончательно списал его со счетов, напротив, просит (!) взяться за другое, тоже важное, дело и даже возлагает на него большие надежды...

Хотя Ягода должен был знать любимый метод Сталина. Сначала будущую жертву переводили на другую, менее заметную должность, а потом уже сажали. Наркомом связи Ягода пробыл полгода.

12 октября 1936 года Каганович писал Сталину:

«У т. Ежова дела идут хорошо. Взялся он крепко и энергично за выкорчевывание контрреволюционных бандитов, допросы ведет замечательно и политически грамотно. Но видимо, часть аппарата, несмотря на то что сейчас притихла, будет ему нелояльна. Взять, например, такой вопрос, который, оказывается, имеет у них большое значение, это вопрос о звании.

Ведутся разговоры, что генеральным комиссаром останется все же Ягода, что-де Ежову этого звания не дадут и т. д. Странно, но эта «проблема» имеет в этом аппарате значение. Когда решали вопрос о наркоме, этот вопрос как-то не ставился. Не считаете ли, т. Сталин, необходимым этот вопрос поставить?»

Когда в 1935 году вводились специальные звания начальствующего состава Главного управления государственной безопасности, для себя Ягода придумал звание генерального комиссара государственной безопасности, приравненное по армейской табели о рангах к маршальскому.

Причем Ягода добился решения о том, что для начальствующего состава специальные звания будут пожизненными. Лишить специального звания имел право только суд. И ни одно лицо начальствующего состава Главного управления госбезопасности не могло быть подвергнуто аресту без особого разрешения наркома. Наверное, Генрих Григорьевич наивно полагал, что позаботился о своем будущем...

Обращение Кагановича к Сталину возымело действие.

27 января 1937 года Ежов получил звание генерального комиссара государственной безопасности и стал щеголять в новенькой форме с большой маршальской звездой на петлицах и на рукаве гимнастерки.

А через день, 29 января, ЦИК СССР отправил в запас генерального комиссара государственной безопасности Ягоду. Он больше не был защищен своим маршальским званием. Да и останься он генеральным комиссаром госбезопасности, это все равно не спасло бы его от расстрела, как не спасли маршальские звезды Михаила Николаевича Тухачевского.

Главный секрет Сталина?

Есть одна версия, объясняющая причины ареста Тухачевского и других крупных военачальников, которая и по сию пору оживленно обсуждается историками и журналистами — и не только в нашей стране.

Советская военная разведка будто бы получила на Западе материалы о связях Сталина с царской охранкой. Узнав об этом, заместитель наркома Тухачевский, командующий Киевским особым военным округом Якир, командующий Белорусским особым округом Уборевич, начальник политуправления Красной армии Гамарник и некоторые другие военачальники пришли к выводу, что Сталина нужно убрать. Предатель и провокатор не имеет права стоять во главе партии. Но их выдал один из командиров, надеясь на предательстве сделать карьеру...

Сходную версию, и даже более убедительную, еще в 1956 году в американском журнале «Лайф» изложил бывший руководитель представительства НКВД в республиканской Испании Александр Орлов (Лев Лазаревич Фельдбин), который убежал на Запад раньше.

Орлов писал в «Лайфе»:

«Когда станут известны все факты, связанные с делом Тухачевского, мир поймет: Сталин знал, что делал... Я говорю об этом с уверенностью, ибо знаю из абсолютно точного источника, что дело маршала Тухачевского было связано с самым ужасным секретом, который, будучи раскрыт, бросит свет на многое, кажущееся непостижимым в сталинском поведении».

Орлов утверждал, что молодой Джугашвили-Сталин был платным осведомителем охранного отделения Департамента полиции. Орлову это стало известно от его двоюродного брата, Зиновия Кацнельсона, комиссара госбезопасности 2-го ранга, который приехал в Париж в феврале 1937 года, чтобы рассказать обо всем Орлову. Он умолял-Орлова в случае чего позаботиться о его маленькой дочери.

Орлов пишет: «Я содрогался от ужаса на своей больничной койке, когда слышал историю, которую Зиновий осмелился рассказать мне лишь потому, что между нами всю жизнь существовали доверие и привязанность...»

По словам Кацнельсона, все началось с того, что Сталин приказал Ягоде представить доказательства того, что бывшие оппозиционеры, троцкисты-зиновьевцы, которых предстояло судить, были еще и агентами царской охранки, то есть самыми что ни на есть предателями.

Ягода поручил своим людям найти или соответствующие документы, или бывшего сотрудника охранного отделения, который это подтвердит. Сотрудник НКВД Штейн стал рыться в документах царского Министерства внутренних дел и обнаружил папку, в которой С.Е. Виссарионов, заместитель директора Департамента полиции, хранил особо важные документы. Там лежала анкета секретного сотрудника полиции Джугашвили-Сталина с его фотографиями и его собственноручные донесения полиции.

Потрясенный Штейн не знал, что делать с этой взрывоопасной информацией. Он забрал из архива папку и уехал с ней в Киев, к своему другу наркому внутренних дел Украины комиссару госбезопасности 1-го ранга Всеволоду Балицкому. А тот поделился чудовищной находкой со своим заместителем Кацнельсоном и передал документы первому секретарю ЦК компартии Украины Станиславу Косиору и командующему Киевским военным округом Ионе Якиру.

Возмущенный Якир, темпераментный по характеру, рассказал о документах Тухачевскому, тот — первому заместителю наркома обороны и начальнику политуправления Красной армии Яну Гамарнику. Они решили убедить Ворошилова созвать совещание, на которое придет Сталин. Два полка Красной армии должны были взять под контроль центр Москвы и блокировать войска НКВД. Заговорщики собирались предъявить Сталину обвинение в предательстве и расстрелять, но не успели...

Трудно определить ценность воспоминаний Орлова. Он написал в эмиграции книгу о своей работе в НКВД, но не выдал ни одного советского агента. Вообще не рассказал ничего, что могло повредить его родному ведомству.

Обстоятельства дела вроде бы соответствуют реальным.

Всеволод Аполлонович Балицкий и Зиновий Борисович Кацнельсон действительно в те годы возглавляли Наркомат внутренних дел на Украине и дружили между собой.

Они были ровесниками, оба родились в 1892 году.

Балицкий окончил восемь классов гимназии в Луганске, три курса юридического факультета Московского университета и поступил в Лазаревский институт восточных языков, где и встретился с Кацнельсоном, у него за плечами была гимназия и четыре курса юридического факультета Московского университета.

Балицкого и Кацнельсона призвали в царскую армию, оба учились в школе прапорщиков, воевали.

Балицкий попал в органы госбезопасности уже в 1918 году. Его сделали членом коллегии украинской ЧК, и с тех пор он занимал различные посты в республиканских органах. С 1923-го — председатель ГПУ Украины. Три года, в 1931—1934-м, занимал должность заместителя председателя ОГПУ, но фактически в Москве находился недолго, почти сразу вернулся на Украину и получил должность особоуполномоченного ОГПУ на Украине. Его избрали членом политбюро Украины, в июле 1934 года назначили наркомом внутренних дел Украины.

Зиновия Кацнельсона, как бывшего военного, в 1919 году взяли в особый отдел ВЧК следователем. После Гражданской войны он два года работал у Дзержинского в Высшем совете народного хозяйства начальником административно-финансового управления. Потом возглавлял Высшую пограничную школу ОГПУ, командовал войсками ОГПУ. Год проработал членом правления Госбанка, опять вернулся на чекистскую работу. В 1934 году его отправили заместителем к Балицкому.

Так что же, выходит, существовал военный или, точнее, военно-чекистский заговор против вождя?

Давайте разберемся.

Упомянутые Орловым чекисты Балицкий и Кацнельсон были уничтожены.

Балицкого в мае 1937 года внезапно назначили начальником управления НКВД по Дальневосточному краю (то есть оторвали от привычной среды), но уже через месяц освободили от этой должности и двумя неделями позже арестовали. Следствие продолжалось пять месяцев. 27 ноября 1937 года его приговорили к расстрелу.

Кацнельсона отозвали из Киева чуть раньше Балицкого, но так же неожиданно. 29 апреля 1937 года назначили заместителем начальника ГУЛАГ НКВД и одновременно заместителем начальника строительства канала Москва—Волга. 17 июля он уже был арестован. 10 марта 1938 года его приговорили к высшей мере наказания.

Следствие в обоих случаях шло — по тем меркам — медленно. Если бы они действительно что-то знали о Сталине, их бы, наверное, моментально ликвидировали.

Впрочем, ходили разговоры о том, что какие-то чекисты действительно проявляли недозволенный интерес к сталинскому прошлому, но вождь вовремя узнал об этом. Ссылаются на Никиту Сергеевича Хрущева.

Перед тем как Хрущев в феврале 1938 года уехал первым секретарем на ЦК Украину, там был арестован весь руководящий состав, и он взял с собой людей из Москву. Среди них — П.В. Лукашова, которого с разрешения Сталина назначил республиканским наркомом торговли. Лукашова вскоре тоже арестовали. Потом его неожиданно выпустили.

«Приехал он на Украину весь избитый и физически, и морально, — вспоминал Хрущев. — Он рассказывал мне, что подвергался истязаниям и что от него требовали показаний на меня: что я, дескать, состою в каком-то заговоре. Оказывается, еще в Москве я ходатайствовал, чтобы Лукашова послали в Польшу и Литву для закупки овощных семян. И вот теперь от него требовали показаний, что посылка его за границу служила установлению связей с антисоветскими организациями...»

Хрущев, пытаясь предупредить чекистов, пересказал это Сталину. Вождь выслушал Никиту Сергеевича без особого интереса и равнодушно заметил:

— Да, бывают такие извращения. И на меня тоже собирают материалы.

Некоторые историки толкуют эти слова как подтверждение версии о каких-то тайных операциях чекистов против Сталина. Но едва ли можно принимать слова вождя всерьез. Такова была иезуитская манера Сталина разговаривать.

Скажем, 9 июня 1941 года, накануне войны, был арестован нарком вооружения Борис Львович Ванников. Причем это произошло не по инициативе НКВД. Как раз Берия относился к Ванникову хорошо: они вместе учились в бакинском техническом училище и дружили в юные годы. Арест санкционировал лично Сталин.

Когда в первые же дни войны армия осталась без боеприпасов, Сталин вспомнил о Ванникове. Арестант, сидевший в одиночке, получил указание изложить в письменном виде, что нужно сделать для развертывания производства вооружений в условиях военного времени. Ванников за несколько дней прямо в камере составил записку. С ней ознакомился Сталин.

14 августа 1941 года Бориса Львовича извлекли из камеры внутренней тюрьмы НКВД и привезли прямо к Сталину. На столе вождя лежала записка Ванникова, некоторые фразы были подчеркнуты красным карандашом.

— Ваша записка — прекрасный документ для работы Наркомата вооружения, — сказал Сталин. — Вы во многом были правы. Мы ошиблись...

На предложение вернуться в наркомат Борис Ванников неуверенно ответил:

— А будут ли со мной товарищи работать? Ведь я в тюрьме сидел.

Сталин махнул рукой:

— Пустое. Я тоже сидел в тюрьме.

Получалось, что это не Сталин ни за что ни про что засадил Ванникова в тюрьму, а какие-то неизвестные враги, к которым вождь не имеет ни малейшего отношения...

Слухи о том, что Сталин сотрудничал с охранкой, ходили всегда, назывались даже его агентурные клички — Семинарист, Фикус, Василий. Дискуссия на эту тему продолжается и по сей день. Материалов «за» и «против» хватило на вышедшую несколько лет назад книгу «Был ли Сталин агентом охранки?».

Юного Иосифа Джугашвили подозревали в том, что он выдал начальству соучеников по Тифлисской православной семинарии, которые вступили в марксистскую организацию «Месаме-Даси». Его считали причастным и к провалу нелегальной Авлабарской типографии. Но все это ничем не подтвержденные слухи.

Некоторые историки полагают, что Сталин однажды как бы сам проболтался о сотрудничестве с охранным отделением полиции. Это произошло после батумской демонстрации 1902 года. Сталина арестовали и выслали в Сибирь. Он бежал и вновь появился в Батуми.

Вот слова одного из старых социал-демократов Доментия Вадачкория:

«Помню рассказ товарища Сосо после побега из ссылки. Перед побегом товарищ Сосо сфабриковал удостоверение на имя агента при одном из сибирских исправников.

В поезде к нему пристал какой-то подозрительный субъект-шпион. Чтобы избавиться от этого субъекта, товарищ Сосо сошел на одной из станций, предъявил жандарму свое удостоверение и потребовал от него арестовать эту «подозрительную» личность. Жандарм задержал этого субъекта, а тем временем поезд отошел, увозя товарища Сосо».

Этот рассказ опубликован в книге «Батумская демонстрация 1902 года», которая с предисловием Берии вышла в 1937 году в Партиздате ЦК. Кому-то кажется, что Сталин сам признался, что у него был полицейский документ. Но это немыслимая натяжка!

Секретным агентам никаких официальных документов не дают. А если бы полиция действительно снабдила Сталина каким-то служебным удостоверением (но с какой целью? Такой документ мог только скомпрометировать ценного агента), он бы никогда о нем не распространялся. Так что рассказ Сталина должен был свидетельствовать о беспредельной ловкости большевика-подпольщика. Да и, скорее всего, эта история — плод фантазии молодого Джугашвили.

О провокаторстве Сталина заговорили и после того, как в 1910 году начались провалы в Бакинской организации РСДРП. Говорили, что арест руководителя бакинских большевиков Степана Шаумяна — дело рук Сталина. Между Шаумяном и Сталиным отношения были действительно плохие. Они соперничали.

Когда Сталин перебрался из Тифлиса в Баку, он с неудовольствием убедился, что самая заметная фигура в Бакинском комитете — его ровесник, бывший студент философского факультета Берлинского университета Степан Георгиевич Шаумян. Сильных соперников Сталин не терпел, избавлялся от них любыми способами.

(После войны при распределении Сталинских премий вождь распорядился не давать премию исторической работе, в которой положительно оценивалась деятельность двадцати шести бакинских комиссаров. Об этом рассказал потом Дмитрий Трофимович Шепилов, в ту пору руководитель отдела пропаганды и агитации ЦК. Сталин говорил так:

— Бакинские комиссары бросили власть, сдали ее врагу без боя. Сели на пароход и уехали. Мы их не критикуем. Почему? Они приняли мученическую смерть. Мы щадим их память. Но они заслуживают суровой оценки. Они оказались плохими политиками.)

Сам Шаумян тоже грешил на Сталина.

Но найдены документы жандармского управления, из которых следует, что осведомителем был вовсе не Сталин. В бакинской организании, как потом выяснилось, работало больше десяти платных агентов охранного отделения.

А за самим Сталиным велась слежка, причем филеры жаловались, что следить очень трудно, потому что он ловко уходил от наружного наблюдения.

Предположения о сотрудничестве Сталина с охранным отделением основаны на том, что после арестов ему неизменно удавалось бежать. Но столь же легко из ссылки бежали и другие большевики, к которым власть относилась снисходительно! Жестоко обращались только с эсерами, которые прибегали к методам индивидуального террора. Большевики царскому режиму не казались опасными противниками.

Найдено и опубликовано донесение начальника Московского охранного отделения Мартынова от 1 ноября 1912 года директору Департамента полиции Степану Петровичу Белецкому. Это пересказ информации, полученной от секретного сотрудника московской охранки по кличке Портной, который излагает свою беседу со Сталиным. Из этого документа следует, что Сталин не был секретным сотрудником, потому что к нему самому подсылали агента.

И этим агентом, превосходно информированным во внутрипартийных делах, был Роман Вацлавович Малиновский, член ЦК РСДРП(б) и глава фракции большевиков в IV Государственной думе!..

Что касается «папки Виссарионова», то серьезные исследователи обращают внимание на очевидный факт: никто и никогда своими глазами ее не видел.

Уверяют, что в «папке Виссарионова» хранились фотография Сталина, его анкета, подлинные донесения. На самом деле личные дела на секретных сотрудников не заводились. Собственноручные донесения писала только заграничная агентура. С секретными сотрудниками внутри России встречались курирующие офицеры, они же потом составляли донесения от имени агента.

После Февральской революции по решению Временного правительства началось изучение дел Департамента полиции, губернских жандармских управлений и охранных отделений. Первейшая задача состояла в том, чтобы выявить и разоблачить секретную агентуру. В Департаменте полиции после Февральской революции самые секретные материалы не уничтожались, они остались в неприкосновенности, поэтому удалось выявить имена осведомителей.

Кроме того, следственная комиссия, назначенная Временным правительством, допрашивала руководителей полиции. Как потом стало ясно, они ничего не пытались скрыть, называли имена всех осведомителей, которые им были известны. Допросили и бывшего вице-директора департамента полиции Виссарионова. Он был столь же откровенен, как и другие, но фамилию Сталина-Джугашвили не назвал.

Главный аргумент тех, кто считает Сталина провокатором, это так называемое «письмо Еремина». Полковник Александр Михайлович Еремин (затем он стал генерал-майором Отдельного корпуса жандармов) в 1910—1913 годах заведовал особым отделом Департамента полиции.

Это письмо адресовано начальнику Енисейского охранного отделения капитану Алексею Федоровичу Железнякову и датировано 12 июля 1913 года:

Когда этот документ, полученный от русских эмигрантов, был опубликован за границей, то вызвал шок. Многие поверили в то, что Сталин до революции был гнусным осведомителем полиции и продавал своих товарищей.

Но почти сразу возникли сомнения в подлинности письма. В маленьком уездном городе Енисейске не было никаких жандармских учреждений. Если возникало политическое «дело», приезжал жандармский чиновник из Красноярска.

Сталин отбывал ссылку в деревне Мирное, в полутора тысячах верст от Красноярска. Секретный агент охранному отделению полиции там не был нужен. Сталин никакой революционной работой до освобождения из ссылки не занимался.

Меньшевик Анатолий Васильевич Байкалов отбывал ссылку в том же Туруханском крае, что и Сталин, потом обосновался в Красноярске.

«В ночь на 2 марта 1917 года, — вспоминал Байкалов, — я по постановлению образованного в Красноярске Комитета общественной безопасности занял с помощью наряда войск помещение жандармского управления. Архивы поместили под охрану, офицеров арестовали и допросили. Они дали откровенные показания о своих агентах, которых арестовали и судили. Все архивные дела были просмотрены...»

Никакого упоминания о секретном агенте Джугашвили-Сталине в красноярских архивах не нашлось.

Кстати,, в 1942 году в Красноярске издали книгу местного историка М.А. Москалева «И.В. Сталин в сибирской ссылке». Говорят, что Сталину она не понравилась, потому что в ней были какие-то неприятные для него намеки, и тираж уничтожили, а ответственный редактор — секретарь крайкома по идеологии Константин Устинович Черненко (будущий генеральный секретарь ЦК КПСС) лишился должности...

Но если Сталин и был чем-то разгневан, то с Черненко он обошелся просто по-отечески, словно предвидя его большое будущее. На его карьере недовольство вождя не отразилось. Константина Устиновича вызвали в Москву, где определили учиться в Высшую школу парторганизаторов при ЦК — образование секретаря крайкома исчерпывалось трехлетней школой крестьянской молодежи. А в 1945 году Черненко, завершившего курс наук, как ни в чем не бывало назначили секретарем по идеологии в Пензенский обком...

Потом выяснилось, что в день, когда полковник Александр Михайлович Еремин будто бы подписал письмо о Сталине, он уже не заведовал особым отделом Департамента полиции, потому что за месяц до этого стал начальником Финляндского жандармского управления. А еще за месяц до этого ушел в отпуск — и никаких служебных бумаг подписывать не мог. Исследователи нашли и множество других неточностей, которые свидетельствуют о том, что «письмо Еремина» — это фальшивка, сочиненная кем-то из эмигрантов.

Первым о «письме Еремина» рассказал известный историк Исаак Дон Левин в том же американском журнале «Лайф» 23 апреля 1956 года. Этот документ произвел на Левина сильнейшее впечатление. Он поверил, что Сталин действительно был агентом царской охранки.

Оказывается, эта публикация не прошла в Москве незамеченной. Проверить ее подлинность было поручено Комитету госбезопасности.

4 июня 1956 года председатель КГБ генерал армии Иван Александрович Серов отправил записку первому секретарю ЦК Никите Сергеевичу Хрущеву, пометив ее высшим грифом секретности «Особая папка» (сохранена стилистика оригинала. — Авт.):

«По сообщениям ТАСС от 20 апреля и 20 мая с. г., в американском журнале «Лайф» был помещен фотоснимок находящегося в распоряжении редакции подлинника документа «Особого отдела департамента полиции» царской России о И.В. Сталине о том, что он является агентом жандармского управления.

При этом в журнале «Лайф» изложено содержание письма от 12 июля 1913 года № 2898 за подписью заведующего Особым отделом департамента полиции ЕРЕМИНА в адрес начальника Енисейского охранного отделения А.Ф. ЖЕЛЕЗНЯКОВА.

Комитетом госбезопасности проведена проверка и установлено следующее:

ЕРЕМИН с 1910 года по июнь 1913 года действительно служил заведующим Особого отдела департамента полиции, а затем был переведен на службу в Финляндию. Таким образом, дата в приведенном документе из журнала «Лайф» не совпадает на месяц.

Проверен также журнал исходящей корреспонденции Особого отдела департамента полиции за 12 июля 1913 года, по которому документ за № 2898 не отправлялся. Все номера исходящей корреспонденции за июль месяц 1913 года не четырехзначные, а пяти- и шестизначные.

Документ за подписью ЕРЕМИНА адресован начальнику Енисейского охранного отделения Алексею Федоровичу ЖЕЛЕЗНЯКОВУ.

Проверкой архива в Красноярске установлено, что в списке общего состава чиновников отдельного корпуса жандармов за 1913 год действительно значится ротмистр ЖЕЛЕЗНЯКОВ, но не Алексей, а Владимир Федорович. Причем его должность была не начальник Енисейского охранного отделения, а прикомандированный к Енисейскому жандармскому управлению без штатной должности.

Других документов по этому вопросу не обнаружено.

При проверке архивных документов Красноярского управления попутно найдены следующие документы:

Заявление И.В. Сталина губернатору с просьбой разрешить остаться до окончания срока ссылки (до 9 июня 1917 года) в гор. Ачинске. Просьба Сталина к приставу Туруханского края о выдаче пособия. Письмо Сталина члену Государственной Думы Р.В. Малиновскому. Рапорт Туруханского пристава от 20 декабря 1916 года о том, что Иосиф Джугашвили отправлен в распоряжение Красноярского уездного воинского начальника, как подлежащий призыву на военную службу, и другие документы...

Как установлено нашими сотрудниками из беседы с работниками Красноярского архивного отдела, за последние пятнадцать лет туда часто приезжали работники из Москвы и забирали ряд документов, касающихся И.В. Сталина, содержание которых они не знают.

Кроме того, по рассказу гр-ки ПЕРЕЛЫГИНОЙ (в других документах фамилия женщины пишется иначе — Перепрыгина. — Авт.) было установлено, что И.В. Сталин, находясь в Курейке, совратил ее в возрасте 14 лет и стал сожительствовать.

В связи с этим И.В. Сталин вызывался к жандарму ЛАЛЕТИНУ для привлечения к уголовной ответственности за сожительство с несовершеннолетней.

И.В. Сталин дал слово жандарму ЛАЛЕТИНУ жениться на ПЕРЕЛЫГИНОЙ, когда она станет совершеннолетней.

Как рассказала в мае месяце с. г. ПЕРЕЛЫГИНА, у нее примерно в 1913 году родился ребенок, который умер. В 1914 году родился второй ребенок, который был назван по имени Александр. По окончании ссылки Сталин уехал, и она была вынуждена выйти замуж за местного крестьянина ДАВЫДОВА, который и усыновил родившегося мальчика Александра. За все время жизни Сталин ей никогда не оказывал никакой помощи.

В настоящее время сын Александр служит в Советской Армии и является майором».

Расследование КГБ весьма показательно. Все-таки не найдены документы, которые неопровержимо доказывают, что Джугашвили-Сталин был полицейским осведомителем. Зато понятно стало, отчего многие годы продолжалась чистка архивов и в Москву увозили (а потом, видимо, уничтожали) все, что имело отношение к вождю: даже сохранившиеся материалы его не красят. Ей-богу, лучше считаться секретным сотрудником полиции, чем растлителем несовершеннолетней девочки...

Темных пятен в биографии вождя немало; ему явно было что скрывать.

Скажем, во всех энциклопедиях и официальных биографиях написано, что Иосиф Виссарионович Джугашвили родился 21 декабря (по новому стилю) 1879 года. Но есть документы, из которых следует, что он родился на год раньше, чем считалось. Не в 1879-м, а в 1878-м.

В метрической книге Горийской Успенской соборной церкви для записи родившихся и умерших написано, что Иосиф Джугашвили родился 6 декабря 1878 года. Эта же дата значится в свидетельстве об окончании им Горийского духовного училища, в документах Департамента полиции и в анкете, которую Сталин заполнил в 1920 году собственноручно. А вот потом год его рождения был изменен.

Когда Сталин сам заполнял анкету, год рождения он вообще опускал, не писал. Если кто-то записывал с его слов, то указывал: товарищу Сталину, к примеру, сорок пять лет — и опять-таки пропускал год рождения...

Историки считают, что этому есть объяснение.

— Похоже, за этим стояло желание скрыть следы общения с жандармским управлением во время пребывания в тюрьме, — считает профессор Владимир Павлович Наумов, который многие годы изучает в архивах документы сталинского фонда. — Как ищут человека в картотеке? Нужно знать фамилию, имя, отчество и дату рождения. Когда год и день рождения другие — человек теряется.

Значит, у историков все-таки остаются подозрения, что Сталин состоял в каких-то отношениях с жандармским ведомством?

— Это не сенсация, — говорит профессор Наумов. — Кто знает, как вел себя человек, попав в тюрьму? На свободе, с товарищами — герой. А там — иной. Особых отношений, скорее всего, не было, но какие-то колебания, обусловленные желанием поскорее выйти на свободу, — могли быть. А Сталин не хотел, чтобы кто-то об этом узнал.

На допросах в полиции многие будущие партийные руководители вели себя не самым достойным образом.

После смерти Серго Орджоникидзе, который в свое время возглавлял Центральную контрольную комиссию, в его архиве нашлись два запечатанных пакета. На пакетах Серго написал: «Без меня не вскрывать».

Там находились документы царского Департамента полиции. В том числе показания Михаила Ивановича Калинина от февраля 1900 года. На допросе будущий глава советского государства сказал: «Будучи вызванным на допрос вследствие поданного мной прошения, желаю дать откровенные показания о своей преступной деятельности». И он поведал все, что ему было известно о работе подпольного кружка, в котором он состоял.

Орджоникидзе заинтересовался делом Калинина и получил другие документы, связанные с поведением Михаила Ивановича после ареста.

В архиве Орджоникидзе, лежала и заботливо приготовленная справка о члене политбюро Яне Эрнестовиче Рудзутаке, которого когда-то прочили в генеральные секретари. Рудзутак в конце 1909 года был приговорен к. десяти годам тюремного заключения по делу виндавской организации Латышской социал-демократической рабочей партии.

Во время следствия Рудзутак назвал имена и адреса членов своей организации. Основываясь на его показаниях, полиция провела обыски, изъяла оружие и подпольную литературу...

Все эти материалы Орджоникидзе получил еще в двадцатых годах, когда архивы царской полиции были изучены самым тщательным образом. Если там нашлось нечто, компрометирующее имя Сталина, это было немедленно извлечено и уничтожено.

Так что в руки военных никакие документы, свидетельствующие против вождя, попасть не могли. Если они вообще существовали... Но что в таком случае стало причиной расстрела маршала Тухачевского?

Красная папка обергруппенфюрера Гейдриха

Помимо «папки Виссарионова» во всевозможных слухах о причинах гибели Тухачевского фигурирует и «папка Гейдриха».

Первым о красной папке сказал Никита Сергеевич Хрущев в заключительном слове на XXII съезде партии в 1961 году. По его словам, Гитлер, готовя нападение на нашу страну, через свою разведку ловко подбросил Сталину фальшивку о том, что Тухачевский и другие высшие командиры Красной армии — агенты немецкого Генерального штаба.

Тухачевский был германофилом, поклонником немецкой армии, как и почти все высшее руководство Красной армии того времени. В те годы германский военный опыт тщательно изучался советскими военачальниками.

Сменивший Троцкого на посту наркома по военным и морским делам Михаил Васильевич Фрунзе, высоко ценивший Генеральный штаб немецкой армии, писал: «Германия до самого последнего времени была государством с наиболее мощной, стройной системой организации вооруженных сил».

Советским военачальникам нравился ярко выраженный наступательный дух немецкой армии. Историки говорят об уважительном, а то и восхищенном, с оттенком зависти отношении командиров Красной армии к немецкой армии.

Между прочим, в доверительных беседах советские и немецкие офицеры еще в середине двадцатых обсуждали вопрос о разделе Польши. 15 января 1923 года Карл Радек сообщал Сталину о беседе с командующим рейхсвером генерал-полковником Хансом фон Сектом:

«Главком спрашивал нас, как будет реагировать Советская Россия на германо-польскую войну. Мы ответили, что мы не в состоянии дать ему точного ответа. Мое мнение таково, что нам теперь нельзя воевать, но мы этого не можем заявлять и не можем быть уверены, что такая война оставила бы нас зрителями...»

Единого мнения относительно войны с Польшей в советском руководстве не было. Николай Крестинский в мае 1933 года напутствовал Льва Хинчука, который сменил его на посту полпреда в Берлине:

«Мы не возражали, когда немцы говорили об общем враге, то же делали наши военные. Но никаких положительных заявлений с нашей стороны, которые давали бы им право надеяться на нашу активную помощь, никогда не было...

Мы никогда не давали обещания поддерживать германское правительство в его реваншистской войне против Польши».

Через шесть лет Сталин это сделает. К тому времени Крестинского уже расстреляют.

Даже в 1933 году, уже после того, как немецкое правительство сформировал новый канцлер Адольф Гитлер, военное сотрудничество продолжалось. В мае 1933-го на приеме в честь немецких гостей заместитель наркома обороны Тухачевский проникновенно сказал:

— Нас разделяет политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной армии к рейхсверу. Вы и мы, Германия и Советский Союз, сможем диктовать свои условия всему миру, если мы будем вместе.

Сталину эта формула нравилась. Он, как и Ленин, был сторонником стратегического сотрудничества с Германией. Тут у него с Тухачевским разногласий не было.

Немецким офицерам сотрудничество двух армий пошло на пользу. Советским — во вред. Начиная с Тухачевского, многих офицеров расстреляли как немецких шпионов.

Многие историки полагают, что если Тухачевский и не был немецким шпионом, то уж точно пал жертвой немецкой разведки, которая подсунула чекистам умело сфабрикованную фальшивку, а подозрительный Сталин ей поверил...

Тухачевский ездил в Германию шесть раз, не считая плена в Первую мировую. У немцев остались какие-то документы, подписанные им. Эти подписи будто бы и использовали немецкие спецслужбы, готовя для Сталина красную папку с фальшивками.

Эту версию изложил руководитель гитлеровской политической разведки бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг, известный нам в основном по фильму «Семнадцать мгновений весны», где его блистательно играл Олег Табаков.

Шелленберг, правда, знал эту историю из вторых рук — он сослался на убитого в 1942 году обергруппенфюрера СС Райнхарда Гейдриха, своего начальника, возглавлявшего Главное управление имперской безопасности.

Гейдрих вроде бы говорил Шелленбергу, что «в середине декабря 1936 года бывший царский генерал Скоблин, который работал как на советскую, так и на немецкую разведку, сообщил, что группа высших командиров Красной Армии во главе с заместителем наркома обороны маршалом Тухачевским готовит заговор против Сталина и при этом поддерживает постоянные контакты с генеральным штабом вермахта».

Немцы решили «поддержать Сталина, а не Тухачевского, и было приказано изготовить поддельное досье Тухачевского и передать его в Москву».

Досье то ли переправили через тогдашнего президента Чехословацкой Республики доктора Эдуарда Бенеша, который поддерживал доверительные отношения с советскими руководителями, то ли купили непосредственно у немцев. Причем покупал папку будто бы комиссар госбезопасности 1-го ранга Леонид Михайлович Ваковский (Генрих Эрнестович Штубе).

Ваковский служил в органах госбезопасности с декабря 1917 года и сделал порядочную карьеру. После убийства Кирова его назначили начальником управления НКВД по Ленинградской области, и он занимал этот пост до января 1938 года. Вряд ли центральный аппарат привлек бы областного руководителя к покупке «красной папки»...

Вальтер Шелленберг, как один из самых заметных разведчиков XX столетия, воспринимается всеми всерьез. Но не надо забывать, что он рассказывает о деле с чужих слов. Свои мемуары Шелленберг писал, находясь в британском плену. Вышла книга в свет после его смерти, ее явно редактировали и дописывали. Досье, о котором пишет Шелленберг, не найдено ни в немецких архивах, ни в советских.

В июле 1942 года в ставке фюрера «Вервольф» («Волк-оборотень») под Винницей зашел разговор о судьбе Тухачевского, записанный Генри Пикером, одним из приближенных Гитлера:

«По поводу происходивших в свое время в СССР событий, и в частности произведенной Сталиным грандиозной чистки генералитета, Гитлер заметил, что до сих пор так и не выяснено, действительно ли разногласия между Сталиным, с одной стороны, и Тухачевским и его сообщниками — с другой зашли настолько далеко, что Сталину пришлось всерьез опасаться за свою жизнь, угроза которой исходила от этого круга лиц. Трудно представить себе более разных людей, чем Сталин и бывший царский офицер Тухачевский...»

Президент Чехословакии Эдуард Бенеш действительно не раз заговаривал с советским полпредом в Праге Сергеем Сергеевичем Александровским на тему о контактах между Красной армией и рейхсвером. Бенеш полагал, что Тухачевский и другие советские военачальники поддерживают связь с немецкими генералами на свой страх и риск. В реальности они действовали с санкции политбюро.

Николай Владимирович Скоблин, бывший командир Корниловской дивизии, работал в Париже на советскую разведку, а как белый эмигрант поддерживал контакты и с немецкими военными разведчиками. Его личное дело хранится в архиве Службы внешней разведки. В нем нет упоминаний о том, что он когда-либо получал от немцев информацию, которую бы имело смысл передать советской разведке. Скоблин работал, что называется, сдельно — чем больше ценной информации приносил, тем больше денег получал. Если бы немцы с ним чем-то поделились, он бы поспешил с этой информацией к связнику.

И главный вопрос: куда же делась эта «красная папка», если она существовала?

Решениями президиума ЦК от 5 января и 6 мая 1961 года была создана комиссия для изучения материалов о причинах и условиях возникновения «дела Тухачевского». Комиссия, в которую входили руководители комитета партийного контроля, КГБ и прокуратуры, работала долго и основательно.

Летом 1964 года член президиума ЦК и председатель Комитета партийного контроля Николай Михайлович Шверник представил результаты работы Хрущеву. Это объемный документ, основанный на всех материалах, которые в тот момент были найдены в советских архивах.

«Дело Тухачевского» рассматривалось и при Ельцине президентской комиссией по реабилитации под руководством академика Александра Николаевича Яковлева.

Нигде, ни на одной странице этого многотомного дела нет и упоминания о том, что следствие в 1937 году располагало таким важнейшим доказательством, как «досье Тухачевского» из немецкого Генерального штаба. И в архивах нет следов «папки Гейдриха».

Само предположение о том, что машина репрессий нуждалась в доказательствах, свидетельствует о непонимании сталинского менталитета. Для того чтобы провести гигантскую чистку армии, Сталин не нуждался в немецких подсказках!

Армия не могла избежать судьбы, уже постигшей все общество. Ценнейшее свидетельство на сей счет — записи разговоров с Молотовым, сделанные поэтом Феликсом Чуевым. В подлинности суждений бывшего председателя Совнаркома сомневаться не приходится. То, что другим кажется преступлением, Феликс Чуев полагал за добродетель, поэтому ничего не приукрашивал, записывал монологи Молотова дословно.

Вячеслав Михайлович и сорок лет спустя продолжал говорить, что считает Тухачевского «очень опасным военным заговорщиком, которого только в последнюю минуту поймали».

Что же Молотов считал главным преступлением Тухачевского?

— Создавал группу антисоветскую, — ответил Вячеслав Михайлович.

— Но ему приписывали, что он был немецким шпионом, — подал реплику Феликс Чуев.

Если бы существовало досье, указывавшее на связь Тухачевского с немецким Генеральным штабом, мог ли Молотов, в предвоенные годы второй после Сталина человек в кремлевской иерархии, не знать о нем? Память у Молотова была прекрасная. Но он не обнаружил знакомства с немецким досье. Вот что он ответил:

— До 1935 года Тухачевский побаивался и тянул, а начиная со второй половины 1936-го или, может быть, с конца 1936-го он торопил с переворотом. И откладывать никак не мог. И ничего другого, кроме как опереться на немцев. Так что это правдоподобно...

Точное слово нашел Вячеслав Михайлович Молотов: «правдоподобно». То есть все это — липа, но сделали так, что люди поверили. На Лубянке были большие мастера по этой части.

Рапорт Артузова

Контрразведывательные подразделения госбезопасности взяли на оперативный учет Тухачевского и многих других военачальников после того, как убрали из армии Троцкого. Всех, кого он выдвинул в Гражданскую войну, сочли «неблагонадежными». К Тухачевскому сразу приклеили ярлык «бонапартиста»...

Страх перед военными был сильным.

Маршал Матвей Васильевич Захаров вспоминал, как в 1925 году он, молодой командир, поступал в Военную академию РККА. Председателем мандатной комиссии был Ворошилов. Один из членов комиссии, заместитель начальника политуправления Красной армии Михаил Маркович Ланда, спросил:

— Как, может быть у нас в стране бонапартизм?

«Я был молодой, горячий, — вспоминал Захаров, — и на этот возмутительный вопрос буквально ударил кулаком по столу и резко ответил: какой может быть бонапартизм? У нас руководящей силой в стране является партия.

Климент Ефремович, повернувшись к Ланде, сказал:

— Что, съел?»

В 1937 году армейского комиссара 2-го ранга Ланду, который к тому времени был ответственным редактором газеты «Красная звезда», арестовали как участника антисоветского военно-фашистского военного заговора и на следующий год расстреляли. Но ни в 1925-м, ни в 1937-м опасности военного заговора не существовало...

Разработка Тухачевского продолжалась годами. Его, как и других видных военачальников, плотно окружали осведомители НКВД. Причем некоторые их сообщения были фантастическими.

Агент Зайончковская, дочь бывшего генерала царской армии, который тоже стал агентом ОГПУ (это было своего рода семейное дело), сообщила своим начальникам в 1934 году:

«Из среды военной должен раздаться выстрел в Сталина... Выстрел этот должен быть сделан в Москве и лицом, имеющим возможность близко подойти к т. Сталину или находиться вблизи его по роду своих служебных обязанностей».

Тогдашний начальник особого отдела Главного управления госбезопасности НКВД Марк Исаевич Гай написал на донесении:

«Это сплошной бред глупой старухи, выжившей из ума».

Несмотря на мнение главного военного контрразведчика, донесения Зайончковский продолжали ложиться в дело Тухачевского. Сотрудники военной контрразведки неустанно искали в военной среде заговорщиков. Уверенность в том, что бывшие царские офицеры не могут не замышлять военного переворота против советской власти, не покидала чекистов.

В одном из документов, отправленных НКВД руководству страны, говорилось:

«В РККА преимущественно в высших учреждениях на службе состоит значительное количество бывшего кадрового офицерства. Эта категория военспецов является по своему бывшему и социальному положению наиболее чуждой Советской власти... Все они ждут падения Советской власти».

Когда-то руководители Советской России приложили огромные усилия, чтобы привлечь на свою сторону бывших офицеров. Теперь они воспринимались как обуза.

Бывший генерал-лейтенант Белой армии Яков Александрович Слащев и ряд его офицеров в ноябре 1921 года вернулись в Россию. Это была большая пропагандистская победа советской власти. Слащева сделали преподавателем Стрелково-тактических курсов усовершенствования командного состава РККА «Выстрел».

На публике к нему относились демонстративно уважительно, надеясь, что и другие белые офицеры признают советскую власть и вернутся в Россию. Не потому, что они были нужны, а потому, что многочисленная русская эмиграция казалась советскому руководству опасной силой.

Но в реальности Слащеву не доверяли. И начальника его личного конвоя полковника Мстислава Мезерницкого, который вернулся вместе с ним, завербовали в секретные сотрудники контрразведывательного отдела ГПУ с тем, чтобы он следил за бывшим генералом.

27 декабря 1923 года начальник 6-го отделения контрразведывательного отдела ОГПУ Игнатий Сосновский доложил начальству со слов своего осведомителя, что к Слащеву приходил «бывший помещик и активный монархист» Вадим Михайлович Корольков, который сказал, что действует от имени крупной контрреволюционной организации.

Игнатий Сосновский (Добржинский) был перевербованный чекистами резидент польской разведки в Москве. Его арестовали летом 1920 года. Допрашивал его лично Дзержинский и обещал отпустить домой, если Сосновский даст честное слово не работать против России. Сосновский стал давать показания, а в конце концов согласился сотрудничать с ВЧК. Его не только освободили, но и взяли в кадры госбезопасности. Это редчайший случай в истории секретных служб.

Относительно судьбы Сосновского председатель ВЧК советовался с Лениным и потом рекомендовал польскому бюро ЦК принять Сосновского в партию.

Игнатий Игнатьевич, как его стали называть, новым хозяевам служил рьяно и сделал большую карьеру в чекистском аппарате — стал заместителем начальника особого отдела, получил генеральское звание комиссара госбезопасности 3-го ранга. Сосновский старался и успешно находил врагов там, где их и в помине не было. Он засылал своих агентов в военную среду и принимал донесения с самыми нелепыми обвинениями в адрес крупных военачальников.

Сосновский докладывал своему начальству:

«Корольков считает, что быстро назревают события, при которых белым будет необходимо и объективно возможно совершить переворот. При этом Корольков сказал, что техническая подготовка к этому перевороту проводится за крупные французские деньги.

Переворот должна совершить Красная армия, направленная военной организацией, уже достаточно сформированной в ее составе».

Корольков говорил, что не определена только фигура будущего диктатора России. Павел Павлович Лебедев, бывший генерал царской армии, который в 1919—1924 годах был начальником Полевого штаба РККА, «достаточно обработан», но на первую роль не годится. Не согласится ли возглавить военный заговор популярный в стране и известный эмиграции Яков Александрович Слащев?..

ОГПУ поручило Слащеву откликнуться на предложение и войти в монархическую организацию с тем, чтобы ее разработать. «Монархист» Корольков был арестован, но вскоре освобожден. Либо он вовсе был невиновен, либо тоже согласился стать сексотом.

Все разговоры о контактах начальника Штаба РККА Павла Павловича Лебедева с контрреволюционными элементами были очевидной липой, но чекисты преспокойно завели дело на столь крупного военного. Впрочем, в 1924 году Лебедева освободили от должности начальника Штаба Красной армии, и он служил в Киевском военном округе. Павел Павлович умер в 1933 году — раньше, чем его успели посадить по какому-нибудь другому фальсифицированному делу.

А бывшего генерала Слащева в январе 1929 года застрелил слушатель курсов «Выстрел» Лазарь Львович Колленберг, отомстив за убийство своего брата белыми в Гражданскую войну и за еврейские погромы.

Бывшего полковника Мезерницкого потом использовали в операции «Трест», которая тоже имела самое непосредственное отношение к Тухачевскому.

Михаила Николаевича действительно загубила разведка.

Только не немецкая, а своя.

С ноября 1921-го по апрель 1927 года ОГПУ проводило масштабное агентурное дело под названием «Трест». Цель — проникновение в Российский общевоинский союз, который объединил оказавшихся в эмиграции бывших офицеров Белой армии.

Чекисты создали мифическую подпольную организацию — Монархическое объединение Центральной России. От имени этой организации агенты госбезопасности отправились в Европу с предложением сотрудничества.

Некоторые лидеры эмиграции вступили в контакт с мнимыми подпольщиками. Бежавшие из России военные и политики хотели верить — не могли не верить! — в то, что в России крепнет антибольшевистское движение.

Агенты ОГПУ установили связи с лидерами военной эмиграции, с эстонской и польской разведками, обещая им информацию о состоянии Красной армии. Они утверждали, что в состав подпольной организации входит немалое число военных, которые готовятся к государственному перевороту.

«Подпольщики» рассказывали, что бывшие царские офицеры, которые служат в РККА, враждебны к советской власти. Они прямо называли имя главкома Сергея Сергеевича Каменева среди тех, кто участвует в заговоре, хотя официально и не входит в организацию. Чтобы представить мнимую подпольную организацию авторитетной и могущественной, ОГПУ приняло решение сообщить через свою агентуру, что Тухачевский вовлечен в деятельность «Треста» и полностью на стороне заговорщиков.

Распространением сведений о принадлежности Тухачевского к заговору занимался известный чекист Владимир Андреевич Стырне. Он с 1923 года работал в контрразведывательном отделе ОГПУ, ведал «Трестом» и был крайне заинтересован в том, чтобы операция получила как можно большие масштабы.

Конец его жизни трагичен. В 1931 году, после чистки особого отдела ОГПУ, Стырне отправили сначала на Урал, потом перевели в Иваново. Два года комиссар госбезопасности 3-го ранга Стырне возглавлял управление НКВД по Ивановской области. В октябре 1937 года его арестовали и меньше чем через месяц расстреляли...

Мнимое участие в подпольной организации такой фигуры, как Тухачевский, повышало ее привлекательность для белой эмиграции и иностранных разведок.

На удочку советской разведки попался глава Российского общевоинского союза генерал Александр Павлович Кутепов. Он поверил в реальность «Треста», хотя более изощренный человек догадался бы, что с ним ведут игру.

Во всяком случае, бывший главнокомандующий Белой армией Антон Иванович Деникин утверждал, что с самого начала заподозрил нечто неладное. Кутепов делился с Деникиным своими планами подпольной работы. Деникину все это очень не нравилось. Он считал прямого и храброго генерала не очень пригодным к конспиративной деятельности и подпольной работе. И оказался прав (см. кн.: Лехович Д. Белые против красных. Судьба генерала Деникина).

«Из рассказов Александра Павловича Кутепова, — вспоминал Деникин, — я начал выносить все более и более беспокойное чувство. Однажды я сказал ему прямо:

— Нет у меня веры. На провокацию все похоже.

Но Кутепов ответил:

— Но ведь я ничем не рискую. Я «им» не говорю ничего, слушаю только, что говорят «они».

Сомнения Деникина усилились после того, как мнимый «Трест» (а в реальности чекисты) помог одному из видных деятелей эмиграции Василию Васильевичу Шульгину нелегально проехать по Советской России и преспокойно покинуть ее, чтобы написать вполне просоветскую книгу «Три столицы» — о Москве, Ленинграде и Киеве. Шульгин вернулся из России, убежденный в реальности монархистов-подпольщиков.

Однажды Деникина попросили укрыть в своей квартире секретные дела кутеповской организации и притащили пять или шесть чемоданов. Антон Иванович с женой успели разобрать бумаги, среди которых обнаружилась и переписка с «Трестом».

«Просмотрев это, — записал Деникин, — я пришел в полный ужас, до того ясна была, в глаза била большевистская провокация. Письма «оттуда» были полны несдержанной лести по отношению к Кутепову:

«Вы, и только Вы спасете Россию, только Ваше имя пользуется у нас популярностью, которая растет и ширится...»

Описывали, как росло неимоверно число их соучастников, ширилась деятельность «Треста»; в каком-то неназванном пункте состоялся будто бы тайный съезд членов в несколько сот человек, на котором Кутепов был единогласно избран не то почетным членом, не то почетным председателем... Повторно просили денег и, паче всего, осведомления.

К сожалению, веря в истинный антибольшевизм «Треста», Кутепов посылал периодически осведомления об эмигрантских делах, организациях и их взаимоотношениях довольно подробно и откровенно...»

Несмотря на скептицизм Деникина, генерал Кутепов безгранично верил в «Трест».

Тесть Деникина, Василий Иванович Чиж, остался в Советской России. Он жил в Крыму и работал на железной дороге. Никто не знал об их родстве. Деникин решил перевезти его во Францию и попросил Кутепова узнать, как это можно сделать.

«Можно себе представить нашу скорбь, — вспоминал Деникин, — когда я прочел в кутеповском письме, адресованном «Тресту», что «Деникин просит навести справки, сколько будет вывезти его тестя из Ялты»!..

Когда Кутепов пришел ко мне, и я горько пенял ему по этому поводу, он ответил:

— Я писал очень надежному человеку.

Поколебать его веру в свою организацию было, по-видимому, невозможно, но на основании шульгинской книги и прочитанной мной переписки с «Трестом» я сказал ему уже не предположительно, а категорически: все сплошная провокация!

Кутепов был смущен, но не сдавался. Он уверял меня, что у него есть «линии» и «окна», не связанные между собой и даже не знающие друг друга, и с той линией, по которой водили Шульгина, он уже все порвал».

Осенью 1923 года посланные Кутеповым его доверенные лица Захарченко и Радкович настолько попали под влияние агентов ОГПУ, что подтвердили: Тухачевский тоже входит в антисоветское подполье! Вот и пошли в эмиграции разговоры о том, что Тухачевский — это красный Бонапарт, который готовится прийти к власти.

ОГПУ и разведывательное управление Красной армии передавали через мнимых монархистов дезинформацию о положении в Красной армии. Но, как это обычно делается, дезинформация разбавлялась и подлинными сведениями. Передавались за границу и настоящие документы военного ведомства, подписанные реальными военачальниками. Это убеждало иностранные разведки, как и белую эмиграцию, что крупные советские военачальники настроены антисоветски.

Некоторые западные разведки обратились к мифической российской подпольной организации с просьбой раздобыть данные о Красной армии и положении в стране. Они получали ответы, которые готовились офицерами Штаба РККА и военными разведчиками.

В какой-то момент сообразили, что нельзя компрометировать столь крупного военачальника. ОГПУ получило указание вывести Тухачевского из игры. Но вместо того чтобы сообщить, что он отказался от антисоветской деятельности, на Запад сообщили, что внутри подполья возникли склоки, Михаила Николаевича оттеснили другие военные и он ушел из монархической организации вместе с частью своих сторонников...

В 1927 году в ОГПУ пришли к выводу, что операцию «Трест» надо заканчивать, потому что она может провалиться. Так и произошло. В апреле 1927 года бежал в Финляндию один из главных агентов ОГПУ в этом деле Оперпут (Стауниц). Он все рассказал.

Оперпут был человеком Бориса Викторовича Савинкова, одного из руководителей боевой организации эсеров, непримиримого противника советской власти. Его в 1924 году с помощью «Треста» заманили в Россию и схватили. Савинков конечно же не подозревал, что Оперпута чекисты арестовали еще в 1921-м. Спасая себе жизнь, он изъявил желание сотрудничать и был привлечен к работе в роли секретного сотрудника ГПУ.

Были и другие операции того же рода.

С 1924-го по 1930-й проводилась агентурная операция «Синдикат-4». В ее рамках тоже была создана мифическая подпольная организация «Внутренняя российская национальная организация». В этой операции участвовал агент советской разведки бывший генерал-майор царской армии и бывший военный атташе в Великобритании Павел Павлович Дьяконов, который обосновался в Париже. У него были большие знакомства и в кругах эмиграции, и среди иностранных разведчиков. В эту среду он охотно вводил мнимых представителей подполья.

В 1925 году агент ОГПУ Попов, побеседовав в Берлине с генералом Василием Викторовичем Бискупским, доложил своему начальству:

«Бискупский очень интересовался, что из себя представляют Тухачевский и новые командующие округами. А когда я ему несколькими мазками нарисовал Тухачевского как чистейшего бонапартиста, то он сказал, чтобы мы обещали ему, что государь (имеется в виду великий князь Кирилл Владимирович) его назначит флигель-адъютантом, если он перейдет на нашу сторону в нужный момент».

Генерал-лейтенант Бискупский после революции служил в украинской армии гетмана Скоропадского. В эмиграции жил сначала в Югославии, затем в Германии. Познакомился с немецкими нацистами и подружился с ними. В 1923 году после провала устроенного Гитлером «пивного путча» прятал в своей квартире скрывавшихся от полиции руководителей НСДАП. В знак благодарности нацисты, придя к власти, сделали его начальником Управления делами русской эмиграции. В конце войны Бискупский исчез, считается, что погиб во время воздушного налета.

В 1927 году тот же Попов вместе с еще одним агентом советской разведки собрались в новую командировку по европейским столицам. В инструкции, составленной для них, говорилось, что на вопрос, кто возглавит Россию в случае переворота, они должны ответить так:

«Конечно, нельзя вперед назначать такого диктатора, но подготовить обстановку к избранию именно данного лица, пользующегося популярностью, особенно в армии, которая будет играть в этом перевороте не последнюю роль, мы должны.

Считаясь со свойствами характера, с популярностью как в обществе, так особенно в армии, и с жизненной подготовкой, организация наметила на эту роль Тухачевского, который конечно же об этом не знает, но окружение его в этом случае настолько подготовлено в нужном направлении, что у нас нет никаких сомнений, что в нужную минуту он будет с нами и во главе нас».

В разговорах с главой Российского общевоинского союза Александром Павловичем Кутеповым постоянно возникало имя Тухачевского. Генерал с интересом спрашивал, насколько это реально — привлечь Тухачевского и как к нему относятся в стране. На Западе запомнили, что молодой маршал Тухачевский возглавляет военную оппозицию Сталину; эту тему уже открыто стала обсуждать западная пресса.

Вся эта информация возвращалась назад в ОГПУ (а затем и в НКВД) по разведывательным каналам как агентурные данные и докладывалась Сталину, укрепляя его в том мнении, что Тухачевский опасный человек...

Я всегда с изумлением читаю рассказы об агентах влияния, о дьявольских замыслах иностранных разведок, которые будто бы способны на все, могут даже государство развалить.

Нет уж, ни одна иностранная разведка не способна нанести такой ущерб стране, как собственные спецслужбы. История Тухачевского это подтверждает.

Маршала назвали немецким шпионом вовсе не потому, что обнаружились какие-то документы, реальные или поддельные. Первоначально вообще предполагалось обвинить Тухачевского в шпионаже в пользу Англии, потому что он ездил в Лондон. А могли назвать японским шпионом. Или польским — все равно «правдоподобно», как выразился Молотов.

В январе 1937 года бывший руководитель иностранного отдела НКВД корпусной комиссар (в армейской иерархии генерал-лейтенант) Артузов написал письмо наркому Ежову, в котором сообщал, что в архивах внешней разведки находятся донесения закордонных агентов, сообщавших об антисоветской деятельности Тухачевского и о существовании в Красной армии троцкистской организации.

Что можно сказать об этом поступке Артузова? Он в свое время руководил операцией «Трест» и прекрасно знал, каким образом на Запад ушли сведения о том, что Тухачевский будто бы настроен антисоветски. Ему даже было приказано прекратить распространять такие слухи, чтобы не компрометировать Тухачевского... Но в 1937 году судьба самого Артузова висела на волоске. Из разведки его, генерала, перевели научным сотрудником (!) в 8-й (учетно-регистрационный) отдел Главного управления госбезопасности НКВД. Отставленный от дел, бывший начальник разведки был готов любыми средствами доказать своему начальству, что еще может пригодиться.

Вслед за этим начальник особого отдела НКВД Леплевский составил план активной разработки крупных военных:

«Собрать все имеющиеся материалы на Роговского, Орлова, Шапошникова и других крупных военных работников, проверить материалы, наметить конкретный план их разработки и взять их разработки под повседневный непосредственный контроль начальника 5-го отдела...

Особое внимание обратить как в Москве, так и на периферии на выявление фашистских группировок среди военнослужащих».

13 мая 1937 года сотрудники особого отдела представили наркому Ежову справку по материалам, имевшимся в НКВД, на маршала Тухачевского. Вот так и родилось это дело.

Когда в начале 60-х комиссия ЦК изучала дело Тухачевского, она допрашивала и бывших сотрудников разведки: действительно ли у Тухачевского были связи с Троцким?

Бывший сотрудник ИНО Афанасьев рассказал комиссии:

«С 1932 по 1938 год я находился непрерывно на нелегальной разведывательной работе за рубежом. Я возглавлял нелегальную резидентуру в Париже, которая занималась, главным образом, разработкой деятельности сына Троцкого — Седова и его окружения... Мы были в курсе деятельности самой засекреченной конспиративной деятельности Троцкого и Седова.

Поэтому, когда ставится вопрос, могли ли иметь место встречи Седова с Тухачевским, Путной и другими военными деятелями Советского Союза, о чем говорилось на процессах, имевших место в Москве с 1936 по 1938 год, то можно утверждать, что это не соответствует действительности...»

Тухачевский и Сталин

Почему же именно Тухачевский стал фактически первой жертвой Массовой чистки Красной армии? Может быть, ответ надо искать в его личности?

В перестроечные времена опубликованы записки бывшего белого офицера Владимира Никитича Посторонкина, который был юнкером Александровского военного училища одновременно с Тухачевским. Он интересно описал молодого Тухачевского.

Будущий маршал блестяще закончил кадетский корпус и был в 1912 году принят в Александровское военное училище. Он сразу выделился среди юнкеров большими способностями и очевидным призванием к военному делу. Служба для него была превыше всего. О нем говорили только в превосходной степени: прекрасный строевик, отличный стрелок, великолепный гимнаст и бесподобный фехтовальщик.

В 1913 году пышно отмечалось трехсотлетие дома Романовых. Император Николай II приехал в Москву. Юнкеры Алексеевского и Александровского военных училищ несли караульную службу в Кремлевском дворце. На Тухачевского обратил внимание император, и будущего маршала представили Николаю II.

На старшем курсе Тухачевский стал фельдфебелем роты. Товарищи жаловались на его жесткость: никаких личных отношений, только служба, словом, фанатик воинской дисциплины. После училища, в 1914 году, он был произведен в подпоручики лейб-гвардии Семеновского полка и назначен в шестую роту.

Он отличился буквально в первом же бою с немцами и получил орден Святого Владимира IV степени с мечами и бантом. В ночь с 20 на 21 февраля 1915 года поручик Тухачевский попал в плен в ночном бою, когда шестую роту семеновцев окружили немцы...

Пять раз пытался бежать из плена, но выбрался из Германии только в сентябре 1917 года. Через Швейцарию и Францию он в октябре вернулся на родину. В те годы плен не считали позором. Напротив, ценили офицеров, которые возвращались из плена.

В апреле 1918 года Тухачевский вступил в партию большевиков. Работал он в военном отделе ВЦИК под руководством Авеля Енукидзе.

Председатель Реввоенсовета Республики Лев Троцкий распознал незаурядный военный талант Михаила Николаевича и послал на Восточный фронт командовать армией.

В это самое время командующий Восточным фронтом Михаил Артемьевич Муравьев повернул оружие против правительства большевиков, потому что возмутился миром с немцами. Он арестовал Тухачевского. Михаил Николаевич в смертельно опасной ситуации держался мужественно, и это укрепило его авторитет.

В Гражданскую Тухачевский командовал армиями и фронтами, в том числе Западным — в неудачной войне против Польши в 1920 году, когда Красная армия была уже у Варшавы, а потом откатилась на восток.

Дискуссия о том, кто виновен в неудаче Польской кампании, происходили в военной среде довольно бурно.

Тухачевский в 1923 году издал цикл лекций, прочитанных им в Академии имени М.В. Фрунзе под общим названием «Поход на Вислу». Из этих лекций следовало, что за поражение Красной Армии под Варшавой несут ответственность командующий Юго-Западным фронтом Егоров, член реввоенсовета фронта Сталин, командующий Первой конной армией Буденный и член РВС армии Ворошилов.

Тухачевский считал, что командование Юго-Западного фронта не выполнило решение политбюро объединить силы для общего удара по Варшаве. Сталин тогда раздраженно заявил, что «не следовало бы политбюро заниматься пустяками», потому что его фронту отводилась вспомогательная роль, а главный удар поручался Тухачевскому.

6 августа главком Сергей Каменев приказал еще существовавшему Юго-Восточному фронту подготовить Первую конную и еще две армии к передаче Западному фронту. Сталин не выполнил директиву, бросив Первую конную в наступление на Львов.

Главком потребовал передать Первую конную и другие войска Западному фронту, чтобы подкрепить усилия Тухачевского. Сталин опять-таки отказался, телеграфировав главкому:

«Ваша последняя директива без нужды опрокидывает сложившуюся группировку сил в районе этих армий, уже перешедших в наступление; директиву эту следовало бы дать либо три дня назад, когда конармия стояла в резерве, либо позднее, по взятии конармией района Львов. В настоящее время она только запутывает дело и неизбежно вызывает ненужную вредную заминку в делах. Ввиду этого я отказываюсь подписать соответствующее распоряжение в развитие Вашей директивы».

А когда после приказа Троцкого армию все-таки двинули на помощь Западному фронту, было уже поздно. Поляки перешли в контрнаступление.

Сталин своей вины не признал. Его сторону в историческом споре занял бывший командующий Юго-Западным фронтом Александр Ильич Егоров, который в 1929 году издал книгу «Львов — Варшава», в которой возложил вину за неудачи на тогдашнего главкома Сергея Сергеевича Каменева и командовавшего Западным фронтом Тухачевского.

До поры до времени эта дискуссия велась на страницах книг и в учебных аудиториях военной академии, но свидетельствовала более всего о взаимной неприязни в высшем армейском эшелоне. Причиной были, конечно, не столько воспоминания о Гражданской войне, сколько борьба за влияние и должности в армии.

Осенью 1921 года Тухачевского назначили начальником Военной академии РККА, весной 1924-го — заместителем начальника Штаба РККА. В 1925-м он уже командующий войсками Западного военного округа и член Реввоенсовета СССР.

Военные таланты Тухачевского были настолько очевидны, что в ноябре 1925 года его назначили начальником Штаба Красной армии. При всей нелюбви полководцев поколения Гражданской войны к штабной работе, это была важнейшая должность. Причем Тухачевский разумно считал, что все управление войсками должно осуществляться через Штаб РККА. Разумеется, это ущемляло полномочия других руководителей военного ведомства, которые видели в Тухачевском опасного соперника.

31 января 1926 года Тухачевский писал Ворошилову:

«Я уже докладывал Вам словесно о том, что Штаб РККА работает в таких ненормальных условиях, которые делают невозможной продуктивную работу, а также не позволяют Штабу РККА нести ту ответственность, которая на него возлагается положением.

Основными моментами, дезорганизующими работу Штаба, являются:

а) фактическая неподчиненность Штабу РККА Разведупра и

б) проведение (оперативно-стратегических и организационных) мероприятий за восточными границами помимо Штаба РККА через секретариат Реввоенсовета.

Такая организация, может быть, имела смысл при прежнем составе штаба, когда ряд вопросов особо секретных ему нельзя было доверять...

Штаб РККА не может вести разработки планов войны, не имея возможности углубиться в разведку возможных противников и изучить их подготовку к войне по первоисточникам».

Через несколько лет Георгий Константинович Жуков, став начальником Генштаба, будет жаловаться на то же самое — военная разведка и ему не подчинялась.

Властный, резкий и даже высокомерный по характеру, Тухачевский мог быть обаятельным, но только с женщинами. Друзей у него фактически не было. Он не считался с чувствами и настроениями сослуживцев и быстро нажил себе влиятельных врагов. Буденный, Егоров и другие военачальники-рубаки терпеть не могли Тухачевского.

Работать ему было очень сложно.

5 апреля 1928 года Тухачевский писал наркому:

«И в текущей, и в плановой работе создается такое положение, что зачастую может казаться, будто Вы, как нарком, работаете сами по себе, а штаб РККА сам по себе, что совершенно противоестественно, так как по существу штаб должен быть рабочим аппаратом в Ваших руках по объединению всех сторон и работ по подготовке войны.

Если он таким аппаратом не является, то, значит, дело не в порядке».

Ворошилов действительно не хотел работать с Тухачевским. И тут же Буденный, Егоров и Дыбенко (в ту пору начальник Управления снабжения РККА) обратились к наркому с письмом, в котором требовали снять Тухачевского с поста начальника Штаба РККА и заменить его человеком «с большим опытом боевой практической работы». Его противники возражали против расширения полномочий Штаба, «который и планирует, и проводит в жизнь, и инспектирует, следовательно, имеет все критерии в своих руках. В руках же руководства почти ничего — следовательно, соглашайся и иди на поводу у штаба».

Михаилу Николаевичу пришлось уйти из Штаба РККА. Ворошилов вызвал Тухачевского к себе, показал письмо троих военачальников. После чего Михаил Николаевич написал рапорт:

«После нашего последнего разговора вынужден оставить свой пост».

Ворошилов с удовольствием расстался с Тухачевским, которого в мае 1928 года отправили в Ленинград командовать округом. Начальником Штаба Красной армии утвердили Бориса Михайловича Шапошникова, бывшего офицера царской армии, подготовленного штабиста и по характеру спокойного и покладистого человека.

Но и Шапошников, только в иной манере, продолжал доказывать, что именно Штаб РККА должен в мирное время руководить боевой подготовкой войск и ведать мобилизационной работой. Отношение к штабной работе было настолько пренебрежительным, что Шапошникову пришлось объяснять наркому Ворошилову и его окружению совершенно очевидные вещи: «Мнение начальника штаба должно по тому или иному вопросу выслушиваться обязательно, а управлениями наркомата по военным и морским делам выслушиваться как одно из главных».

Но Тухачевский ненадолго уехал из Москвы.

Руководя округом, он разработал план коренного преобразования Красной армии. Он исходил из того, что Красная армия «в техническом оснащении и развитии авиации отстает от европейских армий». Он считал необходимым приступить к полному перевооружению армии, снабдив ее сильной авиацией, танками и новыми средствами связи.

Тухачевский И января 1930 года направил Ворошилову четырнадцатистраничную записку с предложением довести численность армии военного времени до двухсот сорока дивизий (в два с половиной раза больше, чем значилось в мобилизационных планах) и ускорить ее техническое перевооружение: иметь в строю сорок тысяч самолетов и пятьдесят тысяч танков (в десять раз больше, чем предусматривалось планом развития военной промышленности на пятилетку).

Штаб РККА, как и следовало ожидать, Тухачевского не поддержал. Ворошилов тоже, был против плана Тухачевского. Не только в силу очевидной неприязни. Нарком не был милитаристом и понимал, что ускоренное перевооружение стране не под силу. Но последнее слово оставалось за Сталиным, которому Ворошилов 5 марта переправил все документы.

План Тухачевского требовал практически полностью перевести экономику на военные рельсы. Сталин счел это невозможным, непосильным для страны. В 1930 году генсек, по горло занятый насильственной коллективизацией, вообще еще мало думал о военных делах.

23 марта он ответил Ворошилову:

«Ты знаешь, что я очень уважаю т. Тухачевского как необычайно способного товарища. Но я не ожидал, что марксист, который не должен отрываться от почвы, может отстаивать такой, оторванный от почвы «план». В его «плане» нет главного, то есть нет учета реальных возможностей хозяйственного, финансового, культурного порядка.

Этот «план» нарушает в корне всякую мыслимую и допустимую пропорцию между армией как частью страны и страной как целым с ее лимитами хозяйственного и культурного порядка. «План» сбивается на точку зрения «чисто военных» людей, нередко забывающих о том, что армия является производным от хозяйственного и культурного состояния страны...

«Осуществить» такой «план» — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции.

Отрадно, что Штаб РККА, при всей опасности искушения, ясно и определенно отмежевался от «плана» т. Тухачевского».

Конечно, Михаил Николаевич был военным до мозга костей. Его даже можно назвать милитаристом, то есть человеком, который считает, что все силы государства должны быть отданы вооруженным силам. Возражая сторонникам милиционной системы, он писал еще в 1921 году:

«Мне пришлось слышать, как ярые проповедники милиционной системы очень уверенно считают себя сторонниками вооруженного могущества РСФСР и даже не без гордости говорят о «коммунистическом империализме». Что за смешная мысль! Я бы лично не стал возражать против милиционной системы, если бы она действительно означала «коммунистический империализм».

Михаил Николаевич мечтал о большой войне. Потерпев поражение в войне с поляками, надеялся на реванш. В октябре 1923-го в журнале «Красная присяга» Тухачевский писал:

«Красная армия должна быть готова к нападению мирового фашизма и должна быть готова, в свою очередь, нанести ему смертельный удар разрушением основ Версальского мира и установлением Всеевропейского Союза Советских Социалистических Республик».

Его вообще не следует идеализировать. Он, не колеблясь, подавил народные восстания в Кронштадте и в Тамбовской губернии. Но он был блестящим профессионалом, каких в Красной армии было раз-два и обчелся. Одаренный от Бога, он следил за развитием военного искусства и боевой техники в мире и сам постоянно учился.

Отвергнув план Тухачевского, Сталин, тем не менее, верно оценивал его способности и деловую хватку.

В июне 1931 года Тухачевский был возвращен в Москву, назначен заместителем наркома обороны и начальником вооружения РККА.

Военный бюджет 1932 года был уже в два с половиной раза больше, чем в 1931-м, потому что японская армия захватила Маньчжурию и возникла угроза войны на Дальнем Востоке. Теперь уже идеи Тухачевского казались куда как уместными.

Сталин счел необходимым извиниться перед Тухачевским.

7 мая 1932 года он написал Михаилу Николаевичу:

«В своем письме на имя т. Ворошилова, как известно, я присоединился в основном к выводам нашего штаба и высказался о Вашей «записке» резко отрицательно...

Так было дело два года назад.

Ныне, спустя два года, когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не во всем правильными...

Очевидно, проблема еще не была достаточно ясна для меня. Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты своего письма с некоторым опозданием».

Теперь уже Сталин писал Тухачевскому, что стране нужна шестимиллионная армия, современная, оснащенная новой техникой. Развитие авиации и механизированных частей, считал Сталин, показывает, что важно качество, а не количество дивизий. С 1932 года начинается наращивание военных расходов и модернизация армии.

Конечно, маршал увлекался разными идеями, в том числе неосуществимыми. Возлагал особые надежды на сверхмалые подводные лодки, которые оказались непрактичными.

Но профессиональное чутье Михаила Николаевича позволило ему оценить перспективность работ над реактивной техникой. Он добился создания Реактивного научно-исследовательского института, в котором начинали работу выдающиеся конструкторы ракетно-космической техники Сергей Павлович Королев и Валентин Петрович Глушко. И разве Тухачевский виноват в том, что в период репрессий институт был разгромлен, а Королев и Глушко отправлены в ГУЛАГ?

Тухачевский поддержал и работы по созданию радиолокационной техники. В 1934 году Ленинградский электрофизический институт продемонстрировал экспериментальную станцию, которая обнаруживала летящие самолеты на большом расстоянии. Но после Тухачевского денег на радиолокацию не давали, и войну встретили без локаторов...

7 ноября 1933 года заместитель наркома Тухачевский удостоился высокой чести принимать военный парад на Красной площади — обычно это делает нарком. В тот же год Михаил Николаевич получил орден Ленина.

В 1935 году, когда было введено звание маршала, Тухачевский получил большие звезды в петлицы одним из первых — вместе с наркомом Ворошиловым. Подлинную цену Тухачевскому Сталин знал и вскоре сделал талантливого военачальника первым заместителем наркома обороны и одновременно начальником Управления боевой подготовки РККА. На партийном съезде его избрали кандидатом в члены ЦК, что придало ему веса во взаимоотношениях с коллегами.

Михаил Николаевич, даже демонстрируя Сталину свое почтение, сохранял достоинство и до унизительного раболепия не опускался. На XVII съезде партии в январе 1934 года Тухачевский говорил:

— В развитии нашей технической мощи товарищ Сталин не только играл общую руководящую роль, но и принимал непосредственное и повседневное участие как в выборе необходимых образцов вооружения, так и в постановке их на производство. Товарищ Сталин не только определял общие задачи, но и созывал организаторов производства — директоров заводов, руководителей парторганизаций и практически занимался успешной постановкой производства.

Эти слова были произнесены на фоне безудержных восхвалений вождя. Если Тухачевский ограничился тем, что поблагодарил Сталина за участие в разработке вооружений, Семен Михайлович Буденный говорил о «гениальном руководстве нашего великого вождя товарища Сталина».

Как стратег Тухачевский был на голову выше своих боевых товарищей. Он был широко образованным человеком и говорил:

— Военный не может быть невеждой в политике, истории, философии. Неплохо, чтобы он был также сведущ в литературе, музыке, других видах искусства.

Маршала отличало честолюбие. Он хотел быть первым, лучшим. Он жаждал славы и побед, званий и отличий. Его называли молодым Бонапартом. Может быть, он видел себя диктатором Советской России и опасения Сталина не напрасны?

В руководстве Красной армии действительно существовали две группировки. Старая гвардия — Ворошилов, Егоров, Буденный, Блюхер — собиралась воевать так, как воевали в Гражданскую, шашкой и винтовкой, и ни в коем случае не соглашалась сменить коня на танк.

На всех крупных совещаниях Ворошилов начинал разговор с того, какое «огромное значение по-прежнему имеет конь для армии»:

— И сейчас, и в будущем нашей армии лошадь понадобится, причем лошадь хорошая, лошадь, которая будет полностью соответствовать тому уровню развития наших вооруженных сил, на котором мы в настоящий момент находимся. Необходимо прежде всего раз и навсегда покончить с вредительскими «теориями» о замене лошади машиной, об «отмирании» лошади. Необходимо раз и навсегда покончить с обезличкой в использовании коня...

На совещании высшего командного состава командующий Среднеазиатским военным округом Павел Дыбенко критиковал Тухачевского:

— Надо не хоронить конницу, а хорошенько ее оснастить техникой. Если взять нашу конницу, то среднеазиатская конница будет скорее ходить, чем твои десанты, которые ты высаживал (смех в зале). Если бы при высадке десанта стояло у противника три-четыре пулемета, то этот незначительный десант пришлось бы прикрывать не меньше чем ста самолетами с воздуха (смех в зале). Я имел возможность высаживать десант против неорганизованного противника, против басмачей, и то не рассиживался, как у тещи на именинах (смех в зале).

В противоположность бывшим командирам Первой конной Тухачевский, заместитель наркома обороны Ян Борисович Гамарник, командующий войсками Киевского военного округа командарм 1-го ранга Иона Эммануилович Якир и командующий войсками Белорусского военного округа командарм 1-го ранга Иероним Петрович Уборевич, образовавшие вторую группировку, были сторонниками внедрения новой боевой техники, танков, авиации, создания крупных моторизованных и воздушно-десантных частей.

Но спор двух групп не носил политического характера. Это была скорее профессиональная дискуссия.

Маршал Жуков говорил позднее Константину Симонову:

— Тухачевский был эрудирован в вопросах военной стратегии. У него был глубокий, спокойный, аналитический ум. А Ворошилов был человеком малокомпетентным. Он так до конца и остался дилетантом в военных вопросах и никогда не знал их глубоко и серьезно. Практически значительная часть работы в наркомате лежала на Тухачевском.

Во время разработки нового боевого устава Тухачевский, как председатель комиссии, докладывал Ворошилову. Климент Ефремович выразил несогласие с одним из пунктов и стал что-то предлагать. Тухачевский, выслушав его, сказал своим обычным спокойным голосом:

— Товарищ нарком, комиссия не может принять ваших поправок.

— Почему? — спросил Ворошилов.

— Потому что ваши поправки являются некомпетентными, товарищ нарком...

Разве такое забывается?

2 апреля 1936 года по инициативе Тухачевского совместным постановлением ЦК и Совнаркома была создана Академия Генерального штаба РККА, которую пытались образовать сразу после революции, но тогда не получилось.

1 июля 1918 года Николаевскую академию Генштаба преобразовали в Военную академию РККА. Буквально через месяц ее расформировали, потому что преподаватели не спешили поддержать советскую власть. В октябре сформировали Академию Генерального штаба, хотя самого Генштаба не было. После окончания Гражданской войны сократилась потребность в подготовке высшего командного состава, поэтому 5 августа 1921 года приказом Реввоенсовета Академию Генштаба преобразовали в общевойсковую Военную академию РККА, которой вскоре присвоили имя покойного Фрунзе. 21 августа начальником академии назначили Тухачевского.

Одновременно открылись и Высшие военно-академические курсы для подготовки высшего начальствующего состава. Потом их переименовали в Курсы усовершенствования высшего начальствующего состава, а с 1931 года преобразовали в оперативный факультет академии, которым руководил крупный военный ученый Георгий Самойлович Иссерсон.

1 ноября 1936 года состоялось официальное открытие Академии Генерального штаба. Зачислили двести пятьдесят слушателей. Учиться им предстояло полтора года. 3 февраля 1941 года академии присвоили имя К.Е. Ворошилова.

Во время войны профиль академии изменился, огромная потребность в офицерах заставила перейти на подготовку общевойсковых командиров, и в 1942 году ее переименовали в Высшую военную академию. Учебный курс был коротким — сначала девять месяцев, а потом всего четыре. 30 июня 1958 года восстановили ее прежний статус, и она стала называться Военной академией Генерального штаба Вооруженных Сил СССР.

В 1936 году академию возглавил комдив Дмитрий Александрович Кучинский, до этого начальник штаба Киевского особого военного округа. В 1938-м его расстреляли.

До начала войны состоялось пять выпусков, восемьсот командиров и штабистов получили высшее военное образование.

Так в чем были виновны советские полководцы? Максимум того, что Тухачевский и его друзья себе позволяли, это были кухонные разговоры о том, что необразованный Ворошилов, который никогда и ничему не учился и считал, что опыта Первой конной армии хватит и на будущую войну, не годится в наркомы.

Через три года к этому же выводу придет и сам Сталин. После неудачной и неумело проведенной финской войны он снимет своего друга с поста наркома.

Судя по всем имеющимся документам, Тухачевский был чужд политики. Свои планы он связывал с чисто военной карьерой. Наркомом он хотел быть, главой страны — нет.

Но Сталин всерьез отнесся к желанию Тухачевского и других сместить Ворошилова. Сталин исходил из того, что, если сейчас маршалы и генералы готовы сместить назначенного им наркома, то в следующий раз они пожелают сменить самого генерального секретаря. Может ли он им доверять? А ведь вся чистка 1937—1938 годов была нацелена на уничтожение «сомнительных» людей.

Мог ли в такой ситуации уцелеть маршал Тухачевский, а с ним и большая группа высших командиров Красной армии? Раз Сталин решил, что Тухачевский готовит заговор, то задача следователей — найти правдоподобное обоснование и выбить из обвиняемых признания.

Первые аресты

Сталин серьезно подошел к организации процесса над военными, и в первый список попали наиболее заметные фигуры — маршал Советского Союза Тухачевский, командармы 1-го ранга Иона Якир и Иероним Уборевич, командарм 2-го ранга Август Корк, комкоры Виталий Примаков, Витовт Путна, Борис Фельдман и Роберт Эйдеман (см. Военно-исторический архив. 1999. № 6).

Первыми были арестованы Путна и Примаков, которые когда-то поддерживали Троцкого, но давно публично покаялись.

Комкор Виталий Маркович Примаков в октябре 1917 года участвовал в штурме Зимнего дворца. В январе 1918-го сформировал на Украине 1-й конный полк червонного казачества. После Гражданской войны командовал бригадой, дивизией и корпусом червонного казачества.

Понятно, почему Примаков оказался на прицеле особистов одним из первых. Виталий Маркович был человеком откровенным, резким в выражениях и справедливым. Иногда его стремление к справедливости заканчивалось трагически.

Осенью 1922 года прокурор военной коллегии Верховного трибунала ВЦИК Николай Иванович Татаринцев получил сообщение прокурора трибунала Украинского фронта о самоуправстве командира 1-го корпуса червонного казачества Примакова (см. книгу «Расправа. Прокурорские судьбы»).

Примаков со своими подчиненными ехал в автомашине из Изъяслава в Шепетовку. По дороге он стал свидетелем того, как четыре красноармейца отбирали мясо и сало у крестьян, ехавших на рынок торговать. Увидев Примакова, красноармейцы ускакали. Примаков и его командиры даже стреляли в мародеров, но не попали. На следующий день четверых грабителей нашли. Примаков приказал их расстрелять без суда и следствия. Приказание командира корпуса было исполнено.

Украинский прокурор выяснил, что это не первый случай в корпусе Примакова. Во имя борьбы с преступностью приказы расстрелять отдавали и командиры дивизий — причем при полной поддержке уполномоченного ГПУ и председателя ревтрибунала.

Татаринцев распорядился провести расследование. Но командующий войсками на Украине Михаил Васильевич Фрунзе не дал Примакова в обиду. Он запретил своему прокурору вести следствие и отправил в Москву телеграмму Татаринцеву, а копию адресовал председателю Реввоенсовета Республики Льву Троцкому:

«Ваш приказ о начале следствия считаю неправильным. По существу, согласно справке наркомата юстиции УССР, в местности, состоящей на исключительном положении и в исключительных случаях, военное командование может прибегнуть к расстрелу.

Отдачу подобного приказа т. Примаковым признаю целесообразным и приказываю в аналогичных случаях впредь действовать через законом установленные органы: ревтрибунал и особые отделы ГПУ. Производство расследования и привлечение к ответственности на этот раз приказываю прекратить».

Татаринцев, в свою очередь, обратился за помощью к прокурору Республики Николаю Васильевичу Крыленко. Тот признал приказ Фрунзе незаконным и телеграфировал ему:

«Вам не предоставлено права приказывать прокурору военного округа прекращать дела. Поэтому мною отдано распоряжение дело о Примакове следствием продолжить и по окончании производства направить мне для представления в Президиум ВЦИК».

Фрунзе пришлось подчиниться. Следствие было проведено. Но Примакова даже не стали судить. Президиум ВЦИК учел его заслуги и дело прекратил...

В 1925 году Виталия Примакова командировали в Китай военным советником, потом назначили военным атташе в Афганистан, причем он во главе отряда особого назначения помогал правительству подавлять мятежные войска.

В 1929 году его отправили военным атташе в Японию, в 1931-м послали учиться в Германию. С мая 1935-го Примаков был заместителем командующего войсками Ленинградского военного округа. Его арестовали 14 августа 1936 года. Он держался мужественно и нужные следствию показания стал давать только 8 мая 1937-го.

Комкор Витовт Казимирович Путна служил в царской армии прапорщиком, Гражданскую войну окончил начальником 27-й Омской стрелковой дивизии. В 1924—1925 годах (как и Примаков) был советником в Китае. Затем возглавил Управление военно-учебных заведений РККА. В 1927-м был назначен командиром 2-го стрелкового корпуса, но в том же году уехал военным атташе в Японию. Оттуда его перевели в Финляндию, а в 1929-м в Германию. В 1932— 1934 годах Витовт Путна командовал Приморской группой войск Особой Краснознаменной Дальневосточной армии под руководством Блюхера. В июле 1934 года Путну отправили военным атташе в Англию.

Путну отозвали в Москву под предлогом срочного доклада наркому и участия в военных учениях. 20 августа, через неделю после Примакова, тайно арестовали.

После Путны и Примакова в сентябре взяли еще нескольких командиров — комкора Семена Абрамовича Туровского, заместителя командующего войсками Харьковского военного округа, комдива Дмитрия Аркадьевича Шмидта, командира 8-й механизированной бригады, комдива Юрия Владимировича Саблина, коменданта Летичевского укрепленного района, комбрига Михаила Осиповича Зюка, командира 25-й Чапаевской дивизии, полковника Исая Львовича Карпеля, начальника штаба 66-й стрелковой дивизии, и майора Бориса Ивановича Кузьмичева, начальника штаба 18-й авиационной бригады.

Выбитые показания представили Ворошилову как свидетельство заговора против него лично.

Кампания арестов была неожиданностью для Ворошилова.

В ноябре 1936 года он просил Сталина назначить Уборевича заместителем наркома, Левандовского — командующим Белорусским военным округом, Седякина — командующим Закавказским округом, Эйдемана — начальником Управления противовоздушной обороны РККА. За полгода до начала массовых репрессий в вооруженных силах нарком считал возможным выдвинуть на крупные посты людей, которых вскоре обвинят в том, что они давным-давно работают на иностранные разведки и замышляют заговоры.

Когда арестовали летом 1936 года майора Кузьмичева, он обратился к Ворошилову с просьбой о помощи.

Кузьмичев, награжденный двумя орденами Красного Знамени (редкое отличие по тем временам), когда-то голосовал за Троцкого и потому был у чекистов на примете.

Через десять дней непрерывных допросов он подписал показания о том, что в 1935 году получил задание убить Ворошилова, когда нарком приезжал в Киев на маневры. С помощью других троцкистских агентов Кузьмичев проник в здание Киевского театра оперы и балета, где происходил разбор маневров, и будто бы готовился застрелить наркома. Но не выстрелил, потому что ему помешали...

История, придуманная чекистами от первого до последнего слова, произвела впечатление на Ворошилова и помогла ему убедить себя в том, что те, кто служил под его началом, кого он продвигал, повышал в звании, представлял к наградам, на самом деле были замаскированными врагами.

Нарком в буквальном смысле переступил через своих боевых товарищей, отверг просьбы о помощи, которые исходили от людей, которых он прекрасно знал. Не пожелал за них вступиться, хотя еще недавно красиво говорил, что надо защищать честное имя красноармейца.

Командиры Красной армии и раньше обращались за помощью к Ворошилову. Ему писали родственники арестованных командиров. Иногда они сами — из тюрем и лагерей. Некоторым удавалось сообщить, что их подвергают пыткам, они напоминали о совместной службе, просили помочь, выручить из беды.

Доктор исторических наук Вадим Захарович Роговин пишет, что поначалу Ворошилов щадил тех, кого знал, и не давал согласия на их арест. А когда ему приносили показания командиров, которые признавались, что планировали убить его самого, нарком уже без возражений давал санкцию на арест.

Комдив Дмитрий Аркадьевич Шмидт, в дивизии которого командовал полком будущий маршал Жуков, написал наркому из тюрьмы:

«Дорогой Климентий Ефремович!

Меня арестовали и предъявили чудовищные обвинения, якобы я троцкист. Я клянусь Вам всем для меня дорогим — партией, Красной Армией, что я ни на одну миллионную не имею вины, что всей своей кровью, всеми мыслями принадлежу и отдан только делу партии, делу Сталина.

Разберитесь, мой родной, сохраните меня для будущих тяжелых боев под Вашим начальством».

Но для Ворошилова комдив был предателем, наглецом и двурушником. Через месяц Шмидт дал нужные показания и рассказал, что он тоже собирался убить Ворошилова, а затем и самого Сталина. Из НКВД такие показания сразу пересылались Ворошилову с очевидным расчетом: не станет же нарком защищать тех, кто посягал на вождя.

Пока из военных не выбили показания, сотрудники особого отряда располагали только тем, что им дали коллеги из секретно-политического отдела ГУГБ НКВД, которые занимались делом Зиновьева и Каменева. Они передали особистам показания уже расстрелянных людей, которые все подписали, наивно полагая, что их помилуют.

Ефим Александрович Дрейцер (он в Гражданскую был комиссаром дивизии) подписал показания о том, что это он объединил всех военных, оставшихся верными Троцкому, в единую подпольную организацию. Дрейцер еще в двадцатых годах отошел от политики и от военных дел, работал заместителем директора завода «Магнезит» в Челябинской области.

Бывший руководитель секретариата Зиновьева Ричард Витольдович Пикель еще раньше расстался со своим бывшим начальником и занимался театром. Пикель работал в Реперткоме — Главном управлении по контролю над репертуаром и зрелищами (театральная цензура), потом его и оттуда убрали. Он несколько лет был директором популярного тогда Камерного театра, писал искусствоведческие статьи.

Задолго до ареста Тухачевского и других военачальников Ричарда Пикеля тоже заставили подписать показания о существовании мнимого военного заговора:

«На военную организацию возлагалась задача путем глубокой нелегальной работы в армии подготовить к моменту успешного осуществления планов Зиновьева и Каменева немедленный переход части руководящего командного состава армии на сторону Троцкого, Зиновьева и Каменева и требования командного состава армии отстранить Ворошилова от руководства Красной Армией.

Это предполагалось в том случае, если Дмитрию Шмидту до убийства Сталина не удастся убить Ворошилова».

Полученные от Пикеля показания свидетельствуют о том, что дело о военном заговоре особисты готовили давно.

Путну и Примакова (как и многих других военных) жестоко избивали, им не давали спать, допрашивали круглосуточно. В начале мая 1937 года они подписали показания, и сразу же последовала новая серия арестов.

Судьба Тухачевского решилась до его ареста.

Маршал должен был ехать в Лондон на коронацию английского короля Георга VI.

Но 21 апреля 1937 года нарком внутренних дел Ежов отправил Сталину, Молотову и Ворошилову спецсообщение:

«Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт.

Для подготовки террористического акта создана группа из четырех человек (трех немцев и одного поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международное осложнение.

Ввиду того что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить.

Прошу обсудить».

Бумага была липовой. И не только потому, что в пятидесятых годах выяснилось, что в архиве внешней разведки никаких материалов о подготовке покушения на Тухачевского не имеется. Зачем вообще Ежову сообщать Сталину, что немецкая разведка готовит покушение на Тухачевского, если уже решено было считать Тухачевского немецким агентом?

Вся эта несложная комбинация была задумана для того, чтобы накануне ареста не выпустить из страны Тухачевского. Липовую бумагу Ежов подготовил не только для самого маршала, но и для Ворошилова, которого заранее не поставили в известность.

Сталин сочиненную им же мизансцену разыграл до конца. На спецсообщении Ежова вождь написал:

«Членам Политбюро

Как это ни печально, приходится согласиться с предложением т. Ежова. Нужно предложить т. Ворошилову представить другую кандидатуру».

Бумагу переслали наркому оборону. Ворошилов пометил на ней: «Показать М.Н.».

На следующий день Тухачевского познакомили со спецсообщением наркома внутренних дел. Он прочитал и тоже расписался. Может быть, в ту минуту даже был благодарен Наркомату внутренних дел за заботу о его жизни и безопасности.

Именно в эти дни уже арестованные бывший начальник особого отдела Гай и бывший заместитель наркома внутренних дел Прокофьев дали нужные показания на Тухачевского, Уборевича, Корка, Эйдемана и других военачальников:..

Бывшего заместителя наркома Прокофьева начальник военной контрразведки Николаев-Журид поручил допросить своему заместителю майору госбезопасности Сергею Георгиевичу Жупахину. Тот, не проводя допроса, сам написал показания, которые должен был подписать Прокофьев. Принес текст Николаеву в кабинет:

— Посмотрите, что получилось.

Николаев долго правил «показания» Прокофьева, придавая им жизненность. После этого вызвали Прокофьева. Ему показали, что он должен подписать. Прокофьев отказался.

Тогда пришел сам Ежов. Прокофьев по привычке вскочил и вытянулся перед наркомом в струнку.

Ежов по-свойски сказал ему:

— Надо дать показания.

Бывший заместитель наркома щелкнул каблуками:

— Так точно!

И подписал. Подписал, поскольку поверил, что Ежов его помилует.

Долго отказывался давать показания бывший начальник особого отдела Марк Гай.

— Что же еще сделать, — сказал Николаев, — давайте набьем Гаю морду.

Его привели на допрос. Следователь задал какой-то вопрос и, прежде чем Гай ответил, врезал ему по лицу. Но побои не помогли. Тогда с Гаем опять-таки встретился сам нарком Ежов и обещал сохранить ему жизнь, сказал:

— Пощажу.

Гай поверил и все подписал.

Сотрудники особого отдела постоянно менялись. Одна команда, выполнив свою миссию, сама попадала во внутреннюю тюрьму НКВД и приговаривалась к смертной казни. Другая рьяно принималась за дело, не зная, что и ее скоро сменят.

До расстрела некоторые бывшие особисты успевали рассказать о том, как именно они выбивали показания из арестованных. Например, бывший заместитель начальника 2-го (оперативного) отдела ГУГБ НКВД старший майор госбезопасности Дне Карлович Залпетер пережил первую волну чисток и был арестован только в мае 1938 года. Расстреляли его в марте 1939 года. Он дал показания на своих бывших начальников в НКВД, проводивших чистку в армии.

Военная контрразведка с декабря 1936 года по март 1938-го входила в состав Главного управления государственной безопасности НКВД в качестве 5-го отдела. В марте 1938 года особый отдел выделили в самостоятельное 2-е управление НКВД. Но уже в сентябре военную контрразведку переименовали в 4-й отдел ГУГБ НКВД.

Марк Исаевич Гай возглавлял военную контрразведку с июня 1933-го по ноябрь 1936-го. Он окончил гимназию и художественное училище в Киеве, два года проучился на юридическом факультете Киевского университета. В Гражданскую служил в Красной армии, в 1920-м его перевели в войска ВЧК. Казалось, он так и останется военным человеком — в 1925 году окончил Курсы усовершенствования высшего командного состава при Военной академии РККА.

Но в 1927 году Марка Гая взяли в центральный аппарат ОГПУ, в экономический отдел, а в 1932-м назначили в особый отдел. При нем штатная численность отдела превысила двести пятьдесят человек.

Однако же Гая признали недостаточно решительным для проведения операций по аресту высшего командного состава армии и в конце 1936-го убрали из центрального аппарата. Он уехал начальником управления НКВД по Восточно-Сибирскому краю. А уже в апреле 1937 года комиссара госбезопасности 2-го ранга Гая арестовали, два месяца спустя расстреляли — через неделю после Тухачевского.

Его сменил Израиль Моисеевич Леплевский, служивший в ВЧК с 1918 года. Он дважды возглавлял особый отдел. Впервые — с ноября 1931-го по февраль 1933 года. После чего он работал заместителем председателя ГПУ Украины, начальником управления НКВД в Саратове и наркомом внутренних дел Белоруссии. Во второй раз он возглавил особистов в ноябре 1936 года и подготовил арест Тухачевского и его соратников.

Его тоже сочли непригодным для организации массового террора в армии. В июне 1937 года его вновь отправили на Украину. В апреле 1938-го Леплевского арестовали и через три месяца расстреляли.

В июне 1937 года особистов возглавил Николай Галактионович Николаев-Журид. Он и провел основную часть кампании по уничтожению армейских кадров.

Комиссар госбезопасности 3-го ранга Николаев-Журид был образованным для чекистских кадров того времени человеком — окончил до революции гимназию в Киеве, год проучился на юридическом факультете Киевского университета. Летом 1917-го окончил Одесскую школу прапорщиков.

Летом 1919 года его взяли в особый отдел 12-й армии. Он участвовал в войне с Польшей. После Гражданской служил в ГПУ Украины, полномочном представительстве ОГПУ по Северо-Кавказскому и Азово-Черноморскому краю. В 1936-м его перевели в Москву. Он руководил 5-м отделом ГУГБ девять месяцев, в течение которых шли массовые аресты в армии. После чего Николаева перевели в другой отдел, в контрразведку. В октябре 1938-го его арестовали и в феврале 1940 года расстреляли.

В марте 1938 года 2-е управление (особых отделов) НКВД возглавил комиссар госбезопасности 1-го ранга Леонид Михайлович Ваковский (Генрих Эрнестович Штубе). Выходец из Латвии, он окончил всего лишь два класса городского училища в Либаве, рано примкнул к революционному движению. Служил в ВЧК с декабря 1917 года, сделал большую карьеру. В 1934-м был назначен наркомом внутренних дел Белоруссии, после убийства Кирова возглавил Ленинградское управление НКВД.

Особый отдел он возглавлял всего месяц и стал начальником Московского управления НКВД. Три месяца был заместителем наркома внутренних дел, а в 1938-м его расстреляли.

Ваковского сменил Николай Николаевич Федоров. Он окончил церковно-приходскую школу и год проучился в городском училище. В двенадцать лет ему пришлось пойти работать — его взяли откупорщиком на оптовый склад торговой фирмы «Смирнов и К°».

Рядовым служил в царской армии. После Гражданской год проучился в Высшей военно-педагогической школе РККА, а в 1926 году его перевели в пограничные войска ОГПУ. Он несколько лет служил в Средней Азии и Казахстане, возглавлял управления НКВД в Одессе и Киеве.

В начале 1938 года комбрига Федорова взяли в Москву — в центральный аппарат военной контрразведки. В апреле 1938-го он возглавил 2-е управление НКВД и руководил особистами до своего ареста в ноябре 1938-го. Расстреляли его в феврале 1940 года.

В декабре начальником теперь уже 4-го отдела ГУГБ стал Виктор Михайлович Бочков, который служил в кавалерии, потом в пограничных войсках ОГПУ. После окончания Военной академии имени М.В. Фрунзе в ноябре 1938 года полковник Бочков был внезапно назначен начальником Главного тюремного управления НКВД. А буквально через месяц утвержден руководителем военной контрразведки — в самый разгар массовой чистки в Красной армии.

Комиссар госбезопасности 3-го ранга Бочков проработал в особом отделе полтора года — до августа 1940 года, когда его столь же внезапно назначили прокурором СССР. Бочков — единственный из руководителей военной контрразведки той эпохи, кто выжил. После прокурорства он командовал конвойными войсками НКВД, был заместителем начальника ГУЛАГа, получил погоны генерал-лейтенанта и благополучно вышел на пенсию в шестьдесят девять лет...

После Бочкова руководителем особого отдела стал Анатолий Николаевич Михеев, тоже не профессиональный чекист. Михеев служил в саперных войсках, в 1931 году окончил военно-инженерную школу Ленинградского военного округа и проучился четыре года в Военно-инженерной академии РККА имени Куйбышева.

Академию не окончил, потому что в феврале 1939 года его внезапно назначили начальником особого отдела Орловского военного округа. Из майоров Красной армии он стал капитаном госбезопасности (это спецзвание приравнивалось к армейскому званию подполковник). В сентябре Михеева перевели начальником особого отдела в Киевский военный округ. А меньше чем через год поставили во главе особого отдела ГУГБ НКВД.

На этом посту он пережил реорганизацию системы военной контрразведки, которую в феврале 1941 года передали из Наркомата внутренних дел в Наркомат обороны. Дивизионный комиссар Михеев возглавил 3-е управление наркомата.

19 июля 1941 года особые отделы были возвращены в состав Наркомата внутренних дел, но у военной контрразведки появился новый начальник — Виктор Семенович Абакумов, заместитель наркома. Ему предстояло руководить особистами всю войну. Анатолию Николаевичу Михееву в порядке компенсации в тот же день, 19 июля, присвоили звание комиссара госбезопасности 3-го ранга и назначили начальником особого отдела Юго-Западного фронта. 23 сентября 1941 года Михеев погиб на фронте.

Высший военный совет

В мае 1937 года чекисты взяли тех, кто будет проходить с Тухачевским по одному делу.

15 мая был арестован друг Тухачевского комкор Борис Миронович Фельдман. В 1913 году он был призван в царскую армию. В мае 1918-го вступил в Красную армию. Гражданскую окончил начальником 55-й стрелковой дивизии. С 1926-го — начальник штаба Ленинградского военного округа. В 1927-м ездил учиться в Германию. В 1934 году Фельдман был назначен начальником Управления по начальствующему составу РККА. За несколько недель до ареста его внезапно перевели заместителем командующего войсками Московского военного округа. Зная его дружеские отношения со многими командирами, понимали, что Фельдман не станет «чистить» армию.

22 мая арестовали комкора Роберта Петровича Эйдемана. Он служил прапорщиком в царской армии, в Гражданскую командовал дивизиями, после войны — войсками Харьковского военного округа, Западно-Сибирского военного округа. В 1925—1932 годах был начальником и комиссаром Военной академии имени М.В. Фрунзе. В 1928-м знакомился в Германии с опытом рейхсвера. Последние пять лет руководил Центральным советом Осоавиахима.

В тот же день, 22 мая, в Куйбышеве арестовали и Тухачевского. Чтобы убрать маршала из Москвы, Сталин провел целую комбинацию.

9 мая 1937 года Ворошилов представил в политбюро записку о кадровых переменах в армии. Он предложил назначить:

«1. Первым заместителем народного комиссара обороны — Маршала Советского Союза тов. Егорова А.И.

2. Начальником Генерального штаба РККА — командующего войсками Ленинградского военного округа командарма 1-го ранга тов. Шапошникова Б.М.

3. Командующим войсками Ленинградского военного округа — командующего войсками Киевского военного округа командарма 1-го ранга тов. Якира И.Э.

4. Командующим войсками Киевского военного округа — командующего Приморской группой войск ОКДВА командарма 2-го ранга тов. Федько И.Ф.

5. Командующим Приморской группой войск ОКДВА — командира 3-го стрелкового корпуса комкора тов. Кулика Г.И.

6. Командующим войсками Уральского военного округа — командующего войсками Сибирского военного округа комкора тов. Гайлита Я.П.

7. Командующим войсками Сибирского военного округа — заместителя командующего войсками Ленинградского военного округа комкора тов. Германовича М.Я.».

Записку наркома обсуждали на следующий день, 10 мая. Сталин исправил седьмой пункт — вместо Германовича распорядился назначить в Сибирский военный округ Павла Дыбенко. Не по служебным соображениям, а для того, чтобы освободить должность командующего Приволжским военным округом.

В текст записки Ворошилова вписали еще один пункт:

«8. Командующим Приволжским военным округом — Маршала Советского Союза т. Тухачевского М.Н. с освобождением его от обязанностей заместителя Нар. ком. об-ны».

13 мая Тухачевского принял Сталин. Генеральный секретарь, судя по имеющимся сведениям, хотел успокоить маршала. Объяснил Михаилу Николаевичу, почему его переводят в незначительный округ — арестованы его бывший порученец и близкая знакомая, которые оказались шпионами. В такой ситуации Тухачевскому следует — на время — принять менее заметную должность. Этот разговор был обычной для Сталина мерой предосторожности. Он не хотел, чтобы Тухачевский, такой популярный в армии человек, такой решительный по характеру, раньше времени что-то заподозрил.

Едва Тухачевский приехал в Куйбышев, где находился штаб Приволжского округа, как его задержали и вернули в Москву уже под конвоем.

Михаила Николаевича Тухачевского допрашивал сам нарком Ежов, и маршал подписал показания о том, что он был германским шпионом и союзником Троцкого.

Через неделю после ареста Тухачевского особисты обезглавили два главных приграничных округа — Киевский и Белорусский. Ими руководили Якир и Уборевич. В своих округах они показали, что такое современная армия.

Знаменитые маневры Киевского особого военного округа, организованные Якиром, проводились с 12 по 15 сентября 1935 года. В маневрах участвовали все рода войск и свыше тысячи танков, что произвело сильнейшее впечатление на присутствовавших там военных атташе разных стран.

Поздно вечером 16 сентября, после разбора учений с командным составом округа, Ворошилов отправил Сталину в Сочи восторженную телеграмму:

«Войска, в частности командиры, заметно выросли с прошлого года. Наиболее значительный рост дала авиация, прекрасно работавшая днем и ночью, и механизированные войска, подвижность и страшная ударная сила которых по-настоящему впервые проявилась на этих маневрах, так как только теперь командиры и красноармейцы, по сути дела, как следует тактически и технически овладели своими машинами.

Массовое и умелое применение авиации и танков резко меняет и усложняет весь процесс боя и ставит действительно по-новому коренные вопросы тактики и ведения операций. Значительно улучшилось управление войсками, особенно связь, которую мы непрерывно ругали вплоть до прошлого года. Командиры и штабы научились безотказно пользоваться радиосвязью.

Тяжело пришлось коннице... Страшным врагом конницы и днем, и ночью является бомбардировочная и, в особенности, штурмовая авиация, настигавшая конницу на этих маневрах десятки раз и сильно ее поражавшая. Важнейшей задачей является сейчас помочь коннице против авиации — усилить зенитные средства конницы и обязательно ввести в состав кавсоединений авиационные части.

14 сентября по ходу маневров в районе Бровары был произведен авиадесант в составе сформированной специально для этих маневров временной авиадесантной дивизии. Выброшен был в течение десяти минут парашютный полк — тысяча сто семьдесят два человека, и после захвата этим полком аэродрома высажено в течение пятидесяти минут еще тысяча девятьсот человек. Одновременно высажено три танкетки, четыре грузомашины, пять легких машин, четыре радиостанции, двенадцать орудий...

Спустившись на землю, все это немедленно превратилось в грозную, организованную боевую единицу, сейчас же перешедшую к активным боевым действиям и прекрасно проведшую бой с сильным противником... Видимо, нужно будет начать формировать постоянные авиадесантные соединения...»

На следующий год, в сентябре 1936 года, такие же крупномасштабные маневры с приглашением иностранных военных проходили в Белорусском военном округе у Уборевича.

Козырными картами Иеронима Петровича стало десантирование двух бригад, которые захватили аэродром, населенный пункт и переправы через водный рубеж, а также ночной бой, проведение которого требует высокой боевой выучки командиров и бойцов.

11 сентября командующий округом устроил разбор маневров. Нарком Ворошилов высоко оценил действия войск одного из лучших в стране округов и уровень подготовки начальствующего состава.

Иероним Уборевич не захотел переезжать в Москву, хотя ему предложили высокий пост заместителя наркома обороны. Ему нравилось работать в войсках.

Кто мог тогда знать, что всего через год оба округа будут буквально разгромлены, а кадры, заботливо выращенные Якиром и Уборевичем, уничтожены...

28 мая арестовали приехавшего в Москву командарма 1-го ранга Иону Эммануиловича Якира. Через несколько месяцев взяли его жену и четырнадцатилетнего сына.

Иона Якир в январе 1918 года организовал красногвардейский отряд в Бессарабии. Летом его назначили комиссаром бригады, осенью членом реввоенсовета 8-й армии. В 1919-м он возглавил 45-ю стрелковую дивизию. Якир отличился, когда осенью 1919 года вывел из окружения Южную группу войск 12-й армии, проделав четырехсоткилометровый путь по тылам врага. Членом военного совета у него был Ян Гамарник, будущий главный армейский политработник.

После Гражданской войны Якир командовал стрелковым корпусом. Фрунзе сделал его своим помощником, когда руководил вооруженными силами Украины и Крыма. Один год Якир проработал в центральном аппарате военного ведомства, возглавлял Управление военно-учебных заведений РККА. В 1925 году его назначили командующим Украинским (с 1935-го — Киевский) округом. Якир отказался от поста начальника Генерального штаба, потому что любил свой округ. И он пользовался огромным уважением у подчиненных, готовых на все ради своего командующего. Сталину это не могло нравиться.

10 мая 1937 года появилось решение о его переводе в Ленинградский военный округ. Но прежде чем Якир вступил в командование, состоялось новое решение — его назначили командовать Закавказским военным округом. Но все это были сталинские игры — ему просто надо было убрать Якира из Киева...

Генерал армии, Герой Советского Союза Александр Васильевич Горбатов вспоминал:

«На Киевской окружной партийной конференции мы, делегаты, заметили, что И.Э. Якир, всегда веселый и жизнерадостный, выглядел за столом президиума сосредоточенным и угрюмым. Мы объясняли себе эту мрачность тем, что, по слухам, его переводили командующим в Ленинградский военный округ, меньший, чем Киевский...

Через несколько дней нам стало известно, что в поезде, где-то под Москвой, Якир был арестован... Для меня это был ужасный удар. Якира я знал лично и уважал его...

Много раз нас привлекали к военным играм в округе, и я всегда удивлялся способности молодого командующего округом И.Э. Якира так проводить разборы, чтобы ни у кого не закружилась голова от успеха и чтобы не был подорван авторитет кого-либо из командиров. Говоря о правильном решении, он, бывало, не только отметит, что оно соответствовало сложившейся обстановке, но укажет и на неиспользованные возможности; разбирая решения, не удовлетворившие его, всегда постарается найти в них хоть крупицы положительного, приведет примеры других возможных решений. Веру в свои силы у подчиненных он всегда оберегал...»

Якира в округе сменил командарм 1-го ранга Иван Федорович Федько, который прапорщиком участвовал в Первой мировой, в Гражданскую командовал дивизией и был награжден четырьмя орденами Красного Знамени. Несколько лет он служил на Дальнем Востоке под началом Блюхера. В Киевском округе Федько прослужил полгода. В январе 1938 года стал первым заместителем Ворошилова в наркомате. Но и собственного первого заместителя Климент Ефремович защитить не смог, да и не захотел.

В апреле 1938-го Федько в присутствии Сталина устроили очную! ставку с арестованными командирами, которые по указанию следователей НКВД назвали его своим соучастником.

Ошеломленный Федько написал Сталину письмо:

«Вся моя трагедия заключается в том, что я искусно оклеветан и мне трудно с полной убедительностью доказать, что я являюсь абсолютно честным и преданным партии большевиком... Я прошу, если у Вас будет время, принять меня по моему делу».

Сталин конечно же его не принял. Федько попросил Ворошилова устроить ему встречу с Ежовым, чтобы он мог убедить наркома внутренних дел в своей невиновности. Ворошилов не советовал ему ходить на Лубянку:

— Вас там заставят написать на себя всякую небылицу. Я прошу вас, не делайте этого.

Федько гордо сказал, что он никогда не поставит свою подпись под неправдой. Ворошилов посмотрел на своего заместителя с сожалением:

— Вы плохо знаете обстановку. Там все признаются. Не надо вам ехать туда...

7 июля 1938 года Федько арестовали. На третий день он подписал заявление на имя Ежова, «признав» свое участие в антисоветском заговоре.

Им занимался сам начальник особого отдела ГУГБ НКВД комбриг Николай Николаевич Федоров. Он докладывал первому заместителю наркома внутренних дел Фриновскому:

«Последние дни у меня в работе особое напряжение — арестовали Федько, который только сегодня стал давать показания, и то у меня нет уверенности в том, что он от них не откажется...

10-го числа Николай Иванович (Ежов. — Авт.) поднялся ко мне и провел у меня часов пять с половиной — допрашивали Федько, Егорова, сделали очную ставку между Федько и Егоровым. Позавчера я провел с Федько очные ставки, на которых арестованные изобличали Федько, но он от всего отказывался. Я ему набил морду, отправил в Лефортово, посадил в карцер.

В своих сегодняшних показаниях он называет Мерецкова, Жильцова и еще нескольких человек. Держался возмутительно».

29 февраля 1939 года Ивана Федоровича Федько приговорили к смертной казни и расстреляли.

Из него выбили показания на Кирилла Афанасьевича Мерецкова, который тогда был заместителем начальника Генерального штаба. Санкцию на арест Мерецкова Сталин дал только в июне 1941 года. Кирилла Афанасьевича чекисты взяли уже после начала войны. Впрочем, будущему маршалу повезло: его вскоре отпустили и позволили воевать...

Вслед за Якиром, 29 мая 1937 года, по дороге в Москву, на станции Вязьма прямо в поезде был арестован командарм 1-го ранга Иероним Петрович Уборевич. Об этом объявил на третий день работы партийной конференции Белорусского военного округа новый член военного совета округа армейский комиссар 2-го ранга Август Иванович Мезис.

Иероним Уборевич в 1916 году окончил Константиновское артиллерийское училище, подпоручиком 15-го тяжелого артдивизиона участвовал в Первой мировой. После Октябрьской революции, как и Якир, принимал участие в создании красногвардейских отрядов в Бессарабии. В декабре 1918 года он уже командовал дивизией, через год — армией, причем исключительно успешно. Он был самым молодым командармом в Красной армии.

Говорили о «математическом складе ума» Уборевича, его властности и уверенности в себе. Он напрочь отказался создавать в своей 5-й отдельной армии реввоенсовет, отстаивая право на единоначалие. И даже вступил из-за этого в спор с командующим Южным фронтом Михаилом Фрунзе.

В 1921 году Уборевич помогал Тухачевскому подавить крестьянское восстание в Тамбовской губернии, в 1922-м был военным министром недолго просуществовавшей Дальневосточной Республики. С 1925-го командовал войсками Северо-Кавказского военного округа, в 1928-м возглавил Московский округ.

В 1930—1931-м Уборевич был заместителем председателя Реввоенсовета СССР и начальником вооружения РККА. В те годы именно Уборевич, а не Ворошилов, был реальным руководителем военного ведомства. Но, судя по всему, суховатый и резкий Иероним Петрович не приглянулся Сталину и не сошелся с партийным аппаратом. В результате Уборевич, уступив высокий пост в Москве Тухачевскому, принял в 1931-м Белорусский военный округ. Знающие Уборевича люди говорили о нем с восхищением.

«При Уборевиче Белорусский округ, — писал главный маршал авиации Александр Александрович Новиков, — стал огромной творческой лабораторией, где разрабатывались и проверялись в деле многие новшества военного искусства...

Командующий сразу мне понравился. Был он строен, легок, подтянут, форма сидела на нем как лайковая перчатка».

Маршал Новиков вспоминал, как Уборевич приехал проверить снайперскую команду 29-й дивизии. Был ноябрь, началась настоящая метель, но Уборевич словно не замечал ее. Он стоял в длинной кавалерийской шинели, начищенных хромовых сапогах и наблюдал за мишенями. Мишени падали редко. Стреляла снайперская команда плохо. Даже ее начальник не справился с заданием. Уборевич был недоволен.

— Так ведь метет, товарищ командующий! — оправдывался начальник команды. — И холодно, пальцы стынут. Вот и сбивается наводка.

Уборевич молча взял у него из рук винтовку, лег на линию огня, прицелился и выстрелил. Мишень упала.

Перед самым арестом Уборевича для отвода глаз назначили командующим войсками Среднеазиатского военного округа. Вступить в командование он не успел.

Сталин подписал очередное постановление:

«Ввиду поступивших в ЦК ВКП(б) данных, изобличающих члена ЦК Якира и кандидата в члены ЦК Уборевича в участии в военно-фашистском троцкистско-правом заговоре и в шпионской деятельности в пользу Германии, Японии и Польши, исключить их из рядов ВКП(б) и передать их дела в Наркомвнудел».

Якир все обвинения отвергал.

Один из бывших чекистов уже в 1962 году рассказал:

«Я был очевидцем, когда привели в кабинет начальника особого отдела Леплевского командующего войсками УВО Якира. Якир вошел в кабинет в форме, а был выведен без петлиц, без ремня, в расстегнутой гимнастерке, а вид его был плачевный. Очевидно, что он был избит Леплевским и его окружением. Якир пробыл на этом допросе в кабинете Леплевского два-три часа».

Но показания Якир подписал только после того, как с ним побеседовал Ежов. Нарком внутренних дел легко обещал всем жизнь, зная, что никто не сможет упрекнуть его в том, что он не сдержал свое слово.

Якир подписал то, что от него требовали:

«Осенью 1935 года при встрече моей и Уборевича с Тухачевским у него на квартире он развил перед нами вопрос о так называемом «дворцовом перевороте».

Он указал на то, что рассчитывает на совместные действия по организации переворота как чекистов, участвующих в охране Кремля, так и военной охраны, в первую очередь на Кремлевскую школу.

По времени переворот и захват руководящих работников партии и правительства происходит тогда, когда в основном будет закончена подготовка Гитлера к войне...»

Избивали и Уборевича, чтобы он дал нужные показания. Он тоже не выдержал:

«14 или 15 февраля 1936 года я на банкете в Париже у генерала Гамелена, начальника французского генерального штаба, имел переговоры с его заместителем о том, как они отнесутся к изменению политического строя в Советском Союзе, учитывая приход к власти Тухачевского...»

30 мая арестовали заместителя начальника политического управления Красной армии армейского комиссара 2-го ранга Гайка Александровича Осепяна. Военный врач, он был одним из основателей компартии Армении. В 1918—1921 годах работал в Наркомате по делам национальностей у Сталина, затем служил комиссаром в Армянской стрелковой дивизии. В 1927-м его избрали первым секретарем ЦК компартии Армении, но в 1928-м вернули в армию. С 1929-го работал в политуправлении РККА.

Ян Гамарник в течение долгих лет был ближайшим сотрудником Ворошилова. В 1913 году Гамарник поступил в Петербургский психоневрологический институт, через год перевелся на юридический факультет Киевского университета, участвовал в борьбе за установление советской власти на Украине. Это он первым оценил военные таланты Ионы Якира. После Гражданской войны Гамарник был председателем Киевского губкома, секретарем Дальневосточного крайкома партии. В 1928 году его избрали первым секретарем ЦК компартии Белоруссии, а в 1929-м назначили начальником политического управления РККА, на следующий год сделали еще и заместителем наркома.

20 мая политбюро утвердило решение о назначении Гамарника членом военного совета Среднеазиатского военного округа. Судя по обычной практике, его должны были арестовать в пути или по приезде в штаб округа.

Но когда решалась его судьба, Ян Борисович болел (он страдал сахарным диабетом) и находился дома. Он не мог ехать. Жена Гамарника, которую потом тоже посадили, рассказывала в лагере, что к мужу заглянул маршал Блюхер и по-дружески предупредил, что на него есть материалы. Сын Анастаса Ивановича Микояна Степан (военный летчик, Герой Советского Союза и генерал-лейтенант) пишет, что его отец тоже предупреждал Гамарника. Микоян и Гамарник дружили.

28 мая Гамарник получил из аппарата ЦК разосланное членам и кандидатам в члены ЦК ВКП(б) извещение:

«ЦК ВКП(б) получил данные, изобличающие члена ЦК Рудзутака и кандидата в члены ЦК Тухачевского в участии в антисоветском троцкистско-правом заговорщическом блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии.

В связи с этим Политбюро ЦК ВКП(б) ставит на голосование членов и кандидатов в члены ЦК предложение об исключении из партии Рудзутака и Тухачевского и передаче их дела в Наркомвнудел».

Гамарник написал на своем бюллетене: «Голосую за предложение Политбюро». Он надеялся, что его минует чаша сия.

30 мая утром, это был выходной день, медицинская сестра, дежурившая у Гамарника, обнаружила у него под подушкой пистолет, которого раньше не видела.

31 мая Ворошилов подписал приказ:

«Отстранить от занимаемой должности, исключить из состава Военного совета при наркоме обороны СССР начальника Политического управления РККА армейского комиссара 1-го ранга Гамарника Яна Борисовича, как работника, находившегося в тесной групповой связи с Якиром, исключенным ныне из партии за участие в военно-фашистском заговоре».

К Гамарнику приехали управляющий делами Наркомата обороны Иван Васильевич Смородинов и новый начальник Управления по начальствующему составу РККА Антон Степанович Булин и забрали ключи от служебного сейфа.

Гамарник понял, что его ждет, и застрелился. Его, судя по всему, собирались посадить на скамью подсудимых рядом с Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими.

2 июня 1937 года тело Гамарника кремировали в крематории на Шаболовке. Проводить его в последний путь не пришел ни один из сослуживцев.

10 июня 1937 года вдову и дочь выслали в Астрахань. Туда высылали и семьи других арестованных военных. В сентябре жен расстрелянных военачальников арестовали, их держали в Темниковских лагерях в Мордовии (потом расстреляли), детей отправили в детский дом под Свердловском. В 1949 году дочь Гамарника Викторию (у нее было двое детей) тоже арестовали. Особое совещание приговорило к десяти годам ссылки в Красноярском крае.

На его даче в бывшем имении нефтепромышленника Зубалова, которое теперь именовалось «Горки-2», поселился маршал Борис Михайлович Шапошников.

После первой серии арестов Сталин и Ворошилов решили провести расширенное заседание Военного совета при наркоме.

1 июня всем участникам заседания Высшего военного совета представили «показания» Тухачевского, Якира, Корка, Фельдмана, Путны и других. Материалы, подготовленные особым отделом ГУГБ НКВД, размножили на пишущей машинке, но экземпляров было мало, поэтому управляющий делами наркомата Смородинов просил читать быстро и передавать другим.

«Показания были отпечатаны под копирку на листках обычной бумаги, некоторые имели нумерацию, другие не имели, и все они не были сброшюрованы, — вспоминал один из участников заседания. — Печать далеко не на всех была достаточно четкой, читать было трудно. Не сразу удавалось также подобрать последовательно страницы показаний. Чтение было торопливым. Читать приходилось те листы, которые были свободны, а остальные были у других...

Мне удалось прочитать показания Тухачевского и Фельдмана, не полностью Уборевича, совсем я не читал показаний Корка и Якира и, по-видимому, не очень много от этого потерял: все показания были написаны по одной и той же схеме».

Военный совет заседал в Свердловском зале Кремля. К военным приехали члены политбюро — Сталин, Молотов, Жданов, Каганович, Калинин, нарком внутренних дел Ежов.

Заседание совета открыл маршал Егоров, который вместо Тухачевского стал первым заместителем наркома обороны.

По словам очевидца, Сталин был в хорошем настроении.

«Он с заинтересованностью оглядывал зал, искал знакомые лица и останавливал на некоторых продолжительный взгляд. Что касается Ворошилова, то на нем, что называется, лица не было. Казалось, он &тал ростом меньше, поседел еще больше, появились морщины, а голос, обычно глуховатый, стал совсем хриплым».

Нарком зачитал обширный доклад «О раскрытом органами НКВД контрреволюционном заговоре в РККА».

Прошло всего три месяца после его выступления на пленуме ЦК, когда Ворошилов с гордостью утверждал, что в армии почти нет врагов. Теперь он говорил прямо противоположное:

— Органами Наркомвнудела раскрыта в армии долго существовавшая и безнаказанно орудовавшая, строго законспирированная контрреволюционная фашистская организация, возглавлявшаяся людьми, которые стояли во главе армии. О том, что эти люди — Тухачевский, Якир, Уборевич и ряд других людей — были между собой близки, это мы знали, это не было секретом...

Из слов Ворошилова стало ясно, почему нарком с такой легкостью поверил, что люди, которых он знал по двадцать лет, с которыми вместе воевал, служил, с которыми сидел за одним столом, на самом деле шпионы и предатели.

У Ворошилова были все основания радоваться устранению из армии Тухачевского, Якира и других военачальников.

— В прошлом году, в мае месяце, у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному в присутствии товарищей Сталина, Молотова и многих других в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и так далее. Потом, на второй день, Тухачевский отказался от всего сказанного...

Тухачевский, надо понимать, высказал Ворошилову и Буденному все, что думал по поводу их кадровой политики, которая сводилась к тому, что они повсюду расставляли выходцев из Первой конной армии. Историки отмечают, что командный состав Красной армии был разбит на своеобразные кланы. Буденновцы, чапаевцы, котовцы держались сплоченно и старались продвигать на высшие посты только своих.

— Товарищ Сталин, — рассказывал Ворошилов, — тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание политбюро, подробно разобрать, в чем тут дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы и опять-таки пришли к прежнему результату.

— Он отказался от своих обвинений, — заметил Сталин, имея в виду Тухачевского.

— Да, отказался, — подтвердил нарком обороны, — хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно.

Ворошилов легко убедил себя в том, что арестованные — враги не только советского государства, но и его личные. Теперь он даже испытывал к ним ненависть за то, что они его так подставили:

— Я, как народный комиссар, откровенно должен сказать, что не только не замечал подлых предателей, но даже когда некоторых из них — Фельдмана и других — уже начали разоблачать, я не хотел верить, что эти люди, как казалось, безупречно работавшие, способны были на столь чудовищные преступления. Моя вина в этом огромна. Но я не могу отметить ни одного случая предупредительного сигнала с вашей стороны, товарищи. Повторяю, никто и ни разу не сигнализировал мне или ЦК партии о том, что в РККА существуют контрреволюционные конспираторы...

Из доклада следовало, что все проблемы армии — плохая подготовка, аварии, гибель людей — результат подрывной деятельности врагов народа. Это снимало с политического и военного руководства страны всю ответственность за положение дел в армии.

Все ждали выступления Сталина. Когда вождь взял слово, все стоя ему аплодировали.

— Я вижу на ваших лицах мрачность и какую-то растерянность, — сказал Сталин. — Понимаю, очень тяжело слушать о тех, с которыми вы десятки лет работали и которые теперь оказались изменниками Родины. Но омрачаться не надо. Это явление вполне закономерное. Почему иностранная разведка должна интересоваться областью сельского хозяйства, транспорта, промышленностью и оставить в стороне Красную армию? Наоборот, иностранная разведка всегда интересовалась вооружёнными силами нашей страны, засылала шпионов, расставляла резидентов, чтобы знать уязвимые наши места...

Арест Тухачевского и других военачальников был шоком для армии. Сталин чувствовал, что надо как-то объясниться с военным руководством, которое не понимало, что происходит:

— Товарищи, в том, что военно-политический заговор существовал против Советской власти, теперь, я надеюсь, никто не сомневается. Факт, такая уйма показаний самих преступников и наблюдения со стороны товарищей, которые работают на местах, такая масса их, что несомненно здесь имеет место военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами...

Сталин сразу же связал арестованных военачальников с человеком, которого он ненавидел:

— Троцкий организовал группу, которую прямо натаскивал, поучал: давайте сведения немцам, чтобы они поверили, что у меня, Троцкого, есть люди. Делайте диверсии, крушения, чтобы мне, Троцкому, японцы и немцы поверили, что у меня есть сила... Уборевич, особенно Якир, Тухачевский занимались систематической информацией немецкого Генерального штаба... Тухачевский оперативный план наш — святая святых — передал немецкому рейхсверу. Имел свидание с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион. Якир — систематически информировал немецкий штаб. Он выдумал себе эту болезнь печени. Может быть, он выдумал себе эту болезнь, а может быть, она у него действительно была. Он ездил, туда лечиться. Уборевич — не только с друзьями, товарищами, но он отдельно сам лично информировал. Карахан — немецкий шпион. Эйдеман — немецкий шпион... Рудзутак. Он не признает, что он шпион, но у нас есть все данные. Знаем, кому он передавал сведения...

Сталин показал сидящим в зале военным, что их арестованные сослуживцы были лишь частью большого заговора.

Он назвал, в частности, Льва Михайловича Карахана, известного в стране дипломата, который долгие годы был заместителем наркома иностранных дел, а в 1934 году, не поладив с наркомом Литвиновым, отправился полпредом в Турцию.

Карахан скучал в Анкаре, просился на более активную работу. 31 декабря 1936 года он писал наркому обороны Ворошилову, с которым был на «ты», жалуясь, что угнетен своим нынешним положением, по линии Наркомата иностранных дел перспектив у него нет и он предпочел бы попробовать себя на ином поприще:

«Я все возвращаюсь мыслями к НКВД. Там я мог бы быть полезен. Там идет большая работа по иностранным делам, и я мог быть неплохим помощником Ежову».

Поразительно, что даже столь осведомленные люди так плохо понимали, что происходит. В НКВД Караханом действительно заинтересовались. Но с другой целью. Его отозвали в Москву в марте 1937 года, арестовали и расстреляли. Его жену, выдающуюся балерину Марину Семенову, держали под домашним арестом, но помиловали и разрешили танцевать.

Упомянутый Сталиным Ян Эрнестович Рудзутак, недавний член политбюро и секретарь ЦК, был еще более известным человеком. Он до последнего времени оставался заместителем председателя Совнаркома. Старые члены партии помнили ходившие в двадцатых годах разговоры о том, что именно Рудзутака Ленин незадолго до смерти планировал сделать генеральным секретарем вместо Сталина.

Ян Рудзутак был арестован на три дня позже Тухачевского, 25 мая 1937 года, и расстрелян годом позже. Ян Эрнестович был уже очень больным человеком. Его не стали пристегивать к какому-то большому делу, а просто уничтожили.

Он не признал себя виновным и заявил на суде:

— Единственная просьба к суду довести до сведения ЦК ВКП(б), что в органах НКВД имеется еще невыкорчеванный гнойник, который искусственно создает дела, принуждая ни в чем не повинных людей признавать себя виновными... Методы следствия таковы, что заставляют выдумывать и оговаривать ни в чем не повинных людей...

Как же могли эти люди, принадлежавшие к высшему руководству партии и Красной армии, оказаться шпионами? Вот, должно быть, вопрос, которым задавались участники Военного совета.

Сталин им это объяснил:

— Есть одна разведчица опытная в Германии, в Берлине. Жозефина Гензи, может быть, кто-нибудь из вас знает. Она красивая женщина. Разведчица старая. Она завербовала Карахана. Завербовала на базе бабской части. Она завербовала Енукидзе. Она помогла завербовать Тухачевского. Она же держит в руках Рудзутака. Это очень опытная разведчица, Жозефина Гензи. Будто бы она сама датчанка на службе у германского рейхсвера. Красивая, очень охотно на всякие предложения мужчин идет, потом гробит...

Могут задать, естественно, продолжал Сталин, такой вопрос — как это так, эти люди, вчера еще коммунисты, вдруг стали сами оголтелым орудием в руках германского шпионажа?

— Сегодня от них требуют — дай информацию, — говорил Сталин. — Не дашь, у нас есть уже твоя расписка, что ты завербован, опубликуем. Под страхом разоблачения они дают информацию. Завтра требуют: нет, этого мало, давай больше и получи деньги, дай расписку. После этого требуют — начинайте заговор, вредительство... Дальше и этого мало. И они убивают Кирова. А им говорят, идите дальше, нельзя ли все правительство снять...

Второй вопрос, — рассуждал с трибуны Сталин, — почему этим господам так легко удавалось завербовать людей. Вот мы человек триста-четыреста по военной линии арестовали. Как их завербовали?.. Я думаю, что они тут действовали таким путем. Недоволен человек чем-либо, например, недоволен тем, что он бывший троцкист или зиновьевец и его не так свободно выдвигают, либо недоволен тем, что он человек неспособный, не управляется с делами и его за это снижают, а он себя считает очень способным...

Начинали с малого, с идеологической группки, а потом шли дальше. Вели разговоры такие: вот, ребята, дело какое. ГПУ у нас в руках, Ягода в руках, Кремль у нас в руках, так как Петерсон с нами, Московский округ, Корк и Горбачев тоже у нас. Все у нас. Либо сейчас выдвинуться, либо завтра, когда придем к власти, остаться на бобах. И многие слабые, нестойкие люди думали, что это дело реальное, черт побери, оно будто бы даже выгодное. Этак прозеваешь, за это время арестуют правительство, захватят московский гарнизон и всякая такая штука, а ты останешься на мели...

При этих словах Сталина стенограмма заседания Высшего военного совета зафиксировала в зале веселое оживление. Военачальники испытали некоторое облегчение, услышав, что Тухачевский и другие арестованы не из-за каких-то армейских дел, а потому, что имели сомнительные связи с заграницей и собирались захватить власть. Следовательно, к ним, сидящим в зале, претензий нет и быть не может, ведь они-то ни в чем не виноваты, а большинство и вовсе за границей не были.

На заседании Высшего военного совета при наркоме выступили сорок два военачальника. Все они кляли арестованных врагов. Тридцать четыре из них вскоре были сами арестованы.

А вождь уже перешел к урокам, которые следовало извлечь всем присутствующим:

— Надо проверять людей, и чужих, которые приезжают, и своих. Это значит, надо иметь широко поставленную разведку, чтобы каждый партиец и каждый непартийный большевик, особенно органы ГПУ, чтобы они свою сеть расширяли и бдительнее смотрели. Во всех областях разбили мы буржуазию, только в области разведки оказались битыми, как мальчишки, как ребята. Вот наша основная слабость. Разведки нет, настоящей разведки. Я беру это в широком смысле слова, в смысле бдительности, и в узком смысле слова также, в смысле хорошей организации разведки.

Наша разведка по военной линии плоха, каялся Сталин, слаба, она засорена шпионажем. Наша разведка по линии ГПУ возглавлялась шпионом Гаем, и внутри чекистской разведки у нас нашлась целая группа хозяев этого дела, работавшая на Германию, на Японию, на Польшу сколько угодно, только не на нас. Разведка — это та область, где мы впервые за двадцать лет потерпели жесточайшее поражение...

Сталин вдруг рассказал:

— Часто говорят: в 1922 году такой-то голосовал за Троцкого. Тоже неправильно. Человек мог быть молодым, просто не разбирался, был задира. Дзержинский голосовал за Троцкого, не только голосовал, а открыто Троцкого поддерживал при Ленине против Ленина. Вы это знаете? Он не был человеком, который мог оставаться пассивным в чем-либо. Это был очень активный троцкист, и весь ГПУ он хотел поднять на защиту Троцкого. Это ему не удалось. Андреев был очень активным троцкистом в 1921 году.

Кто-то из сидящих спросил недоуменно:

— Какой Андреев?

— Секретарь ЦК, Андрей Андреевич Андреев, — как ни в чем не бывало пояснил Сталин. — Были люди, которые колебались, потом отошли, отошли открыто, честно и в одних рядах с нами очень хорошо дерутся с троцкистами. Дрался очень хорошо Дзержинский, дерется очень хорошо товарищ Андреев.

Вождь дал понять, что все, даже члены политбюро, самые проверенные люди, могут оказаться врагами, и он один имеет право карать и миловать...

Но Сталин тут же поспешил успокоить военных:

— Военные заговорщики нами разоблачены вовремя. Они корней вниз армии не пустили. Этот заговор является заговором верхушки. Но нельзя думать, что враги не пытались кого-нибудь из вас, сидящих здесь, завербовать и вовлечь в свои коварные замыслы. Имейте мужество подняться на трибуну и сказать об этом, вам будет дарована жизнь и сохранено положение в армии.

Эту мысль Сталин потом повторил еще раз:

— Я думаю, что среди наших людей, как по линии командной, так и по линии политической, есть еще такие товарищи, которые случайно задеты. Рассказали ему что-нибудь, хотели вовлечь, пугали, шантажом брали. Хорошо внедрить такую практику, чтобы, если такие люди придут и сами расскажут обо всем, — простить их...

Вождь хотел облегчить работу чекистам, сделать так, чтобы командиры и красноармейцы сами обвиняли сослуживцев в антисоветской деятельности.

В войска пошел совместный приказ Ворошилова и Ежова от 21 июня 1937 года «Об освобождении от ответственности военнослужащих, участников контрреволюционных и вредительских фашистских организаций, раскаявшихся в своих преступлениях, добровольно явившихся и без утайки рассказавших обо всем совершенно откровенно и о своих сообщниках».

Поскольку никакого заговора не было и признаваться было не в чем, то слова Сталина фактически послужили призывом к массовому доносительству, каковое не заставило себя ждать.

Доносы по корыстным мотивам стали нормой жизни, и это помогло машине репрессий. Люди охотно писали друг на друга и тем помогали чекистам и самим себе, потому что в результате арестов вакансии создавались буквально каждый день и, спихнув начальника, можно было быстро продвинуться по службе.

И лишь немногие пытались противостоять этой волне террора. Судьба их была печальной.

Евсей Лазаревич Рапопорт был прокурором Омской области. Он внимательно относился к делам, которые велись областным управлением НКВД, освобождал арестованных, чьи дела носили совсем уже липовый характер (см. книгу «Расправа. Прокурорские судьбы»). Кончилось это тем, что в сентябре 1937 года особоуполномоченный УНКВД по Омской области младший лейтенант госбезопасности Елизаров написал рапорт своему начальнику капитану госбезопасности Валухину:

«В течение 1936 года прокурор Омской области Рапопорт внушал ряду сотрудников Управления НКВД о том, что мы в данный момент находимся в такой близости к бесклассовому обществу, в силу которого в данный момент вредительство как форма классовой борьбы места не имеет.

В начале 1936 года начальник отделения тов. Кузенко и оперуполномоченный тов. Семенов ходили к Рапопорту получить санкцию на арест одного специалиста в совхозе, обвинявшегося во вредительстве, на что Рапопорт им ответил:

— Ну, подумайте сами, какое же может быть в 1936 году вредительство. В это теперь никто не верит...

Начальник отдела Болотов в период всенародного обсуждения проекта Конституции СССР встретился с Рапопортом, который говорил Болотову:

— Вы бросьте теперь заводить дела по статье 58-10, теперь свобода слова.

Вышеизложенное сообщается на ваше распоряжение».

В ноябре 1937 года в аппарате ГУГБ НКВД составили «справку на арест» омского прокурора. В декабре Рапопорта арестовали. Но ему повезло. Он попал под бериевское послабление, когда кое-кого выпустили. Летом 1939 года Рапопорта освободили. Но это уже был несчастный и сломленный человек.

Суд на Никольской улице

5 июня 1937 года Сталин совещался с Молотовым, Кагановичем и Ежовым. Они составили окончательный список тех, кто пойдет с Тухачевским по одному делу.

7 июня нарком Ежов и прокурор СССР Андрей Януарьевич Вышинский доложили Сталину текст обвинительного заключения и порядок работы суда.

10 июня пленум Верховного суда образовал Специальное судебное присутствие Верховного суда под председательством армвоен-юриста Василия Васильевича Ульриха.

Ульрих — одна из самых мрачных фигур сталинского времени. Своей карьерой он был обязан Ворошилову.

Климент Ефремович, став наркомом, сместил с поста председателя военной коллегии Верховного суда Валентина Андреевича Трифонова (отца Юрия Трифонова, ставшего известным писателем), который когда-то вступил в конфликт с Буденным и Ворошиловым из-за процветавшего в Первой конной армии мародерства, пьянства, антисемитизма.

Вместо Трифонова, позволявшего себе иметь собственное мнение и отстаивать его, военную коллегию возглавил недавний заместитель начальника контрразведывательного отдела ГПУ Василий Васильевич Ульрих — тот самый, который в 1937 году стал палачом армии.

Сталин распорядился включить в состав суда видных военачальников, чтобы придать авторитет суду и чтобы никто не сомневался в справедливости расстрельного приговора.

Ульриху помогали специально назначенные судьи: маршал Семен Михайлович Буденный, командующий Особой Краснознаменной Дальневосточной армией Василий Константинович Блюхер, командармы 1-го ранга Борис Михайлович Шапошников, командующий войсками Белорусского военного округа Иван Панфилович Белов, командармы 2-го ранга заместитель наркома обороны по авиации Яков Иванович Алкснис, командующий войсками Ленинградского военного округа Павел Ефимович Дыбенко, командующий войсками Северо-Кавказского военного округа Николай Дмитриевич Каширин и командир кавалерийской дивизии имени И.В. Сталина комдив Елисей Иванович Горячев.

По какому принципу вождь подбирал судей?

В первую очередь он выбрал тех, кто особенно резко нападал на арестованных во время заседания Военного совета — Буденного, Горячева, Белова. Эти уже заранее приговорили арестованных к смерти. Кроме того, включил в состав специального присутствия популярного в стране Блюхера, уважаемого в армии Шапошникова...

10 июля в особом отделе ГУГБ состоялось совещание. Начальник отдела Леплевский дал указание еще раз поговорить со всеми, кого на следующий день будут судить, и объяснить, что их судьба полностью зависит от поведения в суде и только «полное признание» облегчит участь. Он распорядился напомнить подсудимым их показания на следствии, чтобы они ничего не спутали. Особисты, допрашивавшие военных, сопровождали их в суд и сидели вместе с ними в комнате, ожидая вызова в зал.

С некоторыми обвиняемыми беседовал сам Ежов, который обещал Сталину, что все пройдет как по маслу.

На Никольской улице, по левой стороне от Кремля, сохранилось неприметное здание в три этажа.

11 июня 1937 года здесь собралось специальное судебное присутствие военной коллегии Верховного суда Союза ССР. Оно рассматривало дело «Антисоветской троцкистской военной организации». Судили восемь высших командиров Красной армии во главе с маршалом Тухачевским. Всех обвиняли в измене Родине.

Газеты сообщили: органы Народного комиссариата внутренних дел изобличили военно-фашистскую организацию, действующую в Рабоче-Крестьянской Красной армии.

Дело рассматривалось без участия защиты и обвинения, без вызова свидетелей.

Процесс продолжался всего один день, 11 июня.

Днем был объявлен перерыв. В четыре часа дня Ульриха вызвал Сталин. В его кабинете уже находились Молотов, Каганович и Ежов. Ульрих доложил о ходе процесса и получил последние инструкции. Приговор был известен заранее — расстрел.

Сталин тут же подписал шифротелеграмму местным партийным органам:

«Нац. ЦК, крайкомам, обкомам.

В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно — и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии.

Суд, должно быть, будет окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, то есть двенадцатого июня».

Вождь всегда был точен.

В 23 часа 35 минут Ульрих огласил приговор — подсудимые были приговорены к смертной казни.

Всех арестованных во время следствия заставили подписать признательные показания. Во время суда обвиняемые повторили свои показания, написанные следователями НКВД (впрочем, стенограмма процесса потом все равно тщательно правилась). Есть люди, которые считают, что тем самым Тухачевский и другие военачальники признали свою вину.

Почему на московских процессах в тридцатых годах обвиняемые признавались в самых невероятных преступлениях — этот вопрос многих ставил в тупик.

Показания в буквальном смысле выбивали, и люди не выдерживали пыток, даже такие крепкие, как бывший балтийский матрос Павел Ефимович Дыбенко или маршал Василий Константинович Блюхер, который умер в камере от избиений.

Некоторые из арестованных на очных ставках или когда их допрашивал кто-то из начальства, говорили, что показания из них просто выбивают и верить этим протоколам нельзя. Они и не подозревали, что чекистам разрешено их избивать.

В шифротелеграмме секретарям обкомов, крайкомов, ЦК компартий нацреспублик, подписанной Сталиным, говорилось:

«ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК... ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод».

В 1937-м и 1938-м избивали особенно жестоко. Это потом, в пятидесятых годах, когда началась реабилитация, подтвердили бывшие работники НКВД, которых вызывали в Комитет партийного контроля. Они рассказывали, как это делалось.

Следователь писал протокол допроса так, как ему было нужно, а потом заставлял арестованного его подписывать. Тех, кто отказывался, били.

«После смерти Сталина, — вспоминал Никита Сергеевич Хрущев, — я обратился с просьбой найти того, что допрашивал Чубаря (до ареста — член политбюро, заместитель главы правительства и нарком финансов. — Авт.), кто вел следствие. Меня интересовало, в чем же его обвиняли. Генеральный прокурор Руденко сказал мне, что Чубарь ни в чем не виноват и никаких материалов, которые могли бы служить против него обвинением, не имеется.

И вот на заседание президиума ЦК пришел человек, еще не старый. Он очень растерялся, когда мы стали задавать ему вопросы. Я спросил его:

— Вы вели дело Чубаря?

— Да, я.

— Как вы вели следствие и в чем Чубарь обвинялся? И как он сознался в своих преступлениях?

— Я не знаю. Меня вызвали и сказали: будешь вести следствие по Чубарю. И дали такую директиву: бить его, пока не сознается. Вот я и бил его, он и сознался...»

На процессе по делу бывшего начальника Смерш и министра госбезопасности Виктора Абакумова в декабре 1954 года генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко сказал:

— Я не хочу расшифровывать некоторые формы пыток с тем, чтобы не унижать достоинство тех лиц, к которым они применялись, которые остались живы и присутствуют на процессе.

Руденко, пишет бывший председатель Верховного суда СССР Владимир Иванович Теребилов, «видимо, имел в виду случаи, когда, например, допрашиваемого раздевали и сажали на ножку перевернутой табуретки с тем, чтобы она попала в прямую кишку...».

А когда не били и не пытали?

Известно, что начальник государственной тайной полиции (гестапо) в нацистской Германии группенфюрер СС Генрих Мюллер восхищался методами НКВД, говорил, что хотел бы знать, каким образом чекистам удалось заставить маршала Тухачевского сказать, что он работал на немецкую разведку. Наверное, с завистью повторял Мюллер, у русских есть какие-то наркотики, которые даже маршалов делают безвольными.

Американская разведка тоже подозревала, что советские ученые научились контролировать поведение людей с помощью неизвестных наркотических препаратов и гипноза. Почти четверть века ЦРУ вело исследования на эту тему, но безуспешно.

Ответы следует искать не в химических лабораториях.

Почему люди, попавшие в руки чекистов, в конце концов говорили все, что от них требовалось? Многочасовые допросы, бессонные ночи, угрозы арестовать членов семьи действовали значительно сильнее, чем мистические психотропные средства...

Почему никто из командиров Красной армии не сопротивлялся и вообще даже не попытался спастись? Почему они позволяли себя арестовать? Они же видели, что происходит и как расправляются с их боевыми товарищами, сослуживцами. У них же было оружие.

В их личной смелости нет оснований сомневаться, они свою храбрость доказали на фронте. И тем не менее, они все безропотно позволили себя уничтожить.

Писательница Валерия Герасимова, первая жена Александра Фадеева, свидетельствуют:

«В своих воспоминаниях народоволка Вера Фигнер пишет, что после того, как двадцать лет просидела в крепости и видела лишь серые арестантские халаты, попав на свободу, она совершенно непроизвольно всех окружающих видела в арестантских серых халатах. Так продолжалось довольно долго.

С нами произошло подобное, только наоборот: там, где нужно было рассмотреть внушающие ужас арестантские халаты да красные рубахи палачей, мы упрямо продолжали видеть кожаные куртки и простреленные шинели первых лет революции...»

Писатель Лев Разгон, сам отсидевший, писал так:

«Почему офицеры дали себя убить, не делая никакой попытки сопротивляться, просто убежать, элементарно спасти свою жизнь? Неужели они не понимали, что их ждет? Конечно, известно, что существует обессиливающая атмосфера массового террора... Неужели они могли на что-то надеяться, когда позади уже были безвестные могилы первых маршалов и командармов, когда языки пожара убийств облизывали всю армию?

Я думаю, они не то что верили в хороший исход, они действительно считали, что сумеют высказаться, спросить, понять... На что-то они надеялись — на логику, на элементарную логику, — что нет необходимости их убивать.

Отвага, хладнокровие и мужество, проявленное военачальниками на поле боя, могли испариться, когда их арестовывали. И упрекать за это нельзя».

Командиров высшего звена обычно не пытали. С высокопоставленными арестованными велись особые беседы. Им объясняли, что надо признаваться в своей вине, тогда появится шанс на снисхождение: если сознаешься и обо всем расскажешь, жизнь сохранят...

Никто из военачальников не верил, что ни в чем не повинных людей могут расстрелять. Нормальному человеку это же в голову не придет. Они искали какого-то объяснения происходящему и, видимо, приходили к выводу, что Сталину зачем-то понадобился показательный процесс над военными. В таком случае нужно выполнить его волю и все вытерпеть. Потом, вероятно, их помилуют и даже вернут на военную службу. Они же нужны армии!

Есть одно важное свидетельство того, как маршала Тухачевского заставили подписать липовые показания.

10 июня 1939 года был арестован и бывший нарком внутренних дел ,Ежов. Когда его недавние подчиненные закончили следствие, допросить Ежова для порядка было поручено заместителю главного военного прокурора Николаю Порфирьевичу Афанасьеву. Он описал этот допрос в своих воспоминаниях.

Афанасьев приехал в Лефортовскую тюрьму, где в специальном изоляторе для особо опасных преступников содержали бывшего наркома. Камера представляла собой каменный мешок без естественного освещения, с тусклой лампочкой под потолком. В камере — железная койка, стул и стол, прикрепленные к полу, и унитаз. В железной двери глазок для наблюдения за заключенным и отверстие для передачи пищи. Лежать на койке разрешалось только после отбоя. Днем койка поднималась к стене и запиралась на замок.

Допрос проходил в другой комнате, но в том же коридоре. В комнате для допросов поставили письменный стол с настольной лампой и кресло для следователя. Конвоиры привели щуплого человека с мелкими редкими зубами, с мешками под глазами, в мятом костюме. Николай Иванович уже совсем не походил на всесильного наркома...

Увидев прокурора, Ежов, не ожидая вопросов, заговорил сам, рассказывая различные эпизоды своей чекистской работы. В том числе заговорил о деле Тухачевского. Ежов сказал:

— Тухачевский упорно отрицал какую-либо свою вину в измене или каком-либо другом преступлении. Не дали результата длительные допросы. Тухачевский все время твердил одно — он ни в чем не виноват.

А Сталин торопил Ежова. На совещании у вождя зашла речь о том, что нельзя быть гуманными к врагам:

— В царское время жандармы, когда в их руки попадали революционеры, не церемонились с ними и получали нередко нужные и важные сведения. Почему, когда перед нами безусловно враг, мы не можем заставить его говорить правду?

Сталин пригласил Молотова, и дело Тухачевского обсуждалось уже с участием главы советского правительства. Сталин сказал Ежову:

— Тухачевского надо заставить говорить все и раскрыть его связи. Не может быть, чтобы он действовал один...

Слова вождя были восприняты как разрешение бить Тухачевского на допросах.

Вот, видимо, поэтому 26 мая 1937 года Тухачевский написал то, что от него требовали:

«Народному Комиссару Внутренних дел

Н.И. Ежову

Будучи арестован 22-го мая, прибыв в Москву 24-го, впервые допрошен 25-го и сегодня, 26-го мая, заявляю, что признаю наличие антисоветского военно-троцкистского заговора и что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта и документа.

Основание заговора относится к 1932-му году. Участие в нем принимали: Фельдман, Алафузо, Примаков, Путна и др., о чем я подробно покажу дополнительно».

Комкор Михаил Иванович Алафузо, начальник кафедры организации и мобилизации Академии Генерального штаба, был арестован месяцем раньше Тухачевского.

Тогда, в апреле 1937 года, взяли целую группу военных, среди них командующего войсками Уральского военного округа комкора Илью Ивановича Гарькавого (они с Якиром были женаты на сестрах) и его заместителя Матвея Ивановича Василенко, бывшего начальника инспекции пехоты РККА (Первую мировую Василенко окончил штабс-капитаном, в Красной армии командовал дивизиями).

Видимо, комкора Алафузо тоже собирались пристегнуть к «заговору Тухачевского». Потом передумали. Это свидетельствует о том, с какой легкостью особисты конструировали «заговоры» и «военнофашистские группы»...

4 июня скончалась в Грузии мать Сталина. На похороны он не поехал. Суд над военачальниками был важнее.

На суде Тухачевский отказался от своих показаний на следствии, пытался объяснить и оправдать свои действия в роли заместителя наркома. Но слушать его никто не захотел.

Маршал Буденный после суда написал Сталину о своих наблюдениях за обвиняемыми:

«Тухачевский вначале пытался опровергнуть свои показания, которые он давал на предварительном следствии... Тухачевский пытался популяризировать перед присутствующей аудиторией на суде как бы свои деловые соображения в том отношении, что он все предвидел, пытался доказывать правительству, что создавшееся положение влечет страну к поражению и что его якобы никто не слушал.

Но тов. Ульрих, по совету некоторых членов Специального присутствия, оборвал Тухачевского и задал вопрос: как же Тухачевский увязывает эту мотивировку с тем, что он показал на предварительном следствии, а именно, что он был связан с германским Генеральным штабом и работал в качестве агента германской разведки с 1925 г.

Тогда Тухачевский заявил, что его, конечно, могут считать и шпионом, но что он фактически никаких сведений германской разведке не давал...»

Другой «судья», командующий войсками Белорусского военного округа командарм 1-го ранга Иван Панфилович Белов, тоже писал Сталину: «Облик в целом у каждого из них был неестественный. Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет был так называемый землистый...»

Даже перед смертью осужденные продолжали считать, что зачем-то этот спектакль нужен партии и стране. Потому что, если понять, что их убивают просто так, без всякой вины, выходит, они служили бандитской, преступной власти. Следовательно, вся их жизнь, отданная борьбе за эту власть, прошла напрасно... Такую мысль они, надо полагать, гнали от себя до последней минуты своего земного пути.

Иона Эммануилович Якир обратился к вождю с последним письмом, явно искренним:

«Родной, близкий товарищ Сталин!

Я смею так к Вам обратиться, ибо все сказал и мне кажется, что я честный и преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей. Я умираю со словами любви к Вам, партии, стране, с горячей верой в победу коммунизма».

Сталин распорядился отправить это письмо в архив, поэтому оно и сохранилось — вместе с резолюциями, оставленными членами политбюро. Сталин написал на письме Якира: «Подлец и проститутка». Молотов согласился: «Совершенно точное определение». Каганович счел своим долгом добавить: «Мерзавцу, сволочи и б... — одна кара — смертная казнь».

А ведь Каганович и Якир были друзьями. Они подружились в Киеве, когда Каганович возглавлял республиканский ЦК, а Якир — военный округ.

В ночь с 11 на 12 июня, сразу после вынесения приговора, осужденных расстреляли там же, в подвалах дома на Никольской, где заседала военная коллегия Верховного суда.

До революции в этом доме располагалась текстильная компания. В подвалах хранились тюки с мануфактурой. Из подвалов на поверхность вели пандусы, по ним крючьями вытаскивали тюки и грузили на подводы. Эти пандусы пригодились, когда крючьями стали вытаскивать трупы расстрелянных.

Об этом мне тоже рассказал писатель Лев Разгон.

Я спросил его: почему расстреливали в подвале, а не где-нибудь за городом в более комфортных для расстрельной команды условиях?

— А им было вполне удобно,— ответил Разгон. — Двор был закрыт со всех сторон. Трупы забрасывали в кузов грузовика. Под тентом они не видны. Потом их закапывали на разных отдаленных кладбищах. Уже потом для этого приспособили кладбище в Бутове — экскаваторами выкопали траншеи и зарыли там полсотни тысяч убитых...

Тела Тухачевского и других вывезли на Ходынку, свалили в траншею, засыпали негашеной известью, затем завалили землей. «Вы стреляете не в нас, а в Красную армию», — будто бы сказал Тухачевский перед расстрелом.

Ворошилов 12 июня 1937 года подписал приказ:

«11 июня перед Специальным Присутствием Верховного суда Союза ССР предстали главные предатели и главари этой отвратительной изменнической банды: Тухачевский М.Н., Якир И.Э., Уборевич И.П., Корк А.И., Эйдеман Р.П., Фельдман Б.М., Примаков В.М. и Путна В.К.

Верховный суд вынес свой справедливый приговор! Смерть врагам народа! Приговор изменникам воинской присяге, Родине и своей Армии мог быть только таким...

Бывший заместитель Народного Комиссара обороны Гамарник, предатель и трус, побоявшийся предстать перед судом советского народа, покончил самоубийством...

Мировой фашизм и на этот раз узнает, что его верные агенты гамарники и Тухачевские, якиры и уборевичи и прочая предательская падаль, лакеи, служившие капитализму, стерты с лица земли и память о них будет проклята и забыта».

Жен Тухачевского и Уборевича — Нину Евгеньевну Тухачевскую и Нину Владимировну Уборевич — арестовали в 1937 году и приговорили к восьми годам лагерей как членов семей изменников Родины. В июле 1941 года их расстреляли, как и жену Гамарника.

Сталин требовал продолжения чистки в вооруженных силах страны. В армии арестовывали все новых и новых людей. Следствие выбивало из арестованных показания и на тех военачальников, которые были включены в состав Специального судебного присутствия, о чем они, конечно, не подозревали. Получили показания на всех, включая Буденного и Шапошникова. Но их обоих Сталин пощадил.

Маршал Шапошников умер в 1945 году, маршал Буденный дожил до глубокой старости, Горячев застрелился, остальных вскоре расстреляли.

К судьбе маршала Блюхера вернемся позднее, а сейчас о том, что произошло с другими «судьями».

Яков Алкснис был арестован 23 ноября 1937 года. Один из следователей особого отдела ГУГБ НКВД, когда сам оказался в роли допрашиваемого, рассказал:

— Когда я проходил по коридору Лефортовской тюрьмы, то в одной из комнат слышал душераздирающий крик Алксниса, которого там избивали несколько человек.

Алкснис в конце концов подписал показания о том, что он — агент разведки буржуазной Латвии и состоял в антисоветской латышской организации. 28 июля 1938 года он был осужден к высшей мере наказания, на следующий день расстрелян.

Павла Дыбенко в январе 1938 года сняли с поста командующего Ленинградским военным округом, уволили из Красной армии и назначили заместителем наркома лесной промышленности СССР. Дыбенко сразу отправили в командировку на Урал, там и арестовали.

Его начальника, наркома лесной промышленности Михаила Ивановича Рыжова, тоже арестовали — 25 декабря 1938 года. Наркома так избивали, что через две недели, 14 января 1939-го, он скончался в камере. Рыжов в определенном смысле тоже был военным человеком, служил моршанским уездным и тамбовским губернским военным комиссаром, старшим инструктором политуправления Красной армии. До назначения в лесной наркомат старший майор госбезопасности Рыжов несколько месяцев был заместителем наркома внутренних дел...

29 июня 1939 года дело Дыбенко рассматривала военная коллегия Верховного суда. Председательствовал все тот же Ульрих. Только теперь Дыбенко уже был обвиняемым. Его приговорили к высшей мере наказания и 7 июля расстреляли...

Командарм 1-го ранга Иван Панфилович Белов возглавил Белорусский особый военный округ вместо Уборевича.

Иван Белов прошел Первую мировую, получил три Георгиевских креста и унтер-офицерские лычки. До 1919 года принадлежал клевым эсерам. Воевал на Туркестанском фронте. В 1920-м командующий Бухарской группой войск Белов взял Бухару. Его красноармейцы разграбили сокровища бухарского эмира. В грабежах участвовало и окружение Белова.

Особый отдел ЧК Туркестанского фронта, полагая, что дело имеет «общегосударственное значение», передал материалы в Москву, в особый отдел ВЧК. Но у Белова нашлись влиятельные защитники, которые убедили Ленина и ВЧК не трогать заслуженного командира.

Президиум ВЧК постановил:

«Дело о Белове за недоказанностью обвинения прекратить и сдать в архив».

С 1931 года Белов командовал войсками Ленинградского, затем Московского округов. В Белорусском округе он прослужил недолго. 7 января 1938 года его арестовали.

Его допрашивал сам Сталин вместе с Ежовым. Белов не признал себя виновным. Ежов предложил устроить Белову очную ставку с бывшим начальником Разведывательного управления РККА комкором Семеном Петровичем Урицким (племянник первого председателя Петроградской ЧК) и бывшим заместителем начальника политуправления РККА армейским комиссаром 2-го ранга Антоном Степановичем Булиным. Обоих избивали, чтобы они дали нужные показания.

Но и на очной ставке Белов отверг все обвинения. Его отправили в тюрьму и самого подвергли изощренной обработке. После избиений он подписал все, что от него требовали:

«Я вчера во время очной ставки совершил новое тяжелое преступление, обманув руководителей Советского правительства. Мне особенно тяжело писать об этом после того, как я имел полную возможность в присутствии Сталина, Молотова, Ворошилова, Ежова честно раскаяться и рассказать всю правду, как бы тяжела она ни была, о моей преступной деятельности против Родины и советского народа...»

29 июля 1938 года его расстреляли.

В тот же день уничтожили и армейского инспектора Белорусского военного округа комкора Епифана Иовича Ковтюха. В Первую мировую Ковтюх воевал на Кавказском фронте под командованием генерала Юденича, за храбрость получил четыре солдатских Георгия, окончил школу прапорщиков, последний чин — штабс-капитан.

Он пошел в Красную армию, отличился еще под Царицыном и был награжден тремя орденами Боевого Красного Знамени. Он участвовал в героическом переходе Таманской армии, за что его воспел под именем Кожуха писатель Александр Серафимович в знаменитом романе «Железный поток».

Вместо Белова Белорусский особый военный округ (второй по значению в стране) возглавил командарм 2-го ранга Михаил Прокофьевич Ковалев. Георгий Константинович Жуков писал впоследствии, что Белов был слабее Уборевича, а Ковалев был слабее Белова...

Николай Каширин Первую мировую войну окончил подъесаулом, в Гражданскую служил начальником 4-й Уральской дивизии.

В тридцатых годах шесть лет командовал войсками Северо-Кавказского военного округа. После процесса над Тухачевским его перевели в Москву на повышение. В июле 1937 года он возглавил Управление боевой подготовки РККА, а 19 августа уже был арестован.

Из Каширина выбили показания на маршала Егорова:

«Вокруг маршала Егорова Александра Ильича сложилась группировка. Эта группировка являлась военной группой правых, особым их военным центром — и вела свою контрреволюционную деятельность одновременно с группой во главе с Тухачевским, Якиром, Гамарником и другими...»

6 февраля 1938 года в кабинете Ежова с участием Молотова и Ворошилова была устроена очная ставка Каширина и Егорова. Каширин пытался использовать этот шанс и «заявил, что показания на Егорова им были даны под физическим воздействием следствия, в частности находившегося в кабинете помощника начальника особого отдела Ушакова».

Каширин, обращаясь к Ворошилову, сказал, что он ни в чем не виновен и столь же безвинно арестованы другие командиры Красной армии и никакого заговора в армии не было. Каширин, понимая, что с ним сделают чекисты, попросил Ворошилова не верить никаким показаниям, которые потом будут представлены наркому.

Но его надежды на вмешательство наркома Ворошилова были напрасны. Вождь Красной армии уже ни за кого не заступался. Каширина увели и стали вновь избивать. 3 апреля 1938 года он подписал покаянное письмо наркому Ежову, признаваясь, что сделал «провокационное заявление, направленное на дискредитацию органов НКВД».

Каширина расстреляли 14 июня 1938 года. Расстреляли и двух его братьев, а жену отправили в ссылку в Казахстан...

Елисей Горячев в Первую мировую стал полным георгиевским кавалером, в Гражданскую он был начальником штаба в бригаде Семена Константиновича Тимошенко, потом командовал Особой бригадой Первой конной армии. После суда над Тухачевским Горячева из комдивов произвели в комкоры и поставили командовать 6-м казачьим корпусом. Вскоре он получил новое повышение — его перевели заместителем командующего войсками Киевского особого военного округа по кавалерии (округом командовал Тимошенко, его соратник по Первой конной). 6-й корпус вместо Горячева принял Георгий Константинович Жуков.

12 декабря 1938 года Елисей Горячев внезапно скончался. Ходили слухи, что он покончил с собой. На очередном партийном собрании Горячева обвинили в связях с Уборевичем и другими «врагами народа». Видимо, наступила его очередь, и он застрелился, не желая быть арестованным. Во всяком случае, маршал Жуков был в этом уверен.

Расстрельные списки

В январе 1938 года Сталин и Ворошилов решали судьбу своего старого боевого товарища — Александра Ильича Егорова. Маршал Егоров был для них не просто подчиненным и сослуживцем. Они все познакомились в Гражданскую войну, когда Сталин был членом реввоенсовета Южного, а затем и Юго-Западного фронта, которыми командовал Егоров.

Александр Ильич Егоров в 1905 году окончил Казанское пехотное юнкерское училище. В царской армии подполковник Егоров дослужился до должности командира пехотного полка. Воевал храбро: два ранения, три контузии, шесть боевых наград и георгиевское оружие.

Он сразу же перешел на сторону советской власти, в декабре 1917 года был назначен членом коллегии комиссариата по демобилизации армии. В 1918-м его утвердили военным комиссаром Всероссийского главного штаба и председателем Высшей аттестационной комиссии по отбору офицеров для Красной армии, а летом 1918-го отправили на фронт.

«Егоров. Командующий Южным фронтом. Высокий, крепкого сложения. Грубоватое, простодушное лицо. Приплюснутый нос. Глубоко сидящие глаза. Посмеивается», — пометил в записной книжке американец Джон Рид.

Осенью 1919 года главком Красной армии Сергей Сергеевич Каменев возражал против предложения Сталина назначить Егорова командующим Южным фронтом: «По личным свойствам вряд ли справится с такой трудной задачей...»

Сталин и Егоров создали Первую конную, утвердили Буденного командармом, а Ворошилова членом реввоенсовета армии. Много лет они шли по жизни, поддерживая друг друга в борьбе за власть. Во всех дикуссиях двадцатых годов Егоров отстаивал правоту Сталина во время польской кампании и заботился о продвижении по службе ветеранов Первой конной.

Сталин и Ворошилов сделали Егорова сначала начальником Генерального штаба, а затем первым заместителем наркома обороны. Но старые симпатии не имели для Сталина никакого значения.

Почувствовав, что кресло под Егоровым заколебалось, проявили инициативу сослуживцы. Ефим Афанасьевич Щаденко, бывший член реввоенсовета Первой конной, занимавшийся в Наркомате обороны кадрами, и Андрей Васильевич Хрулев, начальник Финансово-планового управления Красной армии, с удовольствием написали Ворошилову донос: когда отмечали назначение Щаденко заместителем наркома, Егоров, выпив, жаловался, что его роль в Гражданской войне недоценивается, а роль Сталина и Ворошилова преувеличивается.

Нашлись и другие желающие утопить первого заместителя наркома обороны.

Преподаватель Академии Генштаба комбриг Ян Матисович Жигур писал Сталину:

«Я прошу, тов. Сталин, проверить деятельность маршала-Егорова в бытность его начальником Генерального штаба РККА, так как он фактически несет ответственность за ошибки, допущенные в области подготовки оперативно-стратегического использования наших Вооруженных Сил и их организационной структуры».

А Ворошилову прислал письмо начальник Борисоглебско-Ленин-градской кавалерийской школы комбриг Георгий Васильевич Жуков, который вспомнил, что в ноябре 1917 года на съезде депутатов 1-й армии он слышал слова «бывшего тогда правого эсера подполковника Егорова А.И., который в своем выступлении называл товарища Ленина авантюристом, посланцем немцев».

Егоров еще в 1904 году тайно вступил в партию социалистов-революционеров. Но после восстания эсеров в июле 1918 года вышел из партии и присоединился к большевикам.

Судьбу маршала Егорова решал лично Сталин.

На заседании политбюро было утверждено совместное решение ЦК и правительства, которое разослали всему высшему руководству страны.

«СНК СССР и ЦК ВКП(б) устанавливают, что

а) первый заместитель народного комиссара обороны СССР т. Егоров А.И. в период его работы на посту начальника Штаба РККА работал крайне неудовлетворительно, работу генерального штаба развалил, передоверив ее матерым шпионам польской, немецкой и итальянской разведок Левичеву и Меженинову.

СНК СССР и ЦК ВКП(б) считает подозрительным, что т. Егоров не только не пытался контролировать Левичева и Меженинова, но безгранично им доверял, состоял с ними в дружеских отношениях;

б) т. Егоров, как это видно из показаний арестованных шпионов Белова, Гринько, Орлова и других, очевидно, кое-что знал о существующем в армии заговоре, который возглавлялся шпионами Тухачевским, Гамарником и другими мерзавцами из бывших троцкистов, правых, эсеров, белых офицеров и т. д. Судя по этим материалам, т. Егоров пытался установить контакт с заговорщиками через Тухачевского, о чем говорит в своих показаниях шпион из эсеров Белов;

в) т. Егоров безосновательно, не довольствуясь своим положением в Красной Армии, кое-что зная о существующих в армии заговорщических группах, решил организовать и свою собственную антипартийного характера группу, в которую он вовлек т. Дыбенко и пытался вовлечь в нее т. Буденного.

На основании всего указанного СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановляют:

1. Признать невозможным дальнейшее оставление т. Егорова А.И. на руководящей работе в Центральном аппарате Наркомата обороны ввиду того, что он не может пользоваться полным политическим доверием ЦК ВКП(б) и СНК СССР.

2. Освободить т. Егорова от работы заместителя наркома обороны.

3. Считать возможным в качестве последнего испытания представление т. Егорову работы командующего одного из неосновных военных округов. Предложить т. Ворошилову представить в ЦК ВКП(б) и СНК СССР свои предложения о работе т. Егорова.

4. Вопрос о возможности оставления т. Егорова в составе кандидатов в члены ЦК ВКП(б) поставить на обсуждение очередного Пленума ЦК ВКП(б).

5. Настоящее постановление разослать всем членам ЦК ВКП(б) и командующим военными округами».

Егорова назначили командующим войсками Закавказского военного округа. 4 февраля 1938 года он приехал в Тбилиси, где находился штаб округа. Но эту должность занимал меньше двух месяцев. Он был обречен.

8 февраля в Москве арестовали его жену Галину Антоновну Цешковскую, красавицу, актрису кино. Через несколько дней она подписала показания о том, что давно работает на польскую разведку.

21 февраля Егорова вызвали в Москву. Особисты устраивали ему одну очную ставку за другой. Бывшие сослуживцы называли его участником антисоветского заговора (историю уничтожения маршала Егорова подробно описал полковник Николай Черушев в журнале «Военно-исторический архив»).

В отчаянии маршал обратился с письмом к Ворошилову, жаловался на тяжелую обстановку вокруг него, отрекся от уже арестованной жены — Г.А. Егоровой-Цешковской: «Тяжесть переживаний еще более усугубилась, когда я узнал об исключительной подлости и измене Родине со стороны бывшей моей жены, за что я несу величайшую моральную ответственность».

Но Егоров считал все происходящее недоразумением, продолжал надеяться на поддержку старых друзей и был уверен, что они смилуются над ним и спасут.

Но машину уничтожения останавливать никто не собирался. 27 марта 1938 года его арестовали. Вслед за Егоровым посадили всех его заместителей в Генштабе — комкора Василия Николаевича Левичева, комкора Сергея Александровича Меженинова и командарма 2-го ранга Александра Игнатьевича Седякина.

Седякин был очень опытным военным, он надел военную форму еще в 1914 году. В Гражданскую командовал дивизией, после войны командовал войсками Приволжского военного округа, руководил Военно-технической академией, Управлением боевой подготовки РККА, три года был заместителем начальника Штаба РККА. В 1936 году его перевели начальником Управления противовоздушной обороны РККА, а в декабре 1937-го арестовали.

Тем временем машина террора продолжала действовать. Опросом членов ЦК было принято постановление:

«О тов. Егорове.

Ввиду того, что, как показала очная ставка т. Егорова с арестованными заговорщиками Беловым, Грязновым, Гринько, Седякиным, т. Егоров оказался политически более запачканным, чем можно было бы думать до очной ставки, и принимая во внимание, что жена его, урожденная Цешковская, с которой т. Егоров жил душа в душу, оказалась давнишней польской шпионкой, как это явствует из ее собственного показания, ЦК ВКП(б) признает необходимым исключить т. Егорова из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б)».

Маршала посадили. С арестованным разговаривал нарком Ежов и, видимо, обещал сохранить жизнь. Егоров поверил и стал подписывать все следовательские заготовки. Он даже подписал «признание» в том, что в 1920 году готовил террористический акт против Сталина.

Александра Ильича допрашивали особенно долго, выжимая из него показания на многих военачальников. Как начальник Генштаба и первый заместитель наркома обороны, он знал весь командный состав армии.

Когда Егоров подписал то, чего от него хотели, Ежов летом 1938 года включил его в список приговоренных к расстрелу ста тридцати девяти высших командиров Красной армии.

Вождь вычеркнул фамилию Егорова и написал «За расстрел всех 138 человек». Жест вождя поняли как приказ выдавить из Егорова еще какие-то показания. Бывшего маршала допрашивали еще полгода, а потом все равно расстреляли.

Армия оказалась под полным контролем органов госбезопасности. Ни одно крупное назначение не могло состояться без санкции НКВД.

2 сентября 1937 года Ворошилов писал Сталину:

«Вчера т. Ежов принял тов. Грибова. После этого я говорил с т. Ежовым по телефону, и он заявил мне, что против Грибова у него нет никаких материалов и дел.

Считаю возможным назначить т. Грибова командующим войсками Северо-Кавказского военного округа. Прошу утвердить».

В течение нескольких месяцев были арестованы начальники управлений Наркомата обороны, руководители Генерального штаба и командующие военными округами. Затем репрессии захватили армейский, корпусной, дивизионный уровень. Стали брать командиров более низкого уровня. Масштабы чистки все расширялись, пока не превратились в избиение армии.

Вслед за военачальниками арестовывали их семьи. Чекисты даже не утруждали себя изобретением хотя бы каких-то обвинений; член семьи врага народа — достаточное основание отправить в лагерь.

Молотова, когда он уже был на пенсии, спрашивали: почему репрессии распространились на женщин и детей?

— Что значит — почему? — удивленно отвечал бывший глава правительства. — Они должны быть в какой-то мере изолированы. А так, конечно, они были бы распространителями жалоб всяких... И разложения в известной степени.

Рассекреченные документы позволяют увидеть, как делались дела на этой адской кухне.

В январе 1939 года один из основателей МХАТа народный артист СССР Владимир Иванович Немирович-Данченко обратился с письмом к вождю:

«Дорогой, горячо любимый Иосиф Виссарионович!

Музыкальный театр моего имени теряет великолепную артистку — певицу Галемба. Она выслана на вольное поселение, кажется, только за проступки мужа. Я не знаю точно, но, судя по легкости наказания и по характеру ее личности, вина ее не такая, чтобы стыдно было просить о полном помиловании.

Я решился на это. Уж очень досадно, если бы от резкой перемены климата и оторванности от родного театра пропала такая артистка.

Простите меня за это письмо. Поверьте, что оно продиктовано преданностью театральному делу и глубочайшей верой в Вашу справедливость».

Сталин дорожил Немировичем-Данченко. Ему приятно было, что престарелый режиссер с мировым именем обращается к вождю в такой заискивающей форме, и ему ничего не стоило осчастливить старика благодеянием.

На письме Сталин написал:

«Нужно, если можно, освободить и вернуть в Москву».

Его главный помощник Поскребышев переслал письмо Немировича-Данченко наркому внутренних дел Берии.

Через два дня Берия ответил Сталину:

«Галемба София Яковлевна была арестована 22 февраля 1938 года, как жена изменника родины.

Муж ее, Галемба А.Л., — бывший начальник отдела вооружений Инженерного управления РККА, в 1938 году осужден.

Следствием, продолжавшимся в течение двух месяцев, Галемба Софии никаких конкретных обвинений предъявлено не было; сама она виновной себя не признала. Других компрометирующих ее материалов у НКВД не было. Однако решением особого совещания при НКВД от 13 октября 1938 года Галемба София была осуждена на пять лет ссылки.

После проверки дела Галемба Софии мною дано распоряжение о немедленном освобождении ее от отбывания наказания. Одновременно мной внесен вопрос на Особое совещание о пересмотре ее дела...

Прилагаю при этом копию моего распоряжения об освобождении Галемба С.Я.».

Действовали в Наркомате внутренних дел в такой спешке, что перепутали отчество певицы — она не София Яковлевна, как именовал ее Берия, а Софья Михайловна. Посадили ее ни за что, как признал Берия. Следователи НКВД даже не потрудились предъявить ей хотя бы какое-нибудь обвинение, а она на себя наговаривать не стала...

Но это вопиющее беззаконие Сталина нисколько не беспокоило. Он сам знал, что арестованные ни в чем не виноваты. Для уважаемого им Немировича-Данченко было сделано исключение, певицу отпустили. Остальные, столь же невиновные люди, продолжали сидеть. И умирать.

Примерно за полтора года Сталин лично подписал триста шестьдесят два списка — каждый назывался так: «Список лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда СССР...» Там заранее указывался приговор, в основном расстрельный.

В общей сложности в этих списках перечислено больше сорока четырех тысяч фамилий. Из них почти тридцать девять тысяч приговорены были к смертной казни до суда. То есть практически каждый день Сталин утверждал один расстрельный список, причем читал он их внимательно, вносил исправления. Работал напряженно...

Ворошилов подписал сто восемьдесят шесть списков на расстрел восемнадцати тысяч четырехсот семидесяти четырех человек. Нарком собственными руками уничтожал Красную армию.

Лишь изредка Ворошилов позволял себе за кого-то вступиться — в тех случаях, когда жертва еще не попала в руки чекистов. Летом 1938 года комиссар Ветеринарного управления Красной армии написал начальнику Управления кадров Щаденко, что начальник управления Власов не хочет «очистить аппарат и веткадры от всех врагов и политически сомнительных элементов» («Красная звезда», 14 января 1989 г.).

Щаденко тут же предложил наркому убрать из армии начальника Ветеринарного управления. Ворошилов, недовольный, написал на записке:

«Тов. Щаденко.

Вы бы хоть вызвали Власова, поговорили с ним и комиссаром, а потом уже требовали снятия, а то просто «вали кулем», так не годится».

Ворошилов не был таким патологически жестоким человеком, как Ежов или Берия, или таким тупым служакой, как Щаденко. Но и он в атмосфере тех лет воспитывался в полном неуважении к человеческой жизни и расстрел не считал исключительной мерой наказания.

Николай Иванович Бухарин дружил с Ворошиловым. Накануне ареста Бухарин послал Ворошилову письмо: «Знай, Клим, что я ни к каким преступлениям не причастен». Ворошилов, боясь, что его заподозрят в особо теплых отношениях с врагом народа, тут же ответил: «Прошу ко мне больше не обращаться. Виновны Вы или нет, покажет следствие».

Именно Ворошилов стал инициатором закона, который разрешал расстреливать подростков не с восемнадцати, а с двенадцати лет.

19 марта 1935 года Ворошилов написал письмо Сталину, Молотову и Калинину:

«Посылаю вырезку из газеты «Рабочая Москва» за № 61 от 15 марта, иллюстрирующую, с одной стороны, те чудовищные формы, в которые у нас в Москве выливается хулиганство подростков, а с другой, почти благодушное отношение судебных органов к этим фактам».

В газетной статье речь шла о том, что двое шестнадцатилетних подростков, совершивших два убийства, были приговорены к десяти годам тюремного заключения. Но этот срок им, как несовершеннолетним, сократили вдвое.

Ворошилов выяснил в московской милиции, что в столице полно беспризорных подростков, из которых вырастают настоящие бандиты. Не задаваясь вопросом о том, откуда так много детей, оставшихся без родителей и без крыши над головой, Ворошилов писал:

«Думаю, что ЦК должен обязать НКВД организовать размещение не только беспризорных, но и безнадзорных детей немедленно и тем обезопасить столицу от все возрастающего «детского» хулиганства.

Что касается данного случая, то я не понимаю, почему этих мерзавцев не расстрелять. Неужели нужно ждать, пока они вырастут в еще больших разбойников?»

Сталину идея Ворошилова понравилась. Вождь вместе с прокурором СССР Вышинским подготовили постановление ЦИК и Совнаркома от 7 апреля 1935 года «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних». Оно требовало привлекать к уголовному суду «с применением всех мер уголовного наказания» совершивших правонарушения подростков начиная с двенадцати лет.

А в секретном разъяснении политбюро от 20 апреля говорилось, что к подросткам начиная с двенадцати лет применяется также «и высшая мера уголовного наказания (расстрел)».

«Не надо больше крови»

На заседаниях Высшего военного совета приглашенные в Москву командиры и политработники, словно соревнуясь, сообщали о количестве арестов в своих округах. Скажем, член военного совета Белорусского военного округа Август Мезис бодро докладывал, что чистка в округе идет по плану. Через четыре дня после доклада Мезис сам был арестован.

Лишь немногие били тревогу. Комкор Николай Куйбышев, новый командующий Закавказским военным округом, честно сообщил о бедственном положении войск:

— Округ обескровлен. Этим объясняются итоги проверки боевой подготовки войск округа. При инспекторской проверке в 1937 году округ получил неудовлетворительную оценку. Тремя дивизиями в округе командовали капитаны... Армянской дивизией командует капитан, который командовал до этого батареей.

Ворошилов раздраженно спросил:

— Зачем же вы его назначили?

— Я заверяю, товарищ народный комиссар, что лучшего не нашли. У нас командует Азербайджанской дивизией майор. Он до этого времени не командовал ни полком, ни батальоном, а в течение последних шести лет является преподавателем военного училища... Многие командиры командовать не умеют, хотя мы выдвинули лучшее, что у нас было...

После смерти брата Валериана Николай Куйбышев некоторое время оставался членом бюро Комиссии партийного контроля при ЦК, затем его вернули в армию. В июне 1937 года он возглавил Закавказский военный округ. Округом он командовал всего полгода. Имя покойного брата не смогло его защитить. 2 февраля 1938 года Николай Куйбышев был арестован, 1 августа приговорен к смертной казни и в тот же день расстрелян.

Те, кто принимал активное участие в репрессиях и отправлял товарищей на смерть, вскоре сами оказывались жертвой особистов.

Начальником политуправления РККА 15 июня 1937 года перевели из Ленинградского округа Петра Александровича Смирнова, армейского комиссара 2-го ранга. Его вскоре сделали заместителем наркома обороны, армейским комиссаром 1-го ранга и депутатом Верховного Совета.

В аттестации Смирнова говорилось:

«Энергичен, работоспособен, обладает настойчивостью, граничащей с упрямством. Благодаря свойствам своего характера и объективно сложившейся обстановке подчинил своему влиянию командование и диктует свою волю даже в вопросах учебно-боевой подготовки.

Среди личного состава пользуется должным авторитетом, хотя старые моряки недолюбливают его за тяжелую руку и береговой уклон. Последний заходит иногда слишком далеко...»

Такие люди больше всего пригодились, хотя и они, поработав кочегарами, тоже вскоре отправлялись в ту же топку. Петр Смирнов поначалу так понравился Сталину, что получал повышение за повышением.

30 декабря 1937 года ЦИК и Совнарком приняли постановление об образовании общесоюзного народного комиссариата по военно-морским делам. Наркомом сделали Смирнова. Но он просидел в этом кресле всего полгода.

Полковник Николай Черушев цитирует рассказ человека, который хорошо был знаком со Смирновым и работал в Комсомольске-на-Амуре:

«Первый раз он приезжал как начальник политуправления. Разговаривали. Второй раз он приезжал как нарком военно-морского флота, уже уверовавший в правоту культа личности, потерявший разум, как нарком, дававший санкцию на арест сотен, прежде всего руководящих кадров армии.

У меня с ним в его вагоне один на один состоялся такой разговор. Он, отвернувшись, со слезами говорит мне:

— Скажи мне, ты враг народа? Скажи правду, твоя судьба все равно решена, но я хочу знать. Скажи честно!

Мой ответ тоже со слезами:

— Петр Александрович! Вы верите тому, что говорите? Я есть и буду преданным партии большевиков. При всех обстоятельствах им останусь.

Конечно, он мне не поверил. С должности меня снял, дал сигнал исключить из партии. Для меня настала пора страданий, испытаний, а он из Комсомольска уехал в качестве борца за Сталина, за партию. Случилось так, что я еще жду своей судьбы, а он, приехав в Москву, вскоре оказался с должности наркома снят и через некоторое время расстрелян. Мне пришлось сказать: «Дорогой друг, Петр Александрович! Столько сотен ты погубил, давая санкции на арест честных людей, и сам стал жертвой этого безумства...»

17 июня 1938 года нарком Смирнов подписал докладную записку Сталину и Молотову о результатах проверки боевой готовности Тихоокеанского флота и Амурской флотилии:

«Засоренность кадров в Тихоокеанском флоте очень большая. Врагами народа оказались начальник штаба флота, четыре командира основных морских бригад, три коменданта укрепленных районов, начальник отдела ПВО Тихоокеанского флота, командир Владивостокского военного порта, командующий и начальник политуправления флота.

В авиации и командующий ВВС, и военком оба оказались врагами народа.

Во всех частях враги народа практиковали пьянство как способ разложения личного состава. Люди пили даже в частях во время несения вахты...»

Через две недели, 30 июня, самого наркома арестовали и обвинили в подготовке заговора внутри военного ведомства. Следствие шло долго, из Смирнова выбивали показания на всех, кого он знал. 23 февраля 1939 года расстреляли.

13 января 1939 года появился совместный приказ наркоматов внутренних дел и обороны:

«Аресты рядовых бойцов и младшего начальствующего состава РККА особые отделы НКВД военных округов (армий) согласовывают с военными советами округов. Аресты среднего, старшего и высшего командного и начальствующего состава РККА согласуются Особым отделом НКВД с народным комиссаром обороны СССР».

Начальники особых отделов тоже должны были назначаться с согласия наркома обороны.

Совместный приказ был только видимостью гарантии от произвола особых отделов НКВД. В реальности ничего не менялось. Военные советы округов не смели противоречить чекистам и послушно штамповали списки на арест.

Приказ наркома обороны от 3 февраля 1935 года устанавливал, что арест и предание суду начальствующего состава Красной армии от командира взвода и выше допускается только с согласия наркома обороны. В его отсутствие санкцию давал первый заместитель наркома.

Целью приказа, казалось, было оградить командный состав от необоснованных арестов на местах. Но НКВД получал от Ворошилова согласие на арест, не представляя никаких доказательств вины подозреваемого. Нарком не позволял себе сомневаться в правоте органов. Раз считают нужным арестовать, значит, есть основания. И санкция наркома уже сама по себе становилась признанием вины арестованного...

Ежов регулярно отправлял Ворошилову списки военных, которых чекисты хотели арестовать. На списках Ворошилов писал:

«Тов. Ежову. Берите всех подлецов».

Потом уже не нарком внутренних дел, а всего лишь начальник особого отдела ГУГБ НКВД отправлял Ворошилову один список за другим. Нарком послушно писал: «Арестовать». И расписывался.

В принципе судьбой высших командиров должен был распоряжаться сектор военных кадров организационно-распределительного отдела ЦК партии. Но фактически даже всемогущий аппарат ЦК был отстранен от армейских дел. Вооруженные силы были отданы во власть особых отделов.

Нашлись люди, которые пытались использовать совместный приказ двух наркоматов для того, чтобы остановить аресты. Член военного совета Белорусского округа армейский комиссар 3-го ранга Иван Васильевич Рогов сообщил наркому Ворошилову и начальнику политуправления Красной армии Льву Захаровичу Мехлису, что окружные особисты не выполняют приказ.

Мехлис не любил нарушения приказов и обратился к Лаврентию Павловичу Берии, назначенному в ноябре 1938 года наркомом внутренних дел. Берия отправил за решетку некоторое количество подручных Ежова, зато выпустил кое-кого из тех, кто был посажен его предшественниками.

17 июня 1939 года Лаврентий Павлович подписал приказ о порядке вызова военнослужащих в органы НКВД, сославшись на жалобы военных насчет того, что «имеют место случаи вызова военнослужащих без ведома и согласия командования».

Берия приказал:

«Вызовы военнослужащих в органы НКВД производить только с ведома и согласия комиссара части.

В случае несогласия последнего на вызов военнослужащего вопрос переносится на разрешение вышестоящего комиссара части или военного совета».

Берия командировал в Минск комиссию, которая доложила, что в Белорусском военном округе начальники особых отделов устроили между собой соревнование: кто больше арестует и кто быстрее получит от арестованных нужные показания...

Нескольких чекистов, назначенных еще Ежовым, наказали. Но в реальности это ничего не изменило. По всей стране особые отделы продолжали ставить рекорды, докладывая в Москву об успехах в борьбе с врагами.

Методика работы чекистов теперь известна.

При обыске 23 мая 1939 года у бывшего заместителя наркома внутренних дел Татарской АССР М.И. Шелудченко нашли записку его начальника, наркома Василия Ивановича Михайлова:

«Т. Шелудченко!

Грош цена будет делу, если не получим выхода за кордон, в частности в Японию, Германию... Требуются факты подготовки к террористическим актам. Возьми дня на три-четыре лично в работу Султан-Галиева и Сагидулина. С этой публикой церемониться не следует. Взять от них все до единой капли... Все внимание групповым делам с выходом на центр или за кордон».

Капитан госбезопасности Михайлов начал чекистскую службу в войсках ГПУ Дальневосточного края. Постепенно поднимался по служебной лестнице, стал начальником райотдела в Московской области, начальником городского отдела НКВД в Туле. Летом 1937 года, наградив орденом Красной Звезды, его перебросили в Татарскую АССР.

Через год настала очередь самого Михайлова. Заместитель главного военного прокурора Николай Афанасьев отправил в Казань своего сотрудника проверить некоторые дела. Нарком Михайлов, не понимая, что его ждет, поначалу распорядился не пускать прокурора в здание республиканского НКВД. Но из Москвы пришел приказ арестовать Михайлова и некоторых его помощников, которых обвинили в том, что они избивали арестованных и выбивали из них ложные показания.

Михайлова расстреляли.

Его заместитель Шелудченко после ареста рассказал, что, выполняя приказ наркома и директиву Сталина о применении к арестованным физического воздействия, он их просто избивал и они признались, что стали «орудием иностранных разведок и вели контрреволюционную работу».

Аресты чекистов ежовского призыва были санкционированы Берией. Он не только по приказу вождя обновлял кадры, но и выполнял другую, важную для Сталина, миссию — исправлял «ошибки» своего предшественника.

Репрессии с приходом Берии вовсе не закончились. Совсем наоборот. А приказы об исправлении ошибок, увольнение из аппарата проштрафившихся чекистов, их аресты — все это было обычной практикой взваливания вины за прошлое на предшественников. Когда нескольких арестованных военных освободили, это получило широкий резонанс в армии. Людям казалось, что справедливость, наконец, восторжествовала, невинных отпустили. А те, кто сидит и кого расстреляли, значит, действительно виновны...

Летом 1937 года в Забайкальском военном округе прошла волна арестов (см. книгу «Расправа. Прокурорские судьбы»). Командовал войсками округа комкор Иван Кенсаринович Грязнов. Его арестовали в августе 1937 года.

Грязнов был героем Гражданской войны, в 1920 году он командовал 30-й Иркутской дивизией, которая участвовала во взятии Крыма. Его войска форсировали Сиваш и взяли Чонгар, он получил орден Красного Знамени. После Гражданской он окончил Высшие академические курсы, командовал корпусами, с 1931 года был заместителем начальника управления механизации и моторизации РККА, а с 1933-го служил в Забайкалье.

Обвинительное заключение по его делу составил заместитель начальника 6-го отдела 2-го управления НКВД старший лейтенант госбезопасности В. Казакевич. В марте 1938 года статус военной контрразведки повысили, отдел превратился во 2-е управление (особые отделы) НКВД. 6-й отдел был оперативным — занимался арестами, обысками, наружным наблюдением...

Казакевич обвинил Грязнова в том, что тот еще в 1925 году установил связь с «руководителем военно-эсеровской организации Беловым, командовавшим Белорусским особым военным округом. В 1933-м Грязнов был вовлечен Гамарником в военно-фашистский заговор и отправлен в Забайкалье руководить военно-фашистской организацией. С 1935-го года работал на японскую разведку. В 1936-м организовал террористическую группу для совершения теракта против руководителей партии...»

Обвинение было совершенно нелепым, но в те годы все обвинения были такими.

В 1956 году подполковника запаса Казакевича допрашивали по делу Грязнова. Он рассказал:

«Дело бывшего командующего ЗабВО Грязнова вначале вели помощник начальника 5-го отдела ГУГБ НКВД майор госбезопасности Ямницкий вместе с начальником 5-го отдела Николаевым, а уж затем я. Они первыми его допрашивали. На допросах Грязнов категорически отрицал все и дал признательные показания только после того, как был подвергнут длительному избиению. Били в Лефортовской тюрьме Ямницкий, Николаев и несколько раз ударил я. Грязнов написал показания...»

Комкора Грязнова допрашивали семьдесят один раз, а протокол допроса составили только один. То есть комкор сопротивлялся до последнего. Его судили в Москве и 29 июля 1938 года приговорили к расстрелу. А в Забайкальском округе организовали выездную сессию военной коллегии Верховного суда. Только 2 октября 1938 года она приговорила к расстрелу двадцать бывших командиров частей и штабов округа. Округ был обезглавлен.

В состав участников «забайкальского заговора» включили и командира 15-й кавалерийской дивизии комдива Константина Константиновича Рокоссовского. Его бы, возможно, тоже расстреляли. Но Рокоссовского к тому моменту уже перевели в Ленинградский округ...

Масштабы репрессий в вооруженных силах страны окончательно не установлены. Разные специалисты используют разные цифры. В 1936—1940 годах за так называемые контрреволюционные преступления были осуждены больше десяти тысяч военнослужащих. Но не учитываются те, кто был осужден особым совещанием при НКВД СССР.

29 ноября 1938 года на заседании Высшего военного совета при наркоме обороны Климент Ефремович Ворошилов подвел первые итоги кампании репрессий в Красной армии:

— Достаточно сказать, что за все время мы вычистили больше четырех десятков тысяч человек. Это цифра внушительная. Но именно потому, что мы так безжалостно расправлялись с врагами, мы можем теперь с уверенностью сказать, что наши ряды крепки и что РККА сейчас имеет свой до конца преданный командный и политический состав.

На самом деле репрессии в армии продолжались.

Цифры такие: были репрессированы 34 бригадных комиссара из 36, 221 комбриг из 397, 136 комдивов из 199, 25 корпусных комиссаров из 28, 60 комкоров из 67, 15 армейских комиссаров 2-го ранга из 15, два флагмана флота 1-го ранга из двух, 12 командармов 2-го ранга из 12, два командарма 1-го ранга из четырех, два армейских комиссара 1-го ранга из двух, три маршала Советского Союза из пяти.

Такого планомерного уничтожения собственного офицерского корпуса история не знает. Аресты командного состава армии привели к тому, что некому было командовать. Из ста восьми членов Высшего военного совета при наркоме обороны осталось десять. Причем репрессии в 1938 году не окончились.

Целую группу командиров расстреляли осенью 1941 года, когда немецкие войска уже подошли к Москве. Сталин предпочел уничтожить военачальников, которых так не хватало на фронте... Своих боялся больше, чем немцев?

Молотов и в конце жизни повторял:

— Никогда не жалел и никогда не пожалею, что действовали очень круто. 1937 год был необходим — главное было удержать власть. Мы обязаны 1937 году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны.

Сталин с трудно скрываемым презрением относился к окружающим. Сотрудников своих ценил невысоко. Считал, что незаменимых людей нет.

— В чем сила армии? — говорил Сталин в январе 1938 года, обращаясь к военным. — Иные думают, что сила армии в хорошем оснащении техникой, техника-де решает все. Вторые думают, что армия крепка и вся сила ее в командном составе. Это также неправильно. Главная сила армии заключается в том, правильна или неправильна политика правительства в стране... При правильной политике даже средние командиры могут сделать гораздо больше, чем самые способные командиры буржуазных государств...

Репрессии губительно сказались и на военной промышленности. В 1937 году, по данным историков, были арестованы: 272 тысячи рабочих, 289 тысяч служащих и 306 тысяч колхозников. За решетку отправляли опытных рабочих с военных заводов. На Урале, где концентрировалась военная промышленность, треть расстрелянных в годы большого террора были рабочими тяжелой промышленности.

Сверхурочный труд оставшихся на свободе привел к резкому росту травматизма и брака. На некоторых военных заводах две трети продукции оказывались бракованными...

Теперь некоторые историки говорят так: правильно, что до войны расстреляли высший командный состав армии, пришли новые, молодые командиры, которые и смогли победить врага.

Прежде всего вызывает омерзение моральный аспект этого утверждения — уверенность в том, что убийство невинных людей вообще может быть полезным.

Говорят: репрессированные командиры были глубоко отсталыми в военном отношении людьми, проку от них в сорок первом было бы немного. Конечно, пострадали разные люди. Но наиболее отсталая часть генералитета как раз благополучно пережила эпоху массового террора. Ворошилов, Буденный, Тимошенко, Кулик, Щаденко остались на своих постах или даже получили повышение. Но дело еще и в том, что массовое уничтожение командного состава подорвало обороноспособность армии, разрушило сами основы существования вооруженных сил.

Маршал Александр Михайлович Василевский, который во время Великой Отечественной возглавил Генеральный штаб, говорил так:

— Без тридцать седьмого года, возможно, и не было бы вообще войны в сорок первом году. В том, что Гитлер решился начать войну, большую роль сыграл разгром военных кадров, который у нас произошел. Да что говорить, когда в тридцать девятом году мне пришлось быть в комиссии во время передачи Ленинградского военного округа от Хозина Мерецкову, был ряд дивизий, которыми командовали капитаны, потому что все, кто был выше, были поголовно арестованы...

В мире сложилось дурное впечатление о боеспособности Красной армии. Командование вермахта пришло к выводу, что советские вооруженные силы более не представляют опасности.

6 мая 1941 года Рихард Зорге сообщал из Токио в Центр:

«Я беседовал с германским послом Оттом и морским атташе о взаимоотношениях между Германией и СССР. Отт заявил мне, что Гитлер исполнен решимости разгромить СССР и получить европейскую часть Советского Союза в свои руки в качестве зерновой и сырьевой базы...

Гитлер и его генералы уверены, что война с СССР нисколько не помешает ведению войны против Англии.

Немецкие генералы оценивают боеспособность Красной армии настолько низко, что они полагают, что Красная армия будет разгромлена в течение нескольких недель. Они полагают, что система обороны на германо-советской границе чрезвычайно слаба...»

Последний абзац начальник разведывательного управления Генштаба генерал-лейтенант Голиков вычеркнул своей рукой, оставил резолюцию: «Дать в пять адресов (без вычеркнутого)». Начальник военной разведки знал, что нельзя раздражать Сталина, уверенного в превосходстве Красной армии.

Массовые расстрелы офицеров Красной армии в предвоенные годы, по существу, привели к катастрофе лета 1941 года. Высшие командиры были уничтожены почти все, командиры среднего звена наполовину.

Например, в Белорусском военном округе арестовали всех командиров корпусов.

«Тяжелая обстановка, создавшаяся в армии и в стране в связи с массовыми арестами, продолжала действовать угнетающе, — вспоминал маршал Жуков. — Арестам подвергались уже не только крупнейшие государственные и виднейшие военные работники, но дело дошло и до командиров и политических работников частей.

После ареста командующих войсками округа И.П. Уборевича и И.П. Белова учебная подготовка высшего командного состава в округе резко снизилась, и мы почти не вызывались в округ на какие-либо учебные мероприятия».

В 1937—1938 годах сменили всех командующих округами, девяносто процентов их заместителей, восемьдесят процентов командующих корпусами и дивизиями, девяносто процентов командиров полков и их заместителей (Военно-исторический архив. 2001. № 17). К началу войны половина командиров дивизий находились на своих постах меньше полугода.

Уровень боевой подготовки в 1939 году по сравнению с 1936 годом резко упал. Упала дисциплина, командиры были растерянны, не могли навести порядок. Самым слабым местом оказалось моральное состояние армии. Репрессии и раскулачивание (а красноармейцы были в основном крестьянскими детьми) подорвали моральный дух Рабоче-Крестьянской Красной армии. Увеличилось число самоубийств, катастроф и аварий.

Политическое руководство во главе со Сталиным, уничтожая офицерский корпус, безумно его боялось. В 1937 году командиров лишили личного оружия. Впервые об этом заговорили в апреле 1940 года, когда на совещании в ЦК обсуждали плачевные итоги финской войны.

Командарм 2-го ранга Владимир Николаевич Курдюмов, начальник Управления боевой подготовки Красной армии, заявил:

— Я считаю необходимым вооружить наш командный и начальствующий состав пистолетами-автоматами.

Сталин возразил:

— У командного состава в городах не может быть, а на вооружении вообще они должны быть.

Курдюмов поправился:

— Это для войны.

Сталин объяснил свою позицию:

— Должно быть и то и другое, но в городах с этой махиной ходить нехорошо.

И в этот момент кто-то в зале сказал:

— Был приказ наркома с 1937 года снять пистолеты-автоматы с вооружения, и они лежат в каптерках, а командиры ходят без револьверов.

— Никакого оружия? — удивился Сталин, как будто не по его приказу офицеров лишили оружия.

— Никакого оружия, — подтвердил Курдюмов.

— По приказу наркома обороны и наркома внутренних дел в 1937 году они были изъяты и находятся на складах, — дал справку заместитель наркома обороны командарм 1-го ранга Григорий Иванович Кулик.

— Разве это правильно? — задал вопрос Сталин, мастерски переложив ответственность на наркома Ворошилова...

Видя, как власть относится к офицерам, и рядовые красноармейцы переставали подчиняться своим командирам: кто нами командует? А вдруг они тоже враги народа?

В «Дисциплинарный устав Красной армии» внесли новые положения:

«В случае неповиновения, открытого сопротивления или злостного нарушения дисциплины и порядка командир имеет право принять все меры принуждения, вплоть до применения оружия. Командир не несет ответственности за последствия, если он для принуждения не повинующихся приказу и восстановления дисциплины и порядка будет вынужден применять силу или оружие».

Командиры приучились бить подчиненных, и рукоприкладство перестало быть чем-то из ряда вон выходящим.

Военные потеряли уверенность в себе. Никто не был застрахован от увольнения и ареста.

На совещании начальствующего состава армии в апреле 1940 года командующий войсками Ленинградского военного округа Кирилл Афанасьевич Мерецков говорил, что офицеры отказываются ездить за границу с разведывательными заданиями:

— Командиры боятся идти в такую разведку, ибо они говорят, что потом запишут, что они были за границей. Трусят командиры.

С ним согласился начальник 5-го (разведывательного) управления Генштаба Герой Советского Союза Иван Иосифович Проскуров:

— Командиры говорят так, что если в личном деле будет записано, что был за границей, то это останется на всю жизнь. Вызываешь иногда замечательных людей, хороших, и они говорят — что угодно делайте, только чтобы в личном деле не было записано, что был за границей.

Сталин сделал вид, что удивлен:

— Есть же у нас несколько тысяч человек, которые были за границей. Ничего в этом нет. Это заслуга.

Проскуров развел руками:

— Но на практике не так воспринимается.

Сталин, конечно, прекрасно понимал, чего боятся офицеры. Практически все, кто побывал на учебе в Германии, были арестованы как немецкие шпионы. Сталин предпочитал как бы подшучивать над репрессиями, не упуская случая показать, что он здесь ни при чем.

На том же совещании он критиковал «Красную звезду», упрекнул начальника политуправления Красной армии Льва Захаровича Мехлиса:

— Вы неправильно понимаете содержание газеты. Вы занимаетесь критикой командного состава, а главное — учить наших людей военному делу.

— Об этом я говорил и просил на пленуме ЦК сменить редактора, — ответил Мехлис.

— Дело не в человеке, а в программе — военной должна быть газета или военно-бытовой, — настаивал Сталин.

— От руководителя зависит содержание газеты, — стоял на своем Мехлис, который еще недавно был редактором «Правды».

— Редактор не имеет права по-своему распоряжаться газетой, редактор имеет линию, установку. Почему эта газета должна быть газетой политуправления? — спросил Сталин.

— Она Наркомата обороны, — сообщил Мехлис.

— Это очень хорошо, — весело сказал Сталин. — Если бы газета была политуправления, она бы всех крмандиров расстреляла, одних батраков бы оставила.

В зале засмеялись, хотя веселого было мало.

«В стране создалась жуткая обстановка, — вспоминал маршал Жуков. — Никто никому не доверял, люди стали бояться друг друга, избегали встреч и каких-либо разговоров, а если нужно было — старались говорить в присутствии третьих лиц — свидетелей.

Развернулась небывалая клеветническая кампания. Клеветали зачастую на кристально честных людей, а иногда на своих близких друзей. И все это делалось из-за страха быть заподозренным в нелояльности... Ни один честный советский человек, ложась спать, не мог твердо надеяться на то, что его не заберут этой ночью по какому-нибудь клеветническому доносу...

Резко упала боевая и политическая подготовка командно-политического состава, понизилась требовательность и, как следствие, ослабла дисциплина и вся служба личного состава».

Докладные записки того же Мехлиса свидетельствовали о том, что большой террор разложил армию:

«В некоторых парторганизациях неправильно понимают критику и самокритику и, вместо того чтобы направить ее на повышение боевой подготовки и укрепление воинской дисциплины, содействуют подрыву авторитета начсостава. Бывают даже дикие случаи.

Парторганизация транспортной роты 301 полка 48-й стрелковой дивизии, обсуждая вопрос о состоянии конского состава, вынесла такую резолюцию: «Лошади находятся у нас в плохом состоянии, конюшни не покрыты, овес ссыпается на землю, у лошадей появляются заболевания и зачесы. Нет ли здесь со стороны командного состава роты у нас врагов народа?..»

У Сталина возникло опасение, что он теряет контроль над армией. И он прибег к испытанному средству. Раз нельзя доверять командному составу, то, как и в Гражданскую войну, надо поставить командиров под строгий политический контроль.

10 мая 1937 года ЦК и Совнарком приняли постановление о введении во всех воинских частях от полка и выше, а также в штабах, управлениях и учреждениях Красной армии института военных комиссаров. В ротах появилась должность политрука.

7 июня приказом наркома обороны командиры-единоначальники были освобождены от комиссарских обязанностей, что объективно ограничивало их права.

15 августа ЦИК и Совнарком утвердили «Положение о военных комиссарах Рабоче-Крестьянской Красной Армии». С одной стороны, комиссарам формально запрещалось контролировать командира, а с другой стороны, вся политическая деятельность в войсках возлагалась на комиссара, что уменьшало вес командира и лишало его самостоятельности.

В военных округах, в армиях и на флотах создавались военные советы в составе командующего (председатель) и двух членов. По положению, утвержденному 16 мая 1937 года, «Военный Совет является высшим представителем военной власти в округе. Военному Совету подчиняются все войсковые части и учреждения, расположенные на территории округа... Военный Совет подчиняется непосредственно Наркому Обороны».

Командующий округом, армией или флотом лишался единоличной власти над подчиненными ему войсками. Без подписи члена военного совета его приказ был просто недействителен.

Все приказы должны были подписываться командующим, одним из членов военного совета и начальником штаба. В июле 1937 года политбюро установило, что одним из членов военного совета становится местный партийный руководитель — секретарь обкома, крайкома или ЦК нацреспублики. Это должно было усилить контроль над армией со стороны партийного аппарата.

21 января 1938 года было принято постановление ЦК «О работе среди комсомола Рабоче-Крестьянской Красной Армии и привлечении комсомольцев в качестве заместителей и помощников политруков».

В феврале новое постановление ЦК — «О приеме красноармейцев в партию».

1 апреля — постановление ЦК «Об оставлении лучших комсомольцев — заместителей политруков в кадрах РККА».

29 августа 1939 года появилось постановление ЦК «Об отборе 4000 коммунистов на политработу в РККА». В начале 1940-го мобилизовали еще полторы тысячи коммунистов из местных парторганизаций.

23 мая 1940 года начальник политического управления Красной армии армейский комиссар 1-го ранга Мехлис отправил секретарю ЦК Жданову секретный доклад о своей работе:

«Доклад охватывает период начиная с 1938 года, когда Центральный Комитет ВКП(б) разгромил вражеский заговор в стране и в армии.

Во главе Политического Управления Красной Армии, на протяжении почти всей его истории, стояли враги народа.

Подбор кадров политсостава находился в руках преступной шайки. Троцкисты и участники белорусско-толмачевской группировки выдвигались на самые руководящие посты...

К началу 1938 года положение с кадрами политсостава был крайне сложным. В некомплекте было 10 525 человек, или 29,8 процента к штатной численности. Некомплект высшего политсостава достигал 51 процента, старшего — 45,8 процента.

Вредительство приняло огромные размеры и превратилось в армейскую болезнь, порождающую безответственность и неуверенность в работе».

Мехлис сообщал, что в 1938 году из армии были уволены 3176 политработников. В связи с арестом — 265 человек, исключенных из партии (следовательно, арестованных позднее) — 982 человека, участников антипартийных группировок (в том числе белорусско-толмачевской группировки) — 187 человек. Кроме того, по директиве наркома обороны от 21 июня 1938-го, требовавшей уволить поляков, немцев, латышей, литовцев, эстонцев, китайцев, убрали еще 863 человека...

«В работе по очистке кадров политсостава (увольнение из армии, исключение из партии) имели место грубые ошибки и перегибы, — сообщал Мехлис, — главным образом, в результате некритического отношения Военных Советов и Политуправления Красной армии к материалам особых отделов, где в то время сидели враги народа.

В порядке исправления допущенных ошибок Политуправление вернуло в армию в 1939 и 1940 годах 386 политработников...»

Мехлис пишет, что ему нужно было покрыть некомплект в 45 459 политработников. Это результат не только репрессий, но и увеличения численности армии и преобразования территориально-милиционных дивизий в кадровые. Подобрали больше сорока тысяч политработников. В основном за счет выдвижения политически подкованных красноармейцев, членов партии и комсомольцев, которых делали заместителями политрука, а потом посылали на шестимесячные курсы.

Кроме того, через обкомы мобилизовали в армию в 1939 году пять тысяч коммунистов. Но среди политработников оказались люди, которые не имели ни военного образования, ни общей культуры и к тому же тяготились службой в армии.

Да и в любом случае обилие комиссаров и политруков не могло компенсировать нехватку кадровых командиров.

К началу войны сухопутным войскам не хватало 77 тысяч офицеров, их заменяли призванными из запаса, то есть не имеющими достаточной подготовки.

В августе 1930 года приняли новый закон об обязательной военной службе, в соответствии с которым в высших и средних учебных заведениях вводилась высшая вневойсковая подготовка.

В 1940 году создали сорок с лишним новых военных училищ, вдвое увеличили количество слушателей академий — надо было пополнить комплект командиров.

Но чистка Красной армии в первую очередь ударила по преподавательскому составу военных учебных заведений, по военной интеллигенции. Были репрессированы примерно три тысячи военных преподавателей. То есть некому стало готовить молодых командиров. Уровень подготовки в военно-учебных заведениях резко снизился.

Все это сказалось на состоянии войск.

Мехлис откровенно писал о грубых нарушениях воинской дисциплины, бытовом разложении и пьянстве:

«Если до 1939 года основными видами проступков, за которые привлекали к партийной ответственности, были политические преступления, то в 1939 году резко выделяются два вила проступков: служебные преступления (привлечено к партответственности 4261 человек) и морально-бытовое разложение (привлечено 3138 человек). Среди привлеченных к ответственности за эти виды проступков большинство — лица начальствующего состава...

Пьянство продолжает оставаться бичом армии. Особенно безобразные формы принимает пьянство среди начсостава. Командир не считает зазорным появляться в пьяном виде на улице, в парке, театре и кино, что непонятно населению, предъявляющему высокие требования к Красной Армии и ее начсоставу. В ресторанах нередко пьют водку рядом сидящие начальники и красноармейцы.

Преобладающими видами нарушения воинской дисциплины являются: перепалки с начальниками, нарушение строевого устава, уставов внутренней и караульной службы, небрежное отношение к сбережению оружия и боеприпасов, самовольные отлучки и дезертирство».

После ареста многих высших командиров Ворошилов, похоже, понял, какой непоправимый ущерб нанесен армии. Он записал для себя: «Авторитет армии в стране поколеблен... Это означает, что методы нашей работы, вся система управления армией, работа моя как наркома потерпели сокрушительный крах».

Никита Сергеевич Хрущев вспоминал, что во время финской войны Сталин во всех неудачах обвинял Ворошилова. Один раз на ближней даче в Кунцеве он стал кричать на Ворошилова.

Тот тоже вскипел, покраснел и в ответ на критику Сталина бросил ему:

— Ты виноват в этом. Ты истребил военные кадры.

Сталин что-то ответил.

Ворошилов схватил тарелку и разбил ее о стол.

«На моих глазах это был единственный такой случай», — вспоминал Хрущев.

Впоследствии Ворошилов словно вычеркнул из памяти свое участие в репрессиях. На июньском пленуме ЦК в 1957 году он зло сказал Кагановичу, когда тот пытался напомнить, что все члены политбюро подписали постановление о применении пыток:

— Я никогда такого документа не только не подписывал, но заявляю, что, если бы что-нибудь подобное мне предложили, я бы в физиономию плюнул. Меня били по (царским) тюрьмам, требуя признаний, я не признавался, как же тут я мог такого рода документ подписать? А ты говоришь — мы все подписали. Так нельзя, Лазарь Моисеевич!

Ворошилов забыл, потому что страстно хотел забыть. По прошествии лет сам не верил, что мог принять в этом участие.

Однажды главный редактор «Военно-исторического журнала» генерал Николай Павленко, не имея возможности задать вопрос прямо, спросил маршала, не сожалел ли Сталин о гибели стольких выдающихся полководцев в годы репрессий.

Ворошилов неохотно ответил:

— Сталин не столько сожалел об их гибели, сколько стремился возложить ответственность за этот тяжкий грех на одного меня. Конечно, я с этим согласиться не мог и всегда отбивался.

Зять Хрущева, известный журналист Алексей Иванович Аджубей, вспоминал:

«Летом 1958-го или 1959-го на дачу в Крыму, где отдыхал Хрущев, приехал Ворошилов. Он выпил горилки с перцем, лицо его побагровело. Он положил руку на плечо Хрущеву, склонил к нему голову и жалостливым, просительным тоном сказал:

— Никита, не надо больше крови...»

Дальневосточный фронт

Ущерб, нанесенный репрессиями, стал ясен во время первых же боевых действий. Они развернулись на советско-китайской границе, в районе озера Хасан, где Красная армия столкнулась с японскими войсками.

Руководил боевыми действиями прославленный полководец Василий Константинович Блюхер. Он окончил Первую мировую унтер-офицером, отличился в Гражданскую. В 1921 году впервые попал на Дальний Восток в роли военного министра и главнокомандующего Народно-революционной армией буферной Дальневосточной Республики.

В 1924 году его командировали в Китай главным военным советником. Причем он взял себе экзотический псевдоним Зой Всеволодович Галин — по именам детей и жены.

Одновременно с ним советским военным атташе в Китае был другой будущий маршал — Александр Ильич Егоров. Помощником к нему командировали уже упоминавшегося в этой книге Валентина Андреевича Трифонова (см. Вопросы истории. 2001. № 11—12).

Вернувшись домой, в марте 1926 года Валентин Трифонов отправил в политбюро записку: «О работе полномочного представительства Советского Союза в Китае».

Его взгляды резко разошлись с мнением политического и военного руководства страны.

«Наши советники встали на путь создания просоветского правительства, — писал Трифонов. — Создавать в Китае правительство нашими руками — это авантюризм... То, что делается Советским полпредством в организации вооруженных сил Китая, является в чистом виде беспочвенной военной авантюрой. Стоит эта авантюра огромных средств советских налогоплательщиков и нашей репутации в Китае...

Наша политика такова, что столкновения в Маньчжурии и на КВЖД — неизбежны. Китайский народ рассматривает нашу активность в Китае и на КВЖД не как помощь национально-освободительному движению, а как империализм...

Мне кажется, что надо сначала выяснить, кому и для чего мы помогаем, и только потом помогать. Иначе наша миссия в Китае сведется к тому, чтобы поддерживать в Китае состояние непрерывной вооруженной борьбы, в чем нас склонны обвинять некоторые круги».

Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД) была построена Россией в соответствии с русско-китайской декларацией 1*898 года о предоставлении России в аренду на двадцать лет Порт-Артура (Люйшунь) и Дальнего (Далянь) и права на постройку в эти порты железнодорожной ветки Транссибирской магистрали. Движение поездов началось в июле 1903 года.

КВЖД проходила по территории Северо-Восточного Китая до станции Суйфыньхэ, несколько веток вели в Дальний, Порт-Артур и другие города. Конвенция утратила силу после поражения России в войне с Японией, тогда и начались трудности с управлением КВЖД.

Армейское и политическое руководство выводы Трифонова отвергло. В Москве все еще верили в мировую революцию и надеялись поднять революционную волну в беднейшем Китае.

Начальник политуправления РККА Андрей Бубнов заявил на заседании комиссии политбюро:

— Соображения Трифонова находятся в противоречии с той линией, которую мы ведем.

Трифонова из армии убрали. Но время подтвердило его правоту.

В 1927 году глава центрального китайского правительства Чан Кайши приказал арестовать коммунистов и изгнал из страны советских военных советников. Китай из потенциального союзника превратился во врага.

В 1927 году ухудшились отношения не только с Китаем, но и Англией. Британское правительство 27 мая разорвало дипломатические отношения с Советским Союзом. Эту напряженность ловко использовал Сталин, во-первых, для проведения хлебозаготовок, а во-вторых, для борьбы с оппозицией.

Угрозы войны не существовало, но пропагандистский аппарат так усердствовал, что люди испугались.

В феврале 1927 года информационный отдел ОГПУ докладывал о реакции людей на выступление наркома Ворошилова перед участниками Московской губернской партийной конференции:

«Среди городского и сельского населения распространились по многим районам Союза слухи о близкой войне. На этой почве в отдельных местностях среди некоторой части городского и сельского населения создалось паническое настроение.

Местами население старалось запастись предметами первой необходимости: солью, керосином, мукой... Отмечаются случаи отказа крестьян продавать хлеб и скот на советские деньги, благодаря чему сократился подвоз этих товаров на рынок».

Вопрос о возможности войны обсуждался на пленуме ЦК в июле 1927 года. Сталин, выступая, говорил:

— Война неизбежна — это не подлежит сомнению. Но значит ли это, что ее нельзя оттянуть хотя бы на несколько лет? Нет, не значит. Отсюда задача: оттянуть войну против СССР либо до момента вызревания революции на Западе, либо до момента, когда империализм получит более мощные удары со стороны колониальных стран — Китая и Индии.

В ожидании, когда революционная волна поднимется в Китае, Василий Блюхер два года прослужил помощником командующего войсками Украинского военного округа Ионы Якира.

10 июля 1929 года китайская полиция арестовала советских работников Китайско-Восточной железной дороги, которая находилась в совместном владении. Этот эпизод был использован для силовой акции против слабого Китая. )

Решением Реввоенсовета 6 августа 1929 года все военные силы на Дальнем Востоке были объединены в Особую Дальневосточную армию (ОДВА). Ее возглавил Василий Константинович Блюхер, как главный специалист по региону.

16 августа Советский Союз разорвал дипломатические отношения с Китаем. Сталин санкционировал отправку в Маньчжурию отрядов специального назначения, которые должны были поднять там восстание. В октябре 1929 года начались боевые столкновения с китайцами. Перед Блюхером поставили программу-минимум: нанести чувствительный удар по Китаю и «преподать урок» Чан Кайши. Программа-максимум — поднять революционное восстание в Маньчжурии, создать там дружественное Советскому Союзу правительство.

7 октября 1929 года Сталин писал Молотову:

«Пора нам перейти на точку зрения организации повстанческого революционного движения в Маньчжурии. Отдельные отряды, посылаемые нами в Маньчжурию для выполнения отдельных эпизодического характера заданий, — дело, конечно, хорошее, но это не то. Теперь надо пойти на большее.

Нам надо организовать две полковые бригады главным образом из китайцев, снабдить их всем необходимым (артиллерия, пулеметы и т. д.), поставить во главе бригад китайцев и пустить их в Маньчжурию, дав им задание: поднять восстание в маньчжурских войсках, развернуться в дивизии, занять Харбин, установить революционную власть...

Никаким «международным правам» не противоречит это дело. Всем будет понятно, что мы против войны с Китаем, наши красноармейцы охраняют лишь наши границы и не имеют намерения перейти на китайскую территорию, а если внутри Маньчжурии имеется восстание, то это вполне понятная штука в обстановке того режима...»

Программа-максимум не удалась. А чисто военную операцию Блюхер провел успешно. Слабая китайская армия не могла сдержать напора войск Блюхера. 29 декабря 1929 года в Хабаровске было подписано соглашение с Китаем об урегулировании ситуации на Китайско-Восточной железной дороге. Советские войска покинули территорию Маньчжурии. Блюхер первым удостоился только что учрежденного ордена Красной Звезды.

По всей стране проходили митинги и демонстрации, проводились встречи с героями войны против «белокитайских милитаристов», вспоминал генерал-майор Петр Григорьевич Григоренко. Подростки распевали частушку на злобу дня:

Китайский генерал Чжан Цзолинь, правивший Маньчжурией, был в 1928. году убит японцами. Впрочем, некоторые историки утверждают, что его уничтожила советская разведка.

Когда Япония в 1931 году оккупировала Северо-Восточный Китай, Сталин держался крайне осторожно. 23 сентября 1931 года он писал Кагановичу и Молотову из отпуска:

«Наше военное вмешательство, конечно, исключено, дипломатическое же вмешательство сейчас не целесообразно, так как оно может лишь объединить империалистов, тогда как нам выгодно, чтобы они рассорились...

В печати надо вести себя так, чтобы не было никаких сомнений в том, что мы всей душой против интервенции. Пусть «Правда» ругает вовсю японских оккупантов, Лигу Наций как орудие войны, а не мира, пакт Келлога как орудие оправдания оккупации, Америку как сторонницу дележа Китая. Пусть кричит «Правда» вовсю, что империалистические пацифисты Европы, Америки и Азии делят и порабощают Китай. «Известия» должны вести ту же линию, но в умеренном и архиосторожном тоне...»

Сталину, конечно, не нравилось, что японцы оккупировали Маньчжурию и оказались у советских границ. Но помогать китайцам он не спешил, потому что не доверял китайским политикам. Ворошилов выразил эти настроения в письме своему заместителю Гамарнику: «Япошки — и мерзавцы, и наглые ловкачи. Китаезы — идиоты и болваны».

Однако столкновение интересов Японии и Советского Союза в Китае неминуемо вело к военным действиям. Рано или поздно две страны должны были помериться силами на поле брани. В Москве и в Токио не сомневались, что война будет. Вопрос был в другом: когда и на какой территории?

Начальника политуправления и заместителя наркома обороны Гамарника командировали на Дальний Восток посмотреть, что понадобится армии Блюхера, если начнутся боевые действия.

Ворошилов 13 января 1932 года писал Гамарнику:

«По имеющимся дополнительным сведениям, японцы действительно ведут напряженную работу по подготовке войны и как будто бы к весне текущего года. Есть сведения, что зашевелились всерьез белогвардейцы, которые хвастаются возможностью выброски на территории СССР до ста тридцати тысяч войск. Проектируется создание «русского» дальневосточного правительства...»

Особую Краснознаменную Дальневосточную армию Блюхера, которая действовала на огромной территории, преобразовали в Дальневосточный фронт в составе двух армейских направлений — Приморского и Забайкальского. Так было проще управлять войсками.

2 июня 1932 года Каганович докладывал Сталину, который отдыхал на юге:

«Телеграммы, идущие из Японии, показывают усиление как будто мирных настроений, но в то же время есть телеграммы о том, что японские аэропланы кружатся уж очень близко возле нашей границы, и как будто (еще не проверено) были даже факты перелета, хотя и незначительного, нашей границы на Амуре.

Блюхер прислал телеграмму Ворошилову, в которой предлагает обстрелять японские аэропланы, как только они перелетят через границу, то есть через середину реки Амур. Ворошилов ответил ему, что можно лишь в том случае обстрелять, если они действительно перелетят через границу или будут летать в районе нашей флотилии.

Мы собрали Дальневосточную комиссию и решили категорически запретить стрелять и точно информировать о всех случаях Москву. Приняли мы это потому, что нельзя дать возможность командиру роты или взвода определять, когда обстрелять, когда нет. Мы не гарантированы, что какая-либо группка японских фашистов-военных может нас пробовать провоцировать на войну, и решение таких вопросов должно быть в руках центра. Думаю, что мы решили правильно.

Не обошлось, к сожалению, без инцидента с Ворошиловым: дело в том, что он не счел нужным этот вопрос не только поставить на обсуждение, но даже оповестить нас или прислать копию телеграммы.

Несмотря на то что мы не обостряли этой стороны вопроса, а обсуждали по существу, Ворошилов заявил:

— Не стану бегать к вам по мелочам, вы тут решаете сами много вопросов, а я не могу телеграмму послать.

Хороша мелочь! Обстреливать ли японские аэропланы или нет! Ну, конечно, поругались. Я думаю, мы поступили правильно, собрав комиссию и приняв такое решение, именно такой постановке вопроса мы учимся у Вас каждодневно».

Сталин не был уверен в способности Красной армии одержать победу на Дальнем Востоке и не спешил затевать с японцами войну, поэтому не поощрял никаких действий, которые могли бы ускорить столкновение.

7 июля 1932 года советник японского посольства в Москве передал в Наркомат иностранных дел ноту, в которой говорилось, что арестованный японскими властями кореец Ли признался: он и еще трое корейцев были завербованы владивостокским ГПУ, их снабдили взрывчаткой и отправили в Японию с заданием взорвать ряд мостов.

Руководитель полномочного представительства ОГПУ по Дальневосточному краю Терентий Дмитриевич Дерибас, недавно введенный в состав коллегии ОГПУ, самокритично признал, что организованная им операция не удалась: «шуму наделали, а мост не взорвали». Агентов-взрывников поймали, и они во всем признались.

Сталин, возмущенный скандальным провалом чекистов, писал Кагановичу:

«Нельзя оставлять без внимания преступный факт нарушения директивы ЦК о недопустимости подрывной работы ОГПУ и Раз-ведупра в Маньчжурии.

Арест каких-то корейцев-подрывников и касательство к этому делу наших органов создает (может создать) новую опасность провокации конфликта с Японией. Кому все это нужно, если не врагам советской власти?

Обязательно запросите руководителей Дальвоста, выясните дело и накажите примерно нарушителей интересов СССР. Нельзя дальше терпеть это безобразие!

Поговорите с Молотовым и примите драконовские меры против преступников из ОГПУ и Разведупра (вполне возможно, что эти господа являются агентами наших врагов в нашей среде). Покажите, что есть еще в Москве власть, умеющая примерно карать преступников».

Разумеется, на официальном уровне отрицалась любая причастность советских органов госбезопасности к террористическим акциям. 26 июля 1932 года заместитель наркома иностранных дел Лев Карахан пригласил к себе японского посла в Москве и сделал ему заявление от имени советского правительства:

«Все сообщение корейца Ли с начала до конца является злостным и провокационным вымыслом...

Ни Владивостокское ГПУ, ни какое-либо другое советское учреждение во Владивостоке не могло давать и не давало тех поручений, о которых показывает Ли-Хак-Ун, ни каких-либо других аналогичного характера ни корейцу Ли, ни каким-либо другим лицам...

Советское правительство надеется, что японские власти отнесутся должным образом как к автору провокационного заявления, так и примут все необходимые и энергичные меры к выяснению вдохновителей и организаторов этого преступного дела, имеющего несомненной целью ухудшение отношений между СССР и Японией».

Тем временем в Москве после короткого расследования обнаружили виновных.

16 июля политбюро приняло решение:

«а) Обратить внимание ОГПУ на то, что дело было организовано очень плохо; подобранные люди не были должным образом проверены.

б) Указать т. Дерибасу, что он лично не уделил должного внимания этому важнейшему делу, в особенности подбору и проверке людей.

в) Объявить строгий выговор т. Загвоздину как непосредственно отвечающему за плохую организацию дела.

Предрешить отзыв тов. Загвоздина из Владивостока.

г) Поручить ОГПУ укрепить кадрами военно-оперативный сектор».

Для Терентия Дерибаса тогда все закончилось благополучно. В конце года он получил второй орден Красного Знамени. Комиссар госбезопасности 1-го ранга Дерибас работал на Дальнем Востоке до ареста в августе 1937 года. Расстреляли его через год, в июле 1938 года.

Николай Андреевич Загвоздин, который так подвел Дерибаса, служил в госбезопасности с 1920 года. В апреле 1931 года его перевели из Нижегородской губернии на Дальний Восток начальником Владивостокского оперативного сектора.

После провала организованной им диверсионной операции Загвоздина перебросили в Среднюю Азию начальником особого отдела полномочного представительства ОГПУ и Среднеазиатского военного округа. Он несколько лет руководил военной контрразведкой округа. В декабре 1934 года стал по совместительству заместителем наркома внутренних дел Узбекистана, а через две недели наркомом.

Загвоздина избрали депутатом Верховного Совета СССР, дали спецзвание майор госбезопасности. Из Узбекистана в сентябре 1937 года перевели наркомом в Таджикистан. Николай Загвоздин счастливо проскочил период массового уничтожения чекистских кадров и все-таки был арестован в феврале 1939 года, когда Берия убирал остатки старых кадров. 19 января 1940 года его приговорили к высшей мере наказания и в тот же день расстреляли...

Но военные действия удалось лишь ненадолго отсрочить. Избежать конфликта при амбициях обеих сторон было невозможно. Через несколько лет начались спорадические столкновения между красноармейцами и подразделениями японской Квантунской армии, расквартированной в Маньчжурии, — в районе Гродеково в 1935 году, у острова Сычевский на Амуре и в районе селения Пакшекори в 1937 году.

Китай превратился в поле боя между Советским Союзом и Японией. Японцы полагали, что они вправе управлять всем Дальним Востоком и Юго-Восточной Азией. У Сталина были свои виды на обширные территории Китая.

Очевидная слабость центрального правительства располагала соседей к территориальным приобретениям. Сталин старался помешать тому, чтобы Китай перешел под управление японцев. Но он и не хотел укрепления китайского правительства. Он одновременно играл на нескольких досках. Для китайцев это было очевидно, но они японцев боялись больше, чем русских, и потому рассчитывали на советскую военную помощь.

Сталин помогал центральному правительству Чан Кайши в борьбе против японцев, и он же помогал коммунистической армии Мао Цзэдуна сражаться против Чан Кайши.

Правда, все делалось скрытно. Оружие поставлялось китайским коммунистам через третьи руки, чтобы у правительства Чан Кайши не было формального повода для протеста.

8 сентября 1936 года Каганович и Молотов отправили Сталину шифротелеграмму:

«Командование Китайской красной армии сообщило два варианта дальнейших действий...

Считаем возможным:

1) Согласиться с первым вариантом плана действий Китайской красной армии, а именно: занятие района Нинься и западной части провинции Ганьсу. Причем категорически указать на недопустимость дальнейшего продвижения Китайской красной армии по направлению к Синьцзяну, что может оторвать Китайскую красную армию от основных китайских районов.

2) Предрешить, что после занятия Китайской красной армией района Нинься будет оказана помощь оружием в размере 15—20 тысяч винтовок, 8 пушек, 10 минометов и соответствующего количества боеприпасов иностранного образца.

Оружие сосредоточить к декабрю 1936 года на южной границе МНР и продать через известную Урицкому (начальник разведывательного управления РККА. — Авт.) иностранную фирму, подготовив транспорт для переброски его в Нинься».

Вождь согласился.

Китайских коммунистов просили не приближаться к провинции Синьцзян, потому что Сталин одновременно помогал живущим там уйгурам обрести самостоятельность в надежде, что они вообще отделятся от Китая и, может быть, присоединятся к Советскому Союзу.

В конце 1944 года, когда значительная часть Китая была оккупирована японцами, в Синьцзяне образовалась Восточно-Туркестанская Республика. Ее провозгласили восставшие против центрального правительства Китая — не без помощи советской агентуры — уйгуры. Они сразу же обратились за помощью в советское консульство и получили ее.

Восточно-Туркестанской Республикой занимались и наркомат внутренних дел, и наркомат госбезопасности. Берия, как старший из наркомов, докладывал Сталину: «В случае удачи в Синьцзяне возникнет независимое от Китая дружественное СССР мусульманское социалистическое государство».

Уйгурам отправили военных инструкторов и оружие, хотя еще шла война и ресурсы требовались на германском фронте. Однако независимый Синьцзян даже при советской поддержке просуществовал недолго.

После капитуляции Японии в августе 1945 года китайское правительство бросило против мятежников большие силы. Берия обратился к Сталину: «НКВД просит указаний о целесообразности дальнейшей поддержки повстанческого движения мусульман в Синьцзяне». Но стало ясно, что дело обреченное. Воевать против Чан Кайши в тот момент Сталин не мог — китайцы, как и англичане с американцами, были союзниками в войне против Германии и Японии. Советских инструкторов вывели на территорию СССР, оружие у уйгуров забрали...

Бои на Хасане и судьба маршала Блюхера

Летом 1937 года японские войска развернули наступление, намереваясь полностью оккупировать Китай.

Чан Кайши сразу попросил военной помощи у Советского Союза. Он предложил забыть прежние распри и объединиться против общего врага. Сталин откликнулся немедленно.

Еще до заключения договора, 29 июля 1937 года, Сталин принял решение отправить в Китай двести самолетов и двести танков. Чан Кайши предлагал подписать договор о взаимной помощи. Сталин не хотел напрямую втягиваться в войну, поэтому 21 августа 1937 года в Нанкине был подписан более скромный договор о ненападении (см. Новая и новейшая история. 1999. № 6).

Зато Сталин предложил ввести договор в действие немедленно, без ратификации. После этого в Китай вновь стали прибывать советские военные специалисты. Некоторые из них уже приезжали в Китай в двадцатых годах.

Чан Кайши, в свою очередь, прекратил преследовать коммунистов. В сентябре 1937 года коммунистическая партия Китая и центральное правительство подписали соглашение о совместных действиях против оккупантов. Но даже сообща они с трудом противостояли наступавшей японской армии. В декабре 1937 года японские войска ворвались в Нанкин и устроили в городе резню. Чан Кайши запросил дополнительной помощи.

17 января 1938 года в Москву прибыл председатель законодательного юаня (парламента) Сунь Фо, доверенное лицо Чан Кайши. Полтора месяца с истинно восточной невозмутимостью и спокойствием он ожидал приема у Сталина и все-таки добился своего. Он потом рассказывал послу в Англии Ивану Михайловичу Майскому, как это произошло:

«Мне сообщили, что я увижу вашего лидера в определенный день, но не назвали точного времени. Я приготовился. Сижу в посольстве и жду. Наступает вечер — восемь часов, девять часов, десять часов, одиннадцать часов... Ничего!.. Несколько разочарованный, я решил лечь спать. Разделся, залез в постель. Вдруг без четверти двенадцать за мной приезжают:

— Пожалуйста, вас ждут!

Я вскочил, оделся и поехал. Вместе со Сталиным были Молотов и Ворошилов. Под конец пришли еще Микоян и Ежов. Беседа наша продолжалась с двенадцати ночи до половины шестого утра. И тут все было решено».

Сталин сказал, что вступление Советского Союза в войну с Японией невозможно, но он поможет Китаю оружием.

1 марта 1938 года было подписано соглашение о выделении кредита на покупку советского оружия на пятьдесят миллионов долларов. 10 мая Сталин и Ворошилов подписали телеграмму, адресованную Чан Кайши:

«Мы вполне понимаем тяжелое валютно-финансовое положение Китая и учитываем его. Поэтому мы и не требуем от Китая в виде уплаты за вооружение ни золота, ни иностранной валюты. Но мы бы хотели получить от Китая такие товары, как чай, шерсть, кожу, олово, вольфрам и т. д.

Мы знаем наверняка, что товары такого рода Китай мог бы поставить Советскому Союзу без ущерба для народного хозяйства и обороны Китая».

За два года, с октября 1937 года по сентябрь 1939 года, Советский Союз поставил Китаю около тысячи самолетов, восемьдесят танков, тысячу триста орудий, свыше четырнадцати тысяч пулеметов, пятьдесят тысяч винтовок, боеприпасы и снаряжение в больших количествах. Это даже больше, чем получила республиканская Испания.

В Китай прибыла группа советских летчиков. 18 февраля 1938 года они впервые вступили в бой в китайском небе. В воздушной схватке над Уханем они сбили двенадцать японских самолетов. Советские летчики защищали от налетов крупные китайские города. В предвоенные годы в Китае против японцев воевали три с половиной тысячи советских военных. Двести одиннадцать человек погибли в бою или умерли от ран. Могилы советских добровольцев находятся в Ухане, Чунцине и Нанкине.

Не желая напрямую вступать в войну, Сталин был не прочь продемонстрировать японцам мощь Красной армии, чтобы отбить у них желание двигаться на север. Этот урок должен был преподать Василий Блюхер, который стал любимчиком Сталина. Его Особая армия действовала на правах округа. Никто из командующих округами не получил в 1935 году звание маршала, только Блюхер. Остальные военачальники ему сильно завидовали.

Но события у озера Хасан оказались для Блюхера роковыми (см. Военно-исторический архив. 1999. № 7). Бои на Хасане начались 29 июля 1938 года. В советской печати писали о сокрушительном поражении японских войск. В реальности итоги были неутешительными. Прежде всего для самого Блюхера, который еще недавно с высокой трибуны в Москве клялся:

— Если грянут боевые события на Дальнем Востоке, то Особая Дальневосточная Красная армия, от красноармейца до командарма, как беззаветно преданные солдаты революции, под непосредственным руководством любимого вождя Рабоче-Крестьянской Красной армии и флота — товарища Ворошилова, центрального комитета партии, великого вождя нашей партии товарища Сталина, ответит таким ударом, от которого затрещат, а кое-где и рухнут устои капитализма!

И ему верили и горячо аплодировали. А получилось иначе.

В приказе наркома Ворошилова № 0040 от 4 сентября 1939 года говорилось:

«31 августа 1938 г. под моим председательством состоялось заседание Главного военного совета РККА в составе членов Военного совета: тт. Сталина, Щаденко, Буденного, Шапошникова, Кулика, Локтионова, Блюхера и Павлова с участием Председателя СНК т. Молотова и зам. Народного комиссара внутренних дел т. Фриновского.

Главный военный совет рассмотрел вопрос о событиях в районе озера Хасан и, заслушав объяснения комфронта т. Блюхера и члена Военного совета Дальневосточного фронта т. Мазепова, пришел к следующим выводам:

1. Боевые операции у озера Хасан явились всесторонней проверкой мобилизационной и боевой готовности не только тех частей, которые непосредственно принимали в них участие, но и всех без исключения войск Дальневосточного фронта.

События этих немногих дней обнаружили огромные недочеты в состоянии Дальневосточного фронта. Боевая подготовка войск, штабов и командно-начальствующего состава фронта оказались на недопустимо низком уровне. Войсковые части были раздерганы и небоеспособны; снабжение войсковых частей не организовано...

В результате такого недопустимого состояния войск фронта мы в этом сравнительно небольшом столкновении понесли значительные потери — 408 человек убитыми и 807 человек ранеными. Эти потери не могут быть оправданы ни чрезвычайной трудностью местности, на которой пришлось оперировать нашим войскам, ни втрое большими потерями японцев...»

Блюхера обвинили в том, что он скрывал истинное положение в подчиненных ему войсках, «систематически, из года в год, прикрывал свою заведомо плохую работу и бездеятельность донесениями об успехах» и оставил незамещенными сотни должностей командиров частей и соединений.

Приказ Ворошилова ставил точку в военной карьере Блюхера: «Все его поведение за время, предшествующее боевым действиям и во время самих боев, явилось сочетанием двуличия, недисциплинированности и саботирования вооруженного отпора японским войскам, захватившим часть нашей территории...»

А произошло вот что.

В июле 1938 года отделение пограничников Посьетского пограничного отряда заняло высоту Заозерная. Бойцы стали рыть окопы и натягивать колючую проволоку. Но высота находилась на территории Маньчжурии, ее китайское название — Чангкуфенг. Иначе говоря, пограничники нарушили государственную границу. 12 июля японцы это обнаружили и заявили протест, оставшийся без ответа.

15 июля к высоте подошел отряд японских жандармов. Советские пограничники уходить отказались. Бойцы взялись за оружие. Начальник инженерной службы Посьетского пограничного отряда лейтенант Василий Михайлович Виневитин застрелил из винтовки одного из японских жандармов на территории Маньчжурии (после боев Виневитин получил звание Героя Советского Союза).

Блюхер отправил комиссию — выяснить, что произошло. Она установила, что окопы, отрытые советскими пограничниками, находятся на маньчжурской территории (см. книгу известного военного историка генерала Н. Павленко «Была война...»).

Опытный Блюхер допустил непростительную ошибку — стал проверять законность действий пограничников у озера Хасан. А пограничные отряды входили в состав Наркомата внутренних дел. Чекисты восприняли действия Блюхера как личную обиду.

В приказе Ворошилова говорилось:

«Т. Блюхер не принял действенных мер для поддержки пограничников полевыми войсками. Вместо этого он совершенно неожиданно... подверг сомнению законность действий наших пограничников у озера Хасан.

В тайне от члена Военного совета т. Мазепова, своего начальника штаба т. Штерна, зам. Наркома обороны т. Мехлиса, зам. Наркома внутренних дел т. Фриновского, находившихся в то время в Хабаровске, т. Блюхер послал комиссию на высоту Заозерная и без участия начальника погранучастка произвел расследование действий наших пограничников.

Созданная таким подозрительным порядком комиссия обнаружила «нарушение» нашими пограничниками маньчжурской границы на три метра и, следовательно, «установила» нашу «виновность» в возникновении конфликта у озера Хасан.

Ввиду этого т. Блюхер шлет телеграмму Наркому обороны об этом мнимом нарушении нами маньчжурской границы и требует немедленного ареста начальника погранучастка и других «виновников в провоцировании конфликта» с японцами».

Иначе говоря, Блюхер установил, что в конфликте виноваты советские пограничники. Этого маршалу в НКВД не простили. Тем более, что именно в тот момент на Дальний Восток прибыл руководивший пограничниками первый заместитель наркома Ежова комкор Михаил Петрович Фриновский. Он с большой бригадой чекистов проверял кадры Особой армии, Тихоокеанского флота и Амурской флотилии.

Фриновский окончил духовное училище и одолел один класс Пензенской духовной семинарии, но в 1916 году ушел в армию, потом связался с анархистами и дезертировал. С 1919 года служил в ВЧК, в основном в военной контрразведке, в том числе был помощником начальника особого отдела Первой конной армии. Окончил курсы высшего комсостава при Военной академии имени М.Ф. Фрунзе и стал командовать войсками ОГПУ.

Николай Иванович Ежов, возглавив Наркомат внутренних дел, сделал Фриновского своим заместителем.

Фриновский не захотел принимать на себя вину за конфликт на высоте Заозерная и, напротив, обвинил Блюхера в преступном бездействии.

В Москве хотели воспользоваться ситуацией и начать боевые действия против японцев. А Блюхер не понял сталинской воли и настаивал на том, что пограничники не правы.

29 июля японцы атаковали высоту Безымянная, которая находилась рядом с Заозерной. А 31 июля захватили уже обе высоты.

1 августа Сталин по прямому проводу связался с маршалом Блюхером:

— Скажите, товарищ Блюхер, честно. Есть ли у вас желание по-настоящему воевать с японцами? Если нет такого желания, скажите прямо, как подобает коммунисту. А если есть желание, я бы считал, что вам следовало бы выехать на место немедленно...

2 августа началась контратака советских войск. В боевые действия на озере Хасан был введен целый корпус — три стрелковые дивизии и механизированная бригада. Но войска были плохо обучены и несли большие потери, чем японцы.

Маршал Иван Степанович Конев рассказывал Константину Симонову, что к началу боев на озере Хасан в одной бригаде были арестованы и ее командир, и командиры всех батальонов. Командовал бригадой начальник штаба. Пришли и за ним.

— Он просил, умолял не сажать его прежде, чем он сводит бригаду в бой, — рассказывал Конев. — Но его, конечно, посадили, и не он повел бойцов в бой, а повел бригаду какой-то командир роты и засадил ее в болото...

Захватить высоты Заозерная и Безымянная Красной армии удалось уже после того, как было подписано соглашение о перемирии и японцы отступили (Соколов Б. Истребленные маршалы). Сталин был раздражен и разочарован, Красная армия оказалась значительно слабее, чем он надеялся. Всю вину он возложил на Блюхера.

Историки говорят о том, что провал Особой армии в столкновении с японцами был прямым следствием репрессий: сказались нехватка командного состава, атмосфера подозрительности, неверие красноармейцев в оставшихся командиров, отсутствие нормальной боевой учебы.

Пока шли бои, в Наркомате обороны прямо напротив кабинета Ворошилова выделили комнату, где установили телеграфный аппарат для прямой связи со штабом Дальневосточного фронта. У аппарата круглосуточно дежурил начинавший свою службу в Генштабе Александр Михайлович Василевский, будущий маршал, которому только присвоили звание комбрига.

После боев на озере Хасан управление Дальневосточного фронта расформировали. Это совершенно уникальное явление, когда снятие командующего повлекло за собой расформирование его войск. Помиловали только члена военного совета фронта Петра Ивановича Мазепова. Он служил комиссаром Военно-медицинской академии, заместителем начальника по политчасти Артиллерийской академии имени Ф.Э. Дзержинского.

На базе Дальневосточного фронта создали две армии. 1-ю Отдельную Краснознаменную возглавил комкор Григорий Михайлович Штерн, 2-ю Отдельную Краснознаменную — комкор Иван Степанович Конев. Штерну в оперативном отношении подчинили Тихоокеанский флот, Коневу — Амурскую флотилию.

«Войска 2-й армии, когда я принял командование, — вспоминал Конев, — оказались в запущенном состоянии, некоторые части не устроены на зимних квартирах, плохо размещены, не велись на должном уровне занятия по боевой подготовке. Кое-где были арестованы руководящие работники, командиры дивизий и корпусов. Арестован был В.К. Блюхер. Все это не могло не сказаться на состоянии войск».

А ведь какой-нибудь год назад, 2.июня 1937 года, на Военном совете Сталин защищал Блюхера от политработников:

— И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять... Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него. Более того, они убедили руководящий состав военного центра, что его надо снять. Почему, спрашивается, объясните, в чем дело? Вот он выпивает. Ну, хорошо. Ну, что еще? Вот он рано утром не встает, не ходит по войскам. Еще что? Устарел, новых методов работы не понимает. Ну, сегодня не понимает, завтра поймет, опыт старого бойца не пропадает. Посмотрите, ЦК встает перед фактом всякой гадости, которую говорят о Блюхере. Путна бомбардирует. Аронштам бомбардирует нас в Москве, бомбардирует Гамарник. Наконец, созываем совещание. Когда Блюхер приезжает, видимся с ним. Мужик как мужик, неплохой. Даем ему произнести речь — великолепно. Он, конечно, разумнее, опытнее, чем любой Тухачевский, чем любой Уборевич, который является паникером, и чем любой Якир, который в военном деле ничем не отличается... Теперь уже оказалось, что за спиной Аронштама стояла японская разведка, она требовала убрать Блюхера и назначить Уборевича или Якира из заговорщиков. Кто бы мог подумать, что бывший член военного совета ОКДВА Аронштам окажется изменником, а сегодня это факт...

Начальник политуправления Особой армии армейский комиссар 2-го ранга Лазарь Наумович Аронштам требовал снять Блюхера с поста за то, что он злоупотреблял алкоголем. Для этого были основания. Генерал армии Андрей Васильевич Хрулев вспоминал потом: «Блюхер последние годы очень много пил и обосновывал это тем, что его страшно мучила экзема кожи, и он, якобы желая избавиться от болей этой экземы, употреблял очень много спиртных напитков».

Лазарь Наумович Аронштам прошел Гражданскую войну. В 1925 году его отправили на подпольную работу в Польшу и избрали секретарем ЦК компартии Западной Белоруссии и членом ЦК компартии Польши. В 1926 году польская полиция его схватила, он сидел в тюрьме. В 1928 году поляки согласились его обменять. Сначала Аронштам работал секретарем Витебского окружкома. Но уже в 1929 году его вернули в армию начальником политуправления Белорусского военного округа. А в 1933-м послали к Блюхеру начальником политуправления Особой Краснознаменной Дальневосточной армии. 31 мая 1937 года его арестовали, 25 марта 1938-го расстреляли.

За неудачные бои у озера Хасан было наказано командование 1-й Приморской армии: от своих должностей освободили командующего армией комдива Кузьму Петровича Подласа, члена военного совета М.В. Шуликова и начальника штаба полковника Александра Ивановича Помощникова. Их обвинили в том, что их преступное бездействие привело к тому, что японцам удалось захватить и временно укрепиться на господствующей высоте Заозерной.

Военная коллегия Верховного суда приговорила Подласа к пяти годам исправительно-трудового лагеря, Помощникова — к трем, Шуликова — к двум годам. Двум последним наказание назначили условно.

Дело Кузьмы Петровича Подласа позднее пересмотрели, и незадолго до Великой Отечественной он вернулся в армию. Генерал-лейтенант Подлас, командующий 57-й армией на Юго-Западном фронте, погиб в мае 1942 года в окружении под Харьковом. Генерал-майор Помощников, заместитель начальника штаба 1-го Прибалтийского фронта, погиб в октябре 1944 года, похоронен в Шяуляе.

Вслед за Блюхером в ноябре 1938 года арестовали и старшего майора госбезопасности Григория Федоровича Горбача, который буквально два месяца возглавлял особый отдел ГУГБ НКВД по Особой Дальневосточной армии. Его обвинили в том, что не распознал в командующем врага.

Блюхер находился под присмотром чекистов даже в те годы, когда он нравился Сталину, когда его имя гремело по всей стране и о нем слагали песни.

8 августа 1938 года, еще до ареста Блюхера, его порученец С.А. Павлов на допросе дал такие показания:

«В декабре 1930 или январе 1931 года, точно не помню, на квартире Блюхера собралась группа высшего и старшего комполитсостава армии, прибывшего в Хабаровск на совещание... Кто-то из них, не могу восстановить в памяти, кто именно, вручил мне книгу (кажется, «Современная тактика»), сказав, что взял эту книгу здесь же, в квартире Блюхера, из его личной библиотеки, и попросил меня эту книгу положить на место в книжный шкаф.

Я с этой книгой направился в кабинет, где находилась библиотека Блюхера, и по дороге, перелистывая книгу, обнаружил между страницами лист бумаги с текстом, напечатанным на машинке. Я обратил внимание на подпись снизу этого письма: «С комприветом А.И. Рыков» (подпись от руки и подставленные в скобках на машинке инициалы и фамилия).

Заинтересовавшись, я прочитал несколько строк этого документа и в тексте заметил следующую фразу:

«В недалеком будущем Вам предстоит стать во главе всех Вооруженных Сил Союза как самому выдающемуся и авторитетному командиру Красной Армии».

Я не стал дочитывать письма и сразу понял, что оно является важным политическим документом, свидетельствующим о каких-то контрреволюционных замыслах Рыкова и Блюхера, вызвал в отдельную комнату заместителя начальника политуправления армии Скворцова и передал ему это письмо, сообщив, при каких обстоятельствах я его обнаружил.

Скворцов тут же, прочитав письмо, позвал Блюхера и при мне спросил его:

— Что это за письмо?

Блюхер ответил:

— Это провокационная афера, я об этом предупрежден особым отделом».

Павлов обратил внимание, что Блюхер очень спокойно говорил об этом письме. Интересно, что этот факт никак не был отражен в следственных материалах. Скорее всего, это была работа госбезопасности, которая изготовила письмо от имени Рыкова, чтобы прощупать Блюхера — как он будет реагировать?

31 августа 1938 года Блюхера, вызванного в Москву, на заседании политбюро освободили от должности.

Блюхер дружил с наркомом Ворошиловым. Они были близки семьями, вместе отдыхали, вместе охотились, выпивали. Несмотря на жесткий тон ворошиловского приказа, Блюхер полагал, что Климент Ефремович остается ему другом.

Ворошилов предложил Блюхеру вместе с семьей отдохнуть на его даче «Бочаров ручей» в Сочи, пока маршалу подыщут новую должность. Там Василия Константиновича взяли 22 октября 1938 года.

Через день в Ленинграде арестовали его бывшую жену Галину Павловну Покровскую, хотя последние годы они жили врозь. На Галине Павловне Блюхер женился в Гражданскую войну. Ее обвинили в том, что она знала о преступных замыслах Блюхера, но не сообщила чекистам. 10 марта 1939 года военная коллегия приговорила ее к расстрелу.

У них было двое детей — дочь Зоя и сын Всеволод. Чекисты не выпускали их из поля зрения. Зою арестовали в 1951 году, когда она сама стала матерью, и ее ребенку было всего семь месяцев. Особое совещание отправило дочь Блюхера в Казахстан в ссылку. Только в 1956 году она смогла вернуться в Ленинград. Узнала, что мать расстреляли в лагере, а отец погиб в тюрьме.

Всеволод Блюхер пошел на фронт, воевал рядовым в 235-м отдельном армейском зенитном артиллерийском полку. В феврале 1945 года отличился в боях на подступах к Данцигу (Гданьску) — забросал гранатами немецкую пулеметную точку. Его представили к ордену Красного Знамени, но вышестоящие инстанции решили, что сын врага народа награды не заслуживает. Всеволод Блюхер получил заслуженный орден в 1964 году, когда отца реабилитировали...

Во второй раз Блюхер женился на Галине Александровне Кольчугиной. Ее арестовали в один день с ним. Она. к тому времени была слушателем 4-го курса военного факультета Академии связи имени В.Н. Подбельского. Ее обвинили в шпионаже и в участии в антисоветском военном заговоре.

С ней беседовал сам Берия, угощал фруктами, уговаривал во всем признаться. Ночами ее допрашивали. После допросов ее приводили в камеру под руки, в обморочном состоянии. Она дала показания на Блюхера. Но это ее не спасло. Ее приговорили к расстрелу 14 марта 1939 года.

Не дала показаний только третья жена — Глафира Лукинична Безверхова. Особое совещание при НКВД приговорило ее к восьми годам исправительно-трудовых лагерей за то, что «она, являясь женой бывшего маршала Советского Союза В.К. Блюхера, знала о его антисоветской деятельности и не донесла об этом органам советской власти». После отбытия срока ее отправили в административную ссылку и освободили только после реабилитации маршала.

Чтобы сломить Блюхера, ему устраивали очные ставки с теми, кто уже беспрекословно исполнял волю следователей. Это были его бывшие подчиненные: командарм 1-го ранга Иван Федорович Федько, который до мая 1937 года возглавлял Приморскую группу войск ОКДВА, а потом стал первым заместителем наркома, и бывший член военного совета Особой Дальневосточной армии комкор Григорий Давыдович Хаханьян.

Но Блюхер отверг все обвинения. Тогда Берия приказал бить маршала.

Когда после смерти Сталина начался процесс реабилитации, бывший заместитель начальника Лефортовской тюрьмы по оперативной части Юрий Иосифович Харьковец рассказал: «Я однажды лично был свидетелем, как Берия с Кобуловым в своем кабинете избивали резиновой дубинкой заключенного Блюхера».

Один из бывших следователей НКВД показал, как после ноябрьских праздников 1938 года увидел в Лефортовской тюрьме маршала: «Сразу же обратил внимание на то, что Блюхер... был сильно избит, ибо все лицо у него представляло сплошной синяк и было распухшим».

Кроме того, чекисты проводили внутрикамерную обработку маршала. К Василию Константиновичу подсадили агента — да не простого, а бывшего начальника УНКВД по Свердловской области комиссара госбезопасности 3-го ранга Дмитрия Матвеевича Дмитриева (Плоткина), который был депутатом Верховного Совета. Дмитриев угощал Блюхера коньяком, полученным от особистов, и уговаривал сотрудничать со следствием.

Дмитриев окончил в 1918 году земское коммерческое училище в Екатеринославе, в 1920-м вступил в войска украинской ЧК. С 1922-го служил в органах госбезопасности, занимался экономическими преступлениями, в 1932-м был награжден орденом Красного Знамени. В 1935 году он стал заместителем начальника экономического отдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР. В июле 1936-го получил самостоятельную работу — поехал в Свердловск начальником управления.

Под руководством Дмитриева шли первые аресты командного состава армии после февральско-мартовского (1937 года) пленума ЦК. Они начались с руководства Уральского военного округа, которым командовал комкор Илья Иванович Гарькавый.

За «самоотверженные действия при выполнении правительственных заданий» Дмитриев получил в декабре 1937 года орден Ленина. О его методах работы начальник особого отдела ГУГБ НКВД комбриг Николай Николаевич Федоров, доклады вал первому заместителю наркома Михаилу Фриновскому:

«У него было мало поляков, он отдал кое-где приказ арестовать всех, у кого фамилия оканчивается на «ский». В аппарате острят по поводу того, что если бы Вы в это время были на Урале, то могли бы попасть в списки подлежащих аресту».

(Командарма 1-го ранга Фриновского арестовали позже, в апреле 1939 года. Перед этим он полгода возглавлял Министерство военно-морского флота. Взяли его жену и сына Олега, который учился в военной спецшколе и дружил с Василием Сталиным и Степаном Микояном.

По словам Миякояна-младшего, «Олег Фриновский был высокий, красивый парень, слегка «пижонистый», но неплохой товарищ». Фриновского-младшего арестовали в тот момент, когда он находился в компании своих друзей.

«Вдруг позвонили в дверь, — вспоминает Степан Микоян, — и позвали Василия Сталина. Вернувшись в комнату, он передал Олегу, что хотят видеть его. Олег вышел, а Вася шепнул мне, что пришли его арестовывать».

Показательно, что ни у кого из детей высокопоставленных родителей не возникло ни чувства возмущения, ни желания заступиться за товарища. А ведь если бы Василий Сталин что-нибудь сказал, чекисты бы уехали ни с чем. Но...

«Из окна мы видели, — продолжает свой рассказ Микоян, — как Олега усадили в «эмку» и увезли. Потом говорили, что он якобы состоял в «молодежной антисоветской группе».

Олег Фриновский повел себя порядочнее своих приятелей. Анастас Иванович Микоян успокоил сына: Олег Фриновский на допросе сказал, что Микоян-младший ничего не знал о его делах. А ведь вполне мог бы назвать Степана Микояна и других юношей своими единомышленниками, доставить неприятность бывшим друзьям, проявившим такое равнодушие к судьбе товарища... «Больше я никогда о нем не слышал, — заключает свой рассказ Степан Микоян, — на свободу он не вышел».)

Комиссара госбезопасности 3-го ранга Дмитриева перевели в Москву и назначили начальником Главного управления шоссейных дорог НКВД, а через месяц, в июне 1938 года, арестовали. Он сразу предложил свои услуги следствию, надеясь на снисхождение. Но его все равно в сентябре 1939 года приговорили к высшей мере наказания и расстреляли. Блюхера он пережил меньше чем на год.

Сохранилась запись внутрикамерной беседы между Дмитриевым и Блюхером от 6 октября:

«Блюхер. Физическое воздействие... Как будто ничего не болит, а фактически все болит. Вчера я разговаривал с Берия, очевидно, дальше будет разговор с народным комиссаром.

Дмитриев. С Ежовым?

Блюхер. Да. Ой, не могу двигаться, чувство разбитости».

Маршалу не давали прийти в себя. Вновь вызвали на допрос и пригрозили отправкой в Лефортово. У этой тюрьмы была особо мрачная репутация.

После допроса появился дежурный надзиратель, сказал:

«Приготовьтесь к отъезду, через час вы поедете в Лефортово,

Б л ю х е р. С чего начинать?

Дежурный. Вам товарищ Берия сказал, что от вас требуется, или поедете в Лефортово через час. Вам объявлено? Да?

Б л ю х е р. Объявлено... Вот я сижу и думаю. Что же выдумать? Не находишь даже.

Дмитриев. Вопрос решен раньше. Решение было тогда, когда вас арестовали. Что было для того, чтобы вас арестовали? Большое количество показаний. Раз это было — нечего отрицать. Сейчас надо найти смягчающую обстановку. А вы ее утяжеляете тем, что идете в Лефортово.

Б л ю х е р. Я не шпионил.

Дмитриев. Вы не стройте из себя невиновного. Можно прийти и сказать, что я подтверждаю и заявляю, что это верно. Разрешите мне завтра утром все сказать. И все. Если вы решили, то надо теперь все это сделать...

Б л ю х е р. Меня никто не вербовал.

Дмитриев. Как вас вербовали, вам скажут. Когда завербовали, на какой почве завербовали.

Б л ю х е р. Я могу сейчас сказать, что я был виноват.

Дмитриев. Надо сказать — состоял в организации...

Б л ю х е р. Не входил я в состав организации. Нет, я не могу сказать...

Дмитриев. Какой вы чудак, ей-богу. Вы знаете (называет непонятную фамилию)! Три месяца сидел в Бутырках, ничего не говорил. Когда ему дали в Лефортово — сразу сказал... Доказано, что вы шпион. Что, вам нужно обязательно пройти камеру Лефортовской тюрьмы? Вы хоть думайте...»

Лефортовской тюрьмы Блюхер не избежал, потому что продолжал упорствовать и нужных следствию показаний не давал.

В 1956 году допрашивали бывшего начальника Лефортовской тюрьмы капитана госбезопасности Петра Алексеевича Зимина. Он рассказывал:

«Часто на допросы приезжали и наркомы НКВД, как Ежов, так и Берия, причем и тот и другой также применяли избиение арестованных. Я лично видел... как Берия избивал Блюхера, причем он не только избивал его руками, но с ним приехали какие-то специальные люди с резиновыми дубинками, и они, подбадриваемые Берия, истязали Блюхера, на которого надели наручники. Причем он сильно кричал:

— Сталин, слышишь ли ты, как меня истязают?

Берия же, в свою очередь, кричал:

— Говори, как ты продал Восток!»

У наркома внутренних дел в Лефортовской тюрьме был кабинет. Он лично допрашивал наиболее важных заключенных.

В 1955 году сотрудник НКВД, в 1938 году находившийся в окружении Ежова, показал в военной прокуратуре:

«Блюхера я видел дважды, 5 и 6 ноября. Он был невероятно сильно избит. Все лицо у него представляло сплошной синяк. Допрашивал его Иванов с участием Берия (тогда заместитель Ежова)... Я спросил у Иванова:

— Что это значит?

Иванов мне ответил:

— Ему здорово попало...

Блюхер был арестован по подозрению в связях с Японией и в намерении бежать туда с помощью брата-летчика».

Брата Блюхера, Павла Константиновича, капитана-летчика, который командовал авиационным звеном при штабе военно-воздушных сил Дальневосточного фронта, тоже арестовали и расстреляли...

Через три недели избиений маршал не выдержал. 6 ноября 1938 года он дал показания, что был участником и заговора правых, и военного заговора.

Женщина, которая сидела в одной камере с его женой, Галиной Александровной, вспоминала, что та рассказала об устроенной ей очной ставке с Василием Константиновичем:

«Маршал был до неузнаваемости избит и, находясь почти в невменяемом состоянии, в присутствии ее, а также двух других его бывших жен, наговаривал на себя чудовищные вещи и просил, чтобы Кольчугина-Блюхер и остальные бывшие его жены все это подтвердили.

Я помню, что Кольчугина-Блюхер с ужасом говорила о жутком, растерзанном виде, который имел Блюхер на очной ставке, и бросила фразу:

— Вы понимаете, он выглядел так, как будто побывал под танком».

Три дня Блюхер давал показания, а 9 ноября он скончался. В акте судебно-медицинской экспертизы, составленной медчастью Лефортовской тюрьмы, говорится, что причина смерти — закупорка легочной артерии тромбом, образовавшимся в венах таза. Его так сильно избивали...

Берия сразу позвонил Сталину. Тот приказал приехать в Кремль и доложить лично. Вернувшись от вождя, Берия сказал подчиненным, что Сталин распорядился отправить тело Блюхера в Бутырскую тюрьму для составления акта, а потом сжечь в крематории...

Новые бои с японской Квантунской армией, на сей раз на территории Монголии, проходили уже без маршала Блюхера.

Халхин-Гол

Причиной боев на Халхин-Голе стал все тот же конфликт интересов Советского Союза и Японии.

Япония рассматривала поставки советского оружия Китаю и появление там военных советников как враждебные действия и хотела заставить Сталина прекратить помощь Китаю.

На японских картах Монгольская Народная Республика значилась как Внешняя Монголия. Внутренняя Монголия входила в состав Китая. Но раз японцы надеялись оккупировать весь Китай, то почему бы не попробовать присоединить и Внешнюю Монголию?

Монгольскую Народную Республику признал только Советский Союз. Китайское правительство, кстати, согласилось признать Монголию только после того, как советские войска в августе сорок пятого вступили в войну с Японией и вошли на китайскую территорию, а сами монголы 20 октября на плебисците единодушно проголосовали за самостоятельное государство. Впрочем, не только Чан Кайши, но и Мао Цзэдун, придя к власти в 1949 году, считал, что Монголия не имеет права на существование...

Сохранение Монголии под советским контролем не было простым делом. Еще весной 1932 года в Монголии вспыхнуло восстание. Монголы взбунтовались против социалистической власти.

В Москве члены политбюро пришли к выводу, что монгольское руководство само виновато, потому что «слепо копировало политику Советской власти в СССР». Монгольским властям рекомендовали временно отказаться от коллективизации, не ликвидировать частную торговлю, проводить политику, которая соответствует «буржуазно-демократической республике».

Политбюро предложило отправить в Монголию советские войска. Сталин возразил:

«Нельзя смешивать Монголию с Казахстаном или Бурятией. Главное — надо заставить монгольское правительство изменить политический курс в корне. Надо оттеснить (временно) «леваков» и выдвинуть вместо них на места министров и руководителей ЦК Монголии людей, способных проводить новый курс, то есть нашу политику...

Конечно, если положение в Урге безнадежно (в чем я сомневаюсь, так как сообщение полпреда Охтина считаю необъективным), — можно пойти на ввод бурят-монгольских частей, но на эту штуку, как временную меру, можно пойти лишь в самом крайнем случае, имея при этом в виду, что ввод войск есть второстепенная и дополнительная мера к главной мере — к изменению политического курса».

Позже Сталин писал Ворошилову:

«Если поворот политики в Монголии пройдет более или менее сносно, Монголия сохранит независимость, если же нет, никакие «военные действия» не спасут ее от съедения со стороны японо-маньчжур...»

Восстание удалось подавить. Монголия осталась под советским контролем.

А непосредственным поводом для боев на Халхин-Голе стало отсутствие точной границы между Монголией и Маньчжурией (см. Новая и новейшая история. 2001. № 2).

Там находилась пограничная зона шириной до сотни километров без каких-либо опознавательных знаков, по которой в обе стороны свободно кочевали местные племена. Когда японцы создали в Северо-Восточном Китае марионеточное государство Маньчжоу-Го, в пограничной зоне начались стычки между японскими и монгольскими пограничниками.

Японцы жаловались на монголов советским дипломатам. Те попытались с помощью военных и разведчиков разобраться, на чьей же территории действительно происходят стычки.

Обнаружились две карты. Карта, составленная еще военно-топографическим управлением Генштаба русской армии в 1906 году, и обновленная карта, изданная Управлением военной топографии РККА в 1934 году. Обе оказались не в пользу Монголии. Граница с Маньчжурией была проведена севернее реки Халхин-Гол. В Генштабе нашлась еще карта 1933 года, на которой граница была проведена непосредственно по реке Халхин-Гол. Но и она свидетельствовала о том, что спорная территория Монголии не принадлежит.

Когда уже шли бои, нарком внутренних дел Берия сообщил Сталину и Молотову, что чекисты обнаружили в Улан-Баторе другую карту, которая устроит советское руководство:

«Нашлась еще одна карта, датированная 5 июля 1887 года, причем аналогичных экземпляров ни в архивах НКИД, ни в Управлении Военной Топографии РККА, ни в генштабе РККА обнаружить не удалось».

Карта была хороша тем, что определяла границы «восточнее реки Халхин-Гол», таким образом получалось, что спорные территории на самом деле — территория Монголии.

Относительно других, «неправильных», карт Берия обещал разобраться и наказать виновных:

«Нами ведется расследование, на основании каких материалов и документов в январе 1934 года Управлением Военной Топографии РККА была издана карта, по которой государственные границы показаны проходящими по реке Халхин-Гол».

Монголия существовала в ситуации полной изоляции и управлялась из Москвы. Она поддерживала отношения только с Советским Союзом. Японцы предлагали монголам начать переговоры с тем, чтобы договориться о границе. Но Сталин не хотел переговоров и не позволял Монголии устанавливать дипломатические отношения с другими странами и даже запрещал выдавать визы иностранцам, желавшим посетить Улан-Батор.

12 марта 1936 года в Улан-Баторе был подписан советско-монгольский протокол о взаимопомощи сроком на десять лет. На основе этого документа в сентябре 1937 года начался массированный ввод советских войск в Монголию. Сталин хотел преподать японцам урок, зная слабость японской армии, которая не располагала ни современными танками, ни авиацией.

Правда, первые бои на Халхин-Голе в мае 1939 года сложились для Красной армии неудачно.

Георгий Константинович Жуков рассказывал, как во время боев на Халхин-Голе 32-я стрелковая дивизия после нескольких залпов японской артиллерии просто бросилась бежать. Жуков и его командиры еле остановили бегущих.

Сталин стал искать виновных. Руками маршала Хорлогийна Чойбалсана он сменил все умеренное руководство Монголии, которое не стремилось к военному конфликту с соседями.

В Улан-Баторе арестовали три десятка человек во главе с первым секретарем ЦК монгольской народно-революционной партии — министров, руководителей вооруженных сил и органов безопасности, словом, все руководство страны. Их доставили в Москву и посадили. 5 июля 1941 года дела всех тридцати монгольских руководителей рассмотрела военная коллегия Верховного суда СССР (не Монголии!). 27 и 28 июля их расстреляли под Москвой.

Чойбалсан стал главой правительства.

В Монголию перебросили дополнительные силы Красной армии, и они с большим трудом все-таки одержали победу над отсталой японской армией.

В июле на Халхин-Гол прибыл комкор Георгий Жуков.

20 августа Жуков начал наступление, к утру 31 августа он доложил, что противостоявшие ему японские части разгромлены. 15 сентября в Москве Молотов и японский посол Сигэнори Того подписали соглашение о прекращении военных действий.

Японские войска не были готовы к боевым действиям. 23-я японская пехотная дивизия, с которой сражалась Красная армия, была сформирована в Маньчжурии из необученных и необстрелянных новобранцев (см. Япония сегодня. 1999. № 8).

Генерал Павел Семенович Рыбалко (будущий маршал бронетанковых войск), служивший накануне большой войны в разведуправлении, вспоминал: «На Халхин-Голе и в Финляндии мы опозорились на весь мир. Армией командуют неграмотные люди — командиры эскадронов, вахмистры без образования и опыта» (Знамя. 1990. № 6).

16 сентября 1939 года — после подписания в Москве соглашения о прекращении боевых действий — эта маленькая война закончилась. Бои на Халхин-Голе принесли первую военную славу генералу Георгию Константиновичу Жукову и доставили большое удовольствие вождю.

2 июня 1940 года Сталин впервые принял Жукова. Беседа продолжалась полчаса, присутствовал еще и Молотов. Сталин обласкал полководца, который привез ему победу. Комкор Жуков получил звание сразу генерала армии, минуя звания командарма 1-го и 2-го ранга. В «Красной звезде» сообщение о присвоении новых званий начиналось с фамилии Жукова.

В одном из разговоров с немецкими дипломатами в Москве Сталин заметил, что готов и к полномасштабной войне с Японией. Он с удовольствием констатировал, что в боях на Халхин-Голе японцы потеряли не меньше двадцати тысяч человек.

— Это единственный язык, который понимают азиаты, — сказал Сталин. — Я сам — один из них и знаю, что говорю.

Впрочем, вождь осознавал, что на Халхин-Голе было сравнительно небольшое сражение.

В апреле 1940 года, выступая перед военными, Сталин откровенно сказал:

— Мелкие эпизоды в Маньчжурии, у озера Хасан или в Монголии, это чепуха, это не война, это отдельные эпизоды на пятачке, строго ограниченном. Япония боялась развязать войну. Мы тоже этого не хотели, и некоторая проба сил на пятачке показала, что Япония провалилась. У них было две-три дивизии, и у нас две-три дивизии в Монголии. Столько же на Хасане. Настоящей, серьезной войны наша армия еще не вела...

С Гитлером или с Западом?

Сталин решил, что хватит заниматься только внутренними делами. Пора выходить на мировую арену и играть по-крупному. Хваткий и уверенный в себе Адольф Гитлер получал все, что хотел. Старая Европа пасовала перед его напором, наглостью и цинизмом. А в Москве сидели не менее напористые, хваткие и циничные люди.

Сближение с нацистской Германией началось еще в 1938 году. Сталин осторожничал, не зная, как подступиться к идеологическому врагу.

В октябре 1938 года нарком иностранных дел Максим Максимович Литвинов и немецкий посол в Москве граф Фридрих Вернер фон Шуленбург договорились о том, что пресса и радио обеих стран будут воздерживаться от прямых нападок на Сталина и Гитлера. 19 декабря 1938-го было подписано торговое соглашение между двумя странами.

После этого Гитлер сделал небывалый жест, который долго обсуждался в Берлине и в других европейских столицах. Вечером 12 января 1939 года в Берлине в имперской канцелярии был устроен новогодний прием, на который был приглашен дипломатический корпус. Адъютант Гитлера Фритц Видеман так описал происшедшую там сцену:

«Гитлер приветствовал русского полпреда особенно дружелюбно и необычно долго беседовал с ним. Взгляды всех присутствующих были направлены на них, и каждый мысленно задавал вопрос: что здесь происходит? Чем дольше продолжалась беседа и чем дружелюбнее она протекала, тем сильнее становилось затаенное волнение.

В этот день русский стал центральной фигурой дипломатического приема. Все теснились вокруг русского, как пчелы вокруг меда. Каждый хотел знать, что, собственно, фюрер ему сказал...

Я не знаю, о чем говорил фюрер с русским полпредом. Но манера и откровенно дружелюбное настроение, с которым он это делал, являлись недвусмысленным признаком того, что в его позиции что-то изменилось. Во всяком случае, Гитлер намеренно выделил русского».

Советский полпред Андрей Федорович Мерекалов (он работал в Берлине в 1938—1939 годах) докладывал в Москву:

«Гитлер поздоровался со мной, спросил о житье в Берлине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и распрощался... Внешне Гитлер держался очень любезно и, несмотря на мое плохое владение немецким языком, поддержал свой разговор без переводчика».

Демонстративно дружественный прием советского полпреда был жестом, основанным на реальном расчете. Гитлеру доложили, что без поставок советского сырья увеличение военного производства исключено, следовательно, невозможно и военное противостояние с западными державами. Если вермахт желает воевать, ему нужны, как минимум, прочные торговые отношения с Советским Союзом.

А Гитлер собрался воевать. Охваченный стремлением расширить свою империю, он до последнего колебался: с кем ему воевать и против кого? И западные демократии, и коммунистический Советский Союз в равной степени были врагами, которых следовало сокрушить, чтобы дать Германии простор и преобразовать европейское пространство.

Придя к власти, Гитлер прощупывал поляков на предмет совместных действий против России. По его поручению председатель сената города Данцига (польское название — Гданьск, после Первой мировой войны город находился под управлением Лиги Наций) Герман Раушнинг в начале 1934 года беседовал с главой Польши маршалом Пилсудским, с другими видными польскими политиками. Вернувшись, доложил: Пилсудский дал понять, что готов искать общий язык с Германией.

Гитлер долго молчал. Трудно было понять, слышит он Раушнинга или нет. Потом сказал:

— Это неплохо, если на востоке я смогу действовать совместно с Польшей, а не против Польши. Во всяком случае, я дам полякам шанс.

— Вы собираетесь объединиться с Польшей и нанести удар России? — уточнил Герман Раушнинг.

— Вполне возможно, — ответил Гитлер и добавил: — Советская Россия — это крепкий орешек. Вряд ли я смогу с нее начать.

Гитлер хотел, чтобы Польша передала ему часть своих территорий. Что поляки потребуют в качестве компенсации?

— Они вряд ли удовлетворятся одной Белоруссией, — осторожно заметил Раушнинг. — Им нужны Прибалтика и Причерноморье.

— Об Украине пусть и не мечтают, — прервал его Гитлер.

— Если Польша поступится своими интересами на западе, — сказал Раушнинг, — она захочет реализовать свои территориальные претензии к Украине, к Литве, а может быть, даже к Латвии. Польские политики представляют себе будущее страны в форме Великопольской империи от Балтийского до Черного моря.

— Мне не нужно, чтобы у нас под боком оказалась мощная в военном отношении польская империя, — грубо прервал его Гитлер. — В такой ситуации какой мне интерес воевать с Россией?

— Но, не учитывая интересов Польши, мы едва ли сможем уговорить ее поступиться западными территориями, — возразил Раушнинг.

— Тогда я заставлю поляков отдать эти земли. Я думаю, что мне не составит труда разделить Польшу. Я вовсе не собираюсь добиваться взаимопонимания с поляками. Мне нет нужды делить власть с кем бы то ни было.

Гитлер прошелся по кабинету:

— В любой момент я могу найти общий язык с Советской Россией. Я могу разделить Польшу в любое удобное для меня время...

— А если Англия и Франция объединятся с Россией? — поинтересовался Раушнинг.

— Тогда мне просто придет конец, — отрезал Гитлер...

5 января 1939 года Гитлер принял польского министра иностранных дел полковника Юзефа Бека. Фюрер практически откровенно предложил военный союз против России:

— Каждая использованная против СССР польская дивизия означает экономию одной немецкой дивизии.

Министр Бек отверг предложение фюрера.

Польские власти испытывали давнюю неприязнь к советскому руководству, боялись Сталина, но в 1939 году уже ясно понимали, что Гитлер еще опаснее. Вернее сказать, поляки в равной степени опасались и тех и других соседей.

Пилсудский еще в 1934 году в узком кругу говорил:

— Польша на протяжении всей своей истории со времен Екатерины и прусского Фридриха испытывала на собственной шкуре, что бывает, когда два ее самых могущественных соседа смогут сговориться между собой. Польшу тогда рвут на куски.

В конце января 1939 года министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп поехал в Варшаву, чтобы предпринять последнюю попытку объединиться с Польшей против русских.

Министр иностранных дел Польши Юзеф Бек вспоминал: «Риббентроп в конечном счете пытался вовлечь нас в антирусскую комбинацию. В ответ ему было сказано, что мы (поляки) очень серьезно относимся к нашему договору о ненападении с Россией и рассматриваем его как долгосрочное решение».

Германия требовала от Польши отказаться от «вольного города Данцига», который должен быть немецким городом, и разрешить прокладку к Данцигу экстерриториальной автострады и железнодорожной линии.

Польское руководство отвергло этот ультиматум.

Тогда Гитлер принял окончательное решение: первый удар будет нанесен по Польше, раз она не желает исполнять требования Германии. Реакции Англии и Франции Гитлер не боялся — западные демократы не решатся воевать. А вот как поведет себя Сталин, этого в Берлине не знали. Если Советский Союз окажет Польше военную поддержку, исход военной кампании становится неопределенным...

10 марта 1939 года, выступая на XVIII съезде партии, Сталин говорил, что западные державы пытаются «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований».

Считается, что выступление Сталина знаменовало перелом в советской внешней политике. На самом деле ослепленный ненавистью к западным демократиям, Сталин давно шел к этому шагу. По существу, он предлагал Гитлеру отказаться от вражды к Советскому Союзу, а в обмен получить поддержку в противостоянии западному миру.

Но этот сигнал в Берлине не был замечен.

Тогда в середине апреля советский полпред в Германии попросился на прием к статс-секретарю германского министерства иностранных дел барону Эрнсту фон Вайцзеккеру и сказал:

— Идеологические расхождения вряд ли влияли на отношения с Италией и не должны стать камнем преткновения в отношениях с Германией. С точки зрения Советского Союза, нет причин, могущих помешать нормальным взаимоотношениям. А начиная с нормальных, отношения могут становиться все лучше...

Но и этот намек остался безответным.

21 апреля 1939 года отношения с Германией Сталин обсуждал вместе с Молотовым и Ворошиловым. На совещание был вызван нарком иностранных дел Максим Максимович Литвинов (в последний раз, через две недели он лишится должности), его заместитель Владимир Петрович Потемкин, полпред в Англии Иван Михайлович Майский и полпред в Германии Андрей Федорович Мерекалов.

Спросили мнение Мерекалова. Он ответил, что Гитлер все равно будет стремиться к агрессии против Советского Союза, из этого и надо исходить. Сближение невозможно. Сталин думал иначе, и в Берлин Мерекалов не вернулся.

3 мая на заседании политбюро утвердили постановление «Об аппарате НКИД»:

«Поручить тт. Берия (председатель), Маленкову, Деканозову и Чечулину навести порядок в аппарате НКИД, выяснить все дефекты в его структуре, особенно в секретной его части, и ежедневно докладывать о результатах своей работы тт. Молотову и Сталину».

4 мая был назначен новый нарком иностранных дел — Вячеслав Михайлович Молотов.

В день, когда Литвинов был смещен, советник немецкого посольства в Москве Вернер фон Типпельскирх отправил в Берлин шифротелеграмму:

«Это решение, видимо, связано с тем, что в Кремле появились разногласия относительно проводимых Литвиновым переговоров. Причина разногласий предположительно лежит в глубокой подозрительности Сталина, питающего недоверие и злобу ко всему окружающему его капиталистическому миру... Молотов (не еврей) считается наиболее близким другом и ближайшим соратником Сталина».

Отставка наркома Литвинова, еврея и сторонника системы коллективной безопасности, привлекла внимание Гитлера.

Германская печать и партийно-пропагандистский аппарат получили указание прекратить критику Советского Союза и большевизма, писать о новом наркоме Молотове в уважительном тоне и не упоминать, что его жена еврейка.

Советник немецкого посольства в Москве Густав Хильгер, считавшийся лучшим знатоком России, получил указание немедленно выехать в Берлин и явиться лично к министру иностранных дел Иоахиму фон Риббентропу, недавнему послу в Англии.

Карьерный дипломат Хильгер неуважительно относился к своему министру и после войны писал, что Риббентроп не имел ни таланта, ни знаний, ни опыта для руководства дипломатией. Впрочем, сам министр это понимал или, скорее, ощущал. Вследствие того он находился в унизительной зависимости от огромного штата консультантов, которые должны были в любую минуту находиться у него под рукой.

Он чувствовал себя полностью зависимым от благосклонности Гитлера и старался всеми силами ее сохранить. Он имел в окружении фюрера своего человека, который рассказывал министру, что говорит Гитлер своим ближайшим наперсникам. На основании такого рода информации Риббентроп делал выводы о намерениях и идеях Гитлера и в надлежащий момент предподносил их вождю как плод собственных размышлений. Гитлер постоянно попадал на эту удочку и восхвалял «феноменальную интуицию и дальновидность министра иностранных дел».

Претенциозный и велеречивый Риббентроп объяснил Хильгеру, что его желает видеть сам фюрер.

«Ни тогда, ни при последующих встречах с Гитлером, — вспоминал Хильгер, — я не ощущал того гипнотического воздействия, которое ему приписывалось. Глядя на его небольшую фигурку, на нелепую прядь, свесившуюся на лицо, и на смешные усики, я не испытывал ничего, кроме равнодушия, которое вскоре сменилось физическим отвращением, потому что он непрерывно грыз ногти».

Гитлер задал Хильгеру два вопроса: почему отправлен в отставку Литвинов и готов ли Сталин при определенных условиях установить взаимопонимание с Германией?

Хильгер был поражен, что ни Гитлер, ни Риббентроп даже не подозревали о мартовской речи Сталина, в которой он столь определенно выразил желание установить новые отношения с Германией. Хильгеру пришлось дважды перечитать вслух этот абзац из речи Сталина.

Через десять дней немецкое посольство в Советском Союзе получило указание возобновить переговоры о новом торговом соглашении. Но ни Берлин, ни Москва никак не могли решиться на откровенный разговор о политическом сближении. Наступило время хитрого дипломатического маневрирования.

В первых числах июня немецкий посол Шуленбург писал статс-секретарю МИД Эрнсту фон Вайцзеккеру:

«Мне показалось, что в Берлине создалось впечатление, что господин Молотов в беседе со мной отклонил германо-советское урегулирование. Я не могу понять, что привело Берлин к подобному выводу. На самом деле фактом является то, что господин Молотов почти что призывал нас к политическому диалогу».

Граф Фридрих Вернер Эрдманн Маттиас Иоганнес Бернгард Эрих фон Шуленбург был хорошим профессионалом и весьма обаятельным человеком. Посол провел в Москве семь лет.

Он родился 20 ноября 1875 года. В 1901-м приступил к работе в министерстве иностранных дел. В 1906-м работал в германском консульстве в Варшаве (тогда это была часть Российской империи). В 1911 году Шуленбурга назначили консулом в Тифлис (Тбилиси), где он оставался до начала Первой мировой войны. В 1918-м вновь приехал в Тифлис на мирные переговоры с Грузией, провозгласившей свою независимость. Грузинское правительство подписало договор с Германией, которая обещала помощь в создании грузинской армии.

Очевидец так описывал ситуацию в Грузии:

«К 1 июня 1918 года положение в Тифлисе было таково: на вокзальном здании развевался германский флаг; по городу ходили автомобили под германскими флагами; из Батума и Поти понаехали германские офицеры и техники. Живая сила германцев состояла из бывших военнопленных, вооруженных русскими винтовками. Руководителем в Закавказье всего германского дела является граф Шуленбург, бывший германский консул в Тифлисе...»

Шуленбург стал временным поверенным в делах в Грузии — до ноября 1918-го, когда рухнула императорская Германия.

Почти десять лет Шуленбург был послом в Иране, еще три года — в Румынии. 1 октября 1934 года его перевели в Москву. Шуленбург сделал все для сближения Германии с Россией.

Он смело мог назвать ведущих сотрудников посольства своими единомышленниками. Второй человек в посольстве — советник-посланник Вернер фон Типпельскирх — посвятил свою профессиональную жизнь налаживанию отношений с Россией (его двоюродный брат генерал Курт фон Типпельскирх занимал важнейший пост обер-квартирмейстера Генерального штаба сухопутных войск). Советник Густав Хильгер был сыном московского фабриканта. Его жена, француженка, тоже была москвичкой. Хильгер прекрасно говорил по-русски и вообще обрусел. Военный атташе генерал кавалерии Эрнст Кёстринг прежде служил старшим адъютантом генерала Ханса фон Секта, сторонника сотрудничества с Красной армией.

Эти люди симпатизировали не только России, но и лично Сталину, поддерживая его линию на создание сильного государства. Во всяком случае, Гитлер им нравился меньше.

Вслед за Хильгером в Берлин вызвали посла Шуленбурга и военного атташе Кёстринга.

Шуленбургу министр Риббентроп сказал:

— По мнению германского правительства, коммунизм в Советском Союзе больше не существует, а Коммунистический Интернационал теперь не является важным фактором советской внешней политики. Поэтому возникло ощущение, что Германию и Россию больше не разделяют реальные идеологические барьеры.

Риббентроп пригласил Шуленбурга, советника Хильгера и Кёстринга на завтрак, устроенный в отеле «Кайзерхоф», где жил имперский министр иностранных дел.

В разговоре почти сразу возникла фамилия советского наркома обороны как влиятельнейшего в Москве человека, которого следует настроить в пользу сотрудничества с Германией.

Риббентроп обратился к военному атташе:

— Ведь вы хорошо знаете Ворошилова? Тогда вы можете за рюмочкой шнапса сказать ему, что мы не такие уж злодеи!

Кёстринг дипломатично ответил, что хотя он знает Ворошилова много лет и тот был неизменно приветлив, однако сомневается, что маршал пожелает запросто распивать с атташе «рюмочку». Кроме того, такого рода серьезные политические заявления входят в круг обязанностей посла, а не военного атташе.

Кёстринга вызвал к себе и начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршал Вильгельм фон Кейтель, который пожелал из первых рук узнать о положении в Советском Союзе. Кёстринг был противником конфронтации с Россией. Кейтель устроил ему прием у фюрера.

«Гитлер принял меня очень любезно, — вспоминал Кёстринг, — пригласил на завтрак. Затем последовал почти двухчасовой доклад, во время которого Гитлер дал мне спокойно выговориться, но со своей стороны даже не намекнул на собственные планы относительно России.

Мое очень обстоятельное описание происшедшего после чистки упрочения внутреннего положения в России, развития экономики он слушал некоторое время, не задавая вопросов, но затем внезапно попросил рассказать ему о Красной армии».

26 июля советского поверенного в делах Георгия Александровича Астахова (в 1937—1939-м он был советником полпредства в Берлине) пригласил на обед Карл Юлиус Шнурре, заведующий восточноевропейской референтурой отдела экономической политики министерства иностранных дел. Он ведал торговыми отношениями с Советским Союзом, и ему поручили прощупать советских дипломатов на предмет сближения.

Они обедали в берлинском ресторане «Эвест».

Шнурре прямо сказал Астахову:

— Что может вам предложить Англия? Участие в войне в Европе и враждебное отношение Германии. А что можем предложить мы? Нейтралитет, а если Москва захочет — взаимопонимание, основанное на взаимной выгоде.

Шнурре втолковывал Астахову:

— Во всем районе от Балтийского моря до Черного моря и Дальнего Востока нет неразрешимых проблем между нашими странами. Более того, есть общий момент в идеологии Германии и Советского Союза — это противостояние капиталистическим демократиям. Поэтому нам кажется противоестественным, чтобы социалистическое государство вставало на сторону западных демократий.

Георгий Астахов обратил внимание немецкого дипломата на то, что национал-социализм считает Советский Союз враждебным государством. О каком сближении можно говорить?

Шнурре пустился в долгие объяснения насчет того, что вражда осталась в прошлом:

— Это было следствием борьбы национал-социализма против немецкого коммунизма, который получал поддержку от Коминтерна. Но борьба уже закончилась. Коммунизм в Германии искоренен. Мы видим, что изменилась и советская политика. Линия Коминтерна осталась в прошлом. Слияние большевизма с национальной историей России, выражающееся в прославлении великих русских людей и подвигов, изменило интернациональный характер большевизма. Особенно с тех пор, как Сталин отложил на неопределенный срок мировую революцию.

Астахов интересовался отношениями с Польшей. Шнурре объяснил, что «германо-польская дружба потерпела крах, потому что от Данцига мы не откажемся».

— А если Польша уступит вам Данциг, — поинтересовался Астахов, — тогда дружба восстановится и ваша политика в отношении Советского Союза изменится в худшую сторону?

— Этого не произойдет, — заверил его Шнурре. — Германо-польские отношения расстроились непоправимо.

Георгий Астахов родился на Дону, был редактором газеты «Коммунист» во Владикавказе, стал советником полпредства в Германии. В феврале 1940 года он был арестован, его обвинили в шпионаже в пользу польской разведки, приговорили к пятнадцати годам лишения свободы. 14 февраля 1942 года он умер в лагере...

Вождь внимательно читал сообщения из Берлина, но медлил с принятием окончательного решения. Продолжал колебаться?

Ситуация в Европе накалялась. Судя по всему, дело шло к войне. Предстояло определиться, кого поддерживать — Гитлера или западные демократии?

Советские историки утверждали, что пакт с Гитлером был подписан ради того, чтобы сорвать образование антисоветской коалиции. Москва предлагала образовать единый антигитлеровский фронт в Европе, но западные державы не хотели объединяться с Советским Союзом и надеялись натравить на него нацистскую Германию...

В реальности ситуация была другой. Изоляция Советскому Союзу не грозила.

Объединиться с Гитлером демократии Запада не могли. Другое дело, что они не хотели воевать и долгое время шли Гитлеру на уступки, наивно надеясь, что фюрер удовлетворится малым. Но уступать и становиться союзниками — это принципиально разные подходы к политике.

Позорные политические процессы в Москве, массовые репрессии, насильственная коллективизация и голод — все это привело к тому, что в представлении западного мира Советская Россия мало чем отличалась от нацистской Германии. Для западных политиков Сталин был ничем не лучше Гитлера. Советского вождя не воспринимали как надежного союзника, на чье слово можно положиться. И у многих европейских политиков витала циничная надежда как-нибудь столкнуть между собой двух диктаторов — Гитлера и Сталина: пусть они сражаются между собой и оставят остальной мир в покое.

Кстати, точно так же столкнуть своих противников лбами надеялись и в Москве.

В марте 1935 года, беседуя с работниками аппарата президиума ВЦИК, Михаил Иванович Калинин откровенно говорил:

— Мы не против империалистической войны, если бы она могла ограничиться, например, только войной между Японией и Америкой или между Англией и Францией...

Еще когда был жив Тухачевский, Сталин лично отредактировал его статью «Военные планы нынешней Германии» и вписал в текст фразу о том, что «империалистические планы Гитлера имеют не только антисоветское острие». Ему бы хотелось, чтобы Гитлер схватился с Западом. Статья была опубликована в «Правде» 31 марта 1935 года. Немецкий посол в Москве Шуленбург выразил недовольство Наркомату иностранных дел.

В 1939 году Советский Союз оказался в выигрышном положении: оба враждующих лагеря искали его расположения. Сталин мог выбирать, с кем ему пойти: с нацистской Германией или с западными демократиями. В августе Сталин сделал выбор.

Многие и по сей день уверены в его мудрости и прозорливости. Но это решение, судьбоносное для страны, наглядно свидетельствует об обратном, о его неспособности оценить расстановку сил в мире, понять реальные интересы тех или иных государств и увидеть принципиальную разницу между демократией и фашизмом. Сталин совершил ошибку, которая обошлась России в десятки миллионов жизней.

Западные демократии, презирая реальный социализм, вовсе не ставили свой задачей уничтожить Советскую Россию. Они, конечно, не могли быть друзьями сталинского режима, но и не были врагами России. Ни Англия, ни Франция не собирались нападать на Советский Союз. Никакой угрозы от них не исходило, сколько бы ни трубила об этом сталинская пропаганда.

А вот для Гитлера Россия была врагом. С первых шагов в политике фюрер откровенно говорил о намерении уничтожить большевистскую Россию как источник мирового зла. Нападение на нашу страну было для Гитлера лишь вопросом времени. В 1939 году он в любом случае не собирался этого делать. Ни с военной, ни с внешнеполитической точки зрения Германия не была готова к большой войне с Советским Союзом.

Таким образом, Сталин в 1939 году заключил союз со смертельно опасным врагом и демонстративно оттолкнул своих стратегических союзников.

Вот как это происходило.

Запад не терял надежды привлечь Сталина на свою сторону. Первыми в Москву приехали представители западных военных миссий, которые хотели договориться о совместных действиях против нацистской Германии на случай войны.

Немецкий посол Шуленбург писал в первых числах августа в Берлин своей подруге Алле фон Дуберг, что Москва становится «центром мировой политики. Нас заваливают длинными телеграммами; шифровальщики буквально выбиваются из сил. В конце недели сюда прибывают военные миссии англичан и французов. Их переговоры будут очень трудными. Я им не завидую!.. Я надеюсь, что войну можно будет все-таки предотвратить. Однако сегодня все так перепуталось, что никто не может с уверенностью сказать, что принесет следующий день. Стараюсь сохранить чувство юмора, хотя это не всегда удается».

2 августа 1939 года политбюро утвердило состав делегации на переговорах с западными военными миссиями: нарком Ворошилов, начальник Управления военно-воздушных сил Красной армии Александр Дмитриевич Локтионов, начальник Генштаба Борис Михайлович Шапошников, его заместитель Иван Васильевич Смородинов, нарком военно-морского флота Николай Герасимович Кузнецов.

7 августа Ворошилов записал указания Сталина — как вести себя на переговорах. Прежде всего следовало спросить, есть ли у англичан и французов полномочия подписать в Москве военную конвенцию. Если полномочий не окажется (о чем было заранее известно), развести руками и спросить: зачем тогда приехали? Если будут настаивать на продолжении переговоров, свести их к обсуждению вопроса о пропуске Красной армии через территорию Польши и Румынии. Если выяснится, что свободный проход наших войск невозможен, заявить, что и соглашение невозможно...

Уже потом, когда вождь сделал выбор в пользу Гитлера, немецкий военный атташе Эрнст Кёстринг поинтересовался у Ворошилова, как шли переговоры. Нарком вздохнул:

— Это было ужасно. Если бы французы и англичане прислали других партнеров, вы бы теперь, наверное, не сидели на их месте!

Но дело было не в личностях переговорщиков, хотя историки писали, что советских руководителей не устраивали ни уровень британской и французской делегаций, ни предложения западных стран.

Все, что желали Англия и Франция, это гарантировать себе прочный тыл — им нужно было согласие Сталина выступить против Германии, если та на кого-либо нападет. О реальной военной помощи Лондон и Париж фактически не просили. Но Сталин поставил вопрос так, что переговоры были обречены с самого начала. Ему было известно, что Польша даже под угрозой войны с Германией не согласится на ввод советских войск на свою территорию.

«Это привело бы к оккупации части страны и нашей полной зависимости от Советов, — писал генеральный инспектор вооруженных сил Польши маршал Эдвард Рыдз-Смиглы. — Советское правительство хорошо знает нашу позицию и если, несмотря на это, требует нашего согласия как необходимое условие продолжения переговоров, то оно тем самым доказывает, что серьезно к соглашению не стремится.

Заявление Ворошилова только указывает, что советское правительство хочет так вести переговоры, чтобы их затянуть или сорвать. Советы не имеют намерения вступать в войну с Германией».

Польский генерал был прав. Конечно же Сталин вовсе не собирался осенью 1939 года воевать с нацистской Германией ради Польши.

Накануне переговоров один из руководителей исполкома Коминтерна Дмитрий Захарович Мануильский выступал в узкой аудитории:

— Сейчас за нами так ухаживают, как приблизительно за богатой московской невестой в свое время (смех в зале). Но мы цену своей красоте знаем (аплодисменты) и если сделаем брак, то по расчету (смех, аплодисменты). Я не скажу вслед за английской печатью, что соглашение между Советским Союзом и Англией и Францией уже в кармане. В кармане может быть и фига...

Почему же Сталин вообще согласился на переговоры с англичанами и французами?

Он сохранял запасной вариант на тот случай, если Польша вдруг капитулирует и Гитлер с Риббентропом откажутся от сделанного ими предложения заключить договор. Присутствие в Москве английской и французской делегаций укрепляло позиции Сталина и Молотова на переговорах с Риббентропом.

Можно было бы даже сказать, что Сталин провел эту игру безукоризненно, если бы не трагический исход игры — трагедия лета сорок первого. Он не осознавал опасность, исходящую от Гитлера, и не понял, что отказ от предложений Риббентропа был на пользу России. Неизвестно, решился ли бы фюрер напасть на Польшу в сентябре, но он точно не посмел бы ударить по Франции в следующем году, опасаясь Красной армии в тылу. И не решился бы напасть на Советский Союз, имея за спиной враждебные Францию и Англию...

Климент Ефремович на встрече с английской и французской военными миссиями зачитал продиктованные ему Сталиным вопросы:

— Будут ли советские вооруженные силы пропущены на территорию Польши в районе Вильно по так называемому Виленскому коридору? Раз. Будут ли советские вооруженные силы иметь возможность пройти через польскую территорию, через Галицию? Два. Будет ли обеспечена возможность Вооруженным силам Советского Союза в случае надобности воспользоваться территорией Румынии? Три. Для советской делегации ответы на эти вопросы являются кардинальнейшими.

Генерал Хейвуд от имени обеих делегаций ответил, что Польша и Румыния как самостоятельные государства сами должны дать разрешение на проход советских войск. Ни Англия, ни Франция не вправе приказать им сделать это. Генерал не решился сказать, что польское руководство боится Сталина не меньше, чем Гитлера.

— В таком случае, — развел руками Ворошилов, — переговоры заведомо обречены на неуспех.

Так уже было годом раньше, когда решалась судьба Чехословакии. Когда в 1938 году Гитлер потребовал передать ему Судетскую область с преобладающим немецким населением и западные державы готовы были удовлетворить его требования, советская пресса обличала «политику умиротворения». Но дальше слов дело не пошло.

Нарком иностранных дел Максим Литвинов считал, что Москва должна сделать какие-то шаги в поддержку Чехословакии, продемонстрировать свою решимость. Скажем, даже частичная мобилизация показала бы Гитлеру, что Советский Союз действительно готов помочь чехословакам. В 1938 году Гитлер был еще очень не уверен в себе.

Но Сталин ничего не стал делать. Немецкий посол Шуленбург успокоил Берлин: никаких мобилизационных приготовлений в Советском Союзе не наблюдается. Самостоятельная Чехословакия перестала существовать, вермахт приближался к советским границам. Больше всего это должно было встревожить советское руководство. Но Сталин уверил себя, что следующий удар Гитлер нанесет на Западе, и ему хотелось подтолкнуть Германию именно в этом направлении.

Новая мировая война его на самом деле не пугала. Если в результате Первой мировой возникла Советская Россия, то вторая, возможно, увеличит социалистический лагерь.

19 января 1925 года Сталин выступал на пленуме ЦК. Генеральный секретарь говорил, что через несколько лет война может стать неизбежной:

— Вопрос о нашей армии, о ее мощи, о ее готовности обязательно встанет перед нами при осложнениях... Это не значит, что мы должны обязательно идти при такой обстановке на активное выступление против кого-нибудь. Это неверно. Если у кого-нибудь такая нотка проскальзывает, то это неправильно. Наше знамя остается по-старому знаменем мира. Но если война начнется, то нам не придется сидеть сложа руки, — нам придется выступить, но выступить последними. И мы выступим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашу весов, гирю, которая могла бы перевесить.

С 28 сентября по 1 октября 1938 года в Москве проходило совещание пропагандистов по случаю выхода в свет «Краткого курса истории ВКП(б)». Сталин, выступая, сказал:

— Большевики не пацифисты, которые вздыхают о мире и берутся за оружие только в том случае, если на них напали. Неверно это. Бывают случаи, когда большевики сами будут нападать, если война справедливая, если обстановка подходящая, если условия благоприятствуют. Сами начнут нападать. Большевики вовсе не против наступления, не против всякой войны. То, что мы сейчас кричим об обороне, — это вуаль, вуаль. Все государства маскируются: с волками живешь, по-волчьи приходится выть.

В зале засмеялись.

— Глупо было бы все свое нутро выворачивать и на стол выложить, — продолжил Сталин. — Сказали бы, что дураки...

В начале 1939 года в главном теоретическом органе ЦК партии журнале «Большевик» появилась программная статья, в которой говорилось: «Фронт второй империалистической войны все расширяется. В нее втягиваются один народ за другим. Человечество идет к великим битвам, которые развяжут мировую революцию». Под статьей стоял псевдонимом — В. Гальянов. Но было известно, что ее написал первый заместитель наркома иностранных дел Владимир Петрович Потемкин — по личному указанию Сталина.

Потемкин был хорошо образованным человеком, академиком, докторскую диссертацию защитил еще до революции. В Гражданскую войну он оказался начальником политотдела Южного, а затем и Юго-Западного фронта, где Сталин был членом реввоенсовета. Потемкин понравился Сталину, и эта симпатия помогла Владимиру Петровичу пережить репрессии. Потемкин умер своей смертью в 1946 году, и урну с его прахом захоронили в Кремлевской стене.

В середине августа 1939 года Гитлер, который уже готовился к нападению на Польшу, понял, что нуждается, как минимум, в благожелательном нейтралитете Советского Союза. Посольство в Москве получило указание форсировать сближение.

Молотов сказал Шуленбургу, что для продолжения торговых переговоров необходима «политическая основа». Нарком иностранных дел откровенно объяснил послу, что пакт о ненападении будет подписан только при наличии специального протокола, в котором оговариваются все важные вопросы, интересующие Советский Союз.

Рано утром 15 августа 1939 года посол Шуленбург получил от своего министра указание немедленно посетить Молотова и сообщить, что имперский министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп готов «прибыть в Москву с кратким визитом, чтобы от имени фюрера изложить господину Сталину точку зрения фюрера».

17 августа нарком обороны Ворошилов предложил англичанам и Французам прервать переговоры до получения из Парижа и Лондона окончательных ответов на поставленные советским руководством вопросы. Договорились возобновить переговоры 21 августа.

Похоже, именно в этот день Сталин окончательно сделал выбор в пользу Германии.

Вечером Молотов принял посла Шуленбурга. Посол передал Молотову слова министра Риббентропа:

— Обоим народам в прошлом было всегда хорошо, когда они были друзьями, и плохо, когда они становились врагами.

Молотов благожелательно воспринял слова немецкого коллеги. Но его больше интересовали не красивые формулировки, а конкретные приобретения. Он не дал согласия на немедленный приезд Риббентропа. Отделался дипломатической формулой: визит надо готовить.

Сталин давал понять Гитлеру, что за нейтралитет Советского Союза фюреру придется заплатить ту цену, которую назовут в Москве.

Шуленбург тут же получил инструкцию опять попроситься на прием и ускорить приезд министра. В Берлине были готовы не только подписать пакт о ненападении, но и договориться о Балтийском море, Прибалтике и совместно решить территориальные вопросы в Восточной Европе.

19 августа Шуленбург сообщил Молотову, что Риббентроп уполномочен подписать в Москве специальный протокол, в котором будут определены интересы обеих стран в районе Балтийского моря и решена судьба Прибалтийских республик.

Шуленбург целый час безуспешно пытался узнать у Молотова, когда же Риббентроп может приехать. От посла требовали максимально ускорить визит, а Молотов, понимая ситуацию, тянул с ответом.

Гитлер и Риббентроп нервничали, дожидаясь сведений из Москвы. Поздно ночью Молотов ответил, что, если торговое соглашение будет подписано на следующий день — 20 августа, в воскресенье, то через неделю, 26 или 27 августа, Риббентроп может прилететь.

Гитлер промаялся до утра, ожидая подробного отчета от Шуленбурга. Он не мог отложить выяснение отношений со Сталиным на неделю. Договоренность с Москвой была нужна немедленно, потому что без этого он не рисковал напасть на Польшу. Если бы Англия, Франция и Россия объединились, Гитлер не решился бы выступить. А генералы напоминали, что время уходит: начинать войну надо в последних числах августа. Сентябрьские дожди могут сорвать план военной операции.

Днем 20 августа, в воскресенье, Гитлер не выдержал и написал Сталину личное письмо:

«1. Я искренне приветствую заключение германо-советского торгового соглашения, являющегося первым шагом на пути изменения германо-советских отношений.

2. Заключение пакта о ненападении означает для меня закрепление германской политики на долгий срок. Германия, таким образом, возвращается к политической линии, которая в течение столетий была полезна обоим государствам. Поэтому Германское Правительство в таком случае исполнено решимости сделать все выводы из такой коренной перемены.

3. Я принимаю предложенный Председателем Совета Народных Комиссаров и Народным комиссаром СССР господином Молотовым проект пакта о ненападении, но считаю необходимым выяснить связанные с ним вопросы скорейшим путем.

4. Дополнительный протокол, в котором заинтересовано Правительство СССР, по моему убеждению, может быть, по существу, выяснен в кратчайший срок, если ответственному государственному деятелю Германии будет предоставлена возможность вести об этом переговоры в Москве лично. Иначе Германское Правительство не представляет себе, каким образом этот дополнительный протокол может быть выяснен и составлен в короткий срок.

5. Напряжение между Германией и Польшей сделалось нетерпимым. Польское поведение по отношению к великой державе таково, что кризис может разразиться со дня на день. Германия, во всяком случае, исполнена решимости отныне всеми средствами ограждать свои интересы против этих притязаний.

6. Я считаю, что при наличии намерения обоих государств вступить в новые отношения друг с другом не целесообразно терять время. Поэтому я вторично предлагаю Вам принять моего Министра иностранных дел во вторник, 22 августа, но не позднее среды, 23 августа.

Министр иностранных дел имеет всеобъемлющие и неограниченные полномочия, чтобы составить и подписать как пакт о ненападении, так и протокол. Более продолжительное пребывание Министра иностранных дел в Москве, чем один или максимально два дня, невозможно ввиду международного положения.

Я был бы рад получить от Вас скорый ответ».

От себя Риббентроп отправил отдельную телеграмму послу Шуленбургу:

«Пожалуйста, сделайте все, что можете, чтобы поездка состоялась».

В тот же день, 20 августа, французский посол в Варшаве предпринял последнюю попытку уговорить Польшу согласиться пропустить советские войска через свою территорию. Польское руководство ответило отказом, опасаясь, что Красная армия уже не уйдет. Маршал Рыдз-Смиглы сказал французскому послу:

— С немцами мы рискуем потерять нашу свободу, с русскими же мы потеряем нашу душу.

Польское руководство в те критические дни оказалось не на высоте. В Варшаве не поняли, что Франция и Англия не готовы к войне с Германией, их поддержка носит моральный характер (см.: Яжборовская И., Яблоков А,, Парсаданова В. Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях). 10 мая министр иностранных дел Бек встретился с первым заместителем наркома Потемкиным, который был в Варшаве проездом, и сказал, что в случае немецкого нападения Польша хотела бы опереться на Советский Союз.

В Москве расценили его слова как свидетельство полного разрыва отношений между Польшей и Германией. В этой ситуации не слабая Польша, а сильная Германия представлялась перспективным партнером. От союза с Польшей ничего нельзя получить. Сближение с Германией сулило серьезные геополитические приобретения.

21 августа военные переговоры в Москве начались в одиннадцать утра и закончились примерно в половине шестого вечера. Англичане и французы уже знали, что уговорить поляков не удалось, но надеялись продолжить переговоры с русскими.

Впрочем, Ворошилов сразу предупредил, что если ответы на поставленные им кардинальные вопросы будут отрицательными, то советская делегация не видит смысла в продолжении переговоров. Тем более, что некоторым членам советской делегации нужно отправляться на осенние маневры.

В три часа дня Молотов принял Шуленбурга, который вручил письмо Гитлера Сталину. Молотов доложил о письме Сталину. Слова Гитлера о готовности подписать совместный протокол было достаточно.

Сталин согласился пойти на переговоры с Гитлером в последнюю минуту, и фюрер вынужден был принять сталинские условия.

Едва Шуленбург успел составить отчет о посещении Молотова, как его вновь вызвали к Молотову, чтобы вручить ответ Сталина с согласием принять Риббентропа:

«Благодарю Вас за письмо.

Надеюсь, что германо-советское соглашение о ненападении создаст поворот к серьезному улучшению политических отношений между нашими странами......

Советское правительство поручило мне сообщить Вам, что оно согласно на приезд в Москву г. Риббентропа 23 августа».

Посол Шуленбург немедленно шифровкой сообщил в Берлин, что Кремль готов принять нацистского министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа в Москве. Гитлеру передали телеграмму посла в тот момент, когда фюрер с многочисленной свитой сидел за столом. Прочитав телеграмму, он пришел в необыкновенное возбуждение, вскочил, воздел руки к небу и воскликнул:

— Это стопроцентная победа! Ну, теперь весь мир у меня в кармане! И хотя я никогда этого не делаю, теперь выпью бутылку шампанского!

«И он пил алкоголь!! — писал Шуленбург своей верной подруге Алле фон Дуберг. — Будто бы второй раз в жизни.

Я пишу тебе об этом затем, чтобы по крайней мере ты знала, кто одержал эту стопроцентную победу. Невероятно быстрое подписание договора господином фон Риббентропом оказалось возможным только потому, что все было подготовлено заранее; и успех был обеспечен...

Это дипломатическое чудо... Мы добились за три недели того, чего англичане и французы не могли достичь за многие месяцы!»

Нарком Ворошилов закрыл переговоры, обнадежив партнеров словами, что, если английская и французская Миссии получат от своих правительств другие ответы, работу можно возобновить. Но все было кончено.

22 августа, когда в Москве готовились встретить Риббентропа, французский генерал Думенк попросил приема у Ворошилова. Французы предлагали найти способ подписать какой-то документ. Ворошилов ответил, что все равно Франция и Англия не делают никаких реальных предложений:

— Если бы они были, я убежден, что за какие-нибудь пять-шесть дней можно было бы закончить всю работу и подписать военную конвенцию.

Через два дня Ворошилов, провожая западные миссии, вдруг сказал:

— Выходит, нам следовало бы завоевать Польшу, чтобы предложить ей нашу помощь, или на коленях попросить у поляков соизволения предложить им нашу помощь? Наше положение было невыносимым.

Братство, скрепленное кровью

22 августа Гитлер подписал короткий документ: «Я предоставляю имперскому министру иностранных дел господину Иоахиму фон Риббентропу все полномочия для переговоров от имени Германского государства с уполномоченными представителями Союза Советских Социалистических Республик о заключении пакта о ненападении, а также обо всех смежных вопросах и, если представится возможность, для подписания как пакта о ненападении, так и других соглашений, являющихся результатом этих переговоров, чтобы этот пакт и эти соглашения вступили в силу немедленно после их подписания».

В тот же день вечером Риббентроп с делегацией в тридцать семь человек на двух транспортных самолетах «Кондор» вылетел в Кенигсберг. Прямые перелеты Берлин—Москва были еще невозможны. Делегация разместилась на ночь в «Парк-отеле». Риббентроп не спал, готовился к переговорам, вместе с послом Фридрихом Гаусом, специалистом по международно-правовым вопросам, набросал проект договора. Жена Гауса была наполовину еврейка, и партийный аппарат требовал изгнать его из министерства иностранных дел. Но Риббентроп слишком нуждался в советах Гауса, чтобы прислушаться к мнению партийных чиновников.

Утром делегация вылетела из Кенигсберга и в час дня 23 августа приземлилась в Москве.

Встречали Риббентропа более чем сдержанно. К прилету нацистского министра сшили флаг со свастикой, но торопились, и загнутые под прямым углом концы креста смотрели в другую сторону.

На летном поле Риббентропа приветствовал первый заместитель наркома иностранных дел Потемкин, фамилия которого для знавших русский язык и русскую историю («потемкинские деревни») немцев была «символом нереальности всего происходящего».

Немецкой делегации не предложили никакой резиденции, и Шуленбург разместил гостей в здании бывшего австрийского посольства, которое после включения Австрии в состав Великогерманского рейха перешло под управление немцев.

Шуленбург потом писал своей подруге:

«Визит господина фон Риббентропа напоминал торнадо, ураган! Ровно двадцать четыре часа провел он здесь; тридцать семь человек привез он с собой, из которых, собственно, лишь каких-то четверо-пятеро что-то сделали. Тем не менее эта «избыточность» была оправданна: министр иностранных дел великого германского рейха не мог явиться сюда на правах «мелкого чиновника».

Но у нас была уйма хлопот с размещением и питанием всех этих людей, на приезд которых мы не рассчитывали. Нам пришлось по телеграфу заказать продукты в Стокгольме и самолетом доставить их сюда...»

Посол Шуленбург уже знал, что вечером их примут в Кремле. Но кто именно будет вести переговоры с советской стороны, немцам не сказали.

— Какие странные эти московские нравы! — удивился Риббентроп.

Министр нервничал, боялся, что Сталин все-таки сговорился с англичанами и французами и ему придется уезжать несолоно хлебавши.

В служебном кабинете Молотова помимо хозяина немцы увидели Сталина. Посол Шуленбург был поражен: Сталин впервые сам вел переговоры с иностранным дипломатом о заключении договора. Иностранные дипломаты вообще не удостаивались аудиенции у Сталина: в Наркомате иностранных дел неизменно отвечали, что генеральный секретарь — партийный деятель и внешней политикой не занимается.

Сталин предложил было Молотову высказаться первым, но нарком иностранных дел отказался от этой чести:

— Нет, говорить должен ты, ты сделаешь это лучше меня.

Когда Сталин изложил советскую позицию, Молотов шутливо обратился к немцам:

— Разве я не сказал, что он сделает это намного лучше меня?..

Немцы предложили вариант договора, составленный в высокопарных выражениях: «Вековой опыт доказал, что между германским и русским народом существует врожденная симпатия...»

Сталин все эти ненужные красоты решительно вычеркнул:

— Хотя мы многие годы поливали друг друга навозной жижей, это не должно помешать нам договориться.

Риббентроп соглашался с любыми поправками — он отчаянно нуждался в пакте.

Они втроем — Сталин, Молотов и Риббентроп — все решили в один день. Это были на редкость быстрые и откровенные переговоры. Советские коммунисты и немецкие национал-социалисты распоряжались судьбами европейских стран, не испытывая никаких моральных проблем.

Сразу же договорились о Польше: это государство должно исчезнуть с политической карты мира. Сталин не меньше Гитлера хотел, чтобы Польша исчезла. Он ненавидел поляков.

Риббентроп предложил поделить Польшу в соответствии с границами 1914 года, но на сей раз Варшава, которая до Первой мировой входила в состав Российской империи, доставалась немцам. Сталин не возражал. Он сам провел толстым цветным карандашом линию на карте, в четвертый раз поделившую Польшу между соседними державами.

Кроме того, Риббентроп предложил, чтобы Финляндия и Эстония вошли в русскую зону влияния, Литва отошла бы к Германии, а Латвию они бы поделили по Даугаве.

Сталин потребовал себе всю Латвию и значительную часть Литвы. Он пояснил, что Балтийский флот нуждается в незамерзающих портах Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс).

Риббентроп обещал немедленно запросить Берлин. Сделали перерыв. Риббентроп уехал в германское посольство. В начале девятого вечера в Берлин ушла срочная шифротелеграмма:

«Пожалуйста, немедленно сообщите фюреру, что первая трехчасовая встреча со Сталиным и Молотовым только что закончилась. Во время обсуждения, которое проходило положительно в нашем духе, обнаружилось, что последним препятствием к окончательному решению является требование русских к нам признать порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс) входящими в их сферу влияния. Я буду признателен за подтверждение согласия фюрера».

В ожидании ответа Риббентроп сел ужинать. Он был в отличном настроении, восхищался Молотовым и Сталиным.

Ответ из Берлина не заставил себя ждать. Фюрер просил передать своему министру:

— Да, согласен.

В тот момент Гитлер был готов на все — ведь Сталин избавил его от страха перед необходимостью вести войну на два фронта.

Второй раунд переговоров начался в десять вечера. Риббентроп сообщил, что Гитлер согласен: незамерзающие латвийские порты больше нужны России. Атмосфера на переговорах сразу стала дружественной.

Ближе к полуночи все договоренности закрепили в секретном дополнительном протоколе к советско-германскому договору о ненападении от 23 августа 1939-го.

Пункт первый дополнительного протокола гласил:

«В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР».

Договор и секретные протоколы с советской стороны подписал Молотов, поэтому этот печально знаменитый документ стал называться пактом Молотова—Риббентропа.

Германия согласилась с планами Сталина и Молотова присоединить к Советскому Союзу Прибалтийские республики и Финляндию. Это была плата за то, что Москва позволяла Гитлеру уничтожить Польшу.

Гитлер не возражал и против того, чтобы Сталин вернул себе Бессарабию, потерянную после Первой мировой войны:

«Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической незаинтересованности в этих областях».

Даже немецкие дипломаты были поражены скоростью, с которой образовался российско-немецкий союз.

Статс-секретарь министерства иностранных дел Эрнст фон Вайцзеккер надеялся, что переговоры с Россией отодвинут войну с Польшей, и был разочарован потрясшей его готовностью Сталина поддержать Гитлера: «Я рассчитывал, что мы, пожалуй, сможем привлечь русских на свою сторону. Но то, что они так скоро и точно к намеченному сроку нападения на Польшу, так сказать, с сегодня на завтра перейдут на нашу сторону, я считал совершенно невероятным».

Посол Шуленбург был в растерянности. Он мечтал подготовить пакт о ненападении, который бы укрепил мир. Вместо этого Сталин и Гитлер договорились поделить Европу. Шуленбург сказал своему личному референту Гансу фон Херварту:

— Этот договор приведет нас ко второй мировой войне и низвергнет Германию в пропасть.

Ганс Херварт немедленно встретился с сотрудником американского посольства в Москве Чарлзом Боленом и рассказал ему не только о переговорах, но и о тайных договоренностях и будущих территориальных приобретениях Германии и СССР. Таким образом, на Западе сразу же узнали о секретном протоколе.

Советский полпред во Франции Яков Захарович Суриц сообщил в наркомат, что в Париже ходят слухи о том, что между Германией и Советским Союзом «заключено секретное соглашение, предусматривающее то ли раздел Польши, то ли единый дипломатический фронт».

Секретный дополнительный протокол многие десятилетия был главным секретом советской дипломатии. Все советские руководители знали, что протокол есть, но упорно отрицали его существование, понимая, какой это позорный документ.

Оригиналы секретных договоренностей с нацистской Германией Молотов долго хранил в личном архиве. Уходя из Министерства иностранных дел, сдал их в архив политбюро. Но до самой смерти доказывал всем, что протоколов не было.

Немцы сразу после войны опубликовали все секретные протоколы. В советской печати их назвали фальшивкой. В нашей стране многие и по сей день не верят в их реальность — настолько невероятным кажется сговор с Гитлером.

На самом деле еще в 1968 году, вспоминает бывший посол в ФРГ Валентин Михайлович Фалин, когда готовился сборник документов «Советский Союз в борьбе за мир накануне Второй мировой войны», министру иностранных дел Андрею Андреевичу Громыко предложили опубликовать секретные приложения к договорам с Германией 1939 года (включая документы, которые будут подписаны в сентябре).

Громыко ответил:

— Данный вопрос не в моей компетенции. Должен посоветоваться в политбюро.

Через неделю он сказал, что предложение признано «несвоевременным». Громыко в своем кругу, разумеется, не стал говорить, что эти протоколы — «фальшивка».

Секретные протоколы нарушали договоры между Россией и Польшей, Россией и Францией, но Сталина это не беспокоило. Что такое договоры? Пустые бумажки. Значение в мировой политике имеет только сила.

Разговаривая с Риббентропом, Сталин был любезен и добродушно-шутлив. Когда имперский министр заметил, что Англия всегда пыталась подорвать развитие хороших отношений между Германией и Советским Союзом, Сталин охотно подхватил эту тему:

— Британская армия слаба. Британский флот больше не заслуживает своей прежней репутации. Что касается английского воздушного флота, то ему не хватает пилотов. Если, несмотря на все это, Англия еще господствует в мире, то это происходит лишь благодаря глупости других стран, которые давали себя обманывать.

Заканчивая переговоры, Сталин сказал Риббентропу:

— Советское правительство относится к новом пакту очень серьезно. Я могу дать свое честное слово, что Советский Союз никогда не предаст своего партнера.

Прямо в кабинете Молотова был сервирован ужин. Сталин встал и произнес неожиданный для немцев тост, в котором сказал, что всегда почитал Адольфа Гитлера:

— Я знаю, как сильно немецкий народ любит своего фюрера, и потому хотел бы выпить за его здоровье.

Потом Сталин произнес тост в честь рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера как гаранта порядка в Германии. Изучая отчет Риббентропа о визите в Москву, нацистские лидеры были потрясены: Гиммлер уничтожил немецких коммунистов, то есть тех, кто верил в Сталина, а тот пьет за здоровье их убийцы...

Альфред Розенберг, один из идеологов нацизма, который в 1941 году возглавит имперское министерство по делам восточных оккупированных территорий, записывал в дневнике: «Большевикам уже впору намечать свою делегацию на наш партийный съезд».

В два часа утра, когда закончили с ужином, Молотов и Риббентроп подписали готовые документы. На подписание по просьбе Рибентропа пригласили нескольких немецких журналистов. Они запечатлели для истории рождение нового союза, изменившего политическую карту Европы.

24 августа «Правда» писала: «Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета».

Риббентроп говорил потом, что за несколько часов, проведенных в Москве, он достиг такого согласия, о котором и помыслить не мог. Вернувшись в Берлин, Риббентроп рассказал, что русские были очень милы, он чувствовал себя в Москве, как среди старых партийных товарищей.

В узком кругу Гитлер говорил о пакте со Сталиным:

— Я выбрал меньшее зло и получил гигантскую стратегическую выгоду.

Сталин же был уверен, что это он остался в выигрыше.

Адмирал Николай Кузнецов, нарком военно-морского флота, оставил записки, в которых говорится: «После приема Риббентропа в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца, оставшись в своей среде, Сталин прямо заявил, что, «кажется, удалось нам провести немцев». Похоже на то, что он сам собирался обмануть, а не быть обманутым».

Никита Сергеевич Хрущев вспоминал, что, когда был подписан договор с Гитлером, «Сталин буквально ходил гоголем, задрав нос», и повторял:

— Ну и надул я Гитлера. Надул Гитлера!

На самом деле Сталин на переговорах с Риббентропом мог получить больше. Гитлер разрешил Риббентропу — в случае, если Сталин потребует добавки, — включить в сферу интересов СССР всю Юго-Восточную Европу и черноморские проливы. Это как раз то, о чем мечтал Сталин. Но тот не знал, что мог получить все разом.

31 августа Молотов на внеочередной сессии Верховного Совета доложил о заключении договора с Германией:

— Товарищ Сталин поставил вопрос о возможности других, невраждебных, добрососедских отношений между Германией и Советским Союзом. Теперь видно, что в Германии в общем правильно поняли это заявление товарища Сталина и сделали из этого практические выводы. Заключение советско-германского договора о ненападении свидетельствует о том, что историческое предвидение товарища Сталина блестяще оправдалось.

Верховный Совет единогласно одобрил политику советского правительства и ратифицировал договор с Германией.

Райхсканцлер Адольф Гитлер заявил в рейхстаге, что «может присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар по иностранным делам Молотов».

На следующий день, 1 сентября, Гитлер напал на Польшу. Франция и Англия, выполняя обязательства перед Польшей, объявили войну Германии. Началась Вторая мировая война. Советские газеты печатали только сводки немецкого командования. Сталин считал, что его этот пожар не опалит.

Генеральный секретарь исполкома Коминтерна Георгий Димитров 5 сентября попросил Сталина о встрече, чтобы понять, какой должна быть позиция коммунистических партий в этой войне. 7 сентября поздно вечером Сталин его принял. В кабинете сидели еще Молотов и Жданов.

— Война идет между двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над миром! — объяснил Сталин. — Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга.

Польшу Сталин назвал фашистским государством:

— Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы, что одним буржуазным фашистским государством станет меньше! Что, плохо будет, если в результате разгрома Польши мы распространим социалистическую систему на новые территории и население?

Указание Сталина было оформлено в виде директивы секретариата исполкома Коминтерна всем компартиям: «Международный пролетариат не может ни в коем случае защищать фашистскую Польшу...»

Коммунистам, которые хотели ехать в Польшу, чтобы, как и в Испании, сражаться против фашистов, запретили это делать.

Превосходство вермахта над польской армией было абсолютным. В польской армии были лучшие кавалеристы Европы, но противостоять танкам и авиации конница не могла. Поляки не ожидали столь сокрушительного удара. Они пребывали в уверенности, Что их армия сможет успешно противостоять немцам, а затем с помощью союзников — и разгромить Гитлера.

«Когда 3 сентября Франция и Великобритания объявили войну Германии, поляки были счастливы, — вспоминал известный публицист Марсель Райх-Раницкий, высланный из нацистской Германии в Польшу. — Энтузиазм царил не только в Варшаве. Я сразу же послал сестре, которая с мужем уже несколько недель жила в Лондоне, открытку, в которой писал примерно так: конечно, будет нелегко, может быть, ужасно, но мы в хорошем настроении, так как нисколько не сомневаемся в поражении Германии. Открытка эта так и не дошла до Лондона...

Радость от вступления союзников в войну быстро сменилась паникой. Еще недавно в польских газетах можно было прочитать, что немецкие войска плохо вооружены, а многие офицеры и солдаты — противники Гитлера и потому потенциальные дезертиры. Со всей серьезностью выражалось мнение, что жалкое состояние большинства польских шоссе и дорог затруднит продвижение немецких танков и бронемашин, если даже не сделает полностью невозможным и тем самым превратится в преимущество для Польши.

Но произошло совсем иное, нежели то, что во всеуслышание пророчили неисправимые польские оптимисты: немецкие армии торжествовали, и в Варшаве уже узнали о чудовищных жестокостях немецких солдат...»

Главы французского и британского правительств решили, что помогать Польше бесполезно — она все равно проиграла войну.

9 сентября немецкое командование передало, что Варшава пала (это оказалось неправдой). Молотов поспешил отправить немецкому послу Шуленбургу телефонограмму:

«Я получил ваше сообщение о том, что германские войска вошли в Варшаву. Пожалуйста, передайте мои поздравления и приветствия правительству Германской Империи».

В тот же день нарком Ворошилов и начальник Генштаба Шапошников подписали директиву, которая предписывала войскам Белорусского и Киевского особых военных округов в ночь с 12 на 13 сентября перейти в наступление и разгромить противостоящие силы польской армии.

Еще 30 августа 1939 года в «Известиях» появилось заявление ТАСС, которое опровергало сообщения западных газет о том, что после подписания советско-германского договора от границы отведена группировка Красной армии численностью 200—300 тысяч человек.

ТАСС заявлял, что советское командование, напротив, решило усилить гарнизоны на западной границе. Это было неприятное известие для Польши, которая лишалась возможности бросить все силы против немцев.

Планов советского командования никто не знал, но страна жила предчувствием войны.

Знаменитый писатель Михаил Афанасьевич Булгаков записал в дневнике:

«Конечно, все разговоры о войне. Сегодня ночью, когда вернулись из Большого театра, услышали по радио, что взята Варшава...

В Большом мобилизовано за два дня семьдесят два человека. Город полон слухов: что закрыта для пассажирского движения Белорусская железная дорога, что закрыто авиасообщение; что мобилизована половина такси, все грузовики и большая часть учрежденческих машин, что закрыты восемнадцать школ (под призывные пункты взяты, или под госпитали, как говорят другие), что эшелоны идут на западную границу и на Дальний Восток. И так далее».

Но когда выяснилось, что Варшава еще держится, выступление Красной армии отложили. Поляки отчаянно защищали свою столицу. Варшавяне, мужчины и женщины, рыли окопы и строили баррикады. Москву это упорство поляков раздражало.

Гитлер торопил Сталина с вступлением в войну против Польши. Ему не нужна была военная поддержка Красной армии, он сам мог справиться с поляками. Ему политически важно было участие Советского Союза в войне с Польшей.

Риббентроп писал Молотову, что они рассчитывают на скорое наступление Красной армии, «которое освободит нас от необходимости уничтожать остатки польской армии, преследуя их вплоть до русской границы».

Молотов отвечал Риббентропу:

«Мы считаем, что время еще не наступило. Возможно, мы ошибаемся, но нам кажется, что чрезмерная поспешность может нанести нам ущерб и способствовать объединению наших врагов».

До сентября 1939 года советское правительство никогда не ставило вопрос о возвращении западных областей Украины и Белоруссии. И в первые дни боевых действий Красной армии этот лозунг еще не возник. Он появился позже как удачное пропагандистское объяснение военной операции против Польши.

10 сентября Молотов пригласил посла Шуленбурга и сказал ему:

— Советское правительство было застигнуто врасплох неожиданно быстрыми германскими военными успехами. Красная армия рассчитывала, что у нее на подготовку есть несколько недель, которые сократились до нескольких дней.

Молотов откровенно предупредил посла, что Москва намеревалась заявить, что Польша разваливается на куски и Советский Союз вынужден прийти на помощь украинцам и белорусам, которым «угрожает» Германия:

— Это даст Советскому Союзу благовидный предлог и возможность не выглядеть агрессором. Но вчера генерал-полковник Браухич заявил, что военные действия уже заканчиваются. Если Германия сейчас заключит перемирие с Польшей, Советский Союз не успеет вступить в войну.

Шуленбург связался с Берлином и передал озабоченность советского наркома. Риббентроп попросил Шуленбурга информировать Молотова, что слова главнокомандующего сухопутными войсками Вальтера фон Браухича (впоследствии он был произведен в генерал-фельдмаршалы) — «явное недоразумение. Вопрос о перемирии с Польшей не ставится».

14 сентября Молотов пригласил Шуленбурга и сказал, что Красная армия уже практически готова, но, учитывая политическую мотивировку советской операции (защита украинцев и белорусов), Москва не может начать действовать до того, как падет Варшава. Поэтому Молотов попросил как можно более точно сообщить ему, когда можно рассчитывать на полный захват польской столицы.

Риббентроп сообщил из Берлина, что Варшава будет занята в течение нескольких дней. Он просил передать Молотову:

«Мы подразумеваем, что советское правительство уже отбросило мысль, что основанием для советских действий является угроза украинскому и белорусскому населению, исходящая от Германии. Указание такого мотива невозможно».

Шуленбург принес послание Риббентропа Молотову. Нарком, как следует из записи беседы, согласился, что «планируемый советским правительством предлог содержал в себе ноту, обидную для чувств немцев, но просил, принимая во внимание сложную для советского правительства ситуацию, не позволять подобным пустякам вставать на нашем пути».

— Советское правительство, — говорил Молотов послу, — к сожалению, не видит другого предлога, поскольку до сих пор Советский Союз не беспокоился о национальных меньшинствах в Польше и должен так или иначе оправдать свое вмешательство в глазах заграницы.

Из Берлина прислали проект совместного коммюнике о вступлении советских войск в Польшу. Шуленбург привез его Сталину. Тот прочитал русский перевод и сказал, что должен кое-что поправить. За несколько минут, не спрашивая совета у Молотова, сидевшего рядом, он исправил текст и передал германскому послу. Шуленбург сказал, что переправит новый текст своему правительству.

Сталин кивнул и добавил:

— Не забудьте, что и древние римляне не вступали в битву голыми, а прикрывались щитами. Сегодня роль таких щитов, защищающих нас от общественного мнения, играют искусно составленные политические коммюнике.

Оба текста положили Гитлеру на стол. Он выбрал вариант, составленный Сталиным:

— Конечно, этот! Разве вы не видите, что он намного лучше!

Материалы из советской прессы активно использовались пропагандистской машиной нацистской Германии. Имперский министр народного просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс получал удовольствие, читая переводы из «Правды» и «Известий».

Статью из «Правды», опубликованную 14 сентября 1939 года, «О внутренних причинах поражения Польши» нацисты перепечатали не только в своих газетах, но и перевели на другие языки и распространили по всему миру как убедительнейшее свидетельство своей правоты.

14 сентября военные советы Белорусского и Киевского особых военных округов получили секретную сталинскую директиву: «Молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника».

17 сентября в два часа ночи немецкий посол Шуленбург, военный атташе генерал Кёстринг и советник Хильгер были приглашены к Сталину, который сообщил, что в шесть часов утра Красная армия перейдет советско-польскую границу.

Генерал Кёстринг сказал, что за эти несколько часов немецкое командование не успеет предупредить все наступающие части и потому возможны столкновения. Нарком обороны Ворошилов ответил Кёстрингу, что немцы с их организационным талантом справятся и с этим.

Шуленбург немедленно телеграфировал в Берлин:

«Сталин в сопровождении Молотова и Ворошилова принял меня в два часа ночи и проинформировал, что Красная армия перейдет в шесть утра советскую границу на всей ее протяженности от Полоцка до Каменец-Подольского.

Во избежание инцидентов Сталин срочно просит позаботиться, чтобы немецкие самолеты, начиная с сегодняшнего дня, не летали восточнее линии Белосток—Брест-Литовск—Лемберг (Львов). Начиная с сегодняшнего дня советские самолеты начнут бомбардировать район восточнее Лемберга».

17 сентября 1939 года советские войска без объявления войны вторглись на территорию Польши. В тот же день утром немецкие войска получили приказ остановиться на линии Сколе—Львов—Владимир-Волынский—Белосток.

Польскому послу в Москве первый заместитель наркома иностранных дел Владимир Потемкин вручил ноту советского правительства:

«Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность Польского государства. Варшава, как столица Польши, не существует больше. Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что Польское государство и его правительство фактически перестали существовать».

Посол ноту отверг с возмущением: Варшава еще не пала, и польское правительство действует.

В этот же день, выступая по радио, Молотов заявил, что советские войска с освободительной миссией вступили на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии. Это была территория истекающей кровью Польши.

— В связи с призывом запасных в Красную армию, — говорил Молотов по радио, — среди наших граждан наметилось стремление накопить побольше продовольствия и других товаров из опасения, что будет введена карточная система. Правительство считает нужным заметить, что оно не намерено вводить карточной системы на продукты и промтовары. Боюсь, что от чрезмерных закупок продовольствия и товаров пострадают лишь те, кто будет этим заниматься и накоплять ненужные запасы, подвергая их опасности порчи...

Начальник штаба генерал-квартирмейстера в главном командовании немецких сухопутных войск Эдуард Вагнер записал в дневнике: «Сегодня в 6 утра выступили русские... Наконец-то! Для нас большое облегчение: во-первых, за нас будет преодолено большое пространство, затем мы сэкономим массу оккупационных сил, и, наконец, Россия очутится в состоянии войны с Англией, если этого захотят англичане. Союз будет полным...»

Для войны с Польшей еще 11 сентября были образованы два фронта — Белорусский и Украинский.

Белорусским фронтом командовал командарм 2-го ранга Михаил Прокофьевич Ковалев, членом военного совета утвердили первого секретаря ЦК компартии Белоруссии Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко. Штаб расположился в Смоленске. В состав фронта входили четыре общевойсковые армии, кавалерийско-механизированная группировка и 23-й отдельный стрелковый пехотный корпус.

Украинский фронт возглавил командарм 1-го ранга Семен Константинович Тимошенко, членом военного совета стал первый секретарь ЦК компартии Украины Никита Сергеевич Хрущев. В состав фронта вошли три общевойсковые армии, отдельный пехотный корпус, три кавалерийских и танковый, а также пять отдельных танковых бригад.

В общей сложности на границе с Польшей сосредоточили около миллиона солдат и офицеров Красной армии, четыре тысячи танков, две тысячи самолетов, пять с половиной тысяч артиллерийских орудий.

Историки обращают внимание на то, что советские люди были рады начавшейся войне, считали ее справедливой. Недаром нарком Ворошилов заявил, что советский народ «не только умеет, но и любит воевать».

Польшу советская пропаганда так долго изображала врагом, что страна в это поверила и считала поляков фашистами. Драматург Всеволод Вишневский просил немедленно отправить его на фронт.

Поэт Михаил Исаковский завидовал тем, кто отправлен на фронт: «Очень я завидую тебе и всем тем, кто находится в эти дни по ту сторону бывшей границы. Такие дни бывают далеко не часто, и видеть события собственными глазами, участвовать в них — это большое счастье. Если бы я был хоть чуть-чуть поздоровее — непременно поехал бы тоже».

Партийные органы докладывали о том, как идет мобилизация в армию:

«Надо отметить как положительный факт высокое морально-политическое настроение призываемых: гармошки, пляски, здоровое настроение — сознание своего долга перед родиной характеризуется хотя бы тем, что очень мало заявляют о болезнях, по которым они не могут быть призваны. Второе — очень мало было провожающих, мало можно увидеть плачущих из состава провожающих».

По просьбе Наркомата обороны Верховное командование вермахта представило Наркомату обороны подробную информацию о составе и дислокации польских войск.

Перед частями Красной армии была поставлена задача разгромить вооруженные силы Польши и взять их в плен, захватить стратегически важные объекты и не допустить ухода польских солдат и офицеров на территорию Венгрии и Румынии.

19 сентября 1939 года одновременно в центральном органе ЦК ВКП(б) «Правде» и в центральном органе немецкой Национал-социалистической рабочей партии газете «Фёлькишер беобахтер» появилось совместное коммюнике, в котором говорилось, что задача вермахта и Красной армии — «восстановить в Польше порядок и спокойствие... и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования».

20 сентября «Правда» поместила сообщение корреспондента ТАСС из Берлина:

«Германское население единодушно приветствует решение советского правительства взять под защиту родственное советскому народу белорусское и украинское население Польши, оставленное на произвол судьбы бежавшим польским правительством.

Берлин в эти дни принял особенно оживленный вид. На улицах возле витрин и специальных щитов, где вывешены карты Польши, весь день толпятся люди. Они оживленно обсуждают успешные операции Красной Армии. Продвижение частей Красной Армии обозначается на карте красными советскими флажками».

18 сентября премьер-министр Франции Эдуард Даладье пригласил к себе советского полпреда Сурица и спросил, не является ли вступление советских войск на территорию Польши результатом советско-германского соглашения?

Даладье говорил Сурицу: ,

— Для французского правительства решающим является вопрос: имеет ли оно перед собой единый германо-советский фронт, общую акцию или нет?

Через десять дней премьер-министр получил жесткий ответ от Молотова:

«В Москве оскорблены тоном его вопросов, которые напоминают допрос, недопустимый обычно в отношениях с равноправными государствами... СССР остается и думает остаться нейтральным в отношении войны в Западной Европе, если, конечно, сама Франция своим поведением в отношении СССР не толкнет его на путь вмешательства в эту войну».

Это уже была прямая угроза. Советский нарком самым недипломатичным образом сообщил, что Красная армия вполне может присоединиться к вермахту.

Поляки продолжали сражаться с немцами, но вступление в войну Советского Союза лишило их последней надежды.

Почти десять дней держался Львов, куда переехало польское правительство и Верховное командование. Но на следующий день после вступления Советского Союза в Польшу президент Игнаций Мосьцинский и главнокомандующий маршал Эдвард Рыдз-Смиглы бежали в Румынию. 21 сентября Львов взяли немцы.

Пока Красная армия не вступила в войну, многие поляки, боясь немцев, бежали из Варшавы в сторону Советского Союза.

«Взглянув на голубое ясное небо, я увидел на огромной высоте три или четыре самолета, — вспоминал Райх-Раницкий. — Они летели так высоко, что мы их не боялись. Но эти самолеты выглядели по-другому, чем те, которые послал в Польшу Адольф Гитлер. В этом я не сомневался.

Мы быстро вернулись назад к своим. Они тоже были сбиты с толку и считали, что это были не немецкие самолеты. Может быть, они прилетели из Советского Союза. Что замышлял Сталин? Хотел ли он защитить Польшу? Для чего бы еще прислал он сюда свои самолеты? Не для того же, чтобы помочь победителям немцам?..

Жители деревни сказали нам, что в селении, расположенном немного дальше, стоит русская часть, пришедшая два дня назад, и там, может быть, мы что-нибудь узнаем.

Мы поехали туда, но нашли только часового у дома, очевидно, служившего казармой. Мы хотели узнать у солдата, в каком качестве пришли русские, поддерживают ли они поляков или немцев. Но он был немногословен и казался мрачным. В конце концов солдат сказал наставительным тоном и, как нам показалось, самодовольно:

— Мы за пролетариат и за свободу.

На обратном пути нам встречались польские солдаты, отставшие от своих частей. Они рассказали о капитуляции Варшавы. Город, по их словам, был полностью разрушен. А что русские? Гитлер и Сталин обо всем договорились и разделили Польшу между собой».

Маршал Рыдз-Смиглы приказал не оказывать Красной армии сопротивление и отходить в Румынию и Венгрию.

Отдельные польские части, не получив приказа главнокомандующего, встретили красноармейцев как захватчиков и вступили в бой. Гродно сопротивлялся советским войскам два дня. Когда город взяли, триста поляков сразу расстреляли без суда. В некоторых районах части вермахта и Красной армии вместе уничтожали очаги польского сопротивления. Это и было «братство, скрепленное кровью», как потом выразился Сталин, высоко оценивая сотрудничество с фашистской Германией.

В том числе совместно разгромили Новогрудскую кавалерийскую бригаду генерала Владислава Андерса. Генерал был ранен и попал в советский плен. Что же удивляться, что потом, после нападения немцев на Советский Союз, генерал Андерс не захотел сражаться бок о бок с советскими войсками, а, сформировав из недавних пленных польскую армию из двух дивизий, попросил перебросить его на помощь британским войскам. Поляков переправили в Северную Африку, где они сражались с наступавшими немецкими войсками генерала Роммеля, потом участвовали в боях на территории Италии...

А в 1939 году координация действий вермахта и Красной армии обсуждалась в Москве на переговорах, которые нарком Ворошилов и начальник Генштаба Шапошников вели с немецким военным атташе генералом Кёстрингом, его заместителем полковником Кребсом и военно-воздушным атташе полковником Ашенбреннером.

Договорились помогать друг другу в уничтожении «польских банд». Ворошилов отдал войскам приказ: «При обращении германских представителей к командованию Красной армии об оказании помощи в деле уничтожения польских бандчастей или банд, стоящих на пути движения мелких частей германских войск, командование Красной армии, начальники колонн в случае необходимости выделяют необходимые силы, обеспечивающие уничтожение препятствий, лежащих на пути движения».

23 сентября немецкое командование действительно обратилось к советскому за помощью: западнее города Гребешова концентрировались значительные силы польской армии, и немцы просили, чтобы «мы участвовали в совместном уничтожении данной группировки», как говорилось в донесении военного коменданта Львова комдива Иванова командующему Украинским фронтом Семену Константиновичу Тимошенко.

Тимошенко обратился в Москву. Разрешение было дано. Ночью 24 сентября штаб Украинского фронта приказал командующему Восточной армейской группой войск комкору Филиппу Ивановичу Голикову перенацелить части 2-го кавалерийского корпуса и 24-й танковой бригады, «атаковать и пленить врага». Так что поляков добивали совместно.

Правда, западнее Львова произошли неприятные инциденты между советской и немецкой армиями. Улаживать конфликт прибыли военный атташе Кёстринг и начальник штаба Украинского фронта генерал Николай Федорович Ватутин. Как сообщал Кёстринг, «была установлена связь между частями, командиры которых сговорились обо всех подробностях в товарищеском духе».

Советская военная радиостанция в Минске использовалась для наведения немецких бомбардировщиков на польские города. В знак благодарности рейхсмаршал авиации Герман Геринг подарил наркому Ворошилову самолет.

Варшава, разбомбленная и сожженная, оставшаяся без воды, держалась. Последние польские солдаты, мужественно оборонявшие столицу, капитулировали 29 сентября.

Боевые действия продолжались двенадцать дней. Нарком Ворошилов отметил, что польское государство разлетелось, «как старая сгнившая телега».

В приказе наркома по случаю очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции говорилось:

«Стремительным натиском части Красной армии разгромили польские войска, выполнив в короткий срок свой долг перед Советской Родиной».

За неделю до войны, выступая перед своими генералами, Гитлер говорил:

С осени 1938 года у меня возникло решение идти вместе со Сталиным. В сущности, есть только три великих государственных деятеля во всем мире — Сталин, я и Муссолини. Муссолини — слабейший. Сталин и я — единственные, кто видит будущее. Таким образом, через несколько недель я протяну Сталину руку на общей германо-русской границе и вместе с ним осуществлю раздел мира.

Пока что руки друг другу протянули генералы вермахта и Красной армии. В Гродно совместный парад вместе с немецкими генералами принимал будущий маршал и дважды Герой Советского Союза Василий Иванович Чуйков, тогда комкор.

В Бресте в честь «советско-германского братства по оружию» 22 сентября тоже был проведен совместный парад.

Найден приказ, составленный в штабе немецкой 20-й дивизии

21 сентября 1939 года:

«1. По случаю принятия Брест-Литовска советскими войсками

22 сентября 1939 года во второй половине дня, между 15.00 и 16.00 состоится прохождение маршем у здания штаба 19-го армейского корпуса перед командиром 19-го корпуса Гудерианом и командиром советских войск...»

Парад принимали танкисты — немецкий генерал Хайнц Гудериан и комбриг Семен Моисеевич Кривошеин.

Гудериан писал после войны в «Записках солдата»: «Кривошеин владел французским языком, поэтому я смог легко с ним объясниться. Все вопросы были удовлетворительно для обеих сторон разрешены... Наше пребывание в Бресте закончилось парадом и церемонией с обменом флагами».

В следующий раз Гудериан и генерал-майор Кривошеин встретятся через два года, в июле сорок первого, в бою под городом Пропойском, который Сталин прикажет переименовать в Славгород. Военная судьба Кривошеина сложилась удачнее, чем у Гудериана.

Семен Кривошеин в Гражданскую воевал в Первой конной, в 1937-м был в Испании, затем командовал танковой бригадой на Дальнем Востоке, участвовал в боях на озере Хасан и в финской войне. Командуя механизированным корпусом, Кривошеин отличился в берлинской операции, за что был удостоен звания Героя Советского Союза...

Как только Польская кампания завершилась, немцы стали перебрасывать войска на Запад. Попросили разрешения перебросить часть войск через советскую территорию. И получили разрешение.

Польша была оккупирована, поделена и перестала существовать как государство. Раздел Польши был назван в советско-германском договоре о дружбе и границе «надежным фундаментом дальнейшего развития дружественных отношений между советским и германским народами».

У Советского Союза и Германии появилась общая граница. Была образована Центральная смешанная пограничная комиссия двух стран. 27 октября комиссия, которая работала в оккупированной Варшаве, получила приглашение на обед к немецкому генерал-губернатору рейхсминистру Хансу Франку, которого потом назовут военным преступником и повесят. Франк по-дружески принял советских гостей и пошутил:

— Мы с вами курим польские папиросы как символ того, что мы пустили Польшу по ветру.

Обед прошел в дружественной атмосфере.

В Закопане НКВД и гестапо создали совместный центр для «борьбы против польской агитации».

Комиссар госбезопасности 3-го ранга Иван Александрович Серов, как нарком внутренних дел Украины, вспоминает Хрущев, «установил тогда контакты с гестапо. Представитель гестапо официально прибыл по взаимной договоренности во Львов со своей агентурой... Предлогом был «обмен людьми» между нами и Германией». Обосновавшиеся во Львове гестаповцы занимались эвакуацией немецкого населения. Заодно им передали большую группу немецких коммунистов, которые думали, что найдут в Советском Союзе убежище от нацизма.

20 сентября нарком внутренних дел Берия приказал своим подчиненным на Украине:

«Задержанных 18 сентября в районе Олевского пограничного отряда на участке заставы Островок немецких офицеров, которые находились в польском плену, освободите, предоставив им возможность и средства направиться вместе с сопровождающими или в германское посольство, или при наличии возможности в расположение германских частей.

Впредь при аналогичных случаях поступайте согласно настоящему указанию».

Оперативно-чекистские группы уже начали массовые аресты на территориях, занятых Красной армией. Могли не опасаться ареста только немцы.

Берия отправил строгое указание на сей счет в Наркомат внутренних дел Украины:

«На территории, занятой нашими частями, особенно на Волыни, имеются немецкие поселения (колонии). Среди них аресты не производите, за исключением случаев, когда преступники будут застигнуты на месте преступления».

Оперативные группы НКВД на польской территории вели себя так, что поляки возненавидели русских. Когда 22 июня 1941 года появились немецкие войска, поляки радовались и встречали их как освободителей, встречали части вермахта хлебом-солью. Поляки радовались тому, что их больше не будут арестовывать и высылать в Россию... Немецкие зондеркоманды с удовлетворением докладывали в Берлин: «Польская часть местного населения оказывает содействие казням, проводимым полицией безопасности, донося, где находятся еврейские, русские и польские большевики».

Красная армия заняла территорию с населением двенадцать миллионов человек. В советский плен попало около двухсот пятидесяти тысяч польских солдат и офицеров. Армия не знала, что делать с таким количеством военнопленных, — не было ни конвойных войск, чтобы их охранять, ни продовольствия, чтобы их кормить. Нарком обороны Ворошилов и начальник Генерального штаба Шапошников предложили рядовых солдат бывшей польской армии распустить по домам.

Но ненависть к полякам была так велика, что Сталин пришел к выводу, что не только польское государство, но и все сколько-нибудь видные поляки должны быть уничтожены. Решением политбюро от 5 марта 1940 года пленных польских офицеров, чиновников, священнослужителей, представителей интеллигенции тайно приговорили к расстрелу.

Расстреливали в камере, обитой кошмой, чтобы ожидавшие за дверью другие поляки не слышали звуков выстрелов. Делали это по ночам. Приводили очередного пленного, надевали на него наручники и стреляли ему в голову. Расстреливали из немецких «вальтеров»; их привезли из Москвы целый чемодан. Трупы на грузовиках вывозили за город и закапывали. Часть пленных из Козельского лагеря расстреляли прямо в Катынском лесу, эти братские могилы и обнаружили потом немцы.

В Берлине были счастливы: какой прекрасный аргумент в борьбе за мировое общественное мнение! И чуть позже использовали свой козырь. 13 апреля 1943 года немцы сообщили о захоронении польских офицеров в Катынском лесу. Польское правительство в эмиграции обратилось в Международный Красный Крест и попросило провести расследование.

В ответ в Советском Союзе была создана комиссия под председательством академика Николая Ниловича Бурденко, главного хирурга Красной армии и первого президента Академии медицинских наук. Она утверждала, что на самом деле поляков расстреляли сами немцы. Единственным реальным аргументом комиссии Бурденко было то, что всех поляков убили из оружия немецкого производства.

Комиссии Бурденко на Западе не поверили. Но Россия была союзником в борьбе с Гитлером. На преступление в Катынском лесу просто закрыли глаза. В Нюрнберге, где судили главных нацистских преступников, по требованию советской делегации эта тема не возникала.

Правда, польское правительство в эмиграции допытывалось у Молотова: а куда делись офицеры, взятые вами в плен? Сталин велел Молотову ответить, что исчезнувшие польские офицеры убежали куда-то в сторону Китая. Он мог позволить себе такой хамский ответ, потому что твердо решил, что никакие эмигранты к власти в Варшаве больше не придут: новое польское правительство может быть только просоветским...

Когда совместными усилиями Польша была разгромлена, Молотов с удовольствием сказал на сессии Верховного Совета:

— Правящие круги Польши немало кичились «прочностью» своего государства и «мощью» своей армии. Однако оказалось достаточным короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем Красной армии, чтобы ничего не осталось от уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей.

Полвека спустя молотовскую цитату активисты профсоюза «Солидарность» будут расклеивать на улицах Варшавы в виде листовок. Секретные протоколы, подписанные Молотовым, удар Красной армии в спину оборонявшейся от немцев польской армии в сентябре 1939 года и расстрел польских военнопленных в Катыни в 1940-м и по сей день во многом определяют отношение поляков к России...

В первом издании Большой Советской Энциклопедии, которое вышло в 1940 году, говорилось: «Польша — географическое понятие. Вошла в сферу государственных интересов Германии».

Короткая Польская кампания была воспринята как убедительнейшее подтверждение боевой мощи Красной армии. Страна уверилась в том, что располагает самыми сильными вооруженными силами в мире.

И даже Сталин потом на закрытом совещании признал:

— Нам страшно повредила Польская кампания. Она избаловала нас. Писались целые статьи и говорились речи, что наша Красная армия непобедимая, что ей нет равной, что у нее все есть, нет никаких нехваток, что наша армия непобедимая... Наша армия не сразу поняла, что война в Польше — это была военная прогулка, а не война.

Вечеринка по случаю юбилея

В те месяцы у Гитлера и нацистской Германии не было лучшего друга и защитника, чем глава советского правительства и нарком иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов.

Его раздраженные слова о «близоруких антифашистах» потрясли советских людей, которые привыкли считать фашистов худшими врагами советской власти. А Молотов с трибуны Верховного Совета распекал соотечественников, не успевших вовремя переориентироваться:

— В нашей стране были некоторые близорукие люди, которые, увлекшись упрощенной антифашистской агитацией, забывали о провокаторской роли наших врагов.

Говоря о врагах, он имел в виду Англию и Францию, которые теперь считались агрессорами.

— Эти люди, — продолжал Молотов, — требуют, чтобы СССР обязательно втянулся в войну на стороне Англии против Германии. Уж не с ума ли сошли эти зарвавшиеся поджигатели войны? (В стенограмме заседания Верховного Совета записано: смех в зале.) Если у этих господ имеется уж такое неудержимое желание воевать, пусть воюют сами, без Советского Союза. (Смех. Аплодисменты.) Мы бы посмотрели, что это за вояки. (Смех. Аплодисменты.)

Советский Союз и Германия сделали совместное заявление относительно начавшейся мировой войны. Сталин продиктовал такой текст: «Англия и Франция несут ответственность за продолжение войны, причем в случае продолжения войны Германия и СССР будут поддерживать контакт и консультироваться друг с другом о необходимых мерах для того, чтобы добиться мира».

Пакт с Гитлером поверг советских людей в смятение, хотя присутствовало и чувство облегчения: войны не будет. Из газет исчезли нападки на Германию, перестали говорить о том дурном влиянии, которое Германия всегда оказывала на Россию. Напротив, появились сообщения о благотворном воздействии германского духа на русскую культуру.

Посол Шуленбург докладывал в Берлин:

«Советское правительство делает все возможное, чтобы изменить отношение населения к Германии. Прессу как подменили. Не только прекратились все выпады против Германии, но и преподносимые теперь события внешней политики основаны в подавляющем большинстве на германских сообщениях, а антигерманская литература изымается из книжной продажи».

Писатель Евгений Петров жаловался:

— Я начал роман против немцев — и уже много написал, а теперь мой роман погорел. Требуют, чтобы я восхвалял гитлеризм — нет, не гитлеризм, а германскую доблесть и величие германской культуры...

Из оперы композитора Сергея Сергеевича Прокофьева «Семен Котко», написанной в 1939 году, приказали убрать эпизоды, повествующие о германской оккупации Украины. Андрей Вышинский, теперь назначенный заместителем главы правительства по делам культуры и искусства, специально приезжал послушать оперу — хотел убедиться, что в ней больше нет ничего обидного для новых немецких друзей.

Будущий помощник президента Горбачева Анатолий Сергеевич Черняев, в те годы студент Московского университета, оказался свидетелем такого эпизода. Один из секретарей комсомольского бюро вдруг вскинул руку в нацистском приветствии и громко крикнул:

— Хайль Гитлер!

Все захохотали. Но тут же почувствовали, что в этой эскападе комсомольского вожака содержится внутренний протест. Его освободили от комсомольской должности, чуть не исключили из университета с формулировкой «за издевательство над политикой партии». Студенческий билет ему, правда, оставили, но дали выговор «за непонимание политики партии».

Оркестры в Москве разучивали нацистский гимн, который исполнялся вместе с «Интернационалом». На русский язык перевели книгу германского канцлера XIX века Отто фон Бисмарка, считавшего войну с Россией крайне опасной. В Большом театре ставили Рихарда Вагнера, любимого композитора Гитлера. И мальчишки распевали частушку на злобу дня:

Спасибо Яше Риббентропу,

Что он открыл окно в Европу.

Во второй раз Риббентроп прилетел в Москву в конце сентября 1939 года. «Я, — вспоминал Риббентроп, — нашел у Сталина и Молотова дружеский, почти что сердечный прием».

Вообще-то по дипломатическому протоколу Молотов должен был нанести ответный визит в Берлин. Но нарком твердо заявил послу Шуленбургу, что советские руководители не могут покинуть страну в такой сложный момент.

Сталин, Молотов и Риббентроп окончательно решили судьбу Польши.

Немцы колебались: не сохранить ли какое-то «остаточное польское государство» с небольшой территорией? Сталин сказал, что не стоит сохранять самостоятельную Польшу даже с небольшой территорией: ее следует полностью оккупировать.

— Самостоятельная Польша все равно будет представлять постоянный очаг беспокойства в Европе, — говорил Сталин Риббентропу. — Из этих соображений я пришел к убеждению, что лучше оставить в одних руках, именно в руках немецких, территории, этнографически принадлежащие Польше. Там Германия могла бы действовать по собственному желанию... Германия сделает хороший гешефт.

Накануне приезда Риббентропа Сталин сказал Шуленбургу, что он предлагает новую сделку — Советский Союз отказывается от всего Люблинского воеводства и от части своей доли Варшавского воеводства, но просит передать ему всю Литву.

Шуленбург докладывал в Берлин:

«Сталин добавил, что, если мы согласны, Советский Союз немедленно возьмется за решение проблемы Прибалтийских государств в соответствии с протоколом от 23 августа и ожидает в этом деле полную поддержку со стороны германского правительства. Сталин подчеркнуто указал на Эстонию, Латвию и Литву, но не упомянул Финляндию».

Сталина и Молотова вдохновляла та легкость, с которой Гитлер присоединил к себе значительную часть Польши.

Все свои идеи они высказали Риббентропу.

Вообще-то немцы рассчитывали превратить Литву в немецкий протекторат. Вермахт был готов войти на территорию республики. Но имперский министр промолчал и тут же запросил окончательное мнение Гитлера.

Пока ждали ответа из Берлина, германскую делегацию отвезли в Большой театр смотреть «Лебединое озеро».

«Риббентроп сидел в царской ложе (так по старинке мы величаем и поныне центральную ложу театра), — вспоминает выдающаяся балерина Майя Плисецкая. — Он был сед, прям, породист. От большого кольца на его руке шло такое сияние, что рябило в глазах. Каратов тысяча! Он намеренно играл бликами своего ювелирного чуда, барственно уложив длиннопалые руки на бордюр ложи. Куда делось это кольцо, когда его повесили в Нюрнберге? А тогда, еще живой и могущественный, он с благосклонностью и вниманием взирал на сцену и, не скупясь, хлопал Улановой».

Риббентроп хотел после спектакля пройти за кулисы и поблагодарить приму-балерину. Но Шуленбург отсоветовал: это может не понравиться. Имперский министр удовлетворился тем, что послал Улановой букет цветов.

Пока Риббентроп развлекался, Сталин и Молотов продолжали действовать.

В Москве шли торговые переговоры с эстонскими представителями. Но торговля советских руководителей в тот момент совершенно не интересовала.

18 сентября из Таллина бежала интернированная польская подводная лодка. Молотов был разгневан и обвинял Эстонию в невыполнении обязательств, потому что польская лодка может нанести вред советским судам (см. Отечественная история. 1994. № 4). Балтийский флот получил приказ искать лодку по всему Финскому заливу. Советские корабли вошли в территориальные воды Эстонии и обстреляли ее побережье.

24 сентября в Москву прибыл министр иностранных дел Эстонии Карл Сельтер для подписания договора о торговле. В половине десятого вечера начались его переговоры с Молотовым.

Советский нарком предложил заключить военный союз или договор о взаимной помощи, который обеспечил бы Советскому Союзу военно-морские и военно-воздушные базы на эстонской территории.

Эстонский министр пытался возразить, сославшись на на нейтралитет своей страны.

Молотов угрожающе произнес:

— Если Эстония не согласна на военный союз с Москвой, мы обеспечим свою безопасность другим способом, без согласия Эстонии. Прошу вас, не принуждайте нас применять силу.

После раздела Польши эти слова не нуждались в расшифровке. Хотя эстонский министр, конечно, не подозревал о приказе наркома обороны Ворошилова командующему Ленинградским военным округом командарму 2-го ранга Кириллу Афанасьевичу Мерецкову:

«Немедленно приступить к сосредоточению сил на эстонско-латвийской границе... Задача Ленинградского военного округа — нанести мощный удар по эстонским войскам... Действия армий должны быть решительными, поэтому они не должны ввязываться во фронтальные бои на укрепленных позициях противника, а, оставляя заслоны с фронта, обходить фланги и заходить в тыл...»

Прощаясь с эстонским министром, Молотов снисходительно предупредил его:

— Не возлагайте надежд на Англию и Германию. Англия не в состоянии что-либо предпринять на Балтийском море, а Германия связана войной на Западе.

Карл Сельтер вернулся в Таллин. Дипломатический зондаж показал, что Молотов был прав. Финляндия и Латвия сообщили, что не станут вмешиваться. Германия посоветовала эстонским дипломатам удовлетворить советские требования.

27 сентября эстонская делегация вылетела в Москву. В этот день «Известия» сообщили, что в Финском заливе неизвестная подводная лодка потопила советское судно «Металлист». Видимо, это та самая польская подлодка, которую отпустили эстонцы... Эстонцы, правда, утверждали, что видели «Металлист» вполне невредимым уже после того, как его назвали потопленным. Но эстонцев никто не слушал.

Вечером 27 сентября начались переговоры. Молотов, напомнив о судьбе «Металлиста», потребовал согласиться на размещение на территории Эстонии советского гарнизона численностью тридцать пять тысяч человек. Министр Сельтер робко возразил, что это больше всей эстонской армии.

В этот момент в комнату вошел Сталин и снисходительно заметил Молотову:

— Ну, ладно, ладно, ты слишком суров с нашими друзьями. Ограничимся двадцатью пятью тысячами.

А в Берлине в имперской канцелярии Гитлера позвали к телефону. Риббентроп сказал, что Сталин претендует на все Прибалтийские государства. «Гитлер, — вспоминал адъютант фюрера по военно-воздушным силам полковник Николаус фон Белов, — бросил взгляд на быстро поданную ему карту и уполномочил Риббентропа принять советскую точку зрения». Хотя первоначально Гитлер собирался объявить Литву протекторатом Германии.

Фюрер объяснил свою податливость:

— Я хотел бы установить с ними прочные и тесные отношения.

Когда Риббентроп пересказал Сталину свой разговор с фюрером, генеральный секретарь понимающе кивнул:

— Гитлер понимает свою выгоду.

Молотов и Риббентроп подписали еще один секретный протокол о том, что «территория литовского государства включается в сферу йнтересов СССР, так как с другой стороны Люблинское воеводство и части Варшавского воеводства включаются в сферу интересов Германии».

Гитлер оставил тогда за собой небольшую часть Литвы, но вскоре и ее уступил Сталину. 10 января 1941 года Молотов и германский посол Шуленбург подписали еще один секретный протокол: правительство Германии отказалось от части литовской территории, которая ей полагалась по секретному дополнительному протоколу от 28 сентября 1939 года.

За это Сталин согласился выплатить Гитлеру семь с половиной миллионов золотых долларов. Одну восьмую этой суммы Германия должна была получить необходимыми для военной промышленности цветными металлами, остальная сумма пошла в погашение немецкого долга во взаимных торговых расчетах.

Судьба Прибалтики была решена.

28 сентября утром нарком Ворошилов утвердил план военной операции против Эстонии. Но он не понадобился.

Вечером договор с Эстонией о взаимопомощи сроком на десять лет был готов и подписан. Он включал положение о советском гарнизоне.

После подписания Сталин сказал эстонскому министру:

— Могу вам сказать, что правительство Эстонии действовало мудро и на пользу эстонскому народу, заключив соглашение с Советским Союзом. С вами могло бы получиться, как с Польшей.

1 октября начальник Генштаба Мерецков приказал подготовить основную часть войск 8-й армии к вторжению в Латвию.

2 октября вечером в Кремле начались переговоры с латвийским министром иностранных дел Вильгельмом Мунтерсом.

Молотов совершенно откровенно сказал:

— Нам нужны базы у незамерзающего моря. Еще Петр Великий заботился о выходе к морю. В настоящее время мы не имеем выхода. В таком положении больше оставаться нельзя. Поэтому мы хотим гарантировать себе использование портов, путей к этим портам и их защиту.

Сталин добавил:

— Я вам скажу прямо: раздел сфер влияния состоялся. Если не мы, то немцы могут вас оккупировать. Но мы не желаем злоупотреблять. Нам нужны Лиепая и Вентспилс.

Молотов в записи беседы пометил, что «разговор шел спокойно, без угроз». Что же в его представлении означало прибегать к угрозам?..

5 октября был подписан договор о взаимопомощи с Латвией на те же десять лет с размещением на территории страны двадцати пяти тысяч советских солдат.

3 октября начались переговоры с министром иностранных дел Литвы Юозасом Урбшисом. Сталин рассказал литовским дипломатам о том, что Германия отказалась от Литвы в пользу Советского Союза, поэтому нет смысла сопротивляться. В обмен на стандартный договор Литве обещали передать Вильнюс.

10 октября был подписан «Договор о передаче Литовской республике города Вильно и Виленской области и о взаимопомощи между Советским Союзом и Литвой» сроком на пятнадцать лет с размещением двадцати тысяч советских солдат.

В журнальном интервью бывший управляющий делами Совета министров СССР Михаил Смиртюков рассказывал:

«Я видел на лице Сталина полуироническое-полузлорадное выражение, когда он шел от Молотова, с переговоров о включении в состав Советского Союза прибалтийских республик...

Я помню, как с руководством Прибалтики возились до того момента, когда они подписали нужные документы. Сотрудники наркомата иностранных дел и ребята из совнаркомовского аппарата Молотова чуть ли не под руки их водили.

А как только все было оформлено, отношение к прибалтийским вождям изменилось разом. Их даже замечать перестали. Потом я не раз видел, как они, будто бедные родственники, часами сидят на краешках стульев в приемных руководства, ожидая, когда их вызовут».

После переговоров в честь Риббентропа устроили большой прием. Министр остался доволен московской кухней. Его усердно потчевали перцовкой, непривычно крепкой для имперского министра, и он вынужден был признать превосходство русских глоток над немецкими. Сталин рассмеялся и признался, что пьет только вино, которое по цвету не отличишь от перцовки.

Берия же неустанно подливал перцовки Густаву Хильгеру, советнику немецкого посольства в Москве. Немецкий дипломат пытался сохранить трезвую голову.

— Ну, если вы пить не хотите, никто вас заставить не может, — снисходительно сказал Хильгеру Сталин.

— Даже шеф НКВД? — шутливо спросил Хильгер.

— За этим столом даже шеф НКВД значит не больше, чем кто-либо другой, — серьезно ответил Сталин.

28 сентября Молотов и Риббентроп подписали второй договор «О дружбе и границе», а заодно еще несколько секретных документов. Среди них: доверительный протокол о праве немецких граждан и других лиц германского происхождения переселиться в Германию и секретный дополнительный протокол, который объединял усилия Германии и Советского Союза в борьбе с «польской агитацией».

Для ратификации советско-германского договора вновь собрали сессию Верховного Совета. 31 октября Молотов произнес свою знаменитую речь в защиту гитлеровской идеологии:

— Английские, а вместе с ними и французские сторонники войны объявили против Германии что-то вроде идеологической войны, напоминающей старые религиозные войны... Такого рода война не имеет для себя никакого оправдания. Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за «уничтожение гитлеризма», прикрываемая фальшивым флагом борьбы за «демократию»...

Речь Молотова немцы перевели на французский язык и в качестве листовок сбрасывали над Францией с самолетов в качестве убедительнейшего пропагандистского материала.

6 октября 1939 года, выступая в рейхстаге, Гитлер рассказывал о разгроме Польши:

— Заключенный между Германией и Советской Россией пакт о дружбе и сферах интересов дает обоим государствам не только мир, но и возможность счастливого и прочного сотрудничества.

Имперский министр народного просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс 10 октября 1939 года записал в дневнике, что только что появившаяся в «Известиях» статья «вполне отвечает нашей точке зрения. Предполагают, что ее написал сам Сталин. В данный момент она пришлась нам чрезвычайно кстати и будет отмечена с благодарностью. До сих пор русские все свои обещания сдерживали».

Статья, видно, была так хороша, что Геббельс обсудил ее с Гитлером, как выяснилось, еще одним поклонником «Известий» образца 1939 года.

24 октября 1939-го министр Риббентроп выступал в Данциге. Он назвал Советский Союз наряду с Италией и Японией «внешнеполитическими друзьями Германии, чьи интересы солидарны с немецкими». Риббентроп пошел на беспрецедентный шаг — он заранее отправил Сталину проект той части своей речи, где говорилось об отношениях с Советским Союзом, и Сталин правил этот текст.

30 ноября 1939 года Сталин в интервью французскому информационному агентству Гавас назвал Францию страной, «выступающей за войну», а Германию — страной, «отстаивающей дело мира». Отвечая на вопрос главного редактора «Правды», Сталин развернуто изложил свою оценку ситуации: «Не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну... Правящие круги Англии и Франции грубо отклонили как мирные предложения Германии, так и попытки Советского Союза добиться скорейшего окончания войны».

В декабре 1939 года по случаю сталинского юбилея Гитлер прислал генсеку свое поздравление:

«Ко дню Вашего шестидесятилетия прошу Вас принять мои самые сердечные поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания. Желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза»...

Риббентроп поздравил Сталина отдельно:

«Памятуя об исторических часах в Кремле, положивших начало повороту в отношениях между обоими великими народами и тем самым создавших основу для длительной дружбы между ними, прошу Вас принять ко дню Вашего шестидесятилетия мои самые теплые поздравления».

Вождь ответил министру:

«Благодарю Вас, господин министр, за поздравление. Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной. И. Сталин».

Вся эта переписка была опубликована в «Правде».

Писатель Илья Григорьевич Эренбург писал, что эти слова вызвали в нем возмущение: «Это ли не кощунство! Можно ли сопоставлять кровь красноармейцев с кровью гитлеровцев? Да и как забыть о реках крови, пролитых фашистами в Испании, в Чехословакии, в Польше, в самой Германии...»

Но союз с Гитлером и с нацистами носил уже вполне идеологический характер.

Полпреду в Германии Александру Алексеевичу Шкварцеву (он работал в Берлине в 1939—1940 годах) Наркомат иностранных дел сделал выговор за то, что его подчиненные 26 ноября 1939 года побывали в рабочих кварталах Берлина: «Такие групповые визиты сотрудников полпредства в рабочие кварталы не только не нужны, но и совершенно недопустимы. Тем самым полпредство навлекает на себя подозрения, которые совершенно нежелательны при нынешних наших отношениях с Германией».

Прежде это была рутинная обязанность советских дипломатов — демонстрировать солидарность с рабочим классом. Но сближение с нацистским режимом было важнее пролетарского интернационализма. Еще недавно почитаемый в Советском Союзе вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман сидел в концлагере. Его жена обратилась за помощью в советское полпредство. Помочь ей не захотели. От идеи обменять Тельмана и тем самым спасти главного немецкого коммуниста от неминуемой смерти отказались...

21 декабря страна отмечала шестидесятилетие Сталина. По этому случаю появилась новая статья Ворошилова «Сталин и строительство Красной армии». Нарком обороны напомнил, что свой знаменитый лозунг «кадры решают все» вождь произнес в 1935 году на выпуске слушателей военных академий.

«Сталина народы Советского Союза, вся Красная армия и флот, — писал Ворошилов, — зовут своим отцом и другом. В этом огромный смысл. Сталин действительно как истинный друг, как отец заботится о людях вообще и военных людях в частности и особенно».

Какой злой иронией звучат эти слова применительно к человеку, который многолетними репрессиями искалечил армию...

Вечером 21 декабря в Екатерининском зале Кремля состоялся товарищеский ужин. Собралось человек семьдесят—восемьдесят. Многие пришли с женами. Сталин появился последним, со всеми поздоровался за руку. Начались поздравления.

Вячеслав Михайлович Молотов исполнял обязанности тамады. Он произнес пышный тост:

— Многие из нас долгие годы работали с товарищем Лениным, а теперь работают с товарищем Сталиным. Большего гиганта мысли, более великого вождя, чем Ленин, я не знаю. Но должен сказать, что товарищ Сталин имеет преимущество перед Лениным. Ленин долгие годы был оторван от своего народа, от своей страны и жил в эмиграции, а товарищ Сталин все время живет и жил в народе, в нашей стране. Это, конечно, позволило товарищу Сталину лучше знать народ, быть ближе к нему. Вот почему товарища Сталина можно по праву назвать народным вождем.

Званый ужин затянулся. Из Екатерининского зала перешли в Георгиевский — там был устроен концерт. Потом застолье продолжилось. Разошлись только в восемь утра.

В апреле 1940 года Молотов поздравил немцев с удачным вторжением в Норвегию и Данию. В мае — по случаю вторжения в Бельгию, Голландию и Люксембург. Гитлер по одному громил потенциальных союзников России. Сталин радовался победам вермахта, словно не понимая, что скоро Красная армия останется один на один с фашистской Германией.

Выполняя условия пакта о ненападении, посол Шуленбург за три дня до начала наступления немецких войск на Западе предупредил об этом Молотова.

Нарком ответил:

— Советское правительство проявляет полное понимание того, что Германия должна защититься от англо-французского нападения.

Когда немецкие войска входили в Париж, некоторые сотрудники советского полпредства приветственно махали им руками. Советские дипломаты сразу же вступили в дружественные отношения с немецким оккупационным командованием и восторженно говорили о союзниках-немцах.

После того как Сталин заключил союз с Гитлером, все коммунистические партии получили из Москвы распоряжение прекратить антифашистскую пропаганду. Секретариат исполкома Коминтерна констатировал: «Англия и Франция стали агрессорами: они развязали войну против Германии и стараются расширить военный фронт с тем, чтобы превратить начатую ими войну в антисоветскую войну».

Европейским коммунистическим партиям было велено сотрудничать с немецкими оккупационными властями. Журнал голландской компартии «Политика и культура» опубликовал редакционную статью с призывом к населению «соблюдать корректное отношение к немецким войскам». Французские Коммунисты опозорили себя. Они 20 сентября 1939 года послушно одобрили вступление советских войск на территорию Польши и призвали собственное правительство заключить мир с нацистской Германией. После этого немцы попросили Наркоминдел организовать в Москве встречу личного представителя Риббентропа с кем-то из руководителей французской секции Коминтерна, чтобы попытаться наладить с коммунистами взаимопонимание в борьбе против французского правительства...

Премьер-министр Франции Эдуард Даладье запретил деятельность компартии. Коммунисты на время ушли в подполье. Когда вермахт вошел в Париж, французские коммунисты обратились к немцам с просьбой разрешить выпуск газеты «Юманите». Но немцы отказались иметь с ними дело...

Геббельс записал в дневник: «Сталин твердо остается с нами». Имперский министр с восторгом отмечал каждое выступление Молотова — «это лучшее, что Москва может сделать для Германии».

Сталин и Молотов разорвали дипломатические отношения с правительствами оккупированных европейских стран в изгнании. И признали все марионеточные правительства, которые были созданы немцами в оккупированных странах. Это было фактическое одобрение всех завоеваний Гитлера.

Сотрудничество на суше и на море

Молотов говорил позднее, что они со Сталиным сразу разгадали коварные замыслы Гитлера. Но как-то слабо верится в эту прозорливость. Слишком быстро немецкие войска летом 1941 года дошли до Москвы, слишком много советских людей погибло на поле боя, в плену, в оккупации и слишком тяжкой ценой далась победа в мае 1945-го.

Почему же Сталин и Молотов пошли на сближение с Германией?

Официальная версия: договор с Гитлером помог избежать гитлеровского нападения уже в 1939 году, оттянуть войну насколько возможно и лучше к ней подготовиться.

Версия неубедительная: Гитлер не собирался нападать на Советский Союз в 1939 году и не смог бы это сделать, имея за спиной враждебную Францию. Отказ подписать договор с Германией в августе 1939-го нисколько бы не повредил безопасности Советского Союза.

Сталин помог Гитлеру ликвидировать Польшу, которая была буфером между двумя странами, позволил уничтожить французскую армию, отвлекавшую вермахт на западе.

Получив отсрочку в два года, Сталин не сумел подготовить армию к страшной войне...

Так что дело в другом.

Гитлер дал Сталину и Молотову то, что не могли дать ни Англия, ни Франция. Он предложил им поделить мир. Для начала он отдал им Прибалтику, часть Польши, часть Румынии. И все это Москва получила буквально в один день, без борьбы, без уступок, без переговоров с Западом!

С помощью Гитлера Сталин стал ключевой фигурой мировой политики. Он приобрел вес в мировых делах. Сталин и Молотов осваивали роль вершителей судеб мира и быстро вошли во вкус. Они присоединили Литву, Латвию и Эстонию. Попытались отхватить и кусок Финляндии, но финны отстояли свою страну. И в Кремле думали, что все это лишь начало.

В июне 1941 года член политбюро Андрей Александрович Жданов, выступая на заседании Главного военного совета, говорил:

— Мы стали сильнее, можем ставить более активные задачи. Войны с Польшей и Финляндией не были войнами оборонительными. Мы уже вступили на путь наступательной политики.

Кроме того, были и личные причины для сближения двух вождей. Между Гитлером и Сталиным возник короткий роман.

И по сей день ходят слухи о тайной встрече Гитлера и Сталина на западной границе. Но ее не было. Они так и не увиделись. У них был роман по переписке. И они пристрастно расспрашивали Молотова друг о друге.

Йозеф Геббельс записал в дневнике: «Фюрер увидел Сталина в одном кинофильме, и тот сразу стал ему симпатичен. Тогда, собственно, и началась германо-русская коалиция». Гитлер сам рассказывал военному атташе в Москве Эрнсту Кёстрингу, что, когда ему показывали какой-то фильм о военных парадах на Красной площади, он обратил внимание на советского вождя:

— Я совершенно не знал, что Сталин такая симпатичная и сильная личность.

Риббентропа в Москву сопровождал личный фотограф фюрера Генрих Хоффман. Он много снимал Сталина и по личной просьбе Гитлера крупным планом сфотографировал мочки ушей Сталина. Фюрер верил, что по мочкам можно определить, есть ли в человеке еврейская кровь («если мочки прижаты к черепу — еврей, если нет — ариец»). Тщательно изучив фотографии, Гитлер пришел к выводу, что Сталин не еврей.

Один из нацистских партийных чиновников пошутил, что советским коммунистам впору готовить делегацию на съезд немецких национал-социалистов: единомышленники должны держаться вместе.

Среди старых нацистов были люди, которые помнили, что соперник Гитлера и признанный лидер национал-социалистов на севере Германии Грегор Штрассер отстаивал идею союза с Россией против Англии и Соединенных Штатов. Штрассер считал необходимым и идеологический союз с большевиками — ВКП(б) и НСДАП — это две рабочие партии.

Главный партийный пропагандист Йозеф Геббельс всегда интересовался коммунистическими идеями и с интересом следил за происходящим в СССР. В начале тридцатых годов на митингах в Берлине Геббельс выступал вместе с коммунистическими вожаками. Сохранились фотографии, на которых он запечатлен рядом с руководителем берлинских коммунистов Вальтером Ульбрихтом, который после войны станет главой Восточной Германии.

Даже в последние дни рейха Геббельс полагал, что нацисты могут договориться только со Сталиным.

8 марта 1945 года он записал в дневнике разговор с рейхсфюрером СС и министром внутренних дел Генрихом Гиммлером. Они вели беседу о возможности мира. Гиммлер считал, что договариваться надо с Западом. Геббельс придерживался иной точки зрения: «Я же думаю, что скорее всего чего-то можно было бы достигнуть на Востоке: Сталин кажется мне большим реалистом, чем англо-американские безумцы».

Фюрер признавался, что многое перенял у коммунистов. Прежде всего, он подхватил ленинскую мысль о том, что традиционные буржуазные партии устарели и для захвата власти нужна партия нового типа.

Гитлер сам говорил:

— Я многому научился у марксизма. Я изучал революционную технику Ленина и Троцкого. И признаю это без колебаний. В молодости я не боялся общаться с марксистами всех мастей. Я всерьез взглянул на то, за что робко ухватились эти мелочные секретарские душонки. У них было много возможностей развернуться по-настоящему. Но они были и остались мелкими людишками. Они не давали ходу выдающимся личностям. Им не нужны были люди, которые были на голову выше их среднего роста. Я не учился их занудному обществоведению. Я овладел их методами. Присмотритесь повнимательнее. Рабочие спортивные союзы, заводские ячейки, массовые шествия, пропагандистские листовки, доступные массам, — все наши новые средства политической борьбы идут, по сути, от марксистов. Мне нужно было только взять и развить их методы. Национал-социализм — это то, чем мог бы стать марксизм...

В середине тридцатых, когда обсуждалась будущая политика нацистского правительства, некоторые соратники фюрера, в частности Герман Раушнинг, предупреждали его об опасности союза со Сталиным.

— Что за опасность вы имеете в виду? — резким тоном спросил Гитлер.

— Опасность большевизации Германии.

— Такой опасности не существует, — уверенно заявил Гитлер. — Германия не станет большевистской. Скорее, большевизм станет чем-то вроде национал-социализма. Между нами и большевиками больше сходства, чем различий. Я всегда принимал во внимание это обстоятельство и отдал распоряжение, чтобы бывших коммунистов беспрепятственно принимали в нашу партию. Национал-социалисты никогда не выходят из бывших социал-демократов, но превосходно получаются из коммунистов.

Гитлер считал советского вождя самым значительным из своих современников. Во время беседы с Молотовым в декабре 1940 года фюрер заметил:

— Я считаю Сталина выдающейся исторической личностью. Да я и сам рассчитываю войти в историю. Поэтому было бы естественно, чтобы два таких политических деятеля, как мы, встретились. Я прошу вас, господин Молотов, передать господину Сталину мои приветы и мое предложение о такой встрече в недалеком будущем.

К этому времени Гитлер уже подписал директиву о подготовке нападения на Россию. Но определенное уважение к Сталину у него сохранялось. Фюрер иногда вспоминал, как после прихода нацистов к власти он сразу взял под контроль всю немецкую прессу, подобно тому, как это сделал Сталин в Советском Союзе.

Уже во время войны Гитлер сказал:

— На восточных землях можно добиться цели, лишь действуя совершенно беспощадными методами a la Stalin. После победы над Россией было бы лучше всего поручить управление страной Сталину. Конечно, при германской гегемонии. Он лучше, чем кто-либо другой, способен управиться с русскими...

Фюрер чувствовал, что советский вождь — единственный, кто может соревноваться с ним в жестокости и безжалостности:

— К Сталину, безусловно, тоже нужно относиться с должным уважением. В своем роде он просто гениальный тип. Его идеал — Чингисхан и ему подобные. О них он знает буквально все...

Сталин был менее сентиментален, но он высоко ценил способность фюрера добиваться своего. Он выспрашивал о Гитлере своих послов в Берлине, ревниво сравнивая фюрера с собой. Генеральному секретарю нравились именно те качества, которые стали в Гитлере роковыми для Германии.

Наверное, он видел в Гитлере настоящего партнера, вдвоем с которым они смогут управлять миром. При этом Сталина вполне устраивала бы долгая война на западе Европы, которая истощила бы силы и Англии, и Германии, а ему бы предоставила свободу действий на континенте.

Во время второй встречи с Риббентропом Сталин успокоил нацистского министра:

— Советское правительство не собирается вступать в какие-либо связи с такими зажравшимися государствами, как Англия, Америка и Франция. Премьер-министр Англии — болван, а премьер-министр Франции — еще больший болван...

И тут Сталин произнес неожиданную фразу:

— Если Германия вопреки ожиданиям попадет в тяжелое положение, то можете быть уверенными, что советский народ придет на помощь Германии и не допустит, чтобы Германию удушили. Советский Союз заинтересован в сильной Германии и не позволит, чтобы Германию повергли на землю.

Потрясенный Риббентроп понял Сталина в том смысле, что он готов поддержать Германию, если ее война с западными державами сложится неудачно. Риббентроп ответил, что в военной помощи Германия не нуждается, но рассчитывает на поставку военных материалов. В Берлине просто не поверили, что Сталин действительно произнес такую фразу.

Шуленбурга уполномочили сходить к Молотову и попросить у него точную запись сталинских слов. Немцы получили выписку и убедились, что Риббентроп правильно понял советского вождя: Сталин прямым текстом предлагал Германии военную помощь, если она начнет терпеть поражение в противоборстве с западными державами.

Сталин, конечно, не хотел усиления Германии, но и не желал ее разгрома, потому что, пожалуй, по-прежнему главным врагом считал Англию и вообще западные демократии.

Это откровенно выразил его преданный помощник — начальник политуправления Красной армии армейский комиссар 1-го ранга Лев Захарович Мехлис.

— Главный враг — это, конечно, Англия, — пояснил Мехлис, выступая 10 ноября 1939 года перед советскими писателями. — А Германия делает в общем, полезное дело, расшатывая Британскую империю. Разрушение ее поведет к общему краху империализма...

Германия в больших количествах получала из Советского Союза нефть, стратегически важное сырье и продовольствие.

В сентябре 1939 года британское правительство информировало Москву о введении морской блокады против Германии и намерении досматривать и задерживать суда, которые будут перевозить грузы, усиливающие немецкий военный потенциал. Германия сильно зависела от поставок сырья, поэтому англичане не без оснований полагали, что морская блокада .окажется для немцев чувствительным ударом.

Но Гитлер успокоил своих генералов:

— Нам нечего бояться британской блокады. Восток поставит нам зерно, скот, уголь, свинец, цинк.

Фюрер оказался прав.

В газете «Известия» появилась статья «Война на море», в которой содержалось обещание, несмотря на войну, снабжать Германию сырьем. Ответ советского правительства на британскую ноту был составлен в крайне жестких выражениях. Немцы были крайне довольны. Геббельс распорядился сообщить о советской позиции на первых полосах всех газет.

28 сентября Молотов и Риббентроп обменялись письмами о развитии экономических отношений между двумя странами.

В середине ноября 1939 года на переговорах в Берлине глава большой советской экономической делегации нарком судостроительной промышленности Иван Федорович Тевосян со значением заметил:

— Советское правительство не любой стране согласилось бы отпускать в таких больших количествах и такие виды сырья, которые оно будет поставлять Германии.

Некоторые виды сырья, нужного немецкой военной промышленности, Советский Союз специально покупал в других странах и поставлял Германии. Это в первую очередь редкие металлы и каучук, без которого моторизованные части вермахта через несколько недель бы остановились. В 1940 году больше половины советского экспорта уходило в Германию (см. Отечественная история. 2000. № 6). В общей сложности Гитлер получил от Сталина восемьсот с лишним тысяч тонн нефти, полтора миллиона тонн зерна, а также марганец, хром и другие стратегически важные материалы.

11 февраля 1940 года между Советским Союзом и Германией было заключено Хозяйственное соглашение.

Сотрудничеством с Германией поручили заниматься именно Тевосяну, потому что еще осенью 1929 года его, тогда еще инженера подмосковного завода «Электросталь», отправили в годичную загранкомандировку — в Германию, Чехословакию и Италию. В 1931 году Тевосян, уже главный инженер завода «Электросталь», провел в Германии полгода, перенимая немецкий опыт. Считалось, что он знает, как иметь дело с немцами.

В сотрудничестве с Советским Союзом больше других был заинтересован немецкий военный флот (см. Отечественная история. 2000. № 6).

В Мурманске немецкие суда укрылись от британских кораблей. Экипажи получили теплую одежду. Суда заправили топливом, и им помогли скрыться от англичан. Для этого выход судов других стран из порта был задержан на несколько часов, чтобы те не сумели выдать местонахождение немецких судов британским военным кораблям.

Главнокомандующий немецким военным флотом гросс-адмирал Эрих Редер (он будет осужден Нюрнбергским международным трибуналом как военный преступник) просил разрешить ему полномасштабное сотрудничество с советскими моряками. Он хотел снабжать свои корабли топливом и провиантом в советских портах, а при необходимости и ремонтироваться. Редер даже предлагал договориться об отправке советских танкеров для дозаправки в море немецких кораблей и подводных лодок.

В конце октября 1939 года его предложения обсуждались Верховным командованием вермахта, но Гитлер на это не пошел. Он не разрешил гросс-адмиралу Редеру и строить подводные лодки на советских судоверфях.

Тем не менее немецкому военному флоту была предоставлена «база Норд» на Кольском полуострове.

Для обеспечения секретности базы и безопасности немецкого флота политбюро 25 октября 1939 года приняло записанное под диктовку Сталина постановление об особом режиме в заливе:

«1. Признать нетерпимым нынешнее положение в Кольском заливе и в Мурманском порту, когда любое иностранное военное судно, замаскировавшись под гражданский пароход, может беспрепятственно пробраться в Мурманск или к нашим военно-морским базам в Кольском заливе.

2. Закрыть проход в Кольский залив для всех иностранных гражданских и тем более военных судов.

3. Возложить ответственность за исполнение пункта второго настоящего постановления на командование Северного военно-морского флота, которому подчинить в оперативном отношении пограничную морскую охрану НКВД в районе Кольского залива».

База использовалась немцами в ходе боевых действий на северных морях. С этой базы пришел танкер, который заправил топливом немецкие корабли, участвовавшие в операции по высадке частей верхмахта в Норвегии.

Командование немецкого флота отправило благодарственное письмо наркому военно-морского флота адмиралу Николаю Герасимовичу Кузнецову: база «имела огромную ценность для германской военно-морской стратегии и была символом того, как далеко может зайти сотрудничество стран с различными идеологиями и целями».

Командование вермахта постоянно обращалось к Ворошилову с различными просьбами: отправить советское метеорологическое судно на два месяца в район Британских островов, чтобы помочь немецкой авиации организовать налеты на Англию с запада; поделиться разведывательной информацией о положении во Франции; поддержать готовившееся абвером антибританское восстание в Афганистане...

Советский Союз не остался внакладе. Была запланирована пятилетка дружбы с нацистской Германией, которая помогала создавать советскую военную промышленность. Германия была переполнена советскими специалистами, которым все показывали и рассказывали. Немцы продали Советскому Союзу образцы новейших артиллерийских орудий и танков (а к ним и формулу брони).

28 января 1939 года заместитель наркома обороны по авиации и начальник Управления военно-воздушных сил Красной армии командарм 2-го ранга Александр Дмитриевич Локтионов передал наркому Ворошилову список вооружений, которые желательно приобрести в Германии. Отставание советской авиации было очевидно, поэтому в первую очередь хотели закупить авиационную технику — моторы и бортовое вооружение (см. Военно-исторический журнал. 2001. № 11).

16 марта Ворошилов утвердил большой список закупок авиационной техники в разных странах, в основном в Германии. Кроме того, за границей спешно закупались современные станки для пятнадцати заводов Наркомата авиационной промышленности.

После договора с Германией в Берлин отправилась комиссия по закупке военной техники во главе с Тевосяном. В комиссию включили авиаконструкторов, находившихся на свободе, — Сергея Владимировича Ильюшина, Александра Сергеевича Яковлева, Николая Николаевича Поликарпова. Могли бы поехать и другие — талантами Бог Россию не обидел. Но такие выдающиеся конструкторы, как Андрей Николаевич Туполев, Владимир Михайлович Петляков и Владимир Михайлович Мясищев, сидели за решеткой как «враги народа»...

Советских гостей принял командующий немецкой авиацией рейхсмаршал Герман Геринг. Впоследствии наши конструкторы почему-то жаловались, что им не все показали. На самом деле они увидели всю боевую технику, которая производилась для люфтваффе. Не показали им только ту, которая еще создавалась или испытывалась. Но подобные секреты не раскрывают даже самым близким друзьям.

В марте 1940 года Тевосян привез в Берлин новую большую военно-экономическую делегацию. В общей сложности в Германии приобрели тридцать боевых самолетов, в том числе все новейшие образцы авиационной техники.

Наши летчики перегнали в Советский Союз «Мессершмит-109» и «Мессершмит-110», «Юнкерс-52» и «Юнкерс-88», «Дорнье-215» и даже не принятый еще на вооружение, опытный образец «Хейнкель-100» — словом, все самолеты, с которыми в июне 1941-го военно-воздушные силы Красной армии столкнутся в небе. Так что у советских авиаконструкторов и летчиков было достаточно времени, чтобы получить полное представление о том, чего добились немецкие коллеги.

Немецкую технику изучали на четырех авиационных заводах с привлечением специалистов со всей страны. Наркому Ворошилову доложили о всех достижениях немецких авиаконструкторов, Ворошилов доложил Сталину. Он распорядился максимально использовать немецкие достижения. Авиаконструкторы брали у немцев что могли. Это позволило накануне войны радикально улучшить отечественные модели и дать армии более современные машины.

Будущий крупный партработник Леонид Николаевич Ефремов в своих воспоминаниях описывает командировку в Германию и посещение крупнейших немецких станкостроительных заводов.

Ефремов был старшим инспектором по оборудованию на Воронежском авиационном заводе № 18. Его по линии «Станкоимпорта» командировали в Германию для приемки новейших станков, сделанных специально для Советского Союза. Отправляли специалистов небольшими группами.

Ехали через Вильнюс, Каунас, Кенигсберг. В Берлин группа Ефремова прибыла 4 июня 1940 года, когда немцы отмечали свои победы на Западном фронте: «Стоявшие на тротуарах жители городов и селений, по которым проходили со знаменами и оркестрами воины-победители, забрасывали их цветами, приветствовали неистовыми возгласами восторга. Некоторые выбегали к маршировавшим солдатам, обнимали и целовали их...»

В Германии действовала карточная система. Советским специалистам по дипломатическим нормам выдавали карточки на хлеб, мясо, масло, сахар и так далее: «Причем для удобства эти карточки имели отрывные талоны вдоль перфолиний по 5, 10, 25, 50, 100 граммов каждый. И если, например, в пансионате, ресторане или в железнодорожном буфете вы решили поесть, то в меню рядом с денежной стоимостью каждого блюда указывалось, сколько и какие продуктовые талоны нужно дать официанту, чтобы получить первое, второе, кофе, чай. Без талонов за деньги в ресторанах подавалось только пиво и другие спиртные напитки.

При торгпредстве СССР действовал магазин «Конзум», где можно было приобретать различные товары, частично и продовольственные (консервы, чай, сгущенное молоко). А одежду, обувь, белье по дипломатическим паспортам мы заказывали в специально отведенных для этих целей властями магазинах или ателье...»

Советских специалистов размещали в пансионах. Многое из увиденного произвело на них сильное впечатление: порядок, царивший на немецких предприятиях, мастерство рабочих. И поразительная бережливость немцев: «Раз в неделю удавалось принять ванну. В квартире для этих целей имелась газовая колонка, и, при опускании в определенное отверстие монет, быстро появлялась горячая вода. Немцы во всем были весьма аккуратными и бережливыми. Так, при входе в дом, когда ключом открывалась парадная дверь, зажигался свет, и он гас уже после того, как дойдешь до квартиры».

Основные советские закупки делались для военного флота.

Немцы продали Красной армии самый современный для того времени тяжелый крейсер «Лютцов», заказанный наркомом Тевосяном. Весной 1940 года немецкий буксир привел его в Ленинград. Примерно семьдесят немецких инженеров и механиков под руководством адмирала Фейге участвовали в достройке крейсера.

Вообще говоря, огромные надводные корабли для будущей войны с Германией не были нужны. Надо понимать, флот предназначался для будущего соперничества с морскими державами — Англией, Соединенными Штатами, для завоевания господства на морях...

Почему Гитлер, уже зная, что нападет на Россию, щедро делился со Сталиным оружием и военными технологиями? Потому что он твердо знал, что Советский Союз ничем не успеет воспользоваться.

Уже когда шла война на востоке, один из адъютантов Гитлера записал его слова:

«Различные народы, например русские и японцы, которые сами ничего толком не изобрели, когда собираются изготовить какие-либо изделие — например, металлорежущий станок, — доставляют из Америки, Англии и Германии по одному его экземпляру. По возможности стараются раздобыть еще и чертежи. И затем монтируют из деталей трех станков четвертый, который, разумеется, представляет собой наилучший образец.

Насколько далеко может зайти бесстыдство в этой области, продемонстрировало продолжавшееся год сотрудничество с Советами.

Они, воспользовавшись совершенно наглым образом моим тяжелым положением, потребовали дать им приборы наблюдения за артиллерийским огнем, крейсера и даже целые линкоры вместе с чертежами. А поскольку я тогда балансировал на краю пропасти, то вынужден был поставить им также тяжелый крейсер. Но, слава богу, мне удалось, всячески затягивая поставку комплектующих деталей, так и не дать им артиллерию».

Зимняя война

Став союзником Германии, Сталин получил все, что хотел. Он вошел во вкус территориальных приобретений. Осечка вышла только с Финляндией, которая оказалась крепким орешком и не пожелала отказываться от своей независимости.

Сталин требовал от Финляндии подписать такой же договор, какой был подписан с Прибалтийскими странами и предусматривал создание на их территории советских военных баз. От финнов требовали и уступить часть территории — формально для того, чтобы отодвинуть границу подальше от Ленинграда. Но финны — в отличие от латышей, эстонцев и литовцев — не хотели без сопротивления отказываться от своей независимости.

Переговоры с финнами шли почти целый месяц, с 12 октября по 9 ноября 1939 года. Советскую делегацию возглавлял сам Сталин, финскую — будущий президент страны Юхо Паасикиви.

Сталин потребовал передать Советскому Союзу часть островов Финского залива, часть Карельского перешейка, полуостров Рыбачий, сдать в аренду часть полуострова Ханко.

В ответ Советский Союз готов был поступиться территориями в Восточной Карелии.

Финны отказались. Они отправились за помощью и советом в Берлин. Но немцы посоветовали финнам удовлетворить советские требования и предупредили, что Советский Союз может начать войну, а Германия не придет на помощь Финляндии.

Молотов сказал полпреду в Швеции Александре Коллонтай:

— Нам ничего другого не остается, как заставить их понять свою ошибку и заставить принять наши предложения, которые они упрямо, безрассудно отвергают на мирных переговорах. Наши войска через три дня будут в Хельсинки, и там упрямые финны вынуждены будут подписать договор, который они отвергают в Москве...

Сталин решил, что, если глупые финны сопротивляются, то придется забрать у них территории силой, а может быть, и полностью включить Финляндию в состав Советского Союза.

Когда переговоры еще шли, 26 октября 1939 года, нарком обороны Ворошилов приказал начать формирование 106-го особого стрелкового корпуса из советских финнов и карелов.

Комкором был назначен Аксель Моисеевич Антила, получивший боевой опыт в Испании (на следующий год он стал генерал-майором). Корпусу, усиленному танками и авиацией, предстояло стать основой Финской народной армии, которая восстала бы против правящего в Хельсинки режима. Русские офицеры, зачисленные в 1-й корпус народной армии Антилы, получили финские фамилии.

Первый план войны против Финляндии был составлен в штабе Ленинградского военного округа еще в 1935—1936 годах, когда округом командовал Борис Михайлович Шапошников.

Теперь план удара по Финляндии представил Сталину новый командующий Ленинградским военным округом командарм 2-го ранга Кирилл Афанасьевич Мерецков. Сталин отличал Мерецкова и поручил ему руководить Финской кампанией.

Первоначальные наметки Мерецков докладывал Сталину и Ворошилову еще в июле 1939 года и получил одобрение. Сталину только не понравилось, что на проведение операции Мерецков просил две недели. Вождь считал, что разгром маленькой Финляндии не займет столько времени.

29 октября военный совет Ленинградского округа представил Ворошилову уточненный «План операции по разгрому сухопутных и морских сил финской армии».

План был весьма поверхностным. В штабе округа исходили из того, что финны не окажут серьезного сопротивления, а финские рабочие вообще будут приветствовать наступление Красной армии. Продолжительность операции определили в десять—пятнадцать дней.

Осторожный Борис Михайлович Шапошников, который теперь возглавлял Генеральный штаб, предложил отложить начало военных действий на несколько месяцев, чтобы подготовиться получше и перебросить к границе дополнительные соединения и тяжелое оружие, но Сталин эту идею отверг и даже удивился:

— Вы требуете столь значительных сил и средств для разрешения дела с такой страной, как Финляндия? Нет необходимости в таком количестве.

Сталин высокомерно сказал, что с этой операцией справится Ленинградский округ, а Генштаб «пусть занимается другими делами». Тем не менее план официально был одобрен Генеральным штабом.

Главный удар на Карельском перешейке наносила 7-я армия, состоявшая из двух корпусов, насыщенных танками; ее возглавил сам Мерецков. Другие соединения и части должны были играть вспомогательную роль.

Для войны нужен был повод.

ТАСС сообщил, что 26 ноября 1939 года в 15 часов 45 минут финская артиллерия обстреляла советскую пограничную заставу на Карельском перешейке у деревни Майнила, четыре красноармейца убиты, девять ранены.

Нигде и никогда так и не были названы имена этих «убитых» и «раненых». Они таинственным образом исчезли, будто и не существовали. В Ленинградском округе об обстреле заставы вообще не знали, им сообщили об этом из Москвы.

За шесть с лишним десятилетий, прошедших с того дня, не нашлось ни одного факта, который бы подтвердил, что финны действительно стреляли первыми. Финские пограничники зафиксировали выстрелы с советской территории. Так оно, видимо, и было. Надо понимать, что по приказу Сталина устроили классическую провокацию. Точно такую же за три месяца до этого организовали нацисты как повод для нападения на Польшу: они переодели в польскую военную форму группу заключенных, которые напали на немецкую радиостанцию в Гляйвице.

Судя по некоторым свидетельствам, перестрелку на границе устроил начальник управления НКВД по Ленинградской области комиссар госбезопасности 2-го ранга Сергей Арсеньевич Гоглидзе. После финской войны, в апреле 1940 года, он получил орден Красного Знамени. В 1953 году Гоглидзе расстреляли вместе с Берией.

Да и с какой стати финны вдруг стали бы стрелять? Больше всего они пытались избежать войны с Советским Союзом. Население Финляндии составляло чуть больше трех с половиной миллионов человек — это меньше населения Ленинграда.

Вопрос о том, кто же все-таки начал войну, снял сам Сталин. Выступая в апреле 1940 года на секретном совещании в ЦК партии, он говорил:

— Правильно ли поступили правительство и партия, что объявили войну Финляндии? Нельзя ли было обойтись без войны? Мне кажется, что нельзя было. Второй вопрос, а не поторопилось ли наше правительство, наша партия, что объявили войну именно в конце ноября — начале декабря. Нельзя ли было отложить этот вопрос, подготовиться и потом ударить? Нет. Все это зависело не только от нас, а от международной обстановки. Там, на Западе, три самые большие державы вцепились друг другу в горло. Когда же решать вопрос о Ленинграде, если не в таких условиях, когда их руки заняты и нам предоставляется благоприятная обстановка для того, чтобы в этот момент ударить...

Никита Сергеевич Хрущев вспоминал, как члены политбюро сидели у Сталина, ждали сообщения из Ленинграда. Наконец позвонили: война началась. Она продолжалась сто пять дней и завершилась в марте 1940 года.

30 ноября 1939 года советская авиация бомбила Хельсинки. Части Ленинградского округа перешли границу.

Молотов, как нарком иностранных дел, заявил, что действия Красной армии — вынужденный ответ на враждебную политику Финляндии, а цель боевых действий — обеспечить безопасность Ленинграда.

Сразу же появилось сообщение о создании «народного правительства» Финляндии во главе с одним из создателей Финской компартии Отто Вильгельмовичем Куусиненом, который с 1921 года работал в Москве в аппарате Коминтерна.

1 декабря правительство никогда не существовавшей Финляндской Демократической Республики привезли в финский приграничный поселок Териоки, только что занятый советскими войсками (ныне город Зеленогорск). Отобранные Куусиненом финские коммунисты провели заседание, которое стенографировал сын самого Куусинена по-русски, и призвали финский народ встретить Красную армию как освободительницу.

Накануне, 30 ноября, Молотов доверительно предупредил немецкого посла в Москве Шуленбурга:

— Не исключено, что в Финляндии будет создано другое правительство — дружественное Советскому Союзу, а также Германии. Это правительство будет не советским, а типа демократической республики. Советы там никто не будет создавать. Но мы надеемся, что это будет правительство, с которым мы сможем договориться.

2 декабря Куусинен уже вернулся в Москву. Его принял Сталин. Молотов подписал с Куусиненом договор о взаимопомощи и дружбе. Отто Вильгельмович, как и сам Вячеслав Михайлович, возложил на себя обязанности министра иностранных дел.

Договор между советским правительством и Куусиненом предполагал передачу Советскому Союзу островов, прикрывавших вход в Финский залив. Полуостров Ханко передавался в аренду на тридцать лет. В обмен Советский Союз был готов отдать Финляндии территорию советской Карелии вместе с населением, которое никто не собирался спрашивать, желает ли оно оказаться в составе другой страны. Землю отдавали вместе с крепостными...

К договору, как водится, приложили «конфиденциальный протокол», который рассекретили только в конце девяностых годов. В протоколе говорилось:

«Установлено, что СССР имеет право держать на арендованной у Финляндии территории полуострова Ханко и примыкающих островов до пятнадцати тысяч человек наземных и воздушных вооруженных сил».

Поскольку мир был возмущен нападением на Финляндию, то Молотов немедленно обратился в Лигу Наций с заявлением:

«Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой, с правительством которой 2 декабря заключен договор о взаимопомощи и дружбе. Этим документом урегулированы все вопросы».

По части цинизма Вячеслав Михайлович Молотов кому угодно мог дать сто очков вперед.

Соединенные Штаты и Швеция предложили Москве и Хельсинки посредничество, чтобы поскорее закончить войну.

Молотов ответил:

«Советский Союз не признает так называемого финляндского правительства, которое находилось в Хельсинки... Советское правительство признает только Правительство демократической Финляндии, во главе которого находится Куусинен».

В Москве были уверены в скорой победе Красной армии и свержении финского правительства.

Председатель исполкома Коминтерна Георгий Димитров записал в дневнике, как 21 декабря 1939 года, когда отмечали шестидесятилетие вождя, Сталин откровенно сказал гостям:

— В Союзе стало тесновато. Финляндия, Бессарабия, Черновцы нам не помешают.

Через месяц, 21 января 1940 года, на очередной дружеской вечеринке, Сталин произнес тост:

— Пока мы убили в Финляндии шестьдесят тысяч человек. Теперь надо убить остальных, и тогда дело будет сделано. Останутся только дети и старики.

Советские войска получили приказ разгромить финские войска, освободить финский народ от гнета помещиков и капиталистов и выйти на границу со Швецией и Норвегией, то есть изначально речь шла о полной оккупации страны, а вовсе не о том, чтобы отодвинуть границу от Ленинграда.

Превосходство Красной армии над финнами в живой силе и особенно в технике было многократным.

Думали, что Финская кампания будет такой же легкой прогулкой, как вторжение в Польшу в сентябре 1939 года. А пришлось вести тяжелые, кровопролитные бои. Отчаянное сопротивление финской армии опрокинуло все планы Сталина. Завоевать маленькую Финляндию не удалось. Выяснилось, что Красная армия не готова к современной войне.

По инициативе барона Карла Густава Маннергейма, генерал-лейтенанта царской армии и фельдмаршала финской, на Карельском перешейке еще в двадцатых годах была создана система долговременных оборонительных сооружений. В 1938—1939 годах она была модернизирована.

Однако «сотрудники нашей разведки, — вспоминал маршал Мерецков, — считали эту линию не чем иным, как пропагандой».

Глубина и надежность финской обороны оказались неожиданностью. Советские танки подрывались на минах и не могли прорвать финские укрепления. Артиллерия не пробивала бетонные стены финских дотов. Советские части по вине неумелых командиров попадали в окружение, несли большие потери.

Сталин был вне себя: весь мир видел, что огромный Советский Союз не может совладать с маленькой Финляндией.

В конце декабря 1939 года Ставка Главного командования приостановила боевые действия, чтобы подготовиться посерьезнее. В начале января неудачный ход войны обсуждался- на расширенном заседании политбюро, куда пригласили всех высших военачальников.

Для руководства войсками, которым предстояло прорвать линию Маннергейма, образовали Северо-Западный фронт. Командовать фронтом 7 января 1940 года поручили командарму 1-го ранга Семену Константиновичу Тимошенко. Начальником штаба перевели из Москвы первого заместителя начальника Генштаба командарма 2-го ранга Ивана Васильевича Смородинова. Членом военного со вета стал хозяин Ленинграда Андрей Александрович Жданов.

В состав фронта вошли две армии — 7-я (четыре стрелковых корпуса, пять танковых бригад) под командованием Мерецкова и 13-я (два корпуса), которой командовал Владимир Давыдович Грен-даль, тут же произведенный из комкоров в командармы 2-го ранга. Грендаль был известнейшим в стране артиллеристом, заместителем начальника Главного артиллерийского управления. Но он справился и с общевойсковой армией, получил за Финскую кампанию орден Ленина.

Войну начали, сосредоточив на финском фронте двадцать одну дивизию, а потом пришлось наращивать силы и довели их число до пятидесяти восьми. И еще четыре дивизии прибыли на фронт, но в боевых действиях не успели принять участие. Таким образом добились тройного превосходства в силах.

На финский фронт перебросили дополнительное вооружение, прежде всего артиллерию большой мощности и авиацию. Артиллерию резерва главного командования подтащили поближе к переднему краю и били по дотам прямой наводкой.

11 февраля после мощной артиллерийской подготовки советские войска начали новое наступление, теперь уже более успешное.

Нападение на Финляндию вызвало возмущение в мире.

2 декабря 1939 года полпред Суриц сообщал из Парижа:

«В связи с финскими делами очередной взрыв негодования. Больше всего ярости вызвало появление на сцене правительства Куусинена... даже больше, чем сами военные действия... Мы сейчас зачислены в число прямых врагов».

Франция и Англия заявили протест. Премьер-министр Даладье предложил исключить Советский Союз, как наглого агрессора, из Лиги Наций. 14 декабря это было сделано (см. Новая и новейшая история. 2001. № 4). Европейцы окончательно поставили знак равенства между Гитлером и Сталиным.

Эдуард Даладье отозвал французского посла из Москвы и сказал финскому посланнику, что готов разорвать отношения с Москвой, но это надо сделать синхронно с Англией. Реакция Лондона была более осторожной. Англичане исходили из того, что война в Финляндии мешает Сталину снабжать Гитлера сырьем и продовольствием.

Финляндия получила французское оружие: за четыре месяца в Хельсинки перебросили сто семьдесят пять самолетов, почти пятьсот орудий и пять тысяч пулеметов. Даладье был готов отправить в Финляндию англо-французский экспедиционный корпус и одновременно нанести бомбовый удар по нефтепромыслам в Баку. Он хотел не столько помочь финнам, сколько помешать поставкам советского горючего в нацистскую Германию.

Англичане и французы не пошли на это потому, что главным противником все-таки считали Гитлера, а фюрер был бы только счастлив такому повороту событий.

Союзники боялись, что Гитлер перебросит на Кавказ на помощь советской противовоздушной обороне немецкую авиацию. А если немцы помогут Сталину на Кавказе, Сталин в ответ пошлет свои танки против французов...

Видя, что творится в мире, Сталин поспешил закончить неудачную войну. В ночь с 12 на 13 марта 1940 года в Москве был подписан мирный договор с Финляндией. Финны сохранили свою независимость, но им пришлось отдать все, что от них требовал Сталин. Советский Союз получил все территории, которые хотел, а сверх того — в аренду весь полуостров Ханко, где должна была появиться советская военно-морская база.

Сталин остался недоволен итогами зимней кампании. Он вовсе не считал, что война с Финляндией закончена. Нарком обороны Тимошенко 18 сентября 1940 года подписал секретную директиву о подготовке новой операции против Финляндии, цель которой — захват Хельсинки. 25 ноября 1940 года штаб Ленинградского округа получил приказ готовить эту операцию.

В советском полпредстве в Париже на очередном собрании приняли приветственную телеграмму Сталину по случаю победы над «англо-франузскими империалистами». Но случилось непредвиденное: молодой сотрудник полпредства отнес текст не шифровальщику, а прямо на парижский телеграф. На следующий день телеграмму напечатали французские газеты.

19 марта советского полпреда Якова Захаровича Сурица власти объявили персоной нон грата.

После его отъезда исполнять обязанности посла в Париже остался советник посольства Николай Николаевич Иванов. В 1941 году в Москве его арестовали и приговорили к пяти годам «за антигерманские настроения»...

В Берлине после некоторых колебаний все-таки однозначно встали на сторону Сталина: «Основой нашей политики в северном вопросе является наша дружба с Советской Россией».

Гитлер публично поддержал Советский Союз в войне с Финляндией, сказав, что Сталин всего лишь хотел получить выход к незамерзающему морю.

Фюрер не ограничился словами. Он довольно активно помогал Москве в этой войне, пишет военный историк профессор Михаил Семиряга. Немецкие суда снабжали советские подлодки в Балтике продовольствием и горючим. Немцы блокировали Ботнический залив, чтобы Запад не смог помочь Финляндии.

Гитлер не разрешил итальянским самолетам с грузом для финнов лететь через немецкую территорию, и пригрозил Швеции, что ей будет плохо, если она поддержит Финляндию.

Главный военно-морской штаб советского флота попросил немцев организовать снабжение советских подводных лодок питанием и топливом в Ботническом заливе — там курсировали немецкие суда, которые шли в Швецию. В ответ командование военно-морского флота обещало оказать ответную услугу в любом советском порту.

Немцам идея понравилась — они нуждались в снабжении своих кораблей на Дальнем Востоке. Гитлер распорядился дать положительный ответ, о чем 10 декабря командование советского флота было уведомлено. Но 12 декабря советский флот внезапно отказался от своей просьбы. Сталин, видимо, передумал, понимая, какую реакцию вызовет в мире прямое военное сотрудничество с нацистской Германией.

В Москве были очень огорчены, что не удалось решить «финский вопрос». Но надежда присоединить Финляндию не исчезла. На партийном съезде в Карелии в апреле 1940 года говорилось, что скоро «пролетариат и трудящееся крестьянство Финляндии... поднимутся с новой сокрушающей силой и сбросят в мусорную яму всю эту продажную шайку Маннергеймов. В нужный момент мы протянем братскую руку помощи народу Финляндии в его борьбе против эксплуататоров».

Уже после Второй мировой войны член политбюро Андрей Алексадрович Жданов, который занимался отношениями с Финляндией, с большим сожалением сказал члену югославского руководства Миловану Джиласу:

— Мы сделали ошибку, что не оккупировали Финляндию. Теперь все было бы уже кончено.

Сталин добавил:

— Да, это была ошибка, мы слишком оглядывались на американцев, а они бы и пальцем не пошевелили.

Может быть, Сталин с Молотовым действительно опасались резкой реакции Соединенных Штатов, но скорее помнили, какое ожесточенное сопротивление оказали им финские войска, и не хотели рисковать во второй раз...

Выводы правильные и ошибочные

В 1940 году заявили, что потери Красной армии в войне с Финляндией составили сорок восемь тысяч человек. В начале девяностых пересчитали, и получилась другая цифра: сто тридцать тысяч убитых.

Финская армия потеряла двадцать девять тысяч. Каждый погибший был доставлен в родные места и там похоронен.

Сталин был возмущен тем, что Красная армия оказалась значительно слабее, чем он надеялся. Он хотел понять, в чем дело, и наказать виновных. Главную жертву он наметил заранее — наркому обороны Клименту Ефремовичу Ворошилову предстояло ответить за все неудачи армии.

В конце марта 1940 года на внеочередном пленуме ЦК нарком Ворошилов отчитывался за финскую войну. Там было решено обсудить итоги войны с участием широкого круга военных.

14—17 апреля 1940 года в ЦК проходило совещание начальствующего состава армии, посвященное итогам войны с Финляндией. Теперь эта стенограмма рассекречена и опубликована (см. Зимняя война 1939—1940. Книга вторая. «И.В. Сталин и Финская кампания»).

Против обыкновения не было докладчика, а сразу предложили выступать всем, кто желает.

Председательствовали на совещании по очереди Ворошилов и его заместитель по наркомату командарм 1-го ранга Григорий Иванович Кулик.

Желающих выступить оказалось предостаточно, и многие высказывались очень откровенно — наболело. Все говорили о том,<что к войне не подготовились, плохо знали противника, не имели о финской армии никакой информации.

Комбриг Иван Иванович Копец, командующий военно-воздушными силами Северо-Западного фронта, получивший за бои в Испании звание Героя Советского Союза, доложил:

— Разведывательные данные, которые были в штабе ВВС Ленинградского фронта, относились к 1917 году, более свежие — к 1930 году. Никаких других данных мы не имели, так как агентурная разведка ничего почти не делала.

Копец рассказал, что финны не ожидали войны и стали отступать, а потом пришли в себя и взялись за оружие:

— Финны начали действовать по флангам, по тылам и по коммуникациям наших частей. В результате откатилась обратно 75-я дивизия, а затем и 139-я. По существу, бежали, и прилично бежали, даже быстрее, чем наступали...

Командарм 2-го ранга Григорий Михайлович Штерн, который на последнем этапе войны командовал 8-й армией, говорил:

— 8-я армия в первые недели войны попала в тяжелое положение. Театр военных действий по-настоящему подготовлен не был. Первоначальный оперативный план командования 8-й армии, утвержденный командованием Ленинградского военного округа, был неправильный. Войск для столь важного направления было слишком мало. Все шесть дивизий понесли тяжелые потери.

Мерецков пренебрежительно заметил:

— Еще Суворов говорил, что воюют не числом, а умением.

Но Сталин любил, когда младшие по должности критикуют старших, и оборвал Мерецкова:

— Чего же вы все время просили подвоза дивизий, если воюют не числом?

Штерн не хотел ссориться с Мерецковым:

— Товарищ Мерецков, я рад учиться у тебя.

— Я повторяю, что Суворов говорил, — оправдывался Мерецков, напуганный сталинской репликой.

— Ты хорошо прорвал линию Маннергейма, — продолжал Штерн.

— Не я. — Мерецков чтил субординацию.

— Фронт был под командованием товарища Тимошенко, — поправился Штерн, — но ты там командовал 7-й армией. Товарища Тимошенко наша армия знает очень хорошо, так что не наше дело здесь делить, но нужно сказать прямо, товарищ Мерецков, тебя наградили крепко, по заслугам. Все мы тебя целуем и поздравляем, но, товарищ Мерецков, подготовил ты — правда, не один ты виноват, многие были виноваты — эту войну плохо.

Мерецков обиженно заметил:

— Я просил, чтобы меня перевели в 8-ю армию, когда там были окружения.

Сталин уточнил слова Штерна:

— Он хочет сказать, что округ-то ваш, Ленинградский, а подготовили войну плохо.

Штерн перечислял все промахи в планировании операции:

— Тыл обеспечен не был. Организация дивизий не соответствовала театру военных действий. Войска не были приспособлены и не обучены для действий в лесу, в глубоком снегу, плохо одеты. Наступали только по дорогам, растянувшись бесконечной и беспорядочной кишкой, изолированными одна от другой колоннами...

Плохо работали штабы, терялись в боевой обстановке, не зная ситуации на фронтах. Информация поступала с большим опозданием. Командующие армиями жаловались, что не получают разведывательных сводок. Стали проверять, почему к ним не попадают сводки.

— Оказалось, что работники Генерального штаба во главе со Смородиновым, — разъяснил Иван Иосифович Проскуров, начальник разведывательного управления Генерального штаба, — считали: какое дело 7-й армии, что делается на участке 8-й армии. Это идиотство. Как же так? Командование армии должно знать, что делается на соседнем участке!

Боевой летчик Проскуров командовал 2-й отдельной авиационной армией особого назначения в Воронеже. 14 апреля 1939 года его внезапно назначили заместителем наркома и начальником 5-го управления РККА. Разведкой он будет руководить недолго, до 11 июля 1940 года.

Командование Ленинградского округа делало ставку на массированное применение танков, артиллерии и авиации. Но неблагоприятные погодные условия ограничили возможности боевой техники. Незамерзающие болота, леса, снег, отсутствие дорог помешали использованию танков.

Финны мастерски устанавливали мины. Танки подрывались один за другим. Выяснилось, что танковая броня оказалась слишком слабой. Она не выдерживала попадания даже снаряда от 37-миллиметровой пушки.

Общевойсковые командиры плохо представляли, как следует использовать бронетанковую технику. Без нужды отдавали приказ перебросить танки с одного фланга на другой, но не обеспечивали горючим. В результате шестьсот танков, оставшись без горючего, стояли без движения, превратились в груду металла. Пришлось остановить наступление и их охранять, чтобы не достались финнам.

Авиации у Красной армии было больше, чем у финнов, но плохая погода мешала ее использованию. Выяснилось, что летчики обучены летать только в хорошую погоду, да и аэродромы не готовы к зимним полетам.

Комдив Михаил Петрович Кирпонос, обращаясь к Ворошилову, сказал:

— У нас интересное положение было, товарищ народный комиссар, с авиацией. В восемнадцать часов наши истребители летят ужинать или чай пить, а в это время противник летит нас бомбить.

— Противник знает, когда наши летчики чай пьют? — заинтересовался Сталин.

— Конечно, — подтвердил Кирпонос, — этим самым мы создаем благоприятные условия для противника.

Голос из зала:

— Такие случаи бывали часто или один раз?

— Это было несколько раз.

Накануне совещания, 21 марта 1940 года, Кирпоносу присвоили звание Героя Советского Союза. В апреле назначили командиром корпуса, а уже в июне сделали командующим Ленинградским военным округом.

Красноармейцев не учили прятаться от налетов вражеской авиации, они пугались финских самолетов, разбегались.

Известный летчик Павел Васильевич Рычагов, командующий военно-воздушными силами 9-й армии, награжденный за Испанию Золотой Звездой Героя, возмущался:

— Один из командиров дивизий сказал, что при такой мощной авиации, какая имеется у нас, ему не надо маскироваться, нас и так защитят. Другая дивизия бросила свою зенитную артиллерию под Ленинградом и вылезла на фронт, как на праздник. Когда один самолет противника появляется над нашим расположением, то поднимается паника, особенно в тылу... Нашу пехоту приучили, что авиация противника ее не будет бомбить. Мало нас били с воздуха, вот почему мы не знаем цену авиации...

Кирпонос напомнил о том, что командиры не привыкли заботиться о скрытности управления:

— Сколько у нас в мирное время говорят об этом, а пошли воевать — даже карта не закодирована. Все управление шло открытым текстом по телефону. Мне комдив Курочкин звонит: скажите, где у вас командный пункт? Пришлось просить разрешение сообщить об этом письменно, а не по телефону.

— Почему с рацией не вышло дело? — поинтересовался Сталин.

— Если часть ушла из пределов радиуса действия рации, то связь обрывается, — объяснил Кирпонос.

Кто-то в зале скептически заметил:

— Не верю я в рацию...

— Кабельная связь у меня в дивизии работала хорошо, — продолжал Кирпонос. — Хуже радиосвязь. Здесь говорят, что, во-первых, ее не любят, во-вторых, недостаточно занимаемся мы этим делом. Это правильно, не любят потому, что рацией плохо овладели, а этому надо учиться.

Когда на трибуне оказался бригадный комиссар Константин Хрисанович Муравьев, комиссар управления связи Красной армии, Сталин упрекнул его:

— Связь была везде плохой, все жалуются на фронтах на плохую связь.

Муравьев сделал недоуменное лицо:

— Первый раз слышу, товарищ Сталин, о том, что везде связь была плохой.

Сталин заметил:

— Ни одного участка не знаю, откуда бы не было жалоб на связь. Признают проволочную связь, радиосвязь не признают.

Муравьев стал объяснять:

— Я работаю с августа 1939 года в центре. Но на финском фронте был начальником связи 8-й армии.

— Чин хороший, а работа плохая...

Муравьев переложил ответственность на командиров, рассказал, что командиры частей и соединений вообще отказывались от радиостанций:

— 20-я танковая бригада, перейдя государственную границу, совершенно потеряла связь. Пришлось посылать специального командира с радиостанцией. Такое же положение было с 10-м танковым корпусом, который также пришлось разыскивать на дорогах и посылать специального командира с рацией. 18-я стрелковая дивизия бросила радиостанцию еще на своей территории и перешла государственную границу без радиосредств...

К финской войне в стране отнеслись не так, как к Польской кампании, которая вызвала подъем энтузиазма.

Степан Микоян вспоминает, как они с Тимуром Фрунзе ехали в трамвае, в вагон вошел пьяный рабочий и довольно громко произнес:

— Еще Финляндии им захотелось...

На него зашикали, а Тимур сказал Микояну-младшему:

— Сколько же у нас еще недовольных!

Финские солдаты защищали свою родину. Красноармейцы не очень хорошо понимали, во имя чего они воюют. Финнов не считали врагами. Многие думали, что война не нужна и люди гибнут напрасно.

Недостаток боевого духа пытались восполнить военной пропагандой невысокого качества. На финском фронте появился знаменитый литературный персонаж Василий Тёркин, образ далекий от того, который позже создаст Твардовский. Вот образец весьма сомнительной поэзии:

В реальности финские солдаты действовали умело и инициативно. Финны противопоставили превосходящим силам Красной армии действия хорошо подгототовленных мелких подразделений и одиночных бойцов. Сразу стала ясна разница между плохо обученным призывником и военным профессионалом. Красноармейцы были обучены действовать только по приказу, поэтому постоянно попадали под губительный огонь пулеметов.

Ворошилов докладывал Сталину:

«Пехота действует на фронте не как организованная сила, а болтается туда-сюда, как почти никем не управляемая масса, которая при первом раздавшемся выстреле разбегается в беспорядке по укрытиям и в лес».

Началось дезертирство, красноармейцы, попав под прицельный огонь, впадали в панику, бежали с поля боя, бросая оружие.

Комдив Павел Иванович Батов, командир 3-го стрелкового корпуса, рассказывал:

— Отдельные наши бойцы пользовались отсутствием требовательности, учета, контроля, самовольно уходили с поля боя.

Сталин забеспокоился:

— Чем это объясняется?

У Батова ответ был готов:

— Я считаю, что это объясняется тем, что мы не предъявляем к нашим бойцам и командирам должных требований и на сегодняшний день не издали твердого положения, по которому наш боец и командир отвечает прежде всего за порученный ему участок работы, за знание службы и выполнение ее.

Сталин недовольно заметил:

— В уставе есть, кажется, оговорка, я не читал этого устава, что все бойцы обязаны выполнять все приказы, кроме явно преступных. Никаких оговорок давать не следует. Все приказы обязательны, и точку надо поставить.

Голос из зала:

— Иначе говоря, нужен дисциплинарный устав, которого мы сейчас не имеем.

Сталин удивился:

— Нет такого устава?

Батов подтвердил:

— Не имеем.

Голос из зала:

— Есть дисциплинарный устав 1925 года, подписанный Бубновым.

Алексей Сергеевич Бубнов, который в 1925 году возглавлял политуправление Красной армии, уже был по приказу вождя расстрелян как «враг народа»...

Сталин ернически заметил:

— Ай, ай, ай, как же вы терпите это?

Батов предложил:

— Я считаю, что в нашем дисциплинарном уставе нужно записать, что боец и командир отвечают за знание и выполнение службы. Может быть, незначительную часть бойцов, которых можно отнести к числу нерадивых, подвергать дисциплинарным взысканиям в виде арестов, а также создать специальные исправительные и дисциплинарные батальоны с тем, чтобы покончить с расхлябанностью, которая у нас имеется.

Армейский комиссар 2-го ранга Александр Иванович Запорожец, член военного совета 13-й армии, подтвердил плохое моральное состояние вооруженных сил:

— Много было самострелов и дезертиров.

— К себе в деревню уходили или в тылу сидели? — уточнил Сталин.

— Было две категории. Одна — бежала в деревню, потом оттуда письма писала. Вторая — бежали не дальше обоза, землянок, до кухни. Таких несколько человек расстреляли. Когда появился заградительный отряд НКВД, он нам очень помог навести порядок в тылу. В одном полку было сто пять человек самострелов.

— В левую руку стреляют? — спросил Сталин.

— Стреляют или в левую руку, или в палец, или в мякоть ноги...

Дисциплину в действующей армии поддерживали смертными приговорами. Расстреливали в финскую войну часто, например за невыполнение приказа. Даже в тех случаях, если выполнить его было невозможно.

Финские части, уступавшие в численности, были подготовлены к ближнему бою и несравненно лучше вооружены — в первую очередь автоматами и минометами, что позволяло им косить наступавшую пехоту. Финны оснастили свою армию пистолетами-пулеметами «суоми», удобными в бою. Красноармейцы имели только винтовки.

В конце тридцатых Наркомат вооружения предлагал оснастить Красную армию автоматической винтовкой. Сталин сделал выбор в пользу самозарядной, вспоминал тогдашний нарком Борис Львович Ванников. Вождь объяснил, что хочет исключить возможность автоматической стрельбы. В бою солдат нервничает и будет вести бесцельную непрерывную стрельбу, расходуя слишком много патронов.

По той же причине незадолго до финской войны Ворошилов категорически возражал против автомата (тогда он назывался пистолет-пулемет), говорил:

— Где это нам набрать столько пуль, если поставим в войска автоматы?

Тем не менее советская промышленность приступила к выпуску пистолета-пулемета, сконструированного Василием Алексеевичем Дегтяревым. Стрельба из него велась пистолетными патронами, он имел очень простую конструкцию, и производство было сравнительным дешевым.

Но в 1939 году Наркомат обороны предложил отказаться от пистолета-пулемета. Военные заявили, что это оружие малоэффективное и приспособлено не для армии, а «для американских гангстеров при ограблении банков». Им не нравилась малая дистанция хорошей прицельной стрельбы и большой расход патронов. Сталин согласился с военными и подписал решение прекратить снабжение Красной армии пистолетами-пулеметами.

Огорченный Ванников из сталинского кабинета вышел в соседнюю комнату, где обыкновенно сидел начальник 1-го отдела Главного управления госбезопасности НКВД комиссар госбезопасности 3-го ранга Николай Сидорович Власик, начальник сталинской охраны. Ванников пожаловался, что напрасно отказались от такого хорошего оружия. На что Власик сказал, что если эти пистолеты-пулеметы действительно так хороши, то он может обеспечить через Наркомат внутренних дел небольшой заказ для пограничных войск.

Когда во время Финской кампании с фронта посыпались просьбы дать в войска автоматическое оружие, Сталин вызвал наркома Ванникова и строго спросил, почему отечественная промышленность не выпускает пистолеты-пулеметы. Борис Львович осторожно напомнил о принятом решении.

Тогда Сталин сказал:

— Надо организовать у нас изготовление финского пистолета-пулемета «суоми». Его очень хвалят наши командиры.

Ванников заметил, что советский автомат не хуже финского и наладить его выпуск можно проще и быстрее.

Сталин колебался:

— Командиры хвалят финский автомат.

И все же Ванников уговорил вождя. Теперь уже Сталин распорядился возобновить производство пистолета-пулемета Дегтярева: работать в три смены и к концу следующего месяца дать восемнадцать тысяч автоматов. Ванников твердо сказал, что это невозможно, Сталин снизил задание до двенадцати тысяч. Ваннников твердил, что заводы не справятся.

— Что же вы можете предложить? — раздраженно спросил Сталин. — С фронта ежедневно требуют вооружить пистолетами-пулеметами хотя бы одно отделение на роту.

Ванников вспомнил об автоматах, которые отдали пограничникам. Из соседней комнаты вызвали Власика. Сталин велел ему отобрать автоматы у пограничников и самолетами перебросить на финский фронт.

Потом возникла еще одна проблема. Кто-то сказал Сталину, что круглые дисковые магазины «суоми» вмещают в четыре раза больше патронов, чем плоские коробчатые (их называли рожками) магазины пистолета-пулемета Дегтярева. Поэтому очередь из финского автомата длиннее нашего.

Сталин распорядился комплектовать наши автоматы такими же дисками, как у «суоми». Ванников и Дегтярев доложили вождю, что приспособить диск «суоми» к нашему автомату можно, но на это уйдет много времени. Кроме того, диски громоздки, тяжелы. Перезаряжать их труднее, механизм сложнее, и больше вероятность, что оружие откажет в бою. Рожковые магазины надежные, легкие, их можно в большом количестве разместить в карманах шинели, брюк, засунуть за голенище сапог. Но Сталин велел сделать все как у финнов...

Когда Ванникова вновь пригласили к Сталину, настроение у вождя улучшилось. Теперь его интересовали только цифры.

— Сколько автоматов дадите до конца следующего месяца?

Ванников пояснил, что сможет назвать цифру только после инвентаризации имеющихся на заводе заделов. Тогда Сталин предложил ему немедленно выехать на завод, оттуда позвонить и повернулся к военным, которые ждали своей очереди. Ванников спросил:

— Могу ли я быть свободным?

— Пока вас никто не арестовал, вы свободны, — сказал Сталин и улыбнулся.

Конструктор пистолета-пулемета Василий Дегтярев получил звание Героя Соцалистического Труда и Сталинскую премию, стал генерал-майором инженерно-артиллерийской службы. Ванникова вскоре арестовали. Наверное, он вспомнил тогда сталинскую улыбку...

Пошли рассказы о так называемых «кукушках» — финских снайперах, которые забирались на деревья и оттуда стреляли. Но это оказалось чистой воды мифом. Кто же в сорокаградусный мороз может часами сидеть без движения на дереве?

Финны умело использовали лес для скрытных атак. Они подстерегали красноармейцев, из укрытия убивали командиров и быстро уходили на лыжах. А неопытные красноармейцы не могли определить, откуда по ним стреляют, и считали, что неуловимые снайперы гнездятся на деревьях.

Треть красноармейцев оказалась вовсе не обученной. Бойцы не умели даже стрелять из винтовки. Пулеметчики не знали ни станкового пулемета, ни ручного.

Батов говорил о том, что нужно вести рукопашный бой в траншее. Но бойцу даже нечем драться. С длинной винтовкой в траншее не развернешься.

— Каждому бойцу нужен нож. Следует видоизменить и укоротить существующий штык и дать его в форме кинжала, чтобы висел на поясе. Это будет удобнее для рукопашной схватки.

Сталин согласился переделать штык:

— Нужно сделать короче и острее.

Зашел разговор о том, что нужны младшие командиры, которые учат бойцов военному делу. Командиры старшего поколения с нескрываемой ностальгией вспоминали фельдфебелей царской армии, муштровавших солдат. Вернуть фельдфебелей не решились, но 2 ноября 1940 года были введены звания для рядового и младшего командного состава — ефрейтор, младший сержант, сержант и старший сержант.

Петр Степанович Пшенников, командир дивизии, жаловался:

— Чтобы поднять залегших бойцов на поле боя, командному составу приходилось применять массу труда и энергии. Они залегли, зарылись с головой и лежат. Вследствие этого мы имели большие потери командного состава.

Младшие командиры, которых учили всего несколько месяцев, не справлялись со своими обязанностями. Особенно заметно это было в артиллерии. Дело в том, что артиллеристам не давали в мирное время стрелять — экономили боеприпасы, отпускали три снаряда на орудие. Командиры просили хотя бы раз в год устраивать на полигонах стрельбы, чтобы солдаты привыкали к артиллерии, видели, как рвутся снаряды, и знали, как надо вести себя в бою.

Командарм 2-го ранга Курдюмов, начальник Управления боевой подготовки Красной армии, отверг эти упреки:

— В Ленинградском военном округе мы обучали войска взаимодействию и стреляли на полигоне из артиллерии через голову своих войск. Сопровождали атаку пехоты огнем артиллерии.

Голос из зала:

— И я стрелял, но это запрещено. Об этом речь идет.

Курдюмов возразил:

— Что же вы хотите, чтобы в приказе было написано, что стреляйте, а если кого убьете, никто не будет отвечать?

Голос из зала:

— У нас огневой вал запрещался. Это расценивали как неправильное действие, как вредное.

Курдюмов стоял на своем:

— Мы обучаем пехоту взаимодействию с другими родами войск на всех лагерных сборах. Но ведь нельзя сказать: практикуйтесь, а если у вас будут жертвы, то никто за это не будет отвечать. Нельзя об этом писать...

Красной армии не хватало современного оружия. Когда оно появилось, никто не умел с ним обращаться.

— Мы не должны засекречивать новые виды вооружения, — убеждал вождя комдив Петр Пшенников. — Взять, например, пятидесятимиллиметровый миномет. Абсолютно никто из начальствующего состава на знает этого миномета. Нам пришлось изучать его в боевой обстановке. Все виды нового вооружения мы должны рассекретить.

Пшенников, командуя уже армией, погиб в 1941 году.

На психику красноармейцев сильно действовала полярная ночь, когда светлого времени всего полтора-два часа в день. Влияла сильная пурга, снегопады, полное бездорожье.

Командовавший 70-й стрелковой дивизией Михаил Петрович Кирпонос сказал:

— В недостатках пехоты мы с вами повинны в первую очередь. В мирное время мы готовились воевать только летом, потому что зимой при пятнадцатиградусном морозе мы не выводили в поле нашего бойца.

— Вот это позор, — сказал Сталин.

— При пятнадцатиградусном морозе у нас не разрешалось выводить бойцов на занятия в поле, — повторил Кирпонос.

Его поддержал комкор Василий Иванович Чуйков, командовавший 9-й армией:

— Я считаю, что мы своих бойцов и командиров не учим в мирное время тяжелым условиям войны. Когда мы инспектировали части, мы больше всего обращали внимание на клубы, на столовые, где чище миски, где больше официанток, где больше отдыха. Но никто не проверял, умеют ли бойцы в поле приготовить обед, умеют ли они в котелке сварить пищу, как с режимом питья в походе. Приказ народного комиссара обороны о том, чтобы тридцать процентов занятий были ночными, мы не выполняли. Мы не закаляли бойца для трудных условий войны.

Выяснилось, что в вооруженных силах нет точных данных не только о противнике, но о количестве собственных бойцов и командиров. Армии и дивизии не могли сообщить, сколько у них в строю, сколько убито и ранено, сколько попало в плен...

Начальник Генерального штаба Шапошников отметил поразительное равнодушие к судьбе отдельного солдата, когда командиры даже не интересовались своими бойцами:

— Я был во время империалистической войны командиром полка. Бывало, в окопах сидишь и сам считаешь: вчера в роте было девяносто человек, сегодня восемьдесят девять. Куда ушел? Или убили, или ранили. Командира роты тянешь к ответственности. А у нас считают — пришлют пополнение, и все будет в порядке.

Запорожец рассказал:

— В 13-й армии убитых не хоронили, просто в штабеля складывали, и они лежали.

Выяснилось, что наши части, отступая, бросали тяжело раненных. И один из участников совещания горько сказал:

— Такой момент надо учесть — своевременно увозить погибших и раненных в бою. Это имеет большое моральное значение на войне для участников боя. Это нужно учесть. Враги-финны старались подбирать своих убитых...

Эти разговоры Сталина не заинтересовали. От мертвых солдат пользы не было. И многие командиры призывали не бояться потерь.

Кирилл Мерецков говорил:

— Мы неправильно ориентировались относительно потерь. У нас был лозунг, что нужно завоевывать победы малой кровью. Это очень хорошо. Но нельзя завоевывать вовсе без потерь. Когда танки понесли потери, некоторые слабые волей стали терять веру в свой род войск. У некоторых командиров был надлом...

Начальник Управления снабжения Красной армии Андрей Васильевич Хрулев подтвердил:

— В результате отсутствия данных о численности было тяжело снабжать Ленинградский военный округ. С товарищем Тимошенко у нас были расхождения буквально на двести тысяч едоков. Мы держались своей, меньшей цифры. Но у меня, товарищи, не было никакой уверенности, что прав я. Не окажется ли, что он прав и у него на двести тысяч больше, а потом начнут голодать...

— Надо заставить людей считать, — с угрозой в голосе произнес Сталин.

— Генеральный штаб численности действующей армии не знал в течение всей войны и не знает на сегодняшний день, — продолжал Хрулев.

— К сожалению, — заметил Сталин.

Он был недоволен начальником Генштаба Шапошниковым прежде всего потому, что Борис Михайлович оказался прав в оценке сложности Финской кампании. Поскольку Сталин своих ошибок не признавал, Шапошников должен был ответить за промах вождя.

Комкор Василий Иванович Чуйков, командующий 9-й армией, пожаловался:

— Когда я выпустил десять тысяч снарядов по шведскому корпусу, то тут же последовал запрос, почему так много израсходовал снарядов.

Сталин уточнил:

— От кого запрос?

— От начальника Генерального штаба.

Сталин покачал головой:

— Неправильно. Начальник Генерального штаба не понял сути современной войны.

Шапошников вскоре покинул Генеральный штаб.

К Финской кампании не подготовились и интендантские службы. Не было элементарных сухарей. Солдаты получали промерзшие буханки хлеба, которые приходилось пилить пилой или рубить топором. Кусочек мерзлого хлеба клали в рот, он таял, тогда его можно было разжевать... Сухари стали спешно сушить уже во время войны. Сталин распорядился кормить армию концентратами из пшена — так дешевле.

— Сделали продукт из пшена, который легко потребляется человеком, — гордо доложил Хрулев. — Этот концентрат быстро превращается в кашу: вы кладете таблетку, обдаете кипятком, и через три-четыре минуты у вас каша.

— Я пробовал, — подтвердил Сталин. — В горячую воду положить, и через три минуты распускается и получается каша. А в холодной воде через десять—двенадцать минут — готовая каша с салом.

Хрулев обещал:

— Товарищ Сталин, промышленность сейчас разработала очень хороший концентрат — овощной. Сделали концентрат: щи кислые, щи свежие и борщ красный. Через десять минут кипячения получается борщ. Вы знаете, какая это экономия на кухне. Перевозка овощей совершенно не нужна.

— На Дальний Восток посылайте, — попросил Штерн.

— Пошлем и на Дальний Восток, — обещал Хрулев. — Мы недавно разговаривали с вами по телефону, когда вы говорили, что концентраты послали вам такие, что вы своему врагу не посоветуете их есть...

Мнения врачей не спрашивали, а в Великую Отечественную стало ясно, что замена свежих продуктов концентратами быстро приводит к ослаблению организма и красноармеец теряет боеспособность.

Красная армия вступила в войну в летнем обмундировании, в ботинках — это зимой-то! Солдаты мерзли, а валенок не было, потому что поначалу снабженцы утверждали, что по штату не положено. Потом стали срочно валять валенки, шить шапки-ушанки, рукавицы.

— 163-я дивизия пришла на фронт босая, — сказал Мерецков.

— Босая? — удивился Хрулев.

— Так точно.

— А я имею постановление военного совета, где написано, сколько эта 163-я дивизия бросила имущества, — перешел в контратаку Хрулев. — Документ подписан товарищами Чуйковым и Мехлисом 13 января 1940 года.

— А я говорю о начале декабря, — поправил Хрулева Мерецков.

— Я считаю, что вопрос обмундирования, техники и оружия обстоит так, что все это варварски бросается. Об этом нужно говорить, а не спорить, и людей надо считать, а ты не знаешь, сколько у тебя людей в округе, — обрушился на Мерецкова маршал Кулик.

— Как это «не знаешь»? — возмутился Мерецков.

— Людей мы не считаем, — продолжал возмущаться Кулик, — пушки бросаем. Это, товарищи, факт, позор. Нужно было проводить жесткую политику, а вы считаете, что не виноваты. Посмотрите, сколько у нас теряется продовольствия, товарищ Сталин.

— Знаю, знаю, — ответил вождь.

Курдюмов, начальник Управления боевой подготовки Красной армии, признал:

— На Финском театре в первый период войны было много обмороженных, потому что люди прибывали в холодной обуви, в ботинках даже, а не в сапогах. Причем часть ботинок была рваной. Я здесь докладываю с полной ответственностью, что воевать при сорокаградусном морозе в ботинках, даже не в рваных, и в хороших сапогах, нельзя, потому что через несколько дней будет пятьдесят процентов обмороженных. Врачи могут сказать, что без достаточного количества теплых вещей тело человека может выдержать такую температуру четыре-пять дней, а на пятый день получается такое охлаждение, что независимо от употребления водки, сала — сопротивление организма будет понижаться.

Сталин не любил жалоб на плохое отношение к людям и иронически добавил:

— У товарища Курдюмова.

Курдюмов продолжал стоять на своем:

— Тут бывшие гвардейцы в своих выступлениях вспоминали о том, как они в мирное время в бескозырках ходили при пятидесяти- или шестидесятиградусном морозе. Я не знаю, как бы они себя чувствовали в боях в Финляндии при таком морозе.

Голос из зала:

— Я в 1915 году всю Сибирь прошел в сапогах, ничего не было. У меня были портянки, а мороз сорок градусов...

Вот такие удальцы Сталину нравились. Он раздражался, когда жаловались или что-то просили.

Некоторые военачальники пытались поставить принципиальные вопросы.

Мерецков предложил:

— Несмотря на то что мы опоздали с изучением опыта Запада, нам все же нужно скорее иметь документы и материалы, которые дают опыт современных войн. Сейчас идет война в Европе, мы не получаем зарубежных газет и журналов и не знаем, что там пишут. Только из наших газет получаем краткие сводки. Вот это, товарищ Сталин, и мешает нам следить за развитием военного дела за рубежом.

— Нетерпимое положение, — реагировал Сталин, как будто не он установил железный занавес и не он запретил ввоз иностранной литературы в страну.

Мерецков продолжал:

— Нашей разведке нужно широко нас ориентировать. Я думаю, что можно нам давать информацию о том, что делается у наших соседей. Эти материалы есть. Но они к нам не попадают.

Сталин тут же нашелся:

— Была брошюра, где были данные, как будет Финляндия действовать. Эта брошюра была издана за семь лет до начала войны. Семь лет она пролежала в Наркомате обороны и через две недели после начала войны была издана, а до этого на нее не обращали внимания.

Иначе говоря, виновата чья-то нераспорядительность, а не цензура и запрет знакомиться с иностранной литературой. Сталин даже не думал в тот момент, что любые сведения о финской армии за семь лет абсолютно устарели...

Участники совещания насели на Ивана Проскурова, военного летчика, Героя Советского Союза, которого Сталин поставил во главе военной разведки:

— Все засекречено! То, что за границей стоит во всех витринах, для Красной армии секрет.

Сталин услышал эти голоса и подыграл:

— Это манера людей, не хотят, чтобы наша Красная армия знала многое. Вот почему, видимо, у нас все секретное.

Вмешался председательствовавший на заседании Кулик:

— Мы должны добиться такого положения, чтобы то, что сегодня появляется в печати за границей, было бы на следующий день известно нашей Красной армии. А у нас сейчас все засекречено.

Сталин тут же задал ему вопрос:

— Вы являетесь заместителем наркома, у вас вся власть в руках. Почему вы ничего не предприняли?

— Я этот вопрос ставил перед наркомом, — возразил Кулик.

Голос из зала:

— Иностранные военные журналы являются секретными для нашей Красной армии.

Действительно, это было нелепо — скрывать от советских офицеров данные о западных армиях. Но Проскуров объяснил:

— Потому что в этих журналах есть всякая клевета о Красной армии.

Вот что было главным: не позволить офицерам узнать, что в мире думают о Советском Союзе и Красной армии. Идеологические интересы важнее, чем интересы обороны страны.

Голос из зала:

— За границей ежедневно выпускается бюллетень иностранных военных миссий, а у нас в открытом виде он не распространяется.

Сталин строго спросил Проскурова:

— Почему?

Проскуров пояснил:

— Там есть клевета на Красную армию.

Сталин нашелся:

— Интересные выборки надо делать.

На публике вождь никогда не высказывался в пользу цензуры и запретов. Такие указания вождь давал один на один. А тут Сталин пожурил Проскурова:

— У вас душа не разведчика, а душа очень наивного человека в хорошем смысле этого слова. Разведчик должен быть весь пропитан ядом, желчью, никому не должен верить. Если бы вы были разведчиком, вы бы увидели, что эти господа на Западе друг друга критикуют: у тебя тут плохо с оружием, у тебя тут плохо. Вы бы видели, как они друг друга разоблачают, тайны друг у друга раскрывают. Вам бы схватиться за эту сторону, выборки сделать и довести до сведения командования, но душа у вас слишком честная...

Наивно было бы всерьез принимать слова Сталина о необходимости широко распространять иностранную информацию. Тот же Проскуров понимал, что система запретов незыблема.

Он попытался оправдаться, привел примеры выпускаемых его управлением информационных материалов, показал, как красиво они напечатаны — с иллюстрациями, с картинками.

Сталин взял образец и строго спросил:

— Тут напечатана дислокация германских войск?

— Так точно.

— Это нельзя вообще печатать.

Сталин был возмущен. Он не хотел обижать Гитлера.

— Нельзя и секретно? — переспросил Проскуров, которого вождь только что ругал за отсутствие информации.

— Нельзя такие вещи излагать, вообще печатать нельзя, — зло повторил Сталин.

А потом удивлялись, почему советские командиры так плохо знали тактику и вооружение вермахта...

Проскуров сообщил, что на самом деле разведка снабжает вооруженные силы информацией, но ее не читают. Например, в штабе военно-воздушных сил никто не заинтересовался материалами разведки об опыте использования немцами авиации в Польской кампании. Такую книгу, как «Артиллерия германской армии», прочитали всего четыре человека...

Мерецков попытался оправдаться:

— Там стоит гриф «секретно». Домой не могу взять книгу, а на работе не могу читать, работой надо заниматься. Поэтому эти книги лежат без движения, никто их не читает.

— Кто это так придумал? — продолжал удивляться Сталин.

Проскуров пояснил:

— Был приказ народного комиссара обороны № 015.

Сталин буркнул:

— Вы же ему так предложили, он не мог сам так придумать.

Мерецков предложил:

— Тогда разрешите брать эти книги для чтения, но с оговоркой — не терять.

Никто эту идею не поддержал.

Бесконечные сталинские реорганизации безумно вредили разведке. Проскуров напомнил, что 5-е (разведывательное) управление ведает только закордонной разведкой, агентурной. А войсковую разведку передали оперативному управлению Генштаба, которое этим заниматься не может.

Проскуров предложил сосредоточить всю разведывательную работу в одних руках. Предложение повисло в воздухе. Реорганизации разведки будут продолжаться даже во время Великой Отечественной...

Борис Михайлович Шапошников осмелился заговорить о необходимости полноценных военных дискуссий:

— Здесь правильно товарищи говорили, что военная мысль не работает, нет журналов. У нас не бывает встреч, где люди могли бы совершенно свободно, не боясь, что их обвинят, выступить со своей точкой зрения, высказать свои мысли, чтобы военная мысль заработала, а также чтобы выводы игр стали достоянием широких масс. Выводы игр у нас были, опыты были, но они оставались в узком кругу, а те командиры, которые участвовали в играх, ничего не знают.

— Секретным считалось, — спокойно согласился нарком Ворошилов, как будто от него ничего не зависело.

Шапошников поднял и другую тему, которая больше заинтересовала Сталина:

— Наши военные писатели считают, что все, что было в старой царской армии, — нуль. Это неверно. Вы же знаете, что в старой царской армии были хорошие традиции, были первоклассные, хотя и колотили их, солдаты. Командный состав был образованным, и понимал дело, и, вообще говоря, вел дело неплохо. Надо, чтобы люди учились и воспринимали то хорошее, что было в старой армии. Если мы учимся у всяких наполеонов и мольтке, почему нельзя учиться у Кутузова?

Сталин согласился с тем, что нужно оживить военную мысль, как будто не понимал, что сам ее и задушил:

— У нас командный состав, средний командный состав, не приучен думать. Он приучен читать приказы и преклоняться перед ними. Но разве можно в приказах все уместить?

Военачальники жаловались на то, что волю, самостоятельность командира сковывает огромное количество проверяющих.

Дмитрий Тимофеевич Козлов, командир 1-го стрелкового корпуса, нарисовал типичную картину:

— Командир полка принимает решение, а у него сидят в качестве контроля: представитель из корпуса, представитель из органов особого отдела, представитель политуправления. Воля размагничивается...

Политработникам вообще досталось на совещании. Военачальники говорили, что младшие офицеры приходят в войска неподготовленными:

— У нас в соединении есть молодые лейтенанты, только что окончившие училища, а стрелять они из личного оружия не умеют. Особо следует сказать о политработниках. У нас много этих товарищей с очень низким уровнем военных знаний...

Мерецков обратил внимание на полный идиотизм политорганов:

— Товарищ Мехлис нам много помогал, но мы все-таки просмотрели один вопрос — это социалистическое соревнование на лучшее выполнение приказа. Вот, скажем, два бойца заключили соревнование на взятие огневой точки. А потом начался бой, сильный огонь, один из них человек храбрый и лезет в бой, а другой думает — на этот раз пусть я соревнование проиграю, а он пусть наступает. Следующий раз, может, огонь противника будет слабее, тогда я пойду вперед и тоже выиграю соревнование, но с меньшим риском.

— Нужно с толком соревноваться, — защищал свое ведомство Мехлис, начальник Главного политического управления Красной армии.

— Нет, это вредно, — стоял на своем Мерецков. — Если соревнуются на лучшее выполнение приказа — то это неправильно. Приказ подлежит обязательному выполнению всеми. Кто его не выполняет — тот изменник... Между прочим, нас никто не может обвинить в том, что мы над соревнованием не работали. Можно привести такой пример, когда боец в атаке на соревнование доходил до дота, ставил на него флаг, вставал во весь рост и погибал. Пренебрегал своей жизнью...

Эта безумная идея — социалистическое соревнование на войне! — не вызвала у Сталина возражений.

Избавить армию от особых отделов и политработников он тоже не хотел. Но все-таки 12 августа 1940 года — с учетом опыта боев в Финляндии — вновь был упразднен институт военных комиссаров. Командиры обрели чуть большую самостоятельность.

Григорий Михайлович Штерн осторожно заговорил о том, что, если требует обстановка, то нужно и отступить временно, перегруппировать силы, а не приказывать только наступать или стоять до последнего. И нужно учиться действовать в окружении, если уж так случилось.

Сталин заинтересовался:

— Товарищ Штерн, у нас в уставе или наставлении нет ли специального раздела, что должна делать часть, если она окружена?

— Есть, товарищ Сталин, в уставе. Она должна прорываться из окружения. Но сейчас на основе этой войны и целого ряда эпизодов других войн надо будет раздел боя в окружении и задачи начальников в условиях окружения лучше разработать и отразить в уставах.

Но предложение Штерна подумать о том, что нужно готовить войска к бою в условиях окружения, не прошло.

Сталин со злой иронией высказался о частях, попавших в окружение:

— Окружена была всего лишь одна дивизия, а сюда телеграммы шлете — партии Ленина—Сталина: герои сидят, окружены, требуют хлеба... Сидели, кормили дармоедов... Каждый попавший в окружение считается героем...

Эти слова вождя запомнили. Попавшие в окружение стали восприниматься как плохие солдаты, а то и как предатели.

По своей привычке Сталин возложил ответственность за неудачи на отдельных командиров, которые отстали от жизни.

Больше всех на совещании досталось командарму 2-го ранга Михаилу Прокофьевичу Ковалеву. С 1938 года, после расстрела его более талантливых предшественников, он командовал Белорусским военным округом. В финскую войну ему доверили 15-ю армию. Воевал Ковалев неудачно.

Сталин практически не давал ему говорить, иронически оценивал каждое его слово:

— Почему вы дивизию послали, как на парад, атаковать противника с одними винтовками, без артиллерии? Дивизия понесла большие потери, шестьсот человек погибли...

За несколько месяцев до этого, в сентябре 1939 года, Ковалев командовал Белорусским фронтом, который вошел в Польшу. Вторгнуться в обессилевшую Польшу — это у Ковалева получилось. А когда началась настоящая война, выяснилось, что воевать Ковалев не умеет.

Несколько дней с Ковалевым не было связи.

— Вы куда-то зарылись в берлогу и ничего на свете не хотели признавать, — выговаривал ему Сталин. — От вас просят связи с Москвой, хотят вам помочь, а вы это не делаете. У вас была связь, и проволочная, и радиосвязь, а вы отмалчивались. Товарищ Ковалев, вы человек замечательный, один из редких командиров Гражданской войны, но вы не перестроились по-современному. Первый вывод и братский совет — перестроиться. Вы больше всех опоздали к этой перестройке. Все наши командиры, которые имели опыт Гражданской войны, перестроились, а вы и Чуйков никак не можете перестроиться. Это первый вывод. Вы способный человек, храбрый, дело знаете. Но воюете по-старому, когда артиллерии не было, авиации не было, танков не было, тогда людей пускали, и они брали. Это старый метод. Вы человек способный, но у вас какое-то скрытое самолюбие, которое мешает вам перестроиться. Признайте свои недостатки и перестройтесь, тогда дело пойдет.

— Есть, товарищ Сталин, — отчеканил Ковалев.

А что еще он мог ответить? Сталин сам вознес его так высоко, не задаваясь вопросом: справится ли? А других, боЛее талантливых, которые не нуждались в разъяснениях, как надо воевать, вождь уничтожил.

Сталин отправил Ковалева командующим Забайкальским военным округом. Все годы, пока шла Великая Отечественная, Ковалев просидел в тылу. А когда округ стал фронтом — накануне войны с японцами, Ковалева заменил куда более умелый маршал Родион Яковлевич Малиновский, будущий министр обороны.

Сделав множество замечаний, Сталин, тем не менее, повелел считать Финскую кампанию победоносной. И, заключая совещание, сделал военным большой комплимент:

— Финнов победить — не бог весть какая победа. Мы победили еще их европейских учителей — немецкую оборонительную технику победили, английскую оборонительную технику победили, французскую оборонительную технику победили. Не только финнов, но и технику передовых государств Европы. Не только технику, мы победили их тактику, их стратегию. В этом основная наша победа!

Зал встал и начал аплодировать.

Председательствовавший Кулик произнес:

— Я думаю, товарищи, что каждый из нас в душе, в крови, в сознании большевистском будет носить те слова нашего великого вождя, товарища Сталина, которые он произнес с этой трибуны. Каждый из нас должен выполнить указания товарища Сталина. Ура, товарищи!

На совещании приняли решение отказаться от устаревших образцов военной техники и начать производство современных. Подготовили постановление «О мероприятиях по боевой подготовке, организации и устройству войск Красной Армии на основе опыта войны в Финляндии и боевого опыта последних лет».

На совещании Сталин благодушно заметил:

— Хорошо, что наша армия имела возможность получить этот опыт не у германской армии, а в Финляндии с божьей помощью.

Но стратегические уроки Финской кампании, как и опыт, извлеченный из боев в Испании, оказались ошибочными.

В Испании велась позиционная война, и вернувшиеся оттуда командиры говорили, что надо готовиться к такой войне и учиться «прогрызать» хорошо укрепленную оборону.

Финская война как бы подтверждала их правоту. Прорыв линии Маннергейма так тяжело дался Красной армии, что казалось, будто содержанием будущей большой войны и станет прорыв вражеских укреплений. Мысль о том, что Красная армия в принципе отстала в своем развитии, не обсуждалась.

Борис Михайлович Шапошников со всем своим авторитетом главного на тот момент военного теоретика подытожил:

— Война в Финляндии дала богатый опыт для развития современной нашей боевой готовности и боевой подготовки. Взятие укрепленной полосы финской обороны должно быть изучено и должно послужить камнем, на котором мы, как на оселке, должны готовить армию, обучать армию. Товарищ Сталин сказал, что во всех государствах столкнетесь с такой стеной, которую строили так долго финны и которую нам пришлось брать. Поэтому, я считаю, в наш полевой устав должны быть введены действия в условиях укрепленного района. Это первое, с чем мы столкнемся в той или иной мере на границе. Наверное, и румыны что-нибудь городят, и турки. Насчет Афганистана не знаю, но Иран старается закупать цемент.

— У нас хотят купить цемент для постройки, — весело добавил Сталин.

В зале охотно засмеялись.

Шапошникова поддержал и Мерецков:

— Наши уставы основаны на опыте маневренного периода мировой войны и совершенно не дают представления о войне в позиционных условиях при наличии долговременных сооружений. Мировая война на Западе развивалась в позиционных условиях, и там в этом направлении имеется богатый опыт, который получил большое развитие после мировой войны, но этот опыт до нас полностью не дошел.

Опыт немецкой армии в Польше показал обратное: современная война меньше всего будет позиционной. Напротив, это будет война стремительных и глубоких ударов, когда требуется хорошо подготовленный, но быстрый маневр наличными силами. Главную роль будут играть танковые и моторизованные части. Никакие укрепления остановить их не смогут.

Но этот опыт словно не замечали.

Мерецков продолжал:

— Главное, основное, с чем мы не встречались в свое время и о чем не получили настоящего представления, это будут глубокие оборонительные полосы с наличием бетона и других технических средств современной обороны. Все это должно лечь в основу оперативной подготовки начальников и тактической подготовки войск.

Через несколько месяцев, в августе 1940 года, Кирилл Афанасьевич Мерецков, сменив Шапошникова, вступил в обязанности начальника Генерального штаба.

На главные вопросы совещание ответа не дало. Более того, эти вопросы вообще не были поставлены, хотя ими задавались даже юные лейтенанты.

Курс, на котором учился будущий генерал армии Анатолий Иванович Грибков, был в декабре 1939 года по приказу Ворошилова досрочно выпущен из училища, Грибков получил звание лейтенанта и принял взвод в 39-й танковой бригаде, отправленной на финский фронт.

Влюбленный в армию молодой лейтенант не мог понять, почему все молчат, видя вопиющие просчеты в подготовке к войне. Молодые офицеры недоумевали: почему прославленная Красная армия никак не может справиться с откровенно слабым противником? А что же будет, если противник окажется посильнее?

«Только гораздо позже, — пишет Грибков в своих воспоминаниях, — я оценил это жестокое молчание как результат действия хорошо отлаженной военно-бюрократической машины управления войсками. Система репрессий завершила ее создание.

На должностные ступени разной высоты были расставлены слабо подготовленные командиры, многие из которых не отвечали требованиям занимаемой должности, но зато умели помалкивать. Из войскового обихода исчезли такие понятия, как «думать», «обсуждать», а фразы «это не ваше дело» или «это не мое дело» превратились в формулу жизни».

Комитет Обороны

Неудачная Финская кампания оказалась роковой для Ворошилова. В 1939 году Климент Ефремович еще входил в узкий круг ближайшего сталинского окружения. Вместе с Молотовым, Кагановичем и Микояном он чаще всего бывал в сталинском кабинете и визировал документы политбюро. В 1940 году, после провалов на Карельском перешейке, Сталин отстраняет от себя наркома обороны.

Впрочем, недовольство Ворошиловым проявилось у вождя еще до финской войны. В апреле 1939 года флагман флота 2-го ранга (адмирал, говоря современным языком) Николай Герасимович Кузнецов возглавил новый Наркомат военно-морского флота. Он обнаружил, что Сталин предпочитает не обсуждать с Ворошиловым флотские дела. Кузнецов сам однажды предложил согласовать какой-то документ с наркомом обороны. Сталин пренебрежительно махнул рукой:

— Он мало что понимает в кораблях.

Это была уничтожающая характеристика. Ведь долгие годы — до создания самостоятельного Наркомата военно-морского флота — Климент Ефремович руководил и моряками.

Многие сотрудники Ворошилова откровенно говорили о том, что нарком не только некомпетентен в военных вопросах, но и не особенно утруждает себя делами. Любит представительствовать и избегает решения серьезных проблем.

Сотрудник Института востоковедения Академии наук Владимир Михайлович Константинов до войны работал в Японии в военном атташате. В 1938 году его посадили. Незадолго до ареста вызвали к Ворошилову отчитаться о работе в Японии (см. кн.: Латышев И. Япония, японцы и японоведы).

— Пока я, стоя перед наркомом, минут двадцать докладывал о проведенной в Японии работе, — рассказывал Константинов, — Ворошилов сидел молча, не глядя в мою сторону и не перебивая меня. А когда я завершил отчет, то он после некоторой паузы задал мне лишь один вопрос: «Ну, скажи честно, а с японкой ты все-таки хоть раз переспал?» Я бодро ответил: «Нет, товарищ нарком обороны!» — «Ну и дурак, — ласково резюмировал Климент Ефремович. — Можешь идти».

И это уровень наркома...

Финская кампания послужила достаточным основанием для освобождения Ворошилова с поста наркома обороны. Причем Сталин не позволил ему просто уйти с должности, а назначил его виновным во всех бедах Красной армии.

8 мая 1940 года политбюро приняло решение «произвести сдачу и приемку дел по Наркомату обороны в течение не более десяти дней». Сталин распорядился создать комиссию по передаче дел. В нее включил члена политбюро Андрея Александровича Жданова, секретаря ЦК Георгия Максимилиановича Маленкова, ведавшего кадрами, и

Николая Алексеевича Вознесенского, кандидата в члены политбюро, заместителя Сталина в правительстве, а с апреля еще и председателя Совета по оборонной промышленности при Совнаркоме.

В процессе передачи дел комиссия выслушала доклады всех начальников управлений наркомата. Это была унизительная для Ворошилова процедура. Комиссию интересовал не процесс передачи ключей от сейфа с секретными бумагами, а выявление недостатков в работе бывшего наркома.

Комиссия составила подробный «Акт о приеме наркомата обороны Союза ССР С.К. Тимошенко от К.Е. Ворошилова». В этом обширном документе говорилось:

«К моменту приема и сдачи наркомата обороны оперативного плана войны не было, не разработаны и отсутствуют оперативные планы, как общий, так и частные.

Генштаб не имеет данных о состоянии прикрытия границ...

Точно установленной фактической численности Красной армии в момент приема наркомат не имеет. Учет личного состава по вине Главного управления Красной армии находится в исключительно запущенном состоянии».

Выяснилось, что отсутствует мобилизационный план, что переучет военнообязанных запаса не проводился с 1927. года, что среди военнообязанных числится три с лишним миллиона человек, не обученных военному делу.

В войсках не хватает командиров, особенно младших. Военные училища не способны восполнить некомплект...

Никто из членов комиссии не знал, чем закончится для Ворошилова эта опала. Но обычный путь был таков: снятие с должности, составление списка ошибок, исключение из состава ЦК партии и передача дела в НКВД, где в умелых руках следователей «ошибки» превращаются в «преступления».

Комиссия составила документ, который носил уничтожающий по отношению к Ворошилову характер. Говорилось о том, что войска не умеют «выполнять то, что требуется в условиях боевой подготовки... Пехота не умеет прижиматься к огневому валу и отрываться от него; артиллерия не умеет поддерживать танки; авиация не умеет взаимодействовать с наземными войсками». Причины: «Неправильное обучение и воспитание войск... Войска не тренируются в обстановке, приближенной к боевой действительности... Широкое применение системы условностей в обучении и воспитании войск создало в войсках неправильное представление о суровой действительности войны».

Но Ворошилов не был репрессирован. Видимо, Сталин все еще питал к нему какие-то чувства. Вождь не расстался со своим старым соратником. Он сделал Климента Ефремовича заместителем главы правительства и поручил руководить Комитетом обороны при Совнаркоме, что создавало ощущение причастности Ворошилова к военным делам.

Чем был Комитет обороны в те времена?

В годы Гражданской войны, 30 ноября 1918 года, ВЦИК образовал Совет рабочей и крестьянской обороны. Председателем был Ленин. В апреле 1920 года этот орган был преобразован в Совет труда и обороны (СТО), который рассматривал вопросы мобилизационной готовности и финансирования оборонной промышленности. В двадцатых годах СТО работал полноценно. На его заседаниях шли ожесточенные баталии между военными, работниками промышленности и финансистами.

По мере того как абсолютно вся власть сосредоточилась в руках Сталина, Совет труда и обороны стал терять свое значение. Все ключевые решения принимались не на официальных заседаниях политбюро, правительства или СТО, а в сталинском кабинете при участии тех людей, которых он считал нужным в тот момент пригласить.

В 1937 году Сталин сократил число принимающих главные решения до минимума.

Он разослал членам политбюро записку:

«Вопросы секретного характера, в том числе вопросы внешней политики, должны подготавливаться для политбюро по правилу секретариатом ЦК ВКП(б).

Так как секретари ЦК, за исключением т. Сталина, обычно работают либо вне Москвы (Жданов), либо в других ведомствах, где они серьезно перегружены работой (Каганович, Ежов), а секретарь ЦК т. Андреев бывает часто по необходимости в разъездах, между тем как количество секретных вопросов все более и более нарастает, секретариат ЦК в целом не в состоянии выполнять вышеизложенные задачи.

Я уже не говорю о том, что подготовка секретных вопросов, в том числе вопросов внешней политики, абсолютно невозможна без участия тт. Молотова и Ворошилова, которые не состоят членами секретариата ЦК.

Ввиду сказанного предлагаю политбюро ЦК ВКП(б) создать постоянную комиссию при политбюро ЦК ВКП(б) для подготовки, а в случае необходимости — для разрешения вопросов секретного характера, в том числе вопросов внешней политики, в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича Л. и Ежова».

Политбюро, как водится, согласилось с вождем. Фактически это узаконило принятие важнейших решений в самом узком кругу. Остальные члены политбюро лишались даже права интересоваться военными и внешнеполитическими вопросами.

14 апреля 1937 было принято решение, дословно повторявшее записку Сталина:

«1. В целях подготовки для политбюро, а в случае особой секретности — и для разрешения вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики, создать при политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича Л. и Ежова.

2. В целях успешной подготовки для политбюро срочных текущих вопросов хозяйственного характера создать при политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Молотова, Сталина, Чубаря, Микояна и Кагановича Л.».

25 апреля 1937 года политбюро вообще упразднило Совет труда и обороны. 28 апреля появилось постановление правительства о создании Комитета обороны при Совнаркоме «в целях объединения всех мероприятий и вопросов обороны СССР».

В Комитет обороны вошли семь человек: глава правительства Молотов (председатель), Сталин, Каганович, Ворошилов, а также заместитель главы правительства Влас Яковлевич Чубарь, нарком оборонной промышленности Моисей Львович Рухимович и нарком тяжелой промышленности Валерий Иванович Межлаук.

Кандидатами в члены комитета определили Ежова, Жданова, заместителя наркома обороны и начальника политуправления Красной армии Яна Борисовича Гамарника и наркома пищевой промышленности Анастаса Ивановича Микояна.

Состав Комитета обороны постоянно менялся. Чубаря, Рухимовича, Межлаука и Ежова расстреляли. Гамарник застрелился. Молотова и Кагановича Сталин вывел из состава комитета, зато включил в его состав в июне 1939 года своего нового любимца Николая Алексеевича Вознесенского, а в апреле 1941-го — Жданова, наркома обороны Тимошенко и наркома военно-морского флота Николая Герасимовича Кузнецова (Военно-исторический журнал. 2000. № 5).

Комитет обороны руководил военной промышленностью, то есть определял объем военных заказов и ведал распределением вооружений среди родов войск.

В декабре 1937 года решением политбюро образовали главную инспекцию Комитета обороны, которой передавались полномочия военных групп в комиссиях партийного и советского контроля.

31 января 1938 года при Комитете обороны дополнительно образовали Военно-промышленную комиссию, ее председателем стал Влас Чубарь. Комиссия существовала до июня 1939-го, когда была упразднена, а ее функции перешли непосредственно к Комитету обороны.

В марте 1938 года постановлением ЦК и правительства при Комитете обороны образовали Совет по авиации, в котором председательствовал Ворошилов. В апреле при Комитете образовали Военно-техническое бюро в составе: Молотов (председатель), Сталин, Ворошилов, Лазарь Каганович, Михаил Каганович, Ежов — для обсуждения вопросов создания нового оружия. 1 сентября 1939 года бюро прекратило свое существование.

Словом, все время существования комитета прошло в постоянных реорганизациях. Бесконечное реформирование бюрократического аппарата диктовалось убежденностью Сталина в том, что ключ к решению любой проблемы — создание управляющей структуры.

И чем больше ведомств, тем надежнее. В результате управляющие органы, занятые перманентной перестановкой стульев, практически вообще не работали. А обилие указаний, исходивших из разных учреждений, только мешало производству.

До 1936 года вся военная промышленность была сконцентрирована в Наркомате тяжелой промышленности.

Для создания новой военной техники, например танков, требовалась сложная система кооперации множества производств. В условиях командной экономики это привело к созданию сложной системы управления военной промышленностью, больших бюрократических структур (Отечественнная история. 2000. № 3).

К 1936 году работавшими на оборону предприятиями руководили: Главное управление военной промышленности, Главное управление боеприпасов, Главоргхимпром, Главазот, Главное управление авиапромышленности.

Пришли к выводу, что Наркомат тяжелой промышленности не справляется. Военное производство выделили из Наркомтяжпрома и 8 декабря 1936 года образовали Наркомат оборонной промышленности. Его возглавил Моисей Львович Рухимович, соратник Ворошилова по Гражданской войне на Украине и достаточно близкий к Сталину человек.

В начале 1918 года Рухимович стал наркомом по военным делам Донецко-Криворожской советской республики, а в июле был назначен военным комиссаром Центрального управления по формированию Красной армии Украины. В начале тридцатых он был наркомом путей сообщения.

Моисей Рухимович на всех совещаниях говорил, что подъем железных дорог невозможен без капитальных вложений. Вождя это раздражало — он искал людей, способных делать невозможное без денег. Он потребовал снять Рухимовича. Политбюро выполнило указание вождя. Но Молотов сразу же предложил назначить Рухимовича на более высокий пост председателя Госплана. Сталин разозлился и потребовал отправить Рухимовича «на внемосковскую работу». Его сделали управляющим трестом «Кузбассуголь». Но толковых управленцев не хватало, и в 1934 году Рухимовича все-таки вернули в Москву заместителем наркома тяжелой промышленности по топливу.

Причем ценивший его Молотов намеревался выделить управление топливной промышленностью и электростанциями в отдельный наркомат и поставить во главе Рухимовича... Сталину срочно требовался нарком военной промышленности. Он остановил выбор на Рухимовиче. Однако в период большой чистки снова легко им пожертвовал. Так что военными делами Моисей Львович руководил меньше года. 16 октября 1937 года его арестовали, в июле 1938 года расстреляли.

В наркомате его сменил Михаил Каганович, старший брат всесильного Лазаря Моисеевича (третий из братьев, Юлий, был секретарем Горьковского обкома партии, затем работал в Наркомате внешней торговли).

Старший Каганович вообще никогда не учился, писал в анкетах «самоучка». Он несколько лет работал заместителем Орджоникидзе в Высшем совете народного хозяйства, а затем в Наркомате тяжелой промышленности. С 1935 года непосредственно руководил всей авиационной промышленностью.

Сталин ему полностью доверял. Отвечая из Сочи относительно одного из кадровых назначений, писал, что «надо поискать другого, почестнее и более партийного, с большим производственным стажем. Надо бы какого-либо вроде Михаила Кагановича». Михаил Каганович был единственным заместителем наркома, который в 1934—1939 годах был кандидатом в члены оргбюро ЦК. Высокое партийное звание делало его влиятельнейшим человеком.

11 декабря 1939 года Наркомат оборонной промышленности разделили на четыре: авиационной, судостроительной промышленности, вооружения и боеприпасов.

Это вообще был период разукрупнения органов управления. Наркомат машиностроения тоже разделили — на Наркоматы тяжелого, среднего и общего машиностроения. И многие предприятия всех трех наркоматов работали на армию. Скажем, производством танков ведал один из главков Наркомата среднего машиностроения. Боевые отравляющие вещества делали на предприятиях Наркомата химической промышленности (появился 28 февраля 1939 года).

Михаил Каганович возглавил Наркомат авиационной промышленности — важнейшее из всех оборонных ведомств, поскольку Сталин особенно интересовался авиацией. Валовая продукция авиапрома в 1940 году составляла сорок процентов всего производства военной промышленности. Ради авиации создали алюминиевую промышленность, промышленность легких сплавов (см. Отечественная история. 2000. № 3).

В марте 1940 года в Германию — изучать немецкие достижения — отправили большую делегацию авиаторов. Делегацию возглавлял известный авиаконструктор и будущий заместитель наркома Александр Сергеевич Яковлев. Его заместителем был будущий генерал-лейтенант и начальник Центрального аэрогидродинамического института Иван Федорович Петров. Вернувшись, Петров доложил, что немецкая авиапромышленность способна выпускать семьдесят самолетов в день. Советская промышленность производила двадцать шесть самолетов в день.

Потом стало известно, что в реальности Германия производила в день не больше тридцати пяти машин. Никто не знает, почему генерал Петров назвал такие цифры. То ли он просто ошибся — плохо понял рассказы немецких экскурсоводов и не расслышал названные ими цифры, то ли немцы сознательно ввели его в заблуждение. А может быть, он хотел выдвинуться, указав на непростительные ошибки врагов народа из Наркомата авиапромышленности...

О пугающем отставании от немцев говорил и новый нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин, недавний первый секретарь Горьковского обкома партии. Во время обеда у Сталина на даче Шахурин завел речь о том, к каким выводам пришли в наркомате, обобщая впечатления от поездок в Германию.

Непринужденный застольный разговор был самым подходящим моментом для того, чтобы заговорить на сложную тему. Вождь находился в благодушном настроении и благосклонно выслушивал то, что в кабинете могло вызвать мгновенное раздражение.

Шахурин сразу же оценил возможности застольных бесед. Он только в первый раз сделал ошибку, когда после доклада услышал приглашение пойти пообедать. Вернее, Сталин обращался ко всем присутствующим:

— Кто не обедал, идемте обедать.

Шахурин, получивший массу указаний, решил продемонстрировать, что указания вождя исполняются незамедлительно. Он отказался от обеда:

— Товарищ Сталин, у меня так много заданий, нужно связаться с заводами, вызвать некоторых директоров в Москву, посоветоваться в наркомате. Большое спасибо за приглашение, но, если разрешите, я пойду.

Сталин недовольно ответил:

— Ну, как хотите.

Опытные люди потом объяснили молодому наркому, что следовало выйти в приемную, позвонить в наркомат, дать указания заместителям, а самому идти обедать. Так в дальнейшем Шахурин и поступал.

Перед войной Сталин обедал в кремлевской квартире, а в выходной день приглашал на ближнюю Кунцевскую дачу. На дальней даче обитали его родственники.

Во время одной из трапез на даче в июне сорокового Шахурин сказал вождю, что немецкая авиапромышленность примерно в два раза мощнее советской.

Сталин был удивлен и возмущен отставанием. В Наркомате авиапромышленности образовали Главное управление капитального строительства. Заложили девять самолетостроительных и шесть авиамоторных заводов. К началу войны авиапромышленность увеличила производственные мощности в полтора раза и в те же полтора раза превосходила немецкую промышленность.

А судьба Михаила Кагановича сложилась так. Он возглавлял наркомат год. Считается, что его позиции подорвали неудачи советской авиации в Испании — наши самолеты стали уступать немецким.

10 января 1940 года он был освобожден от должности наркома и получил назначение директором завода № 124 Наркомата авиационной промышленности. В феврале он был предупрежден, что если «не выполнит поручения партии и правительства, то будет выведен из состава членов ЦК и снят с руководящей работы».

Меньше чем через полгода Михаил Каганович покончил жизнь самоубийством.

Вокруг этой истории ходили разные слухи.

Лазарь Каганович в 1990 году рассказывал военному историку профессору Георгию Куманеву, что произошло с братом:

«Я пришел на заседание. Сталин держит бумагу и говорит мне:

— Вот есть показания на вашего брата, на Михаила, что он вместе с врагами народа.

Я говорю:

— Это сплошное вранье, ложь, — так резко сказал, не успел даже сесть. — Это ложь. Мой брат Михаил, большевик с 1905 года, рабочий, он верный и честный партиец, верен партии, верен ЦК и верен вам, товарищ Сталин.

Сталин говорит:

— Ну а как же показания?

Я отвечаю:

— Показания бывают неправильные. Я прошу вас, товарищ Сталин, устроить очную ставку. Я не верю всему этому. Прошу очную ставку.

Он поднял глаза наверх. Подумал и сказал:

— Ну что же, раз вы требуете очную ставку, устроим очную ставку.

Через два дня меня вызвали. Маленков, Берия и Микоян вызвали меня. Я пришел. Они мне говорят:

— Мы вызывали Михаила Моисеевича на очную ставку.

Я говорю:

— Почему меня не вызвали? Я рассчитывал, что я на ней буду.

Они говорят:

— Слушай, там раскрыты такие дела, что решили тебя не волновать.

Вызвали Ванникова, который был заместителем у Михаила и показывал на него, других, и устроили очную ставку. Ну, эти показывают одно, а Михаил был горячий человек, чуть не с кулаками на них. Кричал? «Сволочи, мерзавцы, вы врете» и так далее. Вывели арестованных, а Михаилу говорят:

— Ты иди, пожалуйста, в приемную посиди, мы тебя вызовем еще раз. А мы тут обсудим.

Только начали обсуждать, к ним вбегают из приемной и говорят, что Михаил Каганович застрелился. Он действительно вышел, одни говорят, в уборную, другие говорят, в коридор. У него при себе был револьвер, и застрелился. Он человек был горячий, темпераментный. И кроме того, он человек был решительный и решил: в следственную тюрьму не пойду. И лучше умереть, чем идти в следственную тюрьму».

Лазаря Моисеевича Кагановича, разумеется, спрашивали: почему же он не спас брата?

— Это обывательская, мещанская постановка вопроса, — ответил Каганович. — А если бы у меня были с ним политические разногласия? То есть если бы он пошел против партии, то почему я должен был его спасать? И должен ли брат брата спасать только потому, что он брат? Это чисто мещанская, непартийная, небольшевистская постановка вопроса. Я защищал его перед членами политбюро, перед Сталиным, потому что я знал — он честный человек, что он за партию, за ЦК. Михаил поторопился, взял и застрелился. Надо было иметь выдержку.

Лазарь Каганович, как и Молотов, чуть-чуть не дожил до ста лет. Помимо природного здоровья их спасала железная нервная система и полная безжалостность. Ни самоубийство брата, ни ссылка жены не могли ни нарушить их олимпийского спокойствия, ни поколебать их готовности служить Сталину...

Наркомат судостроительной промышленности возглавил Иван Федорович Тевосян. Выпускник Горной академии, металлург по специальности, он был переведен в Наркомат оборонной промышленности в декабре 1936 года. Через год он уже стал первым заместителем наркома. Тевосяна ждала большая карьера — он счастливо пережил эпоху репрессий и получил пост заместителя главы правительства.

Через год с небольшим, в мае 1940 года, наркомом судостроительной промышленности — и уже надолго — стал Иван Исидорович Носенко, который с 1914 года работал на кораблестроительном предприятии, а после революции окончил Николаевский кораблестроительный институт. В середине тридцатых его перевели в Ленинград. В январе 1939 года с должности директора завода имени Орджоникидзе назначили к Тевосяну первым заместителем. Когда Иван Федорович ушел, Носенко занял его место.

Министр судостроительной промышленности Носенко умер в 1956 году, урна с его прахом была захоронена в Кремлевской стене. О нем вспомнили через восемь лет после смерти, когда в феврале 1964 года бежал к американцам его сын, майор Юрий Иванович Носенко, заместитель начальника седьмого отдела второго (контрразведывательного) главного управления Комитета государственной безопасности СССР...

Наркомат вооружения возглавил Борис Львович Ванников, выпускник Московского высшего технического училища имени Н.Э. Баумана. Он возглавлял оружейный завод в Туле. В декабре 1937 года его назначили заместителем наркома оборонной промышленности, а с образованием нового наркомата дали самостоятельную работу. Борис Ванников ведал производством артиллерийского вооружения, военной оптикой и патронной промышленностью.

9 июня 1941 года (за несколько дней до войны!) Ванникова арестовали и поместили во внутреннюю тюрьму НКВД.

Ему повезло, что Сталин вспомнил о нем прежде, чем немцы подошли к Москве, иначе его бы расстреляли, как других видных арестантов, в октябре. 14 августа Ванникова освободили и назначили заместителем наркома вооружения, а через полгода — наркомом боеприпасов (прежний нарком Петр Николаевич Горемыкин остался у него заместителем). Генерал-полковник Ванников после войны руководил созданием атомного оружия и стал трижды Героем Социалистического Труда.

Арест Ванникова в июне 1941 года открыл дорогу вверх будущему министру обороны Дмитрию Федоровичу Устинову.

Член политбюро Жданов рекомендовал Сталину на освободившийся пост наркома вооружения молодого директора ленинградского оборонного завода «Большевик». На склоне лет Устинов вспоминал, как в воскресенье вечером 8 июня 1941 года ему позвонили из Смольного:

— Вам, Дмитрий Федорович, нужно ехать в Москву. Билет на поезд у сотрудника горкома. Он вас ждет у пятого вагона.

Устинов еле успел на вокзал. Сотрудник горкома отвел его в сторону и сказал:

— Товарищ Щербаков просил вам передать, что вас вызывают в Центральный комитет. Зачем, по какому поводу — неизвестно.

В Москву поезд пришел рано утром. Устинов прямо с вокзала поехал на Старую площадь. Там сказали, что пропуск заказан на одиннадцать. Полтора часа он прождал в сквере напротив здания ЦК.

Директора завода Устинова принял секретарь ЦК Маленков.

— Товарищ Устинов, вы знаете, зачем вас пригласили?

— Нет.

— В ЦК есть мнение назначить вас наркомом вооружения.

— Спасибо за доверие, — сказал Устинов. — Но сумею ли оправдать? Одно дело — завод, другое наркомат — десятки заводов.

— Подумайте, — сказал Маленков. — Сейчас идите в гостиницу. О нашем разговоре никому не говорите. Потом вызовем, и вы сообщите свое решение.

Но продолжения разговора не последовало. На следующее утро Устинов прочитал в «Правде» указ о собственном назначении. Он сразу пошел в наркомат и налетел на заместителя начальника главка. Тот, еще ничего не зная, стал распекать Устинова:

— Ты чего здесь? Разве не знаешь, что директорам запрещено без разрешения уезжать с предприятия? Кто тебе разрешил?

На шум вышел в коридор первый заместитель наркома Василий Михайлович Рябиков, позвал обоих в кабинет.

Тут ему позвонили. Рябиков снял трубку:

— Слушаю. Нет, не читал. А что?

Василий Михайлович удивленно посмотрел на Устинова. Взял газету, прочитал указ и тут же поднялся:

— Поздравляю от души, Дмитрий Федорович, с назначением.

Наркомом боеприпасов стал кадровый артиллерист комдив Иван Павлович Сергеев. Он с лета 1918 года служил в Красной армии, в 1931 году окончил Военную академию имени М.В. Фрунзе, сам преподавал и возглавлял артиллерийские школы в Москве и в Томске. В августе 1938 года с должности начальника артиллерийских курсов усовершенствования командного состава Ленинградского военного округа Сергеев был назначен начальником отдела Комитета обороны при Совнаркоме.

А уже через полгода Иван Павлович возглавил новый наркомат. Ничего удивительного в этом стремительном возвышении не было. Большой террор выкосил людей не только в армии, но и в промышленности. Некого было назначать на высокие посты.

Наркомом Иван Сергеев пробыл два года с небольшим. В марте 1941 года (накануне войны!) его сняли, послали преподавать в Академию Генерального штаба. Но это был стандартный прием перед арестом. 30 мая Сергеева посадили «как немецкого шпиона». Вместе с ним арестовали его заместителя Александра Константиновича Ходякова и нескольких руководителей наркомата рангом ниже.

За полгода до этого, в середине декабря 1940 года, посадили еще троих заместителей наркома боеприпасов — Василия Яковлевича Шибанова, Михаила Степановича Иняшкина и Николая Матвеевича Хренкова, «проводивших вредительскую работу в пользу Германии».

13 февраля 1942 года особое совещание при НКВД приговорило бывшего наркома Сергеева к высшей мере наказания. В тот же день его расстреляли...

Сталин бесконечно тасовал кадровую колоду. Видя, что у очередного назначенца ничего не получается, заменял его. Потом менял опять. Некоторые назначения оказались удачными, но большинство скороспелых выдвиженцев со своими обязанностями не справлялись.

В январе 1939 года были приняты постановления, которые обязывали наркоматы обороны, военно-морского флота и оборонной промышленности все свои предложения вносить обязательно в Комитет обороны. Постановлением ЦК и Совнаркома от 10 сентября 1939 года Комитет обороны обязывался «заседать ежедневно». Ворошилов заседал охотно. Этому он научился.

Георгий Константинович Жуков жаловался после войны, что ему так и не удалось заставить Ворошилова заняться организацией верховного командования и управления фронтами на случай войны: «Ворошилов был вообще противник каких бы то ни было планов войны, опасаясь того, что они могут стать известными разведке противника. И в этой нелепости его нельзя было переубедить».

Значимость того или иного учреждения зависела от влияния его руководителя. Когда опальный Ворошилов возглавил Комитет обороны, этот орган быстро стал терять свое значение. Впрочем, Климент Ефремович занимал этот высокий пост всего год. 21 марта 1941 года было создано бюро Совнаркома (Молотов, Вознесенский, Микоян, Булганин, Берия, Каганович, Андреев), которое взяло на себя многие военные вопросы.

Комитет обороны утратил свое значение. Его обязанности сузились — только принятие на вооружение новой техники. А 30 мая 1941 года Комитет обороны и вовсе был упразднен.

Вместо него появилась постоянная Комиссия по военным и военно-морским вопросам при Бюро Совнаркома в составе — Сталин (председатель), Вознесенский (заместитель председателя), Ворошилов, Жданов, Маленков.

Климента Ефремовича включили в комиссию (новый нарком обороны Тимошенко такой чести не удостоился), но его вес в принятии ключевых решений катастрофически уменьшился.

4 февраля 1941 года в Кремле отмечалось шестидесятилетие Ворошилова. Сталин несколько раз произносил тосты. Один из них звучал весьма неприятно для юбиляра.

— Старики, — говорил вождь, — должны понять, что если молодых не допускать до руководства, то это — гибель. Мы, большевики, тем и сильны, что смело идем на выдвижение молодых. Старики должны охотно уступать власть молодым.

Блокада Ленинграда

На следующий день после начала войны, 23 июня 1941 года, была образована Ставка Главного командования под председательством наркома обороны Тимошенко. Сталин включил в нее и Ворошилова. Но Климент Ефремович недолго пробыл в Москве.

10 июля Сталин разделил линию фронта на три сектора и образовал три главных командования — Северо-Западное, Западное и Юго-Западное. В этот же день, 10 июля, маршал Ворошилов был утвержден главнокомандующим войсками Северо-Западного направления. Членом военного совета утвердили Андрея Александровича Жданова, начальником штаба — генерал-майора Матвея Васильевича Захарова (будущего маршала и начальника Генерального штаба). В первых числах июля начальник Генерального штаба Жуков сделал Захарова своим заместителем по оперативному тылу. А буквально через два дня последовало новое назначение...

Штаб Северо-Западного направления сколотили на скорую руку — в основном из преподавателей Военной академии имени М.В. Фрунзе и Академии Генштаба. 11 июля штаб отправился по железной дороге в Ленинград.

Ворошилову предстояло координировать действия двух фронтов — Северо-Западного и Северного.

Причем один из двух фронтов находился в бедственном положении.

Войска Прибалтийского военного округа, преобразованного в Северо-Западный фронт, не выдержали удара немцев. Командующий фронтом Федор Исидорович Кузнецов докладывал о бедственном положении своих войск. Фактически фронт был разгромлен.

Военные историки невысоко оценивают полководческие способности генерала Кузнецова. У него был только опыт командования полком. Много лет он преподавал тактику в Военной академии имени М.В. Фрунзе. Начальником штаба фронта ему 30 июня прислали одаренного военачальника Николая Федоровича Ватутина, тогда еще генерал-лейтенанта, первого заместителя начальника Генштаба. Но и Ватутин ничего не мог сделать.

Почему же Северо-Западный фронт потерпел оглушительное поражение?

Историки отмечают, что разговоры о внезапности нападения 22 июня призваны были прекратить дискуссию о низких боевых качествах Красной армии, которая, имея численное превосходство над вермахтом в живой силе и технике, терпела одно поражение за другим.

На самом же деле привычные представления о том, что никто не готовился к войне, миф (см. Независимое военное обозрение. 2002. № 40).

18 июня 1941 года, получив приказ из штаба округа, командир 12-го механизированного корпуса (основной ударной силы округа) приказал привести личный состав и боевую технику в боевую готовность и выдвинуться к границе. К началу войны приказ был выполнен, войска заняли боевые позиции и организовали круговую оборону, наладили связь. Все находившиеся в командировках командиры были отозваны по месту службы. Войска получили запасы продовольствия, горючего, боеприпасов.

Штаб округа перебрался на командный пункт в лесу неподалеку от Паневежиса. К вечеру 21 июня соединения округа либо уже заняли новые позиции по плану прикрытия границы, либо подходили к своим позициям.

Другое дело: готовы ли были соединения и части к ведению войны?

В приказе генерала Кузнецова по войскам округа от 15 июня 1941 года говорилось о неспособности командиров «управлять своими подразделениями и частями»:

«Сбор по тревоге частей выполняется неправильно — выстраиваются целые полки на плацу и стоят на месте. Сбор происходит медленно, неорганизованно и без управления. Со сборной площадки полки вытягиваются по одной узкой дороге...

Командный состав ночью блуждает, не умеет управлять, бегает по полю боя вместо посыльных. Командир полка майор Гарипов лично сам искал более двух часов авангардный батальон. Никто из командиров подразделений боевой задачи от командира полка не получал, поэтому полк не был готов своевременно начать выполнение боевой задачи.

Особенно плохо организуется и ведется разведка. Оборона даже при наличии дотов и дзотов не отработана. Особенно плохо готовится ночная оборона...»

Командующий округом Кузнецов распорядился: установить проволочные заграждения, подготовить минные поля, «самолеты на аэродромах рассредоточить и замаскировать в лесах, кустарниках, не допуская построения в линию, но сохраняя при этом полную готовность к вылету. Парки танковых частей и артиллерии рассредоточить, разместить в лесах, тщательно замаскировать...»

Всем командирам дивизий округа было приказано подготовиться к «упорной обороне»: «Главное — уничтожить танки и пехоту противника, укрыть свои войска от авиации, танков и артиллерийского огня противника».

18 июня 1941 года Кузнецов подписал еще один приказ:

«К исходу 19 июня 1941 г. привести в полную боевую готовность всю противовоздушную оборону округа...

До 21 июня 1841 г. совместно с местной противовоздушной обороной организовать затемнение городов Рига, Каунас, Вильнюс, Двинск, Митава, Либава, Шяуляй...»

Затемнение в городах начальник Генерального штаба Жуков приказал отменить:

— Эти меры наносят ущерб промышленности, вызывают различные толки и нервируют общественность.

Остальные приказы остались в силе: прикрыть от пикирующих бомбардировщиков железнодорожные мосты, артиллерийские склады, штабы, наладить все средства связи, обратив особое внимание на радиосвязь с пограничниками, с зенитными войсками, авиацией и артиллерией...

Но ничто не помогло. Войска Северо-Западного фронта были наголову разгромлены в первые дни войны.

В первый день войны, 22 июня, в половине десятого утра генерал Кузнецов докладывал в Москву:

«128-я стрелковая дивизия большей частью окружена, точных сведений о ее состоянии нет...

184-я стрелковая дивизия еще не укомплектована нашим составом полностью (была укомплектована литовцами) и является абсолютно ненадежной...

17-я стрелковая дивизия в Свенцянах так же не укомплектована и ненадежна, так же оцениваю 181-ю стрелковую дивизию...

5-я танковая дивизия на восточном берегу реки Неман будет обеспечивать отход 128-й стрелковой дивизии и прикрывать тыл 11-й армии от литовцев...»

Донесение генерал-полковника Кузнецова опровергает расхожее преставление о том, что присоединение Прибалтики укрепило обороноспособность Советского Союза. В реальности прибалтов рассматривали как врагов, и на территории трех республик Красная армия чувствовала себя как на вражеской территории.

12-й механизированный корпус имел больше тысячи танков. Через неделю от него осталось тридцать пять машин.

Танки бросали в бой без поддержки артиллерии и авиации, без взаимодействия с пехотой. К середине июля фронт лишился бронетанковой техники.

В донесении начальника автобронетанкового управления Северо-Западного фронта от 2 июля говорилось:

«3-й механизированный корпус не существует. Остатки 12-го механизированного корпуса и остатки личного состава 3-го механизированного корпуса необходимо свести вместе, расположив их в районе города Луга для нового формирования».

Потери были настолько значительны, что в обороне образовалась огромная брешь, в которую хлынули немецкие танки.

На подступах к Ленинграду было два рубежа, на которых можно было организовать оборону: по реке Великой и по реке Луге (см. Скрытая правда войны: 1941 год. Неизвестные документы).

По реке Великой находились бывшие Псковский, Островский и Себежский укрепленные районы, которые были демонтированы в связи с переносом государственной границы на запад.

30 июня командующий Северо-Западным фронтом генерал-полковник Кузнецов приказал войскам отойти в укрепрайоны. Но именно в этот день Сталин отстранил Федора Кузнецова от командования фронтом.

Генералов не хватало, и через три недели он был назначен командовать Центральным фронтом. Опять не справился. Тогда Сталин предложил ему выбор: возглавить 51-ю отдельную армию в Крыму или Брянский фронт. Генерал-полковник Кузнецов предпочел армию. Тоже не получилось: армия была разгромлена и Перекоп не удержала. Тогда Кузнецова в 1942 году назначили начальником Высшей военной академии имени К.Е. Ворошилова, а в 1943-м потом послали командовать заштатным Южно-Уральским военным округом...

Смена командующего, пожалуй, только ухудшила ситуацию.

2 июля военный совет фронта приказал перейти в контрнаступление. Неожиданная смена планов привела к тому, что войска не сумели выполнить приказ. Штабы потеряли управление войсками. Немцы нанесли удар в стык между 8-й и 27-й советскими армиями, где, не оказалось никаких войск, и немецкие танкисты прорвались к реке Великой.

Уже 9 июля танкисты 4-й немецкой танковой группы генерал-полковника Эриха Гёпнера взяли Псков. Советские войска полностью оставили Прибалтику. 10 июля перешли в наступление и финские войска.

Вместо Кузнецова командующим Северо-Западным фронтом назначили генерал-майора Петра Петровича Собенникова, который и армией командовал всего три месяца (Военно-исторический журнал. 2001. № 6). Фронтом Собенников руководил с 4 июля до 23 августа. Ситуацию он не исправил, был назначен командовать армией, а потом и вовсе освобожден от должности.

В октябре против него возбудили уголовное дело и приговорили к пяти годам. Президиум Верховного Совета его помиловал и послал на фронт, лишив наград и генеральского звания. Он воевал в роли заместителя командующего армией и вернул себе генеральское звание.

Вместо Собенникова Северо-Западный фронт 23 августа 1941 года возглавил генерал-лейтенант Павел Алексеевич Курочкин, который окончил две академии. Он командовал фронтом значительно успешнее...

Северным фронтом (преобразован из Ленинградского военного округа) командовал молодой генерал-лейтенант Маркиан Михайлович Попов, который был хорошим штабистом и пользовался уважением в войсках. Веселый и доброжелательный по натуре, он был спокоен и деловит, подчиненных не дергал, к офицерам относился уважительно. В войсках его любили.

По планам Генштаба Ленинград предстояло оборонять от врага с севера, от финнов, поэтому главные силы Ленинградского военного округа были сосредоточены на Карельском перешейке. Возможность появления врага с юга просто не учитывалась. От государственной границы до Ленинграда было семьсот пятьдесят километров. Никто не предполагал, что немцы так легко преодолеют это расстояние.

Немцы наступали столь стремительно, что командование фронта зачастую не понимало истинного положения дел. Немцы наносили удар раньше, чем войска фронта успевали подготовиться к обороне.

И июля начальник разведывательного отдела штаба фронта комбриг Петр Петрович Евстигнеев, совершенно растерянный, жаловался командующему военно-воздушными силами Северо-Западного направления генерал-майору Александру Александровичу Новикову:

— Командующий требует точные сведения о противнике. А где их взять в такой обстановке? Разведка ничего толком сообщить не может, и пленных нет. Замечены какие-то танки, но откуда там танки и чьи они?..

Немецкие танки совершили стопятидесятикилометровый марш по бездорожью, через леса, считавшиеся непроходимыми, и появились совсем рядом с Ленинградом, у реки Луги, где их не ждали.

14 июля 1941 года главком Ворошилов подписал приказ, в котором говорилось:

«Над городом Ленина — колыбелью Пролетарской революции — нависла прямая опасность вторжения врага...

Войска Северо-Западного фронта, не всегда давая должный отпор противнику, часто оставляют свои позиции, даже не вступая в решительное сражение, чем еще больше поощряют обнаглевшего врага.

Отдельные паникеры и трусы не только самовольно покидают боевой фронт, но и сеют панику среди честных и стойких бойцов. Командиры и политработники в ряде случаев не только не пресекают паники, не организуют и не ведут свои части в бой, но и своим позорным поведением иногда еще больше усиливают дезорганизацию и панику на линии фронта...

Мною даны указания — произвести строжайшее расследование всех преступных случаев самовольного оставления фронта отдельными частями, командирами и бойцами и всех виновных, невзирая на ранги и старые заслуги, предать суду Полевых Военных Трибуналов с применением самого сурового наказания, вплоть до расстрела...

Приказываю:

1. Командирам корпусов, дивизий и полков навести воинский порядок в частях на фронте и в тылу, положить конец безволию, нерешительности и медлительности в действиях.

Не останавливаться перед крайними мерами, уничтожать трусов и паникеров на месте, если они тем или иным способом будут срывать боевую дисциплину и порядок на фронте.

2. Не отступать ни шагу назад без приказа старшего командования...

За наши боевые успехи!

За Социалистическую Родину, за нашу честь, за свободу!

За Великого Сталина!»

Но все угрозы и призывы маршала Ворошилова не могли изменить соотношение сил на фронтах. Только 19 июля советским войскам удалось остановить наступление немцев на рубеже реки Луги. Попытка немцев С ходу взять Ленинград не удалась. Наступило временное затишье.

21 июля Гитлер побывал в штабе группы армий «Север». Он потребовал покончить с Ленинградом, уверенный, что падение города приведет к полному краху большевизма.

Ставка приказала подготовить контрнаступление силами Северо-Западного и Северного фронтов. Начало операции наметили на 12 августа.

Но 4 августа Гитлер сказал своим генералам, что Ленинград важнее всего, важнее Москвы. 8 августа началось новое немецкое наступление. Сначала на красногвардейском направлении, а через день — одновременно на новгородском и лужском направлениях. Немецкие танки и мотопехота обрушились на советские войска и сильно продвинулись вперед.

Ставка возложила ответственность за происшедшее на командование Ленинградского фронта. Многие командиры отступивших частей пошли под суд.

15 августа Гитлер приказал группе армий «Центр» прекратить наступление на Москву и один танковый корпус передать группе армий «Север». Это, возможно, спасло Москву, но ухудшило положение защитников Ленинграда.

16 августа немецкие войска с боями вошли в Новгород, Нарву и Кингисепп. Подошли к Гатчине. Город Кингисепп наши войска отбили и вновь потеряли.

20 августа немцы вышли к Октябрьской железной дороге. Фактически Ленинград уже был отрезан от страны.

22 августа 1941 года Сталин вместе с Молотовым и Микояном спустились в переговорный пункт и по телеграфу долго разговаривали с Ленинградом (см. Военно-исторический журнал. 2002. № 1). К аппарату вызвали всех, кто отвечал за оборону города, — Ворошилова, Жданова, командующего фронтом генерала Попова и Алексея Александровича Кузнецова, второго секретаря горкома и члена военного совета фронта.

У Сталина накопилось много претензий к ленинградцам:

«1. Вы создали военный совет обороны Ленинграда. Вы должны понимать, что военный совет может создать только правительство или по его поручению Ставка. Мы просим вас в другой раз не допускать такого нарушения.

2. В военный совет обороны Ленинграда не вошли ни Ворошилов, ни Жданов. Это неправильно и даже вредно политически. Рабочие поймут это дело так, что Жданов и Ворошилов не верят в оборону Ленинграда, умыли руки и поручили оборону другим, ниже стоящим, это дело надо исправить.

3. В своем приказе о создании военного совета обороны вы предлагаете выборность батальонных командиров. Это неправильно организационно и вредно политически. Это тоже надо выправить.

4. По вашему приказу о создании совета обороны выходит, что оборона Ленинграда ограничивается созданием рабочих батальонов, вооруженных более или менее слабо, без специальной артиллерийской обороны. Такую оборону нельзя признать удовлетворительной... Нужно занять все возвышенности в районе Пулково и в других районах и установить там серьезную артиллерийскую оборону... Возможно, что в вашем плане обороны, если таковой имеется, у вас артиллерийская оборона учтена. Но правительству и Ставке об этом ничего не известно.

Мы требуем, чтобы Ворошилов и Жданов, безусловно, сообщали нам о своих планах операций. Они этого не делают, к сожалению. Они стали на путь непонятной нам самостийности и допускают ошибки, которые отражаются на качестве обороны Ленинграда».

Недовольство Сталина было продиктовано тем, что немецкие войска уже окружили Ленинград. Вина в этом бывшего наркома обороны была велика. Но он смело мог бы разделить ее с самим Сталиным... Поэтому о главных причинах отступления и неудач Красной армии разговора не было. Претензии вождя к бывшему другу и наркому носили в общем мелочный характер.

Выборность командиров в батальонах народного ополчения была, с военной точки зрения, нелепостью. Но бросать в бой ополчение — то есть людей немолодых, непригодных по состоянию здоровья к военной службе и не имеющих военной подготовки (а часто и оружия) — было не только нелепо, но и вообще преступно. Однако же именно Сталин распорядился о формировании частей народного ополчения, потому что кадровая армия была частично разгромлена, частично взята в плен... Ополченцы несли страшные потери.

По записи телеграфных переговоров видно, что даже в те критические дни Ворошилов и Жданов боялись Сталина больше, чем немцев. Два члена политбюро пытались объясниться, каялись, оправдывались и просили прощения.

Сталин продолжал разговор в столь же жестком стиле:

«Вы не дети и знаете хорошо, что в прощении не нуждаетесь. Ссылка ваша на перегруженность смешна. Мы не менее вас перегружены. Вы просто неорганизованные люди и не чувствуете ответственности за свои действия, ввиду чего и действуете, как на изолированном острове, ни с кем не считаясь...»

После телеграфных переговоров Сталин подвел итог:

«Немедленно отмените выборное начало батальонных командиров, ибо оно может погубить всю армию. Выборный командир безвластен, ибо в случае нажима на избирателей его мигом переизберут. Нам нужны, как известно, полновластные командиры. Стоит вам ввести выборное начало в рабочих батальонах, оно сразу распространится на всю армию, как зараза...»

Ворошилов в Ленинграде делал то, что привык делать в Гражданскую войну. Он был и остался командиром партизанского отряда. Сталин по политическим соображениям вознес его на вершину военной власти. Но Сталин же, потеряв к нему доверие и интерес, теперь не упускал случая публично унизить своего бывшего фаворита.

23 августа Северный фронт разделили на собственно Ленинградский, который должен был оборонять город, и на Карельский, довольно успешно противостоявший слабым и неактивным финским войскам.

28 августа 1941 года Сталин и Шапошников обрушились на генерал-лейтенанта Попова, который возглавил Ленинградский фронт. Генерал Попов нравился Сталину, но оказался в тяжелейшем положении: его войска отступали, не в силах выдержать удары превосходящих сил противника. Попов был талантливым и умным военачальником, но ему не повезло. Он возглавил фронт в тот момент, когда успех был невозможен.

Попов сообщал в Ставку о катастрофическом положении, требовал помощи, но в ответ слышал только приказ держаться:

«Ваши сегодняшние представления напоминают шантаж. Вас запугивают командующие армиями, а вы, в свою очередь, решили, видимо, запугивать Ставку всякими ужасами насчет прорывов, обострения положения и прочее.

Конечно, если вы будете только статистом, передающим жалобы армий, вам придется тогда через несколько дней сдавать Ленинград, но Ставка существует не для того, чтоб потакать шантажистским требованиям и предположениям.

Ставка разрешает вам отвести части с линии Выборга, но Ставка вместе с тем приказывает вам, чтобы части ни в коем случае не покидали подготовленного рубежа по линии Маннергейма. Ставка запрещает вам оголять Лужскую губу и отдавать ее противнику. Если даже придется 8-й армии чуточку отступить, то она все же во что бы то ни стало должна прикрыть Лужскую губу вместе с полуостровом.

Ставка требует, чтобы вы, наконец, перестали быть статистом и специалистом по отступлению и вошли в подобающую Вам роль командующего, вдохновляющего армии и поднимающего дух войск».

Чем же занималось в тот момент ленинградское руководство? Как оно готовилось к обороне города?

29 августа находившиеся в городе Молотов, Маленков, Жданов и Косыгин (будущий глава правительства, а тогда уполномоченный ГКО) отправили Сталину телеграмму:

«Сообщаем, что нами принято решение о немедленном выселении из пригородов Ленинграда немецкого и финского населения в количестве 96 тысяч человек.

Предлагаем выселение произвести в Казахстан — 15 000 человек, в Красноярский край — 24 000 человек, в Новосибирскую область — 24 000, Алтайский край — 12 000 и Омскую область — 21 000 человек. Организацию переселения возложить на НКВД. Просим утвердить это предложение».

30 августа 1941 года немецкие войска захватили станцию Мга и перерезали железнодорожную линию, которая соединяла город со страной. Началась блокада Ленинграда.

«Зловещее кольцо горящих вокруг Ленинграда населенных пунктов неуклонно приближалось к его окраинам, — вспоминал полковник-инженер в отставке Евгений Григорьевич Ледин, удостоенный Сталинской премии за создание взрывчатых веществ (см. Военно-исторический архив. 1999. № 7). — Многочисленные беженцы, покинув сгоревшие жилища, скапливались во дворах со своим убогим скарбом и пригнанным скотом, увеличивая число будущих жертв голодной блокады.

Вскоре немцы вышли к границам города и заняли Стрельну. Это произошло так внезапно, что пассажиры, выходя из городского трамвая, попадали к ним в плен...

Особенно интенсивными были ночные бомбардировки города, при которых сотни летящих строем самолетов, аэростаты ограждения, освещенные пожарами, и перекрещивающиеся лучи прожекторов были хорошо видны на фоне ночного неба. Это зрелище сопровождалось громким пульсирующим гулом самолетных винтов, истошным воем падающих бомб, громовыми ударами их взрывов и частым грохотом зенитных орудий».

Немецкая артиллерия получила возможность обстреливать весь город. Распространились слухи о том, что город будет сдан. Ленинградцев эвакуировали из города.

Прежде всего в тыл вывозили — в соответствии с постановлением ЦК — квалифицированных рабочих и инженеров, молодежь, пригодную к воинской службе, и ответственных работников, прежде всего партийных (см. Отечественная история, 2000. № 3).

Не отпускали врачей, рабочих оборонной промышленности, электростанций, важнейших объектов городского хозяйства.

Вывозили детей. Но уже с начала июля немцы начали бомбить станции, через которые шли эшелоны с эвакуируемыми.

Из-за глупости городского начальства, которое, впрочем, просто ничего не знало о ситуации на фронтах, до 21 июля детей эвакуировали в те районы Ленинградской области, рядом с которыми уже находились немцы. Когда это стало ясно, матери бросились за детьми и вернулись с ними в Ленинград. Эвакуироваться во второй раз они отказывались. Одни боялись, что в пути разбомбят эшелоны. Другие считали, что немцы не дойдут до Ленинграда. Третьи не верили, что на новом месте смогут обосноваться, что им помогут.

Власти рассылали по городу агитаторов, но им не верили. Пошли разговоры о насильственной эвакуации, ю лишении продовольственных карточек тех, кто не поедет. Это только усилило возмущение. И лишь в середине августа ленинградцы осознали, что надо бежать. Разрешали взять с собой имущество из расчета пятьдесят килограммов на каждого члена семьи. По карточкам выдавали хлеба на десять дней. Работающим платили выходное пособие, пенсионерам — пенсию. Путь в эвакуацию оказался тяжелым. В поездах не хватало воды, еды, не было вентиляции. Эвакуируемые страдали желудочными заболеваниями, потому что ели испорченную пищу.

Некоторые ленинградцы не захотели уезжать. Например, известный писатель Леонид Пантелеев (настоящее имя Алексей Иванович Еремеев), который вместе с Григорием Белых написал знаменитую «Республику ШКИД».

Пантелеев умер летом 1987 года, оставив жизнеописание, которое разрешил напечатать через три года после своей смерти. Он был искренне, глубоко верующим и очень порядочным человеком, ни в каких пакостях не участвовал.

«В сентябре 1941 года, за несколько дней до того, как вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады, — вспоминал Пантелеев, — меня, больного, забракованного двумя комиссиями райвоенкомата (вместе с тысячами других ленинградцев) вызвали — через дворничиху — повесткой в городской паспортный стол, зачеркнули в паспорте прописку, внесли туда 39-ю статью (то есть дали «минус») и предложили (как и тысячам других ленинградцев) в течение двух с половиной часов явиться с вещами на Финляндский вокзал. Это был последний или предпоследний поезд, уходивший в места, которые через несколько дней стали называться Большой землей».

Выглядела эта процедура так:

«Лестницы и коридоры забиты народом. И женщины, и мужчины. Больше, пожалуй, мужчин. Молодые, старые. Рабочие, интеллигенты.

Иду со своей повесткой и вижу, что такие повесточки у многих...

Попадаем в просторное помещение, чуть ли не зало. Десять-двенадцать столиков, за каждым сидит человек в милицейской форме.

На столиках карточки с буквами алфавита: А, Б, В, Г... Разыскиваю свою П, подхожу.

— Ваш паспорт.

— Пожалуйста.

Берет паспорт, уходит, через две минуты возвращается.

— Возьмите.

И протягивает обратно паспорт. В паспорт вложена какая-то бумажка, узкая ленточка. Раскрываю на этой закладке книжку паспорта и — прежде всего — вижу, что штамп моей прописки перечеркнут крест-накрест по диагонали черной тушью.

— Что это значит?

— Тут все сказано. Прочтите.

Читаю:

«Такому-то явиться с вещами сегодня, такого-то сентября к 14.00 на Финляндский вокзал к милиционеру Мельникову».

Взглянул на часы: без четверти двенадцать.

— К кому я могу обратиться за разъяснением? Где могу обжаловать это нелепое предписание?

— Обжалованию не подлежит. Постановление Совета фронта. Следующий!»

Пантелеев не уехал: «Десять месяцев жил с волчьим паспортом, без карточек. Меня ловили, хватали, сажали, грозили расстрелом...»

Перед войной в городе жило больше трех миллионов человек. К ним добавились беженцы из оккупированных районов страны. Эвакуация по железной дороге продолжалась до 27 августа 1941 года. За два месяца вывезли восемьсот тысяч человек, среди них было четыреста тысяч детей, но сто семьдесят пять тысяч из них вернулись в город.

Оставшиеся были обречены голодать.

5 сентября Маркиан Михайлович Попов перестал быть командующим фронтом. Он командовал различными армиями. Во время Курской битвы получил под командование Брянский фронт. С октября 1943-го по апрель 1944-го генерал армии Попов командовал 2-м Прибалтийским фронтом. Сталин пришел к выводу, что проведенные им операции результата не дали, Попова обвинил в зазнайстве и неспособности извлечь уроки из собственных ошибок (Военно-исторический журнал. 2001. № 6).

Говорят, что Сталин связывал с ним большие надежды, но генерал злоупотреблял горячительными напитками. Маркиана Михайловича понизили в звании до генерал-полковника и назначили начальником штаба Ленинградского фронта. В 1953-м Попов вновь получил погоны генерала армии...

Северо-Западное направление ликвидировали. Ворошилов возглавил Ленинградский фронт. Теперь маршал лично отвечал за оборону города — вместе с хозяином Ленинграда Андреем Александровичем Ждановым.

Как раз накануне войны Жданов уехал отдыхать.

10 июня 1941 года политбюро рассмотрело вопрос об отпуске хозяина города. Просто так большевикам отдыхать не полагалось — только в силу требований медицины. Как водится, была представлена записка начальника лечебного управления Кремля о необходимости отправить Жданова на месяц в Сочи в связи с болезненным состоянием и «общим крайним переутомлением».

Сталин расщедрился и распорядился предоставить отпуск на полтора месяца.

После начала войны Жданов — с некоторым опозданием — вернулся в свой город. Но в решающие дни обороны Андрей Александрович, питавший пристрастие к горячительным напиткам, вышел из строя.

Сын Георгия Максимилиановича Маленкова утверждает, со слов отца, что тот осенью 1941 года прилетел в осажденный Ленинград и застал Жданова «в роскошном бункере опустившегося, небритого, пьяного. Дал Жданову три часа, чтобы тот привел себя в божеский вид, и повел его на митинг, который по предложению отца был созван на знаменитом Кировском заводе».

Историки, правда, утверждают, что в документах нет следов поездки Маленкова в Ленинград.

Но сын второго секретаря Ленинградского горкома Алексея Александровича Кузнецова Валерий рассказывал мне, что в начале войны у Жданова действительно был нервный срыв. Он не мог работать, ему нельзя было появляться на людях. Кузнецов вынужден был изолировать Жданова в его резиденции и взять на себя руководство осажденным городом.

В отличие от других членов политбюро, которые прошли Гражданскую войну или суровые послевоенные годы, Жданов сделал карьеру в идеологической сфере. К серьезным испытаниям он не был готов. Члены политбюро, потом и кровью пробившиеся наверх, не любили Жданова, которому, как им казалось, слишком легко далось восхождение по партийной лестнице.

Андрей Александрович был незаменим в компании. Он любил петь песню: «Есть на Волге утес», часто исполнял ее на вечеринках у Сталина, с успехом рассказывал анекдоты. А когда собирались семьями, присаживался к роялю и наигрывал вальсы, а все танцевали. На ужинах, которые устраивал Сталин, он сажал рядом с собой Жданова и назначал его тамадой. Правда, всякий раз говорил ему, когда и за кого пить, а иногда и буквально диктовал текст тоста.

«Он неплохо играл на гармони и на рояле, — пишет Хрущев. — Мне это понравилось. Каганович же о нем отзывался презрительно: «Гармонист»... Каганович часто ехидно говорил:

— Здесь и не требуется большого умения работать, надо иметь хорошо подвешенный язык, уметь хорошо рассказывать анекдоты, петь частушки, и можно жить на свете.

Признаться, когда я пригляделся к Жданову поближе, в рабочей обстановке, стал соглашаться с Кагановичем. Действительно, когда мы бывали у Сталина (в это время Сталин уже стал пить и спаивать других, Жданов страдал такой же слабостью), то, бывало, он бренчит на рояле и поет, а Сталин ему подпевает. Эти песенки можно было петь только у Сталина, потому что нигде в другом месте повторить их было нельзя. Их могли лишь крючники в кабаках петь, а больше никто...»

6 сентября немецкие самолеты впервые бомбили Ленинград.

8 сентября бомбардировка была особенно тяжелой. Первая же волна бомбардировщиков подожгла Бадаевские продовольственные склады. Бомбили и район Смольного, где шло заседание военного совета фронта. Губительные для населения последствия пожара на Бадаевских складах еще не были оценены. На военном совете говорили о том, что немецкие войска захватили Шлиссельбург, вышли к Ладожскому озеру и замкнули вокруг Ленинграда кольцо. Таким образом город оказался в блокаде.

9 сентября начался штурм Ленинграда. Немцы взяли Красное Село, Пушкин и Новый Петергоф.

Ворошилов то и дело выскакивал из штаба и мчался на передовую, чтобы посмотреть, как идут бои. Он распекал своих подчиненных. Офицеры оправдывались: в их распоряжении одни необученные ополченцы, нет ни кадровых частей, ни танков и артиллерии.

Ворошилов злился:

— А мы в Гражданскую хорошо были обучены? И ничего — били разную белую сволочь.

В недостатке храбрости его бы никто не упрекнул. Маршал наблюдал за боем, не обращая внимания на огонь немецкой артиллерии и минометов. Начальник охраны пытался увести его в укрытие. Ворошилов зло отвечал:

— Если ты боишься, то можешь прятаться. Я не держу тебя.

Но личной храбростью перечисление военных достоинств Ворошилова и исчерпывалось. Командовать фронтом ему было не под силу — не хватало ни военного образования, ни организаторских способностей. Мало того что маршал не понимал, как надо воевать. Он еще смертельно боялся самостоятельно принимать решения. Подчиненные не могли добиться от него внятного ответа. Все его время уходило на бесконечные обсуждения.

«У Климента Ефремовича была слабость к совещаниям, — вспоминал генерал Новиков. — На совещания к маршалу, как правило, собирались все сколько-нибудь ответственные руководители. В большинстве случаев присутствие многих из нас вовсе и не требовалось, так как часто обсуждались дела, не имевшие даже отдаленного касательства к нашим ведомствам. Люди надолго отрывались от исполнения своих непосредственных обязанностей и нервничали. А время было такое, что мы дорожили каждый минутой.

Сидишь, бывало, в переполненном кабинете главкома и не столько слушаешь выступающих, сколько поглядываешь на дверь и ловишь удобный момент, чтобы на минуту выскочить в приемную, быстро позвонить в штаб, узнать последние новости и отдать необходимые распоряжения».

9 сентября 1941 года Сталин, Молотов, Маленков и Берия телеграфировали в Ленинград Ворошилову и Жданову:

«Нас возмущает ваше поведение, выражающееся в том, что вы сообщаете нам только лишь о потере нами той или иной местности, но обычно ни слова не сообщаете о том, какие же вами приняты меры для того, чтобы перестать, наконец, терять города и станции.

Так же безобразно вы сообщили о потере Шлиссельбурга. Будет ли конец потерям? Может быть, вы уже предрешили сдать Ленинград? Куда девались танки КВ, где вы их расставили и почему нет никакого улучшения на фронте, несмотря на такое обилие танков КВ у вас? Ведь ни один фронт не имеет и половинной доли того количества КВ, какое имеется у вас на фронте. Чем занята ваша авиация, почему она не поддерживает действия наших войск на поле?

Подошла ли к вам помощь дивизий Кулика — как вы используете эту помощь? Можно ли надеяться на какое-либо улучшение на фронте или помощь Кулика тоже будет сведена к нулю, как сведена к нулю колоссальная помощь танками КВ?

Мы требуем от вас, чтобы вы в день два-три раза информировали нас о положении на фронте и о принимаемых мерах».

Когда читаешь такие телеграммы, создается впечатление, что Сталин был прав, подгоняя своих подручных, — без него они бы пропали. Но ведь это он выдвинул и воспитал таких людей, которые не были способны ни на инициативу, ни на самостоятельность — за то и другое вождь мог сурово наказать...

Ворошилов командовал Ленинградским фронтом всего неделю. Правда, именно в эту неделю немцы окончательно блокировали Ленинград. Сталин прислал в город комиссию во главе с Молотовым, вдогонку которому телеграфировал:

«Если так будет продолжаться, боюсь, что Ленинград будет сдан идиотски глупо, а все ленинградские дивизии рискуют попасть в плен. Что делают Попов и Ворошилов?.. Что за человек Попов? Чем, собственно, занят Ворошилов и в чем выражается его помощь Ленинграду?»

Молотов, чувствуя настроение вождя, официально доложил Сталину, что маршала Ворошилова нельзя оставлять в роли командующего фронтом.

11 сентября в Москву вызвали командующего армиями Резервного фронта генерала армии Георгия Константиновича Жукова. Вечером он был в Кремле. Начальник 1-го отдела НКВД (охрана руководителей партии и государства) комиссар госбезопасности 3-го ранга Николай Сидорович Власик отвел генерала на кремлевскую квартиру Сталина, где вождь ужинал с членами политбюро. В этот вечер Сталин сменил командование тремя фронтами. Главкомом Юго-Западного направления вместо Буденного назначил Тимошенко, который присутствовал на ужине. Вместо Тимошенко Западный фронт возглавил генерал-лейтенант Иван Степанович Конев. Его к Сталину не вызвали.

И наконец, вождь обратился к Жукову:

— Езжайте под Ленинград. Город в почти безнадежном положении. Немцы, взяв Ленинград и соединившись с финнами, могут ударить в обход с северо-востока на Москву, и тогда обстановка осложнится еще больше.

Сталин не верил, что город удастся удержать, и обреченно добавил:

— Видимо, пройдет еще несколько дней, и Ленинград придется считать потерянным.

11 сентября в начале восьмого вечера Сталин и начальник Генштаба Шапошников подписали приказ:

«1. Освободить Маршала Советского Союза тов. Ворошилова от обязанностей Главнокомандующего Ленинградским фронтом.

2. Назначить командующим Ленинградским фронтом генерала армии тов. Жукова с освобождением его от обязанностей командующего Резервным фронтом.

3. Тов. Ворошилову сдать дела фронта, а тов. Жукову принять в течение 24 часов с часа прибытия в Ленинград т. Жукова.

Генерал-лейтенанта Хозина назначить начальником штаба Ленинградского фронта».

Жуков вылетел в Ленинград, взяв с собой двух человек, которых хорошо знал: генерал-лейтенанта Михаила Степановича Хозина и генерал-майора Ивана Ивановича Федюнинского.

О приезде Жукова и его генералов ленинградцев не предупредили, и на аэродроме не нашлось ни одной машины. Прибывших генералов подвез командующий военно-воздушными силами Ленинградского фронта генерал Новиков.

Жукова не хотели впускать в Смольный, потому что у москвичей не было пропуска. Пятнадцать минут они ждали, пока их не провели прямо на заседание военного совета фронта, которое проводил Ворошилов.

Жуков вступил в командование фронтом.

13 сентября Ворошилов получил телеграмму:

Климент Ефремович покинул город. Уверенности в том, что город удастся удержать, ни у кого не было. Еще вечером 11 сентября военный совет Ленинградского фронта решил подготовить важнейшие предприятия и мосты к уничтожению. В Москве Сталин сказал наркому военно-морского флота Николаю Герасимовичу Кузнецову:

— Придется нам Ленинград оставить. Обеспечьте минирование всех кораблей Балтийского флота. Ни один боевой корабль не должен попасть в руки противника!

Первый заместитель наркома внутренних дел комиссар госбезопасности 3-го ранга Всеволод Николаевич Меркулов прилетел в Ленинград, чтобы передать военному совету фронта указание Ставки о минировании кораблей Балтийского флота и торговых судов. Директива была подписана Сталиным, Шапошниковым и Кузнецовым.

Ввиду особой секретности и важности этого дела Меркулов вызвал к себе командующего Балтийским флотом вице-адмирала Владимира Филипповича Трибуца и лично отдал ему приказ минировать флот.

Трибуц в 1917 году окончил военно-фельдшерскую школу в Кронштадте и начинал фельдшером в военно-морском госпитале. Но медицинская карьера его не прельстила, поэтому в 1922 году он поступил в Военно-морское училище имени М.В. Фрунзе и честно проучился четыре года. Он начинал командиром башни на линкоре «Парижская коммуна», а в 1935 году уже получил под командование эсминец. Трибуц стал командовать Балтийским флотом в апреле 1939 года и в первые недели войны сумел эвакуировать флот из Таллина, где была главная база флота, в Кронштадт.

В соответствии с указаниями Москвы Трибуц издал особо секретный приказ, требуя от всех командиров соединений подготовить свои корабли к уничтожению.

6 сентября 1941 года был подписан особо секретный «План мероприятий на случай отхода из Ленинграда по кораблям и судам». В нем говорилось: «В случае вынужденного отхода из Ленинграда все корабли военного флота, торговые, промышленные и технические суда подлежат уничтожению... Ответственность и общее руководство за уничтожение и потопление кораблей флота и разрушение судов и кораблей на судостроительных заводах несет командующий Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмирал Трибуц...» План подписал заместитель наркома военно-морского флота адмирал Исаков.

Был составлен список кораблей, подлежащих уничтожению. Для моряков это был страшный приказ, но он был исполнен. Флот заминировали, экипажи жили на заминированных кораблях.

20 сентября 1941 года начальник 3-го (особого) отдела балтийского флота дивизионный комиссар Лебедев доложил командующему фронтом генералу армии Жукову, что подготовка спецоперации проходит неорганизованно и что офицеры флота относятся к ней отрицательно. Офицеры говорят, что Ленинград готовят к сдаче. Особист перечислил имена.

Жуков написал на донесении:

«т. Исакову

1. Срочно расследовать, арестовать провокаторов.

2. Доложите, почему такая ответственная работа проходит преступно плохо».

В октябре и ноябре 1941 года в Ленинград приезжали сотрудники НКВД, которые проверяли, как выполнена директива Ставки. Адмирала Трибуца вызвали в ленинградское управление НКВД, где он подробно изложил весь план уничтожения флота на случай, если город будет сдан немцам.

Через год Трибуца обвинят в паникерстве: раз приказал минировать корабли, значит, не верил, что город удастся защитить. Нарком Кузнецов пошел к Сталину, чтобы напомнить: адмирал Трибуц выполнял личное распоряжение Верховного главнокомандующего.

Немцы продолжали наступать.

Командующий фронтом Жуков 17 сентября 1941 года подписал приказ, в котором говорилось:

«1. Учитывая особо важное значение в обороне южной части Ленинграда рубежа: Лигово, Кискино, Верх. Койрово, Пулковских высот, района Московская Славянка, Шушары, Колпино, Военный совет Ленинградского фронта приказывает объявить всему командному, политическому и рядовому составу, обороняющему указанный рубеж, что за оставление без письменного приказа Военного совета фронта и армии указанного рубежа все командиры, политработники и бойцы подлежат немедленному расстрелу.

2. Настоящий приказ командному и политическому составу объявить под расписку. Рядовому составу широко разъяснить...»

Жуков действовал более умело, чем Ворошилов, и оборона стала более активной. Поэтому Жуков считается спасителем Ленинграда. Ситуация в те дни казалась критической: боялись, что немецкие танки вот-вот ворвутся в город, хотя в реальности таких сил у немецкого командования уже не было.

Гитлер передумал и приказал сконцентрироваться для наступления на Москву и не отвлекаться на обреченный, как ему казалось, Ленинград. Гитлер распорядился город не штурмовать, а окружить, население «выморить голодом», а потом «сровнять Ленинград с землей».

Город сохранили, но в блокаду, по официальным данным, погибло шестьсот тридцать тысяч человек.

До сих пор неизвестно, сколько именно продовольствия хранилось на сгоревших Бадаевских складах. Но и сохранись эти склады, они бы не спасли людей от голода. Ленинград, как и‘любой крупный город, нуждался в постоянных поставках продовольствия (см. Независимая газета. 2001. 5 сентября).

Голод наступил очень быстро. Начались кражи продовольствия. За кражу расстреливали, но это не помогало. Были налеты на булочные, у людей вырывали из рук хлеб или карточки. Иногда убивали из-за карточек.

В документах фигурируют и попытки украсть пирожные, которые по карточкам не выдавались, следовательно, предназначались для высшего начальства. Руководство города — если судить по документам — снабжалось по обычным нормам. Но не было ни одного случая смерти от голода работников партийного аппарата — надо понимать, их как-то подкармливали.

В октябре 1941 года в Чистополь приехала эвакуированная из Ленинграда Анна Андреевна Ахматова. Встретившая ее там писательница Лидия Чуковская спросила:

— Боятся в Ленинграде немцев? Может так быть, что они ворвутся в город?

Анна Андреевна ответила:

— Что вы, Лидия Корнеевна, какие немцы? О немцах никто и не думает. В городе голод, уже едят собак и кошек. Там будет мор, город вымрет. Никому не до немцев.

«Ленинград не был сдан просто потому, что был окружен, — уже просто оставить его было нельзя — нужно было пробиваться, — записывал в дневнике Александр Трифонович Твардовский. — Трудно сказать, оправдывались ли жертвы Ленинграда удержанием города осажденного — с огромным населением, обреченным на смерть от голода и обстрелов».

Жуков недолго пробыл в Ленинграде. Убедившись в том, что немцы отказались от плана штурмом взять Питер, Сталин отозвал генерала оборонять Москву.

На Ленинградском фронте командующие вообще быстро менялись. Маркиан Попов командовал‘фронтом две недели, Ворошилов — неделю, Жуков — меньше месяца.

Вечером 6 октября Георгий Константинович уже попрощался со своими ленинградскими подчиненными. На следующий день на Комендантском аэродроме его провожал только командующий авиацией фронта генерал Новиков. Погода была пасмурной, но летчиков это только радовало.

— Это даже к лучшему, — сказал Новиков Жукову, — немцы не любят такую погоду. А видимость для полета на небольшой высоте достаточная. Для прикрытия выделены надежные летчики-истребители и сильное сопровождение.

Жуков сделал генерал-майора Федюнинского заместителем командующего Ленинградским фронтом, а уезжая — командующим.

Командир полка Иван Иванович Федюнинский отличился на Халхин-Голе и получил Звезду Героя. В начале войны полковник успешно командовал дивизией и корпусом на Юго-Западном фронте. То есть всего за два года Федюнинский прошел путь от комполка до комфронта.

Вероятно, это было слишком быстрое возвышение. Иван Иванович сам это почувствовал. Прокомандовав две недели, попросил освободить его от высокой должности. Его назначили командующим 54-й армией вместо генерала Хозина, который возглавил Ленинградский фронт.

Генерал-лейтенант Михаил Степанович Хозин окончил школу прапорщиков в 1916 году. Перед войной он был начальником Военной академии имени М.В. Фрунзе. Жуков сделал его своим заместителем в Генеральном штабе, потом взял с собой на Резервный фронт и, наконец, назначил начальником штаба Ленинградского фронта. Хозин командовал фронтом с 27 октября 1941-го по 9 июня 1942-го. От него требовали прорвать блокаду, но сил для этого не было. Хозина освободили от должности...

Главный партизан

Ворошилов вернулся в Москву. Работы для него не нашлось. 7 ноября 1941 года маршал Ворошилов принимал парад в Куйбышеве, куда эвакуировали основные министерства и иностранные посольства.

Потом Ворошилов получил указание заняться формированием новых дивизий. Маршалу предложили возглавить Волховский фронт, но он честно отказался, сказав, что «не хочет проваливаться на этом деле». Сталин уцепился за эту фразу.

Он сделал Ворошилова ответственным за блокаду Ленинграда. Сталин умел находить виновных в собственных ошибках.

Ворошилову было посвящено разгромное решение политбюро от 1 апреля 1942 года, с которым ознакомили партийно-государственный аппарат:

«О работе Ворошилова К.Е.

1. Война с Финляндией в 1939—1940 гг. вскрыла большое неблагополучие и отсталость в руководстве наркомата обороны. В ходе этой войны выяснилась неподготовленность НКО к обеспечению успешного развития военных операций. В Красной Армии отсутствовали минометы и автоматы, не было правильного учета самолетов и танков, не оказалось нужной зимней одежды для войск, войска не имели продовольственных концентратов.

Вскрылись большая запущенность в работе таких важных управлений НКО, как Главное артиллерийское управление, Управление боевой подготовки, Управление ВВС, низкий уровень организации дела в военных учебных заведениях и др.

Все это отразилось на затяжке войны и привело к излишним жертвам. Тов. Ворошилов, будучи в то время народным комиссаром обороны, вынужден был признать на Пленуме ЦК ВКП(б) в конце марта 1940 г. обнаружившуюся несостоятельность своего руководства НКО.

Учтя положение дел в НКО и видя, что т. Ворошилову трудно охватить такое большое дело, как НКО, ЦК ВКП(б) счел необходимым освободить т. Ворошилова с поста наркома обороны.

2. В начале войны с Германией тов. Ворошилов был назначен главнокомандующим Северо-западным направлением, имеющим своею главною задачей защиту Ленинграда. Как выяснилось потом, тов. Ворошилов не справился с порученным делом и не сумел организовать оборону Ленинграда.

В своей работе в Ленинграде т. Ворошилов допустил серьезные ошибки: издал приказ о выборности батальонных командиров в частях народного ополчения, — этот приказ был отменен по указанию Ставки, как ведущий к дезорганизации и ослаблению дисциплины в Красной Армии; организовал Военный совет обороны Ленинграда, но сам не вошел в его состав, — этот приказ тоже был отменен Ставкой как неправильный и вредный, так как рабочие Ленинграда могли понять, что тов. Ворошилов не вошел в Совет обороны потому, что не верит в оборону Ленинграда; увлекся созданием рабочих батальонов со слабым вооружением (ружьями, пиками, кинжалами и т. д.), но упустил организацию артиллерийской обороны Ленинграда, к чему имелись особенно благоприятные возможности, и т. д.

Ввиду всего этого Государственный комитет обороны отозвал т. Ворошилова из Ленинграда и дал ему работу по новым воинским формированиям в тылу.

3. Ввиду просьбы т. Ворошилова он был командирован в феврале месяце на Волховский фронт в качестве представителя Ставки для помощи командованию фронта и пробыл там около месяца. Однако пребывание т. Ворошилова на Волховском фронте не дало желаемых результатов.

Желая еще раз дать возможность т. Ворошилову использовать свой опыт на фронтовой работе, ЦК ВКП(б) предложил т. Ворошилову взять на себя непосредственное командование Волховским фронтом. Но тов. Ворошилов отнесся к этому предложению отрицательно и не захотел взять на себя ответственность за Волховский фронт, несмотря на то что этот фронт имеет сейчас решающее значение для обороны Ленинграда, сославшись на то, что Волховский фронт является трудным фронтом и он не хочет провалиться на этом деле.

Ввиду всего изложенного ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Признать, что т. Ворошилов не оправдал себя на порученной ему работе на фронте.

2. Направить т. Ворошилова на тыловую военную работу».

Решение политбюро с перечислением его прегрешений было крайне унизительным для маршала Ворошилова. Но он не смел ни возражать, ни спорить. Зная, как это опасно, Климент Ефремович каялся и благодарил за суровую критику, Действовал он правильно. Унизив Ворошилова, Сталин на этом остановился.

Ворошилов томился без дела и выпрашивал себе какую-нибудь работу. Сталин тоже понимал, что есть смысл использовать столь знаменитое в стране имя, и поставил Климента Ефремовича руководить партизанским движением.

Постановлением Государственного комитета обороны 30 мая 1942 года был создан Центральный штаб партизанского движения при Ставке Верховного главного командования.

Штаб возглавил руководитель Белоруссии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко, который начинал свою фантастическую карьеру подмастерьем в шапочной мастерской. Он окончил Московский институт инженеров транспорта, четыре года прослужил в Красной армии. В 1937 году Пономаренко взяли в аппарат ЦК инструктором. Его приметил Маленков и сделал заместителем заведующего отделом руководящих партийных органов. А на следующий год Пономаренко — в тридцать шесть лет! — уже назначили первым секретарем ЦК компартии Белоруссии.

Сталин всегда отличал Пономаренко и, проживи вождь подольше, Пантелеймон Кондратьевич, возможно, добрался бы и до вершины власти...

Летом 1941 года территория Белоруссии была оккупирована, и Пономаренко остался без работы. Сталин поручил ему заниматься партизанскими делами. Но потом решил сделать главным партизаном популярного Ворошилова.

1 сентября 1942 года Сталин принял в своем кремлевском кабинете семнадцать руководителей партизанского движения, которых вывезли из немецкого тыла и разместили в номерах люкс в гостинице «Москва» (см. Отечественная история. 1999. № 3). Поздно вечером партизан доставили к Сталину, присутствовали Ворошилов и Молотов.

Разговор продолжался несколько часов. Сталин подробно расспрашивал о том, что происходит на оккупированных территориях, что способны сделать партизаны и в какой помощи они нуждаются.

В какой-то момент Сталин спросил:

— Как вы смотрите на то, чтобы назначить товарища Ворошилова главнокомандующим партизанским движением?

Партизаны, разумеется, одобрили предложение вождя.

6 сентября 1942 года Сталин подписал постановление Государственного комитета обороны:

«1. В целях усиления руководства партизанским движением в тылу противника и для дальнейшего развития этого движения учредить пост Главнокомандующего партизанским движением.

2. Для сосредоточения ответственности централизовать руководство партизанским движением, возложив руководство движением целиком на Главкома и его штаб.

3. Назначить Главнокомандующим партизанским движением Маршала Советского Союза К.Е. Ворошилова.

4. Центральный штаб партизанского движения при Старке Верховного Главного Командования подчинить Главнокомандующему партизанским движением...»

Пономаренко сохранил свой пост начальника штаба, но теперь он подчинялся Ворошилову.

Климент Ефремович воодушевился. Казалось, опала позади. Он получил заметный и самостоятельный пост, вновь был на виду. Да и партизанское дело считал близким для себя — все же начинал Гражданскую в роли командира партизанского отряда.

На следующий день после вступления в должность, 7 сентября 1942 года, Климент Ефремович подписал приказ, в котором говорилось:

«Как Главнокомандующий партизанским движением выражаю мою уверенность в том, что каждое слово приказа нашего великого вождя товарища Сталина будет служить для всех партизан и партизанок заветом нашей Родины, призывным голосом всего нашего великого народа.

Выше и выше знамя беспощадной и святой борьбы! Смерть немецким захватчикам! Да здравствует могучее всенародное партизанское движение! За здравствует наша победа!»

Ворошилов пытался централизовать управление партизанскими отрядами, руководить ими из Москвы, централизованно снабжать. Сформировал многочисленный штаб. Личный состав штаба, разумеется, проверялся органами Главного управления контрразведки Смерш Наркомата обороны.

Но Ворошилов недолго руководил партизанами. Буквально через пару месяцев Сталин решил, что Климент Ефремович и на этом посту ему не нужен.

Есть разные точки зрения относительно столь скорой отставки Ворошилова.

Одни считают, что маршал излишне военизировал партизанское движение, пытался командовать отрядами как частями регулярной армии, привел в штаб кадровых офицеров, не понимающих партизанской специфики, да еще безмерно увеличил командный аппарат, насоздавал генеральских должностей.

Другие полагают, что Ворошилова ловко спихнули Пантелеймон Пономаренко и другие партийные чиновники, которые не имели военной подготовки и которым маршал и его офицеры только мешали. Пономаренко говорил, что «партизанским движением надо не командовать, а руководить. А руководит им ЦК партии». Он и внушил Сталину, что партийные секретари лучше маршала Ворошилова понимают, как работать с партизанскими отрядами на временно оккупированных территориях.

19 ноября 1942 года Сталин подписал еще одно постановление ГКО о партизанском движении, полностью противоположное по смыслу предыдущему. Разумеется, никто не посмел обратить внимание вождя на то, что он сам себе противоречит.

В новом постановлении говорилось:

«В интересах большей гибкости в руководстве партизанским движением и во избежание излишней централизации:

1. Упразднить должность Главнокомандующего партизанским движением.

Возложить руководство партизанским движением на Центральный штаб партизанского движения.

2. Представленные штаты пересмотреть в духе состоявшегося обмена мнениями и представить на утверждение».

Ворошилов опять остался без дела. С этого момента (как выяснилось после смерти Сталина) маршала стали подслушивать — аппаратура «технического контроля» была установлена в его городской квартире и на даче. Записывались его телефонные разговоры.

15 декабря 1942 года Ворошилов отправился координировать действия фронтов по деблокаде Ленинграда. Но операция окончилась неудачей. В 1943 году несколько месяцев маршал возглавлял Трофейный комитет при ГКО.

Генерал Семен Матвеевич Штеменко, служивший в Генштабе, ехал однажды с Ворошиловым в одном поезде на фронт. Климент Ефремович сразу спросил, какие оперы он знает и любит. Когда Штеменко перечислил, Ворошилов засмеялся:

— Эй, батенька, этого же очень мало.

И стал сыпать названиями.

Вечером Ворошилов просил одного из своих помощников почитать что-нибудь из Чехова или Гоголя. Чтение продолжалось час-полтора, Ворошилов блаженствовал.

На встречу с американским президентом Франклином Рузвельтом и британским премьер-министром Уинстоном Черчиллем в ноябре 1943 года в Тегеране Сталин взял с собой маршала Ворошилова — для представительности.

Ему же доверил руководить комиссией, которая работала с композиторами и поэтами, писавшими новый вариант гимна Советского Союза.

4 сентября 1943 года Совнарком образовал Комиссию по вопросам перемирия, ее возглавил Ворошилов. Комиссия должна была представить соображения относительно того, как следует поступить с Германией после ее разрома и как следует развивать сотрудничество с государствами антигитлеровской коалиции. Многие предложения комиссии были воплощены в жизнь оккупационной администрацией.

А через год, 21 ноября 1944 года, Ворошилов испытал новое унижение — Сталин вывел его из состава Государственного комитета обороны. Климент Ефремович был единственным, кого Сталин лишил этой должности.

В 1945—1947 годах Ворошилов был председателем Союзной контрольной комиссии в Венгрии, которая участвовала во Второй мировой войне на стороне нацистской Германии (такой же пост в Болгарии занимал маршал Федор Иванович Толбухин, в Румынии — маршал Родион Яковлевич Малиновский).

После капитуляции Венгрия находилась под управлением союзников, фактически под полным советским контролем.

Советская часть Союзной контрольной комиссии руководила всей жизнью страны. Реально этим занимался политический советник комиссии, в Венгрии эту должность занимал известный дипломат Георгий Максимович Пушкин, будущий заместитель министра иностранных дел. Он же станет посланником, а затем и послом в Венгрии.

Под началом Пушкина трудилась большая группа помощников и экспертов, которые, с одной стороны, информировали советское руководство о положении в оккупированной Венгрии, а с другой — контролировали создание новых органов власти, лояльных Москве.

После заключения мирного договора с Венгрией в феврале 1947 года Союзная контрольная комиссия была ликвидирована. Ворошилов вернулся в Москву.

Климент Ефремович сохранил особые чувства к Венгрии и охотно ездил в Будапешт.

В 1950 году маршал приехал на празднование дня освобождения Венгрии и заболел. Врачи опасались, «нет ли у него чего-нибудь хирургического», вспоминал известный хирург профессор Борис Васильевич Петровский, будущий министр здравоохранения СССР. Петровского отправили в Венгрию, когда хозяин страны Матьяш Ракоши попросил ЦК КПСС прислать в Будапешт хирурга на роль директора хирургической клиники и руководителя кафедры Будапештского университета.

Петровского пригласили проконсультировать маршала. В постели лежал улыбающийся Климент Ефремович. Он сказал, что с врачами не согласен, чувствует себя отлично и должен сегодня выступать в венгерском парламенте.

Петровский пришел к выводу, что у маршала функциональный парез кишечника, рекомендовал строгую диету и постельный режим. Ворошилов очень серьезно сказал врачам, что он заместитель Сталина в Совете министров и ему поручено выступить в Будапеште и хоть на носилках, но он обязан выполнить указание товарища Сталина. Договорились, что он выступит, но сразу после этого в сопровождении Петровского вернется к себе и ляжет в постель...

На волосок от смерти

В 1947 году Климент Ефремович погрузился в работу правительства.

После войны Сталиным овладел административный зуд. Он постоянно создавал все новые управляющие органы, но вскоре их упразднял. В феврале 1947 года он распорядился образовать при Совете министров восемь различных бюро, каждое из которых руководило какой-то из отраслей народного хозяйства.

Ворошилов, как заместитель главы правительства, возглавил Бюро по культуре и здравоохранению.

Он курировал: министерства высшего образования, здравоохранения, медицинской промышленности, кинематографии;

комитеты при Совете министров СССР — по делам искусств, по радиофикации и радиовещанию, по делам физкультуры и спорта, по делам архитектуры, по делам мер и измерительных приборов, стандартов;

Объединенное государственное издательство (ОГИЗ), Государственное издательство иностранной литературы, Главное управление геодезии и картографии, Главное управление гидрометслужбы, Совет по делам Русской православной церкви, Совет по делам религиозных культов, Уполномоченного Совета министров СССР по делам репатриации граждан СССР, Уполномоченного Совета министров по охране военных и государственных тайн в печати и, наконец, ТАСС...

Впрочем, перечень оказался не окончательным. Через две недели последовало новое постановление политбюро:

«Исключить Министерство здравоохранения СССР и Министерство медицинской промышленности из числа министерств, руководство которых возложено на Бюро по культуре и здравоохранению при Совете Министров СССР, и в связи с этим именовать это Бюро: «Бюро по культуре при Совете Министров СССР».

Смысл постановления состоял в том, что Министерство медицинской промышленности перевели в Бюро по машиностроению, а Министерство здравоохранения продолжал курировать Ворошилов. Курирование означало, что соответствующие руководители министерств и ведомств должны были со всеми вопросами обращаться к Ворошилову. А Климент Ефремович отвечал теперь за все свое хозяйство, в том числе и за прогнозы погоды. И ему Сталин адресовал недовольство, если прогноз погоды не оправдывался. Или если ему что-то не нравилось в церковных делах.

10 августа 1948 года Ворошилов подписал распоряжение правительства, разрешающее открыть двадцать восемь новых православных храмов. Это не была его инициатива, такие вопросы, разумеется, предварительно решались в политбюро. Но Сталин вдруг передумал и велел все отменить, а Ворошилова наказать.

28 октября последовало постановление политбюро:

«1. Указать тов. Ворошилову на то, что он поступил неправильно, подписав распоряжения Совета Министров СССР об открытии церквей и молитвенных зданий в ряде населенных пунктов, так как такого рода распоряжения должны утверждаться Советом Министров СССР.

2. Отменить подписанные т. Ворошиловым распоряжения Совета Министров СССР...»

Только что открытые церкви закрылись. И до самой смерти Сталина ни один новый православный храм не был открыт. Более того, начиная с 1949 года вновь началось закрытие храмов. До смерти вождя успели закрыть больше тысячи храмов, которые передавали под клубы и склады.

Ворошилов «курировал» высшее образование в худшие для советской науки времена. Кибернетика была запрещена как буржуазная наука. Химическое отделение Академии наук провело сессию в подражание расправе, устроенной «народным академиком» Трофимом Денисовычем Лысенко в биологии, что нанесло тяжкий ущерб химии.

Положение Климента Ефремовича была весьма шатким. Сталин низвел его до роли обычного чиновника.

Отправляясь в отпуск, Ворошилов должен был написать Сталину объемистую официальную бумагу. Больше никаких дружественных обращений на «ты» и по имени — «Коба»! Это осталось в прошлом. Чиновник почтительно обращался к хозяину.

В апреле 1947 года Ворошилов почувствовал себя плохо — мучили тяжелые головные боли и бессонница. Врачи сначала уложили маршала в постель, а потом отправили на два месяца в Сочи. Климент Ефремович отпрашивался у вождя. Причем не лично, при встрече, а письменно, через канцелярию:

Решение было принято, Ворошилов поехал отдыхать и лечиться. Но как сильно изменилась его жизнь с предвоенных времен! В двадцатых и тридцатых годах он был одним из руководителей страны и запросто общался со Сталиным. После войны маршал оказался второразрядным чиновником, которого Сталин избегал и даже третировал. Другие члены политбюро, более молодые руководители правительства, увидев, как ослабли позиции маршала, давали Ворошилову указания, обязательные для исполнения.

Но Ворошилов по характеру был человеком неунывающим. И украшал свою жизнь общением с деятелями искусств, которые оказывали Клименту Ефремовичу всяческие знаки внимания, поскольку он отвечал в правительстве за культуру, и от него зависело выделение денег, распределение творческих мастерских, награждение почетными званиями и даже избрание в различные академии.

К нему на дачу приезжали столпы официального искусства — народный художник СССР скульптор Сергей Дмитриевич Мерку-ров, будущий президент Академии художеств Александр Михайлович Герасимов, писатель Леонид Сергеевич Соболев.

Среди близких знакомых был Василий Николаевич Яковлев, народный художник России, только что избранный действительным членом Академии художеств и благодарный за оказанную ему высокую честь.

«9 февраля 1947 года, в день моего шестидесятилетия, утром, — записывала в дневник жена Ворошилова, Екатерина Давидовна Горбман, — Климент Ефремович принес мне сюрприз — групповой портрет (масло), выполненный В.Н. Яковлевым по любимой моей фотокарточке. Она относится к 1910 году, когда мы с Климентом Ефремовичем снялись в городе Архангельске в день моего освобождения из архангельской ссылки.

Климент Ефремович проводил меня из Холмогор до Архангельска. За эту незаконную отлучку он был наказан, отсидев несколько дней в кутузке.

Мы тогда не думали, что наше расставание будет длиться два года...»

Дневник Екатерины Давидовны (она работала в Высшей партийной школе при ЦК, потом в Музее имени В.И. Ленина) сохранился и находится в бывшем партийном архиве.

«9 февраля 1947 года — день моего рождения совпал с днем выборов в Верховный Совет РСФСР. В двенадцать часов дня мы с К.Е. поехали с дачи в Кремль, где был наш избирательный участок № 1 Ленинского избирательного округа, чтобы выполнить свой долг и право — отдать свой голос за кандидата в депутаты Верховного Совета РСФСР Владимира Ивановича Дикушина, доктора технических наук, члена-корреспондента Академии наук, — представителя интеллигенции. После голосования мы быстро вернулись на дачу.

День моего шестидесятилетия мы отметили скромно...»

15 марта 1951 года постановлением политбюро Бюро по культуре было ликвидировано. Ворошилов в очередной раз остался без работы. Но Сталин нашел для него занятие:

«Возложить на тов. Ворошилова руководство работой Добровольных обществ: Советской Армии (Досарм), Военно-Морского флота (Досфлот) и авиации (Досав), обязав его иметь соответствующих помощников».

Сталин, когда правил проект постановления, сначала вычеркнул этот пункт, потом восстановил. Это незначительное поручение носило откровенно издевательский характер. Когда члена политбюро низводили до столь малой роли, это означало, что в составе высшего руководства ему оставаться недолго.

Возможно, Ворошилов этого не понимал или, скорее, гнал от себя такие мысли, но подобное постановление означало, что не только его карьера, но и жизнь близятся к концу.

Климент Ефремович больно переживал охлаждение к нему вождя. Он мучился, не понимая, почему хозяин так к нему переменился, почему они перестали быть друзьями?

Это уже в наши времена характер Сталина стал предметом исследования и кое-что прояснилось. Историк Михаил Гефтер замечал на сей счет: «Сталин обожал игру в близость с любым, в ком нуждался, и до той поры, пока в нем нуждался, был виртуозом этой игры».

Жена Ворошилова в своем дневнике ностальгически вспоминала те времена, «когда приходилось запросто бывать на даче под Москвой у тов. Сталина.

Вспомнилось гостеприимство И.В., песни, танцы. Да, да — танцы. Плясали все, кто как мог. С.М. Киров и В.М. Молотов плясали русскую с платочком со своими дамами.

А.И. Микоян долго шаркал ногами перед Надеждой Сергеевной (Аллилуевой), вызывая ее танцевать лезгинку. Танцевал он в исключительном темпе и азарте, при этом вытягивался и как будто становился выше и еще тоньше. А Надежда Сергеевна робко и застенчиво еле успевала ускользнуть от активного наступления А.И.

Климент Ефремович отплясывал гопака или же, пригласив партнершу для своего коронного номера — польки, танцевал ее с чувством, толком, расстановкой.

А.А. Жданов пел под собственный аккомпанемент на рояле. Пел и Иосиф Виссарионович. Были у И.В. любимые пластинки с любимыми ариями из опер и песнями. Пластинки И.В. сам сменял и занимал гостей. Особенно ему нравилось смешное...

После смерти И.В., когда подготовляли дачу в Кунцево к открытию дома-музея И.В. Сталина, здесь обнаружили много пластинок русской, грузинской, украинской и др. музыки и песен. На некоторых из этих пластинок есть пометки И.В.

Так, например, на пластинке «Пляска скоморохов» имеется пометка И.В.: «Хорошая». На пластинке «Карысь-Лекси» (Вьюга) народная ченгуринская» пометка И.В. гласит: «Смешная — хорошая». Есть и такая пометка И.В.: «Очень хорошая». Эту оценку получила пластинка с записью арии Карася из оперы «Запорожец за Дунаем» — «Ой, щось дуже загулявся»...

Какое это было замечательное время! Какие были простые, по-настоящему хорошие, товарищеские отношения. И как со временем жизнь в партии стала сложной, порой до боли непонятной, и взаимоотношения наши тоже».

К семидесятилетию Сталина, в декабре 1949 года, по традиции появилась новая статья Ворошилова «Гениальный полководец Великой Отечественной войны». Отставленный от военных дел, Климент Ефремович продолжал восхвалять полководческие таланты Сталина, называя его «Великим Генералиссимусом Советского Союза». Но лесть перестала помогать.

Судя по тем материалам, которые доступны исследователям, Ворошилов, как и Молотов с Микояном, был обречен. Старые члены политбюро намечались в жертвы новой большой чистки, которую готовил состарившийся Сталин. Это стало ясно на первом же, организационном пленуме нового состава ЦК, который собрался после XIX съезда партии в октябре 1952 года.

XIX съезд вошел в историю тем, что ВКП(б) переименовали в КПСС, а политбюро — в президиум.

После съезда в Георгиевском зале Кремля был устроен прием. Иностранных гостей приветствовал Ворошилов. Он произносил все тосты и находился в отличном расположении духа.

16 октября провели традиционный после съезда первый пленум нового состава ЦК, на котором предстояло избрать руководящие органы — президиум и секретариат.

Стенограмма пленума, к сожалению, не велась. О том, что в тот день происходило в Свердловском зале Кремля, известно лишь по рассказам участников пленума. В деталях они расходятся, но главное излагают одинаково. Самый подробный отчет составил тогдашний первый секретарь Курского обкома Леонид Николаевич Ефремов.

Начало пленума не предвещало никаких неожиданностей.

В президиуме расселись члены политбюро старого созыва. Маленков сразу же предоставил слово вождю.

Сталин в сером френче из тонкого коверкота прохаживался вдоль стола президиума и говорил:

— Итак, мы провели съезд партии. Он прошел хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями.

Спрашивают, для чего мы значительно расширили состав Центрального Комитета? Мы, старики, все перемрем, но нужно подумать, кому, в чьи руки передадим эстафету нашего великого дела. Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. Потребуется десять, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля. Вот почему мы расширили состав ЦК...

Спрашивают, почему видных партийных и государственных деятелей мы освободили от важных постов министров? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра — это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии.

Что касается самых видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями председателя Совета министров. Так что я не знаю, сколько у меня теперь заместителей...

Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших рядах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна.

Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаясь, не колеблясь, он отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков.

Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь «под шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. На каком основании? Разве не ясно, что буржуазия — наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей — это, кроме вреда, ничего не принесет.

Это первая политическая ошибка товарища Молотова. А чего стоит предложение Молотова передать Крым евреям? Это грубая ошибка товарища Молотова. На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта автономия. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских притязаний на наш Советский Крым. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член политбюро. И мы категорически отклоним его надуманные предложения.

Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится достоянием товарища Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена политбюро недопустимо.

Теперь о товарище Микояне. Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Микоян? Что ему тут не ясно? С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами землю навечно. И они должны отдавать положенный долг государству, поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна...

Пока Сталин произносил этот монолог, в зале стояла мертвая тишина. Ничего подобного давно не звучало в Кремле — со времен предвоенных массовых репрессий. Вождь выступал почти полтора часа, а весь пленум продолжался два часа с небольшим.

Сталин сказал, что нужно решить организационные вопросы, избрать руководящие органы партии. Он достал из кармана френча собственноручно написанный список:

— В президиум ЦК можно было бы избрать, например, таких товарищей...

Он огласил длинный список. В него вошли все члены политбюро старого созыва, кроме уже больного Андрея Андреевича Андреева, бывшего председателя Комитета партийного контроля, и ряд новых и сравнительно молодых партийных работников.

Сталин хотел к ним присмотреться. Он собирал новичков, беседовал подолгу, объяснял, как должен работать секретарь ЦК, что должен делать член президиума. Вождь готовился заменить старое руководство...

Потом Сталин неожиданно для присутствующих предложил избрать бюро президиума ЦК (этот орган раньше не существовал и уставом партии не был предусмотрен) — по аналогии с уже существовавшим бюро президиума Совета министров.

В бюро вождь включил, помимо себя, своих заместителей в правительстве — Берию, Булганина, Ворошилова, Кагановича, Маленкова, Сабурова и секретаря ЦК Хрущева.

Молотова в бюро президиума ЦК Сталин не включил. Как, впрочем, и Микояна. Что касается Ворошилова, то маршал, видимо, оказался в бюро президиума случайно. Список Сталин составил сам, ни с кем не советуясь. Видимо, его рука по привычке вывела знакомую фамилию некогда очень близкого ему человека. После пленума, увидев Ворошилова в списке членов бюро, Сталин изумленно спросил:

— Как так получилось? Как это пролез Ворошилов в состав бюро президиума?

Хрущев вспоминал, что присутствовавшие переглянулись и кто-то робко заметил:

— Он не мог пролезть, вы же его сами назвали, когда выступали, и он был выбран в состав бюро.

— Не понимаю, как это получилось, — недовольно повторил Сталин.

Его слова не сулили Ворошилову ничего хорошего.

Жизнь маршала висела на волоске. На дачу к себе Сталин его больше не пускал. Он вовсе не шутил, когда называл Молотова американским шпионом, а Ворошилова — английским. Последние месяцы своей жизни вождь общался в основном с молодыми работниками Министерства государственной безопасности, приглашал их к себе на дачу. Надо полагать, готовилось большое дело...

Ворошилова, как и других, спасла внезапная смерть вождя. Но он никогда не вспоминал эти страшные времена. Признать Сталина преступником означало бы перечеркнуть и собственную жизнь.

На июльском 1953 года пленуме ЦК, когда Маленков уже прямо говорил о культе личности Сталина, Ворошилов только заметил, что «товарищ Сталин в последние годы часто стал хворать» и этим, дескать, все непорядки и объясняются.

Закончил маршал свою речь так:

— Никакой враг не собьет нас с того славного пути, который указан нам и человечеству Лениным и Сталиным. Уверенной поступью вела и будет вести советский народ наша мудрая партия к тем сияющим вершинам коммунизма, за которые боролись мы, боремся, и убеждены, что в этой борьбе выйдем победителями...

9 февраля 1956 года, накануне XX съезда партии, президиум ЦК обсуждал необходимость дать Сталину историческую оценку.

Хрущев был настроен решительно:

— Раскрыть несостоятельность Сталина как вождя. Что за вождь, если он всех уничтожает? Надо проявить мужество, сказать правду.

Ворошилов был в смятении:

— Но ведь были же враги, были! Сталин осатанел в борьбе с врагами. Тем не менее, в нем было много человеческого. Но были и звериные замашки.

Маршала поддержали Молотов и Каганович.

Им резко возразил Сабуров:

— Молотов, Каганович, Ворошилов неправильную позицию занимают, фальшивят. Был один Сталин, а не два. Надо говорить не о его недостатках, а о его преступлениях.

Точка зрения Хрущева возобладала. Президиум ЦК поручил ему выступить с речью о сталинских репрессиях.

В 1960 году Ворошилов по поручению Хрущева беседовал с Василием Сталиным. Маршал отчитывал младшего Сталина за алкоголизм и пьяные выходки. Заговорил о старшем Сталине:

— В последние годы у твоего отца были большие странности, его окружали сволочи вроде Берии. Было же так, когда он спрашивал меня, как мои дела с англичанами. Называл же он меня английским шпионом... Это все мерзости Берии, ему поддакивали Маленков и Каганович. Я лишь потому уцелел, что он знал меня по фронту со времени Гражданской войны. Мы жили в Царицыне рядом — он с твоей матерью, тогда невестой, а я с Екатериной Давидовной и Петей. Он знал меня по делам. Когда на меня наговаривали мерзость, он гнал ее от себя, зная, что я не способен на это. Но меня могли и убить, как убили многих. Эта сволочь, окружавшая Сталина, определяла многое...

2 марта 1953 года жена Ворошилова записала в дневник:

«Сегодня рано утром Клименту Ефремовичу сообщили по телефону, что Иосиф Виссарионович внезапно заболел.

К.Е. в тяжелых моментах преображался. Он становился еще более подтянутым, волевым. Таким я его не один раз наблюдала во время особенно острых ситуаций в годы гражданской войны, в критических периодах борьбы нашей партии с врагами партии и народа и в жуткие годы Великой Отечественной войны. Таким я его увидела в сегодняшнее утро.

Он почти ничего мне не сказал. Но по тому, что он в такой ранний час так неожиданно и быстро собрался, точно идет в решительный бой, я поняла, что надвигается несчастье.

В большом страхе сквозь слезы я спросила:

— Что случилось?

К.Е. меня обнял и, торопясь, сказал:

— Успокойся, я тебе позвоню.

И тут же уехал».

Маленков, Берия и Хрущев поехали на сталинскую дачу. Они увидели, что вождь без сознания. Услышав от врачей, что Сталин плох, тройка отправилась в Кремль. В сталинском кабинете собралось уже все партийное руководство.

Сразу решили вызвать в Москву членов ЦК, чтобы в ближайшее время провести пленум.

По словам Жукова, Климент Ефремович оказался как бы в стороне от главных событий:

«Ворошилов выглядел явно растерянным. По его внешнему виду было трудно понять, был ли он в тревоге, опечален или вообще не имел своего определенного мнения. Таким его можно было и раньше наблюдать в процессе работы при Сталине.

А может быть, он еще и не верил в неизбежную смерть Сталина, поэтому на всякий случай решил выждать».

5 марта в восемь вечера открылось совместное заседание пленума ЦК, Совета министров и президиума Верховного Совета. Сталин еще был жив, но соратники мысленно его уже похоронили. Маленков, Молотов, Берия и Хрущев спешили поделить власть. При распределении портфелей Ворошилова не забыли.

Николая Михайловича Шверника, при Сталине возглавлявшего президиум Верховного Совета, сделали руководителем советских профсоюзов. Главой Верховного Совета СССР (пост безвластный, но заметный и почетный) 15 марта поставили Ворошилова. Маршал, живая легенда, понадобился новому коллективному руководству страны для солидности.

В стране о реальном соотношении сил в кремлевских сферах не знали. Для большинства советских людей маршал Ворошилов оставался героем Гражданской. Он по-прежнему был очень популярен. Его новая должность этому только способствовала.

28 марта 1953 года был опубликован указ «Об амнистии». На свободу вышли больше миллиона заключенных, и были прекращены следственные дела на четыреста тысяч человек. Амнистию (теперь ее именуют бериевской) в тот момент называли ворошиловской, потому что под указом стояла подпись председателя президиума Верховного Совета Климента Ефремовича Ворошилова.

Заключенные, которым зачитывали указ об амнистии, радостно кричали:

— Ура Ворошилову!

Маршал без армии

7 февраля 1955 года на заседании президиума ЦК был сформирован Совет Обороны Союза СССР под председательством Хрущева. В Совет Обороны по традиции включили и Ворошилова. Но в реальности Климента Ефремовича использовали как декорацию. Товарищи по президиуму ЦК его и в грош не ставили.

«Ворошилов, можно сказать, не играл почти никакой роли, — вспоминал маршал Жуков. — Я не помню ни одного случая, чтобы Ворошилов внес какое-либо деловое предложение. Рассылаемых материалов он не читал и к заседаниям не готовился».

Отношение к Ворошилову менялось постепенно. В 1955 году Хрущев с женой Ниной Петровной запросто приезжали к Ворошилову на дачу. Хрущев вел борьбу со своим главным соперником — Маленковым и нуждался в поддержке Ворошилова. В 1956 году к своему семидесятипятилетию Ворошилов, «верный ученик великого Ленина, один из выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства», получил Золотую Звезду Героя Советского Союза.

Но со временем Климент Ефремович стал раздражать нетерпеливого и импульсивного Хрущева. Или, точнее, Никита Сергеевич перестал себя сдерживать. Он за глаза весьма дурно отзывался о престарелом маршале, а потом принялся его откровенно третировать.

Ворошилову пересказали хрущевские слова. Климент Ефремович жаловался секретарю ЦК Шепилову:

— Дмитрий Трофимович, голубчик, ну что же у нас происходит? Как дальше жить? Как дальше работать? Он всех оскорбляет, всех унижает, ни с кем не считается. Все один, сам решает!

Шепилов резонно заметил:

— Климент Ефремович, почему вы мне это говорите? Вы же старейший член партии. Вы член президиума ЦК. Почему вы мне-то говорите?

— Вы у нас главный идеолог.

— Ну, какой я главный идеолог. Главный идеолог у нас Хрущев. Вы напрасно мне это говорите. Ставьте вопрос. У меня есть свое мнение.

Обиженный Ворошилов принял участие летом 1957 года в попытке свергнуть Хрущева с поста первого секретаря ЦК партии. Заговор затеяли Маленков и Молотов, которых Никита Сергеевич лишил должностей. А к ним присоединились Булганин, Каганович и Ворошилов, которых первый секретарь ругал при всяком удобном случае. У них было большинство в президиуме ЦК, и они полагали, что им легко удастся скинуть Хрущева.

18 июня 1957 года на заседании президиума ЦК, где обсуждался вопрос об уборке урожая и хлебозаготовках, Хрущев предложил всему составу президиума отправиться в Ленинград на празднование юбилея города.

Первым возразил Ворошилов:

— Почему все должны ехать? Что, у членов президиума нет других дел?

Каганович поддержал маршала, сказал, что у него много дел по уборке урожая:

— Мы глубоко уважаем Ленинград, но ленинградцы не обидятся, если туда поедут несколько членов президиума.

Никита Сергеевич обрушился на них в привычной для него манере. Но тут члены президиума сказали, что так работать нельзя. Маленков заявил:

— Я предлагаю изменить повестку дня и обсудить вопрос относительно грубого нарушения коллективности руководства. Стало совершенно невыносимо... Председательствующим предлагаю Булганина.

— Пожалуйста, — нарочито бодро бросил Хрущев и уступил председательское место.

Никита Сергеевич понял, что против него затеян заговор.

Маленков обвинил первого секретаря в зазнайстве:

Он обнаружил неспособность возглавлять ЦК. Он делает ошибку за ошибкой, он зазнался. Отношение к членам президиума стало нетерпимым, особенно после XX съезда. Он подменяет государственный аппарат партийным, командует непосредственно через голову Совета министров.

Маленкова поддержал Каганович:

— Хрущев систематически занимался дискредитацией президиума ЦК, критиковал членов президиума за нашей спиной. Такие действия Хрущева вредят единству, во имя которого президиум ЦК терпел до сих пор причуды Хрущева.

Ворошилов, которым Никита Сергеевич помыкал, внес оргпредложение:

— Я пришел к заключению, что необходимо освободить Хрущева от обязанностей первого секретаря. Работать с ним, товарищи, стало невмоготу. Не можем мы больше терпеть подобное. Давайте решать.

Времена были уже не столь суровые, поэтому об аресте или полном увольнении речи не шло. Хрущева предполагалось не на пенсию отправить, а назначить министром сельского хозяйства: пусть еще поработает, но на более скромной должности.

Расклад был не в пользу Никиты Сергеевича. Семью голосами против четырех президиум проголосовал за освобождение Хрущева с поста первого секретаря.

Но произошло нечто неожиданное: Хрущев нарушил партийную дисциплину и не подчинился решению высшего партийного органа. Ночь после заседания он провел без сна со своими сторонниками. Вместе они разработали план контрнаступления.

Никита Сергеевич точно угадал, что члены ЦК — первые секретари обкомов — поддержат его в борьбе против старой гвардии и простят Хрущеву грубое нарушение партийной дисциплины. Победитель получает все.

Ключевую роль в его спасении сыграли председатель КГБ Иван Александрович Серов и министр обороны Георгий Константинович Жуков. Жуков самолетами военно-транспортной авиации со всей страны доставлял в Москву членов ЦК, а Серов их правильно ориентировал. Пытались переубедить и некоторых членов президиума.

Жуков потом вспоминал:

«Я взял на себя ответственность лично переговорить с Ворошиловым, чтобы отговорить его от группы Маленкова—Молотова. Взялся я за эти переговоры по той причине, что мы с ним все же в какой-то степени были родственниками, хотя никогда по-родственному не встречались (его внук был тогда женат на моей дочери).

Но из переговоров ничего не получилось. Ворошилов был на стороне Молотова—Маленкова и против Хрущева».

Двадцать членов ЦК составили заявление:

Под письмом успели собрать пятьдесят шесть подписей.

Группа членов ЦК собралась в Свердловском зале. Они заявили, что поддерживают первого секретаря и пришли требовать от членов президиума отчета: что происходит?

Ворошилов возмущался:

— Раскольники! Фракционеры! Как вам не стыдно? Да вы что, не доверяете нам, да разве мы сами не разберемся, да есть ли у вас хоть грамм партийной совести? Вы допустили беспрецедентный случай в истории партии. Что это такое? Так поступали зиновьевцы, троцкисты. Дело дойдет до того, что кто-нибудь на заводе пятьсот коммунистов соберет и к нам придет. Нас, наверное, уже танками окружили.

И точно — со времен Троцкого никто не смел выступать против политбюро. Партийный аппарат вышел из подчинения. Молотову и Маленкову пришлось согласиться на проведение пленума ЦК, на котором люди Хрущева составляли очевидное большинство. Остальные, увидев, чья берет, тотчас присоединились к победителю. Роли переменились.

Хрущев выделил из семи членов президиума, выступивших против первого секретаря, троих — Молотова, Маленкова и Кагановича — и представил их антипартийной группой. Остальным дал возможность признать свои ошибки и отойти в сторону.

К Ворошилову на июньском пленуме отнеслись по-доброму. Секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов говорил: «Глубокоуважаемый нами всеми Климент Ефремович Ворошилов».

Один из выступавших сказал:

— Когда я еще в Донбанссе бегал в пионерском галстуке, то у меня уже были воспитаны любовь и уважение к вам, товарищ Ворошилов.

Жуков, предлагая говорить откровенно, процитировал маршала: «Позвольте открыть клапаны и, как говорит товарищ Ворошилов, позвольте опорожниться». В зале засмеялись.

Микоян на пленуме заметил:

— Товарища Ворошилова мы давно знаем и не допускаем, что он может быть против единства партии. Некоторые критические замечания он сделает, но против единства не пойдет.

Члены ЦК говорили, что Ворошилова «запутали», что он попал в группу «по недоразумению». Его решили вывести из-под удара, ограничиться проработкой на пленуме. Если, конечно, он признает свои ошибки.

Но поначалу разгневанный маршал Ворошилов кричал на руководителя комсомола Александра Николаевича Шелепина:

— Это тебе, мальчишке, мы должны давать объяснения? Научись сначала носить длинные штаны!

Александр Иванович Струев, первый секретарь Молотовского (Пермского) обкома партии, говорил:

— Мне горько слушать товарища Ворошилова. Недавно он страшно восхвалял нас, он называл нас такими кадрами, что он может спокойно умирать, ибо дело партии в надежных руках. Он тогда заявлял дословно так: «Вы же наши советские Мараты». А теперь, когда мы пришли в президиум, мы стали уже пираты.

В зале засмеялись.

Андрей Павлович Кириленко, первый секретарь Свердловского обкома, обратился к Ворошилову:

— Дорогой Климент Ефремович! Больно сознавать, что такой выдающийся человек нашей партии, о котором сложились замечательные песни в народе, в такой острый момент проявил такое непростительное колебание. У вас, Климент Ефремович, есть время доказать вашу честность. Вас ввели в заблуждение, и мы ждем от вас раскаяния.

Ворошилов прежде всего пытался объяснить, что его не так поняли. Он вовсе не предлагал снять Хрущева, а всего лишь хотел по-товарищески обсудить стиль работы в президиуме ЦК. Он всячески открещивался от своих слов насчет того, что восставшие члены ЦК уже окружили Кремль танками, — «я этого не говорил».

Вмешался первый заместитель министра обороны маршал Иван Степанович Конев:

— Говорил, я подтверждаю. Вы заявили на президиуме, что «нас могут окружить танками».

Ворошилов оборвал Конева:

— Вы лжете, это клевета. Вы же маршал!

Тут взял слово Хрущев, который решил нажать на Ворошилова, и с удовольствием напомнил некоторые его прегрешения:

— Я, например, не помню, чтобы Ворошилов говорил о танках. Но с другой стороны, неправильно, когда Ворошилов оскорбляет Конева, который это утверждает. Тут нельзя полагаться на память. Но я припомню один факт для того, чтобы ты не повторял больше этого. Пусть члены пленума знают.

И Хрущев рассказал, как в декабре 1955 года председателю президиума Верховного Совета Ворошилову вручал верительные грамоты новый иранский посол. После вручения грамот Ворошилов, как положено по протоколу, имел с послом беседу, о чем посол немедленно доложил шифротелеграммой в Тегеран.

— О том, что писал иранский посол своему правительству, — откровенно рассказывал Хрущев на пленуме, — нам стало вскоре известно. Мы перехватили и путем расшифровки прочли документ. Эта аппаратура находится у товарища Серова.

Последние две фразы из стенограммы пленума потом вычеркнули — не пристало руководителю страны признаваться в том, что председатель КГБ занимается перехватом посольских сообщений.

— В беседе с послом, — продолжал Никита Сергеевич, — Ворошилов говорил и о шахе. У нас, мол, тоже были цари, был у нас Николай, которого народ прогнал, и теперь мы без них обходимся. По существу, я с Климентом Ефремовичем согласен. Но говорить это иранскому послу — это никуда не годится. Мы обсуждали этот случай на президиуме ЦК и сказали товарищу Ворошилову, что так вести себя нельзя.

Ворошилов стал оправдываться:

— Товарищи, насчет шаха. Я такой глупости сказать не мог, потому что это не в моей натуре. Я, не хвастаясь, могу сказать, что в отношении деликатности и умения вести себя среди этой братии (смех в зале) я вполне владею. И в далекие революционные годы мне приходилось прятать оружие, которое я вывозил из Финляндии в Петербург, а оттуда в Донбасс. Я имел дело с такими людьми, как архитекторы (я у них прятал оружие), профессора Технологического института. Я умел с людьми быть деликатным... И как мог я теперь что-то говорить недопустимое?

Кто-то из членов ЦК сочувственно предположил:

— Может, переводчик перевел неправильно?

Хрущев не дал Ворошилову спастись и проявил редкую осведомленность (из чего следует, что рассказанная им история с послом была не импровизацией, а домашней заготовкой):

— Не думаю. Посол окончил в Петербурге университет и прекрасно разговаривает по-русски.

Правоту первого секретаря подтвердил и Николай Михайлович Пегов. Старый партийный аппаратчик, он при Ворошилове состоял секретарем президиума Верховного Совета СССР.

— Я присутствовал на этом приеме иранского посла, — доложил пленуму Пегов. — Климент Ефремович, очевидно, забыл. Он, правда, сказал об этом в шутку, но такой разговор с послом, Климент Ефремович, был. Он что-то пошутил насчет Николая II, что-де, мол, был у нас царь, а теперь его нет и живем мы не хуже, а лучше, а потом перешел к шаху. Конечно, тот понял, о чем идет речь...

В зале засмеялись, и председательствовавший на пленуме секретарь ЦК Суслов объявил перерыв. Члены ЦК вышли из зала, посмеиваясь над незадачливым и, видимо, уже впадающим в маразм Ворошиловым.

Когда на пленуме стали говорить об «антипартийной группе», опытный Климент Ефремович понял, чем ему грозит такая грозная формулировка, и стал кричать:

— Это мерзость, выдумка, никакой антипартийной группы нет!

Маршал обратился к Хрущеву:

— Почему ты молчишь? Ты же председатель, скажи, что никакой группы нет!

Хрущев не спешил сворачивать процесс гражданской казни своих обидчиков:

— Климентий Ефремович, оказывается, ты горячий человек. Меня обвиняешь в горячности, а сам не лучше меня в этом вопросе.

От Ворошилова требовали, чтобы выступил против главных закоперщиков — Молотова и Маленкова.

Маршал Конев с трибуны прямо обратился к Ворошилову:

— Наш уважаемый председатель президиума Верховного Совета, наш уважаемый и старейший большевик Климент Ефремович Ворошилов должен определить свое отношение к этой группе. Как же так можно? Климент Ефремович, мы вас любим, уважаем как авторитетнейшего человека в нашей стране. Как вы, глава советского государства, могли спокойно смотреть на то, что творят эти зарвавшиеся заговорщики!

Ворошилов буркнул:

— То, что я знал, — это в пределах допустимого. Ничего другого я не знал.

Голос из зала:

— Плохо, что не знали.

Маршал Конев продолжал:

— Когда вы нас принимали, ваша речь была возмутительная. Вы не ориентировали членов ЦК, что происходит в партии, а, наоборот, возмущенно заявили: зачем пришли, почему пришли, это неслыханное дело... Нехорошо, Климент Ефремович, мне говорить вам такие вещи, но я член партии, член ЦК и обязан это сказать прямо. И это не только мое мнение...

Слова первого заместителя министра обороны были предупреждением Ворошилову. Но Климент Ефремович поначалу пытался доказать, что он был прав. Он говорил, что Хрущев оскорбительно обращается с товарищами по президиуму ЦК:

— Я к нему отношусь очень хорошо. Но это не мешало частенько Никите Сергеевичу на заседаниях обрушиваться на товарищей, в том числе и на меня, если я невпопад скажу то или иное слово критики, слово, неприятное для товарища Хрущева. Он обрушивался и довольно неприятно, я бы сказал, резко реагировал на всякого рода такие вещи.

Ворошилов уверял, что он желал лишь исправить эти недостатки в работе президиума ЦК и в антихрущевский сговор ни с кем не вступал:

— Ничего не знал, нигде ни с кем не собирался. Один раз имел разговор на какую-то пустяковую тему. Товарищи, я со всей ответственностью повторяю и смею заверить вас, что у меня и большинства так называемой группы нет никаких расхождений с линией партии по внешним и внутренним вопросам. Мы всегда были единодушны. Зачем же приписывать то, чего нет?

Его слова не устроили членов ЦК.

Дмитрий Степанович Полянский, первый секретарь Краснодарского крайкома, заметил довольно резко:

— Вы не свои тезисы взяли, товарищ Ворошилов. Вы захватили, видимо, тезисы Молотова и хотите здесь по ним выступать.

Ворошилов, не привыкший к тому, что с ним так смело разговаривают младшие по званию, огрызнулся:

— Вам следовало бы свои мозги прочистить, тогда все стало бы яснее.

Полянский ответил маршалу столь же грубо:

— Но сегодня пока ваши будем чистить.

Первый секретарь Смоленского обкома Павел Иванович Доронин на пленуме вспомнил, как они с Ворошиловым осенью 1954 года ездили по области. Вернувшись, потрясенный увиденным Климент Ефремович сказал, что в Смоленской области хоть Карла Маркса посади, и,он ничего не сделает, колхозы там доведены до ручки...

— Я видел всю вашу большевистскую боль, когда вы после многих лет сидения в Москве увидели, что происходит в сельском хозяйстве страны, — напомнил ему Доронин. — Вы совершенно правильно говорили, что такое положение могло сложиться только потому, что члены политбюро и Сталин не представляли и не знали, как живет народ. Говорили ведь так, Климент Ефремович?

— Говорил, — подтвердил Ворошилов.

— Вы говорили, — напоминал ему Доронин, — что «только наша оторванность от парторганизаций, наша оторванность от жизни народа могла привести к такому положению, как у вас на Смоленщине». И это действительно так. Положение в сельском хозяйстве на Смоленщине было страшное. Я могу, товарищи, пленуму назвать такие цифры: за 1951 — 1953 годы из области ушло сто тысяч колхозников. Причем как уходили? Сегодня в колхозе пять бригад, завтра четыре. Ночью бригада секретно собиралась и уезжала, заколотив все дома...

Достаточно было хотя бы маленький намек сделать, что у тебя плохо с хлебом или с другими делами, как через три минуты тебя вызывают и начинают говорить: что это у вас там за настроение? Что это за мысли вы вынашиваете? Такая обстановка, когда приходишь в ЦК и входишь к секретарю Центрального Комитета партии в кабинет, но не знаешь, выйдешь ты из него или нет, не способствует откровенному разговору. И я вам об этом, товарищ Ворошилов, сказал. Вы тогда говорили: «Что вы молчите?» А я вам сказал: «Климент Ефремович! Вот если бы я к вам приехал и рассказал все, что вы сейчас видели своими глазами, вы бы мне сколько уклонов приклеили?»

Ворошилов гордо заявил:

— Я никогда не боялся правды — ни перед Сталиным, ни перед Лениным.

(Павел Доронин был сначала в Курске, а затем в Смоленске диктатором областного масштаба. После очередного тяжелого разговора с ним пытался покончить с собой замечательный писатель Валентин Овечкин, автор «Районных буден». Видя, что власть творит с деревней, он впал в полное отчаяние и выстрелил себе в голову из охотничьего ружья. Овечкин чудом выжил и вынужден был переехать в Ташкент, где прожил остаток жизни.)

Хрущев вступил в разговор:

— Действительно, Климент Ефремович меньше, чем другие, боялся Сталина. Он больше имел мужества. Но это не вся правда. Тебе не надо говорить, что не боялся Сталина. Все, кто не боялся, были уничтожены. Они уже сгнили, их уже нет.

И тогда у Ворошилова вырвалось то, чего он никогда не говорил:

— Я случайно не сгнил...

Доронин продолжал:

— Товарищ Ворошилов меня не понимает. Я хотел сказать не то, что он боялся или не боялся. Я хочу сказать, что он десять лет не видел живого колхозника в глаза. Если бы я рассказал ему всю картину, как живут колхозники Смоленщины, он бы не мог меня понять, потому что он знал жизнь по кинокартинам, знал жизнь по книжкам, где у нас все было в порядке, а жизни, как она есть, он много лет не видел...

Ворошилов вспомнил слова Сталина:

— Он, ругая нас, неоднократно говорил: как вам не стыдно, почему вы орете — Сталин! Кто такой Сталин? Причем говорил по-настоящему с возмущением. Что, мол, Сталин — дерьмо, а вот Ленин — это колокольня Ивана Великого. Неоднократно это говорил, честно, искренне. Подхалимаж действовал настолько энергично, что в конце концов...

Хрущев прервал Ворошилова:

— Не криви душой. Если бы Сталин всерьез захотел прекратить поток восхвалений и безудержной лести в его адрес, то он достаточно имел сил для этого. Цыкнул бы, и все перестали без меры восхвалять.

В зале:

— Правильно.

Выступавшие один за другим обращались к Ворошилову: отрекитесь от Молотова и Маленкова, дайте им оценку, и мы вас помилуем. Иначе будете наказаны вместе с ними. И уже прозвучало предложение «осудить неправильное поведение тов. Ворошилова».

Ворошилов понял, что дело плохо, и вновь пошел выступать. На сей раз он сослался на то, что полтора месяца отсутствовал в Москве:

— За последнее время группировщики, очевидно, сговорились между собой, спелись. Я ничего этого не знал. Мне об этом не сказали, а если бы сказали, я бы их послал к чертовой бабушке, и на этом бы дело закончилось. В президиуме ЦК мы начали обсуждать обычный, я бы сказал, невинный, с моей точки зрения, вопрос. Дорогие товарищи, поверьте мне, я не подозревал, что здесь кроется нечто больше того, о чем я думал: поговорим между собой откровенно, по душам, и кончим. Век живи, век учись, и можно оказаться в конце концов идиотом (в зале засмеялись), не понявшим существа дела, скверного, вредного дела...

Как только он открестился, его поведение сразу одобрили, зазвучали довольные голоса:

— Правильно осознал свою ошибку товарищ Ворошилов. Мы ему желаем здоровья, чтобы он больше не колебался. Если к нему кто придет с заговором, чтобы он всех посылал к чертовой бабушке, как он сам об этом здесь сказал...

Хрущев, выступая, как бы амнистировал Ворошилова:

— Климент Ефремович случайно попал в компанию, которую хотели сколотить члены антипартийной группы. Вначале он не разобрался, что к чему, а теперь искренне выступает. Его хотели использовать, всего он не знал. Мы верим в искренность ваших слов, Климент Ефремович.

Но Никита Сергеевич дал понять, что отныне судьба Ворошилова целиком и полностью в руках первого секретаря. Хрущев заговорил о том, что маршалу, может быть, пора на пенсию:

— Клименту Ефремовичу семьдесят шесть лет. От всего сердца желаю ему жить еще столько, но, товарищи, сил-то прежних у него нет. Климент Ефремович не всегда знает материал, который рассылают к заседаниям, и мне это понятно.

Ворошилов возразил:

— Я материал получаю в семьдесят-восемьдесят страниц, за два часа до заседания. Ни один молодчик не в состоянии этого сделать.

Хрущев этого оправдания не принял:

— Товарищи дорогие, неправильно Климент Ефремович говорит. Материалы к заседаниям президиума ЦК рассылаются по мере их поступления в ЦК. Большая часть материалов поступает за неделю, а то и раньше. Вероятно, эти материалы лежат у секретаря товарища Ворошилова, и их ему не докладывают. И получается нередко, что, когда обсуждаются те или иные материалы, он их не знает. Иной раз держит речь по материалам на среду, а уже пятница...

Хрущев был прав. Иностранные дипломаты, встречавшиеся с престарелым маршалом, говорили журналистам, что он туг на ухо и теряет память. Тем не менее, когда на пленуме формировался новый состав высшего партийного руководства, Ворошилова вновь включили в президиум ЦК.

Маршал все еще был нужен Хрущеву. И через несколько месяцев Климент Ефремович с удовольствием принял участие в расправе над маршалом Жуковым, назвав его «малопартийным человеком». Участники пленума оспаривали военные заслуги Жукова, и Ворошилову приятно было услышать, что не один Жуков спас Ленинград в годы войны, а и он тоже многое сделал.

Климент Ефремович продолжал представительствовать и раздавать награды в Кремле.

В мае 1957 года Ворошилов вручал известному писателю Корнею Ивановичу Чуковскому орден Ленина. Чуковскому маршал очень понравился, и тот записал в дневнике: «Милый Ворошилов — я представлял его себе совсем не таким. Оказалось, что он светский человек, очень находчивый, остроумный и по-своему блестящий».

В апреле 1958 года в Москву впервые приехал новый руководитель Египта Гамаль Абдель Насер. На торжественном обеде Хрущев произнес долгую застольную речь, которую не все выдержали. Ворошилов, сидевший рядом с Насером, спросил переводчика, которым был молодой разведчик Вадим Кирпиченко:

— Никита читает по бумажке или у него экспромт?

— Он сначала читал, — сообщил Кирпиченко, — а теперь уже говорит без бумажки.

— Это плохо, — вздохнул Ворошилов. — Когда начну засыпать, ты толкай меня, не давай заснуть.

И глава советского государства тут же задремал.

Кирпиченко озадаченно спросил у сотрудника охраны:

— Что же делать?

— Скорее толкай его, — зашептал тот, — пока он не захрапел!

Лишенный сна Ворошилов, дождавшись, пока Хрущев договорит, стал предлагать один тост за другим и пытался чокаться с арабскими гостями. Арабы же, вспоминал Кирпиченко, сидели как в воду опущенные и искоса поглядывали на Насера, не зная, как реагировать. Хрущев, понимая, что арабы при таком стечении народа пить точно не станут, выхватил у Ворошилова из рук рюмку с водкой и сам ее выпил за здоровье гостей. Климент Ефремович обиделся...

7 июня 1958 года на заседании президиума ЦК разбирали телеграмму советского посла в Париже, который излагал недовольство французских коммунистов публичным заявлением Ворошилова.

На приеме в финском посольстве 29 мая Ворошилов сказал корреспондентам, что если генерал Шарль де Голль придет к власти, то отношения между двумя странами будут хорошими. Слова Климента Ефремовича, формального президента страны, воспринимались как поддержка со стороны Советского Союза. Коммунисты требовали опровержения.

Кандидат в члены президиума и секретарь ЦК Екатерина Алексеевна Фурцева сказала, что Ворошилов не имел права говорить о де Голле «до определения нашей линии». Это нанесло удар по французской компартии. Леонид Ильич Брежнев предложил осудить поступок Ворошилова как самовольство, из-за которого разгорелся скандал.

— Вас надо строго осудить и предупредить, — грозно сказал амбициозный Николай Григорьевич Игнатов, член президиума и секретарь ЦК.

Председатель Комитета партийного контроля Николай Михайлович Шверник разговоривал с маршалом по-свойски:

— Ты начинаешь упираться, от этого толку не будет. Не сопротивляйся. Иногда ты вольничаешь.

Но Ворошилов твердо следовал принципу ни в чем не признаваться:

— С этими господами я никогда не разговаривал. То, что написано, выдумка. Моя вина, что вообще вступил в разговор. Повод дал для их разглагольствований. Виноват.

Члены президиума ЦК ограничились предупреждением.

Летом 1959 года в Москву приехал тогдашний вице-президент Соединенных Штатов Ричард Никсон. Его встречи в Кремле начались с официальной беседы в кабинете Ворошилова, председателя президиума Верховного Совета СССР. Потом гостя отвели в кабинет Хрущева.

Официальная цель поездки Никсона состояла в том, чтобы открыть в парке Сокольники первую в Советском Союзе американскую выставку. Когда советские руководители пошли смотреть выставку, Никсон и Ворошилов оказались впереди. Хрущев шел сзади. Никсон обернулся и пригласил Никиту Сергеевича присоединиться к ним. Хрущев с сардонической улыбкой ответил:

— Вы идите с президентом, а я знаю свое место.

В Москве Климент Ефремович с протокольными обязанностями справлялся. Появлялся на приемах с розовым, как у младенца, лицом, принимал верительные грамоты, беседовал коротко с послами. Но в заграничную поездку его одного посылать боялись. С ним обязательно ездил кто-то из членов президиума ЦК. Следили, чтобы немощный старец не наговорил лишнего.

В начале 1960 года в течение двух недель в Индии находилась советская делегация — Ворошилов, Фурцева и Фрол Романович Козлов, член президиума ЦК и первый заместитель председателя Совета министров. Формально Ворошилов был главой делегации, фактически — Козлов, которого Хрущев перевел из Ленинграда и сделал своей правой рукой.

9 февраля, через два дня после возвращения, на президиуме ЦК обсуждали итоги поездки. Козлов, докладывая, сообщил, что по вине Ворошилова были «недоразумения». Фурцева добавила, что, когда вышли из всемирно известного мавзолея Тадж-Махал в индийском городе Агре, недовольный «Климент Ефремович плюнул».

Сопровождавший делегацию первый заместитель министра иностранных дел Василий Васильевич Кузнецов, терпеливейший человек, пожаловался:

— Товарищ Ворошилов с претензией о себе заявлял, чтобы его больше показывали, обзывал меня подхалимом.

Тут министр Громыко, который всегда знал, что нужно говорить, перечислил все грехи Ворошилова на встречах с иностранными делегациями. Самым ярким примером были слова Климента Ефремовича на переговорах с президентом Италии Джованни Гронки и министром иностранных дел Джузеппе Пелла. Маршал, устав, сказал просто:

— Давайте кончать базар...

Никита Сергеевич, подводя итоги, предложил «считать полезной работу делегации», а относительно Ворошилова заметил:

— Самолюбие заедает товарища Ворошилова. Надо бы товарищу Ворошилову самому попроситься на отдых.

Через два месяца на президиуме ЦК Ворошилову вновь досталось. На сей раз за встречу с сыном Сталина.

Василий Иосифович Сталин был арестован 28 апреля 1953 года. 2 сентября 1955-го военная коллегия Верховного суда приговорила его к восьми годам лишения свободы за «злоупотребление служебным положением и антисоветскую агитацию».

11 января 1960 года с учетом плохого состояния здоровья его досрочно освободили.

Ему обещали трехкомнатную квартиру в Москве, военную пенсию, единовременное пособие в тридцать тысяч рублей и путевку в санаторий на три месяца. Но ничем этим Василий Сталин практически воспользоваться не успел.

9 апреля с Василием Сталиным по-отечески беседовал Климент Ефремович Ворошилов, корил его за выпивки:

— Я тебя знаю со дня, когда ты появился на свет, приходилось нянчить тебя. И я желаю тебе только добра. Но сейчас буду говорить тебе неприятные, плохие вещи. Ты должен стать другим человеком. Ты еще молодой, а вот какая у тебя лысина. У отца твоего не было, хотя он дожил до семидесяти четырех лет. Все это потому, что ты ведешь слишком бурную жизнь, живешь не так, как нужно. Ты носишь фамилию великого человека, ты его сын, и не должен это забывать...

Василий Сталин каялся и просил дать ему работу.

Хрущеву беседа Ворошилова со Сталиным не понравилась. 15 апреля он устроил обсуждение, все, как один, накинулись на Ворошилова, хотя ничего дурного Климент Ефремович не сделал. Но члены партийного руководства поняли, что Хрущев заказал проработку Ворошилова...

— Василий Сталин — это антисоветчик, авантюрист, — говорил Михаил Андреевич Суслов, член президиума и секретарь ЦК. — Надо пресечь его деятельность, отменить указ о досрочном освобождении и водворить его обратно в заключение. А создается впечатление, что вы, товарищ Ворошилов, эту мразь поддерживаете.

— Водворить в тюрьму, — поддержал Суслова Николай Игнатов. — Перерождение привело его к измене Родине.

— Василий Сталин оказался подлой, грязной личностью, — говорил Нуритдин Акрамович Мухитдинов, член президиума и секретарь ЦК, недавно переведенный в Москву из Узбекистана.

— Зачем товарищу Ворошилову надо было его принимать?

— Василий Сталин — предатель Родины, его место в тюрьме, а вы его приласкали, — отчитал маршала Фрол Козлов. — После беседы с товарищем Хрущевым он никуда не побежал, а после разговора с вами побежал в китайское посольство.

Василий Иосифович хотел просить китайское посольство разрешить ему поехать в Китай для лечения и работы. Отпускать сына вождя в Китай, отношения с которым портились на глазах, партийное руководство не собиралось.

— Василий Сталин — государственный преступник, — высказался Алексей Николаевич Косыгин, член президиума ЦК и заместитель Хрущева в правительстве. — Его надо изолировать. А товарищ Ворошилов неправильно себя ведет.

В решении президиума ЦК записали:

«В связи с преступным антиобщественным поведением В. Сталина отменить постановление Президиума Верховного Совета СССР от 11 января 1960 года о досрочном освобождении В. Сталина от дальнейшего отбытия наказания и снятии судимости; водворить В. Сталина в места лишения свободы для отбытия наказания согласно приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР от 2 сентября 1953 года».

История с сыном Сталина была последней каплей.

4 мая 1960 года Хрущев произвел большие перестановки в высшем руководстве. Среди прочего договорились, что Ворошилов обратится к Верховному Совету с письмом об освобождении его от должности. А его пост займет Леонид Ильич Брежнев.

7 мая на сессии Верховного Совета было зачитано заявление Ворошилова (ему исполнилось семьдесят девять лет!) с просьбой освободить от обязанностей председателя президиума по состоянию здоровья.

Хрущев «тепло и сердечно поблагодарил Климента Ефремовича Ворошилова как верного сына коммунистической партии, от имени ЦК КПСС внес предложение присвоить товарищу К.Е. Ворошилову звание Героя Социалистического Труда».

Хрущев расщедрился на «Золотую Звезду» в качестве утешительного приза.

В июле Ворошилова вывели из состава президиума ЦК. Но членом президиума Верховного Совета он оставался до конца жизни и по мере сил присутствовал на всех официозных мероприятиях.

17 июля 1960 года под Москвой была устроена встреча руководителей страны с деятелями литературы и искусства. Газеты писали:

«Где бы ни появлялся Никита Сергеевич Хрущев и его товарищи-соратники, тотчас их окружали празднично одетые люди. Завязывались беседы, звучали шутки, вспыхивал смех...

Вот он вместе с К.Е. Ворошиловым подошел к украинскому композитору Данькевичу:

— Ну, помоги старику, — сказал Климент Ефремович и запел народную украинскую песню.

Тотчас к дуэту присоединился и Никита Сергеевич.

Знаменитый украинский певец Гмыря своим могучим басом поддержал зародившуюся песню. Это был необыкновенный концерт, веселый и радостный...

Время перешло за полдень. Под гигантским шатром, осененным вековыми липами, хлебосольно накрыты столы. Открывая обед, с большой программной для деятелей науки и искусства речью обратился к гостям член президиума ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов...

С вполне понятным нетерпением ожидали собравшиеся выступления Никиты Сергеевича Хрущева. Остроумно, с юмором, с яркими развернутыми образами, просто и живо говорил Никита Сергеевич...»

В 1961 году заболела жена Ворошилова, которую он любил всю жизнь. Печальный диагноз не оставлял надежды. Екатерину Давидовну оперировал Борис Васильевич Петровский, заведующий кафедрой госпитальной хирургии 1-го Московского медицинского института, но смог лишь облегчить ее страдания.

В конце года Екатерину Давидовну вновь привезли в Кремлевскую больницу. Ворошилов сам пришел на консилиум. Он умолял врачей еще раз ее оперировать:

— Ведь она все выдержит!

Его горе было безутешным. Когда Екатерина Давидовна умирала, Климент Ефремович через день приходил к ней с букетом цветов. Похоронив жену, он остался, по существу, один. Его сын, Петр Климентьевич, стал танкистом. Он долго служил в Челябинске. Получив генеральские погоны, возглавил танковый испытательный полигон под Ленинградом.

В последние годы Ворошилов стал страдать спазмами сосудов головного мозга, головокружениями. Он вынужден был отказаться от гимнастики и верховой езды, заменил все ходьбой. Он жил на даче, рано вставал и до отъезда на работу каждое утро проходил шесть-восемь километров. Вечером, вернувшись на дачу, проходил еще четыре-шесть километров. Причем в любую погоду. Вернувшись, он тщательно записывал, сколько километров прошел.

В 1966 году новый хозяин страны Леонид Ильич Брежнев распорядился вновь избрать Ворошилова членом ЦК КПСС. В 1968 году Брежнев одарил Климента Ефремовича второй Золотой Звездой Героя Советского Союза.

На старости лет Ворошилов охотно вспоминал молодость, привечал военных журналистов, угощал их и сам выпивал рюмку-другую рябиновой, нравилось ему и шампанское, после чего он запевал украинские народные песни. Голос у него был молодой и звонкий.

Зато он не любил курильщиков и нещадно их отчитывал.

Писатель Иван Фотиевич Стаднюк рассказывал, как после вручения Михаилу Шолохову Нобелевской премии в правительственном особняке на Воробьевых горах был дан прием.

В вестибюле Стаднюк с сигаретой в руках столкнулся с Ворошиловым. Как бывший военный, приветствовал его по уставу:

— Здравия желаю, товарищ маршал.

Ворошилов остановился и вопросительно посмотрел на Стаднюка. Стоявший рядом главный редактор журнала «Советский Союз» Николай Матвеевич Грибачев, который прославился тем, что назвал писателей «автоматчиками партии», посоветовал:

— Маршал плохо слышит. Ты погромче,

Иван Стаднюк послушно гаркнул:

— Здравия желаю!

— Зачем ты куришь? — перебил его Ворошилов. — Зачем травишь себя?

— Привычка, Климент Ефремович, — стал оправдываться Стаднюк. — Сам бы рад бросить, да не получается.

— Прояви характер! — потребовал Ворошилов.

— Вон у Грибачева характер покрепче моего, — попытался перевести разговор Стаднюк. — Но ведь тоже курит!

— А в голове что у твоего Грибачева?! — Ворошилов сердито постучал себя по лбу...

В конце жизни маршал превратился в дряхлого старика, потерявшего память и с трудом ориентировавшегося в пространстве. Охранник из 9-го управления КГБ заботливо помогал ему подняться и спуститься по лестнице. На даче Климент Ефремович жил один.

«Когда вечером он уходил в спальню, то запирал изнутри все запоры: на окнах, на дверях, а под подушкой держал оружие», — вспоминает академик Евгений Иванович Чазов, тогдашний начальник 4-го главного управления при Министерстве здравоохранения СССР.

Маршал вставал поздно. Каждое утро охрана гадала: жив ли он еще? Стучать было бесполезно, он ничего не слышал. Однажды утром уже стали ломать дверь, как вдруг появился Ворошилов и спросил: отчего так много народа?

Ворошилов страдал атеросклерозом сосудов головного мозга. Часто болел воспалением легких, что привело к ослаблению сердечной деятельности. После очередной пневмонии он скончался. Это произошло 2 декабря 1969 года. Он немного не дожил до восьмидесяти девяти лет.

Маршала со всеми почестями похоронили на Красной площади. После его смерти Луганск опять назвали Ворошиловградом.

5 ноября 1935 года Луганск уже переименовывали в Ворошиловград. Но после смерти Сталина, 11 сентября 1957 года, президиум Верховного Совета СССР принял указ, который прекратил практику присвоения населенным пунктам, заводам и учреждениям имен руководящих деятелей партии и государства при их жизни. Так что в 1958 году Ворошиловграду вернули прежнее название. А в 1970 году Луганск вновь стал Ворошиловградом. И оставался им до 1990 года.